Белый Андрей
Котик Летаев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.25*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В приложениях факсимильное отображение романа в виде многостраничного tif файла.
  

                                  Андрей Белый

  

                                  Котик Летаев

  

  ----------------------------------------------------------------------------

       Белый  Андрей.  Старый  Арбат:  Повести.-  М.:  Моск.  рабочий,  1989.-

  (Литературная летопись Москвы).

  ----------------------------------------------------------------------------

  

                                     Посвящаю  повесть  мою  той, кто работала

                                над нею вместе со мною -

                                                             - посвящаю Асе ее

  

                                     -  Знаешь,  я  думаю,  -  сказала  Наташа

                                шепотом...    -    что    когда   вспоминаешь,

                                вспоминаешь,    все   вспоминаешь,   до   того

                                довспоминаешься,  что помнишь то, что было еще

                                прежде, чем я была на свете...

                                           (Л. Толстой. "Война и мир". Том II)

  

                                  ПРЕДИСЛОВИЕ

  

       Здесь, на крутосекущей черте, - в  прошлое  я  бросаю  немые  и  долгие

  взоры...

       Мне - тридцать пять лет: самосознание разорвало мне мозг и  кинулось  в

  детство; я с разорванным мозгом смотрю, как дымятся мне клубы  событий;  как

  бегут они вспять...

       Прошлое протянуто в душу; на рубеже третьего года встаю пред собой;  мы

  - друг с другом беседуем; мы - понимаем друг друга.

       Прошлый путь протянулся отчетливо: от ущелий первых младенческих лет до

  крутизн этого самосознающего мига; и от крутизн его до предсмертных ущелий -

  сбегает Грядущее; в них ледник изольется опять: водопадами чувств.

       Мысли этого мига тронутся мне вдогонку  лавиной;  и  в  снежном  крутне

  померкнет такое мне близкое,  над  головою  висящее  небо:  изнемогу  я  над

  пропастью; путь нисхождения страшен...

       Я стою здесь, в горах: так же я стоял, среди гор, убежав от  людей;  от

  далеких, от близких; и оставил в долине - себя самого, протянувшего  руки...

  к далеким вершинам, где: -

                           -  каменистые  пики  грозились;  вставали под небо;

  перекликались  друг  с  другом;  образовали  огромную  полифонию:  творимого

  космоса;  и  тяжковесно, отвесно - громоздились громадины; в оскалы провалов

  вставали  туманы;  мертвенно  реяли  облака;  и  - проливались дожди; бегали

  издали  быстрые линии пиков; пальцы пиков протягивались, лазурные многозубия

  истекали  бледными  ледниками,  и нервные, бледные линии гребнились повсюду;

  жестикулировал   и   расставлялся  рельеф;  пенились,  проливались  потоки с

  огромных  престолов;  и  говор  громового  голоса сопровождал меня всюду: по

  часам  плясали  в  глазах  на  бегу: стены, сосны, потоки и пропасти, камни,

  кладбища,  деревеньки,  мосты;  пурпур трепаных мхов кровянил все ландшафты;

  крутни  мокрого  пара стремительно выбегали в расколах громадин; и - падали:

  между  водою  и солнцем; обдавал танцующий пар; начинал хлестать мне в лицо;

  облако  падало  под  ноги:  в  космы  потока пряталась бурно бившая пена под

  молоком; но под ним все: - дрожало, рыдало, гремело, стенало и пробивалось в

  редеющем молоке теми же водными космами...

       Я стою здесь, в горах: и потоки все те же -

                                                 -  с  на  краю  их  обсевшими

  старыми,   деревянно   резными   домами  подножной  деревни  и  с  церковною

  колоколенькой;  "клянчат"  звонкие  колокольца коров неугомонно и весело - в

  серо-черном,  в  обсвистанном,  ветром  облизанном мире, где бросаются сосны

  приступом  на чистейшие ледники, чтоб... разбиться о стену; вот подбросилась

  последняя  сосенка;  и  -  повисла; вон бегущие ветры в ветвях разрешаются в

  свисты  под  черным  ревом  утесов;  вон - гортанный фагот... меж утесами...

  углубляет  ущелье под четкими, чистыми гранями серых громад; вдруг почудятся

  звуки  оттуда:  серебристых  арфистов, цитристов; там - алмазится снег; там,

  оттуда  - посмотрит тот с_а_м_ы_й (а к_т_о - т_ы н_е з_н_а_е_ш_ь); и - т_е_м

  с_а_м_ы_м  в_з_г_л_я_д_о_м  (каким  -  ты  не  знаешь)  посмотрит,  прорезав

  покровы  природы;  и  -  отдаваясь  в  душе:  исконно-знакомым, заветнейшим,

  незабываемым никогда...

       Я стою здесь, в  горах:  меня  ждет  -  нисхождение;  путь  нисхождения

  страшен...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Мысли этого мига тронутся мне вдогонку  лавиной;  и  в  снежном  крутне

  потускнеет такое мне близкое, над  головою  висящее  небо:  изнемогу  я  над

  пропастью.

       Через тридцать пять лет уже вырвется у меня мое тело...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Восхождение - благодатно: в нем укрыт счет стремнинам; в  воспоминании,

  как не бывшие, - они стоят: вот и вот.

       Здесь и здесь ты бывал: здесь и здесь. Как же ты не сорвался?

       В воспоминании сам с собой говорю: - здесь, на крутосекущей черте: -

                                                                          -

            "Под  ногами  все  то, что когда-то болезненно из тебя вырастало и

            что было тобою;

            - "что мертвым камнем отваливалось и твердилось утесами...

            -  "Природа,  тебя обстающая, - ты; среди ее угрюмых ущелий ты мне

            виден, младенец...

            -  "Ты, как я: ты - еси; мы друг в друге - узнали друг друга: все,

            что было, что есть и что будет, оно - между нами: самосознание - в

            объятиях наших..."

       . . . . . . . . . .

       Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза и сломало все -

  до  первой  вспышки  сознания;  сломан  лед:  слов,   понятий   и   смыслов;

  многообразие рассудочных истин проросло и  охвачено  ритмами;  архитектоника

  ритмов осмыслилась и отряхнула былые мне смыслы, как мертвые  листья;  смысл

  есть жизнь: м_о_я ж_и_з_н_ь; она - в ритме годин: в жестикуляции,  в  мимике

  мимо летящих событий; слово - мимика, танец, улыбка.

       Понятия - водометные  капли:  в  непеременном  кипении,  в  преломлении

  смыслов они, поднимающем радугу из них встающего мира; объяснение -  радуга;

  в танце смыслов - она: в танце слов; в смысле, в слове, как в капле,  -  нет

  радуги...

       . . . . . . . . . .

       Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза.

       Вижу там: пережитое - пережито мной; только мной; сознание  детства,  -

  сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, - в точке этого мига  детство

  узнало б себя: с самосознанием оно слито; падает все между ними; листопадами

  носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня  -

  шелестит и порхает; смыслы их  я  отверг;  передо  мной  -  первое  сознание

  детства; и мы - обнимаемся:

       - "Здравствуй, ты, странное!"

  

       1915 г. Октябрь

       Гошенен - Амстэг - Глион - С. Морис

  

                                  ГЛАВА ПЕРВАЯ

                               БРЕДОВЫЙ ЛАБИРИНТ

  

                                                Час тоски невыразимой...

                                                Все - во мне... И я - во всем.

                                                                     Ф. Тютчев

  

                                   "ТЫ - ЕСИ"

  

       Первое "т_ы - е_с_и" схватывает меня без_о_бразными бредами: и -

                                                                      -

            какими-то    стародавними,    знакомыми   искони:   невыразимости,

            небывалости   лежания  сознания  в  теле,  ощущение  математически

            точное, что ты - и ты, и не ты, а... какое-то набухание в никуда и

            ничто, которое все равно не осилить, и -

                                                   - "Что это?.."

       Так  бы  я  сгустил  словом  неизреченность восстания моей младенческой

  жизни: -

         -  боль  сидения  в  органах; ощущения были ужасны; и - беспредметны;

  тем не менее - стародавни: исконно-знакомы: -

                                              -  не  было  разделения на "Я" и

            "н_е - Я", не было ни пространства, ни времени...

       И вместо этого было: -

                            -  состояние натяжения ощущений; будто все-все-все

  ширилось:  расширялось,  душило;  и  начинало  носиться  в  себе крылорогими

  тучами.

       Позднее  возникло  подобие:  п_е_р_е_ж_и_в_а_ю_щ_и_й   с_е_б_я   ш_а_р;

  многоочитый и обращенный  в  себя,  переживающий  себя  шар  ощущал  лишь  -

  "внутри"; ощущалися неодолимые дали: с периферии и к... центру.

       И  сознание  было:  сознаванием  необъятного,  обниманием  необъятного;

  неодолимые дали пространств ощущались ужасно; ощущение выбегало с окружности

  шарового подобия - щупать: внутри  себя...  дальнее;  ощущением  сон  знание

  лезло: внутри себя... внутрь себя - достигалось смутное знание: переносилось

  сознание; с периферии какими-то крылорогими тучами неслось оно к центру; и -

  мучилось.

       - "Так нельзя.

       - "Без конца...

       - "Перетягиваюсь...

       - "Помогите..."

       Центр - вспыхивал: -

                          - "Я - один в необъятном.

                          - "Ничего внутри: все - вовне..."

       И опять угасал. Сознание, расширяясь, бежало обратно.

       - "Так нельзя, так нельзя: Помогите...

       "Я - ширюсь..." -

                       -  так сказал бы младенец, если бы мог он сказать, если

  б  мог  он понять; и - сказать он не мог; и - понять он не мог; и - младенец

  кричал: отчего - не понимали, не поняли.

       . . . . . . . . . .

  

                              ОБРАЗОВАНЬЕ СОЗНАНИЯ

  

       В то далекое время "Я" не был... -

       -  Было  хилое  тело;  и  сознание,  обнимая  его,  переживало  себя  в

  непроницаемой  необъятности;  тем  не  менее,  проницаясь  сознанием,   тело

  пучилось ростом, будто грецкая губка, вобравшая в себя воду;  сознание  было

  вне тела; в месте тела Hie  ощущался  громадный  провал:  сознания  в  нашем

  смысле, где еще мысли не было, где еще возникали... -

                                                      -  (если бы ощущения эти

            остались  мне  в  моих  будущих  днях и если бы в это темное место

            взошло полноумие их и осветило б мне тело; если бы повернуться мне

            взором  в  себя  и осветить мне себя; - то увидел бы я: наше небо;

            облака   там  бегут  на  громах  в  моем  небе  духовно-душевности

            белоходным изливом; а изливы - ветрятся, ветвятся; и - л_и_стятся;

            раскидается  мыслями  все;  и это все отражается: в небе над нами;

            оттого-то оно говорит; и оттого оно - ведомо...) -

                                                             -  где  еще мысли

  не было, где еще возникали мне: первые кипения бреда.

       . . . . . . . . . .

       Образовались мне накипи: накипала мне  теплота;  и  я  мучился  красным

  исжаром; перекипало сознанием облитое тело (зашипают пузырчатой пеною  кости

  в кислотах); и накипел... первый образ: закипела  в  образах  моя  жизнь;  и

  возникали на накипях накипи мне; -

                                   - предметы и мысли...

       . . . . . . . . . .

       Мир и мысль - только накипи: грозных космических  образов;  их  полетом

  пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы - мифы.

       Мифы - древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы;  в

  них ребенок бродил; в них и бредил, как все: все сперва  в  них  бродили;  и

  когда прова^ лились они, то забредили ими... впервые, сначала - в них жили.

       Ныне древние мифы морями упали под ноги; и  океанами  бредов  бушуют  и

  лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала  в  них;  возникало

  "Я" и "Не -Я"; возникали отдельности... Но моря выступали: роковое наследие,

  космос, врывался  в  действительность;  тщетно  прятались  в  ее  клочья;  в

  беспокровности  таяло  все:  все-все  ширилось;  пропадали  земли  в  морях;

  изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели.

       Строилась - мысль-ковчег; по ней плыли сознания от  ушедшего  под  ноги

  мира до... нового мира.

       Роковые потопы бушуют в нас (порог сознания - шаток) : берегись, -  они

  хлынут.

  

                              МЫ ВОЗНИКЛИ В МОРЯХ

  

       В нас мифы - морей: "М_а_т_е_р_е_й": и бушуют они  красноярыми  сворами

  бредов...

       Мое детское тело есть бред "м_а_т_е_р_е_й"; вне его - только глаз; он -

  пузырь на летящей пучине; возникнет и... нет его;  я  одной  головой  еще  в

  мире: ногами - в утробе; утроба связала мне ноги: и ощущаю себя - змееногим;

  и мысли мои - змееногие мифы: переживаю т_и_т_а_н_н_о_с_т_и_.

       Пучинны все мысли: океан бьется  в  каждой;  и  проливается  в  тело  -

  космической бурею; восстающая детская мысль напоминает  комету;  вот  она  в

  тело падает; и - кровавится ее  хвост:  и  -  дождями  кровавых  карбункулов

  изливается: в океан ощущений; и между телом и мыслью, пучиной воды  и  огня,

  кто-то бросил с размаху ребенка, и - страшно ребенку.

       . . . . . . . . . .

       - "Помогите...

       - "Нет мочи...

       - "Спасите..."

       . . . . . . . . . .

       - "Это, барыня, рост"...

       . . . . . . . . . .

       - "Помогите...

       - "Нет мочи...

       - "Спасите..."

       . . . . . . . . . .

       Так кричать не умеет младенец (так кричать  будет  после  он);  з_м_е_и

  ползают - в нем, вкруг него; наполняют его колыбель; и - шипят ему в уши.

       Этот шип слышал ты - в тихий час полудневный,  когда  все  замирает,  а

  солнце стреляет лучами...

       Ты этот свист уже слышал: свист сосен.

       . . . . . . . . . .

       Продолжаю обкладывать словом первейшие события жизни: -

                                                             -  ощущение мне -

            змея:  в  нем - желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое,

            громадное  тело:  Титана;  Титан  -  душит  меня;  и  сознание мое

            вырывается: вырвалось - нет его... -

                                               -   за   исключением  какого-то

  пункта, низверженного -

                        - в нуллионы Эонов! -

                                            - осилить безмерное...

       Он - не осиливал.

       . . . . . . . . . .

       Вот - первое событие бытия; воспоминание его держит прочно; и  -  точно

  описывает; если оно таково (а оно таково), -

                                             -    д_о_т_е_л_е_с_н_а_я    жизнь

  одним краем своим обнажена... в факте памяти.

  

                                    СТАРУХА

  

       Первое подобие образа наросло на безобразии моих состояний.

       Не сон оно: сон есть  то,  от  чего  просыпаются;  Я  же...  -  еще  не

  проснулся; действительность, сон не чередовались друг с другом в мне  данном

  мире. Самая д_а_н_н_о_с_т_ь стояла тяжелым вопросом...

       Непробудности мне роились д_о я_в_и -

                                           - в кипениях я и жил и боролся! -

                                                                           -

  непробудности, неподобные снам...

       Нет, не сны они, а - сказал бы я -

                                        -  подсматривания  себе  за спину; и -

            желание  тронуться  с  места;  не  носимости в вихрях бессмыслицы,

            развиваемой   тысячекрыло,  мгновенно  и  распадающейся  в  тысячи

            тысячекрыло  летящих смерчей, - не такие носимости в "Я" (с внутри

            его  лежащим  пространством),  а...  -  движение в ч_е_м-т_о: меня

            самого (мне пространство сложилось уж)... -

                                                      -              Тронься -

  н_а_ч_и_н_а_л_о_с_ь,  с_л_а_г_а_л_о_с_ь  -  более  всего  за  спиной: что-то

  такое;  оно  -  не  было  мною,  а  было - такое огневое, красное: шаровое и

  жаровое; словом - старухинское: почему? Этого сказать я не мог.

       Без_о_бразие строилось в образ: и - строился образ.

       Невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение, что ты  -

  и ты, и не ты, а какое-то набухание, переживалось теперь приблизительно так:

  -

  -  ты  - не ты, потому, что рядом с тобою с_т_а_р_у_х_а - в тебя полувлипла:

            шаровая  и  жаровая;  это  она  н_а_б_у_х_а_е_т;  а ты - нет: ты -

            т_а_к с_е_б_е, н_и_ч_е_г_о с_е_б_е, ни при чем себе... -

                                                                   -   Но  все

            начинало с_т_а_р_у_ш_и_т_ь_с_я.

       Я опять наливался старухой: наливается  так  дряблый  зоб  индюка  -  в

  ярко-красные пучности; протяжение, натяжение в окружающем,  в  глотающем,  в

  лезущем - в суетном, в водоворотно-пустом  -  оказывалось:  незримо-лежащим,

  припавшим,  сосущим;  стоило  тебе  тронуться,  как  оно,  лежащее  рядом  и

  откровенно старушечье, -

                         -  опрометью кидалося прочь; на мгновение становилось

            мне зримо: -

                       -  будто  таяла сама тьма огневыми прорезями: молнийный

            многоног  огнерогими  стаями  распространялся и бегал в исколотой,

            черной тверди... -

                             -  тогда  вспыхивал ярый шар и... - в красный мир

            колесящих карбункулов распадались темноты...

       . . . . . . . . . .

       Я не знаю, когда это было, но я... подсмотрел ее: у себя за спиной, -

                                                                           -

            когда  она,  описывая  в  пространстве  дугу, рушилась мне прямо в

            спину:  из  ураганов  красного  мира, стреляя дождями карбункулов;

            выгнулась  ее  бело-каленая  голова  с  жующим  ртом в очень злыми

            глазами;  я несся в пропасть; и надо мною утесами света и жара она

            ниспадала  - мне в спину; и, ухвативши за спину, описывала со мною

            в пространствах,.. - колеса... -

                                           - Сам я был колесом.

       Думаю,   что   "с_т_а_р_у_х_а"   -   какое-либо  из  вне-телесных  моих

  состояний,  не  желающих  принять "Я" и живущих: глухою, особою, стародавнею

  жизнью;   эта   жизнь  прорастает  порою:  у  впадающих  в  детство  старух,

  сумасшедших;  и  носится  по  июльским ночам грозовыми зарницами; плевелы ее

  шелестят в пыли жизни:

            Парки бабье лепетанье...

            Жизни мышья беготня...

       Сплетница  мне  и  теперь напоминает "с_т_а_р_у_х_у": в ней есть что-то

  "м_и_с_т_и_ч_е_с_к_о_е"...

  

                               ГОРИТ, КАК В ОГНЕ

  

       Первый сознательный миг мой есть - точка; проницает бессмыслицу он; и -

  расширяся, он становится шаром, а шар - разлетается:  бессмыслица,  проницая

  его, разрывает его...

       Стаи  мыльных  шаров  вылетают  из  легкой  соломинки... Шар - вылетит,

  подрожит,  проиграет  блеском;  и  -  лопнет; капелька вязкой жижи, раздутая

  воздухом,  заиграет  светами  мира... Ничто, ч_т_о-т_о, и опять ничто; снова

  ч_т_о-т_о; все - во мне, я - во всем... Таковы мои первые миги... Потом -

                                                                          -

            вспыхнули едва приметные светочи; стал слезать с меня мрак (как со

            змееныша кожа змееныша); ощущения отделялись от кожи: ушли мне под

            кожу: выпали чернородные земли -

                                           -  Кожа  мне  стала,  как...  свод:

  таково   нам  пространство;  мое  первое  представленье  о  нем,  что  оно -

  коридор... -

             -  Мне  впоследствии  наш  коридор представляется воспоминаньем о

  времени,  когда он был мне кожей; передвигался со мною он; повернись назад -

  он   сжимается  сзади  дырой;  впереди  открывается  просветом;  переходики,

  коридоры  и  переулки  мне впоследствии ведомы; слишком ведомы даже: а вот -

  "я"; а вот - "я"...

       Комнаты - части тела; они сброшены мною; и  -  висят  надо  мной,  чтоб

  распасться мне после и стать: чернородом земли; тысячелетия строю  я  внутри

  тела; и бросаю из тела: мои странные здания: -

                                               -   (и   ныне:   -  в  голове я

  слагаю:  храм  мысли,  его  уплотняя, как... череп; я сниму с себя череп; он

  будет  мне - куполом храма; будет время: пойду по огромному храму; и я выйду

  из храма: с той же легкостью мы выходим из комнаты).

       . . . . . . . . . .

       Ощущения отделялись от кожи: она стала - навислостью; в ней я полз, как

  в трубе; и за мною - ползли: из дыры; таково вхождение в жизнь... -

                                                                    -   Сперва

  образов не было, а было им место в навислости спереди; очень скоро открылась

  мне:  детская комната; сзади дыра зарастала, переходя - в печной рот (печной

  рот  -  воспоминание  о  давно  погибшем,  о  старом:  воет  ветер в трубе о

  довременном  сознании);  между  д_ы_р  (моим  прошлым  и  будущим) пошел ток

  перегоняющих  образов: съеживались, распространялись, переменялись, метались

  и,  обливая  меня кипятком, в меня влипали они (их остатки - стенные обои: и

  по  ночам  они  гонятся мне, как прогоняется звездное небо)... Предлиннейший

  гад,   дядя   Вася,  мне  выпалзывал  сзади:  змееногий,  усатый,  он  потом

  перерезался;  он  одним  куском  к  нам  захаживал отобедать, а другой позже

  встретился:     на     обертке     полезнейшей    книжки    "В_ы_м_е_р_ш_и_е

  ч_у_д_о_в_и_щ_а";  называется он "д_и_н_о_з_а_в_р"; говорят - о_н_и вымерли;

  еще я их встречал: в первых мигах сознания.

       Вот мой образ вхождения в жизнь: коридор, свод и мрак; за мной  гонятся

  г_а_д_ы -

          -  этот  образ родственен с образом странствия по храмовым коридорам

            в сопровождении быкоголового мужчины с жезлом... -

       . . . . . . . . . .

       Врезал мне э_т_о в_с_е голос матери:

       - "Он горит, как в огне!"

       Мне  впоследствии  говорили,  что  я  непрерывно   болел   дизентериею,

  скарлатиной и корью: в т_о и_м_е_н_н_о в_р_е_м_я...

  

                                ДОКТОР ДОРИОНОВ

  

       Помню комнатку: в ней предметов не помню; но - беспорядок во всем;  все

  - раскидано, разворочено,  взрыто,  как...  в  душе  моей  -  затрепетавшей,

  встревоженной, вспугнутой, потому что... -

                                           -    бабушка    там,    потрясаемая

  испугами,  но  испуги  тая  от  меня и меня заражая испугами, - посиживает и

  набивает  себе  папиросы:  без чепчика, лысая; морщинится ее лоб, когда она,

  приподымая глаза над очками, поглядывает на меня исподлобья - в коричневатом

  капоте,  выделяющемся  на  стене  -  из  табачного дыма; и капот, и лысина в

  слабых  мерцаниях  свечки мне не кажутся добрыми. Знаю я - скверновато: даже

  совсем  скверновато;  а  почему  -  этого  не  могу я понять; потому ли, что

  открыто  мне  неприличие  бабушки  (вместо  чепчика с лиловыми лентами вовсе

  голая  голова),  потому  ли,  что целая половина стены отсутствует вовсе: не

  четыре стены - три стены; четвертая - распахнулась своим темнодонным оскалом

  со множеством комнат -

                       - все комнаты, комнаты, комнаты! -

                                                        -   в   которые,  если

  вступишь,  то  -  не  вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не

  ясно   какими,   но,   кажется,   креслами   в  сероватых,  суровых  чехлах,

  вытарчивающих  в глухонемой темноте; суть же не в креслах, а, так сказать, в

  протяжениях  материи  воздуха  и в открытой возможности ощутить холодноватый

  бег  сквознячка  из  комнаты  в комнату, увидать прыжок в зеркало... кресла.

  Словом - скверные комнаты!

       Между тем: сознавая немыслимость там водиться, кто-то все же  наперекор

  всему там завелся; и  -  безалаберно  возится  среди  кресел  -  посиживает,

  похаживает, погромыхивает и правит - пустопорожний свой шаг,  едва  уловимый

  отсюда, по дальним пустотам...

       Если быть вовсе тихим, то  шаг  не  захочет  приблизиться,  потому  что

  привольней ему там стучать одному, чем томить  нас  в  ужасных  возможностях

  переживать наступление шага;  и  -  главное:  чувствовать  -  неотделенность

  стеною от шага; можно в таком положении жить; двигаться тоже можно, пожалуй;

  но - без единого стука; стукни; и - примется он: пристукивать, притоптывать,

  крепнуть, перерождаяся в грохоты.

       Чувствую невозможность дальнейшего пребывания без единого  звука:  хочу

  издать звук; бабушка, задрожав, как осиновый лист, мне грозится рукою:

       - "Этого нельзя: ни-ни-ни!"

       Я - громко щелкаю: и - ай! - что я сделал!

       Оно - совершается; оно уже совершилось, потому что  он,  кто  там  жил,

  вызываемый стуком, он - прёт уже; и он уже крепнет; издалёка-далека  он  мне

  отвечает на вызов; и - ти:-те:-та:-то:-ту!  -  вытопатывает  он  мне:  т_о_т

  с_а_м_ы_й (а кто, я не знаю)... Это было многое множество  раз:  из  темноты

  перли грохоты бестолкового, сурового шага; если бы добежать до  постельки  и

  если бы, завернувшись, уснуть, то ничего и не будет: все  кончится;  засыпая

  уже, буду слышать я разрушение грохота в тихий свист и похрапыванье кого-то,

  успокоительно спящего...

       Поздно... -

                 - выбежал из чернотного грохота мне навстречу -

                                                               -        весьма

  прозаичный  толстяк,  с  короткой  шеей  блондин,  здоровяк:  поворачивал он

  брюшком;  на  меня  он  поблескивал  золотыми  своими  очками;  и  - золотою

  бородкою;  он  впоследствии  появился  и  в  яви:  это  был  Дорионов, Артем

  Досифеевич, доктор мой; мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел; и

  в  то  самое  время.  У доктора Дорионова, помню я, - были огромных размеров

  калоши,  подбитые  чем-то  твердым:  и,  попадая  в переднюю, производил ими

  грохот он; я всегда его узнавал по громоносному топоту, по огромной енотовой

  шубе,  висящей  в  передней, и по резкому звонку во входную дверь; перед его

  появлением  у  меня  поднималась: ноющая ломота в ногах; он прописывал рыбий

  жир;  и  при  этом он шлепал - себя по коленям, надсаживаясь от добродушного

  хохота; кажется, разводил на дому канареек; и когда слышал пение

  

                                вьется  ласточка  сизокрылая  под  окном моим,

                                под косящатым, -

                                               -  то  заливался  слезами он: с

  отцом  игрывал  в  шашки,  а  над бабушкою он подшучивал и утверждал, что мы

  живем не на шаре, а - в шаре.

       . . . . . . . . . .

       Думаю, что погоня и грохоты: пульсация тела; сознание,  входя  в  тело,

  переживает его громыхающим великаном; события этого сна объяснимы мне так.

       И - думаю... -

  

                                   И ДУМАЮ...

  

       - Переходы, комнаты, коридоры напоминают нам наше тело, преобразуют нам

  наше тело; показуют нам наше тело; это - органы тела...  вселенной,  которой

  труп - нами видимый мир; мы с себя его сбросили: и вне нас он застыл; это  -

  кости прежних форм жизни, по которым мы  ходим;  нами  видимый  мир  -  труп

  далекого прошлого; мы  к  нему  опускаемся  из  нашего  настоящего  бытия  -

  перерабатывать его формы; так входим в ворота рождения;  переходы,  комнаты,

  коридоры напоминают нам наше прошлое; прообразуют нам наше  прошлое;  это  -

  органы... прошлой жизни... -

                             -  переходы,  комнаты,  коридоры,  мне встающие в

  первых  мигах  сознания,  переселяют меня в древнейшую эру жизни: в пещерный

  период;  переживаю жизнь выдолбленных в горах чернотных пустот с бегающими в

  черноте  и  страхом объятыми существами, огнями; существа забираются в глуби

  дыр,  потому  что  у  входа дыр стерегут крылатые гадины; переживаю пещерный

  период;  переживаю  жизнь  катакомб;  переживаю...  подпирамидный Египет: мы

  живем  в  теле  Сфинкса;  комнаты,  коридоры  - пустоты костей тела Сфинкса;

  продолби  стену  я...  мне  не  будет Арбата: и - мне не будет Москвы; может

  быть...  я  увижу  просторы  ливийской  пустыни;  среди  них стоит... Л_е_в:

  поджидает меня...

       . . . . . . . . . .

       Вообразите себе человеческий череп: -

                                           -   огромный,  огромный,  огромный,

  превышающий все размеры, все храмы; вообразите себе... Он встает перед вами:

  ноздреватая  его  белизна  поднялась выточенным в горе храмом; мощный храм с

  белым  куполом  выясняется  перед  вами  из мрака; неповторяемы кривизны его

  стен;  неповторяемы его точеные плоскости; неповторяемы архитравы колонн его

  входа:  колоссального,  точеного рта; многозубоколонный рот - вход открывает

  безмерности  сумраком  овеянных  зал:  черепных  отделений;  каменистые пики

  встают  в  сумрак  свода; перекликаются гулким шумом костяные своды его; и -

  опускают  объятия;  и  -  образуют  огромную  полифонию творимого космоса; и

  тяжковесно,  отвесно  нисходят  уступы;  падают  взоры  в  оскалы провалов -

  многовидных   дыр,   -   уводящих   быстрою   линией  переходов  в  лабиринт

  п_о_л_у_к_р_у_ж_н_ы_х  каналов;  вы  выходите  в  алтарное место - над ossis

  sphenodei...  {Наименование  одной из костей черепа.} Сюда придет иерей; и -

  ожидаете  вы: перед вами внутренность лобной кости: вдруг она разбивается; и

  в  пробитую  брешь  в  серо-черном, в обсвистанном, в ветром облизанном мире

  несутся:  стены света, потоки; и крутнями вопиющих, поющих лучей они падают:

  начинают хлестать вам в лицо:

       - "Идет, идет: вот - идет" -

                                  -   и   уносятся  под  ноги  космы  алмазных

  потоков: в пещерные излучины ч_е_р_е_п_а... И вы видите, что Он входит... Он

  стоит  между  светлого  рева лучей, между чистыми гранями стен; все - бело и

  алмазно;  и  -  смотрит...  Тот  Самый...  И  - тем самым в_з_г_л_я_д_о_м...

  который  вы  узнаете,  как...  то,  что отдавалось в душе: исконно-знакомым,

  заветнейшим, незабываемым никогда...

       Голос: -

              - "Я..."

       Пришло, пришло, пришло: пришло - "Я..."

       . . . . . . . . . .

       Вы представьте скелет: крестообразно раскинул он  руки  -  кости;  и  -

  неподвижно  простерт,  чтоб...  восстать   в   т_р_е_т_и_й   д_е_н_ь...   Вы

  представьте: -

               -  вы  - маленькин-маленький-маленький, беззащитно низвергнутый

  в  нуллионы  эонов  -  преодолевать  их, осиливать - схвачены черным свистом

  пустот  и  стремительным  пунктом  несетесь  (это  первая  прорезь сознания:

  воспоминание его держит прочно и точно описывает); дотелесная жизнь обнажена

  ужасно и мрачно; за вами несется с_т_а_р_у_х_а; и ураганом красного мира она

  протянула  свои  гигантские  руки;  а вы - беспокровны; вдруг - толчок: вы -

  малюсенький-маленький  вдруг ударились о скелетное тело храма; вы спасаетесь

  во  внутренность  храма;  и  слышите, как разбиваются о него океаны красного

  мира: там склонилась с_т_а_р_у_х_а; она не может войти -

                                                         -  вы представьте: вы

  входите;  и  -  поднимаете  голову: справа и слева симметрично бегущие своды

  ребер;   изогнуты   прихотливо   их   плоскости;   встают  перед  вами,  как

  п_а_м_я_т_ь...  о  п_а_м_я_т_и;  чудесные  дуги  скелетного храма; впереди -

  проход...  к  белому  алтарю; и там - череп; из огромности гулких зал, среди

  белого  великолепия  выступов вы повертываетесь назад - к выходу; миры бреда

  горят  там;  изумление, смятение, страх овладевает: действительность, откуда

  вы выпали - и не мир.

       И нахождение себя в храме подобно вопросу:

       - "Как?..

       - "Зачем?

       - "Почему?

       - "Как сюда ты попал?"

       Из алтаря проливается свет: это "Я", иерей, совершает там службы;  и  -

  воздевает он руки:

       - "Я, Я".

       Вы узнали Его.

       Как он "Я" там стоит: и простирает навстречу - пречистые  руки...  Этот

  жест - жест  захожего  иерея  -  жест  воздетых  рук  отпечатлели,  конечно,

  надбровные дуги: по окончании светлой утрени Иерей уйдет;  вы  его  года  не

  увидите... Он вернется на родину...

       . . . . . . . . . .

       Созерцание  черепа  странно:  и  он   -   п_а_м_я_т_ь   о   п_а_м_я_т_и

  великолепного скелетного храма, выдолбленного нашим  "Я"  в  скалах  черного

  мрака; в храме тела - лежат планы храмов; и восстанет, я верую, из  храмовых

  обломков: храм тела.

       Так гласит нам писание...

       . . . . . . . . . .

       Созерцание черепа утешает, напоминает; и - смутно  учит  чему-то;  жест

  надбровных дуг ведом нам; это жест окрыленного "Я",  вставшего  из  гробовой

  покрышки, пещеры, чтобы некогда вознестись; чтоб... вернуться на родину...

  

                             ЛАБИРИНТ ЧЕРНЫХ КОМНАТ

  

       После первого мига сознания предстают: коридоры и комнаты -

                                                                 -         все

  комнаты, комнаты, комнаты! -

                             -  в  которые,  если  вступишь, то - не вернешься

  обратно,  а  будешь  охвачен  предметами,  еще  не ясно какими, но, кажется,

  креслами  в сероватых, в суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте;

  множество  немых  кресел:  под  любым можно жить; все - мне ведомо; где-то я

  проходил тут -

               -  может  быть... внутри тела, ощущеньями перебегая от органа к

            органу  и  охваченный  прорастающей  жизнью, еще не ясно какою, но

            кажется...  в_ы_р_а_с_т_а_ю_щ_е_й;  ее  глухие наросты вытарчивали

            мне  суровыми образами в глухонемой темноте; перебегал я от органа

            к органу и уходил в огромное материнское тело утробного мира... -

                                                                            -

  странно   ведомы   стены,   уводящие   в   неизмеримые   глуби:   уводящие к

  "м_а_т_е_р_я_м", где все образы тают в без_о_бразном... -

                                                          -         Коридоры и

  комнаты,  в которые если вступишь, то не вернешься обратно, а будешь охвачен

  предметами,  еще  не  ясно  какими,  но...  кажется... креслами...; сознавая

  немыслимость  здесь водиться, я завелся, однако, наперекор всему, вздрагивая

  в  глухонемой темноте; и действительность комнат восставала мне - отложением

  расширения  ощущений,  отбежавших  в  "Я"  и оставивших во все стороны следы

  свои:  стены;  из  морей  безобразия  поднялись континенты; моря убежали под

  ноги; под полом бушевали они; угрожали разбить все паркеты: затопить меня.

       Казалося: - в отдалении, среди комнатной анфилады, сидит  моя  бабушка;

  бегают нити на спицах (она вяжет чулок) ; и -  бабушка  мне  грозится  среди

  скверненьких сквознячков, перебегающих из  комнаты  в  комнату;  далее  -  в

  глубине переходов еще бегает бестолочь;  и  гремит  кто-то  древний;  все-то

  ломится он; все-то ищет меня; в торопливых поисках правит  он  пустопорожний

  свой шаг: по дальним  пустотам;  он  -  чужой:  Артем  Досифеевич  Дорионов,

  быкообразный, брюхатый, - бегает в бесконечности лабиринтов; то подбегает он

  близко; а то отбегает -  в  неизмеримые  дали  ходов,  где  еще  не  обсохла

  действительность, и гад, дядя Вася,  купается  в  грязи  там.  По  ближайшим

  комнатам кто-то водит меня; молчаливо, сурово; кто-то светочем освещает  мне

  путь, впоследствии становится ясным: это мама  иль  няня  проводят  меня  из

  коридора... в мою детскую комнатку...; вспоминаю я это шествие; мне казалось

  оно  бесконечным;  напоминало  оно:  шествие   по   храмовым   коридорам   в

  сопровождении быкоголового мужчины с жезлом -

       - (я впоследствии видел изображения таких шествий; изображениями  этими

  пестрят  подземные  гробницы  Египта;  и  я  видел  ведущих:   песьеголовых,

  быкоголовых мужчин с длинными жезлами в руках...) Мне казалося: -

       - переходы квартиры ведут к бездне мрака; и все там обрываются: далее -

  чернотные грохоты, по которым несется старуха, стреляя  дождями  карбункулов

  (переживание это меня охватило однажды: при прохожденьи земли чрез  комету);

  я когда-то там проносился; о_н_а м_ч_а_л_а_с_ь з_а м_н_о_ю; меня вытащили из

  громов космических бурь; и - повели коридором;  так  тянулись  века:  все-то

  гнались за нами; странно было это суровое шествие по коридору квартиры  -  в

  сопровождении человекоподобного существа со свечою в руке.

       . . . . . . . . . .

       Еще долго за мною протянута память туда - в лабиринт черных  комнат,  к

  ч_у_ж_о_м_у:  все  чужие  -  оттуда;  еще  долго  спустя   подозрительно   я

  встречаю... гостей; а когда  узнаю  про  Тезея  и  про  быка  Минотавра,  то

  становится ясно мне: Артем Досифеевич - Минотавр; я же,  щелкнувший  в  мрак

  пустых, пустых комнат, - Тезей.

  

                                      ЛЕВ

  

       Среди странных обманов, туманно мелькающих мне, передо  мной  возникает

  страннейший: передо мною маячит косматая львиная  морда;  уж  горластый  час

  пробил: все какие-то желтороды песков;  на  меня  из  них  смотрят  спокойно

  шершавые шерсти; и - морда; крик стоит:

       - "Лев идет..."

       . . . . . . . . . .

       В этом странном событии все угрюмо-текучие образы уплотнились  впервые;

  и разрезаны светом обмана маячивших мраков; осветили лучи лабиринты; посреди

  желтых, солнечных суш узнаю я себя: вот он - круг; по краям его  -  лавочки;

  на них темные образы женщин, как - образы ночи; это - няни, а около, в свете

  - дети, прижатые к темным подолам их; в воздухе - многоносое любопытство;  и

  среди всего - Л_е_в -

                      -  (Я  впоследствии  впдывал  желтый  песочный  кружок -

  между Арбатом и Собачьей Площадкой, и доселе увидите вы, проходя от Собачьей

  Площадки,  обсаженный  зеленью  круг;  там сидят молчаливые няни; и - бегают

  дети)...

       . . . . . . . . . .

       Образ этот - мой первый отчетливый образ; до него  -  неотчетливо  все;

  неотчетливо - после; мутные, мощные, мрачные, переменные миги мои мне рисуют

  события, со мною не бывшие  вовсе;  мне  действительность  города  возникает

  впервые гораздо позднее; но осколок ее мне - тот желтый кружок,  перекинутый

  от... Собачьей Площадки... в мой мир марева:  посередине  желтого  круга  мы

  встретились: я и л_е_в.

       Мне отчетливо: -

                      -  Лев  есть Л_е_в: не собака, не кошка, не утка; смутно

  помнится: льва я где-то уж видел; и видел - огромную, желтую морду.

       Да я знал ее прежде: я ждал ее...

       Это событие встречи упреждает отчетливо мне встречу с близкими  ликами:

  мамы, папы и няни... Среди образов  снов  еще  нет  этих  образов;  есть  их

  запахи, голоса, ощущение; есть движение с ними  в  пространстве:  вот  несут

  меня, переносят, укладывают, гасят свет, защищают от  тьмы;  переносящих  не

  вижу я вовсе; и я знаю объятия; папа, мама и няня мне  спрятали  свои  лики;

  сквозь объятия их мне просунуты все какие-то полулюди: вот  ужасный  толстяк

  Дорионов, старуха и гад дядя Вася; правда, помнятся: тетя  Дотя  и  бабушка:

  тетя Дотя протянута в зеркалах с выбивалкой в руке; бабушка -  и  грозна,  и

  лыса. Больше образов нет...

       Почему же л_е_в мне знаком?

       . . . . . . . . . .

       Я отчетливо помню, что -

                              -  линии  блещущих лавочек, солнце и желтая суша

  -  куда-то отъехали перед львом; лев растет; и - заслоняет мне все; ужасаюсь

  я:  рухнули  все  преграды  меж  нами;  все,  что пряталось, появилось - под

  солнцем.  Покров солнца на мраке не защищает от мрака; солнце бросило в мрак

  желтый  круг;  и  из  мрака ночей повылезали на желтую сушу все дети и няни:

  отдохнуть  от  опасностей;  и  тогда-то  вот из желтеющей кучю песку, из-под

  круга  на  круг  вылезать  стал  на нас головастый зверь, лев: и все снова -

  пропало;  солнце  спряталось;  снялось  желтое  пятно  круга; и няни, и дети

  снялись; все снялось: и продолжилась тьма.

       . . . . . . . . . .

       Я впоследствии, четырех-пяти лет, проходил по кружку; и тогда вспоминал

  уже я, что мне снилось когда-то (когда - я не помню) -

       - вот здесь встретил Льва я...

  

                              ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ -

                            ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ДВА ГОДА

  

       Через двадцать лет: -

                           -  мне  отчетливо  кинуто снова: событие с "Львом";

  углублено  мне  отчетливо;  косматая  морда  опять предо мною; невероятности

  бреда  мне  врезаны  в вероятное; сон стал фактом; понял я до конца: бреды -

  факты;  и  сны  суть  действительность; через двадцать лез сызнова Лев стоит

  предо мною.

       . . . . . . . . . .

       Я любил рассказывать сны: пояснять свои миги сознания; и первые миги  я

  вспомнил в то время; я любил погружаться в их темное, грозное лоно; научился

  я плавать в забытом; извлекать темнодонное: изучать его; в это время я много

  читал: о дне океанов и гадах; п_а_л_е_о_н_т_о_л_о_г_и_я открывает  мне  свои

  тайны; я - естественник; мои товарищи - тоже; собираемся мы дружным,  тесным

  кружком; и забавляемся небылицами.

       Помню я: уж весна;  на  носу  экзамены;  жарко;  лаборатория  опустела;

  темнеет; уж весенний вечер в  окне;  угасает  жужжание  электрической  печи;

  бросаем реторты;  в  прожженных  тужурках  идем  к  подоконнику;  начинаются

  разговоры о снах; яркими  красками  рисую  жизнь  детства:  с_т_а_р_у_х_у  и

  г_а_д_о_в; говорю о к_р_у_ж_к_е и о л_ь_в_е: о его желтой морде...

       Товарищ смеется:

       - "Позвольте же... Ваша л_ь_в_и_н_а_я м_о_р_д_а - фантазия".

       - "Ну да: сон..."

       - "Да не сон, а фантазия: россказни..."

       - "Уверяю вас: этот сон видел я".

       - "В том-то и дело, что сна вы не видели..."

       - "?".

       - "Просто видели вы сан-бернара...",

       - "Льва..."

       - "Ну да: "Л_ь_в_а..."

       - "?"

       - "То есть "Л_ь_в_а" сан-бернара..."

       - "Как так?"

       - "Этого "Л_ь_в_а" помню я..."

       - "?"

       - "Помню желтую морду... не "л_ь_в_а", а - собаки..."

       - "??"

       - "Ваша львиная морда - фантазия: принадлежит она сан-бернару, по имени

  "Л_е_в".

       - "А откуда вы знаете?"

       - "В детстве и я проживал около Собачьей Площадки... Меня водили гулять

  - на кружок; там и я видел "Л_ь_в_а...". Это был добрый пес; иногда  забегал

  на кружок  он;  в  зубах  носил  хлыстик;  мы  боялись  его:  разбегалися  с

  криком..."

       - "И вы помните крик "Л_е_в - и_д_е_т"?

       - "Разумеется, помню..."

       . . . . . . . . . .

       Мой кусок странных снов через двадцать лет стал мне явью... -

                                                                   -    (может

            быть,  лабиринт  наших  комнат есть явь; и - явь змееногая гадина:

            г_а_д  д_я_д_я  В_а_с_я;  может  быть:  происшествия со старухою -

            пререкания  с Афросиньей, кухаркой; ураганы красного мира - печь в

            кухне; колесящие светочи - искры; не знаю: быть может...)

       Товарищ смеялся:

       - "Около Собачьей Площадки есть дом: сан-бернары не переводятся в  этом

  доме; около Собачьей Площадки и теперь они бегают; их же праотец - "Л_е_в".

       . . . . . . . . . .

       Очень скоро впоследствии, проходя по Толстовскому переулку,  выходящему

  на "к_р_у_ж_о_к", встретил я: желтоногого сан-бернара с  шершавой,  слюнявою

  мордою...

  

       "Л_е_в" продолжился - в нем...

       Но душа глухо дрогнула:

       - "Л_е_в - идет: близко знаменье".

       В это время я читывал "Заратустру".

       . . . . . . . . . .

       И - прошло лет двенадцать: тридцатидвухлетие отделило меня: от  первого

  появления Льва, и тогда, в т_р_е_т_и_й р_а_з, появился он: встал воочию и  -

  угрожал мне, погибелью...

  

                                    ВСЕ-ТАКИ

  

       Из сумятицы жизни, в толпе, среди  делового  собрания,  сколько  раз  я

  повертывался к странному явлению "Л_ь_в_а": в дальнем детстве, теперь  и  во

  время студенчества.

       И - глаза мои расширялись; невидящим взором глядел  я  в  пространство;

  толкали прохожие; качал головой собеседник: я отвечал  невпопад;  изумление,

  смятение, страх овладевали мной.

       Я себе говорил: -

                       -   "Действительность  эта  -  не  сон:  но  она  -  не

  действительность..."

       - "Что все это: и - где оно было?"

       - "Приходил д_е_т_с_к_и_й лев: и опять, и опять".

       - "Ты с ним встретился..."

       . . . . . . . . . .

       Явственно: никакой собаки и не было. Были возгласы:

       - "Лев - идет!"

       И - лев шел.

       . . . . . . . . . .

       В это детское время сознание изобразимо мне  так:  провалился  я;  и  -

  повис в черной древности: блистать в черной древности; иногда вокруг  сны  -

  дымят: и бегут лабиринты из комнат;  и  припадают  к  лицу;  и  узором  обой

  остановятся передо мною; и узором обой прямо смотрят мне в  душу;  отступят:

  опять провалился; повис в черной древности; все отряхнуто -  стены,  кресла,

  предметы; все - грозно; все - пусто; действительность - дыра в древнем мире;

  миг - и снова они: лабиринты из комнат;  и  изо  всех  лабиринтов  глядится:

  т_о_т с_а_м_ы_й; а кто - ты не знаешь: и тянет к нам руки; до ужаса узнанной

  бурей несется без слов:

       - "Вспомни же: это я - старая старина..."

       Страшное роковое решение уже принято: не избежать, не осилить: за  ним!

  -

  - все! -

         - туда!.. -

       А куда, я - не знаю.

       . . . . . . . . . .

       Ярче всего мне четыре образа: эти образы - роковые; бабушка и  лыса,  и

  грозна; но она - человек, мне исконно знакомый и старый; Дориопов - толстяк;

  и он - бык; третий образ есть хищная птица:  с_т_а_р_у_х_а;  и  четвертый  -

  Л_е_в: настоящий  л_е_в;  роковое  решение  принято:  мне  зажить  в  черной

  древности; мне глядеться в т_о с_а_м_о_е (вот во  ч_т_о,  я  не  знаю)...  И

  о_н_о надвигается; восстает: и окружает меня лабиринтами комнат; среди этого

  лабиринта - я; более - ничего.

       Странно было мне это стояние посредине; или вернее: мое  висенье  ни  в

  чем; и кругом - они, образы: человека, быка, льва и... птицы. Думаю, что они

  - мое тело; черная мировая дыра - мое темя; "я" в него опускаюсь:  не  сошел

  еще - мучаюсь; распространенный по космосу, я ужасно сжимаюсь;  переживаю  я

  погружение себя в тело, как... опускание в мировую дыру; но решение принято!

  час жизни пробил; и, выпуская меня из родительских рук, Кто-то давний  стоит

  там за "Я"; и - все тянет мне  руки:  из-за  багровых  расколов;  эти  руки,

  желтея, мрачнеют; и - переходят во тьму.

       . . . . . . . . . .

       - "Я - приду".

  

                          ОБРАЗОВАНЬЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

  

       Как в пространствах грохнувший метеор, -

                                              -    издалек_а_,    неотчетливо,

  говорливо, рассыплется, как горох по паркету:

       - "Д_а в_о_с_к_р_е_с_н_е_т Б_о_г!"

       - "Ха-ха-ха..."

       - "Барин..."

       - "Право..."

       - "Чудак..."

       - "Михаил Васильич, оставьте!"

       - "И р_а_с_т_о_ч_а_т_с_я в_р_а_з_и е_г_о..."

       - "Ха-ха-ха..."

       - "Чтой-то, право..."

       - "Математики, ученые, г_о_ловы: там себе - шутят..."

       - "Ха-ха..." -

                    -  разорвется  -  все: стены, комнаты, полы, потолки; или:

  вгонится   в  темное  отверстие  без_о_бразно-безвременного,  как  вгоняется

  мыльный пузырь в отверстие узкой соломинки; лопнет все: лопну я...

       . . . . . . . . . .

       Мне открылось впоследствии (я = подрос  уже  в  эту  пору):  Афросинья,

  кухарка, с Дуняшею, горничной, - побранятся; и подымется: в кухне крик; папа

  выскочит; из кабинета в гостиную, пробежит по  столовой,  передней;  и  -  в

  кухню; там он примется:

       "Отче наш... Иже еси на небесех..."

       Или - примется он: "Да воскреснет Бог" -

                                              -   угомонять  крикунью-кухарку,

  грызущую  все,  бывало,  Дуняшу:  и,  потрясенная текстом, молчит Афросинья;

  Дуняща  смеется сквозь слезы: папа, мама и няня хохочут; Серафима Гавриловна

  с бабушкой угощаются табачком и разводя руками:

       - "Математик, ученый, чудак..."

       - "Что прикажете делать".

       Я же - падаю в обморок, потому что -

                                          -   "Я"   и   "в_с_е  к_р_у_г_о_м" -

  связаны:  ощущение  строит  мне  окружение:  распадаются  стены  в чернотные

  бездны;  папа,  мама  и  няня  вываливаются;  а  "Я" - без действительности;

  сотрясение  ощущений  мне  обдувает  все,  точно пух одуванчика, уносимый от

  брежжущей свечки в пустотные ночи.

       Я - нервный мальчик: и громкие звуки меня убивают; я сжимаюся в  точку,

  чтобы в тихом молчаньи из центра сознания вытянуть: линии, пункты, грани; их

  коснуться своим ощущеньем;  и  оставить  меж  них  зыбкий  след;  перепонку;

  перепонка эта - обои; меж ними - пространства;  в  пространствах  заводятся:

  папа, мама и... няня. Помню: -

                               -   я  выращивал  комнаты;  я  налево,  направо

  откладывал  их  от  себя;  в  них откладывал я себя: средь времен; времена -

  повторения  обойных  узоров:  миг  за мигом - узор за узором; и вот линия их

  упиралась  мне  в  угол;  под линией линия; и под днем - новый день; я копил

  времена;  отлагал  их  пространством;  здесь  - в огромных обойных букетах -

  время мчалось галопом; а у той стены разрывался мне пульс его; я пульсировал

  временем;  я пульсировал коридором, столовой, гостиной: коридорные, столовые

  времена!

  

                               ВЕЧНОСТЬ В ЧЕХЛАХ

  

       Действительность -

                        -   выгонялась  из...  труб,  как  выгоняется  мыльный

  пузырь  из  тончайшей  соломинки:  действительность не текла, а надувалась и

  лопалась;  комнаты  возникали  мне;  комнаты  лопались; в комнатах - топали,

  хлопали, лопались все предметы; и - хаяла тетя Дотя, -

                                                       -   все   еще   она  не

  сложилась:  не  оплотнела,  не  стала действительной, а каким-то туманом она

  возникала  безмолвно:  между  чехлов  и  зеркал;  мне зависела тетя Дотя: от

  чехлов и зеркал, между которыми -

                                  -  и слагалась она в величавой суровости и в

            спокойнейшей пустоте, протягиваясь с воздетой в руке выбивалкой, с

            родственным   отражением   в  зеркалах,  с  родственно  задумчивым

            взором:  худая,  немая,  высокая,  бледная, зыбкая - родственница,

            тетя Дотя; или те: Евдокия Егоровна... Вечность... Родственность -

            отражение  моих состояний сознаний (в данном случае: чехлов пустой

            комнаты);   отражение   было  так  хрупко,  что  приближение  шага

            отряхивало тетю Дотю тенями: по четырем углам комнаты...

       Мне Вечность - родственна; иначе - переживания моей  жизни  приняли  бы

  другую окраску; голос премирного не подымался бы в них; не  спадали  бы  узы

  крови; меня не считали  б  отступником;  и  я  не  стоял  бы  пред  миром  с

  растерянным взглядом.

  

                                    КОМНАТЫ

  

       Квартирой отчетливо просунулся внешний мир, - то есть то, -

                                                                 -    что   от

  меня  отвалилось  и  на  чем  летучились  сны,  прилипая обоями к укрываемым

  комнатам;  а  сквозь  них,  из  углов,  пошел  ток мрачной жизни, слагая мне

  будущих  спутников:  тетя  Дотя  в  то  именно время слагалась -^ в углу, на

  обоях, из теней; она еще не сложилась; и -

                                           - ти-те-та-та-то-ту -

                                                               -  погромыхивал

  откуда-то  издали  папа  "Непапа"; старые ямы открыты, как... старые язвы; и

  этот  папа Непапа - язвительный, клочковатый, нечесаный; изнутри он горит, а

  извне  - осыпается пеплом халата; под запахнутой полой халата язвит багрецом

  он;  и он - огнедышащий: папа Непапа, как... Этна: остывает он; громыхая, он

  обнимает... нас: ураганом текущего.

       Воспоминание об огнедышащем папе у меня  сливается  с  воспоминанием  о

  позднейших рассказах -

                       -  папа  свечкою  поджег  штору;  штора  вспыхнула: но,

            никого не позвав, папа бросился из постели в пламенистые кл_о_ки -

            рвать  и  босыми  ногами  растаптывать;  затоптав  пламена, лег он

            спать;  утром  входит прислуга и видит: часть стены обгорела; папа

            же - спит себе -

                           - настоящий пожарный!

       Линии, светочи, жары отвердевали поверхностями  предметов,  и,  где  не

  было никакого порога, - порог появлялся; верилось  в  иные,  таимые  комнаты

  среди не таимых, вот этих; потом обнаружились окна к  ним  -  зеркала:  тетя

  Дотя связана с зеркалами; все, бывало, выглядывает она на меня из  зеркал  -

  лицевым, бледноватым пятном.

       С нянюшкой Александрою жили мы в правилах;  была  правилом  комната;  и

  жили мы в комнатах: в  правильных  комнатах,  преодолимых  и  измеряемых,  о

  четырех стенах; словом, жили не в трубах.

       И заключили мы договор: -

                               -  мне  жить по закону: около угла, сундучка, -

            при  часах;  и слушать мне тиканье; здесь, на коврике, одолевались

            пространства; и за ковром, там -

                                           -       охватывал      Анаксимандр:

            беспредельностью; -

                              -  это я кричал про него, по ночам, - всего одно

  только слово:

                -  "Афросим!"  -  просто  я  перепутал: "афросюнэ" по-гречески

  ведь   безумие;   а  Афросинья  служила  в  кухарках:  в  то  именно  время;

  старообразая, все бранилась она.

       Папа ей говорил:

       - "Афросинья молода

       - "Не бранится никогда". -

       Или, скажет наш папа: -

                             - "Земля -

                                        шар..."

       Это - я понимал, как понимал вообще я круглоты, и их я боялся: ведь сам

  же я шарился; и папа - охватывал страхом, становяся папой Непапой,  каким-то

  Вулканом, посыпанным лишь для вида чсрпой золой сюртука; под ней все  кипит:

  огнедышащий папа!

       Все-то он налезает на нянюшку (все сказали бы - с шутками: а какие  там

  шутки!) и грозится извергнуться лавою меня сотрясающих слов:

  

                       "Не бил барабан перед смутным полком,

                       "Когда мы вождя хоронили".

  

       Еще можно держаться мне в строе, когда скажет, бывало, он:

       - "Вот сидит он на рогоже,

       "Бледный и немой" -

       - это мне и понятно, и просто; даже - на пользу мне: сам я на  коврике;

  сам я и бледен, и нем, как бледна и нема моя  нянюшка;  немота  сидящего  на

  рогоже понятна; он сидит, как и я; и пребывает, как я, -  он;  на  рогоже  -

  одолевается и пространство, и время; за рогожею - рдяный мир.

       Папа же тут з_а_н_е_п_а_п_и_т_с_я; и - пригрозит старой яростью:

  

                            "Краски огненного цвета

                            "Брошу на ладонь,

                            "Чтоб предстал он в бездне света,

                            "Красный, как огонь!.."

  

       - А я - я взреву, весь  охваченный  ярой  рдяностью  багрец  излившего,

  рассвирепевшего - косматого и очкастого Папы, способного меня затащить в  те

  миры, откуда, с опасностью жизни, был я вытащен трубочистом.

       Нянюшка меня накрывает от папы, а я - я предчувствую: будет, будет  нам

  с  нянюшкой  гибель  от  папы;  и  потом,  когда  папы  уж  нет,  я  пугливо

  оглядываюсь;  вот  он  там  на  нас  набежит;  нянюшка  в  ужасе   на   меня

  принавалится, меня спасать: папа же - сорвет с  меня  нянюшку:  затащит  мне

  нянюшку, может быть... с ней описывать там в пространствах... колеса!

       . . . . . . . . . .

       Переживание звука телесного голоса, как грохота бестолочи,  переживание

  тела, как бездны, в которую рухнул ты -

                                        - без_о_бразно пухнуть и пучиться -

                                                                          -

  вот посвятительный образ: в произрастание жизни; вспомните, что говорят наши

  няни:

       - "Это, барыня, рост".

  

                               ИЗ СУМЯТИЦЫ ЖИЗНИ

  

       Из сумятицы жизни, в толпе, среди  делового  собрания,  сколько  раз  я

  повертывался назад, к первому мигу сознания;  и  -  глаза  мои  расширялись;

  изумление, смятение, страх овладевали мной; я -  хватался  за  голову;  я  -

  говорил себе:

       - "Действительность, где ты был, - и не мир".

       Мне был мир - ощущением.., даже не органов тела, а -

       - бьющих? рвущих и  странно  секущих  биений,  в  меня  впаянных,  меня

  тянущих за собой, развивающих во  все  стороны  от  меня  крылорукие  молнии

  пульсов; образом  и  подобием  моего  состояния  может  служить  разве  лишь

  изображение  чудища,  тысячерукого  существа  (сиамские   статуэтки   -   вы

  помните?).

       Таковы мои первые ощущения; а нахождение себя в ощущении  было  подобно

  вопросу:

       - "Как?

       - "Зачем?

       - "Почему?

       - "Как с_ю_д_а ты попал?" -

                                 - То есть: -

                                            -  было сознанье контраста, но - с

  чем?  Была память... О чем была п_а_м_я_т_ь? Что "Я" - "Я" - этому я дивился

  позднее,   Наконец,   было   знание,   которое   я  не  мыслю  без  опыта: у

  б_е_с_к_о_н_е_ч_н_о_с_т_и  е_с_т_ь  п_р_е_д_е_л;  и  стало быть; законечное;

  "з_а_к_о_н_е_ч_н_о_г_о" не было мне: детской комнаты, няни, мамы и папы - не

  возникало еще.

       З_а_к_о_н_е_ч_н_о_е переживалось, как... прошедшая в ощущение память: о

  д_о_т_е_л_е_с_н_о_м...

       . . . . . . . . . .

       Мои      детские,      первые      трепеты:      трепеты      ощущаемых

  м_ы_с_л_е_ч_у_в_с_т_в_и_й  сознания;  трепеты  образованья  текучих   миров,

  пламенных объятий вселенной (огонь Гераклита); трепеты  развивались,  как...

  крылья: думаю я, что "к_р_ы_л_ь_я" - подобия пульсов; окрыленный, трепещущий

  рост - существо человека; ангелоподобно оно; и мы все - крылоноги;  и  мы  -

  крылоруки. К_о_н_е_ч_н_о_с_т_и  -  отложения  крыльев.  Мои  первые  детские

  трепеты удивляют меня; удивляет в_с_е: ч_т_о о_н_о т_а_к_о_в_о,  к_а_к_о_в_о

  о_н_о е_с_т_ь; почему о_н_о не  текуче?  Взмахни  трепетом,  как  крылом,  -

  перестроится все: будет т_е_м, д_а н_е т_е_м;  а  о_н_о  -  не  меняется  (и

  впоследствии, уж привыкнув к действительности, все боялся я, что она  утечет

  от меня и что буду я - без действительности:  вне  действительности  разовью

  миры бреда...). Ощущение уж меня не терзает: не кажется  мерзостью;  если  ж

  в_с_е утечет, ощущение разовьет - во все стороны  свои  крылья:  и  я  стану

  вращаться,  терзаясь  пустотами,  тысячекрылый,   напоминающий   изображения

  сиамских богов, колесящих в неправде.

       Про меня говорили:

       - "Какой нервный мальчик..."

       . . . . . . . . . .

       С трепетов, думаю, открывались мистерии: мистерией началась моя  жизнь;

  и эта мистерия - рост; круги нарастанья - н_а_р_о_с_т_ы -  есть  жизнь  моя;

  первый н_а_р_о_с_т роста - образ.

       Жизнь моя началась в безобразии: и продолжилась - в образы.

  

                                  ГЛАВА ВТОРАЯ

                               НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА

  

                                                   Все это уж было когда-то,

                                                   Но только не помню когда...

                                                                Гр. А. Толстой

  

                                      ЛАПА

  

       Я  стал  жить  в  пребывании,  в  с_т_а_в_ш_е_м  (как  я  ранее  жил  в

  с_т_а_н_о_в_л_е_н_и_и); в нем держу нить событий; не все еще с_т_а_л_о  мне;

  многое у_с_т_а_н_о_в_и_т_с_я на мгновение; и потом - утечет.

       Так  с_т_а_н_о_в_и_т_с_я  мне  тетя  Дотя;  с_т_а_н_о_в_и_т_с_я   папа;

  установится; и уже - протечет:  станет  паром.  Папа  водится  редко;  он  в

  отсутствии представляется мне огнеротым каким-то -

                                                   -   краснокудрые   пламена,

            огнерод,  вылетают  из  уст;  бородатый,  крылатый летает на ясных

            размахах;   иногда   приколотится   он   красным   миром   своим к

            Косяковскому дому, в котором мы жили; и смотрит с Арбата в оконные

            стекла  багровым  закатом;  разразится  огромным  звонком к нам во

            входную дверь: из Университета влетает в квартиру -

                                                              -   (Университет

            - универс!) -

                        -   громорогие   самороды   грохочут  нам  в  комнаты;

            воспламятся  все  печи;  а  папа  гремит за стеною (я впоследствии

            познакомился   с  греческой  мифологией;  и  свое  понимание  папы

            определил:  - он - Гефест; в кабинете своем, надев на нес очки, он

            кует там огни - среброструйные молньи из стали, которые, наподобье

            складного  аршина,  он  сложит  и  спрячет  в  портфель,  чтобы их

            утащить  в Универс - и отдать их Зевесу: университетскому ректору,

            Пудостопову).

       Он уже вот в огромных калошах, в огромной енотовой  шубе,  по  коридору

  бежит прямо во входную дверь, чтоб оттуда, раскрыв свою шубу,  низвергнуться

  в космос (там, за входною дверью, - обрыв: над головой, под ногами и  прямо,

  где  после  возникла  стена,   дверь   и   входная   карточка   с   надписью

  "Х_р_и_с_т_о_ф_о_р   Х_р_и_с_т_о_ф_о_р_о_в_и_ч   П_о_м_п_у_л",   -   темнеет

  звездистое небо); и папа несется по небу - громадной кометой, по направлению

  к той дальней звезде, которую называют "У_н_и_в_е_р_с_и_т_е_т", уносится  на

  пространствах: газообразно раскинутым, повисающим, нам грозящим хвостом; там

  - летают видения; там встречается папа с моею с_т_а_р_у_х_о_й:  ее  называют

  Натальей Ивановной Малиновскою, к_р_е_с_т_н_о_й  м_а_м_о_ю;  там,  в  двери,

  остается папина шуба, большая, пустая; папа мчится в иные вселенные: -

                                                              - в Университет,

                                                              - в Совет,

                                                              - в Клуб...

  Их названья - "п_л_а_н_е_т_ы"; говорит он и дышит он - там.

       . . . . . . . . . .

       Так летят сребропевные облака на громах и на молньях.

  

                                  РОЙ - СТРОЙ

  

       Первые мои миги - рои; и - "рой,  рой,  -  все  роится"  -  первая  моя

  философия; в роях я роился; колеса описывал - после: уже со старухою; колесо

  и шар - первые формы: сроенности в рое.

       Они -  повторяются;  они  -  проходят  сквозь  жизнь:  блещет  колесами

  фейерверк; пролетки летят на колесах;  колесо  фортуны  с  двумя  крылышками

  перекатывается в облаках; и - колесит карусель. И то  же  -  с  шарами:  они

  торчат из  аптеки;  на  Каланче  взлетел  шар;  деревянный  тар  с  грохотом

  разбивает отряд желтых кегель; наконец, приносят и  мне  -  красный  газовый

  шарик - с Арбата, как вечную намять о тон, что и я - шары сраивал.

       Сроённое стало мне строем: колеся,  в  роях  выколесил  я  дыру,  с  ее

  границей, -

            - трубою, -

                      - по которой я бегал.

       Трубы, печи, отдушины, то есть дыры, есть мир.

       Вспыхивал печной рот раскаленным оскалом; или - жевал он  золу;  черные

  дыры отдушин душили угарами; в трубу - вылетали.

       Мама моя с ударением твердила:

       - "Ежешехинский..."

       - "Что такое?"

       - "В трубу вылетел".

       Это и подтвердил чей-то голос:

       - "Ежешехинский идет сквозь огонь и медные трубы".

       Размышления  о  несчастиях  Ежешехинского,  забродившего  в  трубах   и

  бродящего там доселе, - были первым размышлением о превратности судеб.

       В размышлениях этих одолевала память о старом: и я ходил в трубах, пока

  оттуда не выполз я - в строй наших комнат через отверстие печки из-за  золы,

  из-за черного перехода трубы; туда уползают и оттуда  выпалзывают:  в  строи

  стен и в строй пережитий.

       Правилом пережитий мне встала тут - нянюшка Александра  непосредственно

  у дыры, у трубы; и - строй наших комнат.

  

                                   ТРУБОЧИСТ

  

       Невыразимое чувство меня охватило, когда -

                                                -    из-за    угла    коридора

            просунулась  жиловатая  голова трубочиста и добродушно осклабилась

            белыми своими зубами; глаза мне сказали: -

                                                     - "Да, да, да - вот.

                                                     - "Мы знаем, что знаем...

                                                     - "Но об этом - молчок...

                                                     - "Ни-ни-ни..."

            И  трубочист  наклонился к отверстию печки: что-то свое там таить,

            вспоминать...

       . . . . . . . . . .

       Думалось: может быть, это он, перегибаясь по трубам, меня  выхватил  из

  дыры; и - пронес над огнем... -

                                -  Как  он  бродит  над  трубами  и опускает в

  отверстие  длинную  веревку  на  гире:  согнутый,  озоленный - посиживает: в

  гарях,  в копотях - у перегиба трубы, в темном ходе, спасая оттуда младенцев

  и  после выпалзывая из печей, где ему, как ужу, ставят на блюдечке молоко; и

  -  трубочист  представляется  мне  змееногим:  извивается  в  комнатах; тихо

  пестует мальчиков.

       . . . . . . . . . .

       Поражался я отвагою трубочиста: любил трубочиста. И, зная, что -

                                                                      -

  Ежешехинский  впал  в  трубу,  там  заползал, как червь, и из трубы по ночам

  подвывает, я думал: -

                      - "Как его там найти?"

                      Послать трубочиста.

       . . . . . . . . . .

       Видывал трубочиста я после:  в  окошке...  Как  он  там,  -  на  трубе,

  далек_о_-далек_о_, выдается изогнутым контуром; солнце  блещет  слепительно;

  снег на крыше -  глазастый  алмазник;  присвистнет  метелица;  и  -  взлетят

  снегометы: снегометы бело и  неяро  летят  переносными  стаями;  легколистая

  снегопись серебреет на окнах.

  

                                   ТЕТЯ ДОТЯ

  

       Тетя Дотя с_т_а_н_о_в_и_т_с_я  -  тоже,  появляясь  сперва  в  зеркалах

  дальней комнаты; и в величавом спокойствии медленно оплотневает; оплотневшая

  ходит среди нас: с выбивалкой в руке.

       Оплотневшая тетя Дотя становится:  Евдокией  Егоровной;  она -  как  бы

  Вечность.

       Евдокия Егоровна, Вечность, сочувственно посещает меня,  обнимает  меня

  своим бледным лицом - без единой кровинки; тетя Дотя - растроена:  растроена

  в зеркалах; в том и этом; обнимая меня, указует на зеркало; там - она; и еще

  кто-то там: зеленоватый, далекий и маленький, в бледно-каштановых локонах; а

  тетя Дотя мне шепчет:

       - "Чужие..."

       Становится все очень странно, а тетя Дотя садится к огромному,  черному

  ящику; открывает в нем крышку; и одним пальцем стучит мелодично  по  белому,

  звонкому ряду холодноватеньких палочек -

                                         - "То-то" -

                                                   - что-то тети-до-ти-но...

       . . . . . . . . . .

       Мне впоследствии тетя Дотя является: преломлением звукохода; тетя  Дотя

  мне: мелодический звукоход; а все прочие ходы суть грохоты; и особенно папин

  ход: г_р_о_х_о_х_о_д - п_а_п_а_х_о_д...

       Тетя Дотя - минорная гамма; или - строй торчащих  чехлов;  и  кресло  в

  чехле  -  называю   "Е_г_о_р_о_в_н_о_й"   я;   и   мне   каждое   кресло   -

  "Е_г_о_р_о_в_н_а";  строй  "Егоровен"  -  Вечность...  Он  ряд   повторений:

  э-м_о_л_ь; и тетя -" Дотя - э-м_о_л_ь: повторение одного  и  того  же.  Тетя

  Дотя - как гамма, как тиканье, как падение капелек  в  рукомойнике,  как  за

  окнами с_т_р_о_й солдат  без  офицера  и  знамени;  ее  назвал  "д_у_р_н_о_й

  б_е_с_к_о_н_е_ч_н_о_с_т_ь_ю" знаменитейший Гегель.

  

                               НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА

  

       Непротканное звездами  бледное  небо,  дневное  -  за  окнами  смотрит;

  непроглядная тень на полу: это нянюшка Александра со мной.

       Точней - воздух нянюшки: вселенная, продышавшая многим; и - прогнанная;

  ее прогнали: я плакал.

       Все было в нянюшке правильно нам: и внедырно, и комнатно (она  дозирала

  за дырами: трубочист - ее кум) ; я, бывало, ее теребил;  я  просил  ее:  мне

  позвать трубочиста; нянюшка мне молчала: ни слова. И голоса я не  помню  ее;

  да и нрава не помню, но -

                          -  дозирающий  облик из теней, углов и простенков, в

            тускловатой  мгле  серых  стен  передо  мною  встает, как реликвия

            древности.."

       . . . . . . . . . .

       Смутно помнится: -

                        -  что  букетиками  васильковых  обой  -  передо  мной

  встали  стены и что тарелочка с манной кашкой откушана мною; и - перемазан я

  весь  (нянюшка  на  меня  заворчала:  меня подтирает). Мне немного грустно и

  пусто;  вот  он  кованый,  жестяной  сундучок;  около  него,  под  часами, в

  пунцово-сером платье сидит она -

                                 -  с  изможденным,  пожелклым,  изборожденным

  лицом; и - с желтыми скулами; я валюсь на подушки, потому что я -

                                                                  -

            недоволен;  мне  говорили  потом, что в это время был болен я, что

            меня мучил жар; жара нет; и - события нет; то есть нет ничего уже;

            а... кашка... откушана... мною; я кушал - в будни; откушал: и - те

            же  все будни; мне хочется плакать; в тиканьях перемогается время:

            уж сумерки.

       Нянюшка  на  меня  посмотрела;  и  забегали над чулком вязальные, ясные

  спицы -

        -   Манная   кашка  меня  обманула;  тяготится  желудочек  и  нападают

            сонливости;  я  простираюсь за помощью; нянюшка склонилась ко мне;

            вместо ее головы -

                          -  над воротом пунцового платья, без колпака, торча,

            меня  лижет,  мне  блещет и синеньким огонечком моргает мне, дышит

            отверстием: ламповое стекло! -

                                         -  А  нянюшка  с  ясными,  вязальными

  спицами - только смотрит!

  

                                    ПРОГУЛКА

  

       Нянюшка Александра  и  я  пробираемся  по  коридору  -  из  детской:  в

  коридорной печи - залетали огни; краснопалое пламя показало  нам  палец;  мы

  проходим в столовую: на летящих спиралях с обой онемели давно лепестки белых

  лилий легкотенным изливом: проходим в гостиную: она - в красных креслах;  на

  стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти  красные  роз  заревыми

  роями; мы - на кухню: шепоты, шумы, шипы, огни, пары,  гари;  там  на  кухне

  стоит, там на кухне бурлит - дымно-шинный  котел;  и  огонь  бьет  в  котел,

  прободая железную вейку; ломти мягкого мяса малиновеют на столике; кровоусая

  кошечка с красным куском в зубах - уж косится; и - морковина сочно трется  о

  терку... -

           -  Афросинья, замахиваясь рукой над огнем, описывает кочергою дугу,

            вся  в  отсветах  кудрявого  пламени,  вылезающего  на нее из печи

            легкой гривой; в печке - красная ярая морда оскалилась углями; -

                                                                           -

            и мне кажется: -

                           -  Афросинья  там  борется  с гадом, приползающим к

            черному  отверстию  печки;  будет  -  будет  нам  гибель: кричу; и

            выводят меня в коридор.

       . . . . . . . . . .

       Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из кухни; я - прижался

  к подолу; за нами бродят по стенам огромные великаны; то - тени; съеживаясь,

  переменяясь, метаются; а коридор - бесконечен; странно  мне  это  шествие  -

  нянюшки Александры, меня - по коридору  и  комнатам  опустевшей  квартиры  в

  сопровожденьи двух спутников, теней, немых и бесшумных; настроение  это  мне

  переживалось впоследствии, при созерцанье рисунка, изображавшего шествие  по

  храмовым коридорам ведомого пленника в сопровождении птицеголового мужчины с

  жезлом.

       Я впоследствии  мальчиком  ждал:  вот  откроется  дверь;  и  -  войдет:

  птицеголовый мужчина; и родимый клекот его огласит мою детскую.

  

                                    ОБМОРОК

  

       Наши комнаты: коридор, кабинет, кухня; и - далее, далее; но - еще  есть

  комнаты; их убрали; и их расставляют, как ширмы; только выйдем мы с няней из

  коридора на кухню, как уже в столовую быстро ворвутся губастые черные рожи -

  а_р_а_п_ы: и - раздвигают все кресла; на  опростанном  месте  они  учреждают

  "в_е_р_т_е_п": и - обставляют вертеп: кумачами; и папа в парчовом халате,  в

  короне и с шаром в руке, появляется сам восседать в золоченом там кресле;  и

  - мама становится д_а_м_о_й; и - ходит  за  папой;  подают  пузатую  чашу  и

  открывают паркеты; и опускают туда: под паркеты; под паркетами -  синеродные

  воды играют струею; под паркетами плывет водовоз,  попирая  ногами  бубновую

  бочку; и быстроливным ведром наливает в  пузатую  чашу:  сестренок;  папа  с

  мамой танцуют кадриль, а сестренки их просят: "Отдайте нас Котику!"

       По ночам иногда я не сплю: и в столовой  мне  слышатся  стуки:  танцуют

  кадрили - в "в_е_р_т_е_п_е"; утром встает с золоченого кресла  мой  папа;  и

  запирает сестренок моих в крепкий  шкап;  и  д_а_м_а  становится  м_а_м_о_й:

  проходит за папой; "вертеп" разбирают а_р_а_п_ы; я ищу его...

       Где он, где?..

       . . . . . . . . . .

       Тоже вот: -

                 -  будет, будет нам гибель: попадают плитки паркетов - в миры

  новых комнат!..

       В ожидании катастрофы я шил; она и случилась однажды: -

                                                             -  мы,  паркетные

  плитки  и  я,  - мы попадали в обморок (это было во сне); падать в обморок с

  той  поры  означало:  падать  в чужую квартиру, под нами, где доктор Пфеффер

  проказникам  дергает  зубы  и откуда грозится нам чернобровая девка, Ардапкц

  "Проказничать больше нельзя..."

       Помню я этот сон: -

                         -  выбегаю  в  столовую  я,  а  за мной моя нянюшка с

  криками:  "Обморок..." И этот обморок вижу я: он - дыра в лакированном нашем

  паркете; и я вижу в дыре: там - гостиная; она - в красных креслах, как наша;

  на стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми

  роями; я туда падаю; шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари влетают в открытую

  дверь;  и появляется сам доктор Пфеффер в короне; и чернобровая девка Ардаша

  становится  дамою;  и  доктор Пфеффер кричит из отверстия усатого-бородатого

  рта:

       - "Я твой папа".

       А чернобровая девка, Ардаша, стреляет глазами:

       - "Я - мама".

       . . . . . . . . . .

       Метафоры понимаю я точно: упал в обморок - значит! упал, куда падают; а

  ведь падают - вниз; внизу  -  пол;  под  полом  доктор  Пфеффер  проказникам

  дергает зубы; и - попадают к нему.

       . . . . . . . . . .

       Ощущение зыбкости стен и таимого мира  под  ними  объяснимо,  по-моему,

  крепнущим  порогом   сознания,   беспрепятственно   простертого   прежде   в

  бессознательный  мир,  где  я,   з_а_п_о_р_о_ж_е_ц,   сшибался   со   всяким

  т_а_т_а_р_и_н_о_м,  -  в   с_у_б_л_и_м_и_н_а_л_ь_н_о_е   п_о_л_е,   усеянное

  костями:

  

                           "О поле, поле, кто тебя

                           "Усеял мертвыми костями?"

  

       Эти кости - порог, а блуждание сознания по костям

       прежде павших существ - стены  комнат;  сознания  в  нашем  смысле;  но

  раздвигаемы кости; мне  порог  сознанья  стоит  передвигаемым,  проницаемым,

  открываемым, как половицы паркета, где  самый  о_б_м_о_р_о_к,  то  есть  мир

  открытой квартиры, в опытах младенческой  памяти  наделяет  наследством,  не

  применяемым ни к чему, а  потому  и  забытым  впоследствии  (оживающим,  как

  п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и!) в упражнении новых опытов, где древние  опыты  в

  новых условиях жизни начинают с_т_а_р_у_ш_и_т_ь_с_я в_н_е м_е_н_я и  меня  -

  тысячелетнего старика - превращают  в  младенца:  то,  что  я  -  маленький,

  случайное несчастие, что ли: не  истина,  а  -  социальное  положение  среди

  более, чем я, позабывших и  именуемых  -  в_з_р_о_с_л_ы_м_и;  мне,  младенцу

  (старику ненашего мира), они объясняют  игрушки;  и  объяснение  их  игрушек

  перетягивает внимание от во мне живущего мира - к играм, затеянным вне меня;

  и - создается п_о_р_о_г. -

                           - Я его помню открытым.

  

                                 ДРЕВНЯЯ ТАЙНА

  

       На  лакированной  поверхности   шкапчика   линии   деревянных   волокон

  сбежались: -

             - темнородным пятном перепиленных суков -

                                                     -  как  бы  в две фигуры,

  склоненные  смутными  ликами из разлетевшихся складок - друг к другу: что-то

  поведать друг другу -

                      -  таить,  молчать, вспоминать: какую-то древнюю правду,

  которой касаться нельзя:

                           - "Ни-ни-ни!" -

                           -  которую  вспоминаешь  ты, так же вот, поклоняясь

  без  шепота:  образы  посвященных  переживались  мной  впоследствии так, как

  полное  тайны  склонение покровенных фигурок на шкапчике... из разлетевшихся

  складок;  и  -  образы  склоненных  волхвов в великолепных коронах над ясным

  Дитятей:  в киоте; и моргает киот самоцветным рубином; и от рубина потянутся

  красные,  ясные лучики; один волхв - трубочист: черен ликом и красен губами;

  и  красные губы раскрылись, как будто поет он; и мне говорят про волхва, что

  он - Мавр -

             -  на  лакированном шкапчике линии деревянных волокон сбежались к

  двум  пятнам:  перепиленных  суков;  и эти пятна - не пятна, а м_а_в_р_ы, то

  есть, темные богомольные лица: волхвов.

       . . . . . . . . . .

       Невыразимое чувство: -

                            -  я  его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей

  остроте,   но   мне  глухо-звучащим  под  образами  и  событиями  жизни  - в

  произведеньях  искусства,  в  грохоте городов, между двух подъездных дверей;

  более  всего - на ребре Хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце

  Египта  зловеще  отускневало  в подпирамидной пыли; и - плавали золото-карие

  сумерки;   плавали  главы  пальм,  занесенных  песчаною  пылью;  и  -  будто

  бесствольных;  чернея  с  громадных ступеней, феллах подымал на меня одиноко

  гортанный свой голос... -

                          -   Много   раз   приходило   ко  мне  мое  странное

  чувство...

       . . . . . . . . . .

       По утрам из кроватки, бывало, смотрю: на  узоры  стоящего  шкапчика;  я

  умею скашивать глазки (смотреть себе в носик) ; узоры, бывало,  снимаются  с

  мест: прилипают мне к носику линии  деревянных  волокон  двумя  темнородными

  пятнами перепиленных суков; и мне  кажется:  две  фигуры  склонились  своими

  неясными ликами, как два Мавра, - из разлетевшихся  складок:  над  маленьким

  мальчиком; пальчиком трогаю их; но легко и воздушно сквозь лики проходит мой

  пальчик; моргну -

                  - и темнородные пятна перелетают на шкапчик...

       Среди дня я на них посмотрю  -  тысячелетием  древнего  мира  мне  немо

  склонились фигурки; и мне кажется, что у меня за спиною - не стены, а  такие

  же точно миры, как на маленьком лакированном шкапчике: волокнисто-темнеющие,

  золото-карие, где все плавают сумерки меж  бесствольными  кущами;  и  чернея

  оттуда, зовет о_н (а кто - я не знаю); и - одиноко  подымет  гортанный  свой

  голос - повертываюсь: -

                        -  вместо  золото-карего  мира - стена: этажерочка (та

  же!) стоит себе; и на ней - строй солдат; оловянные гренадеры мои серебрятся

  мне лицами... Сидит моя нянюшка.

       . . . . . . . . . .

       Среди ночи, бывало, лежу; и повешено мне на стенке окошко; там - стылая

  ясность вечернего неба; и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -

       - самоцветная звездочка -

       - мне летит на постель; и - уколется  усиком;  я  потру  кулачком  свои

  глазки: и возникнет в закрытых глазах моих центр; и - исходят из центра  мне

  трепеты молний; а центр раздвигается: строятся светлые  комнаты;  из  центра

  несутся: центр ширится - раздвигается в синий  глаз:  синий  глаз  -  добрый

  глаз; но... я глазки открою: -

                               - и вижу: -

                                         -  нянюшка моя под киотом; кладет там

  поклоны;  и  красным рубином моргает протканная риза; и - Мавр протянул свои

  руки: над ясным дитятей разводит ладонями - из разлетевшихся складок.

       . . . . . . . . . .

       Я впоследствии взрослым смотрел с ожиданием  на  лакированный  шкапчик:

  две фигуры, склоненные смутными  ликами,  там  слагались  по-прежнему;  и  -

  ничего не могли мне поведать; пересчитывал я деревянные волоконца под лаком;

  и рассматривал темнородные пятна перепиленных суков.

  

                                    ЦЕРКОВЬ

  

       Спины, склоны, поклоны -

                              -  как  полное тайаы сложение деревянных фигурок

  на шкапчике... -

  И за спинами - голоса: -

                         -  подъемлют  какую-то огромную, но позабытую истину:

            древнюю; мне когда-то открытую в храме (когда это было?).

       Громкий зов я забыл: забыл солнцевый голос!

       И - вот он раздался: -

       - дергаю бабушку за края ватерпруфа и собираюсь расплакаться...

       Но меня приподняли (и - мне узреть!): -

                                             -    блистающее,    как   золотое

  светило  небесное, чернобородое божество там стояло перед распахнутой дверью

  -   в  т_а_и_м_у_ю  к_о_м_н_а_т_у  блесков;  и,  подымая  высоко  десницу, с

  блистательной  лентою,  провозгласило:  голосом, от которого чуть не лопнули

  стены... -

           -  блеско-громное, огромное Солнце, на котором я жил, опустилось на

  нас: провозглашенным глаголом - провозглашенным единственный раз, потому что

  мир  не способен вторично услышать гласимого: он, наверно, провалится... там

  -    в    сияющей   синеватости   дымов   вставали   светящие:   б_л_а_г_а и

  ц_е_н_н_о_с_т_и...  неописуемых,  непонятнейших  форм; там, оттуда, - на миг

  показалась т_а с_а_м_а_я Древность в сединах; и пышные руки свои развела: из

  Золотого  Горба;  и казалося мне, что стоял перед нами: Золотой Треугольник;

  две  руки,  как лучи, протянулись направо-налево от белого лика:, белый лик,

  точно  око,  глядел в золотом треугольнике; и - миры миров там чинились: под

  багряной  завесою;  человекоглавое серебро из руки затеплило звезду; золотою

  планетою  дориносилася  Книга...  к  престолу,  сквозь  разрывы  завесы;  но

  таинница строгих дел там закрылась; и -

                                        -  красные,  кудлатые  люди в огне, по

            бокам, как загаркали в ужасе!.. -

                                            -  Тут меня опустили под спины, но

  еще  долго  мне  слышались  какие-то  багровые  ревы; серебрились и синились

  дишканты:  точно  четыре животных подхватили провозглашенные вопли; и катали

  их...  п_о  м_и_р_а_м;  из  подкинутой  чашечки  на серебряной цепи вылетали

  душистые  клубы...  над  спинами; как крылами, громами бил храм; и в глаголы

  облекся, как в светы...

       . . . . . . . . . .

       Очень  скоро  за узренным раздаются глаголы и мне: об ангелах, рае и...

  Боженька;  окончательно  выясняется  мне,  что таимая комната - Церковь, где

  староста  Светославский  обходит  с  тарелочкой; в Золотом Горбе, у престола

  подъемлющий  руки,  есть  "б_а_т_ю_ш_к_а",  или  - священ* ник; когда он без

  парчи, то он - "п_о_п"...

       П_о_п,   п_о_п_ы,   п_о_п_а_д_ь_я,  п_р_о_с_ф_о_р_а,  п_р_о_с_в_и_р_н_я

  слова,  которые  меня  просветили;  главным образом - бабушка; тут она знала

  толк;  я  ее  считал  - п_о_д_п_р_о_с_в_и_р_н_е_ю; бывало - она перекрестит;

  бывало  -  подсунет  мне  в  ручку  пузатенький хлебик: "п_р_о_с_в_и_р_к_у";

  поминаньице -

              - лиловая книжечка -

                                 -  все,  бывало,  с  ней  рядом;  и  даже она

  понесет поминаньице, лиловую книжечку, с просфорой на поднос: и ее унесут: в

  миры  блеска;  и даже, бывало, пошутит она с попадьею; и - даже! - пройдет с

  крестным  ходом:  за  ним,  з_а  с_а_м_и_м,  - - за Иоанникием, Митрополитом

  Коломенским и Московским.

       . . . . . . . . . .

       Мне дорога жизни протянута: через печную трубу,  коридор,  через  строй

  наших комнат - в Троице-Арбатскую Церковь, где наш староста,  Светославский,

  обходит с тарелочкой...

  

                                 СТРОГИЕ СТРОИ

  

       Все, возникающее из-за коврика, было мне не на пользу;  там,  оттуда  -

  шли поступи; и галопада времен приближалась; она разбивалась  о  правило:  о

  мой завет с нянюшкой -

                       -  мне  жить  по  закону;  и  -  в правиле: около угла,

            сундучка,  при  часах;  слушать  тихое  тиканье;  то  есть: жить в

            строгих  строях; не перетягивать цепочки за гирю; не останавливать

            тиканье; не искать новых комнат; галопируя, не забегать в коридор;

            и  не  щелкать  под  креслами;  не  залезать под подол; и пушистую

            кисиньку  не таскать за приподнятый хвостик; главное чтобы бабушка

            не   сломалась,  как  сломалась  однажды  она,  как  недавно  мной

            сломанный слоник: -

                              -  как  она  к нам подсела; и подзывала меня: ее

            тиснуть;  ну,  - я ее тиснул; она же сказала: "Сломаюсь". Я тиснул

            еще  ее;  и  -  сломал;  хохотали  все: папа, мама и няня; но я...

            сломал бабушку!.. -

                              -   словом,   мне  быть:  не  шалить;  проживать

  формалистом; и даже... буддистом.

       Что-то и доселе живет во мне в фуге Баха и в белой дорической колоннаде

  от моего мира с нянюшкой; и от вечного тети-дотина мира.

       В  более  позднем младенчестве этот мир строгих строев (строевая служба

  моя)  представляется  мне  миром  зданий, гамм, руляд, крамеровских этюдов и

  Ч_е_р_н_и  (экзерсисы  Ч_е_р_н_и  вы  помните?);  особенно:  государственных

  учреждений,  массивных  и  каменных, без орнаментной лепки, но с колоннадою:

  николаевских  серых  и  белогжелтых  казарм,  александровских  и  мариинских

  институтов,  гуляющих  парами,  в  пелеринках,  больниц, богаделен; и даже -

  пожалуй  -  мне  розовый  Вдовий  Дом  напоминал  этот  мир  (неподалеку  от

  Пресненской    части,    где    выскакивал    бородатый-рогатый   козел   и,

  бодаясь-брыкаясь,  летел  впереди  вестового,  предшествуя  "Части";  и  где

  бродил он степенно от Пресни и до... Горбатого Моста); все богаделенки няни;

  вдовы  же,  то  есть  старые  девы  (что  то  же), представляются мне до сих

  пор... и_н_т_е_р_е_с_а_м_и Веры Сергеевны Лавровой: -

                                                      -     Вера     Сергеевна

  Лаврова  -  знакомая  тети  Доти, пахла прелыми яблоками; и загадывала на...

  Бабашкина;   выходило   всегда,  что  Бабашкипу  предстоят  и_н_т_е_р_е_с_ы;

  и_с_п_о_л_н_е_н_и_е и_н_т_е_р_е_с_о_в - четыре десятки ложилось не редко...

       . . . . . . . . . .

       Этот строй мне знаком; противопоставлен он  р_о_ю;  с_т_р_о_й  оковывал

  р_о_й; с_т_р_о_й - твердыня в бесстроице; все остальное  -  т_е_ч_е_т,  как,

  например... дети Ветвиковы: притекают откуда-то к нам - колесить и дразнить.

  Все это на меня налетит, обестолковит и схлынет. И останется тихий мой  мир;

  и в нем - я, надо всем -

                         -  стрекотание  спиц  из  простенка  и  темные орбиты

            нянюшки Александры: из-под белого чепчика.

  

                          ФУНДАМЕНТ АЛИКОВ-ЧЕМОДАНИКОВ

  

       Фундаменталиков-Чемодаников,  ученик  ремесленной  школы,  -  этот  был

  безобразник; на  металлический  сундучок  приходил  он  посиживать  из  угла

  коридора; и разговаривал с нянюшкой о  ремесленной  школе;  о  воспитанниках

  этой школы; и о том, - сколько их...

       Мне казалось, что они грохотали у нас по ночам; в лабиринте из комнат с

  толпами - вот таких же точно, как и они, безобразников; это  были  д_и_к_и_е

  п_л_е_м_е_н_а, населявшие миры дальних  комнат;  я  с  волнением  взирал  на

  сидящего б_е_з_о_б_р_а_з_н_и_к_а,  учиняющего  в  ночных  переходах  ужасные

  нападения на детей; (с  Фундаменталиковыми-Чемоданиковыми  грозно  бьются  в

  огнях трубочисты! отражая  их  черные  полчища,  нам  грозящие  и  угаром  й

  сажами).

       Папа его отчитал:

       - "Знаете: вы - молодой человек...

       - "Ученик ремесленной школы...

       - "И - ай, ай - что вы сделали!

       - "За такие поступки вам, сударь  мой,  в  нос  проденут  кольцо:  и  -

  потащат по улицам с городовыми..."

       Мне все думалось после: Фундаменталиков-Чемодаников -

                                                           - ай, ай, ай! -

                                                                         -

  п_о_с_т_у_п_и_л,    то   есть   позволил   себе   своевольно   т_я_ж_е_л_у_ю

  п_о_с_т_у_п_ь:  н_а_р_о_ч_н_о  гремел  по  паркету; мне открылось тогда: кто

  н_а_р_о_ч_н_о  гремит  по  паркету,  тот  свершает  поступок; за поступок же

  всякий! - огромных размеров кольцо продевается в нос; и тут вспомнилось мне,

  что  поступил  еще  хуже  я:  щелкнул  во  мрак  пустых  комнат; оттого-то и

  прибегал Дорионов: мне продеть в нос кольцо; и - утащить за собою...

       . . . . . . . . . .

       И уже значительно позже: -

                                -  видя  черные  рожи  индейцев  с продетыми в

  носу  кольцами,  понимал  я  отчетливо:  все  они  - безобразники: с тяжелою

  поступью: Фундаменталиковы-Чемоданиковы.

  

                                 ПАЯЦ-ПЕТРУШКА

  

       Курий крик -

                  - Крр-кр! -

                            - каверзник: растрещался трещоткой; он -

                                                                   -

  грудогорбая,  злая,  пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в

  едкостях,  в  шустростях,  в  юростях,  востреньким, мертвеньким, дохленьким

  носиком,  колпачишкой  и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без

  толку и проку на балаганном углу -

                                   - Крр-крр-кр! -

                                                 - высоко!

       Я -

         - подтянутый,

           схваченный,

           вскинутый! -

                      -  с  изумлением,  строгостью и безо всякого наслаждения

  рассматриваю  вредоносное,  вострое,  пестрое  и  очень злое созданьице, как

  дозирают тарантулов в опрокинутой банке: как бы не выскочил укусить; и -

                                                                         -

  Кррр-крр-кр! -

               -   разрезает  картавенький  голосок  как  точеными  ножницами:

            подчирикнул,  подпрыгнул,  подпрыгнул  и  нет  его - на балаганном

            углу; падают лишь снежинки на носик.

  Тут ударили в бубны.

       Меня же, дрожащего, покрытого смертной испариной, продолжают -

                                                     - подтягивать,

                                                       схватывать,

                                                       вскидывать! -

                                                                   -  тащут за

  руки,  без  всякого  милосердия:  под  полотно балагана, где кипят и пучатся

  бубны  -  под  полотном балагана! Мы спешим в кровавые кумачи, в мимотекущие

  ураганы и старые-старые ярости, где нас всех прищемят, растиснут, раскрошат,

  завертят, закрутят, зажарят и... сбросят -

                                           -      в     пропасти     колесящих

  карбункулов! -

               -  Вот  уже  кровавые  кумачи  с  курьим  криком  Петрушек,  из

  которого  вдруг  выхватывается  на  нас,  обдавая  нас  пламенами, мелолицый

  колпачник и что есть мочи замахивается своей медной тарелочкой" Мне говорят:

       - Вот - паяц! -

                     - но на бывалое безобразие отвечаю я криком!

  

                                    ФИЛОСОФ

  

       В это время себя вспоминаю философом я: -

                                               -   ползая   под   столом,  под

  подолом, под стулом - при нянюшке! - я не просто ползал, а - так сказать - с

  ударением,  как подобает ползать дельцу, побывавшему во всех передрягах; и -

  колесившему по пустотам; ползал я - в настоящема без всяких видов на будущее

  -  без  проэктов,  без планов; и - конечно же! - без надежд (обманула манная

  кашка!)...;  с  достоинством  отдаюсь я огромным рукам; и меня, как царя, уж

  сажают  в  высокое  креслице,  откуда  взираю  я  на  текущие события мира с

  философским спокойствием: -

                            -  стародавний  орфист; я проник в мир мистерий; в

            о  мирах  изначальной  змеи,  вспоминая  свою коридорную бытность,

            кое-что рассказать бы я мог. мне в младенческих ужасах открывались

            миры древних гадов, и гад дядя Вася стоял во главе их...

          - Я - боролся со Л_ь_в_о_м...

          - Старый   Гераклитианец   -  я  видывал  метаморфозы   вселенной  в

            пламенных  ураганах текущего; и я знал очень твердо; что сегодня -

            нянина  голова, то когда-нибудь - отверстие лампы; (няни нет уже -

            утекла:  я  не  помню,  когда  это  было;  но  знаю - прогнали мою

            молчаливую нянюшку).

         -  Папа  бьет  нам  вулканом;  и - наполняет все комнаты  керосиновой

            копотью,  в  копоти  бросается трубочист меня выхватить из пожара;

            передает  меня  нянюшке;  нянюшка  строем дорических стен отражает

            огонь;     и     -     отражает    нам    полчища    "корибантов":

            Фундаменталиков-Чемодаников;  доктор  Пфеффер,  паяц - нападают на

            нас;   мир  х_т_о_н_и_ч_е_с_к_и_х  к_у_л_ь_т_о_в  пронизан  струей

            аполлонова  света;  и  возникает  т_р_а_г_е_д_и_я:  воспоминаний о

            нянюшке...

       . . . . . . . . . .

       Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Эмпедокл пробегают по нашей  квартире  на

  чувственных знаках:

       Говорю:

       - "Рой, ро_и_ - все роится".

       Фалес меня учит:

       - "Все полно богов, демонов, душ..."

       Передо мною - огни: в страшный мир  колесящих  карбункулов  распадается

  мне темнота; метаморфозы охватывают; а - Гераклит мне твердит:

       - "Все - течет".

       С Анаксимандром мы ведаем беспредельности; Эмпедокл бросается в Этну; я

  - падаю в обморок.

       В эту давнюю пору разыграна и  разучена  мною:  вся  история  греческой

  философии до Сократа; и я ее отвергаю.

       Перечитывая "И_с_т_о_р_и_ю г_р_е_ч_е_с_к_о_й ф_и_л_о_с_о_ф_и_и":

       - "Нечего ее изучать: надо вспомнить - в себе".

  

                                  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

                              БЛЕСКИ НАД БЛЕСКАМИ

  

                                        И этих грез в мировом дуновеньи

                                        Как дым несусь я, и таю невольно,

                                        И в этом прозреньи и в этом забвеньи

                                        Легко мне жить и дышать мне не больно.

                                                                        А. Фет

  

                                  КОТИК ЛЕТАЕВ

  

       Мне четыре года; родился я вечером: около девяти; вскричал  -  ровно  в

  девять; над моим появленьем  на  свет  постарался  -  лейб-медик:  профессор

  Макеев; тут же его я обидел: -

                               -  он, взявши на руки, меня хотел приласкать, а

  я... я... я...: словом он побежал к рукомойнику...

       Я его видывал после, на улице; маленький старичок,  положивши  на  плед

  свои   руки,   пролетит   в   коляске,   бывало;   и   седою   головкой    -

  направо-налево-направо; наушники шапки болтаются;  и  -  удивляется  улицам;

  детские голубые глаза на меня уставятся - нет их;  думаю:  вот  -  профессор

  Макеев, лейб-медик, когда-то старался, чтоб мне его видеть; кабы не он,  мне

  бы его не увидеть; я его узнаю; а он - нет.

       Говорили мне: при моем появленье на свет свой огромный том мне  прислал

  академик Грот с своей  надписью;  не  видал  этой  книги  я,  но  всегда  ей

  гордился.

       Очень я любил повторять со слов мамы, что, когда меня подносили к окну,

  я  увидел  вспыхнувший  газ   в   колониальном   магазине   Выгодчикова,   -

  разволновался, затрясся и торжественно произнес - свое первое слово:

       - "Огонь..."

       Это - помнил я твердо.

       Я ходил - тихий мальчик, - обвисший кудрями: в  пунсовеньком  платьице;

  капризничал очень  мало;  а  разговаривать  не  умел;  слушал  речи  других,

  склоняясь над сломанным слоником; и, отвечая на ласки, я  терся  головкой  о

  плечи; прогнанный, отходил в уголок, чтобы оттуда мне медленно подбираться к

  коленям: поспать на коленях.

       Или я смирно садился на креслице: мне подумать на креслице;  свои  руки

  сложив в ручках креслица, - думал на креслице:

       - "Почему это так: вот я - я; и вот - Котик Летаев... Кто же  я?  Котик

  Летаев?.. А - я? Как же так? И почему это так, что -

                                                     - я - я?.."

       Из-под бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на  плечи,  я  из

  сумерек поглядывал: в зеркала.

       И становилось так странно...

       . . . . . . . . . .

  

                              ДЕНЬ КОТИКА ЛЕТАЕВА

  

       Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и  стены,

  бывало, снимаются: перелетают  на  носик;  легко  и  воздушно  сквозь  стены

  проходит мой пальчик; ах, туда  бы  головку;  но  -  непроглядные  стены!  -

  моргну: перелетают на место.

       Раиса Ивановна, бонна, встает из  пастели;  одеяло  откинет;  и  голыми

  ножками - в пол; подбежит босиком в белой теплой рубашке: вынимать  меня  из

  постельки, одевать чулочки и лифчик, и мне - улыбнется.

       Девять часов; а не то - половина десятого; и Раиса Ивановна в ясненькой

  красненькой кофточке разливает чай (мама спит: она  встанет  к  двенадцати);

  сагловар трещит: и  самосыпные  искры  летят  нам  на  скатерть;  носик  мой

  упирается в край стола; и захрустел на зубах край поджаренной булочки;  папа

  -  в  форменном  фраке:  кудро.  лобый,  очкастый;  захлебнул   чай   усами;

  светлоливная капелька капнула с его мокрых усов в  синий  бархатный  отворот

  его синего чистого фрака; фалды  фрака,  качаются;  двуглавые  золотые  орлы

  золотых его пуговиц - строжайше расставили крылья.

       Папа едет на лекции: лекции - липни листиков; многолетие прожелтело их;

  листики сшиты в тетрадку; по линиям  листиков  -  лекций!  -  летает  взгляд

  папочки; линии лекций - значки: круглорогий,  прочерченный  икс  хорошо  мне

  известен; он - с зетиком, с игреком.

       Папа водит по ним большим носом; и, щелкая крепким крахмалом, бормочет:

       - "Так-с, так-с!"

       И получается: "Такс".

       Иксики напоминают мне таксиков: напоминают собачек; таксики  (думал  я)

  вырастают из этих крючочков; их  встречал  на  бульваре  я  уже  значительно

  позже, весною; продувные, нелистые дерева  желтоглазились  почками;  бульвар

  лился людом; и на пологие лобики песиков я укладывал ручки.

       Самовара нет. Папы - нет.

       . . . . . . . . . .

       За окнами все-то крыши: и удивленные горизонты - раздвинуты, пусты.

       Наша гостиная -

                     -  уставлена  красными  креслами; с подоконников подымают

  печальные  пальмы свои линии листьев; злые, зеленые зеркала - в ясном золоте

  рам:  и  Раиса Ивановна передается из зеркала в зеркало; и все - валится, не

  падая,  набок;  а  пол  -  скачет  вверх.  И Раиса Ивановна принимается меня

  обнимать;  и  -  зеркалами пугать; и - все валится, не падая, набок, а пол -

  скачет вверх...

       . . . . . . . . . .

       Наша столовая, как денница, вся белая: -

                                              -  на  летящих  спиралях  с обой

  онемели давно: лепестки белых лилий легкотенным изливом; у обой гнули стулья

  ломкие  полукруги  сидений; из обой просунулась круглота: деревянная голова;

  стрекотала строгими стрелками на циферблатном оскале; кружевные гардины, как

  веки,  тишайше  белели  под  окнами;  дубостопный  желтый  буфет  -  он один

  будоражился; и, бряцая посудой, кидался на прохожих у двери.

       После ночи, бывало, войду, посмотрю; и окнами, как  глазами,  посмотрят

  одни бледноглазые стены; и бледноглазая ясность покроет покоем.

       Наша столовая - утренница; а -

                                    -  темно  в  коридоре:  в  коридорной печи

  залетали огни; чернорогая женщина меня ждет в коридоре.

       Тонкою нитью прояснилось многокружие паутины; и -

                                                       - Раиса Ивановна, -

                                                                         -

  милая! -

         -  глядя  искоса  на  меня,  наклонилась  кудрявой  головкой  к своим

  красным тряпкам, перекусивши зубками нитку; протягивается иголка; и -

       - "Was ist das?"

       - "Das ist..." -

                      - мне не помнится слово.

       Мои кубики порассыпались; и - головкой - в колени; ручка в ручку;  и  -

  ничего; мы - пройдем... коридором...

       Чернорогая женщина, может быть, забодает нам - маму...

       . . . . . . . . . .

       Мама проснулась - зовет нас: -

                                    -  меня берет на постель; треплет кудри; и

  я - перед ней кувыркаюсь:

       - "Котик, маленький..."

       Альмочка кувыркается тоже: и  уже  бьет  двенадцать  часов;  пора  маме

  вставать: уж на кухне стоит  дымно-шипный  котел;  и  огонь  бьет  в  котел,

  прободая железную вейку; там - в железной печи, - окаляет поленья: краснорогий огонь из трескучих печей поедает поленья. Побегу в  кухню  я  -  шепоты,

  шумы, шипы, огни, пары, чады.

       . . . . . . . . . .

       После завтрака -

       Наш веселый кузен Веревитинов с  дымнокудрой  сигарой  в  руках  все-то

  щелкает пальцем на Альмочку, которая поедает щеняток, и Раисе Ивановне нежно

  посмотрит он в глазки: в агаты;  из  кудрокрылого  личика  мамочка  бирюзеет

  глазами на нас и капризно качается на качалке  в  своей  красной  косыночке,

  поджидая к  себе  Поликсену  Борисовну  Блещенскую  в  великолепной  карете:

  кататься; и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в ее пальцах:  это  -

  лиловая ленточка; бубенчик - серебряный; Миловзориков  перевязал  ею  мамину

  руку.

       Миловзориков - светлогрудый гусар; и это все - "котильон".

       Поликсена  Борисовна  позвонилась:  мамочка  привскочила  с  качалки  и

  протянула мне ручки; я зарылся головкой в коленях:  пеньюар  разлетается  от

  нее самокрылыми змеями.

       Кучер - с лазурной подушкой на голове: прирос  толстым  задом;  вороные

  кони хрипят, жуют мыльные удила - с угла Арбата: ждут мамочку; это вижу я из

  окна: из серебряных листьев мороза;  мамочка,  в  коричневом  казакине  и  в

  брошке, надела ротонду; она - к Блещенским на  весь  день;  и  вечером  -  в

  бенуар.

       Нам пора на прогулку.

       . . . . . . . . . .

       Тут с меня снимут туфельки; и  проденут  ножку  чулочком  -  в  меховой

  сапожок; и принимается кто-нибудь, сапожок уперши в колени, крючочком щипать

  мою ножку.

       Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять  (на  Смоленский

  бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети) ;  кто-нибудь  ходит  там;  и

  вдруг сядет на лавочку; на меня поглядит; и - значительно  посылает  улыбки;

  все они улыбаются мне; все они уже знают, что Котик Летаев  гуляет;  хлопает

  крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге; спегосынное

  дерево вздрогнуло; а уж кто-нибудь, вставши -

                                              -    медленно   уходит   туда: в

  крылоногие ветерки; обернется, кивает...

       А уже набежали на  нас:  крылоногие  ветерки;  веют  бе-,  лые  вей  на

  разгасившихся щечках; дымит куча снега; песик к ней подбежал и  над  нею  он

  поднял: мохнатую ногу; я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна  -

  "пфуй"!

       Ах, как жалко!

       Безрукая шуба щетинится комом  древнего  меха  в  снега;  и  хлопает  в

  воздухе крыльями; я бросаюсь на шубу; обхватить ее ручками;  она  нагибается

  низко, и из шершавого меха, под шапкой, уставятся: два очка; и белая  борода

  прожелтится усами; шуба - гуляет, как я;  и  она  называется:  Федор  Иваныч

  Буслаев; и Федор Иваныч зашамкает -

                                    -  птичка ему рассказала, что Котик Летаев

  сегодня гуляет; и он Котику принес на бульвар кое-что: и дрожащей рукой меня

  треплет  по  разгасившимся  щечкам;  и  кусочек  рябиновой пастилы осторожно

  просунет  мне  в ротик, кивая очкастою головой; Федор Иваныч Буслаев гуляет,

  не на ногах, а... на шубе (живет в своей шубе), а шуба проходит: чернокрылые

  каркуны сквозь суки пропорхнул" ей вслед.

       Рассыпаются  снеговые  вьюны;  рассыпаются  неосыпные  свисты;   пахнет

  трубами в воздухе; золотою ниточкой фонарей многоочитое время  уже  побежало

  по улицам: предвечерним дозором; все на  небе  расколото;  кто-то  блистает:

  оттуда, из-за багровых расколов; желтеет, мрачнеет; и - переходит во тьму.

       Мы - домой.

       . . . . . . . . . .

       Вечером: -

                -  на  летящих  спиралях,  с  обой,  кружевеют,  горя,  косяки

            красных зорь: бледно-розовым роем, а -

                                                 -   Раиса   Ивановна  мягким,

  агатовым взглядом таинственно переводит мой взгляд: переводит туда, где -

                                                                          -

  багровая голова, со стены хохоча, огрызнулась оскалом.

       Не успею я вскрикнуть: Раиса Ивановна -

                                             - милая! -

                                                      -  шаловливо  уж  клонит

  свой локон в мой локон; и - начинает смеяться.

       Кружевные дни - на ночи: повторяют себя - на  ночи;  тени  свеялйсь  из

  углов; тени Свесились с потолков;  и,  возникая  из  воздуха,  -  чернорогие

  женщины проходили но воздуху.

       . . . . . . . . . .

       По вечерам мне Раиса Ивановна все читает -

                                              -  о королях, лебедях; ничего не

                      пойму: хорошо!

       Мы  - под лампою; лампа лебедь; и ширятся лучики - в белоснежные блески

  развернутых солнечных крылий, пересекаясь в ресницах; застревая в волосиках,

  пощекочут  ушко  они;  полудремотно ласкаюсь я к лучикам; голова на коленях:

  ласкаюсь  к коленям; все отхлынуло - в теневое, темное море; спинка кресла -

  скала; она набегает, растет: хорошо!

       Со скалы: -

                 -  (Явь ушла в полусон: в полусон вошла сказка) - стародавний

            король просит верного лебедя по волнам, по морям плыть за дочкой в

            страну незабудок (когда это было?) -

                                               - лампа -

       лебедь: с лебедем улетаю и я: -

                                     -  мы  -  кидаемся  в  волны;  несемся по

            воздуху в голос: забытый и древний: -

                                                - . . . . . . . . . . . . . . .

  

                         "Я плакал во сне.

                         "Мне снилось: меня ты забыла.

                         "Проснулся... И  долго, и горько

                         "Я плакал потом..."

  

       (Это - кто-то: поет из гостиной...)

       Полусон мешается мне со сказкой, а в сказку вливается голос: -

                                                                    -  мы  - в

            воздухе:  на  лебединых,  распластанных крыльях, где на протянутых

            струнах  воздуха  разыгрались  арфисты  и где лебединые перья, как

            пальцы, сиянием проходят по ним; лебеди переливаются по лазурям, а

            из лазурей -

                       -    (б_е_з_з_в_у_ч_н_о,   к_а_к   п_р_е_ж_д_е,   у_ж_е

            к_и_в_а_е_ш_ь  м_н_е  т_ы:  тебя  не  было; плакал я без тебя; все

            забывши, я плакал; ты вернулась ко мне - лебединая королевна моя) -

                                                      - . . . . . . . . . . . .

  

                         "Я плакал во сне.

                         "Мне снилось: ты любишь, как прежде.

                         "Проснулся, а слезы все льются...

                         "И я но могу их унять..."  -

                                                    -   Несемся!  все  вместе.

            Несется  и  красный  Наставник  за нами: тысячелетием, пламенами и

            пурпуром: -

                      -  открываю  глаза:  лебедь  - лампа. Лебедя вырежет мне

            Раиса Ивановна завтра...

       . . . . . . . . . .

       Воспоминание детских лет - мои танцы? под лампою;  в_с_е  в_о  в_с_е_м:

  насыпают в чайницу чай; и над куском кабинетной стены под самоваром бормочет

  быстроглазый мой папа; в кабинете  стен  нет!  вместо  стен  -  корешки,  эа

  которые папа ухватится: вытащить переплетенный  и  странно  пахнущий  томик!

  вместо томика в стене - щель; и уже оттуда нам есть; -

                                                       -  проход в иной мир; в

            страну жизни ритмов, где я был до рождения и оттуда теперь вынимаю

            я пальчиком... паутинник; папа же томик раскроет; и -

                                                                - бросятся -

                                                                           -

  крючковатые  знаки:  дифференциала  и...  функций;  эти  функции  ползают на

  крючочках;  и,  вероятно,  кусаются,  как... мурашки, которые позаводились в

  буфете и которые... -

                      -  раз принесли мне кусочек черствого хлебика... из него

            делать  грешника,  то  есть обмакивать в чай; разломили кусочек, а

            там-то -

                   - в кусочке-то! -

                                   - мурашки: -

                                              - красные! -

                                                         - ползают! -

                                                                    -     папа

  придвинул  свой  нос,  и,  подпирая  очки двумя пальцами, он заерзал лицом и

  воскликнул:

       - "Ай! Какая гадость: мурашки!"

       Сам же он поразвел на дому  всяких  функций  на  листиках  (до  функций

  Лагранжа включительно), и существа иных жизней во всем: и в буфетных  щелях,

  и в паутине под шторой -

                         - видел я там брюхоногую функцию: -

                                                          -    папа    пестрит

  своей  ф_у_н_к_ц_и_е_й  белые листики; ф_у_н_к_ц_и_и с листиков расползаются

  по  дому;  листики  бросит  в  корзиночку;  я  же  листики вытащу; и - Раиса

  Ивановна мне из них нарежет ворон; все вороны мои не простые, а - пестрые; и

  -  на себе они носят; многое множество растанцевавшихся иксиков; мне надоели

  вороны; и я - гляжу в иксики: -

                                - в иксиках - не бывшее никогда!

       В них - предметность отсутствует; и - угоняются смыслы...

       Вечер: мне - пора спать. Мамы нет (она на "Маскотт" - в бенуаре); мы  с

  Раисой  Ивановной  за  вечерним  столом  вместе  с  бабушкой   и   Серафимой

  Гавриловной, старушонкой; папа там,  под  самоваром,  бормочет:  у  чайницы,

  черной, лаковой и китайской; на этой к_и_т_а_й_н_и_ц_е  -  вижу  я:  золотые

  сады, многокрышие домики, золотые птицы и люди - китайцы.

       Все одно: золотой Китай или... чай.

       Папа  выставит  на  Серафиму  Гавриловну  из-за  книги  и   таинственно

  подмигнет ясноглазым лицом:

       - "Серафима Гавриловна: Страшного Суда-то не будет".

       - "А как так не будет?"

       - "Судную-то трубу украл, видно, черт: переполохи на  небе...  Об  этом

  писали в газетах".

       И Серафима Гавриловна нам обиженно пожует блеклым ртом.

       -  "Переполохи  и  неприятности:  у   Николая   Угодника   с   Михаилом

  Архангелом..."

       И тут примется утапатывать в коридор повеселевший вдруг папа: и уже -

                                                                           -

  "Почистите сюртучок!" -

                        - раздается оттуда; мне - не весело: что-то будет!

       Папы нет; папа в клубе: один; и  все  -  в  бесподобиях;  переполохи  в

  углах; и неприятности - под полом; и лишь один потолок в световых  кружевах;

  комнаты, как ковши, зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;

  Серафима  Гавриловна  спряталась  в  листья  лапчатой   пальмы:   озираться,

  топтаться и, содрогаясь, бояться - темнотного топота; тихонравная бабушка  -

  ушла в кухню; переливается звездами неосыпное небо.

       И - ползает функция.

       Раиса Ивановна меня уложит в постельку.

       . . . . . . . . . . .

       Мне не спится... Повешено мне на стенке окошко: там  -  стылая  ясность

  вечернего неба и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -

                                                           -       самоцветная

  звездочка -

            -  мне  летит  на постель; глазиком поморгает; усядется в локонах;

  усом уколется в носик: чихну.

       А звездоглазое небо моргает в окошке.

       Вот  откроют  форточку,  и,  как  безгорбое  облако, тихо-плавно войдет

  синий холод; остужать синеродом: -

                                    -   и   певчая   стаечка  звезд  -  к  нам

            ворвется; кружить по углам и наполнить все щебетом: -

                                                                -    две    от

            стаечки отделятся и начнут порхать друг над другом, затеяв веселую

            драку, а какая-нибудь сядет к Боженьке в уголок; трогает крылышком

            огонек и пробует маслица из лампадки: -

                                                  -  все  же другие блистающим

            одеяльцем опустятся на меня: распевать небесные песни: -

       Сплю... -

       . . . . . . . . . .

       А за окнами все подтянуто,  втянуто:  в  синеродную  вышину,  а  она-то

  носится звездами, то - под  собою  их  гонит;  катится  наливная  звезда  за

  перекладину рамы; и быстротечное небо несется, чтобы  прогнаться  под  утро:

  уйти восвояси.

  

                                  ВПЕЧАТЛЕНИЕ

  

       Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов;  и

  записи - образуют; в образованиях встает - что бы ни было; оно - образовано.

  Образование меняет мне все: -

                              - и точки моих впечатлений дробятся -

                                                                  -      душою

  моею! -

        -  и риза мира колеблется; по ней катятся звездочки законами пучинного

  пульса;  и безболезненно гонится смысл любого душевного взятия метаморфозами

  красноречивого блеска, где точка -

                                   - понятие! -

                                              -   множится  многим  смыслом; и

  вертит,  и чертит мне звенья летящей спирали: объяснение - возжение блесков;

  понимание  -  блески  в  блеснах,  где  ритм пульса блесков мой собственный,

  бьющий в стране танца ритмов и отражаемый образом, как -

                                                         -       п_а_м_я_т_ь о

  п_а_м_я_т_и!

       Преображение  памятью  прежнего  есть  собственно  чтение:  за  прежним

  стоящей, не нашей вселенной; впечатление детских лет -  пролеты  в  небывшее

  никогда; и - тем не менее сущее; существа иных  жизней  теперь  вмешались  в

  события моей жизни; подобия бывшего мне - сосуды; ими черпаю  я  -  гармонию

  бесподобного космоса.

       П_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и - такова; она - ритм;  она  -  музыка  сферы,

  страны -

         - где я был до рождения!

       Воспоминания меня обложили; воспоминание - музыка сферы; и эта сфера  -

  вселенная. Впечатления - воспоминания мне моей мимики в стране жизни ритмов,

  где я был до рождения.

  

                            СИНИЙ ГЛАЗ - ДОБРЫЙ ГЛАЗ

  

       - "Сколько надежд дорогих", - поет мама, бывало...

       - "Сколько счастья", - подхватит, бывало, двоюродный мой дядя.

       - "Благих", - сливаются голоса...

       Светослужение - начинается; -

                                   -   свои   глазки   закрою   я;   их  потру

  кулачками; и возникнет в закрытых глазам моих центр -

                                                      -         желто-лиловый,

  бьющийся, светлый! -

                     -   и  трепеты  молний,  из  центра  летящих  спиралями и

  исходящих  мне  точками  блесков,  дробимых  метаморфозами  красноречивейших

  светочей.

       Желто-лиловый центр  -  счастье;  а  светопись  молний  -  мои  дорогие

  надежды; образуют мне - светлую ризу под веками; я потру кулачками глаза;  и

  светлая риза колеблется; по ней катятся звездочки и развивают хвосты светлых

  блесков - вокруг лилового центра; и из светочей вылагаются: образы и подобия

  комнат; это -  комнаты  космоса;  это  -  таимые  комнаты;  это  -  церковь,

  перенесенная мне под веки; папа там на мгновение возникает;  перебегает  мне

  комнаты: кивает, как память о чем-то;  и  образует  проход  -  в  иной  мир:

  желто-лиловый центр мчится навстречу мне, раздвигается в синий  глаз;  синий

  глаз  -  добрый  глаз:  он  моргает  ресницами  блесков,  он  -  ширится;  и

  громаднейшим синим кругом несется навстречу; мгновение: -

                                                       -  я  бросаюсь  туда, в

  эти звенья летящих спиралей и в ритм пульса блесков (мой собственный), где я

  -

  - был до рождения!..

       Мгновение - я забылся: и  с  открытыми  глазками  протянул  свои  ручки

  навстречу: -

             -  из-под  моргающих  вен  улетел  космос  света; и - васильковая

  комната передо мною: все та же,

  

                            "Сколько надежд дорогих,

                            "Сколько счастья!.."

  

       Блески - счастье: они - дорогие надежды; и синий глаз - добрый глаз!  -

  небо; и небо люблю я; люблю лучики; миллионами светлых пылинок клокочут они;

  я тянусь к ним: их взять моей ручкой; и - свободно  проходит  рука  в  ясном

  блеске пылинок; огоньки свечей и, главным образом,  мамины  алмазные  серьги

  вызывают воспоминанье во мне: моих замкнутых  глаз  и  под  веками  светлого

  желто-лилового центра, бьющего блеском молний и открывающего мне проход -

                                                                          - в

  иной мир.

       . . . . . . . . . .

       Синий глаз узнаю я и после: он - глаз в треугольнике;  этот  глаз  -  в

  церкви Тихона-на-Тупичках - видел я.

  

                                  САМОСОЗНАНИЕ

  

       Самосознание этих мигов - отчетливо: -

                                            -   самосознание:   пульс;   мыслю

  пульсом без слова; слова бьются в пульсы; и каждое слово я должен расплавить

  -  в текучесть движений: в жестикуляцию, в мимику; понимание - мимика мне; и

  трепет мысли моей: -

                     -  есть ритмический танец; неизвестное слово осмысленно в

  воспоминании  его  жеста;  жест  -  во  мне; и к словам подбираю я жесты; из

  жестов  построен  мне  мир; передо мной пробегают слова: папы, мамы, Дуняши,

  профессора,  которого  я  запомнил  в  то  время  (он  -  в  желтом) и слова

  напечатаны на душе мне неведомым гиероглифом: -

                                                -   и   смысл   звуков   слова

  дробится -

           - душою моею, -

                         -  и  понимание  мира  не  слито  со словом о мире; и

  безболезненно  гонится  смысл любого словесного взятия; и понятие прорастает

  мне  многообразием  передо мною гонимых значений, как... жезл Аарона; гонит,

  катит значенья; переменяет значенья...

       Объяснение - воспоминанье созвучий; пониманье - их танец; образование -

  умение летать на словах; созвучие слова - сирена: -

                                                    -   поражает   звук  слова

  "Кре-мль":  "Кре-мль"  -  что  такое?  Уж  "крем-брюлэ"  мной  откушан; он -

  сладкий.;  подали  его  в виде формочки - выступами; в булочной Савостьянова

  показали мне "Кремль": это - выступцы леденцовых, розовых башен; и мне ясно,

  что -

      -  "к_р_е" - крепость выступцев (к_р_е-мля, к_р_е-ма, к_р_е-пости), а: -

  м,  м_л_ь - мягкость, сладость: и потом уже из окошка черного хода (ведущего

  в  кухню),  где  по утрам водовоз быстроливным ведром наполняет нам бочку, -

  показали мне: на голубой дали неба - кремлевские бащнки: розоватые, крепкие,

  сладкие: -

           -  эти башенки - животечные звуки слов, восстающие подкидною линией

            красок;  и - самоглавым собором; линии - беги ритмов, цветущих мне

            сонно-знакомою мимикой, -

                                    -  свои  глазки закрой; и - потри кулачки:

            животечная  светопись  молний  из  лилово-желтого центра - летает,

            блистает; центра пульсирует молньями: -

                                                  -    животечная    светопись

  молний - слова; а пульсация - смыслы; животечная светопись слов гонит в сон;

  гонит в комнаты смысла: -

                          -  понятие  (душевное  взятие  слова) есть светопись

  дробимого  ритма;  она  ветвится,  как древо; и возжигается блеском образов,

  точно  свечек  на елочке; но ритм пульса блесков - мой собственный, бьющий в

  стране танца ритма и отражаемый образом, как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и.

       И впечатления слов - воспоминания мне.

  

              ВАЛЕРИАН ВАЛЕРИАНОВИЧ БЛЕЩЕНСКИЙ СГОРАЕТ ОТ ПЬЯНСТВА

  

       - "Валериан Валерианович Блещенский..."

       - "Что такое?"

       - "Сгорает от пьянства".

       И Валериан Валерианович Блещенский  встает  предо  мною:  черноусый,  в

  мундире со шпагою, и - в треуголке  с  плюмажем  -  в  огнях;  звенья  ярких

  спиралей трескучего пламени возжигают в нем  блески;  Валериан  Валерианович

  Блещенский дробится огнем светлых дымов и уж гонится он -

                                                          -      метаморфозами

  дымных  пеплов  на  небе;  или он прогоняется мне под веки (кулачком потру я

  глаза) и там крутится он на фонтанных огнистых хвостах, в пьянстве светов, в

  метаморфозах  красноречивого  блеска:  его  -  нет; он сгорел; мир сгорит от

  огня;  светопреставление  -  гибель  вселенной  в  пламенных ураганах на нас

  летящего  ока; Валериан Валерианович - мне уже преставился в свете: сгорел в

  беге блесков.

       От него остался лишь пепел.

       И вот снова звонится к нам Валериан Валерианович Блещенский, как  ни  в

  чем не бывало.

       Валериан Валерианович  все  равно  что  полено:  деревянная  кукла  он;

  деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова  мне  известна:  она  похожа  на

  Блещенского; Блещенских продают саженями;  и  потом  их  сжигают;  Поликсена

  Борисовна Блещенская  покупает  себе  Валериан  Валериановичей  саженями;  и

  постепенно сжигает их: одного за другим.

       И пока один из них к нам заходит с визитом, другой уже -

                                                              -  растрещался в

  камине  в  спиралях  летящего  пламени  и выгоняется метаморфозами дымов под

  небо: сгорает от пьянства.

       Объяснение - возжение блесков; понимание - свет под веками; и  Валериан

  Валерианович  Блещенский  возникает  в  глазах  из   желто-лилового   центра

  спиралями молний.

  

                              МАМОЧКА ЕДЕТ НА ВАЛ

  

       Моя милая мамочка - молодая; и - ходит се5е именинницей; а  бледноустая

  тетя Дотя разводит... грустины н праздноглазо уставится в  мамочку:  мамочка

  скажет ей:

       - "И в кого ты такая".

       Щечки мамины -  полнокровный,  розовый  мрамор;  и  твердые  руки  -  в

  трещащих браслетах:  с  Поликсеней  Борисовной  Блещенской,  в  великолепной

  карете, поедет - на предводительский бал: веера, сюра, тюли! в  мочках  ушек

  алмазные, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем;  мамочка  -  в

  бальном, бархатном платье, к опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев

  Склонила свою завитую головку и веющим веером: на меня гонит холод...

       Тетя Дотя разводит кислятину;  старая  бабушка  курит  опопонаксом;  из

  пульверизатора вылетает струя; из пульверизатора прытко  прыщутся  шипры;  и

  этими смесями душится мамочка; завитые валиком волоса -

                                                        - пуф-пуф-пуф! -

                                                                       -

  покрывает пудрой пуховка: двенадцатисвечие - в зеркалах (по четыре свечи - в

  трех   углах:   по  четыре  свечи  в  зеркалах!).  Зажмешь  глазки;  текучая

  светопись самородного блеска уже закачалась в закрытых ресницах: -

                                                                   -   и   мне

  кажется: -

           -  мамочка, в великолепной карете, от нас проедет под аркою: в иной

            мир  и  в  светлые  сферы  мазурок,  где  Миловзорпков в малиновом

            ментике  гремит  ясной  шпорой,  а  красногрудый гвардеец, Гринев,

            гордо  выпятил  грудь,  где,  раскинувши  в  воздухе  фалды фрака,

            двубакий Азаринов завивает вальс в белом блеске колонн; и неслышно

            несутся за ним - на легчайших спиралях...

       И Поликсена Борисовна Блещенская позвонилась... за мамочкой; мамочка  в

  ротонде проходит; карета несется по улицам;  за  каретой  ряды  огней:  ряды

  убегающих дней - в рой теней; -

                                -  людоедное  время  хоронится там, в туманных

  роях; людоедное время погонится на черноярых конях...

       . . . . . . . . . .

       Мамины впечатления бала во мне вызывают: трепетания  тающих  танцев;  и

  мне во сне ведомых; это - та страна, где на веющих вальсах носился я в белом

  блеске колонн; и память о блещущем бале - одолевает меня: свет* лая сфера не

  нашей, за нами стоящей вселенной, где... -

                                           -   раскинувши   в   воздухе  фалды

            фрака,  вьет  вальсы  Азаринов,  где  красногрудый гвардеец Гринев

            гордо  выпятил грудь в белом блеске колонн, где Владимир Андреевич

            Долгорукий... -

                          -  блещущие  существа  посещают  нас  и  смещают мне

  представления:  драгун, дракон - то же; появился однажды он: в розово-рдяных

  рейтузах;  я  все трепетно ждал: вот он будет из уст нам выкидывать пламень;

  но  этого  не случилось,,, И был - Глянценродэ (огромная шапка с султаном!):

  носолобый,  запутанный  в  серебро;  впечатление  блещущих  эполет  было мне

  впечатлением:  трепещущих  танцев;  и  потянулся  я  все  к  колесикам шпор;

  воспоминание это мне - музыка сферы, страны -

                                              - где я жил до рождения!

  

                                      ПАПА

  

       Быстроглазый мой папа: приземистый, головастый,  очкастый;  множит  нам

  толчею; и - угоняет нам смыслы.

       Распахивает столовую дверь;  и  оттуда  он  смотрит,  как...  память  о

  памяти; п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и такова: она - проход в иной  мир;  и  папа

  вторгается из проходов поговорить, пожить с нами; и образуется - что  бы  ни

  было; образования - строи; папа - строит нам строи  мыслей,  приподымая  при

  этом очки и вперяяся добродушно на нас; это он - учит мамочку:

       - "Математика - гармония сферы... Риза мира колеблется  строем  строгих

  законов:  по  ней  катятся  звезды...  От  ближайшей  звезды  лучевой  пучок

  пробегает к нам, знаешь, три года..."

       В очках дрожит солнышко; я - закрываю глаза; и - умножаются блески; и -

  светлая риза колеблется; пролетели все смыслы, а папа стоит, открыв дверь  в

  кабинетик, оттуда он смотрит.

       И поплачу я за окно - в ясноглавое облачко.

       Вот, бывало, заря; вот - оконная рама; вот - я: бабушка, мама и я -  мы

  живем своей жизнью; а папа врывается... из-за книжного шкафа;  и  -  убегает

  обратно: к корешкам толстых томов, таящих в себе все какие-то гиероглифы: -

                                                                            -

  дифференциал, интеграл! -

                          - я их знал: до рождения!

       - "Математика - гармония сфер..."

       А мы папу не слушаем; и нос уткнет в  книгу  он:  вертит  -  чертит  на

  листики звенья какой-то спирали; а войди к нему в комнату: он в распахнутом,

  пыльном халате целится в толстый томик: в него бьет пыльной тряпкой: моргает

  в закаты...

       Вижу я мамочкин взгляд, переведенный на папу.

       Бабушка оправляет косынку; мамочка оправляет наряд; мамочка моя, как...

  картинка; папин опущенный взгляд: папа у нас как бы... "так". Я  -  не  рад,

  видя мамочкин взгляд, переведенный на папу: -

                                              -  воспоминания  облагают  меня;

  это  -  не бывшее никогда; и точно - бывшее прежде; папа мне - существо иной

  жизни;  ходит  с  согнутым  томиком,  и,  махая  рукой,  ею черпает гармонию

  бесподобного космоса: -

                        -  папа  мой  -  математик  Летаев; и папа - мой папа:

  только  мой,  ничей  иной;  математик  Летаев  не может быть папою никому на

  земле; он - папа мне; и почему это так, что папа мой - математик Летаев?

       Разве я виноват?

       И поплачу я - за окно: в ясноглавое облако.

       . . . . . . . . . .

       Знаю я: -

               -  математику  чистится  сюртучок;  и он, быстротечный, несется

  посиживать: -

              - в Университет,

              - в Совет! -

                         -   если  же  математику  не  сидится  на  месте,  то

  математик  забродит;  без  толку и проку по кабинетику - от книжной полки до

  полки;  барабанит  пальцами:  по  углу,  по  столу,  по  стене; прибормочет,

  пришепчет - приземистый, темноглавый, очкастый:

       - "Эн-эм два на це три!"

       Тарарах-тах-тах-тах!

       - "И по модулю шесть..."

       Тарарах-тах-тах-тах!

       И тонко очинённым карандашиком чертит-чертит на листиках.

       И что он набормочет, нашепчет, то - расскажет  им  всем:  Василисимову,

  Притатаенке и Брабаго.

       Василисимов - "к_о_н_г_р_у_и_р_у_е_т".

       Серафима  Гавриловна,  с  бабушкой  и  старой  девою  Верой  Сергеевной

  Лавровой, на математиков собираются  посмотреть:  из  гостиной;  и  разводят

  руками на них - из-за листьев лапчатой пальмы.

       - "Математики... Ученые... Головы..."

       - "Все у них там - свое..."

       - "Дифференцируют там они!"

       . . . . . . . . . .

       А  бывало,  папа,  прояснясь,  наклонится   великаньим   лицом;   и   -

  ясновзорным, и -  добрым,  с  растормошенными  космами  и  устало  раскосыми

  глазками; и уставится ими в душу; на заморщиненный выпуклый лоб  приподнявши

  блеск очков, осторожно положит  мне  ручку  на  свои  большие  ладони  и  из

  усатого-бородатого рта надувает тепло  под  рукавчик;  и  легкодышащим  ртом

  что-то шепчет про небо:

       - "Оно - сфера: гармония бесподобного космоса - в нем: по  нем  катятся

  звезды законами небесной мехапики..."

       И чертит и  вертит  под  носом  моим  карандашиком  звенья  спирали;  и

  впечатлеет мне в душу; и точки моих впечатлений  -  дробятся;  и  риза  мира

  колеблется.

       Наливное, безглазое облако - посмотрю - там проходит за  окнами;  своим

  пламенным ободом ополчинится в небо.

  

                                     ПАССАЖ

  

       Изредка берет меня мама.

       И на саночках, мимо саночек, пролетаем мы - в саночки:  в  белом  шипне

  метелицы; из метелицы - в вьюгу; из переулков и улиц- переулками, улицами: в

  переулки и улицы.

       Переулки и улицы пролетают домами.

       И уже  таинственно  пахнет  Поповский  пассаж;  и  надо  мною,  пустой,

  раздается он гулкими переходами  сводов;  зажигают  лапчатый  газ;  в  окнах

  лоснятся ленты; малнновсют материи; от окна - к окну: веера, сюра, тюли.

       Мы бежим прямо в дверь, и -

                                 - приказчики принимаются -

                                                          -      из      стены

  выхватывать  валики  и  кидаться  ими  в  прилавок  и,  вертясь на руках, по

  прилавку забьют -

                  - вам -

                        - вам-вам -

                                  -      волосистые      валики,      разливая

  б_о_р_д_о_в_о_г_о  ц_в_е_т_а  материю;  и  -  на  мамины  руки!  Мама щупает

  добротность  материи,  а  галантерейный приказчик над нею разводит руками; и

  говорит ей:

       - "Шан-жан!"

       И уже накидаются желтые, плотно сжатые плитки; развернутся, раскроются;

  и - ах! - все малина; развернутся, раскроются; и - ах! - все в шелках.

       Мамочка  залюбуется   желто-красным   атласом;   из   руки   приказчика

  остервенело лязгнули ножницы; закусались и прытко запрыгали по желто-красным

  атласам: отхватить атласца и нам.

       Мы выходим; мы - вышли; и - видим уже, что  взлетел  подкидной  огонек;

  что на улицах поредел людоход; тихий месяц прорезался;  чешется  многогрудая

  психа о трубу водостока: спиною; и - звездное небо выносится -  от  зари  до

  зари, чтоб другое, беззвездное выгнать: от зари до зари.

       Уже мы - к носорогой портнихе; черная, она выскочит каркнуть нам:

       - "Ну, и атлас: ну, и вкус же у вас!"

       Забодается длинным носом на маму... Мама все ей отдаст; и она убежит за

  альков: раскромсать нам атлас.

       Вновь на саночках, мимо" саночек, пролетаем мы в саночки;  приморозило,

  а - тепло мне под полостью;  вздернешь  голову  вверх:  иззвездилось  все  -

  донельзя; неосыпное небо кипит, дрожит, дышит: переливается звездами!

       - "Нет, нет, нет: ты - не папин, не - мамин... Ты - мой!.."

       А Млечный Путь - приседает.

  

                                  ЧЕТЫРЕХЛЕТИЕ

  

       Четырехлетие перечертило жизнь надвое: я как бы пересыпался из эпохи  в

  эпоху -

        -  понимаю  я  пересыпь  поколений  -  из  эпохи  в эпоху: за сквозным

            людолетом времен проясняется явственно - ангел эпохи -

                                                                 -  иная эпоха

            мне светит: -

                        -  будто  ночь,  мрачный  бык,  бодал  стены столовой;

            блескородные  диски  кидались спасительно в окна; жизнь освещалась

            моя: будто: -

                        -  на  вновь  образованной  суше  приподнялся я со дна

  океанов,  где  виделись гады; но суша сознания простиралась: моря отступали;

  самовольные  воздухи  наполняли  мне  легкие;  иногда начинало душить: это -

  трогались   зараставшие   жабры   во  мне  древним  ужасом;  и  подымались -

  гадливости;  в  миголетах  времен  начинал я дрожать, потопляемый миголетами

  времени; да, я плакал в пучинах: и -

                                     -  впоследствии,  будучи уже гимназистом,

            прочел,  что к Калигуле приходил... Океан; приход Океана был ведом

            мне в детстве: Океан и Титан - это прощупи прежних бездн -

                                                                     -    (мне

            впоследствии  представлялся Титаном, огромным и грохотным, Помпул)

            -

            - эти прощупи гонятся: стародавним Титаном.

       Титан бежит сзади.

       . . . . . . . . . .

       Между тем все менялось: сухо веяла в окна метельная пересыпь; а  потом:

  рыхло стала носиться она, - омягчая дома в  навеваемой  снежини;  тепленело:

  вставали   туманы;   закапало   бисерным   дождичком;   после   дождиков   -

  гололедица-лединица блистает; и - хруст ледорогих сосулек; и -  ломко,  и  -

  скользко.

       Уже нет снегопада; в сырых, в  обливных  деревах  -  ветроплясы  стоят;

  кудревато дымы выпрыгают из труб и расчесано низятся склоны их; уже моют нам

  стекла окон! и -  запах  замазки;  стаканчики  яда  стоят;  убирается  вата;

  открыто окошко.

       И грохотно.

       Я внимательно изучаю дома: по косяковскому дому я знаю, что все  это  -

  тайны; может быть, в тех домах нет печей; может быть, там не водятся п_а_п_ы

  и м_а_м_ы, но д_я_д_и и т_е_т_и.

       Перевивы орнаментов, надоконные арабески и полные  каменных  виноградин

  гирлянды - глядятся нам в окна; то - розовый дом  Старикова;  но  вот  столб

  желтой пыли взлетит с мостовой и окно - закрывают.

  

                                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

                                 ОЩУПИ КОСМОСОВ

  

                                               О, страшных песен сих не пой!..

                                                                     Ф. Тютчев

  

                                   ВСЕЛЕННАЯ

  

       Все смотрю я из окон: -

                             -  примечательно  мне  говорят:  жесты  каменных,

  стенных,  длинных линий, подающие кучами крыш оконченные трубы - под облако,

  которое вылагается в небо; на трубе сидит кот; к ней идет трубочист; с малой

  лесенкой,  с  гирями;  грохотно  скалится  мостовая  - внизу: крепким, белым

  булыжником; многогрохотно бредит она -

                                       - ppp... ррр... ррр... -

                                                              -    с   колесом

  ломового,  с  пролеткой, - внизу из ущелий: в безмерностях переулков и улиц,

  ведущих в тупик - к мировой безоконной стене с водосточной трубою, в которой

  зияет  жерло  в  никуда,  и откуда в дождливые дни изольются небесные хляби;

  жерло ведет в бездну, около которой сидит рваный нищий и указует на страшную

  свою  язву;  песик тоже почешет о край водосточной трубы, о дыру, безволосую

  спину свою; и - скулит там: над бездной.

       Тротуары, асфальты, паркеты, брандмауэры, тупики  -  образуют  огромную

  кучу; эта куча  есть  мир;  и  его  называют  "М_о_с_к_в_а";  на  асфальтах,

  паркетах, брандмауэрах повисает "М_о_с_к_в_а" посредине  пустого,  огромного

  шара; в этом шаре живем мы; он - небо;  открываются  форточки  в  нем;  и  -

  пропускается воздух;  этим  делом  заведует:  пристав  Пречистенской  части,

  проживающий в каланче и оттуда нас  извещающий  приподнятым  шаром,  что  он

  бодрствует и что "м_и_р" беспрепятственно повисает. Окончание нашей квартиры

  - глухая стена; если в ней пробить брешь, то  небесные  хляби  -  хлынут;  и

  будут потопы; по булыжникам будут пениться белогривые волны; и "М_о_с_к_в_а"

  переполнится, как... водовозная бочка.

       Между тем, за  глухою  стеною,  вне  мира,  давно  проживает  -  сосед:

  Христофор Христофорович Помпул; непосредственно за стеной тяжело повисает во

  мрак - его письменный стол; и четыре колесика кресла блистают - в  ничто;  в

  нем-то вот воссел Помпул, с огромнейшей книжищей; и колотится  ею  -  нам  в

  стену; полосатый живот из-за кресельных ручек урчит и громами, и бредами;  в

  животе - блеск огней; будут дни - разорвется он, в стену  ударит  осколками;

  образуется черная брешь: в нее хлынет потоп.

  

                                     ПОМПУЛ

  

       Христофор Христофорович Помпул - был совсем как... буфет, хоть и жил он

  вне мира, за нашей глухою стеною, он все же в "м_и_р" хаживал.

       Если бы хорошенько приплюснуть наш столовый желтый буфет,  то  середина

  буфета бы вспучилась; было бы  -  набухание;  было  бы  -  круглотное  брюхо

  буфета: в н_и_к_у_д_а и н_и_ч_т_о;  были  бы  уши  рвущие  грохоты  посудных

  осколков в буфете; и был бы он - Помпулом.

       Говорилось  у  нас:  собирает  все  какие-то  д_а_н_н_ы_е  Помпул;   за

  с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м бросается в Лондон; и Л_о_н_д_о_н, я

  знал,  есть  л_а_н_д_о  (л_а_н_д_о  видели  мы  на  Арбате).   И   Христофор

  Христофорович Помпул в моем представлении целый день  гнался  в  Лондоне  за

  с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м; то есть: целый он день, проезжая  в

  л_а_н_д_о (его все-то обыскивал он), - с двумя желтыми баками; и -  во  всем

  п_о_л_о_с_а_т_о_м; п_о_л_о_с_а_т_о_е - думал я -  и  есть  образ  жизни:  по

  с_т_а_т_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_м д_а_н_н_ы_м.

       По ночам же он, наперекор всему, - заводился у  нас  за  стеною:  в_н_е

  м_и_р_а... -

             -  я  впоследствии  знал  его  комнату;  я  впоследствии понимал:

            заводился  он  среди  очень  громких  предметов,  безалаберно  там

            возился; и вытаскивал переплетенные томы - огромнейшей библиотеки;

            погромыхивал,  колотясь  имя  в  полки, в столбе книжной пыли; мне

            казалося:  кто-то  там заживал; слышалось наступление дубостопного

            шага;  из-за стены - в коридоре; чуялась: неотделенность стеною от

            шага;  и  стало быть: появление Помпула у постельки; и - с толстым

            томом в руке; думал я: вот идет теперь Помпул: -

                                                           -  и глухо бубукали

  звуки  -  из  мировой  пустоты:  выбивал Помпул пыль; и от этого дубостопный

  буфет начинал будоражиться.

  

                                ЛОМАЕТ ПРОЛЕТКИ

  

       Мы однажды весной шли гулять: было страшно. Над нами слезал  тихолазный

  толстяк -

          - "Беда: это - Помпул".

       Христофор  Христофорович  переламывал  оси  пролеток:  подстережет   он

  извозчика и бросается на него - прямо в Лондон: ось  -  лопнет;  извозчик  -

  ругается; я, увидевши Помпула, сзади стучащего желтой палкой, все-то думаю о

  извозчике Прохоре - о лихаче; мне хочется выбежать: перед Помпулом  хлопнуть

  дверью; и - раскричаться на улице:

       - "Беда...

       - "Помпул сходит...

       - "Спасайтесь, извозчики!.."

       Извозчики от него - врассыпную, бывало; где проходит по улице Христофор

  Христофорович, стуча желтой палкой о тумбы, - там пусто: пи  одной  пролетки

  уж нет; а за углами их - кучи; они ожидают; желтокосмый там Помпул  пройдет;

  с грохотом после этого они вкатятся снова на белые крепкие камни.

       - "С нами, барин!"

       - "Пожалуйте..."

       Выкинется, бывало, пролетка - из-за угла, невзначай; и уже несется  она

  в глубину Арбата - от Помпула.

       Христофор Христофорович это знал; и, притаившись на корточках за стеной

  переулка, - пыхтел  он  ужасно;  и  отирал  себе  пот  с  крепкокостого  лба

  полосатым платком; и вот - едет пролеточка: Помпул, уже увидев ее, задрожит;

  и подкрадется на карачках к углу перекрестка, чтоб прыгнуть в нее невероятно

  огромным прыжком: полосатым своим животом; и тогда-то вот, на  переломленной

  оси, катается в "Л_о_н_д_о_н_е" Помпул; и собирает в нем "д_а_н_н_ы_е".

       . . . . . . . . . .

       - "Да - вот, знаете: Христофор Христофорович-то - ломает пролетки..." -

       - доканчивал папа свою небылицу (смутно помнится это), лукаво смеясь  и

  блистая очками; я - верю; а мама - рассердится: небылицы не любит она.

       Папа скажет ей:

       - "Врать ты мне не мешай: а не любо - не слушай..."

  

                                  ЛЕВ ТОЛСТОЙ

  

       Смутно помнится: папины небылицы выслушивал - Лев Толстой их любил.

       Лев Толстой - кто такой?

       Я  не   знал,   что   такое   -   т_о_л_с_т_о_е   (или,   что   ли,   -

  т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о): ну,  там,  -  звание,  как  звание  архиерея,  попа,

  математика; и где водятся архиереи, там  есть  и  т_о_л_с_т_ы_е;  так  бы  я

  ответил тогда на неуместнейший вопрос о Толстом; если бы в это время я знал,

  что университетские города существуют повсюду, то я бы ответил, что на город

  приходится:  по  математику,  губернатору,  архиерею  и...  Льву   Толстому;

  впрочем, я знал один город (о нем говорилось, что мы туда  едем)  ;  и  этот

  город есть "Клин".

       Всякий город есть "К_л_и_н"...

       . . . . . . . . . .

       Видывал в это время и я - одного Льва Толстого:  он  пришел  к  папе  в

  гости; сидел в красном кресле; ввели меня и сказали:

       - "Вот - Лев Николаевич..."

       Я его не запомнил. Он брал меня на руки:  но  запомнились  очень  ярко:

  пылинки на серых толстовских коленях; и огромная  борода,  щекотавшая  лобик

  мне.

       Эти бороды, думал я, верно, львиные гривы "Т_о_л_с_т_ы_х"; и я думал: о

  небылицах, об оси пролеток, о Помпуле, о  костромском  мужике  и  о  пророке

  Магди; про "мужика" и  "Магди"  -  это  папа  рассказывал:  всем  московским

  извозчикам; и гремело папино  имя  в  городских  ночных  чайных;  извозчики,

  собираясь туда, передавали рассказы о "м_у_ж_и_к_е" и "М_а_г_д_и"...

       . . . . . . . . . .

       Помню после уже: из метели выносятся саночки; в саночках папа несется -

  в огромной енотовой шубе; и из нее торчит - меховой колпак шапки, очки,  два

  уса;  прижимая  к  груди  свой  портфель  полуразорваннщм  меховым  рукавом,

  заливается смехом мой папа - грохочет извозчик:

       - "А костромской-то мужик?"...

       - "Хе-хе-хе-с..."

       И - уносятся саночки.

       . . . . . . . . . .

       Я однажды встретил извозчика (тому назад -  шесть-семь  лет);  это  был

  сутуленький старикашка, который узнал меня:

       - "Как не помнить вас: были вы Котенькой-с...

       - "Как же-с: барина-батюшку помню... Хе-хе-с... Михаил  Васильевич-с...

  Шутники-с... Ему скажешь, бывало: на Моховую на улицу... А  они-то,  бывало,

  расскажут! о мужике да о черте.

       - "Не гнушались простым человеком... Бывало: стараются...

       - "Вечная память им".

  

                                   ПРОФЕССОРА

  

       Подозрительно я встречаю гостей -  профессоров  и  директоров  казенных

  гимназий, потому что я знаю про них: -

                                       -  все они - У_к_р_а_ш_е_н_и_я; и потом

            еще:  все  они  - и_з_в_а_я_н_и_я; они украшают И_м_п_е_р_и_ю: это

            слышал  я  от  тети Доти и бабушки; а о том, что они крепколобы, я

            слышал  от  дяди  Ерша: бьются лбами о стены они; и все прочие мне

            говорят, что "п_р_о_ф_е_с_с_о_р" - м_а_с_т_и_т_о_с_т_ь -

                                                                   -  то  есть

  то, чем м_о_с_т_я_т; и у меня слагается образ -

                                                -   "И_м_п_е_р_и_и",  то  есть

  какого-то  учреждения  вроде  К_а_з_е_н_н_о_г_о Д_о_м_а: колоннады или - ну,

  там, карниза, подпертого теменем, очень крепким; становится ясным: профессор

  -

  - приходит с карниза. -

                        -  И меня уже грызут мысли: о ненормальности телесного

  состава  "профессора";  невыразимости,  небывалости  лежания сознания в теле

  профессора  ведь  должны  быть ужасны; ведь он весь к_а_к_о_е-т_о - т_о, д_а

  н_е  т_о;  я  со  страхом,  бывало, все вглядываюсь в их бескровные, мрачные

  лица;  да, их лбы - тяжелы, бледнокаменны; их стопы - тяжкокаменны; голоса -

  скрип кирки o булыжник...

       Профессора и "доценты" -

                              -  бывало,  сойдется  к  нам славная стая их (со

            всех   московских  карнизов);  и  рассядется:  в  красных  креслах

            гостиной: горластые дымогоры взлетают -

                                                  -  ударяя пальцем по креслу,

  бывало, плетет Грохотунко - изветы: и ветви изветов -

                                                      -  а  я  не  пойму;  и -

  дрожу -

        -   от    бессмыслицы     громких     слов     и     таимого     ужаса

  "п_р_о_ф_е_с_с_о_р_с_к_о_й ж_и_з_н_и"; и старинные бреды подымутся: -

                                                                      -    сам

  "профессор"  есть  прощупь  в иную вселенную, где еще все расплавлено и куда

  профессор   несет   свои   бреды;  в  них  носится,  как,  бывало,  носилась

  с_т_а_р_у_х_а;  с_т_а_р_у_х_а  -  жена  его; моя крестная мать, Малиновская,

  есть с_т_а_р_у_х_а - п_р_о_ф_е_с_с_о_р_ш_а. Очень часто профессор - старик.

       . . . . . . . . . .

       Стариков и старух я боюсь.

  

                                    БРАБАГО

  

       И когда к нам звонится, кряхтя, головастый Брабаго, то боюсь я Брабаго;

  Брабаго ощупывал взглядом; щипался  глазами;  свинцовая  боль  подымалась  в

  виске...

       Голос Брабаго ужасен: грохотом  головастых  булыжников  разбивался  нам

  громкий брабажинский голос; и всякие "а_б_р_ы", "к_а_д_а_б_р_ы", бывало, как

  камни, слетали из кровогубого  рта;  разбивали  толк  в  толоки;  и  толокли

  толчею.

       Папа мой, бывало, не выдержит, задрожит и подскочит:

       - "Как же вы это, мой батюшка: ведь это все только громкие фразы".

       А Брабаго каменно принависнет над креслом, да  на  меня,  притихшего  в

  ужасе, он уставится красным ртом; и - о_ч_е_н_ь з_л_ы_м_и  г_л_а_з_а_м_и;  и

  лицо его наливается кровью, точно зоб индюка; и я - тихий  мальчик  -  бегу:

  прямо к Раисе Ивановне, на колени: -

                                     -  и  плачу, и прячу - головку, в колени;

  все  -  душит;  все  -  давит;  кудри  мои беспокойными змеями покрывают мне

  плечики;  все-то кажется мне, что Брабаго там лезет; подпалзывает; припадает

  ко мне; и мне рушится в спину: -

                                 -   в   красный   мир  колесящих  карбункулов

  распадается мрак.

       Посылают за доктором.

       . . . . . . . . . .

       Раз я его подсмотрел: -

                             -  как  он,  описывая спиною дугу, прилобился под

  тяжкогрузным  карнизом  кирпичнокрасного дома - в Криво-Борисовском тупичке:

  неподалеку от домика Серафимы Гавриловны, куда мы ходили с Раисой Ивановной;

  он,  Брабаго,  одною  рукою  поддерживал  грузы;  другой  он  рукою сжимал -

  опрокинутый каменный светоч и, описывая спиною дугу, собирался обрушиться на

  меня  кирпично-красным карнизом; протянулась его белая голова с будто жующим

  ртом и с пустыми глазами; и - смотрела мне вслед глухою, особою, стародавнею

  жизнью.

  

                                  ДОМ КОСЯКОВА

  

       Впечатления - записи Вечности.

       Если б я мог связать воедино в то время мои представленья  о  мире,  то

  получилась бы космогония.

       Вот она: -

                -  Дом  Косякова,  мой папа и все, что ни есть, Львы Толстые -

            мне кажутся вечными: -

                                 -  все, крутясь, пролетает во мгле, но не дом

            Косякова: -

                      -  до  Арарата  он  встал  из трепещущих хлябей; кусочек

  Арбата - за ним.

       Папа мой переезжает немедленно: в  н_о_м_е_р  одиннадцать;  что-то  там

  образует и пишет; между тем: образуются облака, образуются тротуары;  мостят

  мостовую; с дальней крыши пожарные  Пречистенской  части  подымают  огромное

  Солнце; и законами пучинного пульса с Дорогомилова пристает к нам Ковчег;  и

  из него, из Ковчега, -

                       -  с грохотом выгружается: Помпул; и - что бы и в было;

  Помпула  тащит дворник, Антон, в н_о_м_е_р д_е_с_я_т_ь, в квартиру, соседнюю

  с  нами;  и  она же есть - мировое ничто; и бубукает Помпул; и м_и_р_о_в_о_е

  н_и_ч_т_о  обставляет  б_у_б_у_к_а_м_и  он;  в  него  с лестницы ведет дверы

  золотая  дощечка  на  ней: "Христофор Христофорович Помпул"; дощечка глядит,

  точно память о времени д_о_п_о_т_о_п_н_о_г_о б_ы_т_и_я, откуда втащили к нам

  Помпула... -

             -  папа  мгновенно  по  этому поводу покупает: дубостопный буфет;

  Помпул бьется к нам в стену: буфет громыхает посудой...

       . . . . . . . . . .

       А по Арбату уже: -

                        -  в  серой  войлочной  шляпе и в валенках пробегает в

  Хамовники...  Лев  Толстой; и там раздробляется он в "т_о_л_с_т_о_в_с_т_в_о"

  законами  пучинного пульса; и о "толстовцах" мы слышим; "толстовцы" бывают у

  нас; а смысл колобродит: метаморфозами образов} метаморфоза проносится пылью

  по улицам; и возжигается: блеск объяснений над ней, потому что -

                                                                 -  в то самое

  время с чердака выпускается на зеленую крышу луна: струит блеск над блеском;

  и  над  фонарными  огоньками  несутся  сияния; - и умножаются блески катимой

  луною) луна, описав дугу, падает -

                                   -  под  тротуары:  за парфюмерным магазином

  "Безбардис".

       . . . . . . . . . .

       Папа все это создал, бац-бац - быстро хлопает дверь допотопного дома; и

  -

  -  папа  мой с мировою историей многосмысленно утекает из косяковского дома:

  -

       - в Университет,

       - в Совет,

       - в Клуб! -

       -  Наполеоны,  Людовики,  Киро-Ксерксы  и гунны пролетками громыхают за

  ним:

       - "Со мной, барин".

       И  -  угоняется  смысл: на нем Помпул сидит, оповещая Арбат дребежжащей

  рессорой,  что  он  видит д_а_н_н_о_е: видит д_а_н_н_о_е мне представленье о

  мире.

       Оно - несколько фантастично: что делать.

       Так я видел действительность.

       . . . . . . . . . .

       Нет уже Льва Толстого.  И  нет  академика  Помпула;  Тертий  Филиппович

  Повалихинский  заседает  в  Верхней  Палате,  благополучно  избавившись   от

  тевтонского плена (по последним известиям, он скончался:  мир  праху  его!);

  над могильным крестом двенадцатилетие падают снежинки на надпись: -

                                                                    -   Михаил

  Васильевич Летаев -

                    -  мировая  брань  не  окончена;  рушатся  в  громе  пушек

  соборы; и утонул Китченер; риза мира колеблется: скоро попадают звезды... -

                                                                            -

  Не  падает  дом  Косякова; он все так же стоит; и - кусочек Арбата пред ним.

  Рухни он, - все исчезнет.

  

                                      "Я"

  

       Описанное - не сознанье, а - ощупи: космосов; за мною  гонятся  прощупи

  по веренице из лет: стародавним титаном: титан бежит сзади.

       Нагонит и сдавит.

       В детстве он проливался в меня; и я ширился от моих младенческих въятий

  - титана.

       Но  ощупи  космоса  медленно   преодолевалися   мною;   и   ряды   моих

  "в_ъ_я_т_и_й" мне стали: рядами понятий; понятие - щит от титана;  оно  -  в

  бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды; и из толока  -  толчеи  -  мне

  слагается: толк.

       Толкования - толки - ямою мне вдавили под землю мои стародавние  бреды:

  над раскаленною бездною  их  оплотневала  мне  суша:  долго  еще  средь  нее

  натыкался я иногда: на старинную яму; и из нее выгребали какую-то нечисть; и

  ужас вил гнезда в  ней;  с  годами  она  зарастала;  глухонемою  бессонницей

  тяготила мне память она. Тяготит и теперь.

       Миг, комната,  улица,  происшествие,  деревня  и  время  года,  Россия,

  история, мир - лестница моих расширений; по ступеням ее восхожу: это - рост;

  я - расту; и иногда себя вижу повернутым и склонившимся в ощупи, шелестящие,

  как - дрожащее древо, - о прошлом.

       Об утрате старых громад повествует мне ветер - в сумерки, из  трубы;  и

  прощаюсь  со  старою  былью:  о  рухнувшем  космосе...  Громыхает,  а   папа

  склоняется; и, склонялся, шепчет мне:

       - "Гром - скопление электричества".

       А над крышами в окна восходит огромная черная туча;  тучею  набегает  -

  т_и_т_а_н; тихий мальчик, я - плачу: мне страшно.

       . . . . . . . . . .

       Я внимательно изучаю дома; и московская улица - передо  мной  возникает

  стенами; и - орнаментной лепкою!

       Перевивы  орнаментов,  арабески,  вазы,  полные  камейных   виноградин;

  гирляндой опутанный бородач на меня вперяет свои  две  пустые  дыры;  я  его

  узнаю: это он, Дорионов; из раскаленного состояния он  перешел  в  состояние

  каменное; он томится теперь, прислонясь к углу дома, поддержкой карниза; как

  бы он не соскочил и, потрясая лепною плодовой гирляндой, как бы не  принялся

  он оттопатывать по крепкозвучным булыжникам, поспешая к  портному  Лентяеву:

  себе шить сюртучок.

  

                                     ГИБЕЛЬ

  

       С вечера громыхал Христофор Христофорович Помпул за нашей  стеною:  так

  еще  он  никогда  не  гремел;  да,  все  -  рушилось;   сверкания   начинали

  подбрасывать  ночь:  грохотали  пожары;   казалося:   в   страшных   тресках

  разрушились тротуары и крыши; и - осыпались дома; хляби хлынул в окна: думал

  я - за стеною, как бомба, разорвался тресками Помпул, - пробивая в стене нам

  огромные дыры.

       Вселенная кончилась: тьма. Ничего я не помню.

       . . . . . . . . . .

       Вскоре  помню  опять:  громыхало   и   рушилось;   сверкания   начинали

  подбрасывать ночь и освещались не  стены,  а  -  обступившие  толпы  Мавров,

  взирающих очень строго из разлетевшихся складок одежд.

       . . . . . . . . . .

       Утром вижу я; -

                     -   толпы   Мавров   -  очень  многие  темнородные  пятна

  перепиленных  суков  на  деревянных  стенах  неизвестной  мне комнаты; мне к

  постельке склонилось молоденькое лицо с завитыми кудрями; и говорит, с ясным

  смехом, что уже мы в деревне, в Касьянове.

       Молодое лицо с завитыми кудрями - Раиса Ивановна. Помолодела она.

       . . . . . . . . . .

       "Мир",  Москва,  переулки  распалися;  и  чернородные,   жирные   земли

  простерты повсюду; рухнула мировая, глухая стена; и  показались  за  прудом,

  куда все провалилось, - проглядные дали.

       . . . . . . . . . .

       Воспоминание об утрате громад меня давит: повествует ветер в полях  мне

  о рухнувшем космосе: "Городе"; в облачной стае башен  плывет  этот  "город";

  тенит поля - прошлым: о Москве, о стене, что-то такое пытаюсь припомнить; не

  помню; и - мучаюсь.

  

                                     ГРУСТЬ

  

       Небывалая грусть охватила меня.

       Отступило мне все и ушло в кущу листьев: предметы, события, люди;  даже

  - папа и мама.

       В прежде бывшей вселенной, в "М_о_с_к_в_е", -

                                                   - вспоминаю я, -

                                                                  -   мое  "я"

  было связано с лабиринтами комнат; и комнаты мне менялись мгновенно: от моих

  о  них  мнений;  все  обставшее связано с "я"; все предметы меняются: нянина

  голова мне появится; я подумаю, что мне страшно; и - вот: -

                                                            -  вместо  няниной

  головы блещет лампа; обои дымятся на стенах: пестреют мне образом; -

                                                                     -

  весело, и - уже: за стеною во тьме папа с мамою веселятся кадрилями; грустно

  мне, и - уже: чернобровая девка, Ардаша, выходит из-под полу...

       Это все - отвалилось: все события и предметы от мысли всей  отвалились;

  действия мысли в предметах, метаморфоза предметов при моей о них мысли - все

  теперь это кончилось: весело - за стеною  уже  папа  с  мамою  не  веселятся

  кадрилями; грустно - и девка Ардаша не вылезает из-под полу.

       Все лежит вне меня: копошится, живет, - вне меня и оно - непонятно.

       "Курица"...  это...  это...  какое-то:  гребенчато-пернатое,   клохчет,

  клюется, топорщится; не меняется от моих  состояний  сознаний;  непроницаема

  "курица"; вместе о тем мне она совершенно отчетлива; и  -  блистательно  мне

  ясна в непонятностях своей р_а_с_т_о_п_о_р_щ_е_н_н_о_й, к_л_ю_в_н_о_й жизни.

       Вот он "я"... А вот - "муха",

       И она меня мучает.

       Все, что ширилось, распирало  меня,  вне  меня  вылипаясь  с_т_е_н_о_ю:

  ужасно распалось, разъялось на части} омертвенело землей, испаряющей вечером

  пар над душистыми травами; и - побежало по небу: обелоглавило небо; -

       - облака бегут на громах и на молньях, а дни - на ночи: повторяют  себя

  на - ночи; -

       - светлорогий пастух зовет рогом меня; черный бык -  ночь  -  мычит  на

  меня...

       . . . . . . . . . .

       По вечерам, над столом, под открытым  окном:  мы  сидим;  и  -  молчим:

  краснобрюхий комарик с размаху ударится в лампу  из  мрачного  парка;  вдруг

  омолнится все; посребреют глазастые окна; посмотрят,  закроются;  проговорят

  перекатные громы; и это все непонятно.

       Пролетка проехала?

       . . . . . . . . . .

       Где Москва?

       Развалилась она: никогда не увижу ее,

  

                                  В КАСЬЯНОВЕ

  

       Я смотрю: и я думаю.

       Передо мною на столике молочко: в круглой глиняной крынке; и - два яйца

  всмятку; а я, тихий мальчик, прислушиваюсь: -

                                              -   об   утрате   старых  громад

            повествует   мне  ветер:  о  рухнувшем  космосе  (грозами  рушатся

            космосы;  и,  восставая  над  липами,  набегают  Титаны  на  нас -

            бородатыми тучами) -

                               -  передо  мною  на  столике  молочко:  и оно -

  белотечно; и повествует мне ветер о рухнувшем -

                                                - где-то близко за окнами... -

       -  Все-то  воздухи  веяли;  где-то  близко  за окнами: самозвучные кущи

       кипели:  то липы; и - лето ходило по липам; и рушились космосы: липовых

       листьев; и чащи кипели листами; и сочноствольный лесок кипел тоже...

       . . . . . . . . . .

       С террасы ведут на дорожку: четыре ступеньки; направо, налево -  трава;

  ты сойди -  потеряешь  себя;  и  открыта  глубокая  яма;  она  -  зарастает;

  глухонемою тоской тяготит; в яме - страшно; там курица... -

                                                            -   Миг,  комната,

            происшествие,  город - четыре ступеньки, мной пройденных; я взошел

            на  них; и расширился мир мне деревней; и вместо стен мне открыты:

            проглядные дали...

  

                                     КУРИЦА

  

       Вспоминаю себя я, сходящим с террасы: над шелестящими  травами;  колкие

  ощупи трав припадают к лицу; самоводный лужок ходит травами; а  перелеты  их

  лоснятся: прохожу  я  -  в  старинную  яму;  цветок  одуванчика,  сорванный,

  огорчает  мне  ротик;  тяжелые  зной  напали;  порхает  невнятица   листьев;

  бессмысленно - все; я уставился -

                                  - в курицу:

                                             - "Здравствуй...

                                             - "Ты...

                                             - "Курица..."

       . . . . . . . . . .

       А белоглазая курица клювом уставилась в стену; и - клюнула:  мухи  нет;

  желторотые шарики побежали... Цыплята...

       И я -

           - вылезаю из ямы; глухонемая тоска тяготит; я - себе на уме: да,  я

  знаю, что знаю: и - никому не скажу -

                                      - как там -

                                                - бегают... шарики.

       И мне пусто, мне грустно... -

                                   -  склоняюсь головкой к кому-то - в колени,

  вперяясь в пространства; невнятны пространства -

       - (озерцо изморщинилось и издали синилось) ... -

       - личико поднимаю (а оно все  горит)  и  протянутой  ручкою  тереблю  я

  Дуняшу.

       - "Как там курица...

       - "В яме: ж_и_в_е_т... "

       Не понимают меня.

       . . . . . . . . . .

       Вдруг горячим приливом, как матовым жемчугом, я согрет: меня поняли;  и

  - бархатисто тепло льется в грудку;  Раису  Ивановну,  милую,  которая  меня

  поняла, я люблю; и склонилась ко  мне  своим  матовым  личиком;  и  агатовым

  взглядом зажгла: в моей грудке тепло; поцеловала она: ничего -

       - мы над ямой пройдем: еще раз - с ней; вдвоем;  мы  идем  уже;  курица

  клохчет, бежит; уморительно убегают за нею все желтые  шарики  на  тоненьких

  лапочках - в травы: и приседаю я  в  травы;  и  -  вот:  белоглавый  грибок:

  сыроежка; и - вот: мне сухая лепешка (проходит здесь стадо); над ней  вьется

  муха; смеется Раиса Ивановна:

       - "Нет, не надо..."

       Сухую лепешку я трону.

       А Раиса Ивановна:

       - "Пфуй..."

       Подсыхали вокруг очень многие "пфуи"...

       . . . . . . . . . .

       Тихо движемся в спящие чащи,  в  листы:  за  листы;!  там  -  жердисто,

  нелисто; схватились колючие поросли - рогорогими чащами; двигаюсь - в сонные

  сумерки, в немо нецветные воды болота.

  

                                      ВОДА

  

       Там стучат жернова: -

                           -  и  вода,  зеленея,  летит  стекленеющим током; а

            воду дробящие камни прояснились лбами под нею: -

                                                           - Так же вот: -

                                                                         -  из

  меня,  от меня улетит все-все-все, что когда-то мне было; за улетающим током

  душа  улетает;  а  душу  дробящие  дали  окрепли  мне  берегом;  безобразное

  образовано:  это  -  земли;  а  сонные  образы  -  дымно-кипящие воды: вода,

  зеленея,  летит  стекленеющим  током;  а  воду  дробящие  камни  прояснились

  лбами.

       . . . . . . . . . .

       У грустного пруда дохнуть я не смею: грустнею, немею... -

                                                               -     Сребрится

  изливами  пруд:  а  из  него  на  меня  смотрит  малюсенький мальчик; он - в

  платьице, с кружевом; беспокойные кудри упали на плечики: -

                                                            -   я   таков   на

  портрете,  еще  сохранившемся где-то; я - в платьице, в кружеве; кружево это

  помню: оно - бледно-кремовое; помню платьице я - из пунцового шелка... -

                                                                         -

  малюсенький  мальчик,  как  я;  все,  что было, что есть и что будет, теперь

  между нами: изливы; изольется все.

       - "Эй, ты, маленький мальчик..."

       А маленький мальчик запрыгал на ряби: пропал; утекло - все, что было.

       Ничего и нет: ряби...

       Что же это такое, что есть?

       . . . . . . . . . .

       Я, бывало, без мысли смотрю - в эту  мутную  глубину;  и,  бывало,  без

  мысли смотрю -

               -  как  из  мутных глубин подтечет живородная рыбка; и - пустит

  пузырики;  передернулась;  нет  ее:  р_я_би...  Дробится и прыгает маленький

  мальчик на ряби: -

                   -  Ах,  рыбка  его погубила: "Я" - маленький мальчик; меня,

  ах, меня погубила она.

       То, над чем я сижу, глубина: и она мне темна, и она мне мутна.

       . . . . . . . . . .

       Дерево изветвится, излистится...

       Мне ветв_я_тся, мне л_и_стятся мысли...

       Что-то такое я думаю: но кишит бестолковица... Какая такая - не знаю...

  -

  -  Вот  он  -  "я";  вот  он  -  пруд;  пруд  кишит головастиком, а сребреет

  изливами... -

              -  изливается  дума моя; и сребреет она предо мною; а не знаешь,

  что в ней.

       Может быть... - головастики?

  

                                     ГРОЗЫ

  

       Вставали огромные орды под небо; и безбородые головы  там  торчали  над

  липами;  среброглазыми  молньями  заморгали;  обелоглавили   небо;   кричали

  громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову.

       Это, спрятавшись в облако, облако рушили в липы -  титаны;  и  подымали

  над дачами первозданные космосы: -

                                   -  рухнувших  городов и миров: улицы, дома,

            башни - а кремнели над ними; и грохотали пролетки... -

                                                                 -  Каменистые

  кучи  облак сшибая трескучими куполами над каменистыми кучами, восставал там

  Титан,  весь  опутанный  молньями:  да,  там  пучился мир; да, и в бестолочь

  разбивались там бреды; и - толоклась толчея: -

                                               -     складывался    толковый и

            облачный  ком в мигах молний, с туманными улицами, происшествиями,

            деревнями,  Россией, историей мира; и мировая история разгремелась

            над  парками;  и  Титан,  поднимая  ее,  точно старую быль, на нас

            гнался,  врезался  грудью в кипящие кущи; уже проходил он по парку

            сквозь листья; под тяжелой стопою Титана дрожала земля... -

                                                                      -  И  я,

  тихий мальчик, увидев носимое - там, над нами, - бежал в темный угол; а папа

  бежал вслед за мною.

       И - принимался нашептывать:

       - "Это, видишь ли, Котенька, - гром...

       - "То есть это...

       - "Скопление электричества..."

       Прощупи  прежних  лет  шевелились  во  мне;   бестолочь   прежних   лет

  громыхала...

       . . . . . . . . . .

       Помню раз: -

                  -  обезвоздушилось  все;  и  -  душило  меня;  все притихло;

  вдруг: -

         - заскрипели стволы; бурно хлынули главы;  рванулись  рои  живолистых

  ветвей прямо в окна, треща и кидаясь суками; и - откачнулись  назад;  увидал

  там, в окошке, что Мрктич Аветович пробегает из чащи с распущенным зонтиком;

  утка хлопала крыльями; и крикливо сухой треснул  звук:  опустилась  в  кусты

  многолетняя ветвь; и - повисла на белом расщепе: -

                                                   -      белолобое     облако

  подошло; белолобое облако хлопнуло частым градом: нам в стекла.

       . . . . . . . . . .

       В  этот  вечер  гуляли;  блистали  нам  слякоти;  все  проглядные  дали

  иссинились тучами; некудрые тучи замазались в небе; и  -  шлепало  стадо  на

  нас.

       Громкорогий пастух мне понятен: зовет за собою.

       . . . . . . . . . .

       Снова молнилась ночь.

       Сверкания начинали подбрасывать ночь; глухонемая бессонница нападала, я

  просился к Раисе Ивановне:  из  постельки  в  постельку;  и  Раиса  Ивановна

  поднялась: и  босыми  ногами  она  полусонно  прошлепала  -  меня  взять;  я

  испуганно обнял ее;  между  белыми  блесками  падали  темени;  как  рубашки,

  срывались с дерев,  зеленя  их  в  бесстыдную  ясность;  то  пурпуровым,  то

  фиолетовым лётом бросались от края до края летучие лопасти: каменистое  тело

  Титана восстало; и над всем, там стояло...

       . . . . . . . . . .

       С той поры начались неизливные дни.

  

                                    КУПАНЬЕ

  

       Побежали купаться: -

                          -   Раиса   Ивановна,  барышни,  Нина  Васильевна: с

            полотенцами, в сарафанах, по полю.

       Бегу  и  я с ними; а кругозорное небо над - полем, глядится; работники:

  в  белотканых,  вспотевших  рубахах  тут  ходят  по  грядам душистого сена с

  огромными  вилами;  в  воздухе  сыплется  сено  сухое, шершавое; быстрый рог

  длинной вилы мелькает по воздуху; мы бежим, а мужик - обругался...

       Мы дальше: -

                  -   тропинкою   -  в  ольхи:  под  гору;  тихохолмные  брега

  зашершавились  мохом;  сереют  нам  издали  крышей  недымной деревни; песком

  прожелтился  откос; и цветы, молочаи, на нем... вот - и засыпалось издали, в

  ольхи  -  все ближе; и вот - хлынуло холодом; над головой все рванулось; и -

  ясновзорные  просветы бросились на летучих листах; и - рогатая веточка ходит

  единственным листиком над живою рекою: купальня; - ту -

                                                        -  я,  Раиса Ивановна,

  барышни, Нина Васильевна Вербова! -

                                    -  и  говорят, что наружу они выплывать не

  хотят;  восьмиклассник  Щербинин  с  подзорной  трубой  залег прямо в ольхи;

  качается  лодка;  и  переходные мостцки - гнутся; и - рыбка пускает пузырик;

  тут в сухие дни - плесенеют круги; в водоливные дни - пузыри...

       . . . . . . . . . .

       Купаются все. А меня посадили на лавочку. Поснимали  свои  сарафаны;  и

  поснимали рубашки; и - длинноногие, белые, ходят:  полощатся,  мочатся;  мне

  отчего-то их стыдно; меня им не стыдно...

       И, скрывая свой стыд, я кричу:

       - "Ах, какие вы все..."

  

                            ВОСПОМИНАНИЯ О КАСЬЯНОВЕ

  

       Воспоминания  о  Касьянове  растворяют в себе воспоминания о людях, там

  живших  в  то время; изумрудные кущи кипят: и туда, в эти кущи, уходят - мне

  люди;  бегаю  к  пруду  я,  где  уходят  стальные  отливы  под липы и ивы; и

  трескает  в лобик сухое крыло коромысла; а однорукая статуя встала из зелени

  - стародавним лицом и щитом: на нас смотрит...

       Под ней проповедует папе на лавочке, где ярко-красные розы, - Касьянов.

  Папа с ним не согласен, кричит:

       - "Я бы все эти речи..."

       И на него замахнулся он в споре  своим  д_у_р_а_н_д_а_л_о_м  (корнистой

  дубиной, с которой он ходит) -

                               -    впоследствии    мама   сожгла   дурандал -

            потихоньку  от  папы;  он в споре махал им; свою палку назвал папа

            мой  д_у_р_а_н_д_а_л_о_м,  производя  это  слово  от "дюрандаля" -

            меча: (им сражался Роланд) -

                                       -  папа  целыми днями, бывало, летает в

  огромных  аллеях,  махая  своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м; это он возмущается: это

  все  - р_а_з_л_и_ч_и_я у_б_е_ж_д_е_н_и_й; и натыкается на Мрктича Аветовича;

  Мрктич  Аветович  есть горбун в ярко-красное рубахе; Мрктич Аветович с папою

  не согласен; припирая к стволу его, папа мой раскричится:

       - "Позвольте же...

       - "Нет-с...

       - "Что такое вы говорите?..

       - "Да вас бы я..." -

                          - Мрктич Аветович -

                                            -  много  лет  уж  спустя  я читал

            толстый том его: "Эра" -

                                   -  язвительно  тыкает  папу, блистая зубами

  под папой, огромной рукою - в живот:

       - "Нет, а все-таки.,.

       - "Все-таки..."

       . . . . . . . . . .

       Мрктич Аветович часто, увидевши папу, стремительно  убегает  под  липы;

  приседая в  кустах,  ой  оттуда  краснеет  горбами;  это  -  р_а_з_н_о_с_т_и

  у_б_е_ж_д_е_н_и_й; - "они" убегают от папы - в лесные  убежища;  и,  убеждая

  "их всех", потрясая своим д_у_р_а_н_д_а_л_о_м, Вспотевший мой папа  за  ними

  гоняется в кущах Касьянова.

  

                                 РАИСА ИВАНОВНА

  

       Затрясется матрасик под ней; и босыми ногами - к окошку; дырявая ставня

  скрипит под напорами ветра и света;  покрывая  волною  волос,  вся  какая-то

  мягкая, - тащит меня за  подмышки;  над  одеяльцем  нагнется  своим  мыльным

  личиком; бегаем в одних рубашонках.

       Как весело!

       Завиваются легкие локоны легкими кольцами над ее легким личиком; и,  со

  мною отпив молочка, выбегает со мною она  -  в  росянистые  колокольчики,  к

  лавочке: мне оттуда кивает; и собираем букет колокольчиков; Мрктич  Аветович

  к нам подходит: себе  попросить  колокольчиков;  колокольчик  протянет  она;

  Мрктич Аветович рад.

       Мы все трое - на лавочке: шутим; Раиса Ивановна, не отвечая на шуточки,

  в зонтик уставится глазками, а  -  кончик  зонтика  ходит;  закушена  пухлая

  губка, дрожащая от улыбок, когда снимает с  меня,  жарящего  им  из  песочка

  котлету, - мурашика:  эта  бледная  ясность  лица  -  мне  мила;  и  Мрктичу

  Аветовичу - мила тоже; и он напевает тогда, что: -

             "Из-под лодки плывут рыбки, -

             "Это милого улыбки", -

                                  -  а пёсинька, с холмика, изогнет свою спину

  и  сядет  на четырех своих лапах, что-то силясь нам сделать: Мрктич Аветович

  опускает глаза! и краснеет Раиса Ивановна: мне это все - любопытно.

       Такой смешной пёска...

       . . . . . . . . . .

       Бывало, передвигая тазы, мы сидим у жаровни; блистающий таз в  пузырях;

  и  Раиса  Ивановна  с  ложечки  мне  дает   желто-розовых   пенок;   и   вот

  восьмиклассник Щербинин пристанет:

       - "И мне пеночек".

       А, бывало: на липовый листик положит она землянички; и черною  шпилькой

  уколется в ясные ягоды: кушает ягоды:

       - "Мне бы..."

       . . . . . . . . . .

       - "И мне..."

       Пристает восьмиклассник Щербинин.

       - "Нет вам..."

       Мы любили, обнявшись, сидеть, протянув свои личики в зорьку.

       Любили купаться (я еще не купался); она снимет кофточку, юбку, чулочки;

  и, остывая, болтает ногами; дает понять взглядом: ай, ай, будет - Бог  знает

  что, когда о досок она прямо бросится в воду; и белоносная пена покроет.

       Любили ходить по грибы;  под  кустами  увидим,  бывало,  мы  тугопучный

  березовик.

       - "Мой..."

       - "Нет, - мой".

       Отбиваем его друг от друга.

       Я ее обирал. Даже,  раз  она  плакала;  кузовок  тяжелел:  подосинники,

  яркие, на черных ножках, жемчуговые сыроежечки, желтяки, белоглавики  в  нем

  пестрели и пахли листами.

       . . . . . . . . . .

  

                                     МРКТИЧ

  

       Мрктич Аветович, знаю, - добряк; Мрктич Аветович - весельчак; поднимает

  огромную руку к луне над горбом; и поет из аллей, встав та лавочку:

  

                          - "Ты, всесильный Бог любви,

                          "Ты услышь мои мольбы..."

  

       И всем это нравится; и встает над Мрктичем  Аветовичем  красный  месяц;

  чернеют горбы на дорожке; то - тени.

       Таинственно...

       . . . . . . . . . .

       Мрктич Аветович возит нас всех - на п_и_к_н_и_к, он садится на козлы  -

  высоко, высоко над нами; качает горбами; лошадь встанет, бывало:  но  Мрктич

  Аветович ни за что не прибегнет к кнуту; а обращается к лошади:

       - "Милостивая государыня, лошадь". -

                                          - И всем это нравится.

       Нас везет на п_и_к_н_и_к: нам зажарить шашлык:  и  прочесть  под  луною

  молитву: а_р_м_я_н_с_к_о_м_у б_о_г_у; приехали: выгружают  посуду,  бутылки,

  пироги с грибами, паштеты; расстилают скатерть на травы;  накидают,  бывало,

  сухой и трескучий валежник; зачиркают спичками; куча покроется  дымом;  и  -

  подкидными огнями; желтокрылое пламя заширится; и ясными лапами пляшет: мама

  снимет шелковый фартучек, полосато-пятнистый (и желтый, и красный) и Мрктичу

  Аветовичу перевяжет горбы она; Мрктич Аветович выставит черную бороду, и над

  огромным, теперь полосатым горбом - простирает свои волосатые руки в огни  и

  распевает молитвы армянскому богу: над вертелом; дымы вздымаются;  падают  в

  поле хвостами; шар солнца блистает из них самоварного медью;  уже  любопытно

  зарница забегала в туче.

       Мрктич Аветович в пламени там стоит; и чадит: шашлыками.

       . . . . . . . . . .

       Смутно помнится мне: -

                            -  уж  колотится колотушка; края тихорогого месяца

  ясно   прорезались   в  ветви;  на  ясные  дали  разрезались  мраки;  взошла

  колоколенка; знаю я -

                      -   завывают   собаки  под  дачами:  у  потайной  ямы, в

  бурьяне,  толкается  кучер  Федор с Дуняшею нашею, а колючие ежики бегают по

  аллеям; их тронь: станут шариками; над могильным крестом возникает полковник

  Пунонин;  фосфорически  светится  он;  и несется в кустах... на касьяновский

  парк... -

          - Мрктич Аветович, обнимая меня, убеждает  меня,  что  нисколько  не

  страшно; и говорит:

       - "Вот Иванов-жучок".

       Приседаю на корточки я.

       Убеждения наши сошлись: мы - друзья.

  

                                     ОСЕНЬ

  

       Дни летели в дожди, в желтолистие.

       Залетали синицы; красногрудая пташка, тиликая,  перестала  метаться  за

  мошкою на стене белой дачи; трещали сороки; пироги с грибами пошли; у камина

  гляделись в огни - в смолянистые трески ветвей; отсырели  углы  нашей  дачи;

  пооткрывались болезни желудка; пооткрывались болезни  седалищных  нервов;  и

  любовались осенним осинником: он - красноглавый.

       Порасставились дощатые ящики - с сеном: огромные банки и  склянки  туда

  опускались; из поредевших ветвей выкруглялся откуда-то  -  клинский  вокзал:

  красным куполом.

       . . . . . . . . . .

       Как случилося это - не помню, но помню последствия "случая": мы  стояли

  растерянно перед множеством  полинялых,  синих  пролеток,  перед  множеством

  рваных, синих халатов, отчаянно подпоясанных красным и на нас громко лаявших

  из-под лаковых рваных шапок:

       - "Со мной, барыня..."

       - "Со мной..."

       - "Вот извозчик..."

       И - мостовая гремела.

       "С_л_у_ч_а_й" этот мне помнится: и мы вернулись в Москву.

       . . . . . . . . . .

       Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат; передо  мной  на

  ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по  стене  таракан:

  очень тесная детская.

       Та ли это Москва?

       Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат: он рухнул.

       Вспоминаем Касьяново мы. И мы слушаем музыку.

  

                                  ГЛАВА ПЯТАЯ

                                   РЕНЕССАНС

  

                                                    Ему и больно, и смешно,

                                                    А мать грозит ему в окно.

                                                                    А. Пушкин

  

                                  ИЗ КРОВАТКИ

  

       По утрам из кроватки смотрю: на букетцы обой.

       Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и  уж  стены,  бывало,

  снимаются - прилипают мне  к  носику;  пальчиком  протыкаю  я  их:  легко  и

  воздушно сквозь степы проходит мой пальчик; туда бы просунуть головку: стена

  непроглядна.

       Моргну: -

               -   перелетают  все  стены  на  место;  и  там  они  -  тверды.

  Действительность, обстающая мне меня, - такова: отвердевает она; изощряюся в

  опытах;  передвигаю  действительность;  пятилетие обстает меня опытом; мне в

  трехлетии опытов не было; были строгие строи. Я - художник действительности:

  в  трехлетии  я  художник  "т_р_е_ч_е_н_т_о":  копирую  строи;  четырехлетие

  "к_в_а_т_р_о_ч_е_н_т_о";  и  новые  опыты жизни встают; и вопрос перспективы

  (смещение  зренья) мне жив; вспоминаю картины за нами стоящей вселенной; все

  кто-то там меня ждет; все оттуда моргает: синеющим оком -

                                                          -  из желто-лилового

  центра: под веками.

       "О_н" - придет и возьмет: уведет; времена на исходе.

       Я каждое утро жду встречи. В окне -

                                         -   снегометы   бело  и  неяро  летят

  переносными стаями: легколистая снегопись серебреет на окнах.

  

                           ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДРЕВНЕГО МИРА

                                У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ

  

       И - подкрадутся: тысячелетия древнего мира  -  в  т_и_х_и_й  ч_а_с,  за

  спиной; как хотелось бы мне обернуться - подсматривать: тысячелетия древнего

  мира; у меня за спиной - все, бывало, дрожит; и, как будто, грохочет: провал

  в иной мир; и миры меня надут, - у меня за спиной; тысячелетия древнего мира

  подкрались; -

              - повертываюсь:

               -  вместо  пролома  в стене - этажерочка (та же!) стоит себе; и

            на  ней  строй  солдат:  оловянные  гренадеры  мои  серебрятся мне

            лицами... васильковые стены - за ними: -

                                                   -    тысячелетия   древнего

  мира гремят за стеной; все предметы смещаются; и - удивляюся я, что я - "Я":

  все   вывернуто   наизнанку;   и   -  я  сместился  с  себя;  все  развилось

  преждевременно: развилось - ненормально... -

                                             - и ненормально я развит...

       . . . . . . . . . .

       Пятилетний, я знал уже: -

                               - земля - шар;

           гром - скопление электричества;

           американец гуляет под нами; и - кверх ногами... -

                                                           -  Мамочка, бывало,

  целует; вдруг заплачет она; и - откинет меня:

       - "Он не в меня: он - в отца..."

       Начинается  про  меня  разговор;  и  -  разгорается  спор:  говорят   о

  летаевских - лбах, носах, подбородках,  раскосо  поставленных  глазках;  мне

  позор: у меня - летаевский лоб; -

                                  -  все  Летаевы  светлонравные,  благородные

  люди: -

        - позор: у меня раскосо поставлены глазки.

       Плачу я под окном - в горизонт, а горизонт - ясновзорен: на стекле, вот

  на той стороне,  поуселися  точки  алмазиков:  а  вот  на  этой  -  плаксиво

  расплющился носик (разве я виноват?); за алмазиками красноречиво  перелетают

  снежинки; и - каждая - множится: вертит, чертит спирали; и - новый  алмазик:

  у самого носика: разве я виноват, что -

                                        -   умею   показывать  я  цепкохвостую

            обезьяну  в зоологическом атласе: и двуутробку с ленивцем? Разве я

            виноват, что я слышу от папы:

       - "Дифференциал, интеграл"?

       Из снежиночек мне розовеет уж дом Старикова; саночки  -  пронеслись;  и

  знакомой фигуркой стоит - городовой Горловасов.

       Разве я виноват, что я - знаю: -

                                      -   папа   мой   в  переписке  с  Дарбу;

  Пуанкарэ  его  любит;  а Вейерштрассе не очень; Идеалов был в Лейпциге: с...

  эллиптической  функцией;  очень  ею  доволен;  живет  с  ней; и ходит: о ней

  разговаривать.

       Удивляется ясноглазое небо (днем оно - ясноглазо);  оно  -  строит  мне

  тучи; и - образуются строи; образование - меняет мне все...

       Знаю я: -

               -  придет  Притатаенко:  Притатаенко-Головаенко,  - круглоусый,

            курносый: маловласый, обглоданный; придет Василисимов: благодарить

            нас  за  что-то;  и  -  пальцами  повертеть  на  животике: мамочка

            зазевает; они - уморивши ей мух, остужают нам воду...

       Папа маме на это:

       - "Оставь!"

       - "Василисимов, знаешь ли,  умница...  Василисимов,  знаешь  ли,  он  -

  написал диссертацию: о сходимости несходимых рядов..."

       - "А что он скучноват, так ведь он  и  не  Блещенский:  это  Блещенский

  сгорает от пьянства; Василисимов - вычисляет..."

       И - уж крадутся - у меня за спиной, из пролома в стене (меня ждут!);  и

  повертываюсь - головастый Брабаго с великолепным Нелеповым склепным  голосом

  спорит и... ковыряет в носу; папа с  ними  уже  и_н_т_е_г_р_и_р_у_е_т;  и  -

  пошли:  к_о_н_г_р_у_э_н_т_ы;  -  все  сместилося;   все   пошло   наизнанку:

  преждевременно развилось; и - ненормально ужасно; громыхают булыжники  слов;

  а - Брабаго сидит, а - Брабаго молчит; это-то и есть - математика; папа  мой

  - математик.

       - "Он не в меня: он - в отца!"

       Это кажется мне ненормальным: и - странный мир поднимается во мне -  из

  меня: набегает во мне - на меня самого. -

                                          - Как же так?

       Кто тут "Я"? Я - не я: я - не Котик Летаев! -

                                                   -   это-то   вот   и   есть

  преждевременно развиваемый математик: второй математик...

       Гуще снежные хлопья; и - гуще: повалили, посыпали;  настоящие,  кипящие

  белояры; ничего не видно за стеклами; а уже - редеет,  редеет;  и  -  чисто;

  оборвались все снега; пооткрывались над улицей синие шири; пооткрывались  за

  крышами светлокрылые блески; в синей  шири  проносятся  облака-белоцветы;  и

  уходят в стеклянной прозрачности красноперыми гребнями.

       Там - возжение блесков; там - блески над блесками; я - ничего не пойму:

  -

  -  и  утекаю  на  кухню:  к  Дуняше;  она  -  молодая,  красивая;  жарко она

  принимается: обнимать, целовать - в лобик, в глазки и в губки; мне стыдно.

       Разве я виноват, что мне весело в кухне? Городовой Горловасов был у нас

  недавно на кухне, в тулупе; и с - двусмысленной рожицей на носу; он проделал

  нам бестолочь: пол толок сапогами; толоки раздавались мне после:  пол  толок

  Горловасов: -

              - расторговался он красными кумачами; паяцы его покупатели: -

                                                                          -

  вон-вон-вон: -

               - он, он, он! -

                             -  городовой  Горловасов  постаивает там знакомой

  фигуркою: из башлыка торчит его нос - на перекрестке Арбата.

       . . . . . . . . . .

  

                               "МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК"

  

       Утро: девять часов; а не то  -  половина  десятого;  самосыпною  искрой

  трещит самовар.

       Я - и папа.

       Он едет на лекции.

       Лекции - линии листиков; и по линиям листиков - лекций - летает  взгляд

  папы; папа водит по ним большим пальцем; защелкав крахмалом сорочки, свирепо

  он рявкает:

       - "Аа... Так-с!

       - "Так-с..."

       Это - и_к_с_и_к_и, и_г_р_е_к_и, з_е_т_и_к_и... т_а_к_с_и_к_и;  таксиков

  я встречал на бульваре.

       Думал я: -

                -  из  лекционных тетрадочек "и_к_с_и_к_и" прорастают ростком:

            зеленеющим,  лепечущим  листиком - из набухающей почки; деревенеют

            жердями; и торчат себе после... оставленным молодым человеком: при

            Университете, для папы: -

                                    -   папа  сеет  их  сеточкой,  при  помощи

            карандашика,  на  бумаге;  и  согревает дыханием; сеточка начинает

            расти, зеленеть: -

                             -  и  выгоняется  "м_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е_к",

            развиваемый папою: так выводятся в парниках: огурцы!..

       . . . . . . . . . .

       "М_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е_к"  -  просто  выросший   иксик:   "молодой

  человек" ходит к нам; и молодой человек соглашается с папою.

       - "Вы, молодой человек, вот еще почитайте", - старается папа.

       И "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" соглашается тотчас же:

       - "Я, Михаил Васильевич, уж давно собираюсь..."

       Папа же его перебьет:

       - "Почитайте вы о сходимости несходимого ряда..."

       - "Вот-вот именно: о сходимости ряда..."

       - "И о прочих рядах..."

       - "И о прочих рядах..."

       . . . . . . . . . .

       И не то наша мамочка.

       - "Вот бы, Лизочек ты мой, почитал: о сходимости несходимого ряда..."

       - "Ну, нет: ни за что!"

       . . . . . . . . . .

       Университет  мне  известен;  известен  оставленный  там  "м_о_л_о_д_о_й

  ч_е_л_о_в_е_к"; университет - папин дом; молодой человек -  папин  служащий,

  как и "п_е_д_е_л_ь" с медалью, Скворцов; он, бывало, все ходит с бумагой;  и

  у него - бакенбарды; "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" - чином ниже; -

                                                                   -    папа с

            ним очень вежлив и добр: говорит ему "в_ы" и не "т_ы_к_а_е_т", как

            меня  и как мамочку; папа вежлив с прислугой, а мамочка говорит ей

            все "ты"; и поэтому мамочка -

                                        -   проходя   чрез   столовую,  видит:

  "м_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е_к"  там  сидит, перебирает неловко руками и ими,

  краснея,  мнет шляпу, привстанет, отвесит поклон, станет вовсе малиновым; мы

  бросаемся  с  папой  спасать  его:  тащу  ему - сломанный слоник; а папа ему

  поднесет  стакан  крепкого  чая;  "м_о_л_о_д_о_й ч_е_л_о_в_е_к" все, бывало,

  дрожащею,  потной  рукою  мешает в нем сахар; другою рукой держит слоника; я

  хочу его звать с собою - под стол: расставлять со мной кубики.

  

                                      ЮМОР

  

       Меня поражает рисунок: -

                              -  широкая,  черная  ваза  подъята  с  подставки

            овалом;  она  -  полуэллипсис;  полукруг,  купол храма - я знаю; а

            полуэллипсис поражает меня; и мне хочется плакать, смеясь -

                                                                      -     на

            овале   вазы   гирлянда   из  скачущих  дяденек  клинобороденьких,

            желто-карих;   выразительно   приподняв   факелы,   из   них  двое

            откинулись, меча диски; все - с хвостиками... -

                                                          - Это - было.

            Нет - было ли? -

                           -  и не могу оторваться от вазы; дяденьки в черном:

            они  - в темноте; темнота - коридор; желто-карие дяденьки - все! -

            побегут  в  коридор  с факелами - из стран, где я был до рождения;

            коридор,   начинаясь  оттуда,  кончается  в  комнаты;  желто-карие

            дяденьки  не гнали меня (это было... когда-то) ; мой дяденька (все

            зовут  его  Ерш)  с клинообразной бородкой к нам ходит с портфелем

            под   мышкой:   у   него  там  припрятан  и  диск,  он  живет  - в

            полуэллипсисе...

       . . . . . . . . . .

       Косяк пурпура - на стене; и косяк - на полу; папа что-то там чертит  на

  листиках: побормочет, почертит, привстанет; и - разогнувшись, ревнет:

  

                            "Глядя на луч пурпурного заката".

  

       Краснокрылые косяки - на стенах, краснокрылое облако - в окнах;  там  -

  закат, на который глядят; и с которым уходят в никогда  не  бывшее  образом;

  о_б_р_а_з, п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и, встанет, и вот -

                                                       -  Афанасий  Васильевич

            Летаев,  присяжный  поверенный  (дядя  Ерш),  к  нам  покажется из

            темного   перехода,   выдвинув   ястребиный,   отточенный   нос, -

            клинобородый,  язвительный,  желто-карий,  -  в  золотых очках; из

            Окружного  Суда  отобедать,  и  на  столовых  тарелочках возникают

            ломтики пеклеванного хлеба" и я думаю: -

                                                   -       Окружной      Суд -

  окружность; окружность и шар суть гармонии; полуэллипсис - ваза...

       И  -  падают в комнаты легкотенные темени. Дядя Ерш будет с папою долго

  гоняться  в  пурпуровых  заревых косяках: от угла до угла; папа - кряжистый,

  невысокий,   темнобородый,   курносый,  -  очки  подопрет  двумя  пальцами и

  живоглядно  уставится  снизу  вверх  на Ерша, полуприсядет; вызовет память о

  прошлом; и - точно хочет подпрыгнуть:

       - "Ты бы, Ершик, да знаешь ли, Ершик: ты бы им, братец мой, показал..."

       Думаю: дядя Ерш из портфеля  повынимает  теперь  свои  диски  (гармонии

  сферы)...

       А  каренький  дяденька,  закусивши  кусок  бороды,  как  привскочит  на

  цыпочках на черном фоне пьянино; зафыркает носом на папу:

       - "Ух, ух, ух!"

       - "Я, я, я, я..."

       - "Ух, да он!"

       - "Да она!"

       - "Ух, да я!"

       . . . . . . . . . .

       Преображение памятью - чтение: за прежним стоящей, не нашей  вселенной:

  -

  - я жду: -

           -   из-под   желтого   дядина  пиджака  вытиснется  быстро  бьющий,

            мохнатенький хвостик; думаю - будет пляска; и жду - вот уж схватят

            подсвечники, расставивши уморительно руки, все припустятся друг за

            другом: подпрыгивать, как... -

                                         -      фигурки      мной     виданных

            желто-коричневых дяденек; из подсвечников вылетят пламеньки -

                                                                        -  и в

  блещущих   ритмах   забьет   страна  ритма,  где  пульс  ритма  блесков  мой

  собственный,  бьющий  в  стране  танцев ритма и образующий мне проход в иной

  мир;  существа  иной  жизни  свободно  пройдут  к  нам  в квартиру: дяденька

  появился  уже; и он, знаю, - юмор: все его поведение таково, как будто бы он

  старался  из  воздуха  сделать  "Ю"  или его изваять: горельефной гирляндой;

  "ю-ю-ю"  -  юкает  он,  бывало, очками; если б все начертания пооседали б из

  воздуха - на кусочек бумаги, то был бы рисуночек -

                                                   -  черной  вазы, которую бы

  размашисто  окаймили  гирляндой - клинобородые дяденьки с факелами, мечами и

  дисками.

       . . . . . . . . . .

       Я впоследствии узнаю хорошо: здание Окружного Суда... с  полуэллипсисом

  на крыше.

  

                                     МУЗЫКА

  

       Музыка - растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир: и  -

  открылось мне: -

                 - все, везде: ничего! -

                                       -  мне  и  грустно, и весело; я ищу под

  подушкою, под диваном, под креслом; но подобия - пусты: -

                                                          -  в_с_е, в_е_з_д_е:

  н_и_ч_е_г_о! -

               -  без  глаз моргало мне в душу; и комнаты - как аквариум; окна

  -  выходы  в  небывшее никогда; можно из них выплывать; и - черпать гармонию

  бесподобного  космоса;  память  о  памяти  - такова; она - сладкий ритм; она

  садилась в пьянино; водилась в пьянино; и раздавалась - нам в комнаты.

       . . . . . . . . . .

       Я однажды увидел, как старый настройщик  снял  черную  крышку  пьянино;

  открылись - миры молоточков; бежали; и настучали мелодию: -

                                                            - "Да-да-да!"

                                                            - "Да-да!"

                                                            - "Все - я-я!" -

                                                                           -

  Так  этот  старый  настройщик  -  настроил:  на  бытии  - бытие; "все течет"

  Гераклита  соединилося  с Парменидовским постоянством: в пифагорову гармонию

  сферы; и открылся мне путь -

                             - к идеальному миру Платона! -

                                                          -  Под руладой сижу:

  немой  мальчик;  и - плачу; и пытаюсь все ручкой поймать мою свободу в "да -

  да"; несутся багровые окна; и из багровых расколов блистает мне золотом:

       - "Ты - был сир... Пришел - "Я"!

  

                                  ВПЕЧАТЛЕНИЯ

  

       Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов;  и

  записи  -  образуют;  в  образованиях  встает  -  что  бы  ни  было;  оно  -

  о_б_р_а_з_о_в_а_н_о; образования - строи. Образование меняет мне все: -

                                                                        -

  молниеносность сечется и образуется ткань сечений, которая отдается обратно,

  напечатляяся на душе вырезаемом гиероглифом, и -

                                                 - я теперь - запись!

       Но точки моих впечатлений дробятся -

                                          - душою моею! -

                                                        -    и    риза    мира

  колеблется  (я  потом  ее  не  колеблю);  по  ней катятся звездочки законами

  пучинного пульса, и безболезненно гонится смысл -

                                                  -  любого  душевного взятия,

  то есть п_о_н_я_т_и_е -

                        -  метаморфозами  красноречивого  блеска,  где  точка,

  понятие, множится многим смыслом и вертит, чертит мне звенья -

                                                               -      кипящей,

  горящей,   летящей,   сверлящей  спирали:  объясненья  -  возжение  блесков;

  понимание  -  блески  над  блесками,  образование  блеска блеснами, где ритм

  пульса  блесков - мой собственный, бьющий в стране танцев ритма и отражаемый

  образом, как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и.

       Впечатление  -  воспоминание  мне;   воспоминание   -   музыка   сферы;

  воспоминания меня обложили; воспоминания -  ракушки;  вспоминая,  я  ракушки

  разбиваю; и прохожу через них в никогда не бывшее образом; вызывание образов

  прежде бывшего - припоминание той страны, по образу и  подобию  коей  прежде

  бывшее было; припоминание - творческая способность, мне слагающая  проход  в

  иной мир; преображение памятью прежнего есть собственно чтение:  за  прежним

  стоящей, не нашей вселенной; впечатления детских лет, то есть  память,  есть

  чтение ритмов сферы,  припоминание  гармонии  сферы;  она  -  музыка  сферы:

  страны, где -

              - я жил до рождения! Вспоминаю: возникают во мне соответствия -

                                                                            -

  и  в  мимическом  жесте  (не  в  слове,  не  в  образе) встает п_а_м_я_т_ь о

  п_а_м_я_т_и,  пересекая  орнаменты мне в собственный жест мой в стране жизни

  ритмов: там был до рождения я.

       Память о памяти такова;  она  -  ритм,  где  предметность  отсутствует;

  танцы, мимика, жесты - растворение раковин памяти и свободный проход в  иной

  мир.

       Воспоминания детских лет - мои танцы; эти танцы -< пролеты  в  небывшее

  никогда, и тем не менее сущее;  существа  иных  жизней  теперь  вмешались  в

  события моей жизни; и подобия бывшего  мне  пустые  сосуды,*  ими  черпаю  я

  гармонию бесподобного космоса.

  

                                 ПАПИНЫ ИМЕНИНЫ

  

       Помпул захаживал редко, являяся в папины именины: в  Михайлов  день,  в

  ноябре.

       Я  впоследствии  вспоминал  этот  день:  многорогая  вешалка  полнилась

  шубами:  грохотала   столовая,   туго   набитая   профессорами   и   членами

  всевозможнейших обществ;  поминутно  звонили  -  входили:  седые  и  молодые

  сюртучники; то, бывало, войдет  полногрудая  дама;  с  ней  плоская  девочка

  (делая низкие книксены), то -  неславный  пиджачник,  то  -  "Лев",  молодой

  человек, перекрахмаленный: щелкает грудью; и папа усадит: полногрудую  даму,

  пиджачника, "п_е_р_е_к_р_а_х_м_а_л_е_н_н_о_г_о щ_е_л_к_а_ч_а" за уставленный

  закусками стол;  то  появится  модница:  серое,  тонкое  платье  с  огромным

  турнюром, в боа, в меховой шляпчонке,  с  наперсточек;  и  -  с  огромнейшим

  током; приходил даже раз многобитый нахал с поздравлением папе; и  был  нами

  не принят; приходил попечитель  Учебного  Округа:  граф  Капнист;  приходили

  тогда и иные к нам - именитые гости; кудрокрылый, седой  Николай  Алексеевич

  Умов, присылающий торт: преогромный калач; Алексей  Николаевич  Веселовский,

  блистающий голубыми глазами и важно текущий меж стульями; Матвей  Михайлович

  Троицкий, написавший "Н_а_у_к_у о д_у_х_е":  в  синем,  форменном  фраке,  с

  огромной звездою: улыбчивый, белоусый и потирающий руки; садился за стул;  и

  нежно плакался голосом и замыкался в свое самодушив над куском пирога. Очень

  грузный и пышащий дымом Сергей Алексеевич Усов, хрипя и махая рукой, подымал

  бурю смеха: он подмигивал  мне;  я  глядел  все  на  родинки;  и  -  однажды

  воскликнул:

       -  "А  скажи-ка  мне,  мамочка:  почему  это   выросла   земляничка   у

  "к_р_е_с_т_н_о_г_о" на лице?.."

       На меня замахали руками: Сергей Алексеевич не растерялся; и - прохрипел

  на весь стол:

       - "Это - что... Вот однажды к  лицу  поднесли  мне  младенца...  А  он,

  знаете,  рот  открыл,  да  и  тянется,  тянется...  Чуть  не  схватил   меня

  губками..."

       - "Это - что..."

       И  Сергей  Алексеевич  Усов,  намазав   французской   горчицей   кусок,

  перевернется на стуле: проявит свое  быстродушие  перекидным  разговором;  и

  бросает им всем неизмятое мнение;  он  -  возжаривал  мнения;  и  пускал  их

  волчками; и мнение начинало кружиться; и  -  возвращалось  обратно;  он  его

  убирал; многоносое любопытство стояло, когда из  дверей  появлялся,  круглея

  чистейшим  жилетом,  -  к  нам  Тертий  Филиппович  Повалихинский,  которого

  называли они "парижанином" и который был "м_а_м_и_н ш_а_ф_е_р": он,  бывало,

  меня приподнимет и мягко посадит себе на живот (я его надавлю); в это  время

  мне почему-то казалось, что  прячется  он,  что  его  укрывает  Москва  (вся

  Москва!); и я думал: хорошо ли стирают там пыль под  диваном,  где  прячется

  Повалихинский (прячутся - под диваном:  и  все  это  знают!);  должно  быть,

  стирали, потому что Тертий Филиппович Повалихинский  непосредственно  из-под

  дивана являлся к нам завтракать таким надушенным и чистым; похахатывал, брал

  меня на живот и, разжевывая  своими,  как  сливы,  губами  кусок  именинного

  пирога,  увлекательно  передавал  впечатленья  о  завтраке  с   профессорами

  Сорбонны и сказанной "пикуле" (путал я: с_п_и_ч и п_и_к_у_л_и).

       Вот тогда-то к нам появлялся  и  Помпул,  в  наушнике,  и  с  какими-то

  трубными звуками -

                   - "Бу-бу-бу: по штатиштическим данным... бу..." -

                                                                   -        он

  входил:  в  полосатом  и  желтом,  с  двумя  желтыми  баками,  как  подобает

  расхаживать  "а_н_г_л_и_ч_а_н_и_н_у", побывавшему в Лондоне и сломавшему ось

  пролетки  (я  напрасно боялся его: он был нежной души человек); появлялся он

  п_о_д-д_а_н_н_ы_м,   то   есть:   с   Анной   Петровною   Помпул;  Христофор

  Христофорович  был  верноподданным  Анны  Петровны,  которую  называл кто-то

  д_а_н_н_ы_м:  то  есть  Помпулу д_а_н_н_ы_м; он садился за стол, пережевывал

  свой кусок пирога (с рисом, с рыбой, с вязигою) и рассказывал: -

                                                                 -   как   ему

            вырвал врач: вместо дуплистого зуба - здоровый и крепкий: -

                                                                      -  а  во

            мне начинается: -

                            -  вращение  набухавшего смысла: в н_и_к_у_д_а и в

            н_и_ч_т_о, которое все равно не осилить мне в водоворотном грохоте

            слов,  темнодонных,  бездонных,  среди плясок ножей на тарелках, в

            тарарыканье передвигаемых стульев -

                                              -   набухание  смысла,  гонимого

  "светочами" всевозможных отраслей знаний, имена которых впоследствии видывал

  я напечатанными жирным шрифтом во всех повременных изданиях: -

                                                               -  и проходил я

  в    гостиную,    где   стояли   столбы   коромыслом   сигарного   мнения: в

  п_а_п_и_р_о_с_н_и_ц_у,   в   п_е_п_е_л_ь_н_и_ц_у   и   в   красные   кресла,

  отделанные  американским  орехом,  где  тоже сидели все с_в_е_т_о_ч_и, но...

  откушавшие  свой  пирог  и  опроставшие место; не понимаю и тут: смысл всего

  темен  мне;  но  понимаю  я  жесты движения горластого дымогара; и, уплотняя

  словами  те  жесты  вне  их яснящих значений, я бы выразил их приблизительно

  так, если б мог выражаться: -

                              -  у_м_о_з_р_е_н_и_е, выплетаяся, виснет словами

            и  дымом  из  славного  рта;  и  сплетается с у_м_о_з_р_е_н_и_е_м;

            м_н_о_г_о_з_р_е_н_и_е   умозрений   осядет  на  креслах  табачного

            копотью,   став   всезрением   мнений;   и  отлагаются  в  воздухе

            бледноречивые,  стылые стразы; скучают: и, поглядев на часы, гость

            за гостем, приподымаясь, кряхтит, говорит: -

                                                       - "Мне пора..."

            И отправляется под карнизы имперского здания: -

                                                          -       поддерживать

            грузы там.

       . . . . . . . . . .

       Вот, бывало, Покров; вот уж замелькали  снежиночки;  Пелагея  Семеновна

  Мозгова  заказала  себе  выездное,  зеленое  платье;  князь  Носатинский  не

  купается; в Университете готовится бунт; и Михайлов день катится:  на  санях

  из метелицы.

       Жду я - Помпула: будет он говорить нам о зубе.

       . . . . . . . . . .

       Повалихинский, Помпул и Усов - еще мне не люди,  а  ощупи:  космосов...

  Гуманизма; приоткрывают завесу" они; указуют они... на зарю;  оттого-то  они

  предстают мне  впервые  в  эпоху,  когда  от  меня  отступают  куда-то:  мои

  стародавние бреды; и начинает блистать - р_е_н_е_с_с_а_н_с...

       Я впоследствии их узнаю как людей; но впервые они вырастают из  сумрака

  титанически иссеченными в камне на портале огромного  Здания:  Гуманности  и

  Свободы; там они мне висят: кариатидами Вечности - в дочеловеческих  формах;

  они мускулистой  рукою  сжимают  увесистый  светоч:  и  ударяют  противников

  просвещения: мраморным пламенем.

       Перевивы  орнаментов,  арабески,  гирлянды  и  вазы,  полные   каменных

  виноградин, - дары; и они предлагают их мне; я предчувствую:  не  оправданны

  на меня их надежды; увы - отвернутся они от меня; и поэтому я -

                                                                -  с опасением

  созерцаю: -

            -  кариатиды  подъездов,  орнаменты  грузных карнизов; и - статуи:

  бюст Ломоносова черен и строг; я его где-то видел.

  

                                  СНОВА ОБРАЗА

  

       Вот подобие моей жизни с Раисой Ивановной: -

                                                  -  если  б мог я сказать, то

  сказал бы я так: -

                   -  перед  нею проходит настройщик, снимает рояльную крышку;

  блистают миры молоточков; и разливается море руладой рояля, -

                                                              -    где,    как

            соль,  растворяются  желтые  плитки  паркета  и  начинают кидаться

            волнами о стульчик, откуда склоняюсь -

                                                 - и вижу: -

                                                           -  самую  подводную

  глубину  -  с двумя докторами: доктор Пфеффер и Дорионов в образах, покрытых

  щетиною  рыбохвостых свиней, мелодически плавают там на серебряных плавниках

  и лысинами старательно роют подводный песочек: -

                                                 -  вместо  кресел  -  кораллы

            там; вместо столиков - гроты; и вместо пепельниц - перламутры; там

            брызжут фонтанчики: словом - аквариум: -

                                                   -  там  залегает  в  песках

  аксолотль,  дядя  Вася;  под  переливными  дишкантами, на глубочайших басах,

  Артем Досифеевич Дорионов, там, упирая под боки кулаки, припустился резво за

  бриллиантовой  рыбкой; и, не догнавши, пускает пузырики кроворотою мордою; и

  -  потом:  он  винтами  подносится  кверху,  чтобы  высунуть  мокрый нос, им

  уставиться   на   меня   и   добродушно   побрызгать  алмазным  фонтанчиком,

  перевернуться и нежиться розовеющим животом -

                                              - и потом: -

                                                         -   он   низринется в

  темноводные заросли: залегать в этих зарослях и разгрызать слизняков: -

                                                                        -  Так

  слагались  мне звуки, бывало: темнеет; и я проседаю - во мраки с кроваткой и

  спинкой;  Раиса  Ивановна  издали  зачитала под лампой; дремотно; в ресницах

  развернуты  лучики:  белоснежными  блесками  крылий;  там  -  лебеди: звуки:

  переливаются по лазури они; ничего не пойму: -

                                               -   то  серебряный  старичок, в

  парике,  в лепестистом небесном камзоле, бежит по аккордам на туфлях, смеяся

  и  плача;  и  на  ходу принимается кушать печеное яблоко он; мне - старинно,

  смешно; я его узнавал и потом.

       На аккорде споткнется: и бухнет с размаху - он  в  мраки  молчаний;  и,

  упадая, рассыплется гранями горных хрусталинок и дишкантовою фугой...

       А то разразится из ночи весенняя буря; из  седопенных  дождей  зеленеет

  нам молнья: -

              -  мне все кажется, что я - в воздухе, на распластанных крыльях;

  переливаюсь  в  лазурях  (и  -  струнно;  и - струйно); и перья, как пальцы,

  сияньем проходят по ним; я... заснул.

       . . . . . . . . . .

       Это  все  вырастало  из  звуков:  кипело,  гремело,  рыдало,  носилось,

  блистало...

       . . . . . . . . . .

  

                                      ЕЛКА

  

       Если бы всему тому - смёрзнуться, то ретивые ритмы бы стали ветвями;  а

  бьющие пульсы - иглинками; там  стояла  бы  елочка;  все  мелодийки  из  нее

  вырастали игрушкой; из трепещущих, блещущих звуков сложились бы нити и бусы;

  а из кипящих, летящих аккордов - хлопушки; застрекотали  бы  ломкими  бусами

  хрустали дишкантов; а басы бы  надулись  большими  шарами  из  блесков;  да,

  мелодия - елочка, где дишканты - канитель, а объяснение  звуков  -  возжение

  блесков над блесками; Дорионовы, рыбы, гоняются там за орешками; риза мира -

  там; и риза мира колеблется.

       Если сесть в уголок и прищурить глаза, - разрастается все это звучно; и

  трепещущий,  блещущий  мир  восстает;  и  гоняются  красноречивые  блески  в

  яснейших спиралях; и сединится в ясыостях старец; и весь он - алмазный.

       . . . . . . . . . .

       Помню я: -

                -  самозвучные  половицы  скрипели;  там  от  меня запирались:

  стучались;  в  столовую озабоченно пробегали: Раиса Ивановна, мама и папа: с

  пакетами; расставлялись там кресла; и думал я, что губастые рожи, а_р_а_п_ы,

  уж там: учреждают "в_е_р_т_е_п"; я не спал в эту ночь; к вечеру собирались к

  нам  гости; дети Ветвиковы подразнили меня перед запертой дверью; явился мой

  папа;  и  распахнул  быстро  дверь:  -  в эту комнату блесков, где в сияющей

  ясности,  из  свечей  и ветвей рисовались мне б_л_а_г_а и ц_е_н_н_о_с_т_и...

  неописуемых,  непонятнейших  форм;  и  уже заиграли кадриль; и уже откуда-то

  ворвались  к  нам  губастые  рожи (две маски); и сам папа мой, переряженный,

  появился  за  ними  в енотовой шубе; и - в бумажной короне; велел взяться за

  руки;  ходил  вокруг  "елки":  мы  ходили за ним. После я присел в уголок: и

  смотрел на алмазную куколку, Рупрехта; белоглавая, все-то она там глядела из

  нитей  - задумчивым взором: как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и; мне казалося, что

  на   миг   явилась   т_а  с_а_м_а_я  Древность,  в  сединах;  мне  казалося:

  человекоглавое  серебро  -  растечется;  и  встанет: огромный старик, весь в

  алмазах;  отслужит  обедню;  тут  меня приподняли к нему; и я сам оторвал от

  ветвей мою куколку, Рупрехта.

  

                                    РУПРЕХТ

  

       Рождество прошло быстро.

       Хлопнули все хлопушки. И орехи разгрызены; и бусы  раздавлены;  золотая

  картонная рыбка расклеилась: пополам; уцелел только Рупрехт.

       Я поставлю на печку его: на меня он уставится с  печки;  он  уставится,

  через кресла, на стол, на паркеты, ковры. Я поставлю под  кресло  его:  и  -

  глядит из-под кресла. Я его уберу: его - нет; почивает в кардоночке; но  все

  ждет его: умывальники, кресла, шкафы меж собой говорят:

       - "Ушел Рупрехт..."

       . . . . . . . . . .

       Наша квартира есть память о той стороне, где я  не  был;  в  ней  -  не

  бывшее никогда оживает; и Касьяново - в ней; на этажерке фарфоровый пастушок

  разговорился с пастушкой... о Рупрехте (где-то он?); а уж Рупрехт  алмазится

  издали: он уж их видит; он - помнит; нет, он никогда не забудет

       Будет, будет: -

                     -  похаживать  одиноко в огромнейших комнатах, вмешиваясь

  в  события  нашей  жизни;  он  -  покажется здесь; и - покажется там; и даже

  пройдет  по Арбату, замешавшись в толпе; его видели в кондитерской Флейша; и

  в булочной Бартельса; может быть, это - он; а может быть, - это папа (у папы

  огромная  шапка  и шуба: у Рупрехта - тоже) ; может быть, никакого и не было

  Рупрехта: -

            -  Вот  он,  вон: одиноко стоит там на полке; и слушает слухи о...

  Рупрехте;  и  слушает  он  мои  мысли о нем... Был ли он на Арбате? Этого не

  расскажет он мне: никогда не расскажет.

  

                                      МИФ

  

       Куколка затерялась моя; но я верю в нее; мне Раиса Ивановна шепчет, что

  бегает вечерами мой Рупрехт - по замерзшим носам: надирает  носы;  в  пустой

  комнате, там, - он стоит, половицей скрипит; и  недавно  насыпал  серебряных

  рыбок: в почтовые ящики.

       Я прошу показать эти рыбки, настаиваю, а Раиса Ивановна  меня  уверяет,

  что он бегает в вислоухой, енотовой шубе и в шапке из котика;  и  я  забываю

  про рыбок.

       И - начинаем мы говорить, что... -

                                        -  за  Арбатом  кончается все (знаю я,

  что  не  так  это;  и  все-таки  верится);  "Б_е_з_б_а_р_д_и_с"  - последнее

  торговое учреждение; санки, конки, прохожие, как только вылетят за Арбатскую

  площадь - у Безбардиса стараются повернуть; и вернуться обратно, чтобы им не

  низвергнуться... -

                   - Под тротуарами, за Безбардисом, -

                                                     - на кубовом небе! -

                                                                        -  все

  свечечки,  свечечки,  свечечки;  и  горят  себе,  точно  звезды:  это свечки

  огромной, разросшейся елки, которою -

                                      - елкою! -

                                               -   мировой   старик,  Рупрехт,

  точно звездными небесами, подпирает... Арбат.

       . . . . . . . . . .

       Помнится: -

                 -  раз  идем по Арбату; навстречу нам - папа; путаясь в полах

  огромной,  енотовой  шубы  с  полуизорванным  рукавом  - набегает на нас он,

  толкая  локтями  прохожих,  - в огромнейшем меховом колпаке, из-под которого

  выставляется  веточка  ледорогих  сосулек  - на огромном серебряном усе; над

  усом  торчит  красный нос; на носу - два очка, и это все - добродушно ушло в

  шерсти  меха  (и  точно  не папа, а... Рупрехт); глядит - и не видит; вместо

  елочки прижимает к груди очень туго набитый портфелик; за папой вдогонку - с

  углов,  переулков,  с Арбата, - отставая, перегоняя и полозьями натыкаясь на

  тумбы, несутся извозчики; хлопают рукавицами и кричат:

       - "Михаил Васильевич..."

       - "Барин..."

       - "Со мною..."

       - "Недорого..."

       - "На Моховую на улицу..."

       - "Довезу вас скорехонько..."

       Мы - кидаемся к папе. Какое там!

       Разве папа нас видит? У него запотели очки: он стремительно  пробегает,

  толкая прохожих и  нас  -  полуизорванным  рукавом  своей  шубы:  со  сворой

  извозчиков.

       И вечереет Арбат.

       По вечерам - тихолюден Арбат  (не  такой,  как  теперь),  быстроцветные

  огонечки моргают;  синеют  все  стылые  ясности,  оплотневая  в  туманность;

  туманность - чернеет.

       . . . . . . . . . .

       Папа бежал к "Безбардису".

       И вот думаю: -

                    -  что  он,  и свора извозчиков будут скоро низвергнуты: в

  н_и_к_у_д_а  -  за  "Б_е_з_б_а_р_д_и_с_о_м":  и  снова появится папа - из-за

  "Б_е_з_б_а_р_д_и_с_а  ",  с кардонками; из кардонок нам выложит всей: яства,

  сласти, подарки; совсем папа Рупрехт; и оба они... как попы.

       . . . . . . . . . .

       Музыка научила, играя, выращивать сказки;  и  вырастали  все  сказки  -

  елового порослью: угол кресла - скала; и на него я вскарабкаюсь; я на нем  -

  великан; и мне зеркало - водопад.

       "Р_у_п_р_е_х_т_ы_": -

                           - это вот... как -

                                            -  жизнь  во  мне  звука; но жизнь

  звука  во  мне  -  не  моя:  принадлежит  она  миру  звука,  который  во мне

  опускается:  мной  играть, как бы... клавишем; переживши тот звук, пережил я

  его  не  в  себе,  а  в  существе страны звука, в которую был приподнят - не

  вовсе,  а  до открытой возможности (двери!) подсмотреть звуковую квартиру со

  всеми  домашними принадлежностями комнат звука; я их не успел рассмотреть; и

  по образу и подобию копии комнат в моем впечатлении тотчас же сфантазировал:

  образ; и этот образ себе начинаю рассказывать я; и рассказик мой - сказочка;

  мои  сказочки,  собственно  говоря,  суть  научные  упражнения  в описании и

  наблюдении  в_п_е_ч_а_т_л_е_н_и_й,  которые отмирают у взрослых; впечатления

  эти  живут  и  во взрослых; но живут за порогом обычного кругозора сознания;

  сознавание   взрослого  занято  кругом  иных  впечатлений:  в  них  втянуто;

  потрясение  иногда,  отрывая  сознание от обычных предметов, погружает его в

  круг предметов былых впечатлений; и возвращается детство.

       Только этот в_о_з_р_а_с_т - п_о-и_н_о_м_у.

       . . . . . . . . . .

       Игрушки  -  аккорды;  на  аккордах  мы  ходим;  аккордами   входим;   в

  т_а_и_м_ы_е к_о_м_н_а_т_ы смысла.

       Мы с Раисой Ивановной безбоязненно отворяли все. двери; и  -  проходили

  по всем з_в_у_к_о-к_о_м_н_а_т_а_м; двери  нам  открывались;  и  выходили  на

  "Рупрехты".

       Прохождение комнат - игра: мы, играя, - вернемся.

  

                               НЕ ПАПИН, НЕ МАМИН

  

       Университетские "люди", бывало, со  страхом  косились  на  мамочку;  со

  страхом ходила к ней в спальню но  вечерам  Афросинья-кухарка:  со  счетного

  книгою; мамочка примется: уличать Афросиныо, а  папочка  примется:  выручать

  Афросиныо, а Афросинья-кухарка молчит; и на меня покосится  (будут  ужасы  в

  кухне!): папочка, - крадется с толстым томиком к дверной щелке: подслушивать

  мамочкины недовольства кухаркой, чтобы потом, в  нужный  миг,  повыскакивать

  из-за двери - спасать Афросинью.

       - "Знаешь ли, Лизочек, - оставь ее!"

       А пока же скрипит половицею у приоткрытой он двери; виден:  -  мамочке,

  мне и Афросинье-кухарке: просунутый папин нос; и на нем - два очка.

       Мама хмурится: Афросинья-кухарка смелеет...

       Дрожу я: -

                -  будет,  будет  нам  крик;  Афросинья,  -  она  на  весь дом

            прошипит  нам  котлом;  и  разговоры  подымутся  - с тетей Дотей и

            бабушкой...

       - "Михаил Васильевич: чудак, эгоист!"

       - "Не в свои дела сует нос..."

       - "Мне он портит прислугу..."

       Через два часа после другие уже разговоры:

       - "Михаил Васильевич чудак: идеалист!"

       - "Светлая, гуманная личность..."

       - "Простяк он, ребенок..."

       . . . . . . . . . .

       Самое страшное начинается: мамочка, разгасяся, меня оттолкнет от  себя;

  и со слезами в глазах обращается к бабушке:

       - "Тоже с  Котом  вот:  преждевременно  развивает  ребенка;  воспитание

  ребенка - это дело мое: знаю я, как воспитывать... Накупает  все  английских

  книжек - о воспитаньи ребенка... Ерунда одна... Нет, подумайте:  пятилетнему

  показывать буквы... Большелобый ребенок... Мало мне математики: вырастет мне

  на голову тут второй математик..."

       - "Ах, да что ты..."

       - "Да что вы..."

       Я  же  тут,  уличенный  в  провинности,  начинаю  дрожать;  одиночество

  нападает: все кажется хрупким.

       . . . . . . . . . .

       Опасения, как бы  я  не  стал  "в_т_о_р_ы_м  м_а_т_е_м_а_т_и_к_о_м",  -

  одолевают меня; мне ужасно, что я -  большелобый:  поменьше  бы  лобик  мне;

  хорошо еще, что мне локоны закрывают  глаза;  их  откинуть  -  все  конченоа

  страшная,  ненормальная  выпуклость  -  лоб  -  выдается  упорно;  и  лоб  -

  расширяется: - у меня громадная голова; она - шар.

       Воспоминание о "ж_а_р_е" и "ш_а_р_е" (я  "ш_а_р_и_л_с_я"  в  "ж_а_р_е")

  опять нападает; сиротливо мое бытие: в беспредельности я - один,  окруженный

  печами, отдушиной, трубами, из  которых  за  мною  полезут:  меня  взять  от

  мамочки;  там  живут  -  "математики":  папа  водится  -  с  очень  странной

  компанией:  преждевременно  развитой;  угрожает  она   развивать   и   меня:

  п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о; и мне кажется: -

                                              -

            "п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_е   р_а_з_в_и_т_и_е"   уж   со   мною

            случилось,    когда-то;   я   откуда-то   "р_а_з_в_и_в_а_л_с_я"; и

            "п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о"    выгнался:   осиливать   пустоту и

            упадать  (нападает  "с_т_а_р_у_х_а"  там)  в наших комнатах; снова

            свился  я  с трудом; неужели же мне развиться и - выгнаться вон...

            уже я проседаю во тьму.

  

       Но э_т_о в_с_е - вечерами...

       . . . . . . . . . .

       А утром: -

       - с папой мне легко и просто; перед уходом на "лекции"  обнимает  меня;

  согревая мне ручки отверстием бородатого-усатого рта, он мне шепчет:

       - "Котинька, повторяй-ка, голубчик, за  мною:  Отче  наш,  иже  еси  на

  небесех..."

       И я повторяю:

       - "Отче наш, иже еси..."

       - "На небесех..."

       - "Небесех..."

       Не проснулась бы мамочка!

       Я люблю очень папочку; а вот только: он - учит; а грех мне учиться (это

  знаю от мамочки я)... Как же так? Кто  же  прав?..  С  мамочкою  мне  легко:

  хохотать, кувыркаться; с  папочкой  мне  легко:  затвердить  "Отче  наш";  с

  мамочкою оба боимся мы: придут "м_а_т_е_м_а_т_и_к_и"; с папочкою выручаем мы

  "м_о_л_о_д_ы_х л_ю_д_е_й" и прислугу.

       Грешник я: грешу с мамочкой против папочки; грешу,  с  папочкой  против

  мамочки. Как мне быть: не грешить?

       Одному мне зажить: я - не папин, не мамин; а жить - одиноко...

       . . . . . . . . . .

       Милая Раиса Ивановна!

       Мы стоим в хрупком круге: почти на тарелке; она врезана  в  синерод:  и

  синерод полушаром встает там, за окнами...

       Вот попадаем мы незащищенно носиться -

                                            - "Нет мочи!" -

                                                          -  И  сорвется  все:

  потолки,  полы,  стены;  папа, мама - провалятся; хрупкий круг разобьется, и

  провалится  тоже,  как  хрупкий  круг  солнца,  за окнами: в тучи; а тучи, в

  багровых  расколах,  проходят  за  окнами;  из-за багровых расколов блистает

  т_о_т с_а_м_ы_й (а кто, ты - не знаешь).

  

                                   УЖ И ТЕМНО

  

       Уж и темно: нетопыриными крыльями пронесутся там тени, когда -

       перерезая пары, свисты,  шепоты,  шипы  на  кухне,  полнокровный  огонь

  перебежит из печи  через  воздух  на  стены;  и  самокрылые  светлые  косяки

  задрожат на стенах... Слушаю: толчея за стеною, на кухне;  Афросипья-кухарка

  там рубит котлеты; а то снимет железную вейку с печи и забьет кочергою  она;

  и  -  действия  Афросиньикухарки  мне  не  кажутся   ясными;   все   они   -

  подозрительны; подозрительна  ее  лихая  рука;  и  -  бородавка  под  носом,

  подозрителен вспученный подбородок, как... зоб индюка; подозрительно жалобен

  муж Афросиньи-кухарки, костлявый Петрович, рукою слагающий мне на печи  тени

  зайчика; говорят: Афросинья давно загрызает Петровича; и кидается на него  с

  острым ножиком: выгнется ее бело-каленая голова с жующим ртом и очень  злыми

  глазами; и, ухвативши за спину Петровича,  она  стащит  портки;  и  вырезает

  ножом из Петровича... ростбифы (оттого-то на нем мяса нет:  только  кожа  да

  кости), а -

            -  ломти  мягкого  мяса малиновеют на столике; и кровоусая кошечка

  все косится...

       Помню раз: поднималась на кухне  возня;  и  выбегала  Дуняша  из  кухни

  поведать  нам  с  плачем,  что  Афросинья  Петровича  душит;  чувствовалось:

  н_е_н_о_р_м_а_л_ь_н_о_с_т_и     р_а_з_в_и_т_и_я      действий;      и      -

  п_р_е_ж_д_е_в_р_е_м_е_н_н_о_с_т_ь их.

       Думал я:

       - "Вот оно наступило: преждевременное развитие".

       Осознавалося: Петровича уже нет, а есть ломти мяса,  малиновеющего  под

  точеным ножиком Афросиньи, - в шумах и шипах, в парах.

       Мы бежим в проходной коридор; мы стоим в коридоре; самозвучная половица

  скрипит; переменяясь, ползут  наши  тени;  тени  свесились  из  углов;  тени

  свесились о потолков; и чернорогие женщины, возникая из воздуха, -  угрожают

  из воздуха.

       . . . . . . . . . .

       Кружевные дни на ночи: повторяют себя - на ночи"

       - "Ту-ту-ту!"

       - "Ту-ту!"

       - "Ту-ту-ту!" -

                     - белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку.

       Красноярая свора огней пробежит по печам: окоптит трубы нам.

  

                                МАМИНЫ РАССКАЗЫ

  

       Мамочка, в пеньюаре, положивши на плюшевый пуф алый бархатный  башмачок

  и дразня им болоночку: -

                         -   ("ту-ту-ту  -  ту-ту  -  ту-ту-ту"  -  белоглазая

  Альмочка лапочкой чешет шерстку под мамочкой) -

                                                -  как  разблещется  глазками,

  принимаясь рассказывать нам: что она была девочкой, "з_в_е_з_д_о_ч_к_о_й"; и

  что  дедушка требовал, чтобы мамочкин лобик открыт был; маме былой пять лет;

  а  тете  Доте  -  два  года;  и  водился  за нею грешок: не просилась она из

  постельки;      дядя      Вася      тогда      становился      бездельником;

  "П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е"   -   были   куклы;   и   ездили  в  гости к

  "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_м";     "П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е"     сохранились у

  мамочки,  а  "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х" я изорвал; когда дедушка умер, то бабушка

  обеднела,  а  мамочку  вывезли:  на  предводительский  бал;  и  -  появились

  "х_в_о_с_т_ы":  то  -  вздыхатели мамочки; где она, там они... двадцать пять

  женихов  получили  отказ;  предлагали  они свои руки и сердце; получили они:

  длинный нос.

       Мамочка вышла за папочку: из уважения к папочке; ее приданое  -  куклы:

  "П_е_р_е_п_р_ы_т_к_о_в_с_к_и_е" сохранились еще; а  "Б_р_о_б_е_к_о_в_ы_х"  я

  изорвал...

       . . . . . . . . . .

       Мамочка переложит, бывало, ножки  с  пуфа  на  креслице;  и,  продолжая

  рассказы, она вся откинется к длинной спинке качалки: -

                                                        -  Мои дяди и тети все

  слушались  мамочку;  зажигались  огни  в  белом  зале с колоннами; дедушка -

  белый,  гордый  и полный, в чистейшем жилете, держа руки за спину, - с очень

  толстой сигарой в зубах выходил из теней: любоваться на игры.

       -   "Детки:   деточки-деточки...   Ангелы-ангелы,   ангелы...    Ну-ка,

  "звездочка": матушка... Ха-ха-ха: хорошо..."

       И проходил за колонны...

       Иногда затевалась война: и  пребольно  дирала  капризница-мамочка  дядю

  Васю-бездельника за вихор; и тогда из колонн выходил на них дедушка:

       - "Не хорошо: нет-нет-нет... Не хорошо: нет-нет-нет..."

       Дедушка не кричал никогда; он покачивал головою.

       И дом погружался в молчание: бабушка запиралась на ключ; мамочка,  тетя

  Дотя и  дядя  рыдали;  прабабушка  (мамина  бабушка)  начинала  шептаться  с

  бабушкой; в белоколонной комнате дедушка проносил гордый лоб: от  колонны  к

  колонне; и без всякого гнева шептал бритым ликом:

       - "Нет-нет: так нельзя..."

       Приходили в дом гости: Белоголовый и Иноземцев (тот, которого - капли);

  приходил и Плевако - талантливый молодой человек; дедушка говаривал им:

       - "Покажу-ка вам "з_в_е_з_д_о_ч_к_у"...

       Вызывалися дети - петь хором:

  

                            "Нелюдимо наше море:

                            "День и ночь шумит оно.

                            "В роковом его просторе

                            "Много бед погребено".

  

       Если  кто-нибудь  из   гостей   начинал   петь   "р_о_м_а_н_с_ы",   его

  останавливал дедушка, безо всякого гнева:

       - "Нельзя, знаете - в н_а_ш_е_м доме: оставьте... Дети тут у меня,  Они

  - чистые ангелы..."

       Пелось:

       "Белеет парус одинокий "В тумане моря голубом..."

       По вечерам, задрав волосы детям, подводили их  к  дедушке:  подставлять

  ему лобики; всякий лобик крестя, приговаривал он:

       - "Дай-ка я тебя: в лобик  и  в  глазки..."  Занимался  коммерцией  он;

  временами он ездил в Ирбит, приезжая оттуда с мехами; никто из  домашних  не

  знал, что он делает утром в амбаре; с кем торгуется он; и  -  кому  продает;

  видывали его, проезжающим по Остоженке, на своей  серой  лошади,  в  меховой

  большой шапке; и в шубе с бобрами.

       - "Это едет вот - Пазухов; он -  советник  коммерции.  Очень  почтенная

  личность..."

       Дедушка мало знался с гостями; запирался с двумя докторами: Белоголовым

  и Иноземцевым; над молодым человеком, Плевако, подшучивал он; и - заходил он

  к прабабушке перед сном со свечою в руке: рассказывать каламбур и зачем-то у

  ней взять бумажку...

       . . . . . . . . . .

       Так,  бывало,  нам  мамочка,  разблиставшись  глазами,  часами  заводит

  рассказы, положивши на плюшевый пуф  алый  бархатный  башмачок;  я,  бывало,

  заслушаюсь;  белоглядные  окна  -  заслушались  тоже;  белоглазая   Альмочка

  лапочкой чешет шерстку под мамочкой.

  

                                     ТИХОНЯ

  

       С паночкой  говорить  мне  нельзя:  а  то  мамочка  скажет:  -  "Да  он

  преждевременно развит..."

       Ну-ка - буду-ка  я  кувыркаться!  И  ну-ка:  на  мамочку  поползу,  как

  болоночка, прямо к плюшевой туфельке  -  ее  нюхать;  и,  приложив  ручку  к

  спинке, лукаво виляю я маленьким хвостиком.

       Я - себе на уме...

       Мамочка рассмеется и скажет:

       - "Ребенок..."

       И похлопает меня, как собачку: и подкину ножками... Весело!

       Если бы я ее расспросил, что такое "оно", что встает в уголочке, и  что

  такое там "мыслится", - то она бы сказала;

       - "Нет, он - математик".

       И поднялся бы у нас разговор о большом моем лбе.

       Этот "лоб" закрывали мне: локоны мне мешали смотреть; и мой  лобик  был

  потный; в платьице одевали меня; да, я знал: если мне наденут штанишки - все

  кончено: разовьюсь преждевременно.

       . . . . . . . . . .

       Кувыркаться я очень любил: и любил я подумать; вот  только  -  подумать

  нельзя:

       - "Ни-ни-ни..."

       Кувыркался я для себя: и еще больше... для мамочки.

       Мне не нравились разговоры: о воспитаньи ребенка; пересекались  на  мне

  тут  две  линии  (линия  папы  и  мамы):  пересечение  линий   есть   точка;

  м_а_т_е_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й точкою становился от этого я: я - немел;  все  -

  сжималось; и - уходило в невнятицу; говорить - не умел и придумывал, что  бы

  такое сказать; и  оттого-то  я  скрыл  свои  взгляды...  до  очень  позднего

  возраста; оттого-то и в гимназии я прослыл "дурачком"; для домашних же был я

  "Котенком",  -  хорошеньким  мальчиком...  в   платьице,   становящимся   на

  к_а_р_а_ч_к_и: повилять им всем хвостиком.

       Но стояло в душе моей:

       - "Ты - не папин, не - мамин..."

       - "Ты - мой!.."

       - "Он" за мною придет.

       . . . . . . . . . .

       Светлоногий день идет в ночь: чернорогая ночь забодает его.

  

                                  ГЛАВА ШЕСТАЯ

                                    ГНОСТИК

  

                                                    Белую лилию с розой,

                                                    С алою розою мы сочетаем.

                                                                 Вл. Соловьев

  

                                 ДРЕВО ПОЗНАНИЯ

  

       Вот Раиса Ивановна -

                          - милая! -

                                   -  из  кургузых лоскутиков делает шерстяной

  червячок: красный, красный такой!..

       - "Was ist das?"

       - "Das ist die Jakke..."

       Глядя искоса на меня, наклонилась  она  к  шерстяным  красным  тряпкам:

  смеется и клонит свой локон в мой локон.

       "_Яккэ_", "_Яккэ_" - какое-то: шерстяное, змеёвое; ничего  не  пойму  -

  хорошо!..

       Папа раз к нам пришел; наклонился над  лобиком  толстеньким  томиком  в

  переплете; прочел мне из томика - об Адаме,  о  рае,  об  Еве,  о  древе,  о

  древней змее, о земле, о добре и о зле: -

                                          - и я думаю: -

       - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о земле, о добре  и

  о зле; и мне ясно уже: шерстяная змея моя - "_Яккэ_"; -

                                                        -    бывало,   сшивала

  Раиса Ивановна красненький шерстяной червячок из кургузых лоскутиков.

       . . . . . . . . . .

       Сплю: -

             -   из  кургузых  и  узких  лоскутиков  строится  ночью  какой-то

  особенный,   свой,  нарастающий  рост:  рост  лоскутов  разроится  багровыми

  краснолетами,  ходит  огромными строями очень громких алмазиков и азиатскими

  змеями, лживыми мигами; близятся - пухнуть в огромных рассказах -

                                                                  -  о  старом

  Адаме, о рае, об Еве, о древе, земле! -

                                        - обо мне: о добре и о зле! -

                                                                    -  Начинаю

  мечтать; принимаюсь кричать; -

                               -  и  Раиса  Ивановна встанет унять меня, взять

  меня спать: на постельку к себе; я не сплю; я - молчу: чуть дышу; мне -

                                                                        - и

  мило, и древне, и жарко, и грозно, и грустно; -

                                                -  ужасно  сжимая  мне грудку,

  ужасные сжатия в грудку опустятся чувствами: пухнуть... И все начинает опять

  мне кричать в очень громких рассказах; сквозь милое, древнее, крестное древо

  прорежется: -

              - ясно: -

                      -  уже  не  Раиса  Ивановна  дышит  со мною тут рядом, а

  пламя тут пышет -

                  - "_оно_!" -

                             -  ужасаюсь  и чувствую: произрастание, набуханье

  "его" - в никуда и ничто, которое все равно не осилить; и -

                                                            - что это?

       . . . . . . . . . .

       "Оно" - не было мною; но было мне, как... во мне, хоть - "во вне": -

       - Почему "_это_?.." Где? Не "_оно_" ли уж Котик Летаев? "Где я"? Как же

  так? И почему это так, что у "него" не "я" - "я"? -

       - "Ты не ты, потому что рядом с тобою - какое-то: жаровое такое...

       - "Не Раиса Ивановна - грозовое, глухое "оно"...

       - "Вот "оно" - набухает: растет стародавнею жизнию...

       - "Тело!" -

                 -  Так  бы  я уплотнил словом странные строи из мыслей моих в

  том  глотающем,  лезущем,  суетном,  водоворотнопустом:  и  я  -  вскакивал;

  вскакивала и Раиса Ивановна.

       - "Was ist das?"

       Схватывала, прижимала к себе; но объятия  начинали  казаться  какими-то

  стародавними пламенами; ураганное состоянье сознания  в  натяжении  ощущений

  моих начинало носиться во мне крыдорогими стаями...

       - "Jakke!.."

       . . . . . . . . . .

       "Это, - думал я, - рост"; "это, - думал я, - древо познания, о  котором

  мне читывал папа: познания -

                             -  о  добре и о зле, о змее, о земле, об Адаме, о

  рае, об Аггеле..."

       По ночам поднималось во мне это древо: змея обвивала его,

  

                               КРАСНОРЕЧИВЫЙ МИГ

  

                      "Я помню все: тот миг красноречивый,

                      "Которым вы свою любовь открыли..." -

                                                          -      Свершилось: я

  вспомнил!

       . . . . . . . . . .

       Это было под вечер; и мама была у Гутхейля: вернулась с романсом;  меня

  брали к Дадарченкам; и вернулся я с маленьким, крашеным, деревянно  пахнущим

  клоуном; и - та же обложка романса; в красноречивых разводах: клоун же был -

  полосато-пятнистый: и желтый, и красный.

       Он без слов на меня посмотрел; и без слов мне сказал;

       - "Вспомни же!"

       Мама пела: -

  

                   - "Я помню все: тот миг красноречивый..."

  

       Красноречивый мой клоунчик; и - певучий мамочкин голос - все  вспыхнуло

  мне ярко-красным: мне милым, мне древним; и  что-то  затеплилось  в  грудке,

  сжимая мне грудку: -

                     - Он пришел - ко мне:

       Меня взять, меня взять -

                              - и увести за собой:

       - "Не забудь!..

       - "И возьми!..

       - "В свою красную комнату!.." Красноречие течет к нам оттуда!

       . . . . . . . . . .

  

                      "Которым вы свою любовь открыли..."

  

       Клоуна подарила мне Соня Дадарченко - девочка  с  длинными  волосами  и

  какая-то вся, как мое пунцовое платьице, о  которое  мне  приятно  тереться,

  которое хочется мять, -

       - а  пунцовый  наш  абажур  с  двумя  глазами  совы  и  совиным  клювом

  красноречиво посматривает! грустным, ласковым, древним:

       - "Не - папин, не - мамин..."

       - "Я - Сонин..."

       Он же, клоунчик, все зовет:

       - "За ним - все, все, все!"

       И - ослепительна будущность: моей любви... - я не знаю  к  чему:  ни  к

  чему, ни к кому: -

                   - Любовь к Любви!

  

                     - "Я помню все: тот миг красноречивый,

                     "Которым вы свою любовь открыли".

  

       Желто-красные пятна заката - в черноватеньких облачках: догорели -

                                                                        - последние!

       - "Мой леопардовый клоунчик!.."

       . . . . . . . . . .

       И я - мыслю без мысли: -

                              -  Раиса  Ивановна,  милая,  там иголкою делает:

  "красненький шерстяной червячок";

       - "Was ist das?"

       - "Das ist die Jakke".

       Как же мог я забыть. _Яккэ_ - красненький шерстяной червячок в  красной

  комнате клоуна: -

                  -  когда  время  окончится,  будет... комната клоуна; там он

  делает _Яккэ_ - всем, всем!..

       Он - за мною, ко мне, - меня взять: в свою красную комнату!

       Я прижался к нему: и он пах деревянным; уже убегаю: решение роковое -

                                                                           -

  я завтра утром: к нему!..

       - А пунцовый наш абажур с двумя глазами совы красноречиво посматривает:

  я - не папин, не - мамин; я - даже, не Сонин; я - клоунов.

       Пунцовые отблески гонятся:

  

                      "Я помню все: тот миг красноречивый,

                      "Которым вы свою любовь открыли".

  

       . . . . . . . . . .

       Засыпаю: и клоунчик - желто-красный! -  до  ужаса  узнанным  ликом  без

  слов:

       - "О, вспомни!..

       - "Ведь это - я!..

       - "Старая старина!.."

  

                                СОНЯ ДАДАРЧЕНКО

  

       Соня Дадарченко -

                       -  в  желтых  локонах, с бледным бантом: какая-то вся -

  "т_е_п_л_о_т_а", которую подавали нам в церкви - в серебряной чашке, -

                                                                       -    ее

  бы побольше хлебнуть:

       не дают! -

                -  в желтых локонах: из-под них удивляются два фиалковых глаза

  на мир; опустились безмолвно в меня, прожигая меня, бархатен и ластясь -

                                                                         - и

  милым, и древним! -

                    -   и  мне  изнутри  вылагая  грудь  -  чашу,  в  которой,

  колышется  сердце  фиалковой  синью  и ширью, чтоб малым алмазиком звездочка

  прокатилась туда бы... Сияющим ощущеньем тепла; -

                                                  -   и   все   это   вносится

  взглядами  Сони  Дадарченко,  девочки  в  желтых  локонах, о бледным бантом.

  Подходит ко мне;

       - "Ты - не папин!..

       - "Не - мамин!..

       - "И ты - не Раисин Ивановнин,

       - "Мой!"

       И хочет вести за собою - туда, куда катится звездочка малым алмазиком.

       Убегаю за ней.

       . . . . . . . . . .

       Но она - от меня: прямо в дверь.

       Деревянная  дверь  в  долгих  складках  портьеры  свисает   сребристыми

  струями; а струи слетают блистающим током: туда -

                                                  - улетает она!

       Оттуда - просунулась Сонечка: лобиком, локоном, глазками,  бантиком,  в

  блесках и шелестах -

                     - милая!

       Все, что было, что есть и что будет:  теперь  между  нами:  но  локоны,

  лобик и бантик пропали; и нет ничего! рябь.

       И - утекло все, что было.

       Ничего и не было: струи.

       Что же это такое, что - есть?

       Соня Дадарченко - е_с_т_ь: ничего больше нет.

       . . . . . . . . . .

       Она водилась меж кресел: садилася в кресло; и  раздавалось  оттуда,  из

  складок портьеры;

       - "Ау!"

       И я, тихий мальчик, сидел перед нею, - в малиновом кресле, с  поджатыми

  ножками: все, что случится, что есть и что было, опять возникало  меж  нами;

  Сонечка не посмотрит, бывало, своими  алмазными  глазками;  у  нее  закушена

  губка, дрожащая от улыбок, когда она, отталкивая меня от себя своей  ручкой,

  мне что-то такое лепечет -

       - про Диму Илёва, которого у Дадарченок видел я и которого невзлюбил:

       - "Не папы-мамина я...

       - "Не твоя я.

       - "Я - Димина..."

       А сама улыбается ясненьким личиком. Это ясное личико - мило,

       Целую ее.

       . . . . . . . . . .

       Пятна заката в окне догорают: последние!

       Сумерки.

       Сонечку я не вижу, но - знаю, что там, из  угла,  два  фиалковых  глаза

  безмолвно проходят в меня, бархатен и ластясь мне синью и ширью -

                                                                  - куда -

                                                                         -

  самоцветная звездочка... скатится!..

       Косяк пурпура - на стене; косяк пурпура - на  полу:  там  -  закат,  на

  который глядят...

  

                                     ЗАКАТЫ

  

       В эту пору впервые мне и открылись закаты...

       Закат: -

              -  все отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко; все -

  гладко;  земля  - пустая тарелка; она - плоска, холодна и врезана лишь одним

  своим краем -

              - туда! -

                      - где из багровых

              расколов блистает он золотом, -

                                            -  тянет  нам  руки из-за багровых

              расколов: и руки, желтея, мрачнеют и переходят во тьму: -

                                                                      -  все -

  отряхнуто:  комнаты,  дома,  стены,  тучи:  все - четко; все гладко; земля -

  пустая тарелка; она - плоска, холодна и мы - в хрупком круге -

                                                               -    почти   на

  тарелке! -

          - А кто-то стоит и глядится  из  полосатых  закатов,  чтобы  уйти  в

  стародавнюю, черную, зонную Древность; и до ужаса узнанным ликом -

                                                                   -   говорит

  мне без слов:

       - "Вспомни же!..

       - "Ведь это - я: старая старина..."

       . . . . . . . . . .

       Уже ширятся огромные очи ночи; и восстает  она,  ночь;  и  -  страшное,

  роковое решение, -

                   - улыбался, -

                               - томной тайной приходит: -

                                                         -   и   мне  кануть с

  ним: отблистать в серной Древности: -

                                      - "За ним!" -

                                                  - "Все!" -

                                                           - "Туда!.."

       . . . . . . . . . .

       Но  световые  пятна  заката  уже  потухают;  желто-красною  леопардовой

  шкурою...

  

                             ПРИХОД... ОТ ГУТХЕЙЛЯ

  

       Я не верил ночам: -

                         -  красноярая  свора  огней, мне казалось, неслась по

  печам: накалять печи нам... -

                              - Там, бывало, зиял раскаленный оскал... -

                                                                       - Я

  кричал над раскалом:

       - "Спасите!..

       - "Нет мочи!.."

       . . . . . . . . . .

       Красноречивые миги случались, -

                                     -  И  если  бы  уплотнить  мне при помощи

  слов эти миги! -

                 -  Когда  понимания,  мысли,  понятия  начинали кричать очень

  громко и пухнуть в огромных рассказах; а вещи немели, струясь и расплавленно

  утекая, чтоб Вечность, как вещь, возникала в летучем безвещии: и - объясняла

  себя -

       - очень тихим звонком к нам во входную дверь -

                                                    -  (ни  глазами,  ни  ухом

  его  не  уловит никто, потому что спадают очками глаза; уши, тоже, - не уши:

  наушники) -

            -  звонок,  знаю я, - от Гутхейля; Дуняша бежит отпирать: кто-то -

  желтый и красный - древнеет, как прежде, в дверях перед дрожащей Дуняшею; -

                                                                            -

  подает  картонную  карточку  с  красным  крапом;  на  другой стороне - т_у_з

  ч_е_р_в_е_й: - это сердце мое; пламенеет оно; решено, суждено: пронзено! -

                                                                           -

  а картонная карточка капает красным краном нам на пол,

       Клоун кланяется: -

                        -  кипарисовой, деревянной рукою откроет он деревянные

  двери столовой: половою щеткой окрасит бестенные стены; красноречивые миги в

  спокойных покоях растут на обоях кровавыми крапами, точно древнее древо: -

                                                                           -

  красноречивые  карусели  кипят; кипятками калят: колесят краснолетом; и он -

  пролетел в коридор: бьет в упор: -

                                   -   фыркнул  фейерверк  азиатскими  змеями:

  тетками. Тетки тикают!

       - "Ай!

       - "Помогите!

       - "Спасите меня.

       - "Унесите от теток!" -

                             -  Так  бы  я закричал, если б мог; так кричать я

  не мог: и я - вскакивал; вскакивала и Раиса Ивановна из белеющих простынь: и

  - чиркала спичкой; и вспыхивал ярый мир; темнота исходила багрово расколами.

       . . . . . . . . . .

       Утро.

       Детская. Девять: не двигаюсь... Десять!

       Довольно.

       Там, бывало, Раиса  Ивановна  заволнится  сквозной  рубашонкой;  белеет

  босою ногою; покрадется с черным чулком и с фланелевым лифчиком:

       - "Кофе готово!"

       Упираюсь коленом в колено ее.

       Она - милая, мягкая: мну ее; -

                                    -  будто  мягкое  платье  мое,  с  крупным

  кремовым  кружевом,  о  которое  так  приятно тереться и которое так приятно

  трепать, мять и рвать -

                        - ее стисну: повисну на ней; и - затихну.

       . . . . . . . . . .

       Рукомойники плещут, по лощатся; мылятся руки -  до  локтя;  намылены  -

  личико, лобик: до локонов; все - яснеет.

       И ясно.

       Припоминаю сегодняшний сон, то есть красную комнату клоуна:  в  красной

  комнате клоуна древняя змея, Я_к_к_э, - ждала.

       Может быть, еще ждет.

       Жутко и чутко: жужжат рукомойники; отжужжали!  иду  коридором  -  туда!

  может быть, она - там.

       Но, бывало, войду - погляжу; безвременное временее? вещами.

       Столовая - мерзленеет; стенным отложением, точно надводными льдами -

                                                                          -

  на  легких  спиралях,  с обой, онемели давно: лепестки белых лилий легчайшим

  изливом; кружевные гардины, как веки, тишайшие нависли, как иней; смотрю: -

                                                                            -

  и  окнами,  как  глазами,  без  слов  отвечаю"  мне  стены; и - бледноглазая

  ясность: покроет покоем.

       . . . . . . . . . .

       У Дадарченок была елка: -

                               -  Христофор  Христофорович  Помпул,  влезая на

  стул,  начинал  очень  громко  кричать,  отцепляя хлопушки, бросая их детям;

  Николай Васильевич Склифосовский, чернобородый, веселый, сгибаясь под ветви,

  ловил  те хлопушки; свечи таяли, заструясь и расплавленно утекая в безвещие;

  и  безвещие  трепетало  огромнейшим  световым ореолом вкруг елочки, объясняя

  себя очень громким звонком -

                             -  мы  уж знали: то - ряженый; фыркал бенгальский

  огонь; в комнату вбегал клоун: и желтый, и красный, но... в масочке.

  

                                     ТАМАРА

  

       Полиевкт Андреевич Дадарченко раз с Еленой Кирилловной, Сониной  мамой,

  - читали: какое-то такое... свое.

       Не пойму: хорошо!

       Понимаю одно я - "Тамара".

       И - Т_а_м_а_р_а сидит; и - Т_а_м_а_р_а молчит: перед окнами; в окнах  -

  стылое небо: дрожит; и -

                         - самоцветная звездочка, -

                                                  -   в   звездолучие  ширяся,

  падает из огромного синерода, настоя из блещущих звезд, становяся -

                                                                    дву-

  лучием: -

          -  перемещаются два луча вокруг диска; диск - ширится; и - лебединые

  перья  свои  протянул  он  к  Тамаре, лаская Тамару сияющим ощущеньем тепла;

  описывал дуги над нею, начался над нею в темнеющем воздухе: -

                                                              -   и  -  Тамара

  сидит;  и Тамара молчим перед окнами; в окнах стылое небо дрожит, а какое-то

  в ней "с_в_о_е" - запевает:

  

                           "Я тот, которому внимала

                           "Ты в полуночной тишине..."

  

       Полиевкт же Андреевич, Сонин папа, окончил тут  чтение,  приподымая  на

  нас толстый нос, ущемленный пенснэ.

       Полиевкт Андреевич, из-за книги прояснись,  ко  мне  наклонялся  подчао

  великаньим лицом с преогромною лысиной:

       - "Тоже слушает!.."

       - "Нервный мальчик какой..."

       И принимался меня  он  подкидывать  на  огромных,  тяжелых  ладонях;  и

  напевал громким басом:

       - "Ша-ша...

       - "Антраша!..

       - "Ша-ша-ша!"

       А когда опускал меня на руки он, то смотрел я на два бирюзеющих  Сонина

  глаза; Сонечка, клонясь из качалки, меня целовала; но я, -

                                                           -   простирая   над

  Сонечкой руку, - я пел:

  

                           "Я тот, которому внимала

                           "Ты в полуночной тишине..."

  

       Быстротечное небо кипело, дрожало, дышало, переливаяся звездочкой.

  

                                  КЛОУН КЛЁСЯ

  

       Поликсена Борисовна Блещенская появлялася в бьющихся, вьющихся  лентах:

  черноглазая, с черной мушкой на щечках; прядали пышные  перья:  белело  боа;

  точно небо на ней, стрекозящая сетка стекляруса вся кипела, дрожала, дышала,

  переливайся блеснами.

       Поликсена Борисовна, обнимая мне  мамочку,  сопровождала  слова  многим

  смыслом, передо мною гонимых значений.

       Я вникал в те значенья: -

                               -  являлась  не  наша  вселенная,  где  и я был

            когда-то:  как  знать  -  до  рождения?  Слушая  речи  Блещенской,

            закрываю глаза -

                           -   встают   комнаты   Блещенских:  это  -  комнаты

            Космоса, где клокочут лучи миллионами светлых пылиночек: где -

                                                                         -

            Валериан  Валерианович,  черноусый,  в мундире - со шпагой, встает

            из-за кресла пред ярким камином - с бокалом шампанского... -

                                                                       -

            Валериан Валерианович, поднимая бокал высоко, запевает:

  

                        "Ах, сколько надежд дорогих..."

  

       Выпивает бокал; разбивает бокал. Длинный же Клёся, который не Клёся,  -

  а - Костя ("Клёся" - прозвище Кости) - маленький, юркий и пестрый, подхватит

  уже:

                               "Сколько счастья!"

       . . . . . . . . . .

       Эти речи о "К_л_ё_с_е", о "К_л_ё_с_ь_к_е", о "К_л_ё_с_и_н_ь_к_е", - без

  которого Блещенские не могли обходиться, который пришел  к  ним  зажить,  им

  устраивать сферу света -

                         - за сферою - сферу! -

                                              -  кружить эти сферы: все речи о

  "К_л_ё_с_и_н_ь_к_е"    сопровождали   мне   воспоминания   маминой   жизни у

  Блещенских: -

              -  где  за  круглым  столом  подают  "к_р_е_м-б_р_ю_л_э"  в виде

            формочки  с  выступцами,  где  за  круглым  столом сидят д_я_д_и и

            т_е_т_и перед зажженными канделябрами: -

                                                   - мне казалося: -

                                                                   -  гости те

            -  Азаринов,  Миловзориков,  Глянценроде, Гринев - быстро выскочат

            из-за  кушанья и, схватив канделябры, вдруг пустятся в пляску они,

            угоняемые под арку, раскрытую Клёсей, - туда -

                                                         -    где    их   всех

            поджидает  драгун: "д_р_а_к_о_н" Даков - в розово-рдяных рейтузах,

            с  женою,  цыганкою,  в  бархатном  платье:  все  - Клёся устроил,

            смеется, с гитарой в руке:

       - "Сколько счастья!"

       - "Надежд дорогих"... -

                             -  хохоча,  подхватывает Валериан Валерианович; и

            в его прытко прыщущим шипром кропит уже дама - цыганка.

       . . . . . . . . . .

       Эта жизнь не есть наша:  а  -  Блещенских;  прытко  прыщется  шипром  и

  блеском, разбрызганным Клёсей вокруг, за который ему  Валериан  Валерианович

  платит: п_р_о_ц_е_н_т_ы...

       Что такое проценты?

       Не знаю...

       Вероятно  -  горючее  вещество;  керосин,  антрацит,  или...   уголь...

  Валериан Валерианович посылает лакея - за угольным, тяжелейшим  кулем;  куль

  приносится... Клёсе; и - жжет его Клёся, превращая горючее вещество в дым  и

  блеск. Этот Клёся - искусник: кудесник,  чудесник!  Вечно  бегает  по  дому,

  поклонялся блеску и треску; и - кланяясь куклою; клоун - он.

       Клоун Клёся есть кукла;  он  -  куплен:  уступлен;  он  -  в  кардонку,

  скривленный, уложится ночью: на беленьких стружечках!

       Встает же с зарею.

       Он завел себе  бубен:  повесил  на  стенку  себе;  этот  бубен  есть  -

  "г_о_н_г": гонг - гудит.

  

                          СУЩЕСТВО ИНОЙ ЖИЗНИ - ОГНЕВ

  

       Клоун Клёся есть кукла не нашего мира: колдун!

       Он - заведует освещением.

       У  него  есть  волшебный  фонарь:  из  него  пропускает струею на стены

  цветные  свои  перспективы... с цыганами, с тройками, - даже: с известнейшим

  тенором оперетки, Огневым, поражая им - всех: -

                                                -      особенно      Поликсену

  Борисовну!..

       Сотворенный клоуном Клёсей Огнев появляется в окнах одной фотографии  в

  виде демона, поражая Москву (всю Москву!): -

                                             - это все завел Клёся -

                                                                   -     жизнь

  катится  им  колесом  на  кипящих, огневых спиралях; и Валериан Валерианович

  именно  оттого  и  сгорает,  что Поликсена Борисовна - в свете: в мазурочном

  носится пульсе - летающим, блистающим колесом, но -

                                                    - пульс этот Клёсин: -

                                                                         -  он

  знает,  что  знает; двусмысленно улыбаяся, катит карету словесных значений -

  под арку: -

            - в театр!-

                      - где Огнев! И закрываясь в карете б_о_а -

                                                               -    нападающим

  на людей! -

            -   Поликсена   Борисовна  внемлет  вещаниям  жизни,  подсказанным

  Клёсею.

  

                                  СМЫСЛЫ ЖИЗНИ

  

       Валериан Валерианович есть  полено,  объятое  пламенем;  он  рассыпался

  головешками; головешки алеют, мутнеют:  чернеют,  сереют  -  их  нет!  Фу  -

  развеятся!

       Много поленьев.

       Сегодня сгорело одно; разгорится другое назавтра.

       Твердое  основание  жизни  расплавлено  Клёсею:  многообразием  катимых

  значений: -

            - а карета все катится - катится -  катится  на  четырех  колесах:  в

  оперетку! И, закрываясь боа, как змеей, в ней,  в  карете,  сидит  Поликсена

  Борисовна: с черной мушкою, в перьях.

       . . . . . . . . . . .

       Огнев: -

              - вытаращивая свое черное око со сцены, косится давно в  бенуар:

  Поликсена Борисовна -  там;  загорелась  румянцами  от  Клёсиных  объяснений

  двусмыслицы; понимания здесь - блески глаз.

       . . . . . . . . . . .

       Так бы я уплотнил смыслы слов, передо мною встававших в то время, когда

  -

  -  Поликсена  Борисовна появлялась блистательно в бьющихся, вьющихся лентах,

  белея боа, как змеей, обнимала нам мамочку и уводила с собою в карету: -

                                                                         -

  казалося: -

            -  что  карета  помчится в театр (то есть, в то, чего не было, что

  тем  не  менее  существует); в суть иной формы жизни; карета уже улетает; за

  ней - ряд огней: убегающих дней: -

                                   - в рой теней!

       . . . . . . . . . . .

       Клоун Клёся хоронится там, - в туманных огнях: набегающих  днях;  Клоун

  Клёся погонится на черноярых конях,

  

                                     НЕЛАДЫ

  

       Когда Серафима Гавриловна переехала в Гавриков переулок, то нам  начали

  назревать нелады; нелады назревали давно; по углам, по стенам: -

                                                                 -      все-то

  шорохи, шепоты: Серафимы Гавриловны с тетей Дотею:

                       - "То же вот: эти нежности..."

                       - "Отнимают ребенка от матери!.."

                       - "Воображают, что - их!" -

                                                 -     что-то    тетино-дотино

  возникает; и - вот:

       - "Неестественны нежности эти: развитие это!.."

       - "Наш Кот: не - их!"

       - "Произвели бы на свет его сами".

       - "А тоже вот!"

       - "Воображают, что - их".

       - "Затесалися в дом посторонние личности!" -

                                                            -           что-то

  тетино-дотино  возникает;  и  видно  из  окон,  как  черные галки летают над

  прутьями.

       Мамочка тут заплачет; и - скажет:

       - "Мой Кот: сюда!"

       А Раиса Ивановна - в слезы.

       И уже скрипит половица: у приоткрытой двери; и  нам  виден  уже:  папин

  нос; и на нем - два очка; и он смотрит оттуда.

       - "Знаете ли, Серафима Гавриловна, да и  вы,  Евдокия  Егоровна,  -  не

  хорошо восстанавливать мать на воспитательницу, так сказать..." -

       - и Серафима Гавриловна уезжает от  нас,  в  свой  коричневый  особняк:

  смутно сыплются смыслы:

       - "Мой - Кот!"

       - "Кот - сюда!"

       Пуще прежнего примется плакать  Раиса  Ивановна;  шорохи,  шепоты  пуще

  прежнего примутся; пуще прежнего плачу  в  окно  -  за  окно:  в  ясноглавое

  облако.

       - "Ай, ай, ай..."

       - "Мой Лизочек: напрасно ты это, Лизочек".

       Папа мой повздыхает; и вот - убегает обратно; уткнуть  нос  в  очках  в

  свои листики и в корешки пыльных книжек; и - там горестно шепчется.

       - "Дифференциал, интеграл!" -

                                   - тах-тах-тах! -

                                                  -   барабанит  он  по  столу

  пальцами. Или же: -

                    -  он  в  распахнутом, пыльном халате бьет пыльною тряпкою

  по толстеньким томикам; или же: -

                                  -   он   без   толку   и  проку  забр_о_дит,

  отбарабанивая  по  углам,  по  стенам;  и  - махая линейкой; очень-очень нам

  грустно! Раисе Ивановне, мне.

       Очень-очень нам грустно!

       Нам болоночка Альмочка все-то тявкает в спины; она - загрызает щеняток;

  Серафима Гавриловна, Афросинья - вот то же: грызутся.

       - "Что -

              - то -

                   - те -

                        - ти -

                             - до -

                                  - ти -

                                       - но!" -

  падают капельки в рукомойнике. Грустно!

       Мы сидим: голоса Раисы Ивановны мне не слышно; сидим: никакого  события

  нет; да и нет - ничего; те же будни; перемогается в  лепете  капелек  время;

  Раиса Ивановна, милая, - с перемученным, мертвенно-бледным лицом, тут сидит;

  а - дозирающий лик тети Доти из зеркала  подымается;  по  краям  серых  стен

  повалили на нас бестолковые толоки: Афросинья рубит котлеты.

  

                                   УЖАС ЧТО!

  

       Произошло ужас что: долго мамочка плакала; папа наш, заскрипев на  весь

  дом, громко крался к ней в комнату -  разговаривать:  наклонялся  к  мамочке

  бородатым-усатым лицом, на свой выпуклый лоб приподнявши очки,  приговаривал

  он и поглаживал мамину руку огромной ладонью:

       - "Лизочек, друг мой: я всегда говорил - пустота  жизни  Блещенских  не

  была наполнена, мой Лизок, никаким содержанием".

       - "Не говорите: ужасно!"

       И мамочка, закусив губку зубками, заходила по комнатам,  шелестя  своим

  креповым трэном; за ней ходил папа: с линейкой в руке; приговаривал он:

       - "Я всегда говорил".

       Слушал я с замиранием сердца: я понял: -

                                              - вот что: -

                                                -     Клоун     Клёся    давно

            уговаривал Поликсену Борисовну дать свиданье Огневу:

                 -  "Ах  нет,  ни за что", - отвечала ему Поликсена Борисовна;

            но  согласилась  она, не снимая ротонды, боа и перчаток, заехать к

            Огневу;  Валериан  Валерианович  это знал: поджидал у подъезда ее:

            хохотал; Клоун Клёся - был с ним: хохотал Клоун Клёся.

            Неправда!

            Валериан  Валерианович  убежал  в тот же день догорать: в Ремешки,

            то есть там, куда-то, - за Пензу.

       . . . . . . . . .

  

                            "Сколько надежд дорогих!

                            "Сколько счастья!"

  

       . . . . . . . . .

       В  комнатах  Блещенских,  по  словам  моей  мамочки, потушили огни; там

  живет  только  К_л_ё_с_ь_к_а.  Из  Трубниковского  переулка  нам  виден  уже

  особняк:  в  темных  окнах  опущены  шторы; эти темные окна недавно еще были

  светлыми  окнами;  эти  темные  комнаты  были: комнаты Космоса; ныне комнаты

  Космоса - темнота, пустота, о которой сказал с раздражением папочка:

       - "Пустота жизни Блещенских,  мой  Лизок,  не  была  наполнена  никаким

  содержанием".

       . . . . . . . . .

       Содержание это - мое; я - наполнил им все.

       Смыслы слов  обманули;  и  таимые  комнаты  Космоса  оказалися  темными

  переходами -

             - комнат, комнат и комнат, -

                                        -  в  которые  если  вступишь,  то  не

            вернешься  обратно,  а  будешь  охвачен  предметами,  еще  не ясно

            какими,   но,  кажется,  креслами  в  сероватых,  суровых  чехлах,

            вытарчивающих в глухонемой темноте; там, оттуда -

                                                            -   гремит  гулкий

  шаг;  клоун  Клёся там водится: он похаживает, погромыхивает; и - кричит нам

  оттуда:

       - "Ах, ах!

       - "Сколько счастья?"

       И меряет счастье - аршинами; если  что-нибудь  вспыхнет  там,  -  клоун

  Клёся потушит; -

                 -  чувствую  невозможность  так  жить;  не прорастают понятия

  смыслом: клоун Клёся мне все потушил - навсегда; и мой космос -

                                                                -  страна, где

  я был до рождения! -

                     -   мне   стоит   серым,  каменным  домом  с  колоннами и

  пустоглазыми   окнами  в  глубине  Трубниковского  переулка.  Раз  с  Раисой

  Ивановной проходили мы там; шла фигурка - с крыльца: в переулок; длинный нос

  она  прятала  в  свой  барашковый воротник, нахлобучив на лоб свой колпак из

  барашка: то был клоун Клёся.

  

                                НЕЛАДЫ - ВСЕ ЕЩЕ

  

       Тетя Дотя  и  бабушка  толокли  все  еще  толчею;  смыслы  слов  смутно

  сыпались; мамочка в кремовом кружеве тут ходила; бирюзела глазами на нас;  а

  Раиса Ивановна - поникала все ниже и ниже у окон: поплакать.

       Бывало вот: -

                   -   легкие   локоны   льются;   поплачет,   поплачет   она;

            напоминанием,  как  весной,  надо  мной, нежно никнет она; и вот -

            снежно: -

                    -  леденеет морозом алмазная лилия; уж и солнце садится; и

  лилия  прогорает:  легчайшими  переливами; и лилия, алым кристаллом блистая,

  погаснет. Темно.

       И уже скрипит половица у приоткрытой у  двери;  папин  шаг;  папа  наш,

  заскрипев половицею, громко крадется в комнату:  утешать  Раису  Ивановну  и

  меня от назойливых шепотов Серафимы Гавриловны  -  мамочке:  будто  бы  меня

  отнимает от мамочки наша Раиса Ивановна; зажимает папочка  ручку  в  большие

  ладони: посмотрит, -

                     -   и   на  усатого-бородатого  рта  надувает  тепло  под

  рукавчик; он - шепчет про небо: под небом все сгладится.

       Эдакий он неловкий - зачем он скрипит половицею?

       Он напортит нам все!

       Нас, наверно, подслушают; и - Раиса Ивановна будет плакать опять.

       . . . . . . . . . .

       Ночь: все - пусто; огни потолками проходят: застыли они, кружевея; и  -

  комнаты, как ковши: зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;

  Серафима Гавриловна спряталась в листьях лапчатой пальмы: пугаюсь темнотного

  шепота.

       Знаю я, что -

                   -  Раиса  Ивановна плачет в кроватке: трясется матрасик под

  ней; и я - к ней из кроватки: поплакать вдвоем.

  

                                      БОА

  

       Папа снова  пришел;  наклонился  над  лобиком  толстеньким  томиком;  и

  прочел: -

          -  об  Адаме,  о  рае, об Еве, о древе, о древней земле, о добре и о

  зле: обо мне: -

                -  мне  бы  надо  трудиться,  учиться,  молиться,  чтобы  мочь

  зарабатывать хлеб наш насущный: и денно, и нощно.

       - "Хлеб наш насущный даждь нам днесь! И остави нам долги наши, якоже  и

  мы..."

       . . . . . . . . . .

       Воспоминание о потерянном рае гнетет; и я - ходил в Рае.

       Где он?

       Был под веками он: прыщущим пламенем разверзалося древнее древо ветвями

  из молнии, огненностью задевая меня; световая смоковница силами крепла; глаз

  оттуда смотрел, раздвигаяся, лепестясь мне  цветком;  голубой  цветок  цвел;

  древо жизни мое покрывалось цветами; золотое яблоко зрело; и  вот:  облетело

  оно; как  и  старый  Адам,  -  изгнан  я;  изгнана  Поликсена  Борисовна  из

  Трубниковского переулка; я боюсь, что Раиса Ивановна будет изгнана тоже; мне

  надо: и денно, и нощно молиться: -

                                   - трудиться, учиться! -

                                                         -      чтобы     мочь

  зарабатывать хлеб.

       - "Даждь нам днесь".

       Поликсене Борисовне, знать, недаром белело боа; боа - змей; да, о_н_о -

  обвивается вокруг древа из блесков; оно водится в старых косматых  лесах;  и

  зовется ужасно:  "Constrictor...";  там,  в  косматых  лесах,  состоящих  из

  блесков, - боа извивается.

       - "Избави нас от лукавого!"

       Поликсена Борисовна не сняла при Огневе ротонды, боа и перчаток, и  все

  ж была изгнана; что же было бы ей, коль ротонду сняла бы она?

       Раз я видел Дуняшу: она - раздевалась; смотрел на Дуняшу,  какая  такая

  Дуняша - без платья: она - длинноногая.

       Дуняша же вдруг рассмеялась; и мне пригрозила:

       - "Ни-ни!"

       Я расплакался: стало мне стыдно.

       . . . . . . . . . .

       Как же так?

       А Раиса Ивановна каждый вечер снимает с себя свое платье;  и  -  нижнюю

  юбку: при мне! Снимает чулочки: стоит в рубашоночке; даже: берет меня спать.

       - "Ай, ай, ай!"

       - "Что ей будет за это?"

       В ожидании катастрофы я жил: световая смоковница силами огненно  крепла

  в фейерверк молний - под веками: зрели ветви;  и  голубой  цветок  зрел;  но

  з_м_е_я там таилась.

       В ожидании катастрофы я жил;  она  и  случилась  однажды;  мы  -  Раиса

  Ивановна, я - были изгнаны; я - из светлых миров;  а  она  -  на  Арбат:  за

  Арбат.

  

                                  ВОСПОМИНАНИЯ

  

       Небывалая грусть охватила меня; -

                                       -  с  ней,  с  Раисой  Ивановной,  было

  связано все, что есть; и - предметы, события, комнаты Мне менялись мгновенно

  от ее о них мнений: -

                      -  круглота,  деревянная  голова, мне, бывало, стрекочет

  со  стен  очень  строгими  стрелками  и  блистает  язвительным  циферблатным

  оскалом; но Раиса Ивановна -

                             - милая! -

                                      -  мягким агатовым взглядом посмотрит; и

  - скажет: -

            - "Часы!" -

                      - Круглота, деревянная голова, не страшит.

       Где Раиса Ивановна?

       Затерялась, исчезла она; знаю я, что прошла -

                                                   -   мимо  стен,  коридоров,

  передней,  по  лестнице,  в переулки и улицы; из метелицы - в вьюгу; а вьюга

  бушует; прошли - снегометы. -

                              - "Туда!" -

                                        - "За ней!" -

                                                    - "Все!" -

       . . . . . . . . . .

       Я ищу мою милую; втихомолку прошусь с мамой в город, в Пассаж: там она!

       Серафима Гавриловна, бабушка мне грозит: е_е прячут - далеко;  Серафима

  Гавриловна... загрызает щеняток, а бабушка - лысая.

       Мама берет меня в город: мы на  саночках  пролетаем;  и  -  в  саночки;

  переулки и улицы пролетают домами; Раисы Ивановны нет; в этом розовом  доме,

  на Кисловке, может быть, она прячется; этот розовый дом  я  люблю;  пролетел

  этот розовый дом; пролетела Никитская; вот - Столешников переулок; Пассаж -

                                                                           -

  зажигается  газ;  в  окнах - лоснятся ленты; малиновеют материи; от окна - к

  окну: там она!

       И - бегу прямо в дверь: открываю -

                                        -    какая-то    дама    стоит;    и -

  б_о_р_д_о_в_о_г_о цвета материя льется на руки ей.

       Но она - не о_н_а: е_е - нет!

  

                                   ДНИ ТЕКЛИ

  

       Вспоминаю утекшие дни: дни - не дни, а - алмазные праздники; дни теперь

  - только будни: -

                  -   дни   текли   вереницами  в  тени,  которые  свесились с

            потолков, от углов, сопрягаясь в огромное многорожие, которое есть

  теперь: не таимая пустота; и она мне темна; и она мне грустна! -

                                                                 -        уж и

  гости-то  Блещенских давно расхватали подсвечники и уморительно припустились

  бежать  -  прямо  в стены; и, продолжая бесшумную скачку, они теневыми роями

  летят в коридор: там метаться огромнейшим многорожием; пролетели они: -

                                                                        -

  пролетели  огни  вереницами - в дни; дни - текли; и - безглазо моргали мне в

  душу; ищу - под подушкою, под диваном, под креслом: Раису Ивановну! -

                                                                      -     Но

  подобия пусты: все сказки рассказаны.

       Звуки - остались.

       . . . . . . . . . .

       Звуками говорила со мною о_н_а; и -  садилась  в  пьянино;  водилась  в

  пьянино; и - раздавалась нам в комнаты.

       . . . . . . . . . .

       Ходим с бабушкой мы: на Пречистенский бульвар - погулять;  не  Арбатом,

  как прежде, а - Сивцевым Вражком; выходим -

                                            -  какая-то  дама уж ходит: одна -

            по  бульвару;  там,  там  она  -  издали... Сядет тихо на лавочку;

            закрывая   муфтою  личико,  на  меня  тай  посмотрит;  значительно

            посылает улыбки; срываюсь я с лавочки; -

                                                   -  я  хочу  к  ней  бежать,

            потому что это - о_н_а; моя милая! -

                                               -  За  дрожащую  ручку меня моя

  бабушка: хвать!

       - "Ни-ни-ни!"

       Я - попался... -

                      - Какая-то дама -

                                      -  медленно уж уходит туда, в крылоногие

  ветерки;  убегаю  за ней: ее нет; крылоногие ветерки набежали; безрукая шуба

  щетинится комом меха: в снега; и - хлопает по воздуху крыльями.

       . . . . . . . . . .

       Сиротливо бредем мы домой -  не  Арбатом,  как  прежде,  а  -  Сивцевым

  Вражком; расколото небо, багрово мрачнеет оно; переходит во тьму,

       . . . . . . . . . .

       Чернорогие ночи мои, чернорогие дни!

       По вечерам мне никто не читает - о милой моей королевне; о королевне  я

  думаю; и лучики лампы  расширились  мне  в  белоснежные  блески  развернутых

  крылий; и голос, забытый и древний -

                                     - как прежде! -

                                                     поет:

  

                        "Я плакал во сне...

                        "Мне снилось: меня ты забыла...

                        "Проснулся... И долго, и горько

                        "Я плакал потом..."

  

       . . . . . . . . . .

       Умирает во мне жизнь какого-то звука:  не  меняет  значений,  не  гонит

  значений;  объяснение  -  не  возжение  блесков  уже,  потому  что   комнаты

  Блещенских Клёсей потушены, а объяснение папино, что эта жизнь есть  пустая,

  мне - мрак; объяснение это сдувает все блески; понимание мне -

                                                               -   превращение

  клоуна Клёси в фигурочку пустых комнат; получает проценты она; и за векселем

  вексель она предъявляет, грозя Поликсене Борисовне подметными письмами.

       Все я сиживал, мальчик в матроске, в штанишках -

                                                      -  (это  все  мне  сшили

  недавно: штанишки!.. Все кончено! Математики близко!) -

                                                        -  прислушиваясь,  как

  похаживал, погромыхивал Клёся: там - за стенкой; бабушка там, бывало, сидит,

  копошится: не понятна она; мне страшна. И вот - думаю: -

                                                         -  бабушка...  это...

  это...  какое-то:  т_о  -  д_а  н_е  т_о... коричневато-сутулое; и - шершаво

  жующее ртом: -

               - "Эй!

               - "Ты!

               - "Бабушка". -

                            - Но очкастая бабушка мне грозится:

       - "Ни-ни!

       - "А то Клёся придет...

       - "А то Клёся возьмет..."

       А уж Клёся - там, близко: я лезу под стол: да, я знаю, что  знаю;  и  -

  никому не скажу: -

                   -  как  о_н_а  жует  ртом;  и как смотрит о_н_а очень злыми

            глазами: я знаю, что бабушка... это... это... с_т_а_р_у_х_а: -

       - "Возьмите!

       - "Спасите!

       - "Поймите!.."

  

                                   МЕЖДУ ТЕМ

  

       Между тем: -

                  -  был  же  мир  жизни  Блещенских, где гусар Миловзориков в

  малиновом  ментике  гремел  ясной  шпорой и где красногрудый гвардеец Гринев

  гордо  выпятил  грудь,  где,  раскинувши  в  воздухе  фалды  фрака, двубакий

  Азаринов  завивал  легкий вальс в белом блеске колонн, где на веющих вальсах

  носился и я в белом блеске: -

                              - обман это все: -

                                               -    потому    что    Азаринов,

  Миловзориков  и Гринев припустились бежать друг за другом, тенея, вливаяся в

  стены,  сливаясь  в  огромное  многорожие  мне  безглазо  моргающих  теней и

  поджидая  меня  в  коридоре: устраивать скачки бесшумных своих косяков вкруг

  меня: -

        - тени свесятся с потолков, мне протянутся от углов: и -

                                                               -     уродливым

  роем проходят по комнатам...

       . . . . . . . . . .

       Я себя вспоминаю вторым математиком, отвергающим ранние смыслы мои и не

  могущим еще мне составить вне этих отверженных  смыслов  -  единого  смысла,

  которым живет математик: мой папа. Он  меня  обещает  учить:  он  дарит  мне

  букварик: -

            - букварик - не шарик: -

                                   -   катается   шарик;  букварик  откроешь -

  беззвучно пурпурится буква: наука... -

                                       - без звука!

  

                      БЛИСТАЮЩАЯ, НО... "ОПАСНАЯ" ЛИЧНОСТЬ

  

       Я не знаю, когда это было: -

                                  - и было ли? -

                                               -   помню  тонкий,  но  громкий

  звонок: -

          - к нам вошел "д_у_х_о_в_н_и_к" -

                                          -          о          д_ы_х_а_н_и_и,

            д_у_х_о_в_е_н_с_т_в_е,   д_у_х_о_в_н_о_с_т_и,  д_у_х_е  я  слышал:

            "духовник"  -  это  дух,  у  Престола  подъемлющий руки, а после -

            ходящий по улице в черной шляпе с полями и с длинными волосами: -

                                                                            -

  вошел "духовник" обвисающий волосом: волоса, опустясь на глаза, фосфорически

  ясные  блеском,  упали  на  плечи  под  круглою  шляпой  с полями; гремел он

  калошами (громы - действия духов); и высекся отблеск во мне -

                                                              -  о  добре  и о

  зле! -

       - уподобляемый блеску солнца, упавшего очень громко на нас;  и  во  мне

  родилося ощущение себя мыслящих мыслей, мятущихся крылорогими стаями: -

                                                                        -

  ожидания приподымались во мне! -

                                 -   лебединые   перья   коснулись  меня:  мне

  сияющим  ощущеньем  тепла,  которое  подавали  нам  в  церкви - в серебряной

  чашечке...

       "О_н" стоял перед мамою; чернокосмая борода, чернокосмая  голова  и  до

  ужаса узнанный  лик  осветили  сознание  мне,  вылезая  из  крылий  огромной

  крылатки;  как  двулучием,  встряхивал  крыльями;  прошел  он  в   гостиную;

  надломился, сел в кресло; качался крылатою головою в  темнеющем  воздухе.  И

  казалося: -

            -  приподымется,  снимется  с кресла, качаясь в темнеющем воздухе;

            подхвативши меня, он со мною помчится сквозь окна: -

                                                               -  зажжемся  за

  окнами:  тысячесветием  в  тысячелетиях  времени,  осыпайся песней без слов,

  которую в старине он певал: -

                              -  невыразимости,  небывалости состояния лежания

  его  головы  в волосах, падающих на глаза и на плечи из сумерек и крыловидно

  порхающих в разговоре, напали своим многим смыслом. -

                                                      - Хотелось, -

                                                                  -       чтоб

            мамочка   окропила  его  опопонаксом  "Пино"  или  шипром:  многий

            прыщущий смысл прытко нрыщущим шипром! -

                                                   -  Крылорогими  стаями  рой

  себя мысливших мыслей носился по комнате... Он исчез как-то вдруг.

  

                               ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

  

       Рассуждали у нас о каком-то Владимире Соловьеве - прохожем: -

                                                                   -       без

  проку и толку он ходит: его принимают за черта!..

       - "Блестящая, знаешь ли, личность!"

       - "Опаснейший человек!" -

                               - говорилось у нас.

       Казалось: -

                 -  Владимира  Соловьева  я видел: и есть он - т_о_т с_а_м_ы_й

  (а  к_т_о ты не знаешь); и т_е_м с_а_м_ы_м взглядом глядит (а к_а_к_и_м - ты

  не знаешь): незабываемым никогда!

       . . . . . . . . . .

       Выражение  "опаснейший  человек"  вызывало  во  мне  представление   об

  опасностях, сопряженных со странствием по домовым коридорам -

                                                              -    в   которые

  входишь, чтобы идти, все идти, все идти, пока -

                                                -    не    будешь    подхвачен

  "опаснейшим"  Владимиром Соловьевым, шагающим к дальним целям; и - ожидающим

  в  коридоре  -  попутчиков:  к  дальним  целям;  это  странствие  напоминало

  впоследствии мне: -

                    -  странствие  по храмовым коридорам ведомого египтянина в

  сопровождении космоголового духа с жезлом -

                                            -   до   таимой   комнаты  блеска,

  откуда  показывается сама Древность в сединах и пышные руки разводит свои из

  Золотого Горба, чтобы -

                        -  вместе  с  Владимиром  Соловьевым, склониться уже у

  завесы,  как  полные  тайны  фигурки  на  деревянном  шкапу,  что склоняются

  темнородными  пятнами  перепиленных  суков  из  деревянных волокон, - как бы

  из-за складок; -

                 -  Древность склонится там под Золотым под Горбом; а Соловьев

  под  крылаткою;  Соловьев  там  протянет  свои необъятные руки; разведет там

  ладонями -

           - образы посвященных переживалися мною впоследствии - так! -

                                                                      -

  Соловьев,  знаю  я,  станет  тут:  ослепительно  блистающей  личностью; и он

  бросится сквозь завесу -

                         - пролет в небесах! -

                                             -    на    развернутых    крыльях

  крылатки: -

            -  блистания  этого  Владимира Соловьева там, в далях, крылаткой и

  ликом напомнит двулучие: с ясным диском в середине.

       . . . . . . . . . .

       Я был у Дадарченок: -

                           -   с   девочкой,  Сонечкой,  мы  сидели  вдвоем: в

  теневом  уголку; было мило и древне; посмотрели мы с Сонечкой на гостей; тут

  пришел  -  э_т_о_т  с_а_м_ы_й: до ужаса узнанный ликом смотрел; и - без слов

  говорил.

       . . . . . . . . . .

       Невыразимое чувство: -

                            -  я  его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей

  остроте,   но  мне  глухо  звучащим  под  образами  и  событиями  жизни  - в

  произведениях  искусства,  в  грохоте городов, между двух подъездных дверей;

  более  всего - на ребре хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце

  Египта  зловеще  отускневало  в подпирамидной пыли; и - плавали золото-карие

  сумерки.

  

                                     ЗАКАТЫ

  

       Удивляюсь закатам: там кто-то  блистает  в  багровых  расколах,  крылые

  косяки на стенах: пятна пурпура, тая, проходят; со стен - круглота -

                                                                     -

  деревянная голова! -

                     -  огрызнется багрово оскалом; миллионом багровых пылинок

  пересыпаются  лучевые  столбы;  облачко  -  ясноглаво;  и - пламенным ободом

  ополчинилось в небо оно; все - уставились в рубинные окна: моргают в закаты.

       Иногда за  окнами  -  дымы:  мороз!  Яснолапые  облака  обвисают  тогда

  черноватыми дымами; и, падая в дымы, блистает оттуда диск солнца краснеющей,

  самоварного медью; высоко-высоко-высоко - прояснятся краснороги над крышами;

  то -

     - закат, на который глядят...

       . . . . . . . . . .

       Закат: -

              -  все  отряхнуто:  комнаты,  дома,  стены;  все  - четко; все -

            гладко; земля - пустая тарелка; она - плоска, холодна; и - врезана

            одним своим краем туда: -

                                    - где -

                                          -  из  багровых  расколов  до  ужаса

  узнанным диском огромное солнце к нам тянет огромные руки; и руки -

                                                                    -

  мрачнея, желтеют; и - переходят во тьму.

  

                                      ДУХИ

  

       Бабушка - все-то шепчет о духах; поминаньице -

                                                    - лиловая книжечка! -

                                                                        -

  все, бывало, с ней рядом! И - думаю: -

                                       -            о           д_ы_х_а_н_и_и,

  д_у_х_о_в_е_н_с_т_в_е,    д_у_х_о_в_н_о_с_т_и,    д_у_х_о_в_н_и_к_а_х    и о

  д_у_х_а_х;  духовник  -  это дух, у престола подъемлющий руки; напоминает он

  солнце с лучами - с двумя конусами своих парчовых рукавов; световыми крылами

  он бьет, как громами; и облачится в глаголы, как... в светы: -

                                                               -    Иоанникия,

  Митрополита Коломенского и Московского, видел я!..

       . . . . . . . . . .

       Представление о духовных  благах  и  ценностях  очень  ярко  во  мне  -

  неописуемых,  непонятнейших:  в  неописуемых,  в  непонятнейших   состояньях

  сознания переживаю я духов по образу и подобию ладанных клубов, взлетающих -

                                                                             -

  из подкинутой чашечки!

       Золотые, духовные люди к нам ходят... из Церкви; а в Церкви - кадят: -

                                                                            -

  "Благослови, владыко, кадило!" -

                                 - помню я этот возглас!

       Кадило... моя голова, когда начинаю раздумывать я обо всем о духовном.

       Как бы это мне выразить?

       . . . . . . . . . .

       Закрываю глаза: догоняю думами духов; представляются: -

                                                             -        трепеты,

  блески под веками; ощущаются: трепеты детского тела; в трепетах прорастает -

  глава;  прорастают  руки  и  грудь  мне  травой, тихо зыблемой ветром; трава

  зацветает  цветами,  пестрейшие  образования  цвета-света  -  маячат, летят,

  улетают;  отхлынуло  все  мне во мне; в теневое темное море растаяла пена из

  блесков.

       Тогда... -

                - Что тогда?

       Не умею сказать.

  

                                     КАДИЛО

  

       Невыразимости, небывалости лежания сознания в голове, неизреченные речи

  духа -

       - сказал бы я -

                     -  были:  неизреченным  его  прорастанием  в  мое детское

  тельце: прорастанием впечатлений в рои ощущений; в сознании упадала преграда

  меня  духом  и "я"; наполнялось сознание жизнью его, как протянутой в пальцы

  перчатки  рукою;  сознание выворачивалось - из меня самого: и - распускалось

  цветочною  чашею  - надо мною самим (голубой цветок цвел) ; дух слетал в эту

  чашу: -

        - в это время чувствовал я: -

                                    -  давление  костей  черепа: сжималась моя

  голова; ощущалися мне не поверхности мозга -

                                   - (обычно мы мыслим поверхностью мозга), -

                                                                            -

  а  центры;  ощущения  моей  головы  мне являлись как бы: прощупьями мозговых

  оболочек  в вещества жизни мозга; все влипалось мне - внутрь: отливало мне в

  сердце;  внутри себя, внутрь себя отходило мне все; ощущалась моя голова мне

  на  уровне  носа;  вот она мне - орех на моем языке; я глотаю орех; ощущение

  переходит  мне  в  горло: сжимается горло; все, что выше, истаяло: мозг, его

  оболочки,  кость  черепа, волосы ощущают себя не собой, а изливами пляшущих,

  себя  мыслящих  мыслей  в громадине безголовых пустот, улетающих на спиралях

  своих -

        - крылорогими стаями!

       Холоднело, легчало пространство былой головы;  раскрываясь  в  спиралях

  развернутых листьев и веточек: -

                                 -  спиральное  расположение  листьев растений

            теперь  вызывает  во  мне  впечатления  крепнущей  мысли, растущей

            спиралями,  где  закон повторения следует - через три, через пять,

            через шесть: -

                         -   цветок   розы  построен  законами  пентаграммы; и

  гексаграмма есть лилия.

       Мне казалося: -

                     -  ничего  внутри:  все  во  мне  - все во вне: проросло,

            излилось  существует,  танцует  и кружится; "я" - "не-я": все, что

            было мне мною когда-то, - теперь -

                                             -  безголовое, проседает во мрак:

  голова  провалилась;  в  ее  месте есть странная сфера биений вокруг единого

  центра.

       . . . . . . . . . .

       Многоочитый, но обращенный в себя круголет переживал себя: -

                                                                  - "внутрь!"

       Но это "внутрь" было - "вне": "вне" сидевшего тела; если бы: -

                                                                    -      это

            "внутрь" мне вообразить, сфера влитых излетов -

                                                          - вовнутрь! -

                                                                      -    мне

            напомнила  б:  сферу  бушующих  перьев, мне кроющих сферу горящего

            лика под нами, ко мне низлетевшего множеством прыщущих крылий: я -

                                                                             -

            с духом: я - в духе!

       . . . . . . . . . .

       Сидит безголовое тело; сложило  оно  мертвеневшие  ручки  на  креслице;

  сидит себе - так себе, вне себя; и - само по себе: -

                                                     - вот оно: Кот Летаев.

       Где "я"? И - как так? -

                             - И почему это так, что у него: "не я" - "я"?

       Не было бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на  плечи:  одна

  лишь безглавица; и - крыловидно  порхала  она,  точно  прыщущий  из  сияющей

  чашечки дым: -

               - "благослови, владыко, кадило!"

  

                                   ЕЩЕ - ВОТ

  

       Еще вот: -

                - я садился на креслице: чувствовать в креслице: -

                                                                 -    отливало

  все в сердце: набухало во мне тепленевшее сердце; в руках зажигались пожары:

  ветрами;  они  выбивали  из рук: вылетали из рук мне, как... руки; и эти мне

  "р_у_к_и и_з р_у_к" изливались под лобик, как... в пару перчаток: -

                                                                    -   сказал

       бы я

       ныне: -

             -  мои полушария мозга стремительно плавились: и перьями блещущих

            крылий,   разбив   черепные   покровы,  они  принимались  дрожать:

            процветать; и мощною прорезью крылий переживалося содержание вне -

            мысленных ощущений моих: себя водящих чувств: -

                                                          - переживалися: -

                                                                          -

  птицею, припадающей к безголовому телу с просунутой длинной шеею -

                                                                   - горлышком!

  -

  -  в  сердце:  птица  думала  сердцем  моим;  надувало его лучевым излиянием

  солнца,  пролитого  в  руки;  в  месте отверженной головы бились крылья; и -

  водили  взмахами:  неподвижное  тельце  являло  мне чашу: мысль - "голубку";

  вылетала ль, влетала ль голубка - не знаю; казалось: -

                                                       -          многообразие

  положений   сознания   относительно   себя  самого;  воображалось:  летающим

  многокружием;  многокружие  потом  размыкалось;  оно становилось двулучием с

  ясным  диском  в  средине;  двулучие  билось  двукрылием;  а  диск улетал на

  двулучия:  от  меня  -  надо  мной;  он описывал дуги: летал; перелеты его с

  головы  на  постельку, на шкапчик, на стены меня занимали; качался крылами в

  темнеющем воздухе; и шумно снимался; в сияющих перьях бросался - за мною, ко

  мне и... в меня; снять мне "Я" и лететь с ним чрез форточку в бесконечность:

  -

  - тысячелетием в тысячелетиях времени!

       . . . . . . . . . .

       Котик  Летаев,  оставленный  нами,  сидел,  проседая  во   тьму   своим

  креслицем; может быть, видел он: белоснежные блески ресниц -

                                                             - свет из  глаза!

  -

  -  и  может  быть: лебединые перья по нем проходили сияющим ощущеньем тепла:

  сквозь него самого.

       Комната прояснеет, бывало; он  знает  -^  летит  существо  иной  жизни;

  порхать, трепетать, с ним играть.

       "Мы" же - "мы"! -

       - тысячесветием в тысячелетиях времени мы неслись; появлялся  Наставник

  и несся за нами: стародавними пурпурами; и ты,  ты,  ты,  ты  -  нерожденная

  королевна моя - была с нами; обнимал тебя я - в моих  снах  -  до  рождения:

  родилась ты потом; долго-долго  плутали  по  жизни,  но  встретились  после:

  у_з_н_а_л_и д_р_у_г д_р_у_г_а. -

  

                         - "Я плакал во сне...

                         "Мне снилось: меня ты забыла.

                         "Проснулся... а слезы все льются

                         "И я не могу их унять".

  

       После встретил тебя: ныне снова - далеко, далеко моя королевна.

       - Простираюсь к тебе... И - к Наставнику:

       - "Вспомните!"

       . . . . . . . . . .

       Если бы в этих мигах моих мне взошло полноумие будущих дней и  осветило

  бы то тело и если бы - тело умело бы "в_и_д_е_т_ь": -

                                                      -  увидело бы: наше небо

            с  землею,  Москвою,  Арбатом,  квартирой  и  Котиком, проницаемым

            крыльями невероятной вселенной: вселенная: -

                                                       -  птицею  спускалась в

  него; перед собой она видела - нет, не Котика, а пустую, глухую дыру -

                                                                       -  темя

  Котика! -

          - в которую -

                      - вот-вот-вот: точно в гроб, оно ринется!

       Все лежанья сознанья под черепом - странноужасны.

       . . . . . . . . . .

       Котик - маленький гробик!

  

                                    ДВУЛУЧИЕ

  

       Как бы ни было: -

                       - духа видывал я: он -

                                            -   сияние;   двулучие   от   него

  отлетает;  два  луча  бегут  вокруг диска; сольются, нагонят друг друга; дух

  тогда,  как  звезда;  из нее излетает, как выстрел, огромные лезвия лучевые:

  мне в сердце; дух - меч.

  

                         "И он мне грудь пронзил лучом

                         "И сердце трепетное вынул,

                         "И угль, пылающий огнем,

                         "Во грудь отверстую водвинул".

  

       А то, раздвоись, закачается дугами крылий; и  тихо  распустится,  точно

  древо цветами, - своими лучами; и нет его: отдал себя он лучам; а лучи, -

                                                                          -

  фосфореют,  мутнея  во  мраке, двумя лопастями, как... лилии; знаю я, отчего

  ангел... с лилией.

       Лилии возникали во мне; и  лилии  ли  из  меня  вырастали,  в  меня  ли

  врастали - не знаю; казалося: я иногда в лепестках; лепестки ясно  светятся,

  облекают собой; я - в одежде из света.

       Я духовную  ризу  носил:  облекался  в  одежду  из  света;  воображение

  облекало в духовность меня; и был в блеске я; знаю я: -

                                                        -  я  -  сгустился  из

  блеска;  меня  выстрелил  ангел: я - луч, раздвоенный в излучину; ангел себя

  отдал  мне:  он во мне; бесконечные годы излучина фосфорически омутневала во

  мраке   двумя  полукружьями  крылий;  и  медленно  обрастали  они  костяными

  наростами... черепа: -

                       -  так  два  полукружия  мозга,  быть  может, сгущенные

  крылья;  если  бы  развернулись  они, - разорвался б мне мозг; он - духовная

  пряжа;  он  -  чехол;  дух  тянулся  к  нему;  облекался  в  него;  начинали

  вздрагивать думы: и Котик Летаев сидел, как...

       ...Тамара!..

       . . . . . . . . . .

       И - "Тамара" сидит. И - "Тамара" молчит.

       . . . . . . . . . .

       Про меня говорили одни:

       - Вот "талантливый мальчик"...

       - "Он - развит..." Другие уже говорили:

       - "Он - глуп..."

       - "Дурачок..."

       - "Все молчит..."

       - "Не имеет суждений своих..."

       - "Ну, Котик, скажи что-нибудь..."

       - "Отчего ты молчишь?"

       Но, бывало, во мне все сожмется: становится точкою; не  умею  высказать

  ничего; все-то думаю: что бы такое придумать: -

                                                -   слова   -  кирпичи:  чтобы

            выразить,  нужно  упорно  работать  мне  в поте лица над сложением

            тяжкокаменных  слов;  взрослые  люди  умеют  проворно сложить свое

            слово. И слышу:

       - "Да он не имеет суждений..."

       И я становлюсь на карачки: виляю им хвостиком, - к  спинке  приложенной

  ручкой. И слышу:

       - "Вот видите?"

       - "Я говорю..."

       - "Обезьянка какая-то".

       Мне так больно!

       . . . . . . . . . .

       Многообразие положений сознания относительно себя самого  все  танцует,

  бывало, безобразным, веющим смыслом: летает своим многокружием, как яснеющим

  диском, во мне; и -  размыкается  дугами;  мысль  течет  выстрелом  странных

  ритмов; вздрагивает все мое существо: безответно, мгновенно  взрывается,  не

  разрешается образом; и - улетает сквозь окна.

       В голове моей ветер - всегда: повествует мне ветер в трубе: о  летающем

  космосе.

       - "Ну-ка, ну-ка - скажи".

       Немота тяготит.

       Что сказать?

       - "Глупый мальчик: не развит!"

       А как мне развиться? Мамочка запрещает развиться; развитие  -  страшно;

  быть - глупеньким мне.

       Я поплачу.

       Штанишки не в пору: теснят они, жмут меня; хожу я матросом - с огромным

  и розовым якорем, но... без слов; и, отвечая на ласки,  я  трусь  головою  о

  плечи; из-под бледно-каштановых локонов дозираю я мир: о, как странно!

       Нет, не нравится мир: в нем все - трудно и сложно.

       Понять ничего тут нельзя.

  

                           БЕАТРИСА ПАВЛОВНА БЕЗВАРДО

  

       Тетя Дотя - бедная; и - бедная бабушка; мне их жаль: бедные - тетя Дотя

  и бабушка!

       А были - богаты.

       Оттого-то они все у нас: и обедают, и ночуют; то - одна, то - другая; а

  то - обе вместе;  и  -  ссорятся  вместе;  мы-то  вот:  ночевать  никуда  не

  пойдем...

       Тетя Дотя на службе, на Брестской железной дороге; и ходит на станцию -

  ночевать: через два дня - на третий;  а  бабушка  вяжет  косынки:  костяными

  крючками; и когда пуст наш дом, у нее в глазах пойдут пятна;  и  вот  только

  поэтому она потянется в кухню: заводит тары-бары: - о том, как она была... в

  соболях, и в какие ленты рядилась, и в  какие  кареты  садилась,  и  как  из

  Ирбита она получала в подарок меха чернобурой лисицы -

                                                       -   бабушке   выход  на

  кухню  был  нашей мамочкой воспрещен; но, бывало, бабушка в кухне Петровича,

  Афросиньина    мужа,    угащивала   табачком,   раскуряемой   "п_у_т_а_н_о_й

  к_р_о_ш_к_о_й".

       Тетя Дотя и бабушка проживают  в  квартирке  о  трех  только  комнатах,

  платят двадцать пять рублей серебром, да еще - с дядей Васей, с  чиновником;

  он ходит в Палату с портфелем под мышкой, с кокардою на околышке козырька  и

  с двумя бакенбардами; его прозвище - англичанин; он еще  все  выпивает...  с

  Летковым; и этот самый Летков - р_о_к_о_в_о_й ч_е_л_о_в_е_к.

       Дядя Вася приходит к  нам  редко:  устраивать  к_о_н_т_р_ы  и  обозвать

  г_е_н_е_р_а_л_ь_ш_е_ю... нашу мамочку; это просто не то; просто  черт  знает

  что; это все - Беатриса Павловна Безбардо; и - говорят на ушко.

       А что "это все", о чем на ушко?

       Беатриса Павловна Безбардо?

       И никто - ни за что: а не то -  произойдет  замешательство:  тетя  Дотя

  надуется и жалобным голосом примется нам описывать печальное положение своей

  жизни; а бабушка - плачет.

       Папа же - им обоим:

       - "Вы, Василиса Михайловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - вы, скажу вам,

  вы Василия-то Егорыча, знаете, оставьте в покое; он - молодой человек;  "это

  все" - так в порядке вещей; и потом - это "все" так давно".

       А вот что "это все"?

       Протемнели халвою снега; и была всем халва: на лотках у разносчиков;  и

  утекали сосульки на  капельках  -  в  слякоть;  саночки  задевали  полозьями

  слякоть; гнулись старые спины извозчиков в слякоть; и воющим ветром валилось

  пространство - на землю; и земной шарик бежал во всем этом.

       Очень страшно: что делать?

  

                                     ВЕСНА

  

       Прослякотился и Арбат;  уже  он  обсыхал;  отколотили  палками  мебель;

  ножичком отскоблили замазку, вынули стаканчики с  ядом  и  валики  с  ватой;

  вымыли нам окошко, и солнце заширилось блесколетней за стеклоглазым окошком;

  огромные краснороги заогневели за крышами - под вечер. Погрохатывало.

       Раз прошел дождичек: позеленели все крыши, а тугопучные почки открылись

  - на красноватых жердях, за забориком, где песик песику пробовал усесться на

  спину: позеленели все жерди; и закричало на нас: Дорогомилово - грохотом;  и

  стало выбрасывать на Арбат: ломовых,  фабричных  и  конки;  поехала  пестрая

  фура: "Шиперко"...

       Раз  стояли  мы  на  железном  мосту  над  бутылочной   мутной   водой,

  раздробленной в громкие белоструи; я бросил весенний подарочек,  зайчика,  -

  туда, в белоструи; и плачущим привели  меня  к  бабушке,  где  дядя  Вася  с

  Летковым продолжали уписывать кашу с маслом,  а  черноглавый  Летков  из-под

  гущи усов засверкал нам глазами.

       Мамочка говорила им всем про плохую московскую мостовую, и,  разгораясь

  щеками, вспоминала она Петербург: -

                                    -   какие   красоты  там,  какая  торцовая

            мостовая,  какие  гусары,  как они говорят, что едят - у Поликсены

            Борисовны  и у Большого Медведя; рассказала про Мариинский театр и

            про  то,  как  она  налила стакан чаю Великому Князю и как Великий

            Князь играл в карты... -

                                   -     Бабушка    натирала    "П_у_т_а_н_о_й

  К_р_о_ш_к_о_ю"  -  табачком  шелестящую пачечку гильз, а тетя Дотя - моргала

  глазами,  вздыхала:  на  железной  дороге  ей  нет: - Петербурга; и нет ей -

  гусаров; телеграфистки вообще ужасно не ком-иль-фо, а телеграфисты - нахалы.

  Вот  уже принесли калачи; дядя Вася - представьте, - без всякого грубианства

  стал тихонько наигрывать на гитаре:

  

                          "Наклонишь ты свою головку,

                          "И на него поглядишь;

                          "Но знаю я твою уловку -

                          "Ты только ревность мою дразнишь". -

  

       - А Летков из-под  гущи  усов  меланхолически  подпевал:  вот  уже  они

  переглянулись и надели пальто.

       Мое новое платьице - жмет; и мне грустно; и я  -  вспоминаю:  погибшего

  зайчика; вспоминаю и то, что нам у нас расставлены сундуки, что туда уложено

  очень многое; что-то нам приготовлено;  что-то  будет  -  не  знаю:  ветрами

  повалили пространства; уж и гремело над нами; и земной шарик бежал - во  все

  это. Мне очень странно.

  

                               МРАК НЕИЗВЕСТНОСТИ

  

       Знал ли я, что опять мы поедем... - в Касьяново: в изумрудные,  кипящие

  кущи - и к изумрудному пруду, где бегут стальные отливы под липы и ивы; -

                                               -  и  какие пойдут пироги нам с

  грибами! -

           -  где  с  огромной  террасы  под  ясными  днями будем мы распивать

  молочко,  где самый воздух не воздух, а резедовый настой; где бегут облака -

  кудластые,  растормошенные,  ясные,  а  то  дымные,  с громом - к бирюзеющей

  дали,  а  в  воздухе хрусталеет над прудом трескучее крыло коромысла; где из

  зелени  встала  -  стародавним  каменным шлемом и моховатым лицом: однорукая

  статуя  со  щитом; где желтеют маслята и где композитор Чайковский проживает

  от  нас  в четырех верстах: в Фроловском; где Иван Иваныч Касьянов в горьком

  запахе роз проповедует нам печально про восстание всех против всех и про то,

  что   нас  всех  перережут;  где  по  огромной  аллее,  потрясая  в  воздухе

  д_у_р_а_н_д_а_л_о_м,  ожесточенно  забегает  папа, не согласный на то, чтобы

  нас перерезали; где по ночам завывают собаки и совы, а над могильным крестом

  возникает покойный полковник Пупонин и тихо несется в кустах на Касьяновский

  парк.

       Знал ли я, что -

                      -  приедет к нам офицер с эполетами, из города Витебска,

  что,  надевший  белый свой туго-стянутый китель, будет он проходить в старый

  парк и рассказывать всем, как за месяц поправился он в касьяновском воздухе,

  и,   отмахнувшись  пахучей  акацией  от  танцующих  комаров,  позабавит  нас

  анекдотами о командире полка и о витебской барышне.

       Знал ли я: -

                  -  что  под  самую осень, когда по дорожкам закружит, шурша,

            желтолистие  и  красноглавый  осинник  зареет  на небе стеклянном,

            когда -

                  -  проступают  холодные  пятна  под  окнами  каменной дачи и

            цокает красная белочка, -

                                    - офицер с эполетами прихворнет -

                                                                    -  и уедет

  от  нас,  вдруг  на что-то надувшись, с болезнью седалищных нервов... в свой

  Витебск; и мы переедем за ним: на Арбат.

       Воспоминание о Касьянове в это лето мне бледно; оно связано более всего

  с игрою в крокет офицера, с  отплясыванием  им  лезгинки  по  вечерам,  пред

  зажженным огнем и с болезнью седалищных нервов, которой боялся я долго.

  

                                    РАСПЯТИЕ

  

       Мне бессказочно все в этот год,  но  я  переполнен  какой-то  невнятною

  правдою; провозгласи ее я - и огромное Слово опустится: в  слово  мое;  и  -

  новые блески зажгутся; и ко мне склоненные  старики  -  папа  мой,  Полиевкт

  Андреич Дадарченко,  Федор  Иваныч  Буслаев,  Сергей  Алексеевич  Усов,  мой

  крестный, -  огромную  правду  мою  понесут  по  мирам:  затрясут  очкастыми

  головами; и - рявкнут:

       - "Воистину так это, Котик!"

       Но - нем: -

                 -   Правду   высказать  невозможно:  она  горит  в  сердце, к

  которому  опускаю глаза - опускаю: смотреть себе в грудку: во мне подымается

  жест;  две  ладони  подъемлют  мне...  воздух:  у  сердца; и этот воздух мне

  - сладкий.

       Он - веет в лицо мое.

       Чем?

       . . . . . . . . . .

       Взрослые  говорят  обо   мне;   тетя   Дотя   и   Серафима   Гавриловна

  представляются мне  очень  злыми:  они  ненавидят  огромное  Слово,  которое

  спустится в слово мое (я не знаю, когда это будет); распнут меня -

                                                                   - о

  распятии слышал я.

       Старики подбежали ко мне: и чего-то  ждут;  окружают  меня  добродушною

  ласкою,  вынуждая  меня   преждевременно   развиваться;   Полиевкт   Андреич

  Дадарченко мне поет:

       - "Ша-ша-ша: антраш_а_!"

       А Федор Иваныч Буслаев в щетинистой шубе приносит мне сладкой пастилки;

  подносит мне папа букварик.

       И - старческий шепот стоит вкруг меня: и мне кажется, что  вот-вот  они

  склонятся передо мною  с  дарами,  -  таить,  молчать,  вспоминать  какую-то

  древнюю правду, которой касаться  нельзя,  которую  вспоминаешь  безропотно,

  вспоминаешь, тогда -

                     -  об  Адаме,  о  рае, об Еве, о древе, о древней змее, о

  добре и о зле.

       Папа, Федор Иваныч, Сергей Алексеевич Усов составили себе представленье

  об Еве  и  древе;  и  ждут  от  меня  подтверждения  своих  слов;  воображаю

  впоследствии я себя стоящим средь них; и мне видится жест мой: -

                                                                 -       стою,

            опустивши ресницы: и - с бьющимся сердцем; две ладони - ладонь под

            ладонью!  -  все  силятся  приподнять в сердце данное слово: мне к

            горлышку; в горлышке что-то теснит; и слеза ясно зреет; но слово -

            не  поднято; в полуоткрытый мой ротик повеяло сладким ветром моим:

            две  ладони приподняли к ротику - только воздух пустой: слова нет;

            я - молчу... -

                         -  И  мне  грустно:  я  ничего  не скажу; если бы я и

  сказал,  то  слова мои обманули бы их, отвергая дары; потому что я знаю, что

  знаю:  мне  кусочек  рябиновой  пастилы  не  говорит  ничего;  пастила будет

  съедена;  и  от  этого ничего не случится; скажи это я, - знаю я - огорчится

  мой  друг,  Федор  Иваныч  Буслаев;  и как сказать папочке, что букварик его

  непонятен и чужд вовсе мне (откроешь - беззвучно пурпурится буква: н_а_у_к_а

  б_е_з  з_в_у_к_а);  как сказать мне, что клоунчик вырос огромнейшим Клёсей и

  погасил  все  огни:  погасил древо жизни под веками, что чудесная весть - об

  Адаме,  о  рае,  об  Еве,  о древе, о добре и о зле! - лишь пустой особняк в

  глубине Трубниковского переулка...

       . . . . . . . . . .

       Я себя вспоминаю поникшим: мне грустно;  дары  окружающих  меня  ласкою

  греющих стариков лишь обломки... рухнувших космосов и стародавних громад,  о

  которых давно повествует мне ветер в трубе, что их -  нет:  и  туда,  в  это

  "нет", побежал земной шарик; букварик мне их не вернет.

       . . . . . . . . . .

       Между тем: уже бабушка, тетя  Дотя  и  старая  дева,  Лаврова,  обижены

  ожиданьями; и когда они не исполнятся, то есть -

                                                 -    когда    косматая   стая

            старцев,  шепчась  и одевая печально шершавые шубы, уйдет от меня,

            то -

               -  то  придвинется  стая  женщин  с крестом: положит на стол; и

  меня на столе, пригвоздит ко кресту.

       . . . . . . . . . .

       О распятии на кресте уже слышал от папы я.

       Жду его.

  

                                     -----

  

                                     ЭПИЛОГ

  

       Миг, комната,  улица,  происшествие,  деревня  и  время  года,  Россия,

  история, мир - лестница расширений  моих;  по  ступеням  ее  я  всхожу...  к

  ожидающим, к будущим: людям, событиям, к крестным мукам моим; на вершине  ее

  - ждет распятие; мое платьице из пунцового шелка, отсюда, из этого мига, мне

  кажется: багряницей моею; мне кажется: я тащу на  себе  деревянный  и  плечи

  ломающий крест; стая воронов обгоняет меня, задевая крылами; в клювах их все

  железные гвозди: проткнутый, я повисну на  них;  представляется  мне:  ветер

  рвет багряницу; под бременем падаю я; у ног моих яма; с годами она зарастает

  невнятными травами.

       Ступень за ступенью открыта мне спереди:

       Ожидают меня.

       Ожидают меня: мои новые миги; и - новые комнаты -

                                                       - комнаты, комнаты! -

                                                                           -

  из  которых назад мне вернуться нельзя: и глаза мои расширяются; и невидящим

  взором  гляжу  я  в пространство: происшествия нарастают деревней и временем

  года;  шумы  времени  ожидают  меня,  ожидает  Россия меня, ожидает история;

  изумление,  смятение,  страх  овладевают:  история  заострилась вершиной; на

  ней...  будет  крест;  я  поставлю  его:  будет  он мне последней ступенью к

  огромному  миру;  на  нее...  должно  взлесть;  под  ногами  моими мне будет

  сумятица  жизни,  толпа, на которую буду взирать я невидящим взором, обнимая

  руками огромные перекладины дерева.

       Мое слово могло бы родиться не прежде.

       Пройдут за ступенью ступень: миг, комната, улица,  происшествия  времен

  года, Россия, история, мир.

       Это все - впереди.

       Позади же действительность, о которой  я  думаю  ныне,  что  она  -  не

  действительность; но она и не сон.

       - "Что в_с_е э_т_о?"

       - "И - где о_н-о было?"

       Если бы ощущения эти остались мне в моих будущих днях, если б в  темное

  это место взошло полноумие моих будущих дней и  осветило  бы  мне  восстание

  моей младенческой жизни, тогда бы -

       - в месте сознания бы оказался провал; сознания в нашем смысле, где -

       - (что-то мучилось красным пожаром, в мучении вспыхнуло "я" - мое  "я",

  исходя в окрыленных огнях, как в крылах) -

       - вспыхнуло Солнце, Око, и, меня отторгнувши, из меня излетело, оставив

  связь блесков, между собою и мною: мои комнаты Космоса!

       Мои комнаты Космоса мне остались под веками долго! в годах угасали они.

  Они вспыхнули - после.

       . . . . . . . . . .

       Я прошел состояние тепловое:  внутри  его  вспыхнуло  Солнце;  снялось,

  взлетая яснеющим диском и освещая меня, как  луну,  -  стародавними  мифами;

  внутри них вытверделась земля: в ней живет ныне "я".

       Знаю я, - будет время: -

                              - (когда оно будет, не знаю) -

                                                           -  буду  разъятый в

            себе,  с  пригвожденным,  разорванным  телом,  душою,  - в разрывы

            страданий  моих  устремлять  долгий  взор;  задымятся  события мне

            стародавними клубами; отверденелый мой корост рассядется надвое: и

            полукружие  снов  вновь  нальется: яснеющим диском; полетит ко мне

            диск (будто бросится солнце на землю), сжигая меня.

       Вспыхнет Слово, как солнце, -

                                   - это будет не здесь: не теперь.

       Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще:

  буду я вторично рождаться; лед понятий, слов, смыслов - сломается: прорастет

  многим смыслом.

       Эти смыслы теперь мне: ничто; а все прежние смыслы: невнятица; шелестит

  и порхает она вокруг древа сухого креста; повисаю в себе на себе.

       Распинаю себя.

       Стая воронов черных меня  окружила  и  каркает;  закрываю  глаза;  и  в

  закрытых ресницах: блеск детства.

       Перегоревшие муки мои - этот блеск.

       Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть.

  

       1915 г.

  

                                  ПРИМЕЧАНИЯ

  

       Печатается по изданию: Андрей Белый. Котик Летаев. Повесть. Пг.: Эпоха,

  1922.

       С. 434. Эон - термин древнегреческой философии, означающий - "жизненный

  век", "вечность".

       С. 440. Архитрав - архитектурный элемент: вместе с  фризом  и  карнизом

  образует антаблемент - верхнюю горизонтальную часть здания,  опирающуюся  на

  колонны.

       С. 452. Анаксимандр (ок. 610 - после 547 до н.  э.)  -  древнегреческий

  естествоиспытатель, географ и натурфилософ.

       С. 454. Огонь Гераклита - Гераклит Эфесский (ок. 520 - ок.  460  до  н.

  э.) - древнегреческий философ-диалектик, считал, что  первоначало  сущего  -

  мировой огонь, который есть также душа  и  разум;  путем  сгущения  из  огня

  возникают все вещи, путем разжижения в него возвращаются.

       С. 460. Вейка - мелкое сито для просеивания муки.

       С. 462. Сублиминальное  поле  -  по  теории  З.  Фрейда,  сублимация  -

  психический  процесс  преобразования  и   переключения   энергии   повышенно

  эмоциональных  влечений  на  цели  социальной  деятельности  и   культурного

  творчества.

       С. 467. Крамеровские  этюды  -  Крамер  Иоганн  Баптист  (1771-1858)  -

  немецкий пианист, композитор и педагог. Его этюды  были  распространены  как

  пособие для развития фортепьянной техники.

       Черни Карл (1791-1857) - австрийский  пианист,  педагог  и  композитор,

  глава венской пианистической школы, учитель Ф. Листа.

       С. 471. Корибанты - мифические фригийские жрецы, в диком воодушевлении,

  с музыкой и танцами отправлявшие служение великой матери богов.

       Атонические культы - культ хтонических божеств -  т.  е.  тех  богов  у

  древних греков, которые так  или  иначе  были  связаны  с  производительными

  силами земли или с подземным миром. Хтонический культ очень древний,  в  нем

  много архаического, что дало основание некоторым ученым считать его исходным

  пунктом для всей греческой религии.

       Фалес (ок. 625 -  ок.  547  до  н.  э.)  -  древнегреческий  мыслитель,

  родоначальник античной философии и науки.

       Эмпедокл из Агригента (ок. 490 - ок. 430 до н.  э.)  -  древнегреческий

  философ, поэт, врач, политический деятель.

       С. 479.  Лагранж  Жозеф  Луи  (1736-1813)  -  французский  математик  и

  механик.

       С. 483. Жезл Аарона - Аарон - ветхозаветный первосвященник.  Состязаясь

  с египетскими жрецами в чудотворстве, превратил свой посох в змею.

       С. 485. Опопонакс - ароматическая смола.

       С.  488.  Конгруировать  (от  лат.  congruens  -   соответствующий)   -

  совпадать, соответствовать.

       С. 490. Океан  -  в  греческой  мифологии  божество  одноименной  реки,

  омывающей землю. На крайнем западе  омывает  границу  между  миром  жизни  и

  смерти.

       Титан - в древнегреческой мифологии титаны -  боги  первого  поколения,

  рожденные землей Геей и небом Ураном.

       С. 513. Треченто, кватроченто - периоды итальянского искусства: XIV  в.

  - переход от готики к  Возрождению  и  XV  в.  -  расцвет  культуры  Раннего

  Возрождения.

       С.  514.  Дарбу  Жан  Гастон  (1842-1917)  -   французский   математик,

  иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук.

       Пуанкаре Жюль Анри (1854-1912) - французский математик, физик, философ,

  иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук.

       Вейерштрассе Карл Теодор Вильгельм (1815-1897)  -  немецкий  математик.

  Иностранный член-корреспондент и почетный член Петербургской академии наук.

       С. 520. Пифагорова гармония сферы -  античное  эстетико-космологическое

  учение, выдвинутое Пифагором (VI в. до н. э.).

       Космос - ряд небесных сфер, каждая из которых издает  свой  музыкальный

  звук.  Расстояние  между  сферами  и  издаваемые  ими  звуки   соответствуют

  гармоническим музыкальным интервалам.

       С. 539. Аггел -  вестник,  дух  бесплотный,  одаренный  умом,  волею  и

  могуществом, высшим, чем у человека.

       С. 541. Теплота - здесь: - вино для причастия.

       С. 566. Пентаграмма - в средние века распространенный магический знак -

  правильный пятиугольник, на каждой стороне которого построены равнобедренные

  треугольники, равные по высоте.

       Гексаграмма -  правильный  шестиугольник,  в  средние  века  ему  также

  придавалось магическое значение.




















Оценка: 4.25*10


 Ваша оценка: 










Связаться с программистом сайта.












 https://likolod-poet.ru/ 










Рейтинг@Mail.ru