Бета Борис
Переход границы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Борис Бета. Собрание сочинений. Том 1. Муза странствий
   

Переход границы

   Очевидной виновницей путешествия, которое я намерен описать, является голубая банка Кепстэновского табака...
   Именно от нее распространился по комнате голубой туман, солнечное утро иных широт раздуло этот туман; стало видно крытую пристань Коломбо; стали чувствоваться густые запахи тамошних базаров; льдистый горьковатый портер обжег и охолодил воспаленную гортань.
   Да, надо ехать! -- Ибо синяя бухта вон там внизу, подо мной лежащая, поддерживающая пароходы и катера, и катер с серебряным следом, -- все это на всю жизнь будет принадлежать мне, как и сквозняк в прошлогоднем апреле, и тонкие светлые волосы, подбившие на ветре черную шляпу...
   В эту ночь я видел во сне мать. В длинной кубовой распашонке она вошла ко мне. Глаза смотрели умоляюще, нижняя толстая губа вздрагивала от волнения. "Прошу тебя", -- услыхал я очень внятно, -- и открыл глаза.
   Голос еще звучал, но я лежал, завернутый в белое одеяло, на кровати в неряшливой студенческой комнате. Петр Гудзий спал, тихо укрывшись с головой клетчатым одеялом. Голубая Кепстэновская банка, как чье-то лицо, разом выделилась из всей рухляди на комоде!..
   Я определил, что голубой рассвет поднялся вполне высоко; он настойчиво близился к персиковому, грозовому. Во всем доме стояла (а может, висела) одинаковая с комнатой тишина.
   "Итак, мне нечего терять, ибо я ничего не имею... Итак, начинаем путешествие", -- подумал я, закрывая глаза, заведенные дремой...
   
   Несколько подробностей, несколько дней приготовления -- я опущу.
   Мы, двое, очень просто доехали по третьему классу до Никольска. А Никольск -- город единственный: эта Великая Провинция, что бесследно сгинула в стране, называемой ныне ССР, -- здесь она по-прежнему существует, только похудев немного, став задумчивее. Право, сколько тут домов и хат, где буфеты -- или просто деревянные двуспальные кровати -- не сдвигались с места по десять лет.
   В Никольске нас встретили неприятности. Немощеные улицы побеленных особнячков, даже аллеи -- будто бы крепости, даже проезд к зеленому валу, выезд в безлюдную степь к голубым сопкам, -- все это было не то...
   Однако в десять утра, во вторник, при сильном ветре, -- по улицам гуляли прямо пылевые смерчи, -- мы вышли вчетвером (мы -- двое, спиртонос, похожий на цыгана, Иван Демьянович и его подручный, хромоногий коротыш Абрам) из города и начали кросс-коунтри почтенной дистанции в 8о верст, и исполнили такое расстояние в двадцать два часа почти безостановочного хода. И так как я сам пишу эти записки, -- следовательно, я не попался в руки конным пограничникам ГПУ, а поэтому, забегая несколько вперед, я могу еще добавить, что заезд наш Никольск -- Сандагоу, или, вернее, Катькин завод (китайский винный склад тотчас за пограничной речкой), мы выполнили в приличном виде, а мой друг и спутник Вл. X, благодаря своему ортопедическому ботинку, совершил поистине георгиевский подвиг.
   На сенном базаре мы купили две буханки ситного и два фунта соленого сала. Я успел где-то в дверях порвать дождевик, но это меня мало опечалило. Затем, разделившись на пары с дистанцией в пятьдесят сажен (для безопасности), мы пошли к крепости, к выходу из города.
   Путешествие наше вначале было мало занимательно. Дул встречный ветер, вызывая насморк, светило весеннее солнце, после водки за завтраком нестерпимо сушила жажда -- впервые познакомился я с капустным запахом корейских деревянных ковшей, заходя, влезая с дороги в корейские фанзы. Некоторое разнообразие, даже сердцебиение, началось было на перевозе у Борисовки.
   Паром был на той стороне. Мы подошли и сели в лодку без весел, решив терпеливо дожидаться, -- и вот заметили, что на той стороне, возле хаты перевозчика, происходит необычайное: там виднелось несколько солдатских шинелей, а возле них люди с подвод разворачивают, ходят с какими-то бумагами в руках.
   -- Никак проверка, -- сказал вполголоса Иван Демьянович, поправляя козью папаху на голове, -- раньше тут не было... Так и есть...
   -- Что же, паспорта смотрят? -- спросил я так же осторожно.
   -- Да, видать... Документы у вас при себе?
   -- Есть.
   -- Оружие при себе имеете?
   -- Нет.
   -- Ну, скажите, что в гости идете в Константиновку. Не теряйтесь только.
   Мы замолчали. Сделалось облачно, было свежо, после испарины за дорогу даже холодило.
   -- Знать, можно было бы на лодке пониже переехать, -- заметил Иван Демьянович, вынимая папиросы "Василек", протягивая мне.
   Так мы сидели в рассохшейся лодке, смотрели, как чешуился рябью Суйфун. И изредка мы передыхали. Изредка мы косились на ту сторону, где по-прежнему деловито протискивались в народе солдаты... И вот я разом утерял нить горестных размышлений: отъехала, запылила по дороге пара в телеге, а на подводе сидели злополучные солдаты!..
   -- В Константиновку поехали, -- заговорил Иван Демьянович. -- Что за шут, что им надо было? -- И он шумно и облегченно высморкался на воду.
   Дальше, после переезда, опять тянулась дорога, тянул и трепетал тугой встречный ветер, светило солнце над пашнями, где шли-шли бороздами и заезжали на межах лошади в плугах и вместе с ними ходили парни и мужики в зимних еще шапках.
   Уже болели ноги, томила жажда и надоедал ветровой насморк.
   За Пуциловкой, -- там мы напились, зайдя в харчевню, -- около корейских фанз мы расположились на обед и закусили салом с хлебом.
   Напившись у корейцев, мы снова двинулись в путь, и аллюр наш был больше одного креста. Правда, Ивану Демьяновичу все казалось, что мы идем тихо.
   -- А где заночуем? -- спросил я.
   -- А нигде, -- отвечал он, не оборачиваясь, а только сморкаясь на ходу.
   Здорово! Мы прошли полных тридцать верст, а ноги уже сдавали. Очевидно, прохудились мои норфольковские чулки... Но воображаю, что делается с ногой Владимира!
   Я оглянулся и увидал, как далеко отстала прихрамывающая пара -- Владимир и Абрам.
   Но останавливаться было некогда.
   По-прежнему дул ветер, напрягался, не слабел; маячили, выступали на горизонтах пашущие фигуры, -- а мы шли и шли, спускались к протокам, переходили навозные гати и опять ступали на синеватое пороховое полотно наезженной дороги...
   Вечер распространялся отменно погожий. Ветер стихнул, пропал совершенно. На зелени выцветающего неба месяц стоял над нашими головами. Прозрела в колебании невысокая звезда. Стали темнее сопки, сделалось отчетливей, сырее. Вода посветлела, стеклянно-небесная, без ряби -- в темных берегах.
   Мы присели на откосе перед Никольск-Алексеевским казачьим поселком. И вот тут, отъединившись, я порвал письмо и просто заметку, испытывая печаль утраты.
   
   При проходе Никольск-Алексеевского мы опять разделились на пары, и я шел в первой -- с хромым Абрамом. В казачьих хатах горели огни, на широкой месячной улице лежали короткие тени, пахло свежим тесом, брехали собаки на дворах. С тремя встречными Абрам вежливо поздоровался. Я шел насвистывая, а внутренне досадовал на бесконечную поселковую улицу -- скоро ли ей конец? Мне стало определенно казаться, что мы встретимся с казачьей милицией, и гураны непременно представят нас поутру в Полтавку, в штаб пограничного ГПУ.
   Но ничего этого не случилось.
   Ночь наступила и двигалась, а мы шествовали сквозь нее, неутомимо увлекаемые... И воистину чудная ночь выпала нам! Мне особенно хорошо запомнилось то, что развернулось после полуночи, когда ходьбою я пересилил сон, а вернее -- осилил усталость и опять приобрел постоянную свою внимательность ко всему видимому, ко всей возможной полноте видимости...
   Около часа мы плутали. Мы вдруг потеряли дорогу, когда она уперлась в закрытый двор немой, прямо сказочной, корейской усадьбы.
   -- Что за шут? -- пробормотал Иван Демьянович и свернул налево, на долину, на шуршащую, серебряную при луне солому. Соломенное поле продолжалось достаточно долго. Заслышали мы шум потока. Мы спустились к стремнине. Голый лозняк, корявые стволы наклонялись к воде. Мы переправились по стволам и по камням на другой берег. Я оступился и попал в воду -- холод и озноб прошли до темени, а в ботинках захлюпало. Опять зашуршал под ногами таинственный месячный соломенный луг. Мы перешли его, пробрались сквозь тальник и... вышли к протоку!
   -- Вот незадача, -- пробормотал Иван Демьянович и взялся за папаху, -- Абрам...
   
   ...Наконец, мы покончили с потоком. Он остался внизу, за снеговой твердой площадкой. В ночном ропоте быстрой воды звучали голоса, но я, не слушая их, покорно поднимался с компанией на отлогую сопку. Месяц был впереди и низко.
   -- Скоро месяц зайдет, -- сказал хрипло Абрам, -- надо бы передохнуть малость...
   Мы вышли на дорогу. На этой, темной из-за сопки, дороге Иван Демьянович был задержан конным патрулем.
   Мы сошли в сторону и сели. Иван Демьянович тотчас запрокинулся и, -- право, моментально, -- начал прихрапывать. Улегся и Владимир. Мы с Абрамом стали закусывать.
   Месяц стоял совсем низко, точно сидел. Таинственно выглядела ночная окрестность и рокотал внизу слева поток, и тянуло оттуда весенней свежестью... Закусив, протянулся Абрам. Я один остался бодрствовать -- надо было протягаться и мне.
   Я лег головой на мешок, поднял воротник дождевика, всунулся лицом в ворот, спрятал руки, -- настойчиво приготовился дремать. Но дремы не было...
   Откуда-то пришли голоса, их нес немолчный рокот потока. В тишине раскрытой апрельской полночи заговорили издалека-издалека -- вы, например, мисс Эллен: под солнечным небом в парке Гондатти, в виду мыса Гольденштедт, -- в белом платье, уже загоревшая, веселая и "полярно-рассеянная"... Почему ваш голос? Может быть, вы думали обо мне в этот поздний час, покончив с японскими иероглифами, почитав Гумилевские канцоны перед сном. И сохранилась ли у вас та графическая обложка к Гумилевскому "Костру" --
   
   И записи отважных "Капитанов" --
   Начало романтического тоста,
   Расцветшего мать-мачехой погоста...
   
   Тут я освободил лицо на воздух. Лицо мое обожгла каленая свежесть. Было глухо, все, видимо, изменилось вокруг -- месяц закатился. И во мне встала тоска.
   Я не мог больше спать. Лондонский дождевик не годился быть спальным мешком, я продрог до крупной дрожи. Я поднялся, и, тоскуя, стоял над спящими товарищами.
   Господи, как пусто было в мире в этот час. Пожалуй, только четверо людей существовали во всей сырой и темной вселенной; но и то, трое просыпали свое благородное первородство -- свое человеческое сознание... Я не выдержал.
   -- Иван Демьянович. Владимир Петрович. Пора вставать... Уже зашел месяц. Достаточно отдыхать. Вставайте...
   Наконец, все поднялись, за исключением Абрама, расправились и двинулись, пошли ступать наболевшими ногами дальше, -- последние двадцать верст. И Иван Демьянович ухитрялся спать даже на ходу: его шатало, он спотыкался, встряхивался и опять шел, покачиваясь.
   Мы шли, плохо различая дорогу, часто и слышно задевая за камни. Звезды уже не переливались. Они просто гляделись, как булавочные отверстия, на пасмурный свет. Через верст пять у корейских фанз мы растащили омет кукурузной соломы и снова улеглись для сна -- не было сил с ним бороться.
   Я легко забылся, плотно засунув голову между скользкими снопами, прикрывшись раскидистым снопом, -- но все же потерял себя только наполовину: я продолжал зябнуть, временами дрожал собачьей дрожью и лязгал зубами, и мне все грезилось, что колени мои прикрыты клеенчатой скатертью, только что принесенной с мороза. От скатерти я странно попал к вам в переднюю, Юлия Дмитриевна. Осведомляясь о вашем здоровье, я снимал перед зеркалом пальто; разоблачившись, приветствовал вас рукопожатием и пошел следом в гостиную. На низких турецких креслах и на диване в кругу ковра сидели, беседуя, Юлия Львовна, Адель Александровна, Артур Вильямович, Вера Николаевна и неизвестная мне дама -- жена бельгийского консула? Я обошел этот мирный круг, целуя и пожимая руки, и вернулся к роялю. В гостиной было вполне добродушно, люстра горела неярко, не всеми рожками.
   -- Чаю, Борис Васильевич? -- сказали вы из-за цветов.
   -- Очень благодарен.
   -- С пирогом? Очень вкусный... Пойдемте, -- решили вы дружески.
   Мы прошли в столовую разными дверями, -- я дальней, через переднюю.
   Я сел к столу и вот опять ноги мои охватила морозная клеенка, -- нет, я был закутан в нее по пояс, даже на спину кто-то безжалостный пристроил полосу этой ознобной клеенки. Ваш разговор, вечерняя столовая с буфетами -- стали бледнеть. Вы вернулись с куском пирога, вы придвинули масло... Наш разговор, он был чрезвычайно глух... Да!
   -- Надо будет переселить сюда Веру Николаевну, -- сказали вы вполголоса и громче: -- Вера Николаевна.
   -- Да? -- отозвалась Вера Николаевна из гостиной.
   -- Не хотите ли сюда? -- прокричали вы.
   Теперь я сидел, разрезая пирог, прихлебывая чай, оборачиваясь к вам налево и к Вере Николаевне направо. Вдруг... дрожь охватила меня внезапно и удручающе. Я задрожал с одышкой и более дробно, чем фоксовая зябкость Рубби. Я опрокинулся, понял, что лежу, стал узнавать запах соломы, и только один ваш глаз, сделавшись синим с серебряной точкой, огромный глаз смотрел на меня. Но... и то не так: это было небо, край неба между снопами и звезда в этом углу...
   Дрожь потрясала меня до судорог. Отовсюду, как запах льда, проникал рассветный холод.
   -- Вставай. Пора идти, -- прозвучал чей-то голос.
   Я разом двинулся из соломы, выполз, выпрямился, потянулся и пошел на несгибающихся ногах за серой чуйкой Ивана Демьяновича. Я совершенно не понимал, куда я иду и зачем.
   Но вскоре, -- через две версты, или через четыре, -- голова моя прояснела. Я перестал зябнуть, -- утро уже раскрыло окрестность. Мы шли пологой вершиной сопки, малоезженым проселком; поросль дубков по сторонам хранила бронзовые прошлогодние листья...
   И вот небо перестало быть дымным, оно раскрылось. Взошло солнце. Иные из сопок стали рыжими. А впереди, -- массивной, рыже-аметистовой грядой возвышалась над голубыми сопками, предстояла еще недоступная нам, еще за невидимыми падями и речкой -- китайская сторона.
   Дорога перестала быть серой. Пыль и засохшая грязь приняли совершенно утренний цвет. Было легко и свободно. Даже ноги мои перестали болеть.
   Именно в такие часы чаще всего мне являлась возможность умереть, и каждый раз существо мое даже при виде смертельного падения, при виде трупов, под треск расстрелов твердило в учащенном или падающем биенье:
   -- Никогда ты не умрешь, -- поднимался этот возмущенный голос, -- никогда. Все это кажущееся, все это не так, как оно есть на самом деле. Ты -- бессмертен.
   Мы поднялись еще на одну сопку и стали спускаться. В солнечной долине дымил утренне поселок -- Корфовка, последнее жилье на русской стороне, штаб конных солдат ГПУ. Теперь мы должны были пройти эту узкую падь подле Корфовской околицы, на виду утренних хат, подняться по песчаной светлой дороге, спуститься к речке и перейти ее. И воистину, мы все время были единственными во вселенной.
   Вот мы поднялись на последнюю сопку.
   Теперь я увидал пахарей в последней пади, фанзу на этой стороне, голубой блеск речки и фанзы в глиняных оградах и раскидистые деревья на той, китайской, стороне.
   -- Пашут гураны, -- проговорил Иван Демьянович, сморкаясь на дорогу. -- Прошло их время, в аренду корейцам сдавать нельзя... Ну, теперь недолго нам путешествовать. Сейчас перейдем Ашигу, а там уже нет товарищей, а есть ваше благородие.
   Я промолчал. Мы закурили, и Иван Демьянович продолжал:
   -- Вы меня не бойтесь. Я ведь правильно вас доставил. Я вами не интересуюсь, кто вы такой, заметьте. Это ваше дело. А про себя одно скажу -- беспартийный. Я контрабандист с одиннадцатого года и шкуру свою не меняю. Правильно, как по-вашему?
   -- Правильно, -- ответил я.
   Теперь мы совершенно спустились и шли низиной к речке. Переходя по камням мелкий, быстрый и чистый поток, Иван Демьянович набрал в пустой бончок воды. Мы напились и пошли дальше. К дереву была прибита некрашеная фанера: "Открыт новы оптова склад спирт мануфактура и разна галантерей. Чжу-фа-хун".
   -- Вот черти, -- проговорил Иван Демьянович одобрительно, -- новая конкуренция... Это, вы понимаете, на этой стороне. Вот, глядите. Ашига раньше тут текла, а потом отошла. Вот фанзы...
   Заправив руки назад под чуйку, затягиваясь папиросой, Иван Демьянович пошел дальше. Мы миновали вплотную пахаря: рыжебородого, приземистого казака, -- он оглядел внимательно нас. Дальше была полуразрушенная фанза, может, в ней помещается кордон? А переход... Мы подошли к речке, к ее невысокому берегу, и Иван Демьянович ступил на лестницу, которой начинался узенький мосток. Ступил и я.
   Это был сон, -- так была необычайна легкость вступления на тот берег, под развесистую липу. Челюсть моя задрожала -- гнет, убийственные вериги, подозрительность почти безумная, -- все это осталось там, на солнечной стороне, где опять начал пахать угрюмый казак, где шли ему навстречу две черных, спотыкающихся фигуры -- Владимир и Абрам...
   

Комментарии

   Впервые: Русский голос (Харбин). 1923. 7 июля.
   ...Кепстэновского табака -- кепстен (Capstan) -- популярный в свое время сорт английского трубочного табака.
   ...кросс-коунтри -- от англ. cross-country, кросс по пересеченной местности.
   ...аллюр наш был больше одного креста -- В кавалерии "аллюром одного креста" при доставке депеш именовалась неторопливая езда шагом.
   ...гураны -- потомки первых русских поселенцев в Забайкалье, смешавшиеся с коренным населением.
   ...графическая обложка к гумилевскому "Костру"... -- Сборник Н. С. Гумилева "Костер" и в первом изд. 1918 г., и в берлинском 1922 г. выходил в шрифтовой обложке, так что речь, видимо, идет о любительской обложке, выполненной нарратором.
   ..."Капитанов" -- "Капитаны" -- стихотворный цикл Н. С. Гумилева (1909).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru