Берг Федор Николаевич
Картины лесной жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Эпизоды из неоконченной повести).

   

КАРТИНЫ ЛѢСНОЙ ЖИЗНИ

(ЭПИЗОДЫ ИЗЪ НЕОКОНЧЕННОЙ ПОВѢСТИ).

I.

   Есть ли еще заколдованные лѣса на свѣтѣ?
   Что за старая, полузабытая сказка звучитъ въ сердцѣ! Кто-то въѣзжаетъ въ заколдованный лѣсъ.... И лѣсъ долженъ былъ быть непремѣнно такой точно русскій сказочный, -- вѣковая береза и сосна. Такъ же неподвижно и таинственно долженъ онъ былъ стоять въ прозрачномъ, свѣжемъ, росистомъ, туманномъ воздухѣ лѣтняго, ранняго утра. Сказочные богатыри тоже чай выѣзжали пораньше, на зарѣ, по холодку. А то комаръ и паутъ доймутъ выкормленнаго за ночь, нетерпѣливаго жеребца. И вотъ вѣрно этакая же глухая тропка. Кругомъ великаны-деревья, разлатые кусты, глушь и дичь лѣсная, все забрано этакою же безконечною, могучею, трепещущею въ свѣтотѣняхъ утра листвой. Вотъ взлетѣлъ тяжелый глухарь.... Съ рѣзкимъ крикомъ стая дикихъ, еще никѣмъ не пуганныхъ лебедей низко потянула надъ лѣсомъ. Не вынимаетъ богатырь на нихъ своей каленой стрѣлы, онъ въ недоумѣніи: куда ведетъ лѣсная тропа? Прислушивается онъ къ утреннимъ, лѣснымъ шумамъ и шорохамъ, птичьимъ всвистамъ и звѣринымъ вскрикамъ, на которые и его саврасый подымаетъ уши. Звякнулъ мечъ объ стремя, скрипнула дубовая лука сѣдельная. Не покажется ли какой человѣкъ, не будетъ ли какой примѣтины? Куда занесла молодца вражья сила нечистая? Видитъ, идетъ изъ лѣсу дровосѣкъ, лѣсной мужичокъ, какъ лунь сѣдой.... Борода длинная, длинная.... Кланяется.... "Куда путь держишь, добрый молодецъ?"
   Только мужичка лѣснаго не хватаетъ, добавилъ свои фантазіи молодой верховой, стегнувъ поводомъ вороную лошадь. На ея сытые бока брошена была сермяга, самъ же онъ сидѣлъ привычною посадкой, нѣсколько на бокъ, и ѣхалъ лѣсомъ шагомъ, изрѣдка подергивая поводъ, когда конь, пользуясь его задумчивостью, щипалъ, играя, траву и листья.
   Сидѣть на лошади надо было хорошо и крѣпко: лѣсная тропа была очевидно пѣшеходная и часто то пересѣкалась могучими змѣями черныхъ узловатыхъ корней, на которые спотыкались бойкія копыта, то становилась такою мокрою и мягкою что конь глубоко затопалъ и трудно вытаскивалъ ноги. Но несмотря на то что раза два или три едва удерживался на спинѣ коня, сѣдокъ задумчиво, не обращая вниманія на дорогу, смотрѣлъ по сторонамъ.
   Кругомъ какъ бы полусонное, изрѣдка вздрагивая и перебѣгая тѣнями, стояло цѣлое море зелени. Неподвижно суровыя сосны и ели рѣзко высились въ прозрачномъ, голубомъ небѣ. Огромныя, развѣсистыя березы, переплетаясь надъ дорогой длинными, толстыми, какъ деревья, сучьями и вѣтвями, сквозь высокіе прозрачно-зеленые своды едва пропускали въ сырой, прохладный полусумракъ лѣсной просѣки косые, золотые, ранніе лучи, и въ лучахъ этихъ жужжали, сверкали и жили подъ ногами коня легіоны безчисленныхъ лѣсныхъ жизней. Желтый мохъ сквозилъ, какъ легкое, золотое облачко, вкругъ пестрочерныхъ могучихъ корней и стволовъ. Стрѣлы травы, листья лѣсныхъ лопуховъ, придорожниковъ, папоротниковъ, среди которыхъ на цвѣтистомъ, зеленомъ кочкарникѣ мелькали ягоды костеники и голубики или спѣла и румянилась земляничная головка,-- все пестрѣло и трепетало въ утреннихъ лучахъ внизу, а вверху и вдали море лѣсу, которому ели и сосны придавили свой сѣверный, суровый характеръ...
   -- Есть ли живъ человѣкъ? громко крикнулъ всадникъ.
   -- Есть.... Живъ.... Живъ.... человѣкъ.... раздавалось эхо, по разнымъ направленіямъ въ лѣсныхъ кущахъ. И Волга съ серебристымъ переливомъ гукнула вдали, и какъ бы въ отвѣть, забарабанилъ дальній дятелъ....
   -- Господи, какъ хорошо! И всадникъ всею полнотой молодой груди вдохнулъ свѣжій, смоляной воздухъ утра. Теперь тамъ пыль, жаръ, трескотня искалѣченныхъ дрожекъ, взвороченныя мостовыя, искалѣченные, больные люди, удушливый залахъ газа, холера идетъ на человѣка, выкачиваютъ вонючую воду изъ подваловъ.... Уфъ! Однако куда же это я заѣхалъ? Это ужь кажется не туда дорога....
   Онъ поневолѣ остановился предъ огромнымъ, поваленнымъ въ бурю черезъ тропу, деревомъ, котораго вывороченный корень высоко чернѣлъ какимъ-то чудовищемъ съ одной стороны, а съ другой цѣлая рощица полузасохшихъ вѣтвей далеко прикрывала кругомъ кочки и кусты. Послышался трескъ и какъ бы шумъ за поворотомъ тропы по просѣкѣ. Лошадь подняла голову и насторожилась....
   -- Не волкъ ли? Нѣтъ, въ такое утро какъ-то не вѣришь и въ волковъ.... Это что такое?... Вотъ онъ и лѣсной мужичокъ, бородка съ локотокъ....
   За поворотомъ тропы, бодро шагая по корнямъ и кочкамъ, изъ-за старой сосны въ самомъ дѣлѣ показался небольшой старичокъ въ низенькой, поярковой шляпѣ съ полями, съ кожаной котомкой за плечами. Длинная борода бѣлѣлась по опрятному, смурому кафтану. Увидѣвъ вдругъ верховаго, онъ спокойно посмотрѣлъ на него и пошелъ прямо, опираясь на свою длинную палку.
   -- Добрый путь, дѣдушка! Заплутался вотъ, укажи куда проѣхать на Ельновку.
   -- Помоги тебѣ Господи, помоги тебѣ Господи, ласково глядя на него и пріостанавливаясь, отвѣчалъ старичокъ.-- На Ельновку тутъ не проѣдешь.... Это на Глухое Озерко тропа, а то на Синій Боръ пойдетъ. На лошади не проѣдешь, бѣда какъ благо!... Не знавши мѣста, сгибнешь совсѣмъ. И, Господи спаси!
   -- Что же, назадъ надо?...
   -- А вотъ за мной-то, батюшка, я тебя выведу.... Ты откудова же будешь?
   -- Я не здѣшній. Я по дѣлу на лѣто здѣсь. Въ Ельновкѣ живу пока.
   -- Да ты не Ельновскій ли баринъ будешь? Отецъ Алексѣй сказывалъ мнѣ что пріѣхалъ. Это не по надѣламъ ли, батюшка?
   -- Да.
   -- Ну, дай Богъ, дай Богъ покончить ладкомъ да толкомъ. Давно, давно ждали ельновскіе мужички. Мы вѣдь имъ сосѣди, Рыбацкіе Выселки у самой у рѣчки.... Мужики степенные, справедливые мужички. Не то чтобы какіе пустые.... Рабочій, лѣсной народъ.
   -- Вотъ, дѣдушка, время какое пришло, нѣсколько конфузясь, началъ молодой человѣкъ, похлестывая коня поводомъ,-- чтобы намъ расходиться по согласію, и чтобы крестьянамъ не быть крѣпостными....
   -- Слышали, батюшка, знаемъ. Великое дѣло, Божье дѣло -- царское слово.... Святую землю Господню рѣзать, мѣрою мѣрить.... Ну и народу больше, потѣснѣе будто стало. И народъ врозь глядитъ тоже. Всякъ свое знай. Оно точно на нашей сторонѣ жили мы вѣки, и дѣдъ мой вѣкъ изжилъ. Господь сторонку нашу хранилъ, обиды и бѣды мы не видали надъ стороной.... Такъ свое горе какое, а надъ народомъ чтобы поруганія какого, мы не видали.... Господа нечего гнѣвить. Несправедливое это будетъ слово....
   -- Крѣпостными не будете, оброковъ не будетъ, понимаешь, дѣдушка!
   Но тотъ на это "понимаешь" оглянулъ его такимъ старчески-ласковымъ и смиреннымъ взглядомъ что ему стало стыдно своего вопроса и онъ вдругъ почувствовалъ что старикъ все понимаетъ и еще гораздо лучше его, и уже другимъ тономъ, какъ бы только спрашивая, скромно поправился.
   -- Я хотѣлъ спросить что все-таки перемѣна въ житьѣ будетъ....
   -- Видишь ли, батюшка, оброки платили мы, это точно, только что это и было. Пошлемъ мы отъ міра ходоковъ съ оброкомъ и только. А бывало идешь это, благодать Господня! Все тутъ: и лѣсъ тутъ и пашенки отъ трудовъ нашихъ и пожни и луга и рѣчки наши и ловли.... И какую мы крѣпость отъ кого видѣли? А платить пожалуй много больше придется. Нельзя: мы одной земли люди, и горе у насъ одно и тяготы одни. Вотъ хоть бы и Ельновцы твои: имъ грѣхъ сказать и они не скажутъ. Никакого поруганія они надъ собой не видали. Хуже будетъ, не дай Богъ, Народъ хуже! вздохнувъ добавилъ онъ.
   -- Душу человѣческую закрѣплять не хорошо!
   -- Душу? душу закрѣпостить нельзя, покачавъ головой, увѣренно отвѣчалъ старикъ, -- душа Божья! Кто самъ не захочетъ, батюшка, у того душу не продашь, нѣтъ! А это что? И Господь въ рабскомъ образѣ былъ и въ поруганіи, и въ заушеніи, а не то что мы грѣшные!
   -- Такъ значитъ лучше по-старому оставить?
   -- Какъ такъ! Эхъ, все говоришь будто не то, батюшка! Время пришло, вотъ что! Въ колоколъ церковный зря не бьють, царское слово мимо не сказывается, вотъ что! И мы ждемъ и желаемъ и примемъ въ мирѣ и согласіи, только чтобы безъ обиды. Опять надѣлъ что же.... Дороги у насъ самъ видишь какія.... Мы дальними пустошами, правду сказать, и сами не владѣли: куда намъ ихъ? Не стоитъ того и ѣзды-то одной. Кругомъ своя земля, опять въѣзжіе лѣса.... Народу это мало.... Помню я это, продолжалъ онъ словоохотливо, какъ первый разъ пріѣхалъ къ намъ землемѣръ поручикъ. Давно ужь, очень давно это было, я еще мальчонкой былъ, такъ небольшой. Еще до генеральнаго межеванія баринъ прислалъ. Дѣдъ мой былъ эдакой степенный, матерой мужикъ, сѣдатой.... Вышелъ съ хлѣбомъ-солью:-- пошто ты, батюшка, народъ-то мучить хочешь, говоритъ, жили мы въ мирѣ и любви, володѣли вообще и впредь володѣть согласны.... Тотъ смирный попался такой, черный, усупился: "у меня, говоритъ, грамотка" и печать показываетъ. Ну, видитъ дѣдъ, не ко злу человѣкъ пріѣхалъ, пошли это мы съ нимъ.... Я еще и веревки и машинку таскалъ. Какъ прошли это сохой первую межу, бабы за нами увязались, бѣгутъ. Бабка моя это ударилась о земь -- вопитъ: "Кормилица ты наша матушка, земля ты наша родимая!" Дѣдъ это крикнулъ, чтобы домой шли, а какъ ушли, все исполнялъ со всѣми и просѣку самъ рубилъ, а все же потомъ рукавомъ бороду утеръ и рукой махнулъ: мудреныя времена, говорити, братцы, идутъ!
   -- Были и другія межеванія?
   -- Были. Много съ тѣхъ поръ я перевидывалъ. Какъ же съ мужичками думаешь поладиться?
   На этотъ прямой вопросъ молодой человѣкъ смѣшался и отвѣчалъ нѣсколько неопредѣленно.
   -- Я безъ обиды, дѣдушка, хочу, сказалъ онъ, припоминая слова старика,-- и не только безобидно, а даже наградить желаю, чтобъ остались довольны.... Старикъ на эту рѣчь только усмѣхнулся.
   -- Я на тебя обиды не кладу и на душѣ того не имѣю, перебилъ онъ серіозно, -- объ этомъ и говорить нечего. Зачѣмъ обижать? А кто своему добру не рачитель, тотъ ни у какого дѣла не споръ.... Первое дѣло -- сдѣлай по справедливости, чтобы крестьяне свое получили сполна; а награждать зря не по-что и не слѣдъ. Мужичкамъ по нашему мѣсту одинъ соблазнъ и баловство, а на тебя потомъ они же, грѣшнымъ дѣломъ, по-смѣхъ и покоръ положатъ. Да что! Елѣновскіе, нечего говорить, степенные мужики!
   -- Антона знаешь?
   -- Какъ же Антошу не знать, улыбаясь отвѣчалъ тотъ.-- Почитай о-бокъ вѣкъ изжили, кумовья и сватья и счетъ потеряли тому. Да вотъ тебѣ ужь скоро и къ мѣсту, батюшка, вонъ видишь по просѣкѣ полянка-то! Когда они вступили изъ лѣснаго сумрака на зеленый коверъ покрытой цвѣтами, ярко озаренной солнцемъ открытой лѣсной полянки, верховой невольно затянулъ поводья, остановился и оглянулся внимательно во всѣ стороны. Предъ нимъ далеко въ крутыхъ и лѣсистыхъ берегахъ, вся обстроенная деревеньками и выселками, сверкала и извивалась тремя широкими излучинами быстрая и широкая рѣчка. Подъ крутыми, песчаными берегами слышенъ былъ глухой и бойкій шумъ пѣнящейся воды на переборахъ и заплетахъ. Нѣсколько бѣлыхъ лодочныхъ парусиковъ покачивались вдали. На противоположномъ берегу синѣлъ дремучій боръ, а подъ ближайшимъ берегомъ, по неширокимъ каменистымъ бичевникамъ складены были мѣстами кучи досокъ и бревенъ. Издали, совершенно измѣняя свой звукъ въ утреннемъ воздухѣ, слышенъ былъ визгъ и лязгъ пилы, и въ ближнемъ лѣсу стукъ бойкаго русскаго топорика. Тихо покачиваясь и лѣпя быструю волну, и разбивая блестящіе круги по водѣ, шелъ большой плотъ....
   -- Экая прелесть! невольно крикнулъ верховой, а что дѣдушка, какая же это рѣка?
   -- Какъ же ты не призналъ ее? Это наша матушка Ябренка, ишь! отвѣчалъ старикъ, какимъ-то особеннымъ, любовнымъ голосомъ, -- а вонъ и Ельновка....
   -- Въ самомъ дѣлѣ, какъ же это я! Ну, спасибо, дѣдушка, что вывелъ, поблагодарилъ онъ и поднялъ шапку,-- прощай, дѣдушка!
   -- На здоровье, прощай батюшка, помоги тебѣ Господи!
   И старикъ, поправивъ на плечахъ сумку свою и поклонившись, пропалъ въ кустахъ лѣсной тропки, а конь, осторожно ступая, сталъ спускаться къ небольшой береговой деревенькѣ. Въ сторонѣ отъ нея, въ маленькой, зеленой рощицѣ, виднѣлся конекъ избяной крыши. Подъѣхавъ по небольшой просѣкѣ, къ высокой, сбитой изъ стараго лѣсу, избѣ, уже почернѣвшей и покрывшейся мохомъ отъ времени, одиноко и отдѣльно стоявшей въ зеленой, густой березовой чащѣ, онъ соскочилъ съ лошади и постучалъ въ окно. На стукъ выбѣжалъ сморщенный отставной солдатикъ, съ торчащими въ стороны баками, въ красной рубахѣ, съ военнымъ пріемомъ, вытянувшись, подхватилъ поводъ и на слово: "здорово, Савельичъ!" весело отвѣчалъ: -- "здравія желаю, все ли благополучно, ваше благородіе?"
   Въ избѣ, на лавкахъ и столахъ набросаны были немногочисленныя дорожныя вещи. На полатяхъ брошены были узорныя кошмы для спанья, на столѣ -- планы и бумаги. Очистивъ между планами мѣсто на столѣ, онъ подвинулъ къ себѣ бумагу, которая тотчасъ на солнцѣ замелькала отъ листьевъ прозрачно-зелеными и золотистыми кружками и пятнами, и началъ писать письмо....
   

II.

   "Дорогой мой батюшка! Очень, очень благодарю тебя, мой единственный другъ, что послалъ меня сюда. Но представь, кромѣ тебя, никто меня не понялъ. Я все слышалъ только одно: "глушь, тоска! что тамъ дѣлать?" "я бы за границу", "удобствъ никакихъ", "вамъ бы тутъ служить". "Туда ѣдутъ, сказалъ мнѣ одинъ очень умный человѣкъ, кому въ столицѣ ѣсть нечего. А далеко ли это? Ну-ка по картѣ? Господи!" и пр. и пр. Неужели мы вѣкъ проживемъ въ Петербургѣ и Москвѣ? Неужели же вѣкъ ни мы, ни потомки наши не будемъ знать что такое дѣлается у насъ въ глуши? Что за чудный народъ еще есть у насъ. Неужели не ощутилъ никто этого смутнаго волненія, которое зоветъ къ настоящей жизни, и не довольствуется фантастическими фаланстерами и коммунами? Неужели мы вѣкъ просидимъ по канцеляріямъ и редакціямъ -- тѣмъ же канцеляріямъ? Кругомъ начинаетъ кипѣть русская жизнь, наша, шумятъ русскіе лѣса, а мы будемъ переводить революціонныя брошюры и шляться за границу, да посмѣиваться и ругать все наше.
   "Я еще несовсѣмъ устроился и понялъ дѣла. Я разобралъ всѣ документы и планы, и, откровенно говоря, очень мало понялъ. Плановъ пропасть; все старые и отдѣльные. Мужики мнѣ толкуютъ, я не понимаю, и это меня въ отчаяніе приводитъ. Мы вообще знаемъ гибель вещей, кромѣ тѣхъ которыя намъ могутъ встрѣтиться въ жизни. У васъ еще была выработана жизнь -- у насъ нѣтъ. И это наше несчастіе. Наше поколѣніе осуждено. Мы строители дорогъ и стоимъ на распутіи. И ничего нѣтъ печальнѣе положенія строителей дорогъ по которымъ сами они никогда не будутъ ѣздить. А можетъ и будущее изберетъ совсѣмъ другія дороги, и только наши ошшбки пригодятся? Нѣтъ это ужасно! И въ этой безплодной тратѣ силъ можетъ-быть только и есть трагическое нашего поколѣнія...."
   
   На дорожкѣ, которая, извиваясь, уходила въ березовую рощицу, показался маленькій старичокъ, казалось, очень дряхлый, но еще съ довольно черными волосами и бородой, и малою просѣдью. Завидѣвъ въ окнѣ Ельновскаго, старикъ еще издали снялъ шапку, поклонился, и лицо его засвѣтилось, какъ лучами, старческою добродушною улыбкой.
   -- Здравствуй. Антонъ, заходи! крикнулъ ему Ельновскій.
   Войдя въ избу Антонъ не вдругъ заговорилъ. Онъ степенно снялъ поярковую шляпу и трижды истово перекрестился на передній уголъ, заставленный по полкамъ старыми потемнѣвшими образами. Потомъ поклонился Ельновскому.
   -- Хлѣбъ да соль, батюшка, а я присяду, усталъ больно.
   -- Садись, садись!
   -- Экое тепло Господь даетъ, заговорилъ старикъ,-- и моимъ старымъ костямъ легко стало. Вижу нонче ѣдешь ты домой, дай, думаю, зайду. Каково съѣздилъ, батюшка? Что кузнецовскіе-то мужички? Говорилъ съ ними?
   -- Да что, право, съ досадой, какъ бы совѣтуясь, началъ тотъ,-- опять ничего! Говорилъ, говорилъ -- хоть что хочешь! Ужь что, кажется -- одно только чтобы разойтись, да чтобы какъ лучше.... Поди ты! Заладили одно: намъ де лучше по-старому чѣмъ такъ. А пуще теперь этотъ рыжій Аѳанасій упирается. Эдакъ, говоритъ, нельзя, да и все тутъ....
   -- Такъ, такъ! покачивая головой, осторожно замѣтилъ старикъ.-- Эка-те грѣхъ-то какой! И то опять -- Аѳоня! Что же это онъ! А эхъ, эхъ! Бѣдовое дѣло! И наши мужички тоже не безъ того -- хотѣли ноньче зайти. Пока, говорятъ, до сѣнокосовъ-то потолкуемъ. Здоровъ ли живешь, Савельичъ? обратился онъ къ солдату, который началъ собирать со стола!
   -- Живемъ себѣ. А вотъ что, Антонушка, ваши старики чего не кончаютъ. По работѣ некогда будетъ. Глупость только одна -- такъ полагать надо, потому что ихъ благородіе, по желанію своему, даже осчастливить, можетъ-быть, хотятъ. Это тоже понимать надо, заговорилъ Савельичъ словоохотливо, и одною рукой взявшись за перекладину палатей, пріостановился, переложивъ ногу за ногу.
   -- Все вдругъ, милый ты мой, не поймешь, разводя руками, обратился къ нему старикъ,-- опять дѣло на вѣкъ, другихъ опаска беретъ....
   -- Это такъ, согласился и Савельичъ..-- А все же старымъ людямъ даже бы склонять надо....
   -- Всякіе и у насъ есть, а что я и на сходку-то не хожу нонѣ, Савельичъ, недомогалось все, да и что мнѣ? Мнѣ какой надѣлъ -- самъ знаешь!
   -- Тебѣ надѣлъ -- извѣстно: два аршина съ четвертью. Всѣ тамъ будемъ!.. Вашему бы благородію къ старшинѣ. Старшина ловкій тутъ. Командоваетъ это ловкою рукой. Легокъ и на поминѣ! Ишь оно бубенцами-то гремитъ. И бубенцы его съ малиной!...
   
   Старшина, съ новенькимъ знакомъ, сверкнувшимъ на синемъ кафтанѣ, снялъ измятую штатскую шляпу, оклеенную внутри голубыми стѣнными обоями, положилъ въ нее большія зеленыя замшевыя перчатки, перекрестился, показавъ на небольшой головѣ лысину, и изысканно поставивъ шляпу на лавку, улыбаясь въ рыжую бородку улыбкой самаго хитраго, подмигивающаго свойства, протянулъ руку Ельновскому и сѣлъ на стулъ противъ него.
   -- Пожелалъ познакомиться, началъ онъ какимъ-то не своимъ, неестественнымъ голосомъ, какъ говорятъ маски, которыя желаютъ чтобъ ихъ не узнали.
   Савельичъ и Антонъ отошли, изъ вѣжливости, къ сторонкѣ. Старшина и имъ слегка поклонился.
   -- Пріятно, продолжалъ онъ, улыбаясь какъ можно тоньше и не дожидалсь отвѣта, очень пріятно было-узнать, въ нашей волости и господинъ съ образованіемъ. Полагая въ умѣ своемъ это, поспѣшилъ, и къ тому же имѣю свѣдѣніе.... неразуміе и упорство крестьянъ села Кузнецова....
   -- Очень благодаренъ, выговорилъ наконецъ тотъ, стѣсняясь,-- и объ кузнецовскихъ развѣ что слыхали?
   -- Имѣя въ своей области неослабное наблюденіе, началъ какъ бы съ сожалѣніемъ старшина, наклоняясь впередъ и разводя руками,-- мужикъ, видите, скажу вамъ, весьма разсудкомъ обиженъ и потому это.... разъяснить.... требовать.... чтобы настоятельно.... это ужь наше дѣло.... слыхалъ также что и здѣшніе.... Смотрите вы у меня, закричалъ онъ вдругъ, такъ что всѣ отъ нечаянности вздрогнули, а Савельичъ вытянулся, ты, Антонъ, и самъ смотри и скажи.... чтобъ.... вы тамъ по глупости вашей.... упорство.... то чтобъ.... неукоснительно.... неуклонно!...
   Этой сцены молодой хозяинъ, кажется, не ожидалъ и считалъ ее лишнею.
   -- Нѣтъ, что же, вступился онъ съ неудовольствіемъ, -- они оба тутъ не причемъ. И потомъ мы еще и къ дѣлу не приступали. Я толкую....
   -- Знаю-съ.... Вы имъ размышляете.... Но они, по невѣжеству своему, могутъ ли все это понять. Имъ что надо?... Вы опять по юношеству.... Но, напримѣръ, господинъ Корчневъ, весьма даже пріятно мнѣ видѣть какъ дѣловито онъ заканчиваетъ.... Его знакомства не имѣете?
   -- Я его не знаю, кто это?
   -- Пріѣзжій тоже-съ. Однако довольно у насъ живетъ. Я бы даже совѣтовалъ вамъ къ нему отправиться, разсудительно продолжалъ старшина, очевидно рѣшивъ что съ такимъ молодымъ и неопытнымъ человѣкомъ нечего церемониться.
   -- Я съѣзжу.
   -- Да. да, съѣздите. Ежели что потребуется, пожалуста не конфузьтесь.... прямо ко мнѣ -- прямо, продолжалъ онъ, подмигивая и убѣдительно улыбаясь,-- что можно.... законное требованіе.... я могу... могу!...
   Ельновскому стало какъ-то и неловко и тяжело. Чтобъ избавиться, онъ сказалъ что усталъ и хочетъ соснуть. Старшина надѣлъ зеленыя перчатки и шляпу.
   -- Прошу, прошу.... не конфузьтесь.... прямо, говорилъ онъ, уходя и пожимая Ельновскому руку.
   Подъ самымъ окномъ вскорѣ услыхалъ Ельновскій голоса разговаривающихъ и удивился, увидавъ въ окно кто разговаривалъ...
   

III.

   Предъ окномъ, привороченная въ тѣнь березокъ, звенѣла своими мелкими бубенчиками сытая небольшая саврасая лошадка старшины. Она шаловливо закладывала уши, и тряся головой, срывала кругомъ себя молодые, еще клейкіе, березовые листья. Телѣжка и новая дуга, пестро и грубо расписанныя синимъ и краснымъ, какъ-то празднично мелькали въ тѣни. На заваленкѣ избы подъ окномъ виднѣлась лысина старшины, которую онъ обтиралъ краснымъ фуляровымъ платкомъ, и черно-сѣдая голова Антона. И старшина и Антонъ мирно разговаривали, и даже первый говорилъ своимъ голосомъ, какъ маска которая уже открылась. Послѣ его начальническаго крика на Антона было странно слышать простыя слова.
   -- Видишь, Антоша, говорилъ онъ, -- вамъ опять безъ Купцовскихъ паженъ жить нельзя, я ужь думалъ....
   -- Нельзя, нельзя, задумчиво отвѣчалъ Антонъ, чертя палочкой по песку дорожки.
   -- Вы вотъ что, понижая голосъ и взглянувъ на окно, продолжалъ старшина, причемъ Ельновскій притихъ и спрятался,-- человѣкъ-то онъ у васъ больно.... простъ живетъ, вы Шерстнева Ваську подпустите, онъ съ нимъ все вамъ покончитъ.... Чего онъ тамъ въ планахъ этихъ видитъ?
   -- Такъ, такъ, нерѣшительно какъ-то и грустно отвѣчалъ Антонъ, -- только не выйдетъ это, братъ Петя, не выйдетъ.... Ужь у насъ на сходкѣ развѣ не болтали, мы старики однако несогласны. Ну, а пускай тамъ какъ хотятъ.... хотятъ.... Богъ съ ними!
   -- Нѣтъ, да что же?...
   Старшина даже всталъ. И Антонъ всталъ тоже....
   -- Обманное дѣло будетъ, Петя, вотъ что! сказалъ онъ наконецъ трудно и съ видимымъ волненіемъ, -- обманному дѣлу мы не пособники, и Божьяго благословенія дѣлу тому не будетъ!... Грѣхъ предъ Богомъ живетъ, Петя! Грѣхъ!
   Старшина смутился и пошелъ къ телѣжкѣ.
   -- Ну затѣмъ прощай, Антоша! Ваше дѣло, ваше дѣло! прибавилъ онъ, не глядя на старика и собирая возжи.
   -- Прощай, Петя, дай тебѣ Богъ, опять спокойнымъ и простымъ, уже упавшимъ голосомъ отвѣчалъ тотъ и побрелъ по дорожкѣ.
   Бубенчики красиво и весело зазвенѣли, отдаваясь въ зеленой чащѣ.... Но скоро смолкли....
   
   Вечеромъ ходилъ тихонько Ельновскій и осматривалъ свой маленькій дворикъ. Вороному въ гарнцѣ понесъ овса. Тихо заржалъ вороной, и красиво и круто загнувъ шею и заложивъ уши, старался достать гарнецъ. Въ высокомъ сарайчикѣ, который весь былъ перехваченъ золотыми полосами пробившихся въ маленькія окошечки вечернихъ солнечныхъ лучей, оказалось очень много куръ. Онѣ съ громкимъ кудахтаньемъ, спугнутыя его приходомъ, отовсюду, даже изъ-подъ самыхъ ногъ воронаго, высоко взлетѣли и заполошились по сарайчику, мелькая и сверкая черными и пестрыми крыльями въ солнечныхъ лучахъ, и подняли страшную возню и золотистую пыль. Въ облакѣ этой пыли, на порогѣ, между куръ, показалась фигура Савельича съ вилами.
   -- Кши вы, кши, проклятыя!... Скоро чай будете кушать?
   -- А что?
   -- Хозяйка-то вишь ушла -- на выгонъ коровъ собрать.... А вонъ эко сѣно привезли....
   -- Сваливай, я пойду самоваръ поставлю.
   Потянулся изъ клокочущаго самовара въ чистомъ воздухѣ отрадный вечерній паръ. Коровы замычали въ рощицѣ, гремя звонками и подходя къ избѣ. Вслѣдъ за ними показалась маленькая, бойкая, сморщенная старушка., хозяйка Савельича, и съ нею вмѣстѣ высокая, русая, красивая дѣвушка, которая, сложивъ на груди руки, оглядѣла Ельновскаго съ спокойнымъ любопытствомъ и поклонилась.
   -- Это-то хозяинъ-то? спросила она вдругъ.
   -- Это.
   -- Ишь, неизвѣстно что разумѣя, сказала дѣвушка.
   Потомъ она начала помогать старушкѣ прибираться, засучивъ рукава на своихъ молодыхъ, красивыхъ рукахъ.
   -- А это что же за новая работница? спросилъ Ельновскій.
   -- Племянница моя, батюшка, племянница. Тетку пришла повидать, вотъ и работаетъ дѣвушка. Я ее за это чайкомъ попою. Они были прежде Корчневскіе, да вотъ молодой-то пріѣхалъ, такъ надѣлились. И бѣдовый же, охъ ты, Господи!
   -- А что? спросилъ тотъ, заинтересованный, потому что уже нѣсколько разъ слыхалъ фамилію Корчнева.
   Старуха на крылечкѣ начала наливать чай, а дѣвушка присѣла тутъ же на заваленку и слушала.
   -- Да что! Дѣвушка вотъ сказываетъ: пѣсни это играетъ, на хороводы ходитъ, съ хозяевами-то со своими, съ Маловыми, съ рыбаками, такую-то дружбу завелъ. Тѣмъ что? извѣстно, богачи! Рыбу ловить съ ними ѣздитъ, опять съ ружьемъ. А то опять въ хороводы, либо что, начнутъ съ дѣвушками ходить и эти Маловы тоже, онъ сейчасъ дѣвушекъ цѣловать....
   -- Ой, тетонька, не говорила я тебѣ того, покраснѣвъ, перебила дѣвушка -- Говорила, говорила, тебя поди не цѣловалъ....
   -- Николи онъ меня не цѣловалъ, полусердясь, полушутя, отвѣчала та. Ельновскій смѣялся и смотрѣлъ кругомъ.
   
   Съ крылечка по просѣкѣ, какъ въ зеленой темнѣющей рюмкѣ, свѣтила уходящая въ даль рѣка. Пылая въ вечернемъ свѣтѣ своими излучинами, далеко вилась она въ крутыхъ берегахъ съ рѣзкими пятнами тѣней и свѣта. Дремучій боръ подходилъ къ самой водѣ и задумчиво глядѣлся, отражаясь въ ней острыми стрѣлами прямыхъ сосенъ, кудрями большихъ березъ и кустовъ и бѣлыми пятнами цвѣтущей черемухи, которая въ такомъ обиліи бѣлѣлась надъ водой что сразу трудно было рѣшить издали что это за туманное облачко. Вмѣстѣ съ свѣжестью доносился запахъ этой черемухи съ горящей краснымъ свѣтомъ рѣки. На рѣкѣ же вдругъ вспыхивали, попадая на солнечный лучъ, маленькіе парусики, и горѣли какъ серебро частые, бѣлопесчаныя полоски далекихъ отмелей, надъ которыми съ рѣзкимъ крикомъ тянули ниткой дикія утки и быстрые кулички.
   На другомъ берегу, высокомъ, обстроенномъ деревнями, слышались далекое хлопанье кнутомъ, мычанье и ржанье, вечерній скрипъ воротъ, голоса ребятишекъ и лай собакъ. Паромъ, медленно скрипя, трудно подвигался съ лѣснаго берега, съ высокою горой сухаго прошлогодняго сѣна...
   На дворикѣ же мирно ходили пришедшія съ выгона рабочія лошадки, хлопотали куры, слышался бойкій голосъ Савельича, который навѣвалъ на вышку сѣно, разговаривалъ съ мужиками и лотомъ пошелъ съ ними, со старухой и съ племянницей въ избу лить чай. Собака Савельича, толстая и длинная, названная имъ "Ротный", валялась въ травѣ, пестрая кошка осторожно пробиралась по крышѣ.
   
   Темнѣло и стихало. Онъ сидѣлъ долго и видѣлъ какъ меркли лучи, и спускались на землю плажныя тѣни. Близилась безмолвная ночь, и было то время, когда дня уже нѣтъ, но нѣтъ еще ночной тишины и мира. И безпокойна душа человѣческая въ эти неопредѣленныя минуты, и въ ней также меркнутъ лучи и спускаются тѣни....
   -- Божій вечеръ, батюшка, послышался въ тишинѣ надъ крылечкомъ старческій, ласковый голосъ....
   
   -- А, Антонъ! Это ты что ли? Ну, спасибо что зашелъ еще. Садись, примащивайся....
   Антонъ сѣлъ на ступенькѣ, снялъ шапку и перекрестился.
   -- О Господи! вздохнулъ онъ. Тихо каково! Милостивъ Господь, время какое даетъ. Вотъ это звѣздочки пошли.... Вонъ оно покатилась!... За лѣсъ укатилась, бормоталъ онъ.-- Божьи огоньки, Божьи огоньки!... Вотъ еще маненько, а то это изъ-за Рыбацкаго лѣсу мѣсяцъ скоро выйдетъ.... И свѣтло же будетъ! Это что же по рѣкѣ все плещется?... Али Петя парома-то сваво еще не убралъ. Да и то, гдѣ убрать? Сѣна привезъ что сила! Вотъ, вотъ онъ, батюшка, онъ! Разъ, два....
   Въ лѣсной дали, отдаваясь эхомъ, послышался тихій колокольный звонъ....
   -- Вонъ у отца Алексѣя колоколенка звонитъ. Сторожекъ выйдетъ, хоть ты ночью, хоть когда, и всѣ-то тебѣ часики отзвонитъ.... Всѣ-то часики!... А! Вотъ, и кукушечка, по лѣсу раздается. Разъ! Только и было.....
   -- Годъ тебѣ жить, старичокъ только, тихонько сказалъ Ельновскій, улыбаясь.
   -- Пожилъ, пожилъ! Какъ Господу угодно! Пожалуй что и пора старымъ костямъ на покой, батюшка! Я и то все молюсь, Жду: какъ Господи по душу пошлетъ....
   Старикъ началъ что-то бормотать и креститься. Оба долго молчали.... Ночь плыла, влажная и тихая....
   -- Что это у насъ, Антонушка, съ вашими не выходитъ, началъ наконецъ Ельновскій.
   -- Что не выходитъ? что не выходитъ? разсѣянно повторилъ старикъ, думая очевидно о другомъ и, какъ бы отстраняя отъ себя это, перемѣнилъ разговоръ.
   -- А вѣдь эту избу-то мы твоему дѣдинькѣ строили. Какже! Это вотъ все моего топора дѣло. Онъ, какъ тогда пріѣзжалъ сюда, мы ее и строили....
   Темное, полузабытое семейное преданіе мелькнуло въ памяти Ельновскаго.... То было преданіе стараго времени, мрачное и не совсѣмъ для него понятное.... Онъ вспомнилъ портретъ дѣда въ спальнѣ у матери, похожій на всѣ подобные портреты, въ какомъ-то красномъ кафтанѣ, но со строгими, огненными, черными глазами, которые его еще ребенка преслѣдовали бывало по цѣлымъ днямъ. Потомъ вспомнилъ его же миніатюру, въ большомъ медальйонѣ матери, на золотѣ, и тѣ же глаза мрачно смотрѣли на него изъ-подъ чернаго монашескаго клобука, выступая изъ сверкающаго золота медальйона.... Вотъ замелькали картины дѣтства, и задумавшись смотрѣлъ онъ на мѣсяцъ, который ярко и спокойно свѣтилъ, высоко подымаясь на хрустальное небо. На высокой подоконной травѣ зажглись свѣтляки, и потянулись туманы надъ рѣкой, точно клубящаяся толпа полупрозрачныхъ, бѣлыхъ видѣній. Въ одномъ только мѣстѣ поперегъ всей рѣчки, сверкала и безпокойно пѣнилась вода, клубясь въ туманномъ свѣтѣ и билась въ камни пустыннаго перебора....
   -- Когда вы строили избу эту, ты не помнишь ли, какъ дѣдъ пріѣзжалъ сюда, тихо спросилъ онъ.
   -- Какъ не помнить, батюшка, сказалъ старикъ, казалось, отвѣчая не только ему, сколько своимъ собственнымъ, далекимъ воспоминаніямъ...
   

IV.

   -- Дорожки тогда не теперешнія стояли, словоохотливо продолжалъ Антонъ,-- ноньче вотъ отъ Кузнецова Логу лѣсъ по рѣкѣ повырубили, опять мощенкой да хворостомъ, мѣсто сухое стало, проѣздъ-отъ есть. И посредникъ, тоже бока-то не охота ломать, понуждаетъ все. Вы, говорить, ради пользы общественной. Даже столбики такіе невеличеньки съ чиферками наставили.... Ну онъ это ѣдетъ, утѣшается.... А тогда отъ самаго Логу по всей Ябренкѣ, и ни! Непроѣздно было! Мы сами просѣку какъ сдѣлаемъ, которое дерево получше настройку, да бывало, по пнямъ все и ходимъ, али на корень, а то утопнешь.... совсѣмъ.... Только зимняя ѣзда и была. И жили мы тутъ, чудное дѣло, ровно ни за кѣмъ. Они и ноньче ѣздить-то сюда неохочи.... Какъ пріѣхалъ, кричитъ: собирай скорѣй по гривнѣ, ѣхать молъ надо! И дорогу-то клянетъ и уѣхать-то наровитъ.... А тогда, какъ мы господскіе были, мы ровно мало и чиновниковъ-то у себя видѣли.... Оброкъ бывало собираетъ вотъ дѣдъ мой,-- старостой онъ у насъ былъ,-- пошлетъ: только и есть.... Гдѣ теперь вотъ каменная церковь стоитъ, построили мы своими руками тогда малую церковку деревянную и украсили ее, и все. Бывало всей деревней за ней смотримъ. Попортилось что, либо крылечко сѣло, сейчасъ міромъ плотниковъ наряжаютъ. Старухи бывало къ каждому празднику сейчасъ мыть и стѣнки и полы.... Така-то прибранная была церковка! Очень это старухи плакали, какъ ее ломать тогда баринъ велѣлъ, я, говоритъ, новый храмъ построю. Однако ноньче къ этому храму мы привыкли давно. Таково-то хорошо было, благолѣпна... въ этой церковкѣ.... Старый, старичокъ былъ у насъ отецъ Аѳанасій, какъ умирать сталъ, накрѣпко наказалъ: "смерть моя пришла, братцы, говоритъ, похороните около самой этой нашей церкви. Вѣкъ, говоритъ, я въ ней служилъ, вѣкъ и лежать подлѣ буду...." жили мы такъ-то тихо въ селѣ своемъ, ровно подъ покровомъ у церковки нашей, у милостивой: ни разу никого мы не видали. А тутъ вдругъ объ баринѣ вѣсть пала -- ѣдетъ.... Господь посѣтилъ горемъ, у насъ въ дому это самое лѣто старикъ мой дѣдъ все недомогался. Пришелъ съ поля вечеркомъ и говоритъ отцу; "ты, говоритъ, скажи, поди, чтобы сходку скликали, старосту выбирать -- ему, говоритъ, деньги и всѣ бумаги сдамъ. Мнѣ, говоритъ, что-то мочи нѣтъ. Да попроси отца Филиппа чтобы напутствовалъ." Строгой былъ старикъ -- бѣда! Отецъ пошелъ сказать крестьянамъ объ этомъ, а дѣдъ свѣчку зажегъ и лампаду -- молиться сталъ. Я тоже съ отцомъ пошелъ. Видимъ кучкой стоятъ наши, и человѣкъ старый, дорожный какой-то съ ними, котомка на плечѣ и съ палкой.... Обритый самъ, а картузъ высокій такой. И говоритъ человѣкъ тотъ: посланъ отъ барина -- ѣдетъ молъ къ вамъ самъ, за Кузнецовскими остановился. Тутъ какъ отецъ про дѣда сказалъ, всѣ къ намъ въ избу. А дѣдъ въ чистой рубахѣ ужь легъ на лавку. Не шевелится: "Простите меня братцы!" говорите. Тутъ всѣ къ нему подходить стали, за попомъ послали -- пріобщился, исповѣдался и въ чистотѣ Богу душу отдалъ. А какъ про барина ему сказали, велѣлъ идти съ хлѣбомъ-солью міромъ на встрѣчу къ Кузнецову. Такъ наши и порѣшили идти. А человѣкъ тотъ, его старикъ Осипъ, тоже съ нами. Пошли мы это на встрѣчу съ хлѣбомъ-солью. Дождичекъ это пошелъ. Бабы, дѣвки насъ за отвода, по лѣсу провожаютъ. Думаютъ и ни вѣсть что будетъ. Баринъ богачъ былъ -- вашъ дѣдъ-отъ. Сколько деревень его однихъ здѣсь было. Потомъ ужь послѣ него все это подѣлили.... Не доходя Кузнецова верстъ пять, у самаго у Лога, по просѣкѣ, видимъ: тарантасъ новый такой застрялъ по ступицу. Кони господскіе, добрые кони -- бьются сердечные, ничего подѣлать не смогутъ. Самъ баринъ въ полушубкѣ, въ расшитомъ такомъ и въ шапкѣ въ собольей, грозенъ ходитъ это; высокій такой, коренника всего кнутомъ изсѣкъ самъ, да что подѣлаешь! Дороги-то вѣдь извѣстно какія. Диву дались какъ и за Кузнецово-то забрался. Кучерокъ ходитъ кругомъ -- попробуетъ плечомъ это -- ну и броситъ. Увидалъ насъ баринъ. "Кто вы такіе?" "Ельновскіе-молъ, такъ и такъ. Сидитъ на пню, ровно ничего не слышитъ. А? Что? Все спрашиваетъ. Распрягли мы коней, принялись за тарантасъ, тронули на плечо -- анъ тутъ колеса-то и разсыпься.... Этакой-то грѣхъ! Увидалъ баринъ, гнѣвенъ сталъ. "У кого, говоритъ, топоръ есть? Давай сюда!" Мы таки побоялись однако, народъ лѣсной, безъ топорика рѣдко хаживали.... Взялъ онъ топоръ и давай тарантасъ въ щепы щепать, такъ-то ловко щепалъ, только потрескиваетъ. "Неси хворостъ!" Нанесли. Онъ, дивикось что,-- взялъ костеръ сложилъ, да и запалилъ. Такъ все и сгорѣло. Потомъ сѣлъ верхомъ, кучерка, да Осипа на конь тоже посадилъ -- къ намъ и поѣхалъ. Опять-таки не доѣзжая Ельновки, на самомъ этомъ мѣстѣ остановился. "Это, говоритъ, мой лѣсъ?" А тогда еще тугъ дремуче-непроходно было!... Все, говоримъ, батюшка, твое, отъ самаго Кузнецова вплоть до Дальняго Перебору, все твое-молъ. Поглядѣлъ это, а потомъ и велѣлъ намъ на самомъ этомъ мѣстѣ избу ставить. Мы кое-съ помоложе сами, кое-съ у дому дѣло было, работниковъ принаняли, живой рукой поставили. Зажилъ тамъ нашъ баринъ. И чудное дѣло было это, Господи, Господи! Какъ вспомнишь. Хаживалъ я къ кучерку его, Василію. Смиренный такой былъ, ровно напуганный; все бывало молчитъ, какъ сидимъ мы внизу. А баринъ все одинъ на верху ходитъ, все ходитъ надъ нами тамотко, тукъ да тукъ, тукъ да тукъ.... Осипъ-старикъ это лежитъ бывало хмурный такой на лавкѣ, говоритъ тоже совсѣмъ мало: равно чумные они всѣ какіе, а либо бѣда какая надъ ними. А тутъ еще баринъ. Разъ сижу внизу тамъ -- вдругъ къ намъ самъ вошелъ. Мы встали, а онъ ровно никого не видитъ. "Василій, говорите, вотъ вамъ съ Осипомъ записка, идите вы къ зятю, по самой этой запискѣ, онъ вамъ вольную выправитъ. Спасибо за службу." Василій въ ноги ему поклонился, и Осипъ тоже въ ноги и молитъ: "Батюшка, оставь, говорить, меня при себѣ, пущай онъ идетъ, онъ человѣкъ молодой, а мнѣ воля какая? И на свѣтѣ-то много ли маяться осталось говорить, а безъ тебя мнѣ не жить...." Плачетъ старикъ. Баринъ ему на это "спасибо", повернулся на верхъ это и замолчалъ опять. Василій ушелъ, а мужички-то все боялись барину докучать, ни съ кѣмъ-то ничего онъ не говорите, такой-то пасмурный. Осипъ-то и проситъ меня "хоть ты ходи". Я все къ нему и ходилъ, и баринъ ужь меня признавать сталъ, "здравствуй-молъ, Антонъ!" Въ церковкѣ нашей ни одной службы не пропускалъ. Въ углу на колѣнки станетъ, такъ и не встаетъ всю службу, все въ землю, въ землю.... А тутъ съ отцомъ Филиппомъ разъ заговорилъ, храмъ во имя Варвары Великомученицы строить, вотъ этотъ самый! И деньги далъ и въ городъ хлопотать было поѣхалъ. А въ городъ-отъ, говорятъ дочка его съ мужемъ пріѣхали, видѣлись съ нимъ. Однако не долго онъ тамъ побылъ, опять пріѣхалъ, да ужь въ рясѣ, въ черной ровно монахъ, отъ Кузнецова пѣшкомъ шелъ. А тутъ и храмъ строить начали, и осень подошла. А тутъ и его старикъ Осипъ померъ. Такой-то дождикъ былъ какъ его хоронили, бѣда! Баринъ пуще еще затосковался. Въ церкви разъ и говоритъ мнѣ: "Побудь, Антонъ, пока со мной. Я въ монастырь иду, не долго пробуду здѣсь. Совсѣмъ, говоритъ, я одинъ сталъ...." Я самъ только что тогда женился, жена молодая реветъ! Извѣстно баба-дура, боится. Однако сталъ жить у него.... И Господи, грѣхъ какой былъ! Да что и говорить, вдругъ остановился Антонъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста говори, я знаю что было, мы теперь одни, все говори, тихо вступился Ельновскій.
   -- Я такъ полагаю, медленно началъ Антонъ, какъ бы желая для внука смягчить разказъ про дѣда,-- что этого можетъ ничего не было, а какъ въ разумѣ баринъ будто тогда не въ своемъ былъ?... А? Вотъ что, а то ништо кто станетъ такъ-то! Дивикось что было-то: ночью разъ дождикъ такой, буря это гудётъ въ лѣсу, сплю я внизу, слышу зоветъ меня кто-то. Вижу вдругъ баринъ въ дверяхъ и со свѣчкой, страшенный такой, въ рясѣ въ черной, какъ нездоровой какой сѣлъ на лавку и свѣчку поставилъ. "Не спи, говоритъ, Антонъ, развѣ можно въ эдаку ночь спать", и глядитъ. А потомъ и заладилъ: "дождикъ, дождикъ, вѣтеръ, вѣтеръ".... А потомъ какъ крикнетъ, за грудь схватился: "ой, больно, мочи моей нѣту!" Я ужь и не знаю что мнѣ и дѣлать. Однако посидѣлъ, отошло, разговорился. "Ты, говоритъ, женатъ?" Только, говорю, женился. "Что у васъ бабы съ чужими гуляютъ?" Нѣтъ, благодареніе Богу, у насъ молъ мало слыхать чтобъ этого. "А что, говоритъ, еслибы твоя жена загуляла?" Оборони-молъ Господи, что это ты говоришь, батюшка! "А вотъ, вдругъ говоритъ, кабы ты её эдакъ удушилъ вотъ руками, руками какъ змѣю!..." И глаза эдакіе страшенные стали.... Я испугался, стою, а онъ ходить началъ и ровно бы пѣсенку играетъ: "не женись, молъ, старый на молоденькой!..." Ужь и ночь же была! ходитъ, ходитъ, глянетъ въ уголъ и начнетъ: "дождикъ, дождикъ.... Души её! Души!!.. змѣя!!" кричитъ! Подъ утро совсѣмъ вдругъ, ровно мертвый, завалился. Полежалъ, однако, всталъ. Я и бросить-то его боюсь и оставаться-то боюсь. Намаялся же я тогда! Больно еще молодъ былъ. Вдругъ это на утро велѣлъ мнѣ стариковъ съ села, созвать. Старики только вошли, онъ припёръ дверь и такой-то ли худой да всклоченный всѣмъ вдругъ въ ноги поклонился: "простите, говоритъ, міряне меня окаяннаго, хотѣлъ въ монастырь идти, по недостоинъ, говорить, я окаянный нести чина того", и рясу рветъ на себѣ. "Не могу всего этого, говоритъ, я стерпѣть, мучитъ меня!" И объявился: "я, говоритъ душегубецъ!... Судите меня, либо вяжите, на міру порѣшите что со мной сдѣлать; я изъ воли вашей не выйду и отсюдова не выйду", говоритъ, и такъ-то ли плачетъ и съ полу это не встаете. Каково ли же старикамъ было, а? шутка ли? Однако, говоряти, "не наше дѣло, батюшка, судить дѣло это Божье, а какъ намъ быть, пока не сдумаемъ; да, молъ, потолковать. Мы, молъ, и сказывать никому не станемъ...." Тутъ ужь я побоялся, домой ушелъ спать. А утромъ старики порѣшили еще къ нему сходить, не будетъ ли еще какого его слова. Потому въ своемъ ли еще разумѣ. Глядятъ, а барина нашего и слѣдъ простылъ. Дверь расперта и никого нѣтъ.... Мы искать да разспрашивать, да вѣдь въ лѣсу что въ водѣ, скоро ли сыщешь.... Слышимъ отъ рыбацкихъ, монахъ какой это все спрашиваетъ: "гдѣ скитъ Переборскій?" Какъ сказываютъ, должно-быть баринъ. Искать да искать.... Ну да и недалечко же сердечный ушелъ: у Синяго Бора лежитъ, заплутался должно-быть; тамъ и жизнь кончилъ. О Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!
   -- Ну, и что же?
   -- Ну, ничего; понесли это мы его, ходоковъ въ городъ послали.... Ну да и таскали же насъ по этому самому!... Ровно обрадовались.... Исправникъ бѣдовый былъ, и кабы дяденька твой покойникъ тогда не пріѣхалъ сюда, совсѣмъ бы насъ въ разоръ по этому дѣлу разорили.... О, Господи, Господи! Вонъ ужь мѣсяцъ-отъ! Дѣло старое и спится-то ужь плохо. Прощай, батюшка, прости меня старика, коли что не какъ надо.... Спаси тебя Господи!...
   
   Старикъ побрёлъ, пропадая въ свѣтломъ, туманномъ полусумракѣ и въ тѣни дорожки. Мѣсячная ночь шла съ своими звѣздами, туманами и росой, а Ельновскому казалось что проходитъ предъ нимъ дождливый, осенній вечеръ.... Какъ будто стоналъ и трещалъ своими тяжелыми сучьями и шумѣлъ облетающими желтыми листьями вѣковой лѣсъ, и крупными, тяжелыми, холодными каплями обдавалъ какую-то черную, высокую, шатающуюся фигуру человѣка, который бродитъ спотыкаясь на корни, затопая въ сырыхъ ямахъ и натыкаясь на частые кусты, и вѣтеръ развѣваетъ его длинные волосы. И вотъ слышится отчаянный, какой-то не человѣческій, и никѣмъ, никѣмъ на свѣтѣ не услышанный крикъ, и ужаснымъ огнемъ озаряется небо между деревьями....
   Молнія ли, пожаръ ли это? Но этотъ крикъ, этотъ ужасный крикъ!...
   Вотъ....
   И когда онъ вздрогнулъ, очнулся отъ холода тихой, утренней, весенней зари -- она уже обливала неподвижные мокрые листья и мшистыя стѣны старой избы своимъ холоднымъ, яркимъ, янтарнымъ свѣтомъ....
   

V.

   Не успѣлъ еще Ельновскій воспользоваться тревожнымъ и полнымъ странныхъ и мрачныхъ видѣній утреннимъ сномъ, вдыхая свѣжій лѣсной воздухъ, несшійся въ раскрытое оконце, какъ услыхалъ что скрипитъ очепъ, Савельичъ возится на дворѣ, фыркаютъ лошади и его кто-то опрашиваетъ.
   -- Спитъ еще, говоритъ Савельичъ.
   -- Такъ я подожду; старшина накрѣпко наказывалъ, ты, говоритъ, передай....
   -- Ну, подожди маненько.
   -- Кто это пришелъ? спросилъ Ельновскій, высовываясь изъ окна.
   -- А разсыльный, разсыльный, ваше благородіе, письмо тутъ вамъ, старшина велѣлъ. Говоритъ передай вѣрно, заговорилъ маленькій, сморщенный человѣчекъ, повидимому, тоже изъ отставныхъ солдатъ, сымая шапку, торопясь и часто мигая.
   -- Разсыльный изъ волостнаго, объяснилъ Савельичъ.
   -- Ну, ты непутевый! крикнулъ онъ на воронаго, который заложивъ уши и играя фыркалъ и плескалъ изъ ведра воду. Ельновскій вышелъ на крыльцо.
   -- Дай-ка сюда письмо.
   Письмо было написано на сѣрой бумагѣ красивымъ и бойкимъ писарскимъ почеркомъ.
   
   "Милостивый государь и господинъ, значилось въ немъ, такъ какъ извѣстившись отъ вашей личности, прилагаете вы безполезное стараніе къ отводу надѣла, то въ надеждѣ вы явитесь немедля въ правленіе, гдѣ пожалуетъ и господинъ Корчневъ, съ коимъ имѣете вы къ размежеванію общія владѣнія, по вашему сосѣдству. Остаюсь къ вашимъ услугамъ съ готовностью...."
   
   Затѣмъ очевидно уже собственною рукой старшины были выведены какія-то каракули, которыя разобрать уже совсѣмъ было нельзя.
   -- Скажи, непремѣнно приду, рѣшилъ онъ, желая хоть просто увидѣть этого Корчнева,-- про котораго столько слышалъ... и сколько-нибудь разсѣяться отъ мрачнаго впечатлѣнія воспоминанія и невольной постоянно его тревожившей мысли, что онъ живетъ въ той самой избѣ....
   -- Все прямо, ваше благородіе, говорилъ Савельичъ, подводя воронаго и кушакомъ перевязывая наброшенную на крутые бока, коня кошму. И трехъ верстъ не буде тѣ. Вотъ лѣсомъ въ овражекъ спуститесь, тутъ же за лѣсомъ въ Маломъ Рыбацкомъ и волостное....
   Вороной, весело играя и фыркая, крупною рысью понесъ его по ровной и крѣпкой дорогѣ, которая въ этихъ лѣсныхъ мѣстахъ вдругъ иногда становится на нѣсколько верстъ гладкою и песчаною, послѣ невозможнѣйшихъ кочкарниковъ, болота и переваловъ. Было такое же свѣжее какъ вчера и росистое утро, только зеленый и частый лѣсъ былъ здѣсь помельче и дорога, видимо, ѣзжаная. На первой же верстѣ онъ обогналъ племянницу Савельича, которая, стройно покачиваясь и низко отъ солнца повязавъ на лобъ красный платочекъ, нескоро шла, придерживая красивою и стройною рукой на плечѣ коромысло съ двумя берестянками, въ которыхъ что-то было прикрыто огромными, зелеными лопухами.
   -- Далеко ли, батюшка? спросила она, красиво и спокойно улыбаясь, и поклонившись пошла рядомъ съ пріостановленною лошадью.
   Онъ сказалъ и спросилъ что она несетъ въ корзинкахъ.
   -- А гостинцы отъ тетеньки, всѣмъ послала и мальчонкамъ и старухѣ, всѣмъ! Чудная!
   -- Любитъ тебя?...
   -- Еще бы не любить, отвѣчала та, лукаво посмѣиваясь, но тутъ же покраснѣла, за свою шутку, потупилась и пройдя, нѣсколько шаговъ, повернула въ лѣсъ.
   -- Куда?
   -- А тропкой, отвѣчала она, пріостанавливаясь,-- лѣсомъ-то въ сторону, ближе.
   -- Одна ходишь этакъ-то всегда?
   -- Одна, а что же? отвѣтила она просто и поклонилась, пропадая въ мелькающей тѣнями зелени кустовъ.
   Какая-то странная, никогда не виданная Ельновскимъ сѣренькая птичка выпорхнула почти изъ-подъ ногъ коня.
   Вотъ совсѣмъ неподвижно сейчасъ стояли два небольшихъ пенька и вдругъ задвигались, оказались зайцами, и шелестя въ обрызганныхъ росой, неподвижныхъ кустахъ, проворно шарахнулись въ лѣсъ и испугали воронаго. Вотъ тяжелые вороны, каркая, начали бить крыльми въ вѣтвяхъ березъ надъ самой его головой. И его, и коня обдали свѣжія, крупныя, утреннія капли. Заскрипѣли колеса по лѣсу и показались впереди три телѣги съ кирпичомъ. Ельновскій поровнялся, осадилъ лошадь и поклонился.
   -- Далеко ли, братцы? спросилъ онъ мужиковъ, которые переговариваясь шли втроемъ сбоку.
   -- А въ Крутораменье, батюшка! Въ Крутораменье, ограду ставимъ, отвѣчали они.
   -- Ныньче праздникъ тамъ, замѣтилъ одинъ.-- О, идутъ!...
   За поворотомъ дороги, еще невидимо откуда, не громко и ясно раздавалось пѣніе мужскихъ голосовъ. Въ звукахъ простаго пѣнія, которое далеко протяжнымъ эхомъ отдавалось по зеленому, трепещущему, озарённому солнцемъ лѣсу, было что-то свѣтлое и знакомое.
   -- Матушку, Матушку Крутораменскую. несутъ, торопливо заговорили мужики, останавливая лошадей и снимая шапки.
   Ельновскій тоже остановилъ лошадь, соскочилъ съ нее и снялъ шапку.
   Изъ-за поворота лѣсной дороги, бодро подымаясь на гору, показалось шествіе.
   
   Впереди высоко качались красныя, старинныя хоругви. На солнцѣ прозрачно мерцали огни оплывшихъ свѣчей въ закопченныхъ фонаряхъ и сверкала риза пожилаго, небольшаго священника, который сосредоточенно и медленно пѣлъ и кадилъ. Легкій голубой дымокъ ладона разстилался по струѣ утренняго вѣтерка, который игралъ посѣдѣлыми волосами священника, красными языками хоругвей и яркими разноцвѣтными лентами -- убранствомъ большой, тяжолой иконы, которую, мѣрно колыхая, несли на носилкахъ четыре мужика. За иконой, которая въ мелькающихъ свѣто-тѣняхъ утра, какъ-то радостно и празднично сверкала своимъ чистымъ стекломъ и старинною, массивною, серебряною ризой, виднѣлись русыя, черныя, сѣдыя и лысыя, бородатыя, обнаженныя головы, серіозныя лица, чистые, сѣрые кафтаны, красные шапки и мелькающія бѣлыя рубахи бабъ и дѣвушекъ. Всѣ эти люди, крестясь, шли за иконой, и часто кто-нибудь, подходя къ ней, клалъ на носилки за нею мѣдныя деньги, восковыя свѣчи, ленъ, холстъ. Носилки дѣлались все тяжелѣе. Мужики, встрѣтившіеся Ельновскому, торопясь и крестясь, приложились къ иконѣ на ходу и прошли склоняясь подъ нею. Между шедшими въ толпѣ мужиками, онъ узналъ и нѣсколько знакомыхъ, но они, не глядя по сторонамъ и не кланяясь, усердно и широко крестились и проходили мимо.
   Толпа давно уже прошла, и Ельновскій поѣхалъ опять, но долго еще по лѣсу, все удаляясь, ясно раздавалось эхо молитвеннаго, роднаго пѣнія.
   
   Въ Маломъ Рыбацкомъ было довольно тихо. Очевидно всѣ пошли за иконой. По кривымъ, узкимъ и пустымъ, пыльнымъ улицамъ и въ высокихъ избахъ мало было видно движенія: оно все сосредоточивалось у высокой, двухъ-этажной избы съ высокимъ же крутымъ крыльцомъ и точеными, рѣзными пестрораскрашенными столбиками, перильцами и косяками, которая оказалась волостною и откуда въ открытое окно еще съ улицы слышался крикъ старшины. Тутъ стояли двѣ-три привязанныхъ лошади, съ кошмами на спинѣ, телѣжка старшины, и на бревнахъ, предъ окнами, разговаривали четыре мужика и, сидя, чертили палочками и кнутиками по пыли. Ельновскій, мелькомъ взглянувъ на нихъ, спросилъ куда идти. Они приподняли шапки, со вниманіемъ поглядѣли и показали.
   Привязавъ лошадь, онъ вошелъ на высокое крыльцо. Крики старшины продолжались. Не желая явиться въ неудобное время или мѣшаться не въ свое дѣло, Ельновскій прошелъ въ небольшую комнату, гдѣ за испачканнымъ чернилами столомъ горбился, красиво выводя что-то, старикъ-писарь, съ огромными очками на красномъ носу, который ему поклонился. Въ слѣдующей же большой, высокой комнатѣ, съ бревенчатыми, стѣнами изъ свѣжаго лѣсу, гдѣ стоялъ крытый рванымъ чернымъ сукномъ большой столъ, висѣли портреты и приказы, толпилось много народу -- мужиковъ. Нѣкоторые были въ синихъ кафтанахъ съ мѣдными значками -- старосты и сотскіе. Старшина со встрепанною бородкой, красный и взбѣшенный, размахивая руками, наступалъ и кричалъ на одного изъ нихъ.
   Молодой и здоровый староста-красавецъ, со смѣлыми и умными глазами и небольшою кудрявою бородкой принималъ крики старшины довольно благодушно, слегка и свободно прислонясь къ косяку двери своимъ крѣпкимъ плечомъ и одною только рукой нетерпѣливо вертѣлъ значокъ на своемъ новомъ, сѣромъ кафтанѣ.
   -- Одного ты ужь подвелъ и меня туда же спровадить хочешь, кричалъ старшина,-- нѣтъ, братъ, это погоди! Это, брать, ты увидишь, какъ одинъ, и какъ я! И что же, позволь, долженъ я съ вашею недоимкой дѣлать?...
   -- Я говорилъ чтобы меня не выбирали, началъ тотъ,-- а я, Иванъ Мироновичѣ, воля твоя, не могу.... Что же мнѣ, не шкуру же драть, самъ знаешь. Мѣсто наше глухое, добыча трудная.... Максимку самъ знаешь...
   -- Ты мнѣ Максимку не тычь! Не ты ли запустилъ за два срока: опять дальше -- все тяжеле будетъ! А я, братъ, твои глупости и твое потворство вотъ какъ знаю....
   Молодой староста вспыхнулъ вдругъ и отшатнулся отъ косяка.
   -- Какія такія глупости, кому я потворствую?
   -- Ты на меня не кричи, наступая на него пригрозился старшина.-- Знаемъ мы чего съ Максимки достать не можешь!
   -- Какъ предъ Господомъ, Иванъ Миронычъ, не говори зря чего нѣту! Эй не говори, тихо проговорилъ тотъ.
   -- Я-ге дамъ мнѣ грозиться, я-те Анютку покажу, знаю я!..Но тутъ уже молодой староста, съ совершенно исказившимся, поблѣднѣвшимъ лицомъ и злобно заблестѣвшими глазами, какъ медвѣдь сгребъ старшину за шиворотъ.
   Разступившіеся мужики переполошились, вступились было, старшина отбивался, а староста какъ будто только выбиралъ мѣсто о которое бы его грянуть. Все это произошло нежданно, все было дѣло одной секунды. Вдругъ изъ-за старосты на плечо его легла чья-то широкая, жилистая рука, такъ что притянула къ низу плечо, и послышался твердый и веселый голосъ:
   -- Съума ты сошелъ что ли, Осипъ! Что ты, братъ! Брось, брось, братъ! Вы что же, ребята, плохо, дѣло-то бы и не ладное!
   Старшина высвободился и въ злости, и недоумѣніи отскочилъ въ сторону. Староста, опомнившійся, но еще блѣдный отъ волненія, ушелъ въ толпу.
   
   -- Мое почтеніе, первый опомнился старшина, проходя къ вошедшему, васъ благодарю, но ему докажу.... Что-о?! При исправленіи обязанностей дерзнулъ!...
   -- Будетъ тебѣ, Миронычъ! Давай сперва дѣло, мужики со мной пришли, условіе. А потомъ чай пить! Идетъ?
   Вошедшій поражалъ сразу своею стройною, сильною фигурой. Его неправильное, оживленное лицо и низкій лобъ выражали такую силу; въ небольшихъ карихъ, блестящихъ глазахъ было столько жизни, ума и одушевленія; короткіе, темные курчавые волосы и борода, и темныя, широкія брови такъ оттѣняли лицо. Одѣтъ онъ былъ такъ же какъ нѣкоторые изъ здѣсь стоящихъ старость: въ синей сибиркѣ и ситцевой рубахѣ.
   
   Ельновскій изъ другой комнаты ждалъ чѣмъ кончится исторія со старостой. Но она какъ-то по-русски ничѣмъ не кончилась. Староста, потупившись и сдавъ квитанціи, ушелъ, а старшина, отойдя къ сторонѣ, началъ что-то говорить съ пришедшимъ, сначала горячась, потомъ все тише.
   -- Писарь! Гдѣ писарь? крикнулъ старшина, входя въ другую комнату.
   -- А, и вы здѣсь? Милости просимъ! Не угодно ли познакомиться, господинъ Корчневъ въ этой комнатѣ. Пріятно, молодые люди, въ сосѣдственномъ положеніи.... Однако въ другой комнатѣ къ Корчневу онъ обратился съ гораздо меньшею фамильярностью.
   -- Василій Игнатычъ! Васъ тамъ молодые люди спрашиваютъ....
   -- Кто такой? быстро поворачиваясь отъ мужиковъ, съ которыми говорилъ у окна, спросилъ Корчневъ.
   -- Я.... Ельновскій!...
   -- А, вотъ! А я все хотѣлъ къ вамъ, тутъ у насъ размежеваться бы надо.... Эти ужь мнѣ общія владѣнія!...
   -- Я радъ....
   -- Ну, и я радъ, а коли всѣ рады, такъ чего ужь лучше! Я нынче въ городъ, а дня черезъ три ко мнѣ милости просимъ!
   Пока они говорили, старшина торопился отпускать мужиковъ....
   
   И когда потомъ шагомъ тихо ѣхалъ Ельновскій по зелёному лѣсу и думалъ, какъ часто сходишься съ людьми мимоходомъ и потомъ съ ними расходишься равнодушно и холодно и можетъ и вѣкъ не сойдешься. Вотъ, напримѣръ, хоть этотъ Корчневъ, который ему нравился.... Въ эту минуту не могъ еще онъ знать въ какихъ странныхъ и враждебныхъ отношеніяхъ вдругъ поставить его судьба къ этому человѣку и какъ столкнется его жизнь съ этою сильною и полною жизнью....
   Пріѣхавъ домой, Ельновскій тотчасъ же сѣлъ за письмо къ отцу и докончилъ его и какъ ни хотѣлось ему вставить впечатлѣнія слышаннаго имъ ужаснаго преданія, но онъ не сдѣлалъ этого....
   
   "... Я, правда, мало узналъ собственно дѣло, какъ и писать объ этомъ, но я уже полюбилъ и увидѣлъ эту жизнь, этихъ людей, и мнѣ кажется вижу въ ней такія стороны которыхъ другіе не увидятъ или не хотятъ видѣть. Обратись съ уваженіемъ и откровенно къ человѣку, и онъ откроется тебѣ всѣми своими лучшими глубокими задушевными сторонами, а на презрѣніе и неуваженіе замолчитъ, оскорбится. Это такъ же прямо относится и къ этой простой жизни. Пріѣзжай туда свысока, да еще безъ всякаго дѣла небрежнымъ "туристомъ" или высокомѣрнымъ "дѣятелемъ" изъ колѣна Левіина, съ предвзятой мыслью, что "все это мерзко, глупо, полно предразсудковъ", что все это надо "искоренить, исправить" эту жизнь и поднять этихъ людей, покрайней мѣрѣ, на ту высоту на которой считаетъ себя стоящимъ малограмотный дѣятель, и эта жизнь закроется, запутается, смирно замолчитъ, и ее не узнаешь.. Невыносимо когда въ святой сѣни храмоваго свода, подъ которымъ ты повергаешься въ прахъ и молишься, слышишь мерзкія кощунствованія, или когда дорогое тебѣ имя разрывается и поносится современнымъ завистливымъ, подлымъ и клеветническимъ языкомъ. Что видитъ любовь, того вражда не увидитъ. Смѣшно и страшно сказать: вражда! Къ кому? И съ этимъ ненавистнымъ высокомѣріемъ они хотятъ что-нибудь сдѣлать! Вражда и пренебреженіе къ своей кормилицѣ и родной матери -- да будетъ имъ стыдно!"...
   

VI.

   Новая некрашенная телѣжка бойко постукивала по кочкамъ и камнямъ неширокой дороги, между зелеными озимами. Вороной вздрагивалъ и встряхивался, стѣсненный въ узкихъ оглобляхъ. Ельновскій кутался въ армякъ отъ теплаго лѣтняго дождичка и подергивалъ возжи. Дождичекъ тихо накрапывалъ, или лучше, какъ бы наполнялъ собою воздухъ сѣренькаго весенняго дня. Трава и цвѣты благоухали сильнѣе. Въ частыхъ кустахъ ближняго кочкарника гремѣли звонки невидимыхъ коровъ и лошадей, но звукъ этотъ былъ глухъ и коротокъ: то не былъ звукъ жаркаго и сухаго, но влажнаго и тихаго дня. На дальнемъ чернѣющемъ полѣ работали, сваливали кучки, разбрасывали камни и шли съ сохой. Заскрипѣлъ отводъ на селѣ, и двѣ молодыя бабы съ хворостинами погнали коровъ на выгонъ въ кусты. Ельновскій ѣхалъ къ Корчневу, къ которому его что-то неотразимо тянуло, хотѣлъ ближе узнать этого человѣка, поговорить съ нимъ хорошенько, и откровенно разказать свои затрудненія и недоумѣнія, и какъ онъ хочетъ съ мужиками устроиться какъ можно лучше и всѣ уступки имъ сдѣлать и какъ они все не могутъ столковаться. Онъ уже какъ бы слышалъ предполагаемыя возраженія Корчнева и готовилъ что ему скажетъ. Ему даже представилось какъ они мирно и пріятельски бесѣдуютъ за чаемъ. "У него очень умное, замѣчательное лицо, думалъ онъ, пойметъ ли онъ все что мнѣ хочется ему сказать. Впрочемъ это сейчасъ видно будетъ можно ли быть откровенымъ съ нимъ. Но какъ я ему буду дѣло разказывать?"...
   
   Въ Большомъ Рыбацкомъ селѣ, глѣ жилъ Корчневъ, еще издали слышался говоръ и громкій перезвонъ бубенчиковъ и поддужныхъ колоколовъ, подобранныхъ въ тоны....
   Въ селѣ, на половину обстроенномъ большими и крѣпкими избами, предъ одной изъ нихъ, съ десяткомъ пестро раскрашенныхъ и частыхъ окошекъ собрался народъ. Мальчишки прыгали и смотрѣли какъ два высокіе молодца въ синихъ поддевкахъ укладывали въ большую телѣгу верши, веревки, самоваръ, котелки, снасти, ружья и кошмы. Телѣга была заложена саврасою тройкой, въ полной наборной сбруѣ съ мѣдными чистыми бляхами. Крѣпко ухвативъ подъ узцы, двое мужиковъ-работниковъ, наваливаясь впередъ, держали лошадей. Пристяжныя, волоча въ пыли всклокоченныя гривы, нетерпѣливо били ногами и гремѣли множествомъ мелкихъ бубенчиковъ, которыми усѣяны были уздечки. Изъ-подъ ярко-красной широкой дуги, изрѣдка тяжело погромыхивая колоколами, дико глядѣлъ косматый широкогрудый коренникъ и изрѣдка зловѣще всхрапывалъ, подымая уши. Только что Ельновскій хотѣлъ спросить о Корчневѣ, какъ увидалъ его самого. Онъ перетягивалъ постромки и окликнулъ гостя.
   -- А! милости просимъ! Вотъ оно и кстати! Подальше только, близко-то не подъѣзжайте, неровенъ часъ! Степа, заведи лошадь-то въ сарайчикъ....
   Одинъ изъ высокихъ молодцовъ, укладывавшихъ вещи, подошелъ, и оглянувъ исподлобья полунасмѣшливо гостя, поклонился и погладилъ свою небольшую бородку. Потомъ дернувъ невнимательно воронаго, какъ теленка, небрежнымъ пріемомъ отворотилъ его за уголъ избы.
   -- Ну, садись, ребята! крикнулъ Корчневъ, одной ногой становясь на чеку колеса и колѣномъ другой ноги упираясь въ телѣгу и осторожно собирая возжи,-- садитесь же! Ну!
   -- Но куда же это? спросилъ озадаченный гость, у котораго всѣ его предположенія разстроивались.
   -- Рыбу ловить на всю ночь закатимся, въ лѣсъ на рѣку, верстъ за семь. Гдѣ этотъ Астасьичъ? А! Вотъ и онъ! Садитесь, ну, ребята, съ Богомъ!
   Маленькій землемѣръ въ форменномъ сюртучкѣ и высокихъ сапогахъ, снялъ фуражку и представился Ельновскому.
   -- Очень радъ, землемѣръ Кисточкинъ! сказалъ онъ.
   Потомъ быстро вскочилъ въ телѣгу, за нимъ два высокіе молодца и маленькій мальчикъ, очень красивый, похожій лицомъ на нихъ, а за нимъ и Ельновскій.
   -- Ну, отпускай! Не вдругъ, тише! Ну!
   Выпущенная тройка рванулась. Ремни возжей въ рукахъ Корчнева натянулись какъ струны. Правый пристяжной высоко взвился на дыбы, лѣвый звонко подковой ударилъ въ колесо; коренникъ кинулся вправо, влѣво, но встрѣтивъ крѣпкую возжу, налегъ грудью и сильно и яро пошелъ по селу, звеня колоколами и широко забирая сырую землю жилистыми ногами.
   Изъ толпы послышались вслѣдъ одобрительныя полувосклицанія. Тройка неслась полевою дорогой, крѣпко стукая колесами по придорожнымъ камнямъ и сталкивая ихъ съ мѣста. Кусты и озими мелькали мимо.
   Гостю его вороной просто теперь казался клячей.
   -- Ваша тройка? спросилъ онъ Корчнева, невольно разгораясь.
   -- Нѣтъ, только коренникъ мой, а пристяжки вотъ ихъ, Маловыхъ.... И бойки черти!
   -- Ноньче однако сдали, пошли, улыбаясь отвѣтилъ одинъ изъ Маловыхъ, сидѣвшій свѣсивъ ноги черезъ телѣжку.-- А то сейчасъ -- бѣда! Мы бывало и народъ разгоняемъ. Долго ли до грѣха! Давеча такъ оглоблями въ дрова и въѣхали....
   -- Телѣжки-съ двѣ попортили, подтвердилъ другой, закуривая коротенькую трубочку и сплевывая насторону.
   -- Кто же у коней будетъ? спросилъ Корчневъ.
   -- А старикъ нашъ съ работниками еще съ утра туды поѣхалъ. Народу довольно будетъ.
   
   Всѣ семь верстъ косматый коренникъ горячо шелъ безъ сбою и не сдавая, угоняя скачущихъ пристяжныхъ и брызгая пѣной. Онъ сердито рявкнулъ, когда Корчневъ молодецки и круто осадилъ взмыленную тройку у одинокаго, небольшаго постоялаго двора при дорогѣ, которая шла по крутому берегу по опушкѣ лѣса. Подъ берегомъ сѣрѣла и шумѣла рѣка.
   -- Эй, хозяинъ! Отворяй ворота -- гости наѣхали! громко крикнулъ Корчневъ. На крикъ вышелъ рьлжій и обритый хозяинъ, поклонился, щуря свои плутовскіе зеленые глаза, и поправилъ накинутую на плеча чуйку. Всѣ соскочили съ телѣги. Маловы завели ее на дворъ и быстро принялись съ Корчневымъ откладывать лошадей, смѣясь и переговариваясь. Потомъ начали выбирать уложенное въ телѣгѣ.
   -- Эка лохмача-то продали бы, право, Василій Игнатычъ! Ловокъ бестія, сказалъ дворникъ,-- денежки бы выложилъ.
   -- Завѣтный, братъ Сотниковъ, отвѣчалъ Корчневъ,-- не продажный.
   -- Ремней изъ шкуры изъ своей намочаль -- отдастъ, замѣтилъ одинъ изъ Маловыхъ, смѣясь тою красивою и нѣсколько пренебрежительною усмѣшкой которую усвоиваютъ себѣ разбогатѣвшіе молодые мужики. Другой братъ, очень на него похожій, такой же молодецъ и даже съ такою же бородкой, навьючивалъ младшаго братишку.
   -- Ты, Ваня, говорилъ онъ,-- снасти къ отцу тащи, скажи чтобы молъ замки пересмотрѣли -- сейчасъ молъ придемъ.
   Мальчикъ, съ тѣмъ пріемомъ какъ старшіе братья, закинувъ волосы, внимательно выслушалъ его и бойко сталъ спускаться съ крутаго берега.
   -- Погоди, Ваня, и я за тобой, крикнулъ землемѣръ, и тоже сталъ спускаться по каменистой тропинкѣ. Каждый изъ оставшихся забиралъ съ собою что-нибудь. Смеркалось и сѣрѣло.
   
   Они вчетверомъ стали спускаться по глинистой тропинкѣ съ крутаго береговаго обрыва, цѣпляясь за частые кусты. Мелкіе кремни съ шумомъ сыпались внизъ изъ-подъ ногъ ихъ. Рѣка внизу сѣрѣла, и мелкая рябь уже шла по ней. Вдали по рѣкѣ за версту чуть видны были люди, которые на трехъ лодкахъ уже заводили неводъ.
   Прямо надъ головой небо почти просвѣтлѣло, за то вдали виднѣлась тяжелая, медленная туча, изъ которой мѣрно и часто вспыхивали блѣдныя зарницы и чуть слышались очень отдаленные громовые раскаты.
   -- Вонъ оно, замѣтилъ Корчневъ, указывая на тучу.
   -- Плохо -- бываетъ и мимо, замѣтилъ Степанъ Маловъ, -- дождикомъ еще не несетъ и вѣтру нѣту.
   -- Помѣшаетъ намъ, замѣтилъ Ельновскій Малову.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ тотъ,-- въ дождичекъ еще лучше бываетъ, только бы тихо.
   Они шли дальше. Часто почти изъ-подъ рукъ съ тревожнымъ чиликаньемъ вспархивали, въ сѣромъ полусумракѣ, птички, которыя прятались въ кустахъ и травѣ глубокихъ и темныхъ береговыхъ котловинъ и углубленій. Кулички, слабо пискнувъ, перелетѣли на лѣсной пустынный берегъ. Протянули дикія утки. Но по нимъ не стрѣляли, чтобы не пугать рыбы. И чѣмъ ниже спускались къ водѣ, тѣмъ тише говорили. Въ этомъ сдержанномъ, затихающемъ людскомъ шопотѣ, въ этихъ блѣдно-синихъ проблескахъ свѣта на неподвижной водѣ и на небѣ, въ этой глухой тишинѣ душной и полусвѣтлой сѣверной ночи и сильныхъ струяхъ свѣжаго воздуха тянувшаго надъ водой, въ этой величавой обстановкѣ ночной рѣки и крутыхъ лѣсныхъ береговъ было что-то что дѣлало для Ельновскаго впечатлѣніе совершенно особеннымъ.
   Въ безмолвномъ, какъ зеркало мерцающемъ въ ночи, небольшомъ полукругѣ залива, въ черной тѣни сырыхъ кустовъ, качались темныя лодки и пахло смолой, сыростью и водяными травами. Смѣло ступая въ воду высокими сапогами, осторожно стали братья Маловы отчаливать, спуская замки и плети огромнаго невода, и неводъ глухо шумѣлъ, погружаясь въ журчащую воду.
   -- Бери веревку, Игнатьичъ, не громко крикнули они,-- надо много пониже спустить. Старику чтобы не помѣшать -- онъ самое это мѣсто дойдетъ.
   -- Садитесь, прыгайте въ лодку, проговорилъ Ельновскому Корчневъ, который стоя въ водѣ и опираясь на весло сильною рукой толкалъ отъ берега лодку,-- ну, съ Богомъ.
   Лодка ровно тронулась впередъ. Взявъ въ руки мокрую, скользящую увязку невода, Ельновской сѣлъ у руля, а товарищъ его тихо заводилъ весломъ, держась у берега. Другая лодка съ братьями Маловыми далеко и быстро уходила въ сѣрую даль сильными, неслышными и осторожными взмахами веселъ, которые пускали широкіе, мерцающіе круги по дремлющей, колыхающейся рѣкѣ. Туча медленно и упорно надвигалась на рѣку и темнила воздухъ, а зарницы, все ближе отражаясь, уже у самыхъ лодокъ вспыхивали слабымъ, мгновеннымъ, блѣдно-краснымъ пламенемъ.
   
   Прошло съ полчаса. Туча шла все въ томъ же направленіи. Громъ рокоталъ все ближе. Какъ вдругъ, къ испугу Ельновскаго, лодка безъ видимой причины накренилась и закачалась, у кормы за самою его спиной что-то охнуло, плеснуло, и онъ въ ужасѣ увидѣлъ вынырнувшую изъ воды человѣческую голову со спутанными волосами.
   -- Что это? невольно крикнулъ онъ, откидываясь въ сторону.
   -- Тише! что испугались -- не признали.... Василій Игнатьичъ, зацѣпило! а? проговорила голова, тяжело дыша.
   -- А, Степа, оживленно поднимаясь, заговорилъ Корчневъ,-- что жь, вытаскивай! У старика много?
   -- И-и -- страсть! Онъ ужь давно стянулся! А вотъ буря сейчасъ будетъ, надо скорѣй, замѣтилъ Степанъ, держась за лодку,-- ну, прощайте.
   И по вѣтру, смѣло закинувъ волосы, онъ неслышно нырнулъ, потомъ видно было въ полутьмѣ какъ онъ вышелъ изъ воды уже у своей лодки, высоко неся надъ головой что-то черное и безобразное. То было огромное корневище затянувшееся въ неводъ, и его-то тащилъ Степанъ.
   
   Лодки, стягивались вмѣстѣ къ бѣлопесчаной полосѣ отмели, подъ самымъ береговымъ лѣсомъ. Сильно запахло дождемъ и чѣмъ-то фосфорическимъ, какъ всегда бываетъ предъ бурей.
   Послѣ нѣсколькихъ минуть тишины, вдругъ потянулъ надъ рѣкой вѣтеръ, все рѣзче и сильнѣе. Лодки мягко врѣзывались въ мокрый песокъ. Шумя сапогами въ водѣ, стянули неводъ, и вотъ уже вытащили на бѣлый песокъ животрепещущія, какъ серебро слабо-мерцающія въ ночи, груды. Сильно и быстро сгибающіяся дугами, высоко прыгали большіе проворные головли и щуки. Всѣ громко заговорили -- дѣло кончилось.
   Разговоръ шелъ оживленный и безличный, какъ всегда, когда общее занятіе заставляетъ каждаго забыть о себѣ, предаваясь настроенію товарищей.
   -- И, щучина какая! Держи -- изорветъ! Гдѣ старикъ?
   -- А на постоялый смотри ужь поѣхалъ! Землемѣръ-отъ бури боится, да они ужь давно стянулись, чай сидятъ грѣются!
   -- На постоялый до дождика не поспѣемъ.
   -- Гдѣ поспѣть -- забирай изъ лодокъ все! крикнулъ Корчневъ,-- давай сюда, помогай!
   -- Куда же?
   -- А на лѣсную сѣновалку, на Сотниковскую.
   -- И то! собирай! Вотъ онъ и дождикъ.
   Быстро забравъ самоваръ, котелки и ружье и повѣсивъ на весло вершу съ ворочавшейся рыбой, всѣ побѣжали вверхъ по пустынному берегу. По листьямъ и по водѣ зашумѣли рѣдкія, крупныя капли. Въ темныхъ кустахъ берега, подъ камнями и прогалинами, прятались отъ дождя и вскрикивали какія-то птицы, и вдругъ, пискнувъ, взлѣтали въ испугѣ, и низко, и тревожно били крыльями.... Въ темнотѣ пустынный берегъ казался еще пустыннѣе. Прямо надъ головами раздался сильный ударъ грома, и молнія ярко озарила темныя ночныя деревья. Дождикъ шелъ все чаще, когда выбѣжавъ на лѣсную полянку они наконецъ попали въ темные ворота высокой, темной сѣновалки и, переводя духъ, остановились. Кругомъ темнѣли высокія стѣны, дождь билъ въ крышу, и въ углу слышалось чье-то тревожное и тяжкое дыханіе....
   -- Что это? слышите? съ невольнымъ сильнымъ біеніемъ сердца спросилъ Ельновскій.
   -- А видно кто-то прежде насъ отъ бури занялся здѣсь, безпечно отвѣчалъ Маловъ;-- кто тутъ? крикнулъ онъ,-- не сказывается. Не волкъ ли? Василій Игнатьичъ, стрѣляй!
   -- Который стволъ съ пулей, Степа? тотчасъ спросилъ тотъ не задумываясь.
   -- Правый. Слышь! въ уголъ, туда прямо....
   Въ тишинѣ слышно было какъ щелкнулъ курокъ.
   -- Бросится, съ испугомъ замѣтилъ Ельновскій.
   -- Отойдите только отъ двери, а то съѣстъ! смѣясь отвѣчать Степа.
   Эти безпечные, смѣлые голоса ободрили Ельновскаго, но все же онъ вздрогнулъ, когда грянулъ выстрѣлъ, и въ дыму, и въ темнотѣ что-то съ визгомъ и съ силой кинулось къ воротищу, ударившись о косякъ, и шарахнуло въ кусты, странно и дико визжа.
   -- Прогнали гостя! смѣясь сказалъ Степа, высѣкая огонь,-- однако не мимо -- завизжалъ! Зажигай-ка спичку, братъ, что тутъ?
   Спичка, вспыхнувъ слабо, озарила высокую, пустую сѣновалку, лица ночныхъ посѣтителей, и длинныя, большія загородки изъ тонкихъ жердей для сѣна.
   -- Ну эти мы жерди у Сотникова истопимъ -- пусть его ругается, смѣясь сказалъ Корчневъ,-- давай сюда топоръ.
   Онъ началъ щепать жерди, и кидать на полъ, а Степа, съ помощію брата, скоро разложилъ и зажегъ большой костеръ, надъ которымъ развѣсилъ котелокъ, сбѣгалъ за водой, поставилъ самоваръ, и воротясь весь мокрый изъ лѣсу, началъ обсушиваться и грѣться предъ огнемъ. Тутъ же стали чистить трепещущую нельму для ухи, рыбными окровавленными ножами, что производило на непривычнаго къ этимъ простымъ вещамъ Ельновскаго странное и непріятное впечатлѣніе.
   Сѣновалка была высокая и хорошо строенная. Въ одномъ углу ея были свалены дрова. Огонь, треща и высоко пылая прозрачно-красными языками въ сухомъ кострѣ, то вдругъ жарко, красно озарялъ всѣ почернѣвшія стѣны до самой крыши, и тогда тревожно трепетали въ самомъ углу летучія мыши и колебаіись огромныя тѣни сидящихъ, или горѣлъ темнѣе и слабѣе, и тогда верхъ сѣновалки и углы ея тонули во мракѣ. Начали ѣсть уху, разговорились... Дождь стучалъ въ крышу и раскаты грома слышались чаще.
   -- Ишь мѣсто належено -- спать было располагались, смѣясь сказалъ Корчневъ.
   -- А что это было? спросилъ съ любопытствомъ Ельновскій.
   Корчневъ взглянулъ и, казалось, вдругъ понялъ смѣшную сторону вопроса,-- интересъ и испугъ новичка,-- и засмѣялся, взглянувъ на Малова.
   -- Собака должно-быть, кому жь быть! тоже смѣясь, отвѣчалъ Степа, доставая полуштофъ и обнося зеленый стаканъ. Согрѣлись; разговоръ пошелъ оживленнѣе.
   -- Эдака же ночь была, началъ Корчневъ,-- шелъ я это отъ повѣреннаго. Счеты сводили, ну тоже заложено было -- и чортъ не бралъ! Ну идти недалеко. Вижу по опушкѣ человѣкъ стоить -- прямо на меня. Кто такой? молчитъ -- все на меня. Я тоже на него, за шиворотъ уцѣпилъ, а онъ только руками машетъ и все молчитъ. Что, молъ, такое -- гляжу: Семушка юродивый -- вотъ такъ попалъ!!
   Всѣ засмѣялись.
   -- Съ перепугу-то чего пожалуй не сдѣлаешь, началъ младшій Маловъ, у насъ что было: старикъ нашъ часто у покойника баринка, у Ситникова, бывалъ, и онъ сказывалъ: пришелъ къ нему разъ пьяный, да прямо на сѣно спать и завалился. Тотъ съ фонаремъ ночью въ сѣнникъ-отъ вышелъ, услыхалъ реветъ кто это и фонарь уронилъ. Уцѣпилъ жердь,-- давай старика нашего лущить. Кричитъ и онъ, и старикъ кричитъ. Чуть не искалѣчилъ. Бѣда! Потомъ ужь кумовья были -- пировать стали вмѣстѣ, такъ, бывало, сказывалъ старикъ,-- въ ногахъ покойникъ у него не мало валялся: прости, говоритъ, брать, я такъ полагалъ -- медвѣдь!...
   -- Ахъ, вотъ Ситникова барыня, вспомнилъ Корчневъ,-- у насъ съ вами и съ ней, Владиміръ Сергѣичъ, въ пустоши одной размежеваться бы надо. Къ ней съѣздимъ-ка на дняхъ. Здѣсь недалеко живетъ. А вотъ и дождикъ мы переждали...
   Дождь совсѣмъ утихъ. Только удалявшаяся туча все еще безпокойно блистала и гремѣла. Небо заяснѣлось синею, ночною полосой сквозь ворота и щели сѣновалки. Костеръ потухалъ. Кинувъ на сѣно кошмы и армяки, всѣ легли и скоро заснули крѣпкимъ сномъ молодаго здоровья и усталости.
   

VII.

   Все выше мѣсяцъ. Сырая, туманная ночь надъ лѣсною рѣкой, надъ ея крутыми берегами, спящими поселками и тихо дремлющими лѣсами. И высоко поднявшись въ тускло-звѣздномъ небѣ, блѣднымъ и невѣрнымъ свѣтомъ своимъ наполняетъ мѣсяцъ все это туманное пространство. И не узнать того что видѣлъ яснымъ днемъ. Наша ли это лѣсная рѣка? Деревья и кусты въ темнотѣ принимаютъ странныя очертанія, холмы выше, берега круче, рѣка шумитъ сердитѣе подъ заплетами, и таинственная ночь, скрадывая и скрывая всѣ яркія, рѣжущія глазъ краски дня, даетъ лѣсной рѣкѣ иныя картины. Безпокойное воображеніе человѣка уходитъ вдаль, и невольно представляется ему кто тутъ жилъ прежде, выясняется картина перваго построенія въ этой лѣсной пустынѣ.... И есть что-то свѣжее, незачитанное, близкое русскому сердцу въ этой простой картинѣ.
   
   Не красовались здѣсь въ угрюмомъ величіи озаренные западною луной, на неприступныхъ черныхъ скалахъ, у подножія которыхъ меланхолически-таинственно шепчутъ волны -- не красовались гордые замки.-- Не гремѣли они тугъ цѣлями своихъ подъемныхъ мостовъ, не стрѣляли со своихъ бойницъ, они, эти мрачные, какъ неприступныя гнѣзды хищныхъ птицъ, замки, полные таинственныхъ легендъ, стоновъ, подземныхъ темницъ. Желѣзныхъ воиновъ, тѣней убитыхъ и замученныхъ, и привидѣній,-- всего что создаю напуганное воображеніе сельскихъ жителей объ этихъ жилищахъ героевъ-разбойниковъ, ужасѣ окрестныхъ дорогъ, жилищахъ гдѣ росла и торжествовала свои печальныя побѣды одинокая, ничѣмъ не сдержанная, личная сила человѣка....
   Нѣтъ ни неприступныхъ скалъ, ни каменныхъ громадъ. Мирно дремлетъ береза и сосна въ непроходныхъ лѣсахъ, которыхъ не оглашаетъ звукъ охотничьяго рога; мирно живутъ нежадные пахари, рыбаки и лѣсные звѣроловы, убивая что имъ только на потребу; и неповоротливый медвѣдь, пока не пораненъ, бѣжитъ отъ человѣка.... Лѣсная, рыбная рѣка, свѣтлая и быстрая, шумитъ въ своихъ крутыхъ берегахъ. Мирно обступили ее поселки и избы, рубленыя изъ могучаго, стариннаго лѣса. Но вотъ уже высятся и бѣлокаменныя стѣны, но то не украшеніе и укрѣпленіе своихъ жилищъ, а стѣны незыблемыхъ твердынь вѣры и молитвенныхъ храмовъ -- русскихъ златоглавыхъ монастырей.
   Эти каменныя стѣны полны не кровавыми легендами и преданіями. Въ нихъ жили и благоговѣйно передавались преданія о подвигахъ любви и смиреніи, о трудахъ и духовныхъ подвигахъ великихъ мужей, коихъ не трепетали, а благословляли и прославляли далеко сердца людей. Къ мирному, полудикому населенію лѣсной, сѣверной рѣки лашей пришли не каторжники, не глубоко извращенные преступники, бѣжавшіе отъ преслѣдованій закона и извергнутые обществомъ, какъ къ дикарямъ Америки, но лучшіе люди земли, нашей,-- люди сильные, душа коихъ жаждала подвиговъ духа, люди тоскующіе по неправдамъ міра, ищущіе глубокихъ созерцаній, уединенной молитвы, люди, сила которыхъ не торжествовала свое произвольное шествіе, свои ничтожныя пріобрѣтенія, но въ нищетѣ и смиреніи подчинялась величію силы Божіей и примѣромъ своимъ смиряла власть и учила народъ.
   
   Это было во второй половинѣ XIV столѣтія. Въ Москву на подворье къ правившему тогда митрополіей епископу Коломенскому пришелъ молодой іеродіаконъ изъ дальняго сѣвернаго Ростова, въ лаптяхъ и съ котомкой. Павъ ницъ предъ вышедшимъ епископомъ, онъ смиренно испрашивалъ у него благословенія на великое дѣло:
   -- Благослови меня, владыко, говорилъ онъ въ волненіи давно накипѣвшія на сердцѣ рѣчи, -- благослови идти въ страну языческую, хочу учить святой вѣрѣ людей невѣрныхъ по силѣ своей, или сложить у нихъ голову за Христа своего....
   Привѣтивъ его и успокоивъ лаской, митрополитъ разговорился съ нимъ, былъ пораженъ его знаніями, его твердостію, и провидѣвъ въ немъ истинное призваніе Божіе къ дѣлу тому, благословилъ его и одушевилъ на подвигъ. Великій князь также призвалъ его. Онъ также былъ пораженъ рѣчами іеродіакона, долго бесѣдовалъ съ нимъ, съ большимъ вниманіемъ и интересомъ выслушивалъ его разказы о бытѣ дикихъ людей, среди которыхъ провелъ свою молодость іеродіаконъ. Они покланяются истуканамъ изъ мѣди и дерева, ставятъ ихъ на пожняхъ, въ рощахъ, подъ извѣстными священными деревьями, и покланяются имъ, украшая ихъ дорогими мѣхами пушныхъ звѣрей и разноцвѣтными лоскутами. Кумирни управляются чародѣями, захватившими все въ свои руки для личныхъ выгодъ. Князь понялъ что предъ молодымъ проповѣдникомъ воздвигнутся великія опасности, что предъ нимъ непримиримо и грозно встанетъ все язычество со своими страстями. Онъ молча и съ уваженіемъ отпустилъ пришельца. И вотъ, посвященный въ іеромонахи, снабженный грамотами, дарами и священными предметами, будущій святитель пошелъ въ свой далекій и многотрудный путь....
   
   До нашей лѣсной рѣки осенью того года также дошелъ слухъ о шествіи проповѣдника и его проповѣди, о томъ что многія языческія поселенія уже строятъ церкви, уже есть какое-то богослуженіе имъ чуждое, не завѣщанное отцами. Всѣ заволновались, собирались, толковали и приготовились къ сопротивленію, полагая какое-нибудь насиліе. Съ Вычегды, гдѣ были главныя языческія поселенія и капища, наѣзжалъ старый и гордый Тунъ, обвѣшанный полосами дорогихъ мѣховъ и серебряныхъ украшеній, и грозно заклиналъ единовѣрцевъ своихъ не измѣнять вѣрѣ отцовъ. Онъ потрясалъ въ воздухѣ своею старою и сильною рукой, гремя бляхами, и долго помнили послѣ посельцы лѣсной рѣки какъ сверкали его сѣрые, огневые глаза изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей; всѣ разошлись въ раздумьи и молчаніи, а сѣдаго Туна унесла, колыхаясь въ волнахъ быстрой рѣки, длинная лодка, обвѣшанная мѣхами и рогожами, чернѣя въ сѣрой дали хмураго дня.... Потомъ опять все успокоилось на долго....
   
   По веснѣ пали слухи о невѣдомомъ человѣкѣ. Говорили на торгу, у Воипельской, чтимой всѣми березы, неподалечку поставилъ малый срубецъ, и когда бываютъ подъ березой у идола сборища, учить народъ. Туда повалили толпами, иные изъ любопытства, иные желая противодѣйствовать. Всѣхъ удивило сразу всякое отсутствіе угрозы и насилія, простота и смиреніе одинокаго проповѣдника, его убогія одежды и его пламенное, полное неколебимой вѣры слово. Его слушали молча, не трогали и изрѣдка возражали....
   Чтимая всѣмъ окрестнымъ населеніемъ названная "прокудливою" береза стояла вдали отъ селеній, на возвышенномъ зеленомъ холмѣ. Это было огромное, развѣсистое, въ нѣсколько обхватовъ дерево, подъ зелеными сводами котораго собирались язычники, принося лучшія шкуры и полосы разноцвѣтныхъ лоскутовъ и обвѣшивая ими вѣтви и старую, растрескавшуюся и покрытую съ сѣверной стороны мохомъ кору дерева. На особо сложенномъ изъ камней возвышеніи подъ березой стояло грубо вылитое изъ мѣди изображеніе идола Воипеля или Ночнаго Уха. Тутъ происходили ихъ мольбы, игрища, сборища и торжки. Говорили что около первыхъ заморозковъ, когда облетаютъ съ нея желтые листья, слышны стоны на томъ мѣстѣ, протяжные и жалобные, а по веснѣ, въ густой молодой листвѣ по цѣлымъ ночамъ раздаются голоса и шорохъ собирающихся духовъ. Рано утромъ, до восхода солнца, исцѣлялись больные и недужные въ это время кусочками коры священной березы. Преданія и разказы шли объ ней, путая и возбуждая воображеніе язычниковъ. И тутъ случилось нѣчто поразившее посельцевъ лѣсной рѣки....
   
   На развѣтѣ, готовясь къ торгу, два посельца замѣтили большой дымъ на холмѣ гдѣ стояла береза. Побѣжавъ туда, они увидѣли что береза срублена и подожжена, а пришелецъ-проповѣдникъ, съ топоромъ въ рукахъ, крестясь и громко славословя Господа, дорубаетъ вѣтви и рушитъ идола. На холмъ съ криками сбѣжались толпы разъяренныхъ язычниковъ. Когда же они кинулись на пришельца, онъ не защищался, но воздѣвъ руки къ небу, палъ на колѣни, громко восклицая: "Господи, въ руки Твои предаю духъ мой!" Послѣдующая прославленная его дѣятельность и жизнь показываютъ что язычники были поражены и не тронули его....
   -- Сильны ли боги ваши, воскликнулъ онъ, когда волненіе кругомъ нѣсколько утихло,-- сильны ли, когда горятъ отъ огня и рушатся топоромъ? Великъ и Всемогущъ Богъ христіанскій!
   Дальнѣйшіе подвиги святителя извѣстны. Построеніе многихъ православныхъ храмовъ въ той странѣ, тысячи обращенныхъ; удивленіе и благоговѣйный восторгъ предъ нимъ великаго князя и наконецъ поставленіе его во епископы.
   "И священницы его обѣдню, заутреню и вечерню по лѣсамъ благоговѣйно служаху", говоритъ съ восторгомъ одинъ изъ обращенныхъ и наученныхъ имъ грамотѣ дикарей:-- "пѣвцы же благолѣпно всяко пѣніе возглашаху."
   И уже епископу, при обходѣ имъ епархіи, одна женщина приноситъ ему холстъ обернуть ноги, видя его худую обувь. При одномъ храмѣ въ прирѣчной, называемой Притонскою, пустоши, устраиваетъ онъ монастырь....
   
   Вѣка прошли надъ Притонскимъ монастырькомъ. Дикое лѣсное мѣсто, неподвижное лѣсное озеро, при которомъ стоить онъ, привлекали только истинно жаждущихъ уединенія. Устроивъ по преданію, своими руками часовенку и келейку, святитель пошелъ дальше въ лѣса и дебри. Тѣсную и темную, полуразвалившуюея келейку и теперь показываютъ. А на мѣстѣ прежней часовенки бѣлѣются стѣны новаго златоглаваго храма, который наполняетъ ночной и вечерній лѣсъ своимъ торжественнымъ призывнымъ благовѣстомъ. Тѣсно обступаютъ его вѣковые стражи отъ бурь и непогодъ -- старыя березы и сосны, избы-кельи, простыя деревянныя стѣны и башни съ почернѣвшею рѣзьбой и ржавыми, старинными скрипящими флюгерами. Часто стали наѣзжать посѣтители, любя бесѣду и совѣтъ умнаго и строгаго престарѣлаго игумена Корнилія. Простой людъ валилъ толпами, кладя трудовые гроши на украшеніе и процвѣтаніе своего любимаго мѣста молитвы и вѣрнаго прибѣжища въ великихъ тяготахъ и скорбяхъ....
   
   Но въ послѣдніе мѣсяцы престарѣлая братія стала замѣчать что-то новое въ своемъ любимомъ игуменѣ. Хотя онъ поддерживалъ обычный стройный порядокъ, наблюдалъ чтобы всѣ работали, постоянно повторяя свое любимое "не дѣлаяй да не ѣстъ" -- разбиралъ недоразумѣнія, и несогласія, но уже не чувствовалось той любви и глубокаго интереса, которые онъ всегда вносилъ во всякое дѣло. Въ ясныхъ твердыхъ глазахъ, на высокомъ изрытомъ крупными морщинами челѣ давно блуждала какая-то упорная дума. Но то была не усталость отъ трудовъ и лѣтъ: помыслы и сердце его неустанно и ровно стремилась и пылали какъ яркая свѣча, которая горитъ доколѣ есть въ ней хоть капля воску. Въ его бодрой душѣ подымалось сильное, необоримое желаніе чего-то большаго и труднаго, какого-то подвига, и для размаха этого крыла нуженъ былъ уже другой воздухъ, тѣсно было монастырское житье.
   И часто по ночамъ, когда шумѣлъ по лѣсу вѣтеръ, мерцалъ одинокій огонекъ между темными вѣтвями въ оконцѣ его простой кельи. Весь монастырь покоился. А въ красномъ свѣчѣ мелкихъ стеколъ стариннаго узкаго, рѣшетчатаго оконца мелькала мѣрно расхаживающая черная, высокая фигура сѣдаго игумена. Все одна и та же книга раскрыта была на столѣ его послѣдніе дни, и смыслъ ея все больше открывался ему. Все чаще возставалъ предъ нимъ величавый во всемъ смиреніи своемъ образъ строителя Сорскаго и звучали въ душѣ мрачно возвышенныя и суровыя рѣчи....
   
   "Обрѣтохъ мѣсто угодно моему разуму, читалъ онъ, и живяхъ тамъ по силѣ моей.... Испытую божественныя писанія, апостольскія преданія, житій и ученія великихъ отецъ, прелисую на пользу себѣ и другимъ, тѣми поучаюся и въ томъ только свой животъ и дыханіе имѣю"....
   И на суровыхъ глазахъ сѣдаго игумена выступили слезы...
   -- Морской чади сильно входно! повторялъ игуменъ задумчиво, находя отвѣтъ на безпокоившія его мысли. Монастырь начинаетъ процвѣтать. Есть уже цѣли житейскія, любовь къ праздности, нѣгѣ, стяжанію подъ предлогомъ милостыни.... Его огорчала роль хозяина при пріемѣ посѣтителей, невольнаго рѣшителя разныхъ житейскихъ дѣлъ и дрязгъ и какъ бы участника въ этихъ дѣлахъ, которые отвлекали его отъ того высокаго внутренняго настроенія, въ которое онъ все больше и больше погружался....
   
   Его тянуло вдаль, въ пустынный скитъ, въ полное уединеніе дремучаго лѣса. Но мысли эти были вѣдомы только ему. Такъ же привѣтливъ и радушенъ былъ онъ со всѣми, такъ же усерно и не присаживаясь выстаивалъ онъ трудныя монастырскія службы, такъ же неустанно вѣдалъ онъ дѣла монастырскія, такъ же разумна была его немногословная рѣчь.... Самъ съ собой онъ уже рѣшилъ какъ поступить, и только одно противъ воли смущало и тревожило стараго игумена.
   Неподалеку отъ монастыря жилъ его младшій братъ, небогатый однодворецъ, котораго онъ любилъ, какъ только способно было любить это сильное, золотое сердце. Этотъ братъ, тоже старикъ. уже давно умеръ, оставивъ на рукахъ сестры черноглазую сиротку дѣвочку, ходившую къ нему въ монастырь съ старою теткой. Игуменъ часто и подолгу бесѣдовалъ съ ними и помогалъ сколько могъ. А это было немного: у него у самого ничего не было. И вотъ судьба этого ребенка, теперь уже стройной и высокой, смуглой красавицы заботила старика и развлекала его думы.
   
   Было ясное и солнечное воскресенье. Рано утромъ, еще до обѣдни, предъ сборной избой шумѣла сходка. Тутъ собрались всѣ прежніе, которые были у Ельновскаго, но роли перемѣнились, и говорили совсѣмъ другія лица. Василій Шерстневъ сидѣлъ съ Силычемъ на ступенькахъ, оба въ праздничныхъ кафтанахъ, и внимательно прислушивались къ тому что говорилось, хотя повидимому толковали о совершенно постороннемъ.
   -- Выпивка съ тебя, Силычъ, за эту поставку слѣдуетъ, смѣясь говорилъ подгулявшій, Шерстневъ.
   -- Поить тебя не слѣдъ: во хмѣлю нехорошъ, отвѣчалъ тотъ хриплымъ басомъ въ томъ же тонѣ.
   -- Небось не тебя бить стану, а съ женой мы свои люди....
   Сходка между тѣмъ судила и рядила. Сразу все это казалось безтолково: говорилось всѣми вмѣстѣ, разомъ въ различныхъ концахъ, но потомъ, вслушавшись, можно было разобрать отдѣльныя мнѣнія, главную мысль и даже нѣкоторый порядокъ, въ которомъ изъ отдѣльныхъ мнѣній образовывалось и вырабатывалось понемногу одно. Гдѣ было высказано что-нибудь дѣльное или серіозное, туда тотчасъ же направлялись всѣ возраженія и сочувствія. Говорили старики. Антонъ, оживленный, поднимая свою черно-сѣдую голову, убѣждалъ всѣхъ и размахивалъ своею шляпой и длинною палкой. Онъ говорилъ ласково и скромно, но твердымъ тономъ, очевидно хорошо обдуманное.
   -- Не то, не то, вы все, братцы, говорите, заключилъ онъ..
   -- Это теперь опять, началъ задумчиво высокій и худой сѣдой старикъ, опираясь на палку,-- это что мы по-старому останемся.
   -- Васька Шерстневъ надумалъ только пугать. Однако кромѣ что Васька пьетъ за насъ, дѣло пуганьемъ этимъ не двигается....
   -- Это пустяки одни, продолжалъ сосѣдъ его, лысый старикъ,-- надо торопиться. Опять же мы должны для дѣтей думать.... А какъ опять ничего? Что же будетъ?
   -- Тебѣ братъ медвѣдя приведи, да на вилы посади, сорвался Шерстневъ, а ты походи за нимъ....
   -- Пустое одно! продолжалъ уже сердясь высокій старикъ,-- тебѣ міръ довѣрилъ, а ты тянешь. Пить бы тебѣ только. Ишь съ утра глотку-то налилъ!...
   Шерстневъ не только не обидѣлся, а даже засмѣялся.
   -- На что и глотку при себѣ имѣть: не пить -- не жить! отвѣчалъ онъ.-- А вотъ надо сперва устроить....
   -- Намъ эту пашню брать нельзя, слышалось въ другомъ концѣ,-- у насъ прежде чѣмъ съ бариномъ, еще съ міромъ поладь!
   Сходка начала обращаться къ той сторонѣ.
   -- Это такъ! согласился высокій старикъ, подходя,-- если не поладится на міру, богачи возьмутъ!
   -- Мы, скажуть, деньги вносили, замѣтилъ Антонъ.
   -- Бѣднымъ чѣмъ же взяться? вдругъ спросилъ Шерстневъ.
   Но маленькій мужичонко, который тогда умиленно кланялся Ельновскому, ожесточенно напалъ, подмѣтивъ фальшивую ноту въ вопросѣ Шерстнева.
   -- Ты, Васька, съ кого пьешь ноньче? озлоблено и захлебываясь, кричалъ онъ,-- съ богачей ноньче пьешь?
   -- Пьешь, пьешь, мимоходомъ отвѣтилъ Шерстневъ, усмѣхаясь.-- Ты вотъ не пьешь, да что толку то, съ тебя? Какъ же, братцы, надумаете? Надо стоять за міръ крѣпко....
   Но Антонъ, выступилъ впередъ.
   -- Милый ты мой -- чего стоять-то? Чего пуды подымать, коли фунта нѣту.... Ахъ ты Господи, Господи!... за міръ стоять, коли на міръ идутъ, такъ ли, милые? Кто же на насъ идетъ-то? Чѣмъ грѣхомъ, да обманомъ, лучше придемъ, да такъ и такъ молъ....
   Кругомъ собиралась кучка.
   -- Правда, порѣшили старики,-- какое вотъ послѣднее слово будетъ. Увидимъ....
   
   Въ темной и заколоченой сборной избѣ между тѣмъ за столомъ, покрытымъ старыми планами, подъ образами, сидѣли на лавкѣ четыре, человѣка. Лучъ солнца, играя въ тусклыя стекла, сверкалъ на луговицахъ разстегнутаго мундира маленькаго землемѣра, оттѣнялъ рѣзко и безъ того рѣзкое лицо Корчнева, свѣтилъ на лысинѣ старшины и на мѣдной линейкѣ, которую вертѣлъ въ рукахъ Ельновскій.
   -- Они тутъ и сдѣлали замѣшательство, замѣтилъ старшина, показывая на планъ.
   -- Дѣло не мудрое, говорилъ Корчневъ, откидываясь на окно,-- вы спутали тутъ; они боялись, думали что вы имъ въ пашни брошенныя мѣста отдадите. Да вотъ первое: это самое близкое къ селу. Сколько тугъ десятинъ будетъ?
   Землемѣръ прищурился и прикинулъ.
   -- Пятьдесятъ вѣрныхъ.... Неудобной нѣтъ....
   -- Ну, чего лучше.... Притѣснять не станете вы....
   -- Гдѣ притѣснять, я хотѣлъ чтобы какъ только можно лучше. А теперь ужь я понимаю въ чемъ дѣло....
   -- Это даже поразительно, говорилъ старшина,-- такое ихъ рѣшеніе, а отъ мужиковъ только грубость и невѣжество.
   -- А вотъ что, заключилъ, усмѣхаясь, Корчневъ,-- дѣлайте лучше непоразительно, а по-простому, а то и не поймешь, правда, чего вамъ. Они вотъ придутъ, вы и поговорите еще, а я тутъ и разчетъ сдѣлаю при васъ -- они меня знаютъ.
   -- Полагаю довольно объ васъ, Василій Игнатычъ, понятія имѣютъ....
   -- Вотъ что еще: ѣдемте отсюда послѣ обѣдни къ Сотниковой старухѣ. Мы бы на дняхъ же и полюбовную сказку составили, разошлись бы.
   -- Идетъ, ладно!
   -- И отлично. Ну, старшина сзывай народъ, стукая счетами и вставая, сказалъ Корчневъ,-- потолкуемъ до обѣдни-то. Эй, ребята, иди сюда, крикнулъ онъ въ окно.
   Въ сѣняхъ избы послышался стукъ сапоговъ....

Н. БОЕВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 12, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru