Lib.ru/Классика: Бестужев-Марлинский Александр Александрович. Андрей, князь Переяславский

Библиотека Поэта. Большая серия. Второе издание

Л., "Советский писатель", 1961

АНДРЕЙ, КНЯЗЬ ПЕРЕЯСЛАВСКИЙ

Повесть

Несколько слов от сочинителя повести "Андрей, князь Переяславский"

Глава первая. Путь

Глава вторая. Охота

Отрывок из 5-й

Дума Святослава

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ СОЧИНИТЕЛЯ ПОВЕСТИ
"АНДРЕЙ, КНЯЗЬ ПЕРЕЯСЛАВСКИЙ"

Нашего полку прибыло, прибыло,
Ой, дид-ладо прибыло!
Старинная песня

В лето от сотворения мира по греческим хронографам 7335-е я, нижеподписавшийся, лежал на кровати своей, перелистывая черепословную систему доктора Галля, развитую Спурцгеймом, и очень досадуя на природу, что она не выставила нумеров на мозговых моих органах, для легчайшего прииска. Щупая и перещупывая, однако ж, все выпуклости на кивоте моего гения, весьма был я изумлен, когда указательный мой перст встретил на нем шишку воображения и потом пирамиду сравнения, двух несомненных спутников Поэзии. Черт меня возьми!-- вскричал я тогда (грешный человек, это мое любимое восклицание),-- мудрено ль, что у меня издавна чесались руки на стихотворство, когда сама природа предназначила меня быть поэтом! И как до сих пор не последовал я своему призванию?.. Не говорил ли мне немец, сапожник и эстетик вместе, что в ногах моих есть что-то поэтическое! Не пожаловала ли меня в русского Парни полдюжина приятелей, с которыми осушил я две дюжины шампанского! Не назвали ли меня две премилые дамы поэтом за то, что в альбомах я поставил их, кажется, двумя градусами выше всех языческих богинь! А собственное сознание, Мм. Гг., разве копейка? Я с младенчества чувствовал, что во мне шевелится эксентрическое сердце, и если под розгами не плакал гекзаметрами, подобно славному латинскому поэту, зато ранее мог отличить ямб от хорея, чем винительный падеж от предложного. Притом же два доктора, съевшие на черепах зубы, должны знать свое дело, и мадам природа, верно, не так неучтива, чтобы избрать мою голову для забавного исключения. Решено и подписано: я поэт; поэт назло судьбе!

Нечего и сомневаться, что по духу времени и вкусу я был романтик до конца ногтей. Нечего и сказывать, что я хотел первую попытку свою вылить в историческую форму. Недоставало мне только героя, а герои в наш героический век от стечения их на базар славы стали так редки, что сам Байрон перечел сотни две имен, не зацепясь ни за одно. Надобно было просевать пепел русской старины, а, на беду, я жил тогда в чужой земле, без русских книг, даже без русских знакомцев. Перерывая в сумке памяти (которой крепостию не могу похвалиться), попался мне Андрей, князь Переяславский, проименованный Добрым: его-то избрал я козлом-грехоносцем; на него-то навьючил все грехи своего поэтического Израиля, все ошибки воспоминания. Раз, два -- и повесть, носящая на себе это имя, вылезла из головы моей до половины, как Минерва из головы Юпитера, в заржавой старинной кольчуге, только в недошитом кафтане и с носом-недорослем, который злая судьба грозилась уже ему приставить без моего содействия. Господа стихотворцы знают, как пишутся нынешние поэмы, и потому не для чего мне распространяться, как я бросал мысли за недочетом рифм или рифмы за неявкою мыслей: из десяти начатых картин едва ли две доходили до половины, и я было хотел, по вольности словесного цеха, сшивать окончания белыми стихами, как белыми нитками. Одиночество удивительно как надувает самолюбие: сам пишешь, сам себя похваливаешь. Сперва смиренно говоришь: "Кажется, это недурно!" Потом кажется превращается в точно, и точно в несомненно. Некому оспорить, покритиковать, исправить. Скоро, однако же, простыл творческий жар мой: я устал прыгать по-стрекозиному от предмета к предмету, не имея терпения склеивать их гладко. Два месяца потом мое разбросанное сочинение казалось мне прекрасным; еще через два хорошим, там изрядным, и через полгода я нашел его только-только что сносным. Лица в нем были замысловаты не по своему веку, речи пышны не по людям; одним словом: я обул в русские лапти немецкую философию. Это сознание, соединенное с божественною ленью, по которой я сам могу метить в полубоги, было виной, что князь мой остался о двух головах, хотя я предполагал его сделать, как змея-горынича, шестиглавым. Не то чтоб я отрицал в этой повести все достоинства: в ней есть свежие картины, удачные сравнения, звонкие стихи, нигде не заимствованные мысли; смею сказать, что, если б я продолжал ее, остальные главы, возвышаясь занимательностию, могли бы искупить недостатки предыдущих; но все-таки я убедился, что в ней не было бы этой купности, этого целого, знаменующего физиогномию гениальных произведений, и бросил поприще, на котором не льстился опередить многих. Для себя, собственно, я не навсегда отказался от прелестной болтуньи поэзии, которая дарила меня столь сладостными часами забвения страданий; но теперь я удовольствуюсь одними прогулками, а не дальними путешествиями с нею. Итак, Мм. Гг., несмотря на свою поэтическую звезду, на свои призвательные шишки на черепе, под No 16 и 30-м (зри "Френологию"), даже несмотря на уверенность, что я с большою легкостью могу писать так же вздорно, как другие, я отказался от бумажного венка поэта. Очень бы рад был, если бы моя исповедь послужила уроком для многих молодых стихотворцев.

Впоследствии, пересекая Россию, чтобы отправиться в одну из дальних ее провинций, я отдал одной душевно уважаемой мною знакомой даме единственную черновую тетрадь, в которой заключались две главы "Андрея Переяславского" и некоторые отрывки следующих, как обломок вавилонского столпа, на котором хотел я спастись от потопа забвения, как летучий след моей пролетной метромании.

Вот в одно прекрасное утро в 1828 году приносят ко мне "Московские ведомости", и что же? Между продажными пустопорожними местами, поезженными дормезами и прачками, которые умеют шить и гладить, и проч. и проч., отпускаемыми в услужение, начитываю, что мой бескорыстный "Андрей Переяславский" напечатан и поступил в продажу! Если справедливо выражение, что люди падают с облаков от изумленья, так это был я. Вообразите себе лунатика, пробудившегося посреди полного партера в халате и колпаке, и вы еще будете иметь не совершенную идею об авторе, которого в таком неприборном виде вывели в публику! Никогда не приходила мне мысль, даже в самом пылу стихотворной горячки, печатать неконченую пьесу, не только едва набросанную главу ее. Дон-Жуан не указ для тех, кто не рожден с гением Байрона, и, по пословице: "Первый кус -- разбойник", я знал, что завтрак портит вкусные обеды. Какова же была моя досада, увидев себя так напечатанным! Я хотел писать отрицание, ссориться с издателем, бесновался, как шаман, но до почтового дня уходился, притих и размыслил, что публика, наверно, пропустит без внимания пьесу, написанную без связи, следственно, забвение постигнет ее так же хорошо в книжном амбаре, как и в чемодане моем. Дело вышло, однако ж, не совсем по-моему. Г-да журналисты вытянули ее на миг из Леты своими вопросительными удочками: один сказал, что повесть эта грешит надмерною отделкою стихов, другой, что они слишком небрежны, но никто не заметил важного промаха моей памяти, что я, бог весть за какую вину, сослал Андрея, князя наднепровского Переяславля, под Карпатские горы, на Дунай. Не желая накликать на себя большой грозы, я притаился, и, благодаря всё умиряющему совестному судье, времени, повесть моя, критика на нее и рецензия на критику -- всё кануло в воду.

Вдруг, ровно через три года явилась 2-я глава моего "Андрея" в 41-м No журнала "Галатеи" с повесткою, что сна продается и особо; явилась, и, признаться сказать, еще неумытее старшей сестрицы своей. Вельми изукрашена была первая пропусками, описками, недописками, ошибками самородными и привитыми корректором; но вторая далеко оставила ее за собой: она, по словам Вальтер Скотта, представилась в "самом удивительном беспорядке". Я думаю, крепко ахали разногласные отрывки и параграфы, когда мощная рука переплетчика свела их на очную ставку! Во многих местах недоставало целых страниц, в других не вписано поправленных или вычеркнутых стихов, полустиший, тирад; да кроме того, рука моя так походит на гусарскую цифровку, что не мудрено было переиначить смысл ошибками, и надо признаться, что их куча, и презабавных для всех, кроме автора. {Например, возьмем последний параграф, когда Любомиру во всем слышатся ужасы, то вместо: "и тяжек стон коростеля" -- напечатано: "и тяжек сон коростеля". Желаю знать, какой смысл находил тут издатель? Многие наблюдали мечтания спящих собак, но никто еще не проник в тайны грез птичьих; да если б и было так, я всё еще не понимаю, почему эти грезы могу г казаться тяжкими.}

Публика, не ведающая ни отношений, ни намерений сочинителя, была в полном праве ожидать, что он, после трехлетнего молчания, вероятно посвященного отделке, попотчует ее чем-нибудь совершеннейшим первого образчика; что рассказ его будет плавнее, действие живее, поэзия блистательнее, -- и увидела вместо того какой-то сон Жан-Поля, с намеками, связанными бусами точек, многозначащих и ничего не стоящих!.. Она не может не осуждать автора за такую небрежность; но, со своей стороны, невинный в этом автор, т. е. я, не делавший никого своим душеприказчиком, объяснив происхождение "Андрея Переяславского", считаю долгом объявить почтенным читателям, которые были завлечены на чтение оного любопытством и покинули его от нетерпения, что повесть сия напечатана не только без моего ведома, но против моей воли. В отношении же к неизвестному даже мне Издателю 1-й главы и приславшему к Г-ну Раичу 2-ю, я сожалею, если это нескромность, и негодую, если спекуляция.

А. Б.

Дагестан

Январь, 1831

Действие происходит вблизи надунайского Переяславля или в самом городе и занимает пять дней времени.
Происшествия каждого дня составляют главу.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Путь

Как взор любви или обеты славы,

Пленительна святая старина,

Прапрадедов деянья величавы,

И тихий быт, и грозная война!

Призыв ее чарующий внимая,

Душа гулит, как арфа золотая!

Минувшее встекает предо мной,

Объятым наяву мечтой дремотной:

Богатыри медлительной стопой

Мимо идут в осанке беззаботной.

Я знаю вас, питомцы древних лет!

На вас горит бытописаний след.

Не раз меня мечта моя носила

В край Галича, на роскошный Дунай...

Святслава честь и царство Даниила --

О, северным мечом добытый край!--

В полях твоих мне чудилися деды,

Их браней гул и шумные победы,

Но впили кровь и славу их поля,

Их доблести развеяла чужбина;

И, русского хвалой не веселя,

Родных певцов безмолвствует дружина!

Но луч упал, раздался рокот струн --

Как по небу далекому перун!..

Пылая зноем, полдень сонный

Лежал над Русию Червонной.

Прильнула тень к подножью скал

Уединенного Карпата;

На речке лебедь задремал,

Несом волной живого злата,

И под огнем полдневных стрел

Путь византийский опустел.

Склоняясь влево над потоком

С нагория к Дунаю, он

Идет в величьи одиноком

От дальних Киева сторон.

Но что за путник над курганом,

Склонясь на боевой топор,

Плечо под буркою с колчаном,

На тихий путь наводит взор?

Кто сей другой... <нрзб.>

К земле приникнув головою?

Быть может, обоих ловцов

Поутру выманила травля

Из ближних стен Переяславля?

Но с ними нет ни соколов,

Ни ловчих псов; их дики взгляды,

На них не русские наряды,

В полукафтаньях до колен,

В зеленых туфлях, в шапках черных,

И сабли кочевых племен,

Ножи на поясах наборных...

То цвет разбоя и войны,

То грозных половцев сыны.

Первый половец

Что, видно ль?

Второй половец

Никого не видно...

Спокойна по дороге пыль,

И не шелохнется ковыль,

Всё спит.

Первый

Досадно и обидно;

Мы даром более трех дней

Отлучены своих степей

И милых таборов. Не я ли

Тебе предсказывал, Топаз,

Что в этой незнакомой дали

Добыча трудная для нас;

В охрану путников чужбины,

Славян и Греции гостей,

Дает воителей дружины

Князь Переяславский Андрей.

Не лучше ль, знамена любые

Избрав, с толпою красных жен

Катить палатки боевые

За Днепр или за тихий Дон?

Второй

Где ж видел ты орлов дубравы

К добыче стаями полет?

Да и на Русь открыт нам след

Не для добычи, а для славы:

Затем, что к золоту ключи

У ней -- двуострые мечи.

Нам дорог стал в глуши бесследной

С детьми Олега бой победный!

Из них отважнейший Всевлад,

Засев на киевском престоле,

С князьями, с нами драться рад

И в городах, и в чистом поле.

А Поволожья стороны

В обиду половцам едва ли

Князь-Володимира сыны

Дадут; мы это испытали

В несчастьи Глебовской войны.

Здесь то ли дело! Край обильный,

Народ ленив, народ богат,

И по дороге вечно пыльной

Гостей и денег перекат.

Поверь, Кончак, пора наступит:

Мы отобьем, что слабый купит.

Кончак

Надежды -- в небе журавли,

Я их сменяю на синицу;

Мне гор жемчужных не сули,

А только в руки дай златницу.

Топаз

Терпенье в грабеже, в бою

Нужней отваги молодецкой;

Я первый раз не узнаю

В тебе привычки половецкой!

Ужели, в гриднице княжой

Полгода выслужа из неги,

Ты скучил волей кочевой,

Ты разлюбил свои набеги?

И степь раздольную сменил

На душность города могил?

Кончак

Топаз! Сомнение напрасно!

На древней русской стороне

Всего довольно, всё прекрасно,

Да не по сердцу что-то мне.

На их пиры, на их моленья,

Дивясь причудам, я глядел,

И разгадать я не умел

У них к разбойникам презренья.

Топаз

Позора этого вина --

Ленивых душ пустые толки.

Зачем же коней режут волки?

Зачем же беркут бьет овна?

Зачем всему владыка -- сила,

И только воля ей закон?

Пускай нам платят Днепр и Дон,

Когда нас брань усыновила!

Кончак

У них один грабеж -- война.

Топаз

Глупцы! Как будто знамена

Их совесть с правдой освежают!

Не те ль опасности и кровь,

Не та ли ж к выгоде любовь --

Разбой и битвы украшают?

Когда же выпадет и нам

Вернуться к родовым шатрам

С добычей золота богатой, --

Сберется любопытный стан

Вкруг нашей кровли полосатой,

Сам на поклон приедет хан...

И загремят веселья чаши

Хвалу счастливым удальцам,

И гордо станут девы наши

Добро показывать гостям:

Ковры, блестящие монисты,

Насечку дивную броней,

Сафьян и черных соболей,

И узорочья серебристы!..

Кто спросит, где они взяты?

Арканами иль на щиты?..

Воображением носимый,

Предвидит половец возврат,

Приветливость семьи родимой

И лепетанье половчат.

Жены любезной клик он внемлет,

Ее дарит, ее объемлет;

Малютка, сын его, кругом

На сабле прядает верхом,

В нем тает сердце ретивое,

Течет поток неслышных слез...

Очнулся он... Дремал утес,

И всё окрестное в покое.

Топаз

Чу! звон копыт! Вставай, Кончак!

Нам будет выгодное дело,

Готовь разрывчатый сайдак.

Ты видишь: русский едет смело!

Кончак

Как жар под золотом броня,

Как мак расцвел шелом хвостатый;

Один убор его коня

Нам будет славною заплатой.

Топаз

Не позабудь и крепость плеч,

Не позабудь булатный меч!

Кончак

Клянусь мечом, домой поскачет

Не празден удалой бегун!

Или жена меня оплачет

И волк разгонит мой табун!

Топаз

Метнем-ка жеребий: не мне ли

И первый бой, и главный i и?

Смотри: златницы полетели,

Падут... упали. выбирай:

Лицом копье или решетка?

Кончак

Постой... решетка.

Топаз

Угадал,

Перед тобой твоя находка!

Кончак

Дождался я чего желал.

Топаз

Знай, если путник на долине

Не отдохнет в полдневный жар,

Мы из-за камня в той стремнине

Внезапный совершим удар.

Пора!..

Исчезли. Высь кургана,

Пустая днем, озарена;

Незыблемы верхи бурьяна,

По холмам сон и тишина, --

И мнилось, древняя могила

Сынов разбоя поглотила.

И вот, где Лебедем-рекой

Охвачен круто лес дубовый,

Съезжает витязь молодой

И бросил повода шелковы,

Пленен пустынною красой.

Хребта Карпатского вершины

Пронзали синеву небес,

И оперял дремучий лес

Его зубчатые стремнины.

Обложен степенями гор,

Расцвел узорчатый ковер,

Развитый по низу долины;

И вдаль, прелестен, одинок,

Змеился Лебедя поток;

В него плакучие березы

Роняли утренние слезы,

И под наклон младых ракит,

Под сенолиственные ивы

Поток задумчивый катит

Невидимо струи ленивы;

То померкая, то порой

Лучом изменчивым сверкая,

Он, точно лента голубая,

Подернут битью золотой,

И яр песок по оба края

Лежит перловой бахромой.

И грустно видит сей воитель:

С холма отшельников обитель

В струях глядится; но она

Разрушена, попалена

И опустела от набегов

Неукротимых печенегов.

Вот с утомленного коня

Спрянул, кольчугою звеня;

Копье, и щит, и меч тяжелый

Слагает на луку седла.

Кругом бредучею стопою

Развалины обходит он;

Их дикий плющ со всех сторон

Облек узорной пеленою,

И сводов гордое чело

Травой и мохом поросло.

Везде видна печать пожара,

Везде река его текла,

Здесь токи меди и стекла,

Там своды треснули от жара,

Глав нет; к отверстым небесам,

Как благовонное кадило,

Шиповник льет свой фимиам,

И веет ветер легкокрылый

По онемевшим алтарям, --

И там, где благовест моленья

Будил далекие селенья,

Всё тихо, благодатный гул

Навек в развалинах уснул.

Вступает витязь на кладбище,

Усопших братии пепелище;

Объят неведомой тоской,

Он сел на камень гробовой,

Повел задумчивые взгляды

Вдоль полурухнувшей ограды,

И так, опершися на меч,

С самим собой заводит речь:

"О время, ангел истребленья

Деяний, зданий старины!

Хоронишь ты в степи забвенья

Великих мира и войны;

И лишь случайно, лишь украдкой

Одно из тысячи имен,

Обломок на пути времен,

Покрытый басенной догадкой,

Векует метою племен.

Как звон трубы, стихает слава,

Как башня, падает держава,

И я..." Домолвить он не мог,

Волнует грудь зловещий вздох,

Упали долу взоры ясны;

И видит он, в траве, в пыли,

Забытый череп на земли,

И обновленья сын прекрасный,

Небес летающий цветок,

Над ним порхает мотылек!..

Как путнику по ночи хладной

Сквозь полог дожденосных туч

Блистает первый солнца луч,

Даря надеждою отрадной, --

Так, убежденьем озарен,

В душе своей мечтает он:

"На свете нет уничтоженья;

Везде нетления звено

Рукой святого провиденья

С перерожденьем сцеплено!

В цвету, конечно, тлен таится,

Но в тленных зернах спеет плод,

И небо росу им лиет;

И жизнь, и смерть потоком вод

На лоно вечности катится.

Упали стены -- грозный след

Людей и времени побед;

Промчалось гибельное пламя

По сводам тихого жилья...

Но веет обновленья знамя

Над ними веткой былия,

И, корнем плиту разрывая,

Взбегает ясень молодая...

Так рано ль, поздно ли с коня

Сорвет кончина и меня;

В сосновые оденет латы,

В могильный уберет шелом

И подземельные палаты

Задвинет каменным щитом,

И слава имени Романа,

Как с дальних гор венец тумана,

Растает, высохнет росой!..

Но, как на башне дуб зеленый,

Как цвет над мертвой головой,

Я расцвету, и славы бренной

Покинуть прах не захочу;

Подобно чистому лучу,

Купаясь в наслажденьях новых,

На ясных крыльях мотыльковых

Прочь улетит душа моя

В семинебесные края!"

Встал витязь, хладною струею

Лицо горящее омыл;

Потом заботливой рукою

Коня из шлема напоил;

Уздечку снял, и конь на воле

Муравку щиплет в чистом поле.

И вот, склонясь перед мечом,

Творит обычные молитвы.

И сладостно вкусил потом

Добычу утренней ловитвы;

И на роскошную траву

В тени черемхи благовонной

Отягощенную главу

Склонил воитель утомленный...

И на нее слетают сны

Под шум ключей, под стук желны.

Проснись! Убийца над тобой

Неслышной медяницей вьется,

Сверкает сталью роковой!..

Кончак

Он крепко спит!

Топаз

И не проснется!

Однако ты, храня доспех,

Руби по шее обнаженной:

Ценней и соболиный мех,

Нигде стрелами не пронзенный.

Не промахнись, товарищ мой,

На похвальбу родному краю;

А я поспешною рукой

Коня боярского поймаю!

Вскипело сердце Кончака:

Он, блеском золота плененный,

Подобно волку, в два прыжка

Достигнул жертвы усыпленной.

А, между тем, в зловещем сне

Роман несется на коне

В одежде легкой зверолова:

Один в заповедных лугах

Он травит буйвола княжова;

Уходит зверь в его глазах

И, по следам напрасно лая,

Отстала выжлица лихая...

Но всё быстрей, вперед, вперед,

Охотник смелый наддает,

И в лес под Киевом дремучий

Усталый вол его ведет

Сквозь мрак елей, сквозь терн колючий...

И мыслит он: "Ты мой теперь!"

Уж поразить буй-тура хочет...

Вдруг стал освирепелый зверь,

Ревет, о камень роги точит,

С ноздрей огнистый пар летит,

И пыль столбом из-под копыт,

И эхо по лесу грохочет...

Сразились -- смерть невдалеке;

Споткнулся конь -- булат в руке,

В груди стенанье замирает, --

И злобно падшего врага

Подъемлет буйвол на рога

И к небу яростно кидает!

Летит, летит...

И новый сон

Его на крылья принимает:

Свои дружины видит он.

Под занавесой ночи темной

Каких-то гор синеет высь;

О стяг отечества огромный

Стоит он грустно опершись;

И, с тихой песнию прощальной,

Копьем добытое добро,

Младые воины печально

Колчаном делят серебро.

И близ него, перед шатрами,

Любитель браней и забав,

Ликует с смелыми вождями

Князь Новагорода Мстислав;

Друзья Романа, как чужие,

Сидят, не изменив лица,

И меду чаши круговые

Обносят мимо пришлеца.

Но вот с насмешливой улыбкой

Мстислав, бледнея, восстает

И витязю рукою зыбкой

Заздравный кубок подает.

"Пей!-- молвит он, -- за дружбу нашу,

За неизменную любовь!

За брата Всеволода вновь!"

Роман взглянул в златую чашу,

В ней кровь кипит, а не вино.

Вдруг гром ударил сквозь тумана

В чернозлатое знамено,

И с треском рухнуло оно

На изумленного Романа!

По холмам грянул грозный клик,

Как воет бор, как плещет море,

Дружины вопят: "Горе! горе!"

Роман испуганный возник,

Опасность видит и с размаха

Навстречу кинулся без страха.

Схватились -- прочь летит топор;

Плечо в плечо, нога с ногою,

Как два потока вешних гор,

Они сливаются борьбою.

Меж тем, покинув бегуна,

Спешит Топаз на бой неравный;

Уже стрела наведена,

Грозя погибелью бесславной...

Прочь, витязь! иль тройную сталь

Она сломает, как хрусталь!

Внимай! рога у лука взвыли,

Ударом тетива звучит,

Стрела пернатая свистит...

Кому-то пасть судьбы судили?..

Падет, падут, как град в грозу:

Вверху Роман, Кончак внизу.

Стрела на ветре изменила

Неотразимый свой полет

И в грудь собрату угодила;

Топаз пустился на уход.

Меж тем, избавленный ошибкой,

Над умирающим склонен,

Внимает с мрачною улыбкой

Разбойника тяжелый стон.

И в сердце жалость проникает,

Он хочет павшему помочь...

Напрасно! Взор его смыкает

Нерассветающая ночь...

Долину витязь покидает.

<. . . . . . . . . . . .>

Всходила туча громовая

Над тихой Галича страной,

И закипел поток Дуная

Под Переяславской стеной.

Как бранный щит, в крови омытый,

Запало в тень светило дня,

И одичалые граниты

Вдали сверкают без огня.

Олень, испуган крыльев шумом,

Прянул с перуновой скалы,

И на челе ее угрюмом

Слетелись горные орлы;

Бушует бор, ущелье воет,

И вихорь цепь Карпата роет,

И гром катится вдалеке.

Но вот ярящимся Дунаем,

То видим, то опять скрываем,

Ловец плывет на челноке.

Белеет парус одинокий,

Как лебединое крыло,

И грустен путник ясноокий;

У ног колчан, в руке весло.

Но, с беззаботною улыбкой,

Летучей пеной орошен,

Бестрепетно во влаге зыбкой

Порывом бури мчится он,

И внемлет приберег окольный

Напевам песни произвольной:

16
Песня

Покатись, попутный вал,

Заиграй, мое ветрило:

Я на ловле опоздал,

Не увижу Лады милой.

Стонет сизая волна

На раздолий широком:

Видно, милая грустна

В пышном тереме высоком!

Воздух, бурею дыша,

Носит капли дождевые:

Знать, поплакала душа,

Знать, журят ее родные!

Только выйди на лужок

Мыться утренней росою;

Упаду, как голубок,

Перед девицей-красою!

Улетит любви гроза

С неба радостных свиданий,

И с ланит сойдет слеза

От пленительных лобзаний!

Счастья выглянет цветок...

Вал, играй, лети, челнок!

Безумный! Черпает ладья.

Пловец! руби свое ветрило:

Пусть колыбель тебе -- ладья,

Но бездна может быть могилой.

Скорей!.. Уж поздно-- заплескал

Над челном белогривый вал...

Прости, веселие столицы,

Любовь родных, друзей мечты

И Лады светлые зеницы!

Еще простите!.. Гибнешь ты!

В тумане город, брег далеко.

<Нрзб.> гаснет око.

Он <нрзб.>. . . . . . . . .

Летит ездок во весь опор.

Достигнув берега Дуная,

Презрев утесистую круть,

Коня уздою понуждая,

Он скачет в глубину прянуть.

Вотще! уперся конь ретивый,

Храпит, крутится на дыбы,

Но дерзок витязь -- несчастливой

Не миновать ему судьбы;

Ездок все силы напрягает,

Стремит -- и, снова поскакав,

С утеса падает стремглав

И шумно в брызгах исчезает.

Где? где? потоком унесен,

Возник он, бронею сверкая,

И вдаль плывет на тихий стон,

Со шлема влагу отрясая;

Перун окрестность озарил.

Он там, он юношу схватил

И вспять! Под ношею двойною

Погрузнув, добрый конь хрипит,

Валы ревут над головою,

Вода в ушах его журчит;

Над ним летают смертны тени, --

Не ведал витязь удалой,

Тебя стремя в пылу сражений

Неотразимою стрелой,

Не мнил, чтоб влажная могила

Твой быстрый бег укоротила.

Спасайся, витязь! Нет коня,

Грузна кольчатая броня.

Покинь ловца на божью волю,

Тебе с ним к брегу не доплыть!..

Но нет! Ты хочешь разделить,

А не оплакать злую долю.

Обняв утопшего, пловец

Гребет в усилии усталом;

И, тяготея, как свинец,

По нем катится вал за валом;

Уж цепенеющая грудь

Едва взрывает пенный путь;

Напрасно дланью бесполезной

Раздвинуть хочет он волну,

Он, поглощаем алчной бездной,

Готов погрузнуть в глубину;

Но берег близко... В лоне тучи

Проторгся молнии поток,

И мутный вал, как змей шипучий,

Изверг обоих на песок;

Там, полумертвы, утомленны,

Лежат спаситель и спасенный.

Но вот по берегу спешит

Боярин, где-то запоздалый,

Его заботлив грозный вид,

Белеет пеной конь усталый,

И, шапку приподняв рукой,

С ним рядом скачет стремянной,

В лицо им, градом поражая,

Вихрь опашни сдувает с плеч,

Но всадники, не замечая,

Между собою держат речь:

Боярин

Благодарю за добры вести,

Наш заговор идет на лад:

Что Любомир свершит из мести,

Оллай за деньги сделать рад.

Но что поет медлитель вечный

На это Ян, племянник мой?

Стремянной

Он шлет к тебе поклон сердечный

И тайный подвиг роковой

Желал бы разделить с тобой...

Боярин

Да не желает? Всё возможно

Тому, кто дерзостен неложно.

Стремянной

Что будто ратники его

Далеко разбрелись по краю;

Что он на князя своего

И сам бы прямо по Дунаю

К тебе душою прилетел...

Боярин

Слова без дел -- что лук без стрел!

Не души, а мечи нам нужны.

Ничтожный трус! Но почему

Ты не открыл союз окружный

В словах заманчивых ему?

Наш круг велик, друзья надежны,

К нам шайки половцев идут,

И польские паны вельможны

Охотно руки подают.

И ждет блестящая награда

Бояр -- сторонников Всевлада;

Он сам с полками киевлян

Обляжет город, как туман;

Андрей падет, получит снова

Сан тысяцкого Любомир;

И власть друзьям моим готова,

И шумный пир на целый мир.

Стремянной

Я говорил ему всё это;

Но сердце, замкнутое льдом,

Надеждою не разогрето.

Советует, любя свой дом...

Боярин

Не дом мой, клеть свою он любит;

Но я советов не люблю;

Пусть только Всеволод затрубит,

Племянничка повеселю;

Кто не подаст мне длани братней,

Не уцелеет в голубятне!

Я -- враг приятелям таким!

Стремянной

Всего сильней его пугает,

Что князь гражданами любим.

Боярин

Трус и во сне беду встречает!

Зачем таким людям дано

Копье, а не веретено?

Ужель не ведает причины

Моих надежд племянник мой?

Скучают смелые дружины

Миролюбивостью княжой.

Им нет бывалого раздолья

От поселян и от наполья;

В беде их не любовь страшна;

Любовь народа не сильна:

Народ на воздух речи тратит,

Но вечно стерпит, всё заплатит,

Надеждой перемены сыт.

Но Ян пугливее синицы,

Когда военной славы щит

Сменял на блюдо чечевицы!

Нет проку смелому в родне,

И коловратная судьбина,

Как будто насмехаясь, мне

Такого ж даровала сына:

Он любит жить по старине,

О девах петь, звучать струною,

А не наездной тетивою;

Ему чужая -- месть моя,

Он князя любит, князем дышит,

Ему он вторит, им он слышит!

От сына утаился я.

Он на коне узнать успеет,

Когда гроза вполне созреет;

Она ж близка, ее зову

К себе в мечтах и наяву.

Внимай! Чуть месяц златорогой

Потонет в небе голубом,

Непроторенною дорогой,

Где стременем, где колесом,

Ты оскачи друзей кругом,

Скажи им вестовое слово:

"Мечом помериться пора:

В Переяславле всё готово

На праздник Павла и Петра!"

Тогда с рассеянной дружиной

Пускай они со всех сторон

На пир стекутся именинный

Младому князю на поклон.

И в сердце радостного града,

В кругу пирующих гостей

Сверкнет булат, гроза вождей,

С нежданным кликом: "За Всевлада!"

И кровь, и пламя, и набат

Паденье князя возвестят!

Утихло. Мутные потоки

Шумят, промоины бразд я;

Благоухая, лес далекий

Слезится каплями дождя.

Лилеи в красоте обновки

И скромные "не тронь меня"

Подъемлют свежие головки.

Вдруг путник осадил коня...

"То не мечта ль воображенья,

Или очей моих обман?

Передо мной, как привиденья,

Две тени сквозь ночной туман

Текут неверною стопою...

Один в броне; к его плечу

Другой поникнул головою!

Я с ними сведаться хочу

Иль по кресту, иль по мечу!"

Домчалися тропой знакомой.

Им в очи Любомир глядит...

И кто же витязем ведомый?

То сын его, то -- Световид!

Но прежде пышные ланиты

Завесой бледности покрыты,

И с золотых его кудрей

Вода сбегает, как ручей!

Как сына милого утешно,

Как нежно в радости своей

Лобзает Любомир поспешный,

И вдруг, чувствительность сокрыв,

Чело в суровость облекает;

Любви отеческой порыв

На кроткий выговор меняет;

Но льются плавною рекой

Спасителю благодаренья.

Склонился воин молодой

На искренние предложенья,

И весело они втроем

Спешат в гостеприимный дом.

Сверкают им сквозь сумрак парный

Церквей злаченые кресты,

И озаряет луч янтарный

Переяславля высоты,

И вот стена его за ними.

Внимая лаю чутких псов,

Они проулками пустыми

Текут посереди садов.

Уже вблизи на дом красивый

Лучина яркой свет лиет

И у решетчатых ворот

Мать нежная нетерпеливо

Избавленного сына ждет --

И вот на грудь свою прияла

Надежду, свет ее очей.

И, восхищенная, взрыдала,

Забыв приветствовать гостей.

И над покорною главою

Отрадной, сладостной рекою

Струи чистейших слез текли...

О радости невинной слезы!

Вы -- перлы на земной пыли,

Венок росы на почках розы,

Поминка неба на земли

С тех пор, как ангельская сила

Звездой падучей с высоты

На землю юную сходила

По зову тленной красоты!

Они ступенями резными

Идут на красное крыльцо;

Приветом брякнуло кольцо,

И набожно перед святыми

Творят поклоны пришлецы.

Блестя каменьями цветными,

По образам горят венцы

Среброчеканного оклада;

И бледным теплится лучом

Неугасимая лампада,

Как месяц на небе ночном.

Вкруг стен широкие беседы

Хрущатой обвиты камкой

И по коврам висят грядой

Доспехи ловли и победы,

Уборы дикой красоты:

Мечи, багряные щиты,

И самострелы, и колчаны;

Там блещет боевой топор,

Там шестоперы и чеканы,

Там витязя дивит узор

По шлему золотой насечки,

То многоценные уздечки,

То сбруи жемчугом набор.

Меж тем, для гостя дорогова,

Храня обычай старины,

Уж баня пышная готова;

Ковры стезей разостланы...

И распахнулась дверь тесова.

Уже, приветливо журча,

В дыму, алмазами сверкая,

В чан кипарисный два ключа

Падут, и жар, и хлад сливая.

На каменку шипучий мед

Волной обильною течет,

И дышит с камней млечной тучей

Пар, благовонный и летучий,

Венцом объемля огонек.

И вот, увлаженный парами,

На негу томную полок

Манит душистыми травами;

Березы ветви сладкий зной,

Как опахалом, навевают,

Все члены, льстимые рукой,

В благоуханной пене тают.

Он сходит вниз, огнем горя;

Из чаши бронзовой отрадно

Течет на грудь богатыря

Река воды струею хладной,

И путник свеж выходит вон,

Как месяц, морем возрожден.

Опять он в горнице красивой;

Ему лилейною рукой

Сенная девушка стыдливо

Подносит гребень золотой.

За ней идет хозяйка дома

В жемчужной кике, в ферезях,

В лице ее видна истома,

Но доброта в ее очах,

Любовь ко сыну, к мужу страх.

Смиренно кланяясь, подходит

К Роману с чарою вина,

Откушать просит и заводит

Слова приветные она:

"Поведай, волей иль неволей,

Иль молодецкою охотой,

Иль буйным ветром занесен

В Переяславль с каких сторон?

Кто ангел твой? Кто твой родитель?

Да знаем гостя величать,

Да возмогу тебя, воитель,

В своих молитвах поминать!"

Роман ответствует ретиво:

"Прости, боярыня, меня,

Что отложу ответ правдивый

О том до будущего дня.

Сказать, кто я, -- теперь не смею,

Лгать не могу и не умею!"

Склонив к супруге мрачный взор,

Боярин входит в разговор:

"Храни, о витязь! имя тайно:

Какое дело ведать мне,

С намереньем или случайно

Ты стал на нашей стороне;

Мой гость -- мой брат; ему обида --

Обида мне; но ты один,

Младой хранитель Световида,

Здесь полномочный властелин.

Под тенью крова Любомира,

Как под щитом своих дружин,

Ты невредим от злобы мира,

Хотя бы, гневом распалясь,

Тебя преследовал сам князь.

Дай руку мне, приятель новый;

Вот хлеб и соль, чем бог послал".

Богато убран стол дубовый,

И брызжет дедовский бокал.

Уж беззаветными речами

Сердца отверсты; мед кипит,

И неразлучными друзьями

Встают Роман и Световид.

И гостю на медвежьей коже

Походное готовят ложе.

Но между тем певец младой

За гусли звонкие садится,

И звук под легкою рукой

За перекатами струится

Звучней, звучней, и с ними в лад

Стихи небрежные звучат.

"Успокойся, путник юный,

Ты разбит и утомлен;

На тебя златые струны

Назвенят глубокий сон.

И, приникнув к изголовью,

Сновидений красота

Обоймет тебя с любовью

Тихокрылая мечта.

Чаровница за собою

Уманит и уведет:

Ступишь легкою стопою

На ковер на самолет.

И заветною долиной

Вдаль за тридевять земель

С быстротою соколиной

Упорхнет душа отсель.

Вкусит витязь черноокой

На брегу родимых струй

От красавицы жестокой

Полуданный поцелуй!

Иль, внося победу в сечу,

Выторгнет твоя рука

Знамя, гибели предтечу,

Из железного полка!"

Звон гуслей тихо замирает,

Как будто летний ветерок,

Плененный розою, вздыхает;

Как будто ропотный поток

Брега жемчужные лобзает.

Задернут полог кружевной

Гостеприимною рукой.

Как льется мгла росою ночи

На жаждущий от зноя мак,

Дремота канула на очи

Усталого пришельца. Так

Он, светлой совестью хранимый,

Вкушает сон невозмутимый.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Охота

Бывало, чуть ранней зарею востока

Зарумянится вод переливный хрусталь

И сокрытый в лозах над струями потока

Соловей огласит поднебесную даль,

С соколом на руке молодые бояра

Иль со сворой борзых при златом стремене

В ловитве носилися, полные жара,

По долам, по горам, на могучем коне.

В палаты княжие сквозь занавес алый

Чуть яркое солнце казало лицо,

Восстав ото сна, князь удельный, бывало,

С дружиною гридней ступал на крыльцо;

Там правду творя виноватым, невинным,

Он -- в совете бояр и начало вождей --

Судил и рядил по законам старинным,

Допуская народ до пресветлых очей.

Блажен стократ, на чьи зеницы

Дыханье милой сводит сон;

Блажен, кто в сумраке денницы

Приветом друга возбужден!

Световид

Восстань, Роман, от ложа неги,

На утро свежее взгляни!

Твои стрельцы, твои кони

Пришли на новые ночлеги

И жаждут зреть тебя они.

Сияет солнце; манят в поле

Волнистых озимей бразды;

Давно уж песню милой воле

Поют веселые дрозды;

Давно малиновка и чечет

Росой медвяной напились;

Летунья-ласточка щебечет.

Вкруг башен рея вверх и вниз;

Восходит жаворонок звучный

За облака под небосвод

И, блеском дня благополучный,

Ловцам заутреню поет.

Но, милый странник мой, готов ли

Делить со мной потеху ловли?

Роман

Нет, нет, пленительный ловец

Любовных, дружеских сердец!

Не в темный лес, а к князь Андрею

Веди посланником меня.

В речах судьбу князей храня,

В сей день я мир рукой моею

Скрепить иль разорвать имею.

И вот на пламенном коне,

Блистая в злате, как в огне,

Он едет в шитой однорядке.

За ним стрелков охранный строй,

Развитый лентою цветной,

Летит в торжественном порядке.

Романа за город ведут,

На поле мести, в божий суд.

Но случай, палица и сила

Сраженье совести решила.

И на возврат течет Андрей

В толпе, над радостным Дунаем,

Один, любовью охраняем,

Без лат, без копей и мечей.

Не в блеске праздничного хода,

Не в шуме дворской суеты,

Но, как отца в семье народа,

У врат суда и правоты

Посол встречает князь Андрея.

И где, скажите, видел взор

Земных царей дворец иль двор

Сего достойней и пышнее?

Пред князем на землю ступив,

Трикраты голову склонив,

Так говорил боярин смелый:

Князь! Всеволод, Олега сын,

Великий князь и властелин,

И обладатель Руси целой,

Тебе, как брат, любовно шлет

В моем поклоне свой привет!

Он хочет знать, зачем с Дуная

Тобой одним до сей поры,

Обычай предков презирая,

К нему не посланы дары?

Но, заключа добро в булате,

Мой князь не думает о злате,

Лишь гневен он, что ты один

К нему не выставил дружин.

Князь Андрей

Боярин! Если 6 на престоле

Признал я князя твоего,

Я б и тогда княжил по воле,

А не по прихоти его.

Но я ли робко и постыдно,

Забыв родных удел обидный,

Его признаю над собой,

Когда без повода, без права,

За Ярополком Вячеслава

С престола свергнул он долой?

Но я ли стану, лицемеря,

Душой играя, целовать

Союза крест, в союз не веря?

Того ль мне братом называть,

Кто Ярополка потаенно

Закинул в плен иноплеменный?

Роман

Нет, нет, Всевладовой души

Презренные обманы чужды!

Бессильный крадется в тиши,

Могучим нет в коварстве нужды.

Твой брат, молвою ослеплен,

Полякам сам отдался в плен.

Князь Андрей

Я верю, я желаю верить,

Что в этом он не виноват;

Но позабыть или измерить

Я не могу, хотя бы рад,

Позор моей обиды кровной...

Мои ли братья в наши дни

Иль он зажег вражды огни?

Роман

Соперники невинны ровно,

Хоть розно счастливы они:

Всевлад воздвиг свои знамена.

Как сын старейшего колена

Он общим гласом киевлян

Главою русичей избран.

И не всегда ль решает снова

Права князей судьбина-сечь,

И не везде ль венца княжова

И предок, и наследник -- меч?

Князь Андрей

Пускай же будут в деле этом

Твои слова моим ответом:

Когда булат -- ему судья,

Когда ему хищенье -- слава,

То я могу и должен я

Стоять за честь родного права.

Роман

Давно ль поставили князья

Превыше долга связи рода?

Для них ли русский воевода

Отринет славную войну

За наших праотцев страну?

Князь Андрей

Посол! Души своей цену

Заплатим мы за кровь народа!

Для ней не только славу, месть

Забыл я хищнику нанесть.

И знай, что за стенами града

На бой готов, но, мир любя,

Я не восстану на Всевлада,

Ни за него, ни для себя;

Пленен забавою жестокой,

Не поведу я в край далекой

Красу дунайских ратных сил

Искать безвременных могил;

Не заслужу и укоризны,

Когда в пылу замыслит он

Завоевание отчизны,

Чужою силой облечен.

Роман

Питая мужество, напрасно

Он дышит мыслию прекрасной

Заверить русской стороне

Покой оружием извне!

Взгляни, в кичении досуга,

Теперь удельные князья

Воюют братние края,

Куют крамолы друг на друга,

Врагов скликая вновь и вновь,

Как черных воронов на кровь!

Дни поселян миролюбивых

В войнах князей сокращены;

Пылают кровы сел красивых;

По жатвам бродят табуны;

Довольство гибнет, вянут силы,

Растут не грады, а могилы,

И близки -- в шуме вечных ссор --

Отчизны гибель и позор!

Чтоб удалить сии напасти,

Князей смирить и умирить,

Он хочет Русь соединить

Под крыльями верховной власти.

Князь Андрей

Видал ли ты, как черный дым

По чистом пламени крутится?

Так властолюбие таится

Под сим намереньем святым.

Конечно, если б муж великой,

Заслугой -- родины отец,

Возник над Русью полудикой...

Тогда мой княжеский венец

Я первый бы, как сын покорный,

К его стопам сложил бесспорно.

Но чем, скажи, твой новый князь,

Успехом дерзости гордясь,

Привлек народное вниманье?..

Или за слезы и за кровь

И прав священнейших попранье

Даются вера и любовь?..

Но, расточая лести соты,

Меня ль он уловить хотел

В давно знакомые тенёты

Блестящих слов и черных дел!

Роман

Не послан я с тобой судиться;

Не мне решать, тебе решиться:

В последнее тебя зову

Признать Всевлада за главу.

Князь Андрей

В последний раз я отвечаю:

Не признаю и не признаю!

Переяславцам не война,

А дружба Киева страшна!

Роман

<Нрзб.>. . . . . . . . .

...Всё так, но что же будет,

Когда мой князь к тебе прибудет

Конями выпоить Дунай...

Князь Андрей

За правду бог! Не угрожай!..

Наутро в мой дворец прибрежный

Я созову бояр в совет --

Скрепить, вручить тебе ответ...

Меж тем, как путника и друга,

Забыв вражду, измену, месть,

Тебя зову я <нрзб.> . . .

<Нрзб.>. . . . . . . . . .

Решились; более ни слова.

И вот ведут коня лихого

Ясельничие под уздцы.

Вдыхая ветр, он бурей пышет,

Он под собой земли не слышит!

"Стой, птичка, стой!" Недвижим конь;

Узду грызет, ушми играет,

Как будто всаднику внимает,

В глазах покорности огонь,

И князь, трепля по стройной вые,

Берет поводья золотые,

Садится медленно в седло.

Конюший оправляет стремя,

Младой сокольник в то же время

С поклоном сокола дает,

И поезд двинулся вперед.

Красуясь гордыми конями,

Дворяне мерною стопой

Съезжают в улицу рядами,

Гремя по звонкой мостовой.

При ветерке попоны веют,

Одежды радугой пестреют,

Мелькает гридней шумный рой.

Спешат довольные граждане,

В толпе прелестных дев и жен,

У князя доброго заране

Почетный выманить поклон;

И старцы, духом молодые,

С слезами радостных очей

Подъемлют на руки детей

Полюбоваться на Андрея!

Казалось, окна говорят,

Одушевленные народом,

И, голубым колебля сводом,

Благословения летят,

И вторит кликам клик ответный,

Стеной зубчатой отразясь:

"Да вечно здравствует наш князь!"

И в обе стороны, приветно

Андрей с улыбкою чела

Склоняется к луке седла,

И, опеняя удила,

Звуча подковой искрометной,

Бегун, владельцем горделивый,

Меняет ход нетерпеливый.

И всех перевышал Андрей

Красою, крепостию тела;

К нему и жен любовь летела,

И упование мужей.

Так манит взор в венце зеленом

Веселие точащий грозд;

Так величаво небосклоном

Восходит месяц в хоре звезд.

Внимая сердцем глас народный,

Доволен юный добрый князь

И в откровенности свободной

К Роману молвит, обратясь:

"Хвала народа -- мне услада;

И мне ль, Роман, страшиться зол?

Ему опора -- мой престол,

А мне любовь его -- ограда!

Она всех дел моих печать;

Она умеет услаждать

Мои заботы и досуги".

Роман

Князья родятся -- получать

Награду ранее заслуги.

Прости мне смелость; шумный стан

Меня взлелеял к правде пылкой;

Дворец властителей Роман

Привык считать почетной ссылкой,

И у меня князьям привет

Низать, как жемчуг, дара нет.

И этот шум, и эти клики

Являют странника уму

Дань облачению владыки,

А не порыв любви к нему!

Князь Андрей

Так -- не одно с молвою тихой

Молва науличных речей.

И колыбель, и гроб князей

Блестят обманчивой шумихой.

И лести искуситель -- змей,

Даря безвременною славой

За доблести, которых нет,

Не только дел, желаний цвет

Сражает сонною отравой;

Льстецы, как трутней жадный рой,

Из самолюбия, из страха,

Из горсти золотого праха,

Пред князем ползают душой,

Его порочнейшие ковы

Хвалить и совершать готовы.

Их лесть я оценил. Мой двор

По воле и неволе знает,

Что низость князя унижает,

Что без заслуг хвала -- укор,

И, веришь ли, порой досуга,

Забыв придворных суету,

Я вырываюсь за черту

Их очарованного круга;

И чувств народных простоту

То вызываю, то внимаю.

. . . . . . . . . . . . . . .

Так, в деле правды, верю я,

Враги -- нам лучшие друзья!

Знак подан; быстрая охота,

Полет готовя соколам,

Рассыпана по берегам

Вблизи дремучего болота;

И взоры всех, и мысли там,

И всё молчит. Вот пес следничий,

Гонитель злой пернатой дичи,

В поток бросается стремглав;

По тростникам перебираясь,

То перескоками, то вплавь,

Идет, на ловчих озираясь.

Но, лов послыша издали,

Угрюмых тундр жилец пустынный,

Взлетела цапля от земли,

Назад простерши ноги длинны.

Свисток!-- и с путою златой

Спадают шапочки долой.

Поражены лучом денницы,

Расширив ясные зрачки

И отрясаясь, хищны птицы

Не вдруг кидаются с руки.

И первый сокол князь Андрея,

Добычь узрев издалека,

Стрелой взвился под облака,

Свистящими крылами рея,

Всё вверх и вверх, и наконец

Ударил в цаплю, как свинец.

Но скорость силы бесполезной

Встречает клюв ее железный,

И с облаков на тихий дол,

Пронзенный, падает сокол.

От Любомира всходит мститель

В воздушную громов обитель,

Смелей, быстрее мысли он;

Несется, плавает кругами,

Стоит... упал... взмахнул крылами,

Бьет снизу вверх -- и бой решен!

Роняет цапля кровь и стон

И тихо пред толпою праздней

Падет чертой винтообразной.

Боярин гордый соколу

Похвальные внимает клики,

И восхищенья пламень дикий

Играет по его челу,

И князю о паденьи скором

Он предвещает грозным взором,

Как будто птиц гадальный бой --

Венец победы роковой.

Не мне представить цепью длинной

В живой картине пышных слов

Удачи ловли соколиной,

И удальство младых ловцов,

И в дебри дальной и пустынной

Под ясенями древних лет

Княжой охотничий обед!

Как ум гостей, вино сверкало

И, словно радость, утекало,

И вечерел незримо день;

Хладея, солнце развивало

В долинах роскошную тень.

В обратный путь охота снова

На травлю псовую готова.

Роман и юный Световид

С какой-то негою невольной,

Сдержав коней, страны подольной

Прелестный созерцали вид:

Всё тихой радостью дышало,

Улыбкой небо расцветало,

И всюду тишина была;

Лишь запоздалая пчела

Свое жужжанье над цветами

Сливала с дальними звонками;

Березы, свившись в хоровод,

Поляну купами обстали,

И горлицы под ропот вод

В тени дубравной ворковали,

Напоминая сердцу вновь

Покой, и дружбу, и любовь.

Роман

Питомец звучных песнопений!

Не по мечу, по сердцу брат!

Я не дивлюсь, что томный взгляд

Очей твоих являет тени

Блестящих мыслей и видений!

Кого не вспламенит обзор

Твоих величественных гор!

Световид

Так, милый друг, от колыбели

Нагорный звук пленял меня

Пастушьей утренней свирели!

И, чудом отрока маня,

Мне повести и песни пели

О былинах минувших дней,

О подвигах богатырей.

И я любил во тьме гаданья

Старинных доблестей черты,

Невероятные преданья,

Неисполнимые мечты!

И сладостны, и светлы были

Мои в дыхании весны

Очаровательные сны!

Они в тот край меня носили,

Где спеет яблок золотой,

Где вьются райские жар-птицы

И дом русалки молодой

В волнах растопленной денницы

Слиян из граней хрусталя;

Цветут рубинами поля,

Овцы блуждают златорунны,

И неземные дышат струны, --

Всё это видя и внемля,

В восторге песней бредил я!

Я возрастал; мои мечтанья

Росли невидимо со мной.

Мои любимые гулянья

Бывали там, где мрак лесной,

Где гребень гор возник порогом

Пред небожителей чертогом,

Куда носилася душа,

Священным воздухом дыша!

Одолеваем сладкой ленью,

В груди задумчивость тая,

Вод сладкозвучному паденью

Любил прислушиваться я;

Любил сливать напев отзывный

С стенаньем бури заунывной,

С веселой дробью соловья.

Тогда-то к смелым песнопеньям

В груди моей затлелся жар,

Тогда-то развился мой дар

Мысль окрилять воображеньем,

Давать живой язык страстям,

Сливая в думы голос тайный,

Знакомый пламенным сердцам,

Который тихо и случайно

Из лона жизни, из могил

Певцу понятно говорил.

Восторгом сердце трепетало,

Как ветром сорванный листок,

И думы пламенной поток

Ладами стройно изливало!

И эхо резвое внимало

Мою восторженную грусть

И, повторяя наизусть,

Скалам от скал передавало.

Но песни юности моей,

Моей задумчивой свирели,

Незнаемы умам людей,

Как стаи вольных лебедей,

Звуча, в поднебесье летели!

Или досель кипят оне

В моей сердечной глубине!

Роман

Итак, пословицы известной

Молва правдива, что певец,

Хотя невинный и прелестный,

Но, тем не мене, верно, лжец.

И Световида ли напевы,

Внушая, не внимали девы!

Да, скромный друг, казалось мне,

Заметил я в одном окне

Красой и статью царь-девицу.

Зачем краснеть?.. Заметил я,

При первом взоре на тебя,

В ее глазах любви зарницу,

И вдруг с твоим слиялся он,

Какой-то негой упоен!

И лишь порою, для отводу,

Скользил небрежно по народу.

И то не скрылось от меня,

Когда, румянцем пламенея,

Ты в гордый скок пустил коня,

Забыв друзей и князь Андрея.

Но ей в поклон едва-едва

Склонилася твоя глава,

Чтоб глаз не свесть ни на мгновенье

С ее стыдливой красоты!..

Иль друга обмануло зренье,

Иль обольстить желаешь ты!..

Любовник опытный беспечно

Внимает с холодом очей

Намек о склонности своей,

Хоть рад внимать о милой вечно

И вечно говорить о ней;

Но страсти в пламенные лета

Не знают скромности завета:

Притом в очах была видна

Столь привлекательно ясна

Романа искренность младая,

Не прежней дружбы цепь святая,

А новой чистая вина...

И Световид, любовью тая,

Пред гостем сердце пролиял,

Как переполненный фиал.

Он описал прелестной Лады

Очаровательные взгляды,

И поступь -- к венчику цветка

Прикосновенье ветерка, --

И стройный стан, как юный колос,

И сердцу небом звучный голос,

Чело -- души прекрасной тень, --

И душу светлую, как день;

Он описал любви томленья,

Тоску разлук и негу встреч,

И взоров пламенную речь,

Взаимной страсти откровенья.

Но -- ах!-- земные наслажденья

Рок не дает, а продает:

Отец невесты Беловод,

По воле князя -- гласу мира --

Сменил во власти Любомира,

И рай утратил Световид

Для мести суетных обид.

"Но пусть, -- вещал он, -- гнева сила

Десницы наши разлучила,

Без обручального кольца

Неразлучаемы сердца!

И я любовью Лады нежной

Благополучен безнадежной,

Хотя б судьбой мне суждено

Воспоминание одно!

Каким огнем душа пылала,

Когда, склонясь к груди моей,

"Люблю тебя!" -- она шептала,

И свет бежал моих очей!

Когда медлительно и страстно

С коральных девственных устен

Я пил дыхание прекрасной,

Немым восторгом упоен!

О мой Роман! Я был блажен!..

В былом и небо уж не властно!!

Роман

Так! Воля самая небес

Не усладит минувших слез,

И злой кручины покрывала

Не свеять негою с лица!

Денница лет меня застала

На гробе милого отца!

И не любовью, не печалью,

Облечена военной сталью,

Впервые билась грудь моя;

Она от юности предела

Отчизны ранами болела,

И рано свет изведал я.

Меж тем за правду, за отвагу

В бою, в походе ратных сил

Я с первых лет княжому стягу,

Княжому сердцу близок был,

И наконец под шумом лова

В полях Чернигова родного

Мне душу Всеволод открыл;

Он мне вещал: "Я Русь святую

Люблю, как ты, как ты, ревную!

Мечтой минули времена

Владимира и Святослава,

Когда возникла наша слава,

Неразделимостью грозна.

Но власть князей великих ныне --

Глас вопиющего в пустыне!

И древний меч, противным страх,

Дрожит в бездоблестных руках.

Вождей совета и победы

Не вижу, не предвижу я:

Окрест -- могучие соседы,

Внутри -- ничтожные князья 1

Но мне ль заране править тризну

За пол-умершую отчизну,

Когда, презрев молву и страх,

На благо силой пламенею,

Когда сподвижников имею

В моих бестрепетных друзьях!

Так, мы пойдем! Борьба настанет --

И Всеволод отважно грянет

Копьем в златые ворота

И, как рассеянные стрелы,

Соединит князей уделы

Под сенью твердого щита!

Пускай мгновенною грозою,

Пугая Русь, я пролечу,

Но, как гроза, ее омою,

И миру мир произращу!"

Я внял, навстречу светлой цели

Мои надежды полетели.

Я знал, что в недре оных дум

Возможность верная таится,

И смелый дух на всё решится,

И всё решит способный ум.

Тогда на слово и на дело

Я дал обет Всевладу смело,

И острый меч и юный век

На службу родины обрек.

О милый друг! Мне тяжко было

Сказать навечное "прости"

Всему, что сладостно и мило,

Что упованью рай сулило...

Ах! Дважды сердцу не цвести!

Любови молненная сила,

Воспламенив, его разбила!

Я мог ли милой посвятить

Отчизне отданную руку

Иль на печаль и на разлуку

Чужую младость осудить?

О! как мучительно с укором

Приветы нежные внимать

И беззаботно-хладным взором

Слезу любви оледенять,

Когда кипит душа младая,

Пожар страстей утаивая!

Терзаем завистию злой,

Я ночи млел на жарком ложе,

И утро восходило тоже

С неразделенною тоской.

Но наконец страдалец вольный,

Я сам себя преодолел

И на призыв трубы напольной

С отважным князем полетел,

И павший Киев -- наш удел!

В те дни, влеком побед приливом

И пеной славы орошен,

Я мнил: о родине мой сон

Сбывался в подвиге счастливом.

"Всё можно в деле справедливом!" --

Был победителя закон.

Но, признаюсь, о том сомненье

Лишь только здесь Андрея глас

Во мне посеял в первый раз:

Ужель в огромности спасенье?

Беду ль бедами излечать?

Права ль неправдой водворять?

И для чего мне князь великий

Вчерне Андрея описал,

Когда ему несутся клики

Благодарений и похвал?..

Ужель?.. Но нет, молвой боярства,

Не местью князь мой увлечен!

От юных лет не ведал он

Властолюбивого коварства!

Световид

Ты сомневаешься, и вот

Неправой службы горький плод!

Конечно, ратникам знамена

Не по избранию даны,

Но это всё -- не оборона

От тайной с совестью войны!

И я, душой благоговея,

Творца миров благодарю,

Что он возвел мою зарю

Под кроткой властию Андрея!

И за него я кровь пролью,

Утешной верою спокойный:

"Я правде был слуга достойный,

Я пал за родину мою!"

Но где ж охота удалая?..

Внемли, Роман! На первый гон

Раздался доезжачих звон,

И, с дальним лаем лай сливая,

На след напала гончих стая

И в хор согласный залилась.

Наверно, там закинул князь!

По волку гонят; я внимаю:

И "береги" и "улюлю".

Ловцам отрадный шум охоты

Катится в глубь кремнистых гор;

Гудя на радостные ноты,

Скалы заводят звучный спор,

Но затихают постепенно

Отзывы ловли отдаленной,

Едва-едва по островам,

Немея, шепчет звук усталый,

И вот по холмам и долам

Молчанье вечера настало!

Следя звериную войну,

Спешат ловцы на вышину,

Склоненную крутым отвесом

Над темным тополевым лесом.

И вдруг долины в глубину

Влечет невольно их вниманье

То крик, то жалкое стенанье...

Они глядят, и в их очах

Из дебри, поднятой облавой,

Язвим рогатиной кровавой,

Медведь ловца низринул в прах.

И нет ему от них спасенья:

Стремниной путь им загражден

И вдаль отводит горный склон,

Слова напрасного моленья

В лесной теряются глуши.

Нигде ни звука, ни души.

Но бог везде! В полет мгновенья,

Как с облаков, упал ездок,

На зверя устремляя скок.

Восстал дубрав властитель черный

И, в крови лют, в бою упорный,

Коня когтями ранит в бок;

Спрянул боец; врага встречает,

Одеждой руку пеленает,

И вдруг бестрепетную длань

Вонзает в алчную гортань.

Его объемлет зверь свирепый,

Сдвигает мощных лап заклепы;

Но крепкий мех, но ребер медь

Проник булат -- и пал медведь!

Друзья, нежданностью явленья

Устрашены, изумлены,

Развеяв хлад оцепененья,

Потоком скачут с крутизны.

По склону гор лесистым краем

Несутся легким горностаем

И, словно лебедя сыны,

Переплывают быстрины.

И вот узрели пред собою

Неустрашимого бойца:

Он влекся пеш кремней тропою

В крови и бледности лица,

Храня разбитого ловца

В седле заботливой рукою;

И в нем предстал очам друзей

Великодушный князь Андрей!

"Прости, о князь, мое сомненье, --

Воскликнул тронутый Роман, --

Я мнил, что мирное влеченье --

Презренной робости внушенье;

Упал с очей моих туман:

Теперь, погибель презирая,

Никем не видимый, один,

Чего же Мономаха сын

Не совершит, врагов сражая,

Перед лицом своих дружин!

Но для чего, о вождь избранный,

Ты убегаешь славы бранной?"

Князь Андрей

Что слава? Ломкая скудель,

Румянец тленья листопада!

Она -- добыча, не награда

И душ, и дел, летящих в цель!

Падут герои величавы,

И в позолоченных гробах

Сиянье северное славы

Не согревает хладный прах,

Не придает душе покою:

Века тяжелою пятою

Сотрут златые письмена;

Изроет плуг гробниц обломки,

И нерадивые потомки

Забудут славных имена!

Скажи мне: кто такие были

Вожди бесстрашные славян,

Когда они с полночных стран

Пределы римские громили?

Не то ль мы зрим? Вблизи, вдали,

Окрест могучие народы,

Шумя победами, текли

И, как весной нагорны воды,

Исчезли вдруг с лица земли!

Где имя их? Где силы рьяны?

Где слава жизни боевой?

Лишь развевает вихрь степной

Их безответные курганы!

И не про всех поют бояны,

Звезды возвышенной сыны,

И тонут в бездне быстрины

Их мимолетные творенья!

Но пусть живые песнопенья

Иль темный летописей глас

Заронят в пепеле забвенья

Хоть искру памяти о нас...

Заплатит ли цену исканий,

Цену кровей в устах преданий

Один припев, один рассказ?

И, может быть, летописатель,

Таясь в глуши монастырей,

Теперь на подвиги князей,

Пристрастный оных созерцатель,

Наводит лесть, слагает брань,

Друзей народа обесславит,

Злодеев доблестью оправит

И ложную накличет дань

На их главы от поздних братий

Рукоплесканий иль проклятий

Достойно ль жаждать славы сей,

Подруги смелого порока,

Невольницы хотений рока,

Случайной прихоти людей!

Не ей -- общественному благу

Я посвятил мою отвагу,

И лейтесь веки вслед векам

За улетающим мгновеньем!

И, смерть, по жизненным путям

Запороши мой след забвеньем!

Но если я в годину тьмы

Хоть сердце шаткое исправил,

Хотя немногие умы

Любить прекрасное заставил,

Когда лучом душевных сил

Законы правды озарил,

Когда благие увещанья

Иль безупречный подвиг мой

Взойдут незнаемой виной

Великодушного деянья...

Я не исчез в бездонной мгле,

Но, сединой веков юнея,

Раскинусь благом по земле,

Воспламеняя и светлея!

И, прокатясь ключом с горы,

Под сенью славы безымянной,

Столь отдаленной и желанной

Достигну радостной поры,

Когда, познав закон природы,

Заветный плод во мгле времян

Людьми посеянных семян

Пожнут счастливые народы!

Когда на землю снидут вновь

Покой и братская любовь,

И свяжет радуга завета

В один народ весь смертный род,

И вера все пределы света

Волной живительной сольет,

Как море благости и света!

В надежде сей, Роман, познай

Мою сладчайшую отраду,

Мою молву, мою награду,

Мое бессмертие и рай!

Умолк. Чело его сияло,

На небо светлый взор летел,

Как будто он сквозь покрывало

Лицо грядущего узрел.

И, внемля речи вдохновенной,

Мечтатель, сердцем восхищенный,

Дань убеждения принес

Невольных, но отрадных слез.

Меж тем, покинув поезд шумный,

И нелюдим, и одинок,

Доволен тьмой, как сам порок,

Съезжает Любомир злоумный;

И вот спешит к нему ездок,

Питомец гибельной науки,

Дружинный сотник Богуслай.

Они встречаются, -- внимай

По ветру зыблемые звуки.

Богуслай

Ты в черный день пустился в даль;

Стремянный твой -- добыча зверя.

Мне удалого, право, жаль:

Надежных слуг важна потеря;

Он переломан. Говорят,

Ему не жить.

Любомир

Я очень рад.

Когда окрепли зданья сводны,

Подпоры только в пламень годны.

Я рад, что случая полет

Завеял грязный этот след.

Ты был? ты видел?

Богуслай

Все готовы.

За наше дело восстает

Оллай, Стемид, Гаральд суровый.

Любомир

Я знал, что к золоту липка

Варягов медная рука.

Людям без рода и отчизны

Какие страшны укоризны?

Какая низость не легка?

По нас -- милей властьми награда,

По них -- приданое Всевлада.

Богуслай

Так, Любомир, и его после

Твоих собратий ищут взоры

И заверенья, и опоры.

Любомир

И нет стыда на их челе?

Теперь оглядываться поздно.

Надежда смелых -- не в полке,

Она в решительности грозной,

В своей душе, в своей руке.

Но храбрецы отваги мерной

Досель не зрят, что сей Роман --

Защитник пламенный и верный

Младого князя киевлян.

Богуслай

Но друг ли нам?

Любомир

О маловерный!

Он должен быть, он будет им!

Какой мудрец из выгод мира

Не сотворит себе кумира?

Богуслай

Он на корысть неуловим.

Любомир

У всех в уме одно и то же:

Крепясь, продать себя дороже.

Пускай богат и молод он,

Пускай не думает о власти,

Но разве тихой славы звон

Плохой будильник юной страсти?

Когда ж и сей напрасен ков,

Волшебный клич "за край отцов"

Доводит этих бескорыстных

До злодеяний ненавистных.

Но он готов: и злато чаш

Хранит дыханье прежней влаги,

Поклонник счастливой отваги,

Любимец власти будет наш.

Богуслай

Но для чего ж Роман доселе

Не извещен о грозном деле?

Нам дорог час и дорог он.

Любомир

А мне успех всего дороже!

Не первенство ли за поклон

Ему отдать! Избави боже!

Я знаю гордость пришлеца:

Он слово подвигом оценит

И в думе Всеволода сменит

Мой труд -- улыбкою льстеца!

Нет, друг мой, нет! Роман единый,

Последний и в последний час,

Услышит заговора глас,

И будет он с своей дружиной

Его красой, а не пружиной,

И впереди, -- так юный конь

Пугается кремня ударом,

Но, обезумленный пожаром,

Отважно прядает в огонь.

Меж тем приятелям-боярам

Ты возвестишь: "Посол Роман

За них со властию княжою",

Пред вечно зыбкою толпою

Благотворителен обман.

Скажи: "Успех венчает дело,

Он там, где начинают смело".

Нам жить иль ползать -- только день;

И нет спасенья в лоне страха;

За нами -- гибельная плаха,

Пред нами -- счастия ступень!

Спеши!

В тумане возрастая,

Домой он медленно потек.

Пред ним густела тьма ночная,

Как за кончиной грозный век!

И пал боязни хладный иней

На сердце, полное гордыней.

Невольной памяти упрек

Вослед ему рассеял тени

Им презираемых видений:

Звучит могилою земля,

И кличет филин, словно совесть,

И шепчет лист о казни повесть,

И тяжек стон коростеля.

Так, озираясь и бледнея,

Во мгле, как в саване, он был

Подобен трупу чародея,

Когда сей выходец могил

Едва почует луч холодный

(В очах молвы простонародной --

Велением подземных сил),

Покинув тихое кладбище,

Стремится в мир за адской пищей,

И в бледной синеве лица

Недвижные мерцают очи,

Как светляки во мраке ночи,

И кровь -- уста у мертвеца;

Блуждает он, объятый мглою,

Грозя окрестностям бедою...

Конец второй главы

ОТРЫВОК ИЗ 5-Й ПЕСНИ ПОЭМЫ "АНДРЕЙ, КНЯЗЬ ПЕРЕЯСЛАВСКИЙ"

В святой одежде пилигрима

Течет Андрей. На ложе сна,

Полусокрыта, полузрима,

Лежит окольная страна.

И потопляет крылья стана

Волна прозрачного тумана,

И сквозь нее в стекле реки

Едва играют огоньки,

Едва белеют в беспорядке

Военачальников палатки,

Подобно крылиям ладей,

Подобно стае лебедей.

Вдали княжое знамя дремлет

И кисти древка в вышине

Струей незыблемой объемлет.

И всё окрест в глубоком сне.

Но не затихнула покоем

Страстями вспененная кровь:

У тех чело пылает боем,

На тех улыбка и любовь.

И снова ратников заносит

Крыло мечтаний в пламя сеч,

И снова длань хватает меч,

И снова сердце славы просит.

Он шел. Кругом синела степь;

Вдали уснувший стан военный,

И дым огней, и стражей цепь,

И стражей оклик повременный,

И бой копыт, и звон оков

Неукротимых жеребцов.

Бойницы близки: князь на воле,

Но, медля в думе роковой,

Он ноет тяжкою тоской,

Пред ним вечерней битвы поле...

Едва луной озарены

Сверкают шлемы и кольчуги;

Тела во прахе и в крови...

Теперь узнай и назови:

Кто недруги твои, кто други?..

Мечи в их раны вонзены,

Впились в кровавые ножны;

И темный раб, и вождь избранный

Пробиты сталью троегранной,

К сырой земле пригвождены.

Коня могучего стремленье

В полете смерть перегнала

И боя гордое храпенье

С ноздрей широких сорвала.

Он пал. Недвижны удила

Белеют пеной белоснежной,

Как после бури пень прибрежный,

Как вихрем сбитый виноград,

Во прахе юноши лежат:

Умчался жизни дух крылатый,

В очах последняя слеза,

Потускли ржавчиною латы,

По лицам хладная роса,

Но дышит гневом их краса,

И затекли печатью крови

Укором сдвинутые брови.

ДУМА СВЯТОСЛАВА

(Из 5-й песни поэмы "Андрей, князь Переяславский")

С тех пор война, завоеванье,

И пламень сел, и битвы кровь --

Мое первейшее желанье,

Моя последняя любовь!

И верю я, что славы сына

Не гаснет сердце и в пыли,

И душу хладная кончина

Не вдруг отвеет от земли;

Но змеем, по ветру носимым,

На нить страстей прикреплена --

Над милым ей крылом незримым

Она летать обречена.

Как величаво, как отрадно,

Привычки славные храня,

Мой смелый дух, раздолья жадный,

Как взор ума, как луч огня,

Помчится по полю видений,

Неумолкающих сражений

С громами, с вихрями слиян!

Я полюблю в часы ночные

Будить тревогой спящий стан,

Вздувать знамена боевые,

Стремить пернатую стрелу,

Вдыхать в трубу победы звоны,

Клик боя вторить, падших стоны

И славным витязям хвалу!

То, скуча в мирный парус веять,

Иль в облаках орла лелеять,

Иль раздувать степной туман,

Низгряну в кровли крупным градом,

Сорвусь с утеса водопадом,

Огнистой радугой венчан...

Иль над помория страною

В столбе ужасного смерча¹

Взовьюсь на Стрибога² войною,

Крылом свистя и грохоча,

Сквозь туч пия валы седые,

Сторгая кедры вековые.

1827

¹ Смерч, водяная труба; тифон.

² Русским бог ветров

ПРИМЕЧАНИЯ

Несколько слов от сочинителя повести "Андрей, князь Переяславский" (стр. 77). Впервые -- MT, 1832, No 6, стр. 293--300 с подписью: Александр Марлинский. Перепечатано в качестве предисловия к поэме в ПСС, стр. 7--17, с некоторыми цензурными и редакционными сокращениями и примечанием "От издателя". Вместо фразы: "его-то избрал я козлом грехоносцем; на него-то навьючил все грехи своего поэтического Израиля" напечатан.): "его-то избрал я моим героем; он-то должен был взять на себя нее ошибки воспоминания". Целиком опущено авторское примечание, где приведен пример одной типографской ошибки. Вместо: "Что повесть сия напечатана не только без моего ведома" и т. д. до конца предисловия -- "что повесть сия напечатана без моего ведома". Примечание от издателя гласит следующее: "Автор, к сожалению, не оставил после себя никаких отметок, по которым можно было исправить ошибки, вкравшиеся при первом издании сей повести". Автограф, с незначительными разночтениями против текста MT, -- ГПБ, ф. 69, No 6, лл. 1--4, с подписью: А. Б., датирован. Печ. по автографу. Поводом для написания "Нескольких слов..." явилось появление в свет без ведома Б. 2-й главы "Андрея Переяславского" в качестве приложения к No 42 журнала "Галатея" за 1830 г. "Охотно, но неожиданно пишу к вам, почтеннейший Николай Алексеевич, -- писал Б. из Дербента 12 февраля 1831 г. редактору "Московского телеграфа" Н. А. Полевому. -- Тому виной 2-я глава "Андрея Переяславского", напечатанная без воли моей. В прилагаемом оправдании прочтете искреннее мое признание, каким образом я написал ее; но кто ее печатал -- до сих пор не только не могу дознаться, но даже догадаться. Если можете, поясните мне дело. Он написан был в 1827 году, в Финляндии, где у меня не было ни одной книги; написан был жестяным обломком, на котором я зубами сделал расщеп, и на табачной обвертке, по ночам. Чернилами служил толченый уголь. Можете судить об отделке и вдохновении! Апелляцию мою напечатайте поскорее, и не в счет абонемента -- это мое, не ваше дело" (PB, 1861, No 3, стр. 293). История создания и появления в свет "Андрея Переяславского", рассказанная в "апелляции" Б., может быть уточнена и дополнена на основе дошедших до нас свидетельств и документальных данных. После приговора Верховного уголовного суда Б., вместе с некоторыми другими декабристами, 17 августа 1826 г. был направлен в Роченсальм (Финляндия) и заключен в крепость "Форт Слава". Здесь он пробыл до октября 1827 г., после чего был отправлен в ссылку в Якутск. Декабрист И. Д. Якушкин, который находился в крепости вместе с Б., сообщает в своих записках: "Бестужев в это время пытался писать на клочках бумаги повесть в стихах из времен, весьма древних, русской истории -- "Андрей Переяславский". Археологические его познания были не обширны, стих его был вял, и повесть вообще не удалась. За критику его скороспелого произведения он не сердился, но, впрочем, защищал его усердно..." (Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М. 1951, стр. 91). Отправляясь в сибирскую ссылку, Б. передал черновик двух глав "знакомой даме", через которую повесть стала, видимо, известна и другим лицам. В 1828 г. вышло из печати отдельное издание 1-й главы без имени автора и издателя, но с ложным заявлением: "Все пропуски в сем сочинении сделаны самим автором". Издателем книжки был, вероятно, чиновник следственной комиссии по делу декабристов, причастный также и к литературе, А. А. Ивановский (см. "Русская старина", 1888, No 10, стр. 153). Интересно, что еще до выхода книжки из печати на страницах "Московского вестника" (1828, No 2, стр. 396), в отделе "Литературных новостей", появилось объявление: "Нам обещают скоро национальную поэму неизвестного автора "Андрей Переяславский". В ней много мест живописных, красот истинно поэтических, иногда обнаруживающих перо зрелое. Просим заранее читателей смотреть на нее без предубеждения, к которому, вероятно, приучили их наши неутомимые эпики". О выходе 1-й главы своей повести Б. узнал из газет довольно скоро. 10 июня 1828 г. он с возмущением писал об этом матери из Якутска: "Я, право, не знаю, в каком веке мы живем? Печатать вещь, полную исторических и всяких ошибок, недоконченную, неполную, во многих местах без связи, одним словом, материал чего-то, а не сочинение -- значит смеяться над сочинителем и обманывать публику" (ПД, 2, стр. 205). Экземпляр вышедшей книжки Б. получил почти через год (ср. об этом в письме к матери от 25 апреля 1829 г. -- PB, 1870, No 5, стр. 258), а тем временем 1-я глава "Андрея Переяславского" была обсуждена в журналах. "Надобно признаться, что издание одной главы сей поэмы вредит ее общности", -- сказано было в "Московском телеграфе". Рецензия была написана самим Н. А. Полевым; это ясно из письма к нему Б. от 12 февраля 1831 г. (см. ниже, стр. 275). "Может быть, -- писал Полевой, -- впоследствии поэт оправдается во всем; но теперь мы видим что-то начатое и начатое не в большом порядке. Несообразностей довольно. Если половцы не играют какой-нибудь роли впоследствии, то их явление и встреча с Романом совсем лишние. Заговор открывается слишком театрально, в беседе боярина, и притом с его стремянным. Все явления перемешиваются с большой натяжкою: надобно было боярину ехать по Дунаю, чтобы высказать нам заговор и встретить своего сына с Романом; надобно было сыну тонуть, чтобы Роман мог спасти его, и через то успел познакомиться с боярином-заговорщиком; Роман должен после битвы с половцами ехать непременно по дунайскому берегу, чтобы спасти Световида: все это довольно несвязно, если подумаем притом о буре, которая явилась только для составления завязки. Впрочем, может быть, последующие песни оправдают план поэмы". Полевой останавливался также на "несообразностях" исторических. Он утверждал, что, "кроме костюмов, имен и русских поговорок (которые взяты, впрочем, без всякого соображения к веку действия поэмы), мысли, разговоры и поступки героев поэмы почти все анахронизмы. Половец, выехавший на разбой (в зеленых туфлях!), говорит товарищу, как Мооров разбойник у Шиллера; другой отвечает ему, что он "сменял раздольную жизнь на душность могильную городов"; далее, половец, при воспоминании о жене и детях, "плачет растроганный"; русский воин идет задумавшись на древнее кладбище, размышляет о забвении, мечтает над черепом и развалинами, говорит о бессмертии славы; русский гуслист поет песенку вроде французского рыцарского романса и проч., и проч. Но, несмотря на все сии недостатки, -- заключал критик, -- мы замечаем во многих местах поэмы блестящие, яркие стихи; живые описания поражают читателя, и вообще, если бы не являлось излишнее желание поэта выискивать новые слова и щеголять странностью выражений, то по отделке стихотворной "Андрея Переяславского" можно бы причислить к отличным новейшим произведениям русской поэзии" (MT, 1828, No 5, стр. 83--88). Б., имевший возможность ознакомиться с критикой "Московского телеграфа", был ею весьма недоволен. "Я читал в "Телеграфе" критику на "Князя Переяславского" -- она стоит Полевого, -- сообщал Б. из Якутска 25 июня 1828 г. матери.--В ней столько же логики, как и вкуса; он ценит лошадь по седлу и, не понимая ни чувства, ни мысли, занимается бирюльками, т. е. отделкою стихов. Впрочем, замечание о плане справедливо. Но можно ли судить о плане по виньеткам, сшитым белыми нитками? Притом есть разные средства достигать цели. Есть пьесы, где главное состоит в ходе действия, есть другие, которые требуют только убеждения в мысли, которую автор хочет доказать,-- таковы пьесы Шекспира..." (ПД, 2, стр. 208). Неприемлемы для Б. были также упреки "Московского телеграфа" по поводу некоторых анахронизмов в его повести. В цитированном выше письме к Н. А. Полевому от 12 февраля 1831 г., вспомнив рецензию "Московского телеграфа" на "Андрея Переяславского", Б. замечал: "Изучение одежд и оружий всех народов было моей любимою главою, и потому позвольте вам сказать, что вы напрасно дивились, что мои половцы в "Андрее Переяславском" выехали на разбой в туфлях; обувь черкес и доселе не что иное, как туфли, и даже турецкие всадники, когда намереваются действовать пешком, то выезжают в туфлях. .." (PB, 1861, No 3, стр. 295). Первая глава "Андрея Переяславского", будучи издана анонимно, заставила гадать об авторе повести. Быть может, иные догадывались или знали, что автором был ссыльный декабрист Б. Отсюда -- особенная осторожность в оценке повести, отсюда, возможно, и то, что все критики, начиная с Полевого, обходили ее идейное содержание. "Об авторе этой повести в Москве ходят разные слухи, -- писал критик "Московского вестника". -- Мы, по нашему обыкновению, будем смотреть на произведение, а не на лицо. Из первой главы, конечно, нельзя еще заключить ни о плане целого, ни о характерах действующих лиц, тем более что в ней не видим еще самого героя поэмы; однако и в первой главе ясно обличается неопытный стихотворец, не без дарования, но не имеющий довольно силы, чтобы опладеть саоим предметом, неискусный в приемах рассказа, излишне говорливый и часто безотчетный". Отметив "нестройность содержания" и много "несообразностей", критик "Московского вестника" приводил примеры неудачных и темных стихов, но выделял также и некоторые "весьма удачные", "новые и смелые выражения". В поэме "иногда приметен пиитический талант, но чаще отсутствует связь логическая" -- таково было общее заключение критика ("Московский вестник", 1828, No 11, стр. 298--304). В "Обзоре российской словесности за 1828 год" О. М. Сомов счел нужным по поводу "Андрея Переяславского" особо подчеркнуть, что "этой повести напечатана только первая глава. Несмотря на некоторую небрежность слога, в сочинителе виден дар поэзии, сила воображения, уменье управляться с стихом и рифмою и знание старинного русского быта. По первой главе нельзя судить о целом сочинении: в ней поэт не успел ещо развернуть ни характеров, ни происшествий; и, может быть, то, что кажется критикам неясным и несообразным в отрывке, покажется им ясно и естественно в повести, когда она выйдет вполне. Трудно предупреждать догадками намерения автора; иногда, назло догадливости своих критиков, он обдумывает свой предмет совсем иначе и смотрит на него совершенно с другой точки, нежели та, которую они предполагали. Живость и верность описаний в 1-й главе "Андрея Переяславского" с избытком искупают легкие и немногие недостатки оной, как-то, смелость некоторых выражений, местами говорливость поэта и т. и." ("Северные цветы на 1829 год". СПб., 1828. стр. 46--47). Сам Б. расценил этот отзыв Сомова лишь как вежливость (не исключено, что Сомову было известно имя автора поэмы): "Цветы меня ободряют, но это не более как комплименты, и я знаю, во сколько сребренников ценить общие похвалы, как и общие побранки", писал Б. матери (PB, 1870, No 5, стр. 258). В то время как 1-я глаза "Андрея Переяславского" обсуждалась в критике. Б., находясь в Якутске на поселении, не раз возвращался мыслью к своей незаконченной повести, а возможно, и пытался ее продолжать. "Бросив или отложив "Андрея", мне хочется попробовать себя в легком роде, именно в таком, как писан "Дон-Жуан", -- сообщил Б. братьям 16 августа 1828 г. (там же, стр. 240--241). Более чем полгода спустя, 25 апреля 1829 г., получив печатный экземпляр повести, Б. писал матери: "За "Андрея" благодарю, он уже здесь; жалко и досадно видеть его в таком виде в печати. Не знаю когда, скрепя сердце, снова за него приняться" (там же, стр. 258). Несколько ранее, 10 ноября 1828 г. Б. в письме к сестре признавался: "Очень жалею об издании "Андрея" -- это отбивает и впредь всякую охоту писать на ветер. Другие будут пользоваться плодами моих трудов и, может, расхищать менл стих по стиху, строку по строчке, как это, вероятно, случилось со 2-ю песнею "Андрея". Впрочем, это во всем моя участь" (ПД, 2, стр. 213--214). Б. словно предвидел, что и 2-я глава "Андрея", подобно первой, будет опубликована без его ведома. 2-я глава увидела свет через три года после первой, в качестве приложения к 42-му номеру журнала С. Е. Раича "Галатея" на 1830 г. Текст 2-й главы был сопровожден примечанием: "Вес исключения сделаны сочинителем". Печатных откликов вторая глава не вызвала, но она явилась поводом для специальной "апелляции" Б., направленной в редакцию "Московского телеграфа". Сопроводив эту "апелляцию" цитированным выше письмом к Н. А. Полевому с просьбой о напечатании "апелляции" в журнале, Б. приложил к письму два неопубликованных отрывка повести. "Если найдете лишний уголок, -- писал он Н. А. Полевому, -- приклейте два прилагаемые обрывка из "Андрея"; лучше заранее послужить ими доброму человеку, чем видеть их в чужом журнале, как переметчиков" (PB, 1861. No 3, стр. 293--294). "Два прилагаемые обрывка" -- отрывки из 5-й главы повести, которые и были напечатаны в MT, 1831, NoNo 7 и 9, т. е. на год ранее "апелляции", хотя посланы они были одновременно. По каким причинам напечата-ние "апелляции" так долге задержалось, остается неизвестным. Б. писал Полевому 19 августа 1831 г.: "Желал бы я знать, почему вы не напечатали моего отзыва об "Андрее" -- я уверен, что вы имели к тому достаточные причины, но какие?" ("Литературный современник", 1934, No 11, стр. 140). Появилась "апелляция" в MT вместе с другим письмом Б. (Еще несколько слов его же к издателю "Московского телеграфа" -- MT, 1832, No 6, стр. 300--301, подпись: А. М.), в котором он протестовал против опубликования отрывка из 5-й главы своей повести, уже посланного Полевому, в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"" (1831, No 53) за подписью некоего Петрова из Енисейска. Вскоре же на страницах MТ появился "Ответ" из Харькова И. Петрова "Г-ну Сочинителю Повести "Андрей, князь Переяславский" (MT, 1832, No 10, камер-обскура, стр. 216--218). Полностью возлагая вину за напечатание отрывка, да еще с чужой подписью, на издателя "Русского инвалида" Л. Ф. Воейкова, Петров уверял Б., что в действительности он принадлежит к числу "усерднейших почитателей... литературных произведений, как прежних, так и нынешних", писателя. В 1832 г., когда в печати стало известно, что создателем "Андрея Переяславского" является Александр Марлинский, имя его было в зените славы. Он был автором "Испытания", "Вечера на Кавказских водах", "Наездов", "Лейтенанта Белозора" и других повестей.

Глава первая. Впервые -- отдельное анонимное издание (Андрей, князь Переяславский. Повесть. М., 1828, на шмуцтитуле: "Глава первая", с пометкой: "Все пропуски в сем издании сделаны самим автором"). Вошло в ПСС, без примечаний издателя. Автограф -- ИРЛИ, ф 93, оп 3, No 108, лл. 1 об.-- 10 об Печ. по автографу, с отдельными исправлениями дефектных строк в рукописи по ПСС Текст издания 1828 г. и ПСС, по свидетельству самого автора, неисправен. Строфа 14 в рукописи, как в первопечатном тексте и в ПСС, отсутствует. Примечания в издании 1828 года: "1. От Червена произошло имя Черненной России, которую иностранцы обратили в Красную. Сен в нашей истории достопамятный город есть ныне простое селение и называется Чернеев, близ Хелма на юг. См. "Истор. Госуд. Российск. Карам<зина>, ч. 1, стр. 444. 2. Шестопер -- то же, что и буздыхан или пернат. См. "Москва, или Исторический путеводитель", ч. 2. М., 1827, стр. 215. На толстом конце булавы обыкновенно для украшения изображались посредством резьбы перья. Так как их было шесть, то от сего булава и получила название Шестопера. См Friedr. v. Adelungs Herberstein. St. Petersburg. 1818, стр. 195. 3. Ферез или ферезея. Так называлось спереди застегнутое довольно широкое платье без рукавов, которое носили боярыни и их дочери (то же, что у простых сарафан). См. "Москва или Исторический путеводитель", ч. 1, М., 1827, стр. 267". Гулит -- вероятно, от слова гул.

Глава вторая. Впервые -- в качестве приложения в журнале "Галатея", 1830, No 42, анонимно, под заглавием: "Андрей, князь Переяславский. Повесть Глава вторая" (М., 1830). Вошло в ПСС. Автограф -- ИРЛИ, ф. 93, оп. 3, No 108, лл. 10 об.--19. Заверенный М. А. Назимовым более поздний список 56 строк -- ИРЛИ, ф. 604, No 6/5575, лл. 115а--1156. Печ. по автографу с отдельными исправлениями по упомянутому списку. Текст издания 1830 г., по свидетельству самого автора, неисправен. Варианты в автографе сравнительно с упомянутым списком:

Строфа 22, ст. 27 II почему, о вождь избранный

Строфа 23, ст. 4 И душу, и дел, пробивших цель

ст. 5 Падут владельцы величавы

ст. 16 Вожди бестрепетных славян

ст. 20 Окрест великие народы

ст. 25 Где слава жажды боевой

Строфа 24, ст. 11 Пристрастный оных наблюдатель

ст. 17 Рукоплесканий и проклятий

На последнем (19 об.) листе автографа записано название 3-й, по всей видимости даже не начатой, главы: "Песнь третья. Праздник".

Отрывок из 5-й песни (стр. 133). Впервые -- MT, 1831, No 9, стр. 52--54, без подписи и даты. С изменениями -- ПСС, стр. 99--101. дата: 1828. Автограф с датой: 1828 -- ИРЛИ, ф. 604. No 8/5577, лл. 1 об. -- 3; текст идентичен ПСС. Более ранний автограф, с которого отрывок напечатан в MT, с датой: 1827 -- ГПБ. ф 69, No 3, лл. 2--3. Печ. по автографу ИРЛИ. Разночтения в автографе ГПБ:

Заглавие: Отрывок из 5-й главы повести...

ст. 11 Подобно парусам ладей

ст 19 У тех лицо пылает боем

ст. 22 Крыло мечтанья в пламя сеч

ст. 31 Бойницы близки -- он на воле

ст. 33 Князь ноет тяжкою тоской

ст. 37 Тела в пыли, тела в крови

ст. 50 Мерцает пеной белоснежной

Поскольку и другие даты в рукописи ИРЛИ (ф. 604, No 8/5577), представляющей собой поздние записи Б. при подготовке им собрания сочинений, не могут быть верными (см. ниже примечания к стихотворениям "Шебуауй" и "Осень"), отрывок, как и всю поэму, вероятнее датировать 1827-м г.

Дума Святослава (стр. 135). Впервые -- MT, 1831, No 7, стр. 332--333; вместо подписи: *, дата: 1827. ПСС, стр. 102--103 -- с изменениями, дата: 1827. Автограф с датой: 1828 -- ИРЛИ, ф. 604, No 8/5577, лл. 3--4; текст с некоторыми отличиями от ПСС. Более ранний автограф, с которого отрывок напечатан в MT, с датой: 1827 -- ГПБ, ф. 69, No 3, лл. 3--4. Печ. по автографу ИРЛИ, с исправлением явных описок в ст. 24 ("Вдыхать трубы победы звоны") по автографу ГПБ и в ст. 38 ("Вторгая кедры вековые"). Разночтения в автографе ГПБ: заглавие -- Дума Святослава (брата Всеволода Ольговича, великого князя). Из 5-й главы повести...

ст. 5 И верю я, у славы сына

ст. 15 Мой бранный дух, раздолья жадный

ст. 25 Клик боя вторить, павших стоны

ст. 26 И смелым пирную хвалу

ст. 27 То, скуча в тихий парус веять

Об основаниях датировки см. предыдущее примечание.

Оставить комментарий Бестужев-Марлинский Александр Александрович (yes@lib.ru) Год: 1832 Обновлено: 18/08/2023. 245k. Статистика. Поэма: Поэзия Поэзия	Скачать FB2 Ваша оценка:

Бестужев-Марлинский Александр Александрович Андрей, князь Переяславский

АНДРЕЙ, КНЯЗЬ ПЕРЕЯСЛАВСКИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ОТРЫВОК ИЗ 5-Й ПЕСНИ ПОЭМЫ "АНДРЕЙ, КНЯЗЬ ПЕРЕЯСЛАВСКИЙ"

ДУМА СВЯТОСЛАВА

ПРИМЕЧАНИЯ

Бестужев-Марлинский Александр Александрович
Андрей, князь Переяславский