Андрей Белый
  
                                Крещеный китаец
  
  ----------------------------------------------------------------------------
       "Никитинские субботники", 1927
  ----------------------------------------------------------------------------
  
                                   КАБИНЕТИК
  
       У окон: -
                 - протертый, профессорский стол с очень выцветшим серозеленым
  сукном,  проседающий кучками книг; здесь пузато уселась большая чернильница;
  падали:  карандаши,  карандашики,  циркули,  транспортиры, резиночки; лампа:
  зеленый  металл  прочернился,  а  абажур  -  лепестился; валялись листочки и
  письма  с  французскими,  русскими,  шведскими, американскими марками, пачки
  повесток,  разорванных бандеролей, нераспечатанных и неразрезанных книжечек,
  книжек  и  книжищ  от  Ланга,  Готье  и других; составлялись огромные груды,
  грозящие  частым обвалом, переносимые на пол, под стол и на окна, откуда они
  поднимались  все  выше,  туша  дневной свет и бросая угрюмые сумерки на пол,
  чтобы  отдаться  на  полки  и  полочки,  или подпрыгнуть на шкаф, очень туго
  набитый коричневыми переплетами и посыпать густо сеемой пылью обои потертого
  шоколадного  цвета,  и  - серого папочку; в серой своей разлетайке посиживал
  он,  скрипя  стулом  и  уронивши  в  сукно вычисляющий нос, - где с надсадой
  вышептывал он: -
                   - "Эн, эм, эс!" -
                                      - принимаясь чинить карандашик; отсюда в
                   пыли,  в  паутине  и в листиках рассылал шепоточки и письма
                   свои  Миттах-Лефлеру,  Пуанкаре  или Клейну {Математики.} и
                   прочим, -
                              -  ожесточаяся и умоляя Дуняшу и маму оставить в
  покое бумаги:
       - "Не путайте, знаете, мне"...
       - "Да ведь пыль, барин, -  видите"...
       -  "Нет  уж,   оставьте:   бумажечка   каждая,   знаете   ли, - документ:
  переложите, - ничего не найдешь"...
  
       Он отсюда вставал; и рассеянно шел коридором, столовой; и попадал он  в
  гостиную; остановившись пред зеркалом,  точно  не  видя  себя,  он  стоял  и
  вычерчивал пальцем по воздуху знаки; случайно увидев  себя  пред  собой,  он
  впивался в себя самого очень зверски, поставив два пальца себе под  очки;  и
  не мог оторваться,  не  мог  оторваться  от  пренелепо  построенной  головы,
  полновесной, давящей и плющащей папу (казался квадратным, он) и  созерцающей
  из-под стекол очков глубоко приседавшими, малыми, очень раскосыми  глазками,
  тупо расставленным носом; он гладил тогда полнощекое
  это  лицо  полнотелой  рукой;  повернувшись,  старался   увидеть   свой
  собственный  профиль  (а  профиль  был   скифский),   крутой,   кудробрадый,
  казавшийся зверским; смешной он такой: -
                                            - да -
                                                   - домашний
  пиджак  укорочен;  кончается  выше жилета; пиджак широчайше надут; панталоны
  оттянуты; водит плечами, переправляя подтяжки; подтянет, - опустятся; в этом
  своем  пиджаке,  как  в  мешке,  может  смело вращаться - направо, налево; и
  кажется  косо  надетым  пиджак;  и  от этого - что-то раскосое в папочке; он
  закосил  пиджаком;  очень  часто  он  скашивал руки; и ногу он ставил на пол
  тяжелее, чем следует.
       Помню, бывало, -
                         -  стоит  он таким голованом,засунувши руку в жесткую
  бороду -пальцами, и приподнявши на лоб жестяные очки, наклонив на-бок лоб со
  свирепою,  лоб  перерезавшей складкою, точно решаясь на страшное дело; рукой
  барабанит по двери;
       и -
       - туловище перевернулося животом как-то наискось от плечей;  ноги  тоже
  поставлены косо; такой он тяжелый и грузный от этого перемещенья осей; -
                                                     - он стоит: -
                                                                   - тарарахая
  пальцами  в дверь, свирепеет; и - шепчется, шепчется, шепчется; страшно мне,
  страшно: какое-то есть тут "свое".
       - "Ах, да что вы такое" - окликнет его проходящая мама с ключами;  идет
  она в шкаф - за корсажем, малиновым, плюшевым; и - за такою же юбкою.
       Папочка тут переменится; высунет голову и поморгает на мамочку  робкими
  глазками, будто накрыли его:
       - "Ах, да я-с?"
       - "Ничего себе"...
       - "Так-с!"
       Барабанит ногами себе в кабинетик, какой-то косой:
       - "Да, идите себе!"
       - "Вычисляйте!"
       Споткнется словами, рассеянно повернув и  благодушно-рассеянный,  песий
  какой-то свой лик, и посмотрит надглазьем приподнятых стекол (очковых).
       - "Да я уж и так, мой Лизок... вычисляю"... А мама улыбкой укажет:
       - "Чудак".
       И позванивая хлопотливо ключами, идет за малиновым,  плюшевым,  бальным
  корсажем, за плюшевой юбкою; кружево -  черное;  нет  рукавов;  на  груди  -
  большой вырез; она голорукая и гологрудая, густо напудрив головку и в волосы
  вставив эгретку, - седая какая-то - едет  плясать  и  кружиться  в  огромном
  гран-роне.
       А папа опять  припадет  вычислять  над  давно  выцветающим  серозеленым
  сукном, выпивая чернила чернильницы - в листиках, карандашах,  карандашиках,
  транспортирах и книжищах: развычисляется, размахается, вскочит,  забегает  в
  паутинниках, все сотрясая; подпрыгнет он с вышептом -
                                               - "Эн, эм, эс: ах!" -
                                                           - натолкнувшись на
                                                           книжную груду:
       - "Сломал: фу ты, дьявольщина!"
       Сосредоточенно  принимается  вдруг  очинять  карандашик,  стараясь  его
  острие превратить просто в точку:  тогда  наступает  молчание;  после  опять
  поднимаются охи да вздохи о свойствах какого-то мира, иного,  не  нашего;  я
  наблюдал, как он гулко расхаживал взад  и  вперед,  повисая  косматой  своей
  головой как-то горько и терпко, свисая направо,  и  глядя  на  ровные  полки
  коричневых корешков исподлобья, как будто он делал им смотр; с  карандашиком
  правую руку всегда прижимал он к груди, бросив в воздух махавшую левую  руку
  и два оттопыривал пальца на фоне обой шоколадного цвета; и вдруг начинал  он
  так мягко сиять добротой, когда контуры нового исчисления  "эф,  икс"  перед
  ним восставали; о нем сообщали в Сорбонне; о нем математик французский Дарбу
  обменялся уже впечатлением с папочкой, а Чебышев {Пафнутий Львович  Чебышев,
  русский математик.} - содрогался.
       Я знаю, что тут развелись скорпионы - не злые, а книжные; папа мне  раз
  показал скорпиона, перехвативши  меня,  проходившего  мимо;  прижал  меня  к
  шкафу; и открывая огромный и пахнущий фолиант: том Лагранжа,  подставил  его
  мне под нос; показал скорпионика, очень довольный событием этим.
       - "Ти-ти... Ти-ти-ти!..." приговаривал  он,  догоняя  его  на  странице
  Лагранжа большим указательным пальцем.
       - "Ти-ти" - и лицо  засморч_и_лось  морщинками  -  юмористически,  чуть
  саркастически, но добродушно и радостно:
       - "Дх ты, смотри-ка: ведь ползает, ползает шельма!"
       И мне подморгнувши татарскими  глазками,  он  произнес  с  уважительным
  шопотом.
       - "Знаешь ли, Котенька, он поедает микробов: полезная бестия".
       - "Да!"
       Скорпиончика  я  рассмотрел  на  странице  Лагранжа;  он  -  маленький,
  ползает, уничтожает микробов; полезная шельма! А  папа,  захлопнув  полезную
  шельму, убрал ее в шкаф; и - запахло антоновкой (эти антоновки  он  покупал,
  одаряя антоновкой нас за обедом).
       Раз в год, облекаясь в халат, подымал столбы пыли он  грязною  тряпкой,
  чихая и кашляя; тут он сносил,  что  не  нужно,  в  кофейного  цвета  шкафы,
  наполнявшие и расширение коридора (меж детской), пытаясь шкафами ввалиться к
  нам в детскую и запрудить вовсе  выход:  закупорить  книгами  нас;  и  порой
  отправлялся с  Дуняшей  и  дворником  он  в  кладовую,  снося  весь  излишек
  скопившихся масс; но Антон, дворник  наш,  подобравши  ключи  к  кладовой  и
  вступив в соглашение с жуликом, книги вытаскивал;  книгами  папы  еще  после
  смерти его торговали в Москве букинисты.
       Да, да. -
               -  На  шкафах  поднялись многогорбые, книжные груды, завешанные
  зеленой  материей,  -  пыльной,  как  все;  среди  них  помещалась кроватка,
  скрипучая, с жестким матрациком и с одеяльцем такого ж, как все, шоколадного
  цвета;  торчали  две  туфли  и  множество  серых от пыли сапог, поражая меня
  рыжевато-нечищенным видом своих голенищ - среди гирь, -
                                                - поднимаемых папой с натугою:
       - "Раз!"
       - "Два!.."
       . . . . . . .
       - "Шестнадцать!" -
                        - (страдал он запором) -
                                               -  шкафы  умножались; а - новые
  ставились,  в  грустных  годах  обрастая  кровать (в головах, и в боках, и в
  ногах!),  образуя  средь комнаты комнату с узким проходом, куда удалялся наш
  папа: полеживать с книгой: -
                             - бывало: -
                                       -  пойдешь,  -  и  увидишь:  в градации
  мягких  тонов шоколадного, серо-кофейного, серого, серо-зеленого цвета лежит
  на  постели  с  очками  на лбу, закрывая глаза, уронивши на грудь утомленную
  руку  (с  развернутым  томиком);  как-то  бессильно  другая  рука повисает с
  постели;  лежит  посеревший и бледный, в морщинках; и кажется тут он старее,
  чем  следует  (в  общем  моложе,  чем  следует,  выглядит  он: пятьдесят ему
  минет!).
       И думаешь:
       - "Папочка..." -
                      - Или: -
                             - увидишь: раздетый лежит на боку, подоткнувшись,
  поджавши  колени  и  вырисовываясь  изогнутым телом; под одеяло ушла голова;
  только  выставлен  нос  да  кусок  бороды  (это  он  отдыхал, пообедав); и -
  скажешь:
       - "Чай подали, папа!" -
                             -  Привскочит:  сидит  на постели, глаза кулаками
  усиленно трет, суетится, дрожа над очками:
       - "Ах, ах-с!"
       . . . . . . . .
       Да, настырная книга  грозила  гостиной;  как  будто  совсем  невзначай,
  угнетенный обвалами книг, папа выдумал выставить книжную  полочку:  прямо  в
  гостиную. Ли, что тут было!
       Увидевши полочку, мама всплеснула руками; и  личико  все  прохудело  от
  скуки; и - кинулось прямо в глаза; и лицо ее встало одним сплошным взглядом,
  придирчивым:
       - "Вон!"
       - "Эту гадость?"
       - "Сюда?"
       - "Вон-вон-вон!"
       Папа нашептывал что-то такое "свое" относительно  полочки,  методически
  разрезая по воздуху фразы свои разрезалкой, которую всюду носил он с  собой,
  точно книгу, чтоб мненье его относительно  полочки  явно  легло  перед  нами
  раскрытою книгой:
       - "Ну вот-с..."
       Но на это как мама затопает:
       - "Вон!"
       - "Беспорядок!"
       - "Разводите пыль. Коль хотите вы  пыль  разводить,  то  держите  её  у
  себя!" -
         -  Да я знал, что "н_у в_о_т-с", как и все откровения папочки, быстро
  отправятся мамою: в кладовую - пылиться, откуда уйдут... к... букинисту! -
       - Несчастная книжная полка влетела стремительно  в  кабинетик  обратно:
  боялись движения томиков с северо-западного угла, где хладел кабинетик, - на
  юго-восток, где пышнели  парадные  комнаты  в  чванном  бескнижии;  книжный,
  протянутый ряд, многотомный, коленчатый, длинный,  как  щупальце,  пробовал,
  дверь отворивши, пролиться томами повсюду, завиться  вокруг  всего  прочего;
  часто казалось, что папа, как спрут, от себя разбросал многоноги из  книжных
  рядов и нас ловит, цепляясь за руку, за ногу об'емистым томиком, силяся  все
  сделать книжным: -
                   -  все  ходит,  бывало,  за  мамой  и  все  собирается дать
  р_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_й  с_о_в_е_т, убедить ее в с_п_о_с_о_б_а_х, истекающих
  из  т_о_ч_к_и  з_р_е_н_и_я  папы;  но  р_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_й с_о_в_е_т его
  кажется  мамочке,  бабушке,  Доте,  Дуняше  и  мне  только  змеем словесным,
  пускаемым в небо страницею томика: -
                                     -  видел,  как  дергались в нёбе бумажные
  змеи хвостом из мочала: -
                          -  Мы  головы все задерем: ничего не поймем; где все
  это  живет  и  летает  у  папы  -  на  небе?  Но называется все это: д_а_т_ь
  р_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_й с_о_в_е_т. -
                                     -   Или   способы:  способы  предлагались
  всегда им на все; и казалося мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне: если б мы
  принялись  прилагать  эти  "с_п_о_с_о_б_ы"  к  жизни, открылось бы тотчас же
  "О_б_щ_е_с_т_в_о     р_а_с_п_р_о_с_т_р_а_н_е_н_и_я     т_е_х_н_и_ч_е_с_к_и_х
  з_н_а_н_и_й"  у  нас,  основателем  общества  сделали б папочку; и секретарь
  заседал бы в столовой и писал протоколы, от скуки бы умерли мы. -
                                                                  -      Точки
  зрения:  как  разовьет  т_о_ч_к_и  з_р_е_н_и_я он, так становятся глазки его
  неприметными  точками  зрения; что же получится? Заговорит за столом о своих
  т_о_ч_к_а_х  з_р_е_н_и_я;  заговорит  и  не  кушает:  мыслями  он  разрезает
  котлеты,  словами  жует; так второй он разводит обед за обедом; и называется
  все  это: "у_м_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь"; и возвышается "у_м_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь"
  эта,  как  лоб  (лоб огромный: л_о_б_а_н_о_м его называла скучающе мамочка);
  это  -  а_б_с_т_р_а_к_т_н_о_е  м_н_е_н_и_е,  нет,  - не выносит она: "Михаил
  Васильич,  вы  шли бы к себе: отправлялись бы в клуб". И абстрактное мнение,
  встав  от  стола, тарарахнувши стулом, стараясь быть тихим, выходит и просит
  Дуняшу почистить ему сюртучок (половицы уже раскричались жестокими скрипами:
  папа, стараясь быть тихим, себе собирается в клуб). -
                                                      -   Надевает  сюртук  не
  сюртук-лапсердак  (одевается  он  не  как  надо,  а  собственным  способом);
  "лапсердак"  волочится почти что до полу, не сходится он на груди; застегнул
  -  "т_а_р_а_p_a_x", оборвался: болтаются нитки, платок носовой вывисает, как
  хвостик  из  фалды,  а  ворот  завернут и вывернут в нетерпеливости быстрого
  надеванья  на  плечи;  наоборот:  пиджачок  укорочен, кончайся выше жилета и
  надуваясь до ужаса. -
                      -  И тем не менее папочка ходит за мамочкой с томиком; и
  -  проповедует  способы,  им  измышленные, - там, в кабинетике снова и снова
  выходит  оттуда  -  давать  нам  советы,  как жить и что делать: ударит, как
  берковцем,  словом;  у  мамы  расширятся  ужасом  скуки  глаза, и она ручкой
  ухватится  за  гуттаперчевый шарик; и "псс" - хочет прыснуть сосновой струей
  пульверизатора;  но  -  пульверизатор  не  действует;  в воздухе густо висит
  математика; -
              -  папа  наш  - скиф; он не любит духов, говоря о духах: "Мне не
  нужны   они:   я   ничем  не  воняю",  но  он  все  же  пахнет:  антоновкой,
  полупритушенной  стеариновой свечкой и пылью; порою всем вместе за раз; и не
  слышит он музыки; музыкой мамочка борется с папочкой; -
                                                        -    все-то   пытается
  выгранить  способы  жизни; и ограничить нас гранями, но не такими, как ясные
  грани  на маминых светлых сережках: абстрактными гранями (не понимаем мы их:
  мама,  бабушка,  Дотя, Дуняша и я); мама тотчас садится играть на пьянино; и
  папа,  нам  вынесший  томик французских мыслителей, тотчас уносит об'емистый
  томик,  в  котором  изложена  нам рациональная ясность, которую он попытался
  однажды просунуть в гостиную: полочки нет; и - не будет!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Боролись  с  коленчатым  рядом  томов,  разводимых   огромными   быстро
  рыжевшими   массами.   Нечего   делать;   напялив    халат,    расчихавшись,
  раскашлявшись,  папа  кряхтя  и  вздыхая  вставал   на   скрипевший,   давно
  раскачавшийся стул: произвести сортировку томов, долженствующих поступить  в
  кладовую; казалось: давление томиков разорвет кабинет; папа в белой сорочке,
  со свечкой в руке и с развернутым томиком Софуса  Ли  {Шведский  математик.}
  упадет  из  пробитой  стены  на  постель  к...  Генриэтте  Мартыновне,  чтоб
  продолжать свое чтение.
       Но кабинет все держался; и - странно сказать: умывальник поставила мама
  туда: выходила плескаться и брызгать на книги водою и мылом; но  папе  ничто
  не мешало вышептывать и_к_с_ы и и_г_р_е_к_и, грохотом проходя мимо детской с
  зажженною свечкой и с томиком Софуса Ли по коридору-в  ту  темную  комнатку,
  где очень часто взрывалися звуки спускаемой бурно воды, где я не был, откуда
  ко мне приносили... посудинку, где очень часто просиживал папа  с  зажженною
  свечкой и с томиком Софуса Ли; очень часто там портились трубы; и папа ходил
  проливать темно-красную жидкость и прекращать недостойные запахи: -
                                                                      - с_п_о-
  _с_о_б  такой  удавался;  и  черные  палочки,  кажется, марганцевого кислого
  кали стояли на полочке среди томов математики: -
       - да, разводил он слова,  точно  черные  палочки  марганцевого  кислого
  кали, уничтожая мгновенно дурной запах слов б_л_а_г_о_р_о_д_н_о_й тенденцией
  -
    - Папа наш был альтруист в высшем смысле: -
                                                -  порой:  в  темной  комнатке
  было  так много эгоистических запахов, что перемазанный водопроводчик, гремя
  сапогами,  туда  проходил;  и  вытаскивал странные части: и трубы, и тазики;
  папа  со  свечкой  справлялся  тогда  у  него,  в чем же, собственно говоря,
  заключается  порча; казалось тогда: папа близится к цели; и "О_б_щ_е_с_т_в_о
  р_а_с_п_р_о_с_т_р_а_н_е_н_и_я  т_е_х_н_и_ч_е_с_к_и_х  з_н_а_н_и_й" возникнет
  вот-вот   перед   темною   комнатой;  водопроводчик  окажется  председателем
  общества: папа же будет вести протоколы свои: -
                                                  -  не  позволено  папе вести
  протоколы в гостиной!
       . . . . . . . .
       Мне дорог был он и тогда, когда делался очень  похожим  на  голованного
  гнома: своей головою, ушедшей в покатые плечи бывало на нас повернется; и  -
  поглядит очень пристально, чуть  засосавши  губу,  испуская  особенный  звук
  через губы цедимого воздуха "вввссс", будто хочет он что-то  такое  сказать;
  вместо этого он поморгает и, повернув свою  голову,  задуботолит  к  себе  в
  кабинет, как в глухую пещеру.
       . . . . . . . .
       Порой я вперяюся в папино, очень большое, румяное, несколько  полное  и
  обрамленное небольшою, курчавой, каштановою бородою лицо; промышляют лета на
  нем явственной проседью; кажется это лицо  мне  особенно  милым  (как  часто
  боюсь я его), полновесным, давящим и плющащим папу; оно пренелепо построено;
  да, пренелепо построена вся голова с очень-очень большим, вылезающим лбом  и
  с глубоко присевшими, малыми, очень раскосыми,  будто  татарскими  глазками;
  глазки, как стрелки: пошлются они в собеседника, ткнутся булавками:  кажутся
  карими; или -  забегают,  вертятся,  точно  колесики:  кажутся  серыми;  но,
  запыхавшись, споткнутся о новую мысль,  улыбнутся,  синея  и  обливая  таким
  превосходным добром, как просветное небо за тучами.
       Гром - в бороде, под усами, во рту: борода и усы: -
                                                         -        обстрижется,
  вернется  с совсем небольшой бородой, ставшей вдвое колючее, с шеею, ставшей
  полнее, с лицом уменьшившимся, - кажется зверским таким, изуверским таким...
  -
  - рот: -
         -  широкий,  просунутый  верхней  губою,  с'едающей  нижнюю,  спрятан
  щетиной  сурово  нависших усов, очень жестких и колющих поцелуем меня; так и
  кажется,  рот  разорвется  в  простецком,  естественном  лае:  "Все это, мой
  Котенька,  -  да-да-да-да:  болтовня,  болтовня  - болтовня либералов" (он -
  скиф,  а  не  западник:  рот); и пойдет, засучив кулаки, этот рот, прижимать
  болтуна;  папа  грудью  провалится, шеей уйдет в набежавший на голову смятый
  свой  ворот,  опустится  всей  головой  ниже  плеч,  точно бык (нос висит на
  ключице;  очки отседают; и надо лбом - клок волос; неприятно забегали кровью
  налитые глазки, на шее прочерчена красная жила, и - как она бьется: -
                                                                      -
  "Помилуйте, батенька: порете чушь! Почитали бы Канта, Спинозу и Лейбница!" и
  либеральный болтун отпускает крылатое слово: "Ужаснейший спорщик!" -
                                                                     -
  Спросили однажды студенты меня на докладе:
                            - "Кто этот свирепый чудак?"
                            - Я ответил:
       - "Профессор Летаев".
       - "Ужаснейший спорщик!!" -
                                - рот - спорщик!
       Но  рот рассмеется: и - кроется милое это лицо очень явственной крупной
  морщиной,  расставленной  справа  и слева от носу и надувающей щеки буграми;
  покажутся  белые, крепкие зубы, которыми папа гордится; большой, непрямой, а
  широкий,  гусиный раз'едется нос, точно старый насмешник, поставивший руки в
  широкие  боки  -  ноздрями;  и  -  вот-вот-вот  он  повыпрыгнет, точно живая
  лягушка: -
           -  И  станет  румяным проказником папа, как сатир; ему бы на голову
  плющ   (может   быть,   он  с  копытцами);  сзади  платок  вывисает:  совсем
  сатирический  хвостик! Он голову выгнул и смотрит на мушку, слетевшую вниз с
  потолка: "Мушка, знаете, - вовсе, как птичка: великолепнейшая машинка; такую
  машинку   не   сложит   профессор  Жуковский".  И  -  с  "т_и-т_и-т_и-т_и" -
  подбирается  полной  ладонью,  изогнутой,  к  чистящей  лапки "машинке". И -
  "цап-царап": мушка сидит - в кулаке... -
                                         - Нос - забавник: -
                                                           - очки: -
                                                                   -     очень
  строго сверкают они; говорит, на слова поднимает очки он, отчетливо подпирая
  их  снизу  дрожащими  пальцами;  руки  дрожат  у него от волненья; свирепые,
  четкие складки разрежут весь лоб, собираясь пучечком над носом.
       Разгладится после, откинется: весь подобрев, просияет; и тихо сидит,  в
  большой нежности - так: ни с  того  ни  с  сего:  большелобый,  очкастый,  с
  упавшею прядью на лоб, припадая на  правый  на  бок  как-то  косо  опущенным
  плечиком; и - подтянувши другое плечо прямо к уху,  засунувши  кисти  совсем
  успокоенных рук под манжеты к себе; накричался; и - тихо  сидит,  в  большой
  нежности, - так, ни с того ни с сего; улыбается ясно, тишайше себе и  всему,
  что ни есть, напоминая  китайского  мудреца,  одолевшего  мудрость  И-Кинга,
  распространяя тончайшие запахи чая и спелых антоновок: -
                                                         - странно: ведь вот в
  кабинете  же пахнет скорей старой книгой, бумагами, пылью, порой сургучом; а
  откуда же запах антоновок? -
                             -  после  скандалов и ссор пропадал этот запах; и
  пахло естественно: пылью.
       . . . . .
       Закат!
       Застолбели вдали горизонты крепчающим  дымом;  везде  неподвижно  висят
  столбняки; еле свешиваясь, передвигаясь чуть-чуть, не  спадая  ни  капли;  и
  небо не небо уже; что желтей? Канареечник просто какой-то! -
                                                             -   и   папочка -
  небом освеченный, духом просвеченный! -
                                        -  В  небе  совсем  бирюзовом  преясно
  живеют  от  облака  певчие  светочи  -  зовом:  в вишневом; погасли: и стало
  сурово, и стало лилово: совсем как симфония, где окрылившийся юмор, сливаясь
  слезами в хрустальное озерце, приподымает звончайшие песни сквозных ледников
  и кристаллов; не знаешь, что это: кристаллография, музыка?
  
                                 П_А_П_О_Ч_К_А
  
       Знаешь: с_в_я_т_е_й_ш_е_е!
       В папе  живет  оно;  и  человеку  душевному  кажется  каменным,  иль  -
  отвлеченным    от    жизни,    которая    только    "р_а_с_с_т_р_о_й_с_т_в_о
  ч_у_в_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_ы_х н_е_р_в_о_в"; и папа шагает по дням юмористикой,
  предпочитающим листики лекций всей мистике: но обожающим... почки и  листики
  майского тополя; конфуцианская мудрость его наполняла; любимые фразы его:
       - "Все есть - мера гармонии!"
       - "Есть же гармония, знаете, мера же - есть!"
       -  "В  середине  и,  да,  в  постоянстве   -   действительный   человек
  проявляется"...
       - "К миру идем, чтоб, став  миром,  над  миром  стать,  -  в  мире,  по
  отношенью к которому мир - только атом, переходя по мирам; мир миров  это  -
  мы; корень нас есть число, а число есть гармония меры".
       - "Так все есть гармония меры".
       Я знаю, что папа живет консерватором мер и весов;  открывает  он  звуки
  гармоний при помощи чисел; невнятное, неисчислимое  он  от  себя  оттолкнет,
  восхищаясь и малою мушкой, и тем, что картину Риццони возможно  разглядывать
  в лупу; часами умел углубляться он в: мелочь, разглядывать мелочь; и строить
  из мелочи вовсе не мелочь.
       Запомнилось:
       - "Да, вот, вода!"
       - "Аш два о: красота!"
       - "Простота!"
       Он доказывал всем, что шампанское - дрянь: неизящны структурные формулы
  сложных составов:
       - "Вода есть великий, нам данный, напиток" - и в  маленьких  глазках  -
  светелица; светочем мысли  отплющит  по  скатерти  пальцем  -  пройдется  по
  комнате, перехвативши графинчик с водой, отчего на стенах засветлит беготней
  излучаемых заек; очки  подтолкнувши  на  лоб  и  прищурив  раскосые  глазки,
  любуется; и освещает обряд водопития  бегами  мудрого  слова  (так:  у  меня
  уваженье к воде); утончение чувств - не изящество; нагроможденье числителя и
  знаменателя отношения меж раздражением внешних предметов и да, ощущением их:
       - "Сложность, путанность мысли и чувств" - полагает  устами  он  мнение
  нам на ковровую скатерть таинственно - "не глубина";  эти  мысли  не  мысли:
  процесс вычисления - не результат; хороши - результаты".
       - "Да, да" - суетится устами усатыми он и кидается взорами -
       - "да-с, в результате обычно" - его разрезалка взлетает -"числитель  и,
  да-с, знаменатель искомого отношения, да-с, сокращаются - да-с"  (разрезалка
  по воздуху делает быстрый зигзаг, сокращая  туманную  мысль  -  в  результат
  простой мысли) "и мы переходим: к простым отношениям!!" -
                                                          -     тут    озирает
  противника (маму) победно (но хмурится мамочка).
       - "Это какая-нибудь - да-да-да! - только треть, иль  только  вторая,  а
  вовсе не пятая, не двадцать пятая" - очень лукаво хихикает
       он, указательным пальцем
       ударив в стакан -
                       - "дзан!" -
                                 - "Опять?"
                                 -   "Не   звоните  в  стакан!"  -  вырывается
  возгласом мамочка...
       - "Мир - отношенье простое  и  краткое;  он  -  результат  многосложных
  процессов, но он не процесс: результат!" -
                                           - Т_а_т-тар_а_т! -
                                                            - Он подщелкнет: в
  клеенчатый  круг;  и  - подбросит: тот круг; и - поймавши, подложит под круг
  этот круг (он играет кругами).
       - "Пошла ерунда!"
       - "До чего это скучно: опять вы устроили складки на скатерти!"
       - "Да-с" - откликается,  очень  довольный  созданием  мира  и  выражает
  довольство свое в неожиданной  шалости:  выскочив,  перебегает  он  грохотно
  небольшое пространство передней - до кухни
       Стремительно выкрикнет, дверь распахнув, свой экспромт - Афросинье:
  
                              Прошу Афросинью
                              Нам сделать ботвинью
                              Без масла и мяса
                              Из лука и кваса;
                              Поевши гороху,
                              Пеките пепеху
                              Из кислого теста,
                              О, вы, - Клитемнестра!
  
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Да, он выдвигал своим правилом:  очень  размеренный,  все  бы  сказали:
  мещанский Китай, из обычаев света,  законов  и  правил,  наполнивши  правила
  вовсе иным содержанием, взятым -
                                 - у Лейбница, -
                                               - у Пифагора, -
                                               - у Лаодцы, -
                                                           -  упорно  старался
  во  всем  проводить  это  все,  притесняя  советами  нас  и  врываясь глухим
  носорогом в негранную музыку: -
                                - выгранить, выгранить,
                                  результировать, взвесить
                                  и взлюбить! -
                                              - На это ответствует мамочка:
       - "Вы, - голован!"
       И выходят  одни  только  казусы:  только  смешные  последствия  громких
  теорий; сам папа зажил, как святой, им самим  ограниченной  жизнью;  казался
  другим ограниченным он; появляясь средь нас простецом, он бывал очень  часто
  в смешном положении; -
                       - встретясь на улице с ним, не
                         сказали б:
       - "Профессор!"
       Сказали бы:
       - "Жулик!" -
                  - менял котелочки и зонтики он
                  в  преогромном количестве, все
                  оставляя  свое   и   утаскивая
                  чужое  добро:  очень   ветхое,
                  впрочем.
       Иные ловили унизить его: попадался
       он тотчас же:
       - "Видите?"
       Раз было сказано:
       - "Знаете, верно профессор Летаев страдает
       уже размягчением мозга?"
       Да, да: рациональные  способы  жить  не  всегда  удавались;  и  ясность
  французских мыслителей верно  таила  туманы;  я  долго  глядел  на  него;  и
  загадочней мне становилися силы, слагавшие мир его; сам он себе  изменял;  -
  преступал всюду меру: безмерно выдумывал меры и способы; и забывал  их;  как
  способ заварки кислот (марганцевой и борной).
       -  "Ах,  Лизанька"  -  раз  он  сказал  -  "есть   прекрасные   способы
  предохранить наши зубы от порчи заваркой кислот!"
       - "Ах вы: способы, способы!"
       - "Нет, знаешь ли..."
       И решенье свое затаил  он  до  времени;  раз  он  ворвался  с  огромной
  воронкой из жести, с зеленой бутылкой, с мешком кристаллической кислоты  (он
  пустую бутылку зачем-то купил).
       - "Что вы это?"
       - "А это, Лизочек... вот видишь ли, я... чтоб  заваривать...  борную...
  да, кислоту..."
       - "А?.. Да кто вам позволит?"
       - "Я, Лизочка, быстро себе заварю..."
       - "Не пущу: безобразие, срам!"
       Но воистину, с бычьим упорством, отставив поднос, он поставил  бутылку;
  возясь над воронкой.
       Тут мама, не выдержав, лопнула хохотом; и тетя Дотя за нею - горошиком;
  тыкаясь носом в пустую бутылку и обжигая  дрожащие  пальцы  струей  кипятка,
  бормотал он:
       - "Раствор концентрирован".
       И "ти-ти-ти"-отправлялся, забулькав, в воронку  раствор  кислоты;  раза
  два заварил  таким  образом  он,  позабывши  о  способе;  способ  (воронка),
  отправлен был тут же: в  помойку;  так  с_п_о_с_о_б_ы  ж_и_т_ь  разрушалися:
  с_п_о_с_о_б  з_а  с_п_о_с_о_б_о_м;  он  не  препятствовал;  да,  он   любил:
  результаты, итоги, способности, ставшие способом; сам же терял эти  способы;
  жил он способностью: выдумать способы!
       Помню!
       Раз появился в столовой  седой  овцебык;  такой  выспрянный,  важный  -
  профессор  из  Киева;  папочка,  выскочив  и  потирая  приветственно   руки,
  отгрохотал в кабинет, оставляя почтенного гостя в немом изумлении.
       - "Повремените: минуточку!"
       Знаю: всегда так; придут  -  а  он  скроется:  производить  в  кабинете
  какое-то дело (какое не скажет); какое - я знаю: -
                                                   -  два  дела свершаются тут
  очень  часто  одно  за  другим;  дело  первое:  выбег по коридорику в темную
  комнатку  с  перегоревшею  свечкой;  и  -  с  томиком; там постояв, выбегает
  обратно;  и  на  ходу  он  застегивает...  не  выходит: стоит перед дверью в
  гостиной;   уже   говорит  из-за  двери  он  с  гостем;  и  -  продолжает...
  застегивать, выставив нос из-за двери, то самое, что не застегнуто; знали мы
  это; и очень боялись, что выйдет он прежде еще, чем успеет окончить все это;
  но он выходил, застегнувшись; и тотчас же - с головой в разговор; -
                                                                    - а
  второе, таимое дело - оно заключалося в том, что:
                                                                    - "Сейчас...
  Повремените минуточку!" -
                                                                    - Скроется:
  выскочив, радостно грохнет:
       - "Василий Иваныч, я рад... Вы, Василий Иваныч, надолго из Киева?..  Вы
  бы,  Василий  Иваныч...  Я  вам  бы,  Василий  Иваныч..."  -  "В_а_с_и_л_и_й
  И_в_а_н_ы_ч", "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч": Василий Иваныч,  наверное,  может
  подумать, что тут издевательство есть над "В_а_с_и_л_ь_е_м И_в_а_н_ы_ч_е_м";
  вдруг превратится "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" в  "В_а_с_и_л_и_й  И_л_ь_и_ч";
  произносится это "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" так  радостно,  точно  в  самом
  сочетании звуков "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" есть тайна, которую знает  лишь
  папа один, а "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" не знает; и  светлые  зайки  бегут:
  вот-вот-вот: -
               -  пробежало  по  скатерти,  порхнуло  под  потолок, забыстрело
  зигзагом  на  белых  обоях,  по лицам; потерялося в окнах; Москва прояснела:
  то - солнышко (вот так "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч", могу сказать!) -
                                                                     - р_о_з_о_в_ы_м
  крепким румянцем горят наши лица! -
                                                                     - В_а_с_и_л_и_й
  Иваныч Быкаенко тронут любезностью, радость" папы: -
                                                     - о чем эта радость? -
                                                                          - Я
  - знаю: -
          -  "Повремените  минуточку:  я,  вот,  сейчас" - убежит в кабинетик,
  напуганный,  -  прямо  к столу; и хватается, там, над столом, за карманы; за
  стенкой я слышу;
       - "О господи! Чорт возьми! Ах!"
       - "Потерял..."
       - "Где же ключик?"
       - "?"
       - "Здесь нет".
       "Шу-шу" - шептуш_и_рит бумага, взвивается листик, и грохает что-то...
       - "Пропал!"
       Наступает молчание, полное ужаса; если ключа не найдет, то  не  выйдет,
  завозится; гость - ожидает.
       - "Нашел-с!"
       Грохотание ящика: знаю, оттуда хватается толстая, переплетенная  книга;
  на лоб отметнувши, очки, припирается носом к страницам, исписанным  скачущим
  подчерком; пальцами бегает, очень довольный собою и "с_п_о_с_о_б_о_м":
       - "Ну-ка, посмотрим?"
       И шевалд_и_т шептуном:
       - "Так-так-так: это  -  "а";  это  "б":  Берендеев,  Бернеев,  Берсеев,
  Берчеев... Нет - дальше: ах - нет: фу ты, чорт: Вадабаев, Вадеев; да  раньше
  же, батюшка мой; вот: Бугаев, Будаев... Быкаенко!! Вот-с".
       - "Ти-ти-ти!"
       - "Вот-с!"
       - "Нашел-с!"
       - "Вот" - доносится удивленный и  радостный  шопот  -  "Василий  Иваныч
  Быкаенко..."
       - "Деятель..."
       Шопот становится громче:
       - "Профессор!"
       И шопот становится возгласом:
       - "Э... ге-ге-ге: т_и_-т_и_: ти-ти... Болтун!"
       - "А?"
       - "Скажите пожалуйста, батюшка мой!"
       - "Вот ведь штука!"
       - "Болтун!"
       - "Либерал, австрофил!"
       - "Ти-ти-ти..."
       И вскочив, от волненья пробегом пройдется за стенкою, свечку зажжет,  и
  бежит  мимо  детской  скорее   он   в   темную   комнатку:   там   обсуждать
  непосредственно узнанное; там - он запрется: -
                                               - я знаю: уже: -
                                                              - на подкидистом
  подчерке,  в  книгу  стремясь,  забегают знакомые наши все, все (Берендеевы,
  Береневы,  Бурнёвы,  Бернилины,  Б_е_рничи,  Б_е_рповы,  Б_е_рши, Берсеевы -
  многие  сотни  их!),  располагаясь  фамилиями  в  алфавитном порядке; даются
  кратчайшие характеристики, имена, отчества, роды занятий и склонностей; -
                                                                          - здесь
  почерпнувши  сырой  материал  для  беседы,  мой  папа, вернувшись со свечкой
  обратно,  бежит  перегромом  в  гостиную,  к  гостю;  еще  не  вбежавши, еще
  спотыкнувшись  за  дверью, там странно застряв, он кидается взапуски словом,
  которое только что было подчеркнуто:
       - "Да: очень рад видеть вас" - раздается за дверью.
       - "Вы, верно, Василий Иванович" - скрипнула дверь, и оттуда  просунулся
  нос вместе с очень лукавым, совсем добродушным моржачьим каким-то лицом.
       - "Вы, Василий Иванович"  -  папа  за  дверью  старается  справиться  с
  неподатливой туалетною частью:
       - "Вы, верно, недавно сюда?"
       - "Ну, что нового в Киеве?"
       -  "Что  Антонович?"  -  скрипят  половицы  в  гостиной...  "Что  пишет
  Грушевский?" - скрипит уже кресло... "Здоров ли Букреев?  Захарченко-Ващенко
  так же толста?" - руки бросятся вправо и влево.
       - "А как Костяковские?"
       Старый  профессор  (болтун,  либерал,  австрофил),  -   весь   надутый,
  косматый, седой овцебык, не старается выдохнуть ясно пахучего мненья; першит
  он медлительным словом и пфакает в белый платок, -  передутый,  пропученный,
  точно бутылка - ни звука; а папочка  знает,  что  эта  "б_у_т_ы_л_к_а"  таит
  много пены и шипа; и ходит  вокруг,  собираясь  испить  разговор,  и  очками
  поводит,  облизываясь,   как   кот;   он   подсядет   с   "п_о_з_в_о_л_ь_т_е
  с_п_р_о_с_и_т_ь", чтоб вонзиться: своим языком, точно штопором: -
                                                                  -   вертит и
  вертит, и вертит его, и - потягивает за пробку; "б_у_т_ы_л_к_а" и хлопнет; и
  пфукнув  словами,  она  разольется шипучим шампанским; и все опьянеют; шипит
  "л_и_б_е_р_а_л_ь_н_ы_й б_о_л_т_у_н" и заводит еловые поросли слов; мама тихо
  сидит  васильковою  кофточкой;  грудкою  дышит, как веером, тихо колеблемым;
  вижу: заслушался ротик.
       - "Ах, ах!"
       - "Хорошо!"
       - "Так красиво: так звучно".
       Я папа сидит юмористикой: едко, раскосо смеется и смотрит  внимательно,
  как положили турусы на дроги: стегнут лошаденку; и благоглупость -  поехала;
  белендрикает очередной белендряс! Папа вдруг оборвет его, щелкнувши  словом,
  как пробкою: дернется  мамочка  (губки  стянулись  колечком);  пронзительный
  крик,  поднимаемый  папой,  противником  самостоятельной  жизни  окраин,  ее
  удручает; а папа пойдет на окраины словом:
       - "Позвольте, позвольте же вы!"
       И  под'ехавши  тихо  басами,  подкинется  взвизгами;  -  ну   и   пошел
  безраздельно кричать во весь рот:
       -   "Вы - от'явленный,  батюшка  мой:   вы   -   от'яв-ленный...   Вы-с
  полячишками... Вы, я скажу вам, за Австрию..."  -  вскочит  и  ухает  шагом;
  проходит тяжелым пропорем чрез чуждые мнения он, ухватившись за мненье,  как
  за сюртучную пуговку, крепкой рукой, припирая свой нос и  свои  два  очка  к
  подбородку Быкаенки (он его выше), на цыпочки  встанет;  прйпятится  в  угол
  Быкаенко; там претяжелым  раздавом  додавят  его;  уже  личико  мамочки  все
  прохудеет от скуки; и - кинется прямо в глаза; и они раскалятся,  и  бегают,
  синие, как огонечки угарного газа; тяжелым угаром  больна  голова;  обжигают
  угарные глазки придирчиво все, что ни  будет  пред  ними:  меня,  так  меня;
  вероятнее - папу.
       Спор крепнет за чаем:
       - "За Австрию, Австрию вы; украинская  литература  содержится,  батюшка
  мой, на какие же деньги?.. Мы знаем-с про это!.. Вы, я доложу-ка вам..."
       - "Я - за Шевченко... Шевченко затерли совсем москали".
       - "Как и Гоголя?" - едко хихикает папа.
       - "Что Гоголь? Кацап... Вот - Шевченко... Шевченко..."
       -  "Шевченко  Шевченкою"  -  ковырнет  папа  носом  по  воздуху...   "А
  Антонович? А шайка его?" - и покажет глазами он в угол (и я  посмотрю  -  не
  сидит ли в углу Антонович с какой-то шайкой); наш папа - русак; и я знаю  от
  мамы, что быть русаком, -  это  значит:  перепоясавшись  красными  кушаками,
  стучать и кричать; мама этого очень не любит,  а  вижу,  что  дело  пошло  к
  русакам; вижу папа сидит, напрягая на  все  свои  хитрые,  "с_к_и_ф_с_к_и_е"
  глазки, совсем бисеринки, блестящие "с_к_и_ф_с_к_и_м_и"  точками  зренья  на
  все: -
       - папа-скиф, разрубатель вопросов, великий ругатель! -
                                                            -  и  кажется папа
  тираном,  готовым зарезать столовым ножом, кого хочешь, - столовым ножом, им
  рассеянно схваченным и ударяемым в споре по скатерти, - правда тупым лезвием
  (все  же мама боялась за скатерть, за новую, что с петухами, а не за ту, что
  с  павлинами);  помню:  всегда этим ножиком папа из скатерти силился сделать
  котлету:
       - "Да, да - Антонович, скажу откровенно вам, есть иезуит!"
       Но Быкаенко пыжится (вот и поедет скандал через стол!):
       - "Что же,  знаете,  ведь  Антонович  прекрасный  ученый,  общественный
  деятель: наш украинский Эразм... Вы, наверное, не читали трудов Антоновича".
       Папа же свалится словом: протянутым пальцем как тыкнет:
       - "Читал-с!"
       И - старается выставить армию доводов, - быстро  привскочит  на  стуле,
  глазами вопьется в свое отраженье на меди  (у  нас  самовар  красной  меди),
  руками по воздуху рубит котлеты: и ну нам насвистывать, ну нам  нащелкивать:
  мячиком прыгает слово по комнатам!
       - "Но я скажу вам во-первых!.."
       - "В-десятых!!"
       - "В-двадцатых!!!" -
       - "Да-с, да-с!"
       Знаю: "да-с" это очень чревато; из "да-с" воспоследует:
       - "Как-с?!?"
       - "Что такое?!?"
       - "Да я бы за это за все вас..." Но тут, спохватившись, уронит:
       - "Эхма!"
       Безнадежно отбросит салфетку на скатерть; и снова пригорбится,  щелкнет
  крахмалом сорочки, присядет на стуле, поставит простертой  ладонью  он  руку
  (подкидывать перочинный свой ножичек,  не  принимая  в  расчет  возражений);
  другою рукою за стул зацепится, сжавши под мышкой его, и готовится  прыгнуть
  на в_с_е э_т_о - вместе со стулом; так спорят часами: -
                                                        -   игрушку  я  видел:
  "К_у_з_н_е_ц   и   М_е_д_в_е_д_ь";   передернуть   дощечкой:   К_у_з_н_е_ц и
  М_е_д_в_е_д_ь  закидаются  бить  молоточками  - на середину меж ними; я вижу
  теперь,  что  все  это  - игра, тут "К_у_з_н_е_ц и М_е_д_в_е_д_ь": и сидят и
  кидаются то кулаками, то словом: на середину меж ними: -
                                                         -   переберутся   все
  мненья; разложатся папой, как карты: и эдак и так, - пасьянсиком; папа любил
  пасьянсики;  и  пасьянсики  ловко  слагал он из споров; подхватит все мненья
  Быкаенки;  картами  бросит  на  стол,  разбросает  и  эдак и так, и Быкаенко
  смотрит,  что  выйдет  из  мнений его (просто чорт знает что); и пыхтит он -
  какое-то кислое тесто; в мозгах - кочевряжина; пальцем копает и капает белою
  перхотью  с  плеши  на  плечи;  обиженно  он начинает прощаться, оставив все
  мнения;   папа,   довольный   теперь,   что  поспорил,  спохватится  вдруг -
  законфузится,  трет  свои руки; и провожая в переднюю гостя, не может в душе
  нахвалиться он им (единомышленников не любил: он любил лишь противников).
       Красный  и  потный  Быкаенко,  точно  из  бани,  перевязавшися  шарфом,
  просунет из шапки свое овцебычье лицо, как за сеном, склоняется  к  папе,  а
  папочка, весь просияв, свою голову, щурясь, вожмет в подлетевшие плечи:
       - "Я, так сказать... Не  принимайте  слова  мои  к  сердцу!"  И  полной
  ладонью разрежет он воздух; и - шаркнет тяжелой ногой, залезая другою  рукою
  в карман панталон, обвисающих ниже колен носорожьими складками;
       да, -
           -  панталоны  длиннее,  чем  следует;  серый,  широкий пиджак, - он
  короче,  чем  следует; ниже колен, провисая сукном, панталоны слагали вторые
  какие-то ноги, которыми папа ходил - носком внутрь -
                                                     -   и   качаясь   сутулой
  спиною,  чуть  согнутой вправо, пойдет из передней, посасывая губою и щелкая
  звонко  во  рту  языком,  точно  он  напитался;  отставленной  левой  рукой,
  зацепляющей все, размахался, -
                               -  а  в  правой он держит всегда: разрезалочку,
  карандашик, иль томик, -
                         - и мама пристанет к нему:
       - "Накричали?"
       - "Да нет же-с" - моргает на мамочку он подбежавшими,  точно  колесики,
  быстрыми, виноватыми глазками. -
       "Нет же-с, зачем: поговорили эдак, поспорили; так-с... обсуждали" -
                                                                         - Какой
  обсуждали! Так многие, появившись первично у нас,  не  являлись вторично. -
       А в мамочке, знаю,  уже  копошится  презлой  муравейничек  слов,  очень
  едких:
       - "Не дали мне слово сказать... Нет, не дали же слова сказать!  Я-сиди,
  как кухарка какая-то, перемывай чашки вам... Безобразие: срам!"
       Закусается  после  надолго  квартира  (и  здесь   муравейчик,   и   там
  муравейчик);  и  папочка-шарк  в  кабинетик;  за  ним,  следом,  -  мамочка;
  перемещается папа по комнатам; перемещается следом по комнатам мамочка;  тут
  произносится многое; но о "я" или "вы" -  нет  помину;  дилинькает  мамочкин
  рот, колокольчик, о том, как "иные" из нас на словах говорят  о  числе  и  о
  мере,   на   деле   же...;    да,    есть    какие-то    "н_е_к_о_т_о_р_ы_е,
  к_о_т_о_р_ы_е..."; этих "н_е_к_о_т_о_р_ы_х" не люблю; лучше б прямо сказала,
  что "вы"; а  то  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е"  -  грубияны,  архаровцы,  руссопяты  -
  заставят сердечко мое сильно биться; и думать, что "некоторые"  ведь  вот  -
  папа. "Н_е_к_о_т_о_р_ы_е" - поскорей носорогами по  коридору  проносятся:  в
  клуб...
       . . . . .
  
                              "ЭДАКОЕ ТАКОЕ СВОЕ"
  
       И уж утро!
       Заглянешь в окно; и - обцапкан  вороньими  лапками  снег;  и  ворона  к
  вороне  прижалась  у  желоба:  холодно  -  хохлятся;  утро   -   невзрачное,
  нелюбопытное; скучно!
       Вращается веретень дней - тень теней!
       Моя детская - однооконная, синяя; шкаф:  мамин  шкаф;  очень  маленький
  столик, два  стула,  постель  Генриэтты  Мартыновны;  и  -  постелька:  моя;
  сундучок и комодик; на стуле кувшинчик и тазик;  за  дверью,  на  вешалке  -
  платья, и  юбки,  и  кофточки,  вывернутые  и  глядящие  глупо  подмышником;
  принадлежало все это не мне: Генриэтте Мартыновне; в темном углу -  этажерка
  с игрушками;  образ  над  нею,  старинный;  таинственный  изумруд  зеленейше
  сверкал на кровавый рубин из венца богородицы, ямой руки ухватившей перловое
  тело младенца.
       Я знаю, что выпадет их  среброродие,  снег:  накладет  серебрянников  в
  кляклую оттепель; но - оловянные лужи проступят и  к  вечеру  сделают  синий
  ледок (будет рдянь): он сбежит  хлопотливою  струечкой;  снова  появится:  в
  большем количестве; все забелеет хлопчатою массой; и лужи  остынут  окладами
  холода: кладами льда:
       - "Es ist kalt".
       Насвистал,  побежал  продувной  ветрогон   -   в   неживой   небосклон:
  свирепевших времен; уже в криках слезливые клавиши: мамочка села в  столовой
  играть; уже хлынуло в ушки: хохочут уже надо всем. Запорхали события жизни в
  безбытии звуков; и мама, склоняясь над черным и резаным ящиком, взором  ушла
  в белозубие клавишей; вижу: браслетка блистающе прыгает с  маленькой  ручки;
  серьга бриллиантит лиловенькой искоркой; мама  припала  головкою  к  звукам,
  дивуяся взлетными бровками (под завитушечкой) - звукам; она  -  разыгралась:
  не видит, не слышит; и - перетрясом головки она говорит:
       - "Нет!"
            - "Нет!"
                 - "Нет!"
                      - "Никогда, ни за что!" -
       - "Как вы смеете, звуки?"
       А звуки-то смеют: посмеет  ли  мамочка?  Искорка  только  одна  "э_т_о"
  смеет; и побежала с лиловых оттенков зелеными: стала - оранжевой...
       Мы с Генриэттой Мартыновной - слушаем.
       . . . .
       Да, Генриэтта Мартыновна,  немочка,  вовсе  не   злая - немая,   немая:
  говаривал папа о ней:
       - "Удивительно, знаете ли, ограниченная натура!"
       Она понимала - все, все:
       - "Понимаете?"
       - "Ja!"
       - "Понимаете?"
       - "Ja, о gewiss - selbstverstandig!"
       Бывало поспорит с учеными папочка;  дядя  катает  свой  катышек  хлеба,
  заохавши:
       - "Чорт знает что: не поймешь!"
       Генриэтта Мартыновна выскажет:
       - "Я - поньяля!"
       И курносо уставится папа, подбросивши ножик:
       - "Все - поняли?"
       Ножик поймает:
       - "О, ja!"
       - "И Спинозу, и Канта?" - а пальцы по скатерти пляшут горошками.
       - "Ja, selbstverstandig!"
       - "Ну, хорошо же!"
       Привскочит, бежит в кабинет своим правым, покатым плечом, раскачавши по
  воздуху левую руку; и выбегает  оттуда  с  огромною  математической  книгою:
  фыркать на нас тарабардою:
       - "Це на аш два, фи-би-ку, корень энный из  "и",  минус,  плюс:  дельта
  "а", дельта "бэ", дельта "це", дельта "де"... Понимаете?"
       - "Ja, о gewiss!"
       - "Повторите!"
       - "Плюс, миньюсь... Ja, ja: und so welter!"
       И папочка бурно подскачет (и даже подшаркнет) -
                                                     -    любил,   подшутивши,
  подпрыгнуть,  подшаркнув: от этого падали бюстики (Пушкин себе отколол таким
  образом баку); и -
                   -   и  руки  свои  разведет  юмористикой  он,  -  наклонясь
  шепоточком над дядечкой:
       - "Видите, видите!.."
       - "Я - говорил!"
       - "Недалекая вовсе: бедняжка!"
       Она - развивала во мне бледнодушие.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       А завелась просто т_а_к (очень многое в жизни  заводится  так:  блошки,
  крошки, пылинки!); подуешь из ротика; и - помутнело от ротика; ты  нарисуешь
  на потном пятне угловатую рожу трясущимся пальчиком,  а  от  нее  потекут  к
  подоконнику капельки влаги дыханья;  пятно  отечет,  и  появится  снова  тот
  розовый дом Старикова напротив; под ним людогон побежал  по  дороге  времен;
  знаю: омути есть осаждение влаги дыханья; и  вот  надышали  на  зеркало  мне
  Генриэтту Мартыновну; кто-то дохнул перед  зеркалом;  и  потеряв  отражение,
  зеркало стало - белесым туманом; дохнули еще: и - сидит Генриэтта Мартыновна
  с очень хорошеньким личиком, белым, как мел, с бело-желтой  косою,  -  такая
  какая-то вся; бледногубая,  бледно-безвекая,  немо  вперяясь  в  себя  перед
  маминым зеркалом, лучше ее  отражавшим;  невыразительно  смотрит,  оскаливши
  рот, на бескровные, бледные десны; и... -
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       В хлопнувших, лопнувших громко  железных  листах  закаталась  погромная
  крыша под ветром - над нами; и хриплою психою ветер поднялся в трубе;  и  уж
  Яльмочка песинской песней ему подвывает из темной передней:
       - "Чего ты?"
       Да, снегопись вызвездит свой  серебрянник,  когда  ветрогон  побежит  в
  небосклон - по дороге времен, когда в лопнувших, хлопнувших громко  железных
  листах закатается крыша над нами: -
                                    - то - ветер!
       . . . . . .
       Как  мама  уйдет,  -  Генриэтта  Мартыновна  тихо   идет   за   альков:
  посмотреться; глядится, глядится - и эдак и так;  завернет  безответственный
  носик; и - силится, глазки скосивши, увидеть  свой  собственный  профиль;  я
  знаю уже: она -  вымутень  зеркала;  пальчиком  тронешь  -  ощупаешь  только
  стекло; за стеклом же увидишь: херр Цетта, иль Германа; знаю: она - не  она;
  это - Цетт, о котором с подругой они говорят на бульваре, когда  мы  гуляем;
  они называют херр Германа - Цеттом; и "Цетт"  этот  прочно  засел  у  нее  в
  голове.
       Тереблю за рукав, - обернется, уставится бледною немочью; и,  поморгав,
  мне покажет бескровные десны над глянцами ровных, фарфоровых зубок;  едва  я
  расслышу:
       - "О du: dummes Kind!"
       И - уткнется опять: и - не жди ничего; занимая себя самого, я брожу  по
  пустой, отишавшей квартире; под рукомойником сяду на корточки; дверцы открою
  - смотрю; и стоит там ведро; я -  потрогаю:  склизкая  "тля-тля".  Граненая,
  медная ручка от двери меня занимает; она - зеленеет: ее ототрут кирпичом; он
  -  толченый;  украдкой  лизнул  я:  не  вкусен  кирпич;  ручку  хочется  мне
  отвертеть; ну - а ну-ка, а ну-ка! Разлапое кресло косится ореховым  деревом;
  мне улыбается лак; подойду и грызну его зубками; нет, - он невкусен! -
                                                                       - А
  ну-ка: пойду выковыривать глину из печки; я выковыряю кусочек, да - в ротик:
  мне - нравится; эдакое какое-то в привкусе! Глинка!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Из каждого зреет свое, чего мне не понять:  "десять"  -  это:  поднятие
  пальчиков ручек; и я - не ответил; "свое" - не "мое"; и "свое" это - скрытый
  предмет, у другого, у всякого: мне - непонятный; раз мама сказала:
       - "Да, да: он же - с "шиком..." И да:  у  него  есть  т_а_к_о_е  в_о_т:
  э_д_а_к_о_е - с_в_о_е!
       - "Как? Какое?"
       - "Такое вот!" - ручкой помахала под лобиком; глазки же -  в  скатерть:
  такая, какая-то вся - возбужденная.
       И улыбнулась.
       Меня осенило: у каждого спрятано где-то  "с_в_о_е",  о  котором  нельзя
  говорить, что оно:  можно  только,  шептаться,  как...  громко  шепталась  с
  подругою Генриэтта; "с_в_о_е" у ней - Цетт, или Герман; херр Герман таится -
  под  "Ц_е_т_т_о_м";  его  называют  "п_р_е_д_м_е_т_о_м";  у   каждого   этот
  "предмет"; он у мамы; у папы - иной: тот же  самый,  какой  у  мужчин;  свой
  предмет укрывают они; но раздень их - "п_р_е_д_м_е_т" обнаружится.
       . . . . .
       Знаю, у каждого "эдакое  такое"  растет,  копошася  отчетливым  шорохом
  шопота, а об'яснение - спрятано  в  складках  зажатого  рта  под  ресницами;
  внятно  я  слышал:  Дуняша  -  гуляет  с  приказчиком;  эту  Дуняшу  держать
  невозможно; гуляю и я с Генриэттой Мартыновной;  помню:  увидев  меня,  мама
  сделала глазками:
       - "Ах!"
       - "Помолчите!"
       - "Оставьте!"
       - "Ребенок..."
       - "Нельзя..."
       Понимаю: я - сделал "ребенка": кувырк! мама, косу на  грудь  перекинув,
  кусала ее и покосилась на тетю:
       - "Смотри-ка: на К_о_т_и_к_а".
       - "Он кувыркается..."
       - "И невдомек!.."
       Захватила в охапку меня, да и "бац" -  на  кроватку:  хохочет,  играет,
  катает: подшлепнула; я - завизжал; мы - визжали; а после... -
                                                              -   Намек   стал
  д_о_м_е_к_о_м; расширились внятно врата пониманья - в завратные дали; -
                                                                        - толкую:-
       - Дуняша гуляет с приказчиком: это - не важно; Дуняша заходит с гуляний
  к приказчику: делают что-то, и это - важнее. -
                                               -    Кухарка    имеет   "свое":
  появленье Петровича в кухне допущено; и - что-то, делают; что-то наделали; -
       - после являются: "Котики"; как это там происходит, - не  знаю;  но,  -
  знаю -
       - явился откуда-то очень крикливый Егорка, -  в  прошедшем  году;  и  -
  отправился он в "Воспитательный дом"; и Дуняша сказала, что ей очень стыдно,
  когда Афросинья ночует с своим "мужиком"; -
                                            - да: так вот оно что: -
                                                                   - неприлично
  лежать  с мужиком; и Дуняшу держать невозможно за то, что она, нагулявшись с
  приказчиком, ходит к приказчику: спать.
       Не мужик ли приказчик?
       - "Да, как сказать, Котик, пожалуй, что, - да..."
       И невидящим взглядом обмерив меня исподлобья, как будто ему  предложили
  ученый вопрос, папа в двери толкнулся из комнаты, чтобы вшептывать что-то  в
  страницы: там все у него ведь "с_в_о_е".
       Всего более это "свое" ("вот такое вот", жуткое) - в  папочке;  я  чрез
  него сотрясался от страха не раз: -
                                    - так: племянника папы я увидел однажды; и
  он  мне  понравился;  а  между  тем  -  государственный  был  он преступник,
  отправленный в жаркий Ташкент с Кистяковским: -
                                                -  поднес  ему кубики, вывалил
  их на колени к нему:
       - "Выстрой домик!" Но он отмахался:
       - "Нет, нет!"
       - "Не умеем..."
       - "Мы все разрушаем..." А я ему:
       - "Выстрой!"
       Он - выстроил: прелесть какой! -
                                      - папа после потер подбородок трясущимся
  пальцем  и выставил армию доводов против племянника, тяжко ногой припадая на
  пол и разрезавши в воздухе фразы свои разрезалкой, как книгой:
       - "Единая целость России..."
       - "Да, да, Вячеславенька, - знаешь ли - созидалась годами!.."
       - "А вы - все разрушить!"
       И мнение папы разрезанной книгой открылось пред нами:
       - "Ну вот-с, Вячеславенька, ты осознал уж отчасти свои заблужденья..."
       И долго ходил он, разохавшись:
       - "Все Антонович!"
       - "Да, да!" -
                   -  "Антонович"  -  подтопнет на слове, бывало, настаивает и
  глазом  и носом - "науськает, знаешь ли, ты, Вячеславенька, вас, молодежь, а
  сам - в сторону, в сторону!" -
                               - Охнет: и знаю; в глазах у него совершится при
  этом разгром, будто вынесли все: вместо полной мыслительной жизни квартиры -
  пустое  осталося  место;  пустое  -  от  ужаса,  что  Антонович  и шайка его
  несомненно погубят единство России.
       В моем представленьи давно Антонович, давно провонял на  весь  Киевский
  округ решеньем  украсть  убежденья:  Володечки,  Гореньки,  Силочки,  Димки,
  Вадимки, Олежки, - так точно, как он обокрал Вячеславеньку: -
                                                              - да, несомненно
  тут э_т_а_к_о_е т_а_к_о_е с_в_о_е, -
                                     -  потому что старик Антонович-профессор,
  как  папа:  из  Киева;  это  -  обман, это - "ц_е_т_т", или - маска: под ней
  Антонович,  как  кажется,  - душемутительный каверзник, банный плескун, даже
  шайник,  а  это  скверней,  чем  разбойник;  тот  просто, присев при дороге,
  кидается  острым  ножом,  передзызганным  прежде точильщиком, прямо пыряет в
  живот,  и  -  уходит,  кряхтя, с очень толстым мешком на спине, - залегать в
  лопушиннике;  этот  от'явленный  каверзник,  скромно  надевши  профессорский
  форменный   фрак,  вылезает  из  бани  -  сплошным  "А_н_т_о_н_о_в_и_ч_е_м",
  то-есть,  таким,  кто  приходит  в парами пыхтящую баню, повесивши форменный
  фрак,  обнаруживать ужасы голых мужчин; и, весь мыльный и пахнущий плесенью,
  бросит туда, в свою шайку, племянника папы, которого только что выкрал он, -
  пустит  туда  кипятку  из-под  банного  крана;  племянник - еще неустойчивый
  молодой  человек  -  растворится,  как  мыло:  да, да: понимание - девочка в
  беленьком  платьице - пляшет; и темные няни приходят бормочущим роем: ужасно
  невнятно, но - страшно занятно! -
                                  -  уже  побежал  ветрогон, по дороге времен;
  само время, испуганный заяц, бежало, прижав свои уши.
       . . . . . . . . . .
       Оторванно хлопает гнутым железным листом под окошком громимая вывеска в
  трудной натуге: аукает, охает, ахает все, что ни есть; и -  потом  все,  что
  есть, приседает молчать под окошком до  нового  выбега:  слышу  из  кухоньки
  звуки:
       - "Дзан, дзан!" -
                       -   Это,  знаю,  толбузят  тупеющим  пестиком  в  кухне
  миндаль.
       И задумаюсь я надо всем этим миром - и бранным и  тленным!  Прислушаюсь
  я, как безглаво, безруко проходят немейшие тени  в  чернейшие  ниши;  там  -
  сходка теней; там их многое - множество; угол прессует  их  мрачно;  в  углу
  закатались шуршащие шарики: мыши; и - быстроногие домыслы из головы побежали
  по комнатам; и безголово повисли сквозным руконогом теней;  руконог  побежал
  по паркетам - на стены; со стен - к потолку; -
                                               -  из  теней приподымется вдруг
  чернорогий-безног,  упадет многоручьем, обручит, обхватит и будет высасывать
  все,  что  ни  есть,  из  меня,  изливая  в  себя;  и я буду метаться совсем
  невесомою  тенью  в  его  существе;  и - упляшет со мною в огромные дали, за
  окна, где -
            -  в  лопнувших,  хлопнувших  громко  железных  листах  закаталась
  погромная крыша, громимая свистом:
       - "Ай, ай!"
       Прибегаю - назад: к Генриэтте Мартыновне; и  тереблю  за  рукавчик  ее;
  отвернется  от  зеркала,  тихо  уставится  бледною  немочью,  тихо   покажет
  бескровные десны и - скажет:
       - "Was willst du?"
       - "О du, dummes Kind".
       И - не жди ничего: ничего не придумает.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  .
       Помню - она все белела; кругом же бледнело; и  бледно  серело,  и  серо
  темнело - в углах; так
       50
       часами сидела пред маминым зеркалом; вдруг она - вскочит, возьмет  меня
  за руку:  быстро  бежим  мы  от  зеркала  -  через  гостиную  -  в  детскую;
  это-звонок, очень громкий: скрипят половицы; пошел самоход;  это  папа  идет
  коридором из  темной  передней,  закашлявшись,  в  форменном  фраке,  свисая
  большой головою направо и глядя на все исподлобья; он  правой  рукою  прижал
  очень толстый  портфель,  бросив  в  воздухе  левую  и  барабаня  по  стенам
  дрожащими пальцами; все умолкает; лишь ветер погромом проходит по крышам;  в
  окошке посыпался снегом сплошной серебрянник; и  хриплою  психой  завыла  из
  папиной комнаты печка; из труб выкидными клочкастыми дымами хлещет по крышам
  и окнам;  смотрю  из  окошка:  уселись  в  темнейшие  ниши  белейшие  крыши;
  грызунчики мыши - играют все тише...
       Не жди ничего!
       Разве вот - Малиновскую...
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       В хмурый октябрь перебили нам кресла в оливковый цвет; да: и  в  хмурый
  октябрь появилась у нас -
                          - Малиновская! -
                                         -   зеленоносая,  зеленолобая:  серый
  одер в черно-серой косыночке! -
                                -  едко  вошла  переплющенным плющиком: воздух
  испортила маме вопросиком:
       - "А почему, дорогая, у вас появилась отдельная спальня? Так - да:  так
  - и все!"
       "Т_а_к и в_с_е" у нее прибавлялось ко всякому слову; такое уж свойство,
  заметил я в ней: появляться туда, где свершался процесс разобщенья  чего  бы
  то ни было; все сообщенья ее приводили  всегда  к  разобщенью;  она  сообщит
  что-нибудь, - разобщится веселое общество в злые фонтанчики ссор: -
                                                                    - и
  фонтанчик  такой  начинал  забивать  между  папой  и мамой; да, да, говорят,
  людоед  поедом  ест  людей;  говорят  про  нее,  что  она  поедом ест людей:
  людоеда такая!
       Я помню события года и строй мерных месяцев именно с этого времени: да,
  с октября (в октябре я родился); октябрь этот был очень снежный!
       Зима! Все дома, точно гробы: суровы сугробы; в  трубе  свищет  злостью;
  ворона под окнами перебегает с обглоданной костью. Гляди: Малиновская  будет
  тебе:
       - "Так и все!" -
                      -  И  она  появлялась: ее уважали ужасно в профессорском
  круге;  что  скажет  Варвара  Семеновна, то есть закон; и она говорила такие
  приятные  вещи;  бывало  истают  они  сладко-грушевым  вкусом  в устах, коль
  отведаешь этих вещей; и наверное вскрикнешь потом: от желудочной рези и боли
  в кишках; -
            -  говорила  такие  приятные  вещи  мужьям  о  мужьях;  и  - такие
  невкусные вещи: мужьям об их женах; мужья говорили:
       - "Варвара Семеновна,  -  да!  Человек  уважаемый:  двадцать  пять  раз
  прочитала она от доски до доски Соловьева, историка".
       Жены же их отвечали:
       - "Ужасный педант!"
       И прибавил однажды у нас дядя Ерш:
       - "Она - просто зеленый одер!"
       Появилась в зеленой гостиной (при красной гостиной не помню ее!)
       Содержала квартиру свою в лакированном  блеске  она;  у  нее  было  два
  только платья: одно -  бледно-серое;  и  другое  -  зеленое;  в  первом  она
  выезжала; а во втором - принимала; у нас  говорила  она,  обнимая  за  талию
  мамочку:
       - "Да, так и все, - дорогая... Везде у всех - пыль... Так и все...  Как
  приеду домой... Так и все... Я сейчас же срываю с себя это платье...  Так  и
  все... Л то, знаете ли, на подоле привозишь с собой из гостей столько  пыли,
  что после приходится Аннушке пол подметать...  И  Николай  вот  Ирасович  то
  же..." -
         -  Да,  да:  Николаем  Ирасовичем  обрывалися  все  разговоры ее: - -
  Николай же Ирасович был ее муж, предпочевший лет двадцать назад опуститься в
  могилу, чем жить таким способом... -
                                     - У Малиновской так чисто, так чисто, что
  слуги  уже  не метут восковые паркеты, а... лижут их; или, присев, ноготком,
  послюнявив его, отскребают игриво пылинку от полу; мне кажется: там натирают
  полы  языком, как и все, что случится в профессорском круге; а у стены стоят
  доски,  обитые  серой,  суконной  материей,  чтоб невзначай, прислонившись к
  обоям, на них не оставил профессор своей головой маслянистого пятнышка; даже
  подметки  шагреневых  туфель  самой Малиновской чисты, так чисты, что из них
  варят  суп,  подавая  гостям;  и профессор отведает с радостью блюдо от этой
  подметки; полна она сладости; сладости - всюду; -
                                                  -   в   одной  лишь  постели
  заводятся гадости: -
                     -  утром  ей тошно от... собственной смятой постели; и на
  торжественном,  именинном  обеде  у нас все об этом одном говорит, не боясь,
  что во время таких разговоров останется блюдо нетронутым.
       - "Знаете, - да, дорогая моя; я как встану, так все, - вон из  комнаты,
  вон; так и все; не могу, дорогая, я вынести вида постели неубранной;  так  -
  да, да, да: так и все; а то, - вырвет".
       И блюдо - не тронуто: всех обнесут; и никто ни кусочка.
       - "А отчего вы не кушаете, дорогая моя: так и все"?
       - "Ах... Варвара Семеновна!.."
       - "Да? Вы страдаете несварением пищи?.. Так: да..."
       И  она  принимается,  высказав  все,  что  могла  о  себе   рассказать,
  выговаривать вслух "Н_и_к_о_л_а_я И_р_а_с_ы_ч_а".
       - "У Николая Ирасыча, да, - дорогая..."
       Надеялись мы, что с постелью его обстоит дело лучше...
       . . . . .
       Приезд Малиновской связался с зеленой обивкой гостиной, с узнаньем, что
  сказка предметов есть волосы, войлок и пыль, с учащением ссор в нашем  доме,
  с вмешательством в нашу семейную жизнь посторонних ушей, огорчающих мамочку;
  да, Малиновская знала о всех (и была - вездесуща); я слышал про  то,  что  и
  стены имеют какие-то уши:
       Какие же?
       Думаю я: Малиновской!
       Развесит у нас свои уши (сухие грибы принимал одно время за уши ее);  и
  узнает она, что у нас появилася новая лампа:
       - "Так все, дорогая!"
       - "А я  вот  всегда  говорю:  постоянство  и  верность  -  естественное
  украшение женщины..."
       - "Кстати..."
       - "Скажите: зачем вы купили такую роскошную лампу, когда у  вас  старая
  лампа еще не испорчена".
       - "Я почему вы - так все - переместили гостиную?"
       - "Непостоянная вы, дорогая моя!'
       - "Так и все!"
       - "Я всегда говорю: постоянство и верность естественное, так и все..."
       - "Николай мой Ирасович!
       - "Да!"
       - "Так и все!"
       - "Говорил то же самое..."
       - "Да!"
       Мама после - рыдает; а провисень штор зеленеет  у  нас,  разлагая  свет
  дня; зеленеем и мы безутешно.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Уже Генриэтта Мартыновна тихо надела на голову гладкую шапочку с  синей
  вуалькою: в мушках; идем на  Арбат  погулять:  в  людогоны.  Долеты  широких
  пролетов открылись обзором  Арбата:  летит  сребропёрый  снежок;  и  пушисто
  ложится; ворона с карниза нахохлилась: шариком; саночки режут полозьями снег
  до камней; припустилось бежать ярконосое, злое хмурье в  башлыках;  и  бегут
  гимназистики   в   синих   фуражках,   украшенных   бабочкой;   прыснет    в
  лицосеребристою свиснью; я - беленький; мы - отрясаемся;  брызжем  на  землю
  мокреющей снеженью; там у кондитера Фельша, в  окне  разбросали  конфетки  в
  оранжевых, гладких бумажках; и то - "Пекторал": карамельки от кашля - скорей
  бы закашлять! Другое окошко; его не люблю: там стоит гуттаперчевый  мальчик,
  приставленный к мячику; мячик с таким наконечником...- нет,  не  люблю  его!
  Раз заходили сюда: Генриэтта Мартыновна здесь покупала подмышники; дальше, в
  окошке, кофейники, медные баночки, - неинтересны; мосье Реттере  интересней:
  сидит за прилавком, такой чернобровый, такой чернобрадый: -
       - потом  его  видывал  седеньким  я:  наконец,  я  недавно  стоял  пред
  могильным крестом, где почил от трудов он! -
       - такой чернобровый, такой чернобрадый, не  то,  что  мужчины,  бегущие
  здесь,  на  морозе:  они  -  белодеды;  они  -  синегубы;  и   даже   прошел
  черномордиком - негр!
       Вот сапожник Гринблат, где меня узнают, где меня ублажают; вот Бланк  и
  Ярбатская площадь (у Бланка любуюсь я чучелом волка и  клетками  с  пестрыми
  птицами;  ах,  не  люблю  углового  кофейного  дома  и  вывески   я:   "Карл
  Мор_а_...").
       Ай, ай, ай!
       Повалило хлопчатою массой: слетают  пушинники;  мерин  проезжий  совсем
  поседел; побежал перепудренный пудель, наткнулся на глупую  тумбу;  и  вдруг
  завилял, будто встретил знакомого: нюхает жадно визитную карточку  пёсика  -
  храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу: -
                                                 -   мне   папа   рассказывал:
  песики  песикам  пишут  открытки  на  тумбе;  и  песик, прочтя своим носиком
  буковки песика, - храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу! -
                                                                   -  Вот дети
  бегут:   белоглавики!  Личики  красны,  как  клюковки;  важно  один  пуховой
  белоглавик ко мне подбежал: поиграть; его - знаю:
       Капризник!
       Сворачиваем в Малый в Кисловский переулок; боюся невнятиц; а здесь есть
  невнятица - "э_д_а_к_о_е т_а_к_о_е с_в_о-е": два гриффона, крылатые: и  -  я
  боюсь двух крылатых гриффонов, поднявших  две  лапы  над  бойким  под'ездом;
  боюся двух желтых, оскаленных каменных львов на воротах какого-то дома:  вот
  спрыгнут: -
            - такие же точно теперь -
                                    -  два  гриффона,  под'явши  две  лапы над
  бойким  под'ездом, - сидят: все еще. И сидят два оскаленных каменных льва на
  воротах  такого же дома: того же все дома! Недавно еще проходил по Никитской
  (советской  Никитской!):  мотоциклетка  стреляла  бензином;  член  ВЦИК'а, в
  ушастой,  снежающей шапке, пронесся на черном авто: - поглядел очень твердым
  лицом  на меня; я свернул в Малый Кисловский; и я увидел, чего я боялся тому
  назад - тридцать пять лет: я увидел -
                                      -  гриффонов,  крылатых,  под'явших  две
  лапы  над  бойким под'ездом, двух желтых, оскаленных львов на воротах - того
  же  все  дома. Меня поражало "свое" выраженье гриффонов, кровавый какой - то
  оскал  желтых  львов;  это  снова  "с_в_о_е";  и  при  этом "с_в_о_е", столь
  ужасное...;  знаю:  "с_в_о_е" Афросиньи, Петровича, мамочки не столь ужасно,
  как это "с_в_о_е" выражение львов: непонятно, чудовищно! -
                                                           -      Столь     же
  чудовищно это "с_в_о_е" только в... папочке: -
                                               -   Да,   Чебышев,   математик:
  "с_в_о_е"  он  то  самое:  то  -  есть  невнятица,  бред;  "Ч_е_б_ы_ш_е_в" -
  невозможно  обмолвиться:  об  Антоновиче  можно  еще:  "Ч_е_б_ы_ш_е_в"  же -
  запретен;  скажи "Антонович" - налитие жил на краснеющем папином лбу я увижу
  немедленно; только скажи:
       - "Чебышев!" и - смертельная бледность проступит на лбу.
       Если папу столкнуть с Чебышевым, - случится тяжелая мерзость: мгновенно
  косматыми станут они; и без крика завозятся оба один над другим, совершая  с
  сопением подлое что-то; и - дверь предварительно громко защелкнувши;  только
  увидят друг друга, за руки - ухватятся, и - пробегут  в  кабинетик;  и  мама
  зальется слезами:
       - "Пустите!"
       В ответ лишь - глухая возня: Чебышева над папой, иль папы над ним; и  -
  пошлют  за  пожарными:  взламывать  двери;  взломают,  войдут:  среди  крови
  кровавый дрожит Чебышев - обессмысленно: папы - уж нет; или - нет  Чебышева,
  а папа, клочкастый, затрепанный, залитый кровью, копается -
                                                            -     в    красной
  говядине! -
            - точно собака какая-то!
       О Чебышеве сказали однажды, забывши про папу, который, свисая на правый
  на бок головой и махая рукой с разрезалкою (левой) - на  цыпочках  вышел;  и
  все позабыли его; скоро я забежал в кабинетик; и вот  два  окна  кабинетика,
  точно огромных два глаза  багровых  (был  вечер),  расширились,  тихо  багря
  косяки, рукомойники, стекла; во всем этом красном -
                                                    - расхаживал папа, -
                                                                       -    о,
  нет, не расхаживал: бегал на цыпочках, тихо крича про себя; и рукою, зажатою
  в  крепкий  кулак,  на  крутых поворотах - "р_а_з-р_а_з-р_а_з-р_а_з-р_а_з" -
  ударял очень быстро по воздуху!
       Падал на руки он очень большой  головой:  точно  голову  эту  на  плечи
  сажали с усилием два человека, сперва надорвавшись: сидела она - как-то  так
  на боку.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       . . . . . . .
       Повернули с Арбата на Малый на Кисловский -  ишь  ты:  безлюдие;  знаю:
  гриффоны с под'ятою лапою ждут; и - за мною протянуты;  но  боюся  и  плачу;
  прошу повернуть; повернули - безлюдие кончилось; снова пошли людогоны; сапог
  золотой над Гринблатом качается в воздухе; все потемнело; и  мне  одиноко  и
  строго; за снежными тучами все чересчур напряглось: ужасает; и  вот  занялся
  огонек  -  такой  вещий;  он  злеет  из  близкого  дома;  и  все  чебышится,
  гриффонится, гримасирует львовится;  все  подвывает;  все  окна  -  чернеют;
  садятся под окна;  и  ночь  чернорого  уставилась;  в  окна:  а  в  окнах  -
  безглазое!
       . . . . .
  
                           БАБУШКА, ТЕТЕЧКА, ДЯДЕЧКА
  
       Знаю бабусину бытопись!
       В м_а_рком, кретоновом кресле, в протертостях пр_о_сидня, никнет бабуся
  в  своем  гнедочалом,  ушастом  чепце  и  жует  всякод_о_нщину:   подорожала
  моркв_а_, продавали мерзлятину; перкает словом:
       - "Моркв_а_-то!"
       - " Мерзлятина!"
       - "Щупаю я кочешок..."
       - "Принесла, а он - вонь!"
       И   досадливо   дедерючит   рукою   мухры    кацавейки-китайки    своей
  желтобайковой; и, успокоенно чавкая, снова марьяжит атласною мастью: марьяжи
  не сходятся:
       - "Девка и есть!"
       '- "И такою остгнется".
       Тут мелконосо уставится в гиль. И меня приведут, - и моточек наденет на
  руки:
       - "Ты так бы, малёк, - свои ручки держал!"
       И мотает шершавый моток; разбухает бабусина бытопись быстро; я - просто
  моток; закусалося сзади; диван-то - блохач; пухоперая бабушка волос седой из
  ноздрей вывивает; и  пушная  вата  клочится  из  правого  уха;  косится  она
  окровавленным взглядом, бася, точно козлище; шлепает в пол чернокан; и  часы
  закипают увесистым шипом; и м_е_ртвелью пахнет, варакает подо мною пружина.
       Остынет в мерзлятине все: морознов_а_то!
       Бабуся  сидит  тут  неделю;  воскресником  ходит  к  обедне   в   таком
  старомодном "мант_о_не" и в б_о_ристой шляпе, с "марм_о_тками" (шляпы  такие
  не носят); ворочается: остывает в мерзлятине, заболевая мозжухой в костях  и
  встречаясь всемесячно с Марьею Иродовной, с лихорадкою.
       На окошке стоит мелколапчатый  цветик,  плеснея  давно;  за  окошком  -
  мокрель; вольноплясы снежинок  -  мелькают,  мельтешут;  приходит  -  зеваш:
  разеваю я ротик.
       Вот - тетя - со службы: безбёдрая,  мелколобая  тетя  -  со  взмутчивой
  мыслью:
       - "Марьяжи - не вышли!"
       - "Такою останешься!"
       Тетя сидит у окна,  малоплечая,  палочка;  на  пустоличии  пусто  стоят
  перепорхи ресничек; она - в самодушии; молча таит непросветности; спросишь -
  дивится; и -  губки  надует;  уставится  в  пустолёты  пылиночек,  в  копоти
  потолочка, оцепенела из сумерок бледнью безглазого личика;  маленький  носик
  понюхает очень немысленно, втянет в себя  запах  каши,  большим  подбородком
  подвигает и -  перетянется  под  потолок  чернотою  худеющих  линий;  она  -
  пустоглазая; карие глазки  для  виду;  как  две  посторонних  наклейки  они;
  перелетная  моль  перепорхом  ей  сядет  под  лобик,  краплёный  кудряшками;
  скажется тут - перетрясом головки:
       - "У Лизы есть новый канаус на платье".
       - "А ну!"
       - "Не скажите: за тарлатановой скатертью, там у Летаевых..."
       - "Шла бы к Летаевым!"
       И бабуся в сердцах оторвет обормотку от кофты; но тетя на  зло  ей  под
  носом - начнет мимоход и увидит себя миловидой из  зеркала,  замолодуется  и
  запевает:
       - "Ла-ла... Ветерочек..."
       - "Ла-ла!"
       - "Чуть-чуть дышит!"
       - "Ла-ла... Ветерочек... Ла-ла!.."
       - "Не колышет!"
       - "Ла-ла!"
       Баба ей мокрогубо:
       - "Эй, ты, завертушка: небось измозолишь и  зеркало  собственной  милой
  персоной!"
       Ей тетя на это:
       - "Я - жить хочу!"
       Тете пеняют:
       - "Ты - гордая девушка!"
       Гонит она от себя женихов; но -  ей  хочется  жить;  вот  Петр  Саввич:
  жених-женихом;    и    вдовец,    и    простец;    он     ведь     пробовал:
  силился-силился-силился; и получил только "фырки":
       - "Вы обратите  внимание",  -  отщебечет  смехухая  мамочка,  тонкий  и
  стройный вьюнок, - "обратите внимание: Дотя!"
       - "У всякого есть на столе чей-нибудь да портрет... у кого - жениха,  у
  кого - обожателя, а у кого, у кого" - и поймавшись на зеркале,  оцепенеет  и
  смотрит  на  собственный  выгибень  стана,  такая  какая-то  вся,   белошея,
  атласная, в калоитовом ожерельи; и пробует золотулину  волосочесного  гребня
  (не выпадет ли?)...
       - "У кого... у кого... Да, что я: у нее же, у Доти,  свой  собственный,
  Дотин портрет на столе: ха-ха-ха!"
       Отзывается папа на это:
       - "Да, знаете: кто ни приблизится - "фырк!.." Мама - тонкий и  стройный
  вьюнок, росту среднего, стянутый крепким корсетом и снизу поддутый турнюром;
  в  своей  гелиотроповой  юбочке,  в  басочке   ярких   атласов   (тот   цвет
  "м_а_с_а_к_А_" я любил), на которой резвятся и прыгают  ягодки  голубоватого
  калоита, - виется, как  угорь,  когда  весела;  тетя  Дотя  безлобою,  очень
  высокою палочкой ходит за нею: безгрудая, плоская; мама ощупает  -  все  там
  дощечкой:
       - "Да ты - без корсета?"
       Зазеркает глазками, и залукавят две ямочки щечек:
       - "Ну, как же Петр Саввич?"
       А тетя Дотя брезгливо закроет рукою закрытую грудь:
       - "Ах, оставьте вы!"
       Мамочка в мочки просунет висюли "слезинки": и гранная блескочь закапает
  с синего светоча зеленоватыми смыслами  в  красные  страсти;  а  тетя  -  не
  капает; мамочка  блесковой  звездочкой  перемеркает  и  росненькой  веточкой
  перекачается; тетя протянута в скорбном решении: -
                                                   -   перемогать  телеграфную
  службу!
       . . . . .
       Приходит кислицею; и набивает оскомину; и начинает  твердить  Генриэтте
  Мартыновне о всему дому известных событиях нашей квартиры:
       - "У вас был вчера поросенок..."
       - "У Лизы теперь платье "к_р_э_м", платье "п_р_ю_н".
       - "Лиза едет на бал".
       Генриэтта Мартыновна, немочка, с очень хорошеньким личиком, белым,  как
  мел, с бело-желтой косою, безвекая, бледно-безгубая, невыразительно выставит
  ей малокровные десны:
       - "Прюн", "крэм"...
       - "Да, да..."
       - "Qewiss"!
       - "Selbstverstandig..."
       - "А "м_а_с_а_к_а" вы забыли..."
       Тут тетечка из пустолета своих переморгов посмотрит на немочку:
       - "Нет - не забыла: но "м_а_с_а_к_а" - только баска..." И  обе  свернут
  безответственно носики к зеркалу, чтобы... подглядывать профили.
       Говорит исключительно тетя о маме, -  словами,  принадлежащими  маме  и
  обращенными к маме, передавая скучающей маме уже пережитое мамою - маме.
       - "А у тебя платье крэм!"
       - "М_а_с_а_к_а не забыла я..."
       - "Был поросенок у вас за столом..."
       Мама ей:
       - "Что ж из этого?"
       И принимается петь она:
       - "Ла-ла-ла... Ветерочек... Ла-ла...  Чуть-чуть  дышит...  Ла-ла...  Не
  колышет..."
       И тетя ей вторит:
       - "Ла-ля... Не колышет..."
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Я помню: -
                -   белеет,  бледнеет;  и  бледно  сереет;  и  серо  замглеет;
  пепл_и_т: -
            - оловянные с_е_рени морготнею морочат, а мамочка, выпучив бюст из
  атласа, возвысивши пышность грудей, протурнюрит обтянутой юбкой с канаусовой
  подкладкою-
            - вар-
  нака, вертлява! -
                  -  пред  тетею  сядет,  и пышный турнюр загибается тотчас же
  на-бок; я вижу - не в духе она: тете Доте достанется:
       - "Да, Михаил наш  Васильевич  -  редкий,  да-да:  удивительный;  он  -
  благодетель!"
       А тетя - безгласит, почуяв засаду:
       - "Ты что?"
       Тетя Дотя начнет рисовать очень внешне на  бледно-белясом  лице,  точно
  углем на белой бумаге, легчайше стираемый тонкий налет  облетающей  пыли,  -
  свои выраженья:
       - "Да, да, Михаил наш Васильевич, редкий, да-да: удивительный.
       Мама на это - с насмешкой, с припорхом, с настойчивой верткостью:
       - "Светлая личность!"
       И тетя моргнет пустоличием в стекла: и тетя дадакает:
       - "Светлая личность!"
       В окошке пойдут ветромахи; а мама - бывало:
       - "Ты - говоришь то же самое... Я говорю: Михаил наш Васильевич - такое
  явление, что..." Мама взгубится, ноздри ее злопыхают досадой  на  тетю;  вот
  стала пред зеркалом - взаверт...
       И тетя елозает глазками в окна:
       - "Да, я говорю то же самое: это такое явление, что" - а за стеклами  -
  там, где туман, висен_е_ц оловянный, упал перепорхом снежинок, сварившихся в
  капельки, - сеянец-дождик  пошел:  морга-синник!  Уже  с  желобов-водохлебов
  вирухает водная таль:
       - "Это - сила!"
       И тетя старается вызернить мнение:
       - "Я говорю то же самое: сила!"
       - "И вы ей обязаны!"
       Тетечка дернется лобиком в малых кудряшках:
       - "Обязаны!"
       - "Вы - существуете им!"
       - "Существуем!"
       Тут мама не выдержит: и оправляя тончайшую выторочь лифа, она мелюзит:
       - "Что ты, право, какой-то дергач: задергушишь - чужое!"
       И тетя старается:
       - "Я у тебя платье прюн, платье крэм..."
       -  "Я  всегда  говорю:  ты  всегда  говоришь..."   Мама   едко   давнет
  подбородочком:
       - "Да говорю это - я: а что ты говоришь? Ты - долдонишь, долдонишь мое,
  то же самое, как дроботунья!.."
       Но тетя долдонит с достоинством (гордая девушка!)
       - "Это мои же слова: я всегда говорю то же самое... И не могу  говорить
  я иного, - того, чего нет у меня в голове..."
       - "Говоришь только то, что услышишь!.." У тети глазенки - "мокрели":
       - "Нет, я говорю, что услышу:  и  я  утверждаю  всегда,  что  твой  муж
  удивительный, нравственный человек; и ты всем ему обязана!"
       - "Как, что такое?"
       - "Да, да: всем обязана; и  без  него  ничего  бы  себе  не  смогла  ты
  нашить!"
       Мама глазками тетю минует и закричит  в  пульверизатор;  и  схватит  за
  шарик его и отбросит:
       - "Ай, ай! Что ты вракаешь, врачка! Приходишь, вилякаешь, точно лиса; а
  потом нагадючишь! Сперва заведи себе жизнь, а потом и ходи... Досиделась  до
  девки!.. Петр Саввич - да, да: не дурак"! И - безбокая тетя - домой:  нюхать
  запахи каши!
  И бело бледнеет;
  и бледно сереет; и
  серо замглеет; и мгла
  пепелеет; за окнами осла-
  бевают карнизы домов в еле видные вы-
  чертни бегло слабеющих линий,
  стираемых с черной доски, точно еле прочерченный мел; тут поблеклая  бабушка
  в просидне старого кресла опять ковыряет косынку двумя костяными крючками  в
  сереющем крапе обой; и больная рука опухает  совсем  фиолетовой  жилкой;  уж
  склянная лампа строжайше висит в омутнении;  бабушка  сложит  работу;  огонь
  папиросы ее, точно глаз ягуара, - заставится.
       - "А ну, чего ты вернулась так рано: ну что у Летаевых?"
       И - в папиросу зубами; и глаз красноярый нам отсветом огненным  выведет
  злое лицо из "ничто"; и потом оно - скроется: тетя бебенит:
       - "А я, вот: несчастная". Глаз ягуара откроется.
       - "Ну, завела свои дуды: пылишь и  свербишь  про  несчастную  жизнь"  -
  забасит темный угол под бабушку: бабушкой; а из другого угла  раздается  под
  тетю:
       - "Да, вам хорошо: вы вот прожили, можно сказать, состояния наши... Я -
  жить хочу!.."
       И предметы летят в безжив_о_тье, в бездонник: становятся морочнем  ночи
  -
                                                        - ночами стоят безбой-
                                                        ные стены; ночами при-
                                                        ходят безглазые люди;
  смотрю: -
          - тетя Дотя без глаз: лишь две впадины
          в сумерках странно чернеют: боюсь, что
          во  мраке  ночном  подменяются  людям  глаза:  кто  добреет на свете
  глазами, как знать: безысходною злобою смотрит из мрака; вот - бабушка: -
                                                                          - можно
  сказать,  прожила  состояние  мамы  и  тети;  так  вот: тетя Дотя - ходила в
  постельку,  когда была маленькой; нынче же хочет все "жить" - без мужчины: и
  ставит на столике собственный, Дотин портрет!
       Чуть мизикает лампа-кривуля своим керосиновым пламенем...
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Помню я с бабушкой, с тетей у  бабушки  мы;  злобно  смотрится  бабушка
  суриком глазок; а тетя, надевши немаркое платье, вражб_и_т;  и  приходит  со
  службы худой дядя Вася.
       Он -  бякала-мямля,  каурый,  двубакий  кашлюн,  в  курослепе  веснушек
  раскроет свой рот желто-зубый;  покажет  кадык,  расклок_о_чится  б_а_рдами;
  глазом - на тетю; и глазом - на бабушку.
       - "Хе-хе: мамаша!"
       И тетя - на бабушку: оба они уже знают, что знают.
       - "Мамаша!"
       "М_а_м_а_ш_а"  и  есть  (образуется   словом   "м_а_м_а_ш_а"   какое-то
  "и_х_н_е_е"), петухоперая бабушка вся растопорщится: глазом она бедоглазит -
  на тетю, на дядю.
       И дядя - пройдет!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Дядя Вася имеет: кокарду, усердную службу, жетон; он  -  представлен  к
  медальке; но - клёкнет; и  -  к_е_ркает  кашлем;  пять  лет  обивает  пороги
  казенной палаты.
       А - чем? Если войлоком - просто, а  камнем  -  не  просто;  за  мазаным
  столиком горбится он в три погибели - с очень разборчивым почерком: -
                                                                      -    Как
  это так? В три погибели? -
                           - Думаю я о погибелях
                                 этих: -
                                       -  Мне  жаль  дядю  Васю; он - б_у_нит:
  согнется, - наверно его
                                                                 голова упадет
       на паркет, и он баками будет
       мести; а быть может,
       согнутие в эти
       погибели
       хуже -
            - со-
            гнувший-
            ся голову
            всунет под
            ноги: зубами
            вытаскивать соб-
            ственные носовые
            платки - из-за фалды! -
       И -
         - ах -
              -  его комнатка: холодно! Бабушка войлоком зимами дверь обивает,
  чтоб ноги себе защитить от мороза.
       - "И - просто нет мочи!"
       - "В Васильевой комнате" -
                                - бабушка это "в В_а_с_-
                                и_л_ь_е_в_о_й к_о_м-
                                н_а_т_е" произносит
                                с такою глубокою
                                злобой, как будто
                                в "В_а_с_и_л_ь_е_в_о_й
                                к_о_м_н_а_т_е" кто-то
                                виновен: виновен -
                                "В_а_с_и_л_и_й!"
       - "В Васильевой комнате - лютый морозище!"
       - "Да уж нельзя сказать, да уж - Василий..."
       Нельзя сказать - знаю: нельзя сказать - что?  "Чтоб  В_а_с_и_л_и_й"?  А
  ч_т_о - "чтоб Василий?" Но - знаю: "Василий". Товарищ, Летков, называет  его
  беданюхой.
       Василию вменяется бабушкой "в_с_е" что угодно: что п_о_д ноги дует, что
  дух идет терпкий оттуда и каши и клея, что мухами там иззернен  протлевающий
  лист приложенья, что  много  кривого  картона,  прикрытого  прессом;  что  в
  дядином катарральном составе под'емлется урч.
       Вот, вернувшися с "т_р_е_т_ь_е_й п_о_г_и_б_е_л_и", дядя  засядет:  себя
  упражнять в переплетном искусстве: и б_у_нит, бунч_и_т себе п_о_д нос.
       - "Да, да!"
       - "Ремесло!"
       - "Вещь - полезная!"
       Это все - папочка: их поставщик! И - портной, и - садовник порывов; ему
  благодарно семейство за то, что его  одаряют  советами,  лаской,  деньгой  и
  продуктами.
       - "Вот - шерстяная материя: Доте на платье; она - неизносная; лучше она
  прошлогодней".
       И - знаю: материя этого  года  всегда  -  неизносней  и  лучше  материи
  прошлого года; я думаю: если такие подарки продолжатся из году в год, -  то,
  наверное, лет через двадцать придется дарить тете  Доте  парчу,  потому  что
  иные материи (те, что похуже) наверное все передарены будут.
       - "Не благодари меня: это - Михаил Васильевич!"
       Папа  - даритель, хранитель, целитель; и - вечный советчик: рекомендует
  он дядечке скучный досуг превратить в ремесло.
       - "Да, да, ремесло - вещь полезная..."
       - "Видите ли: отвлекает оно от навязчивых мыслей!"
       - "Как  эдак  захочется  вам,  -  вы,  Василий  Егорыч,  возьмите-ка...
  Переплетите-ка     мне     в     библиотеку     "М_а_т_е_м_а_т_и_ч_е_с_к_и_й
  В_е_с_т_н_и_к"...
       - "Вам - заработок, мне же - польза: годов восемнадцать могу вам отдать
  в переплет".
       Дядя силится стать переплетчиком, но - бесогон он какой-то.
       Так: после занятия над калабашкою каши сидит  с  громким  "и_к_о_м";  в
  тисненую кожу попробует он заключить что-нибудь, - не идет.
       - "Морозновато!" '.
       - "Брр-брр!"
       И пойдет согреваться по комнатам.
       Вот он подумает, что - милован; и собою  мил_о_шится  в  зеркале;  ногу
  отставит, и барды расправит.
       - "А чем не мозгай?"
       Постоит мигачом; и кадык у него - скакуном;  перевертится  фертиком;  и
  черным чоботом чокнет по чоботу.
       - "Ишь ты: подишь ты!"
       И - пустится он выкаблучивать перед бабусей: бабуся - козлом на него.
       - "Ну, чего ты?"
       - "Морква-то, небось, стоит дорого!"
       - "Ты-то чего дедерючишь?"
       - "Капусты купила, варила, варила: мерзлятина!"
       - "Вонь!"
       Дядя Вася опомнится, крякает:
       - "Морозновато!"
       - "Брр-брр!"
       И - к себе: навестить "Х_р_а_п_о_в_и_ц_к_и_х"...
       И вскоре уже посылает пронзительный  всхрап  от  мороженной  стенки,  с
  трехногой постели, без-брюхий,  мозглявый  комар,  переломленный  на-двое  с
  бакой, прижатой к подушке, открывши  свой  рот  и  желтея  веснушкой;  какой
  малодошлый работник! Тканьевое одеяльце серо; а по серому полю поют  петухи,
  перетертые многим лежаньем; на гвоздике - шапка с  кокардой;  и  -  скрипка;
  мурлышка сидит под геранью; такого же цвета обои; темней  -  пятна  сырости;
  где уголок обметает морозом, - снежиночки хладно снимаются пальцами.
       Так он живет: прилеж_а_ка какая-то!
       Ходит отсюда обедать - к нам, в праздник; коснеет;  при  спорах  в  его
  голове - мозголом; он сидит - мозготрясом; перекатает  все  ломтики;  с'ест;
  остолбенело смеется; и - хлопает веками; пробует  изредка  он  буторахнуться
  мыслями; и - потнолобый от этих усилий, совсем не мозганит.
       - "Да, да!"
       - "Ремесло!"
       - "Вещь полезная!"
       - "Вещь!"
       - "Ремесло".
       И - опять забезгласит. Приходит с ним тетечка.
       - "Ну, как у вас..."
       - "Ах: "м_а_м_а_ш_а"!"
       Сидит подпирая подпертой рукою (другою)  -  головку;  моргает  в  таком
  положении: палочкой,  палочкой  грудь;  так  безбёдро  привстанет,  безбедро
  пройдется к окну.
       - "Телеграф!"
       - "Надоел!"
       . . . . . . .
       Дяди-Васина драная жизнь - пополам; признаю половину одну: -
                                                                  - дядя Вася безженый, безбабый,
                                                                  и как говорят - не "м_о_з_г_а_й",
                                                                  но крепчающий задним умом,
                                                                  мозгопятый, но все же с достоин-
                                                                  ством, скромно сидит, защип-
                                                                  нувши рукой бакенбарду, заку-
                                                                  танный белой салфеткой, и ширит
                                                                  глаза в разговор, -
                                                                                    - а
  другою рукою катает он мякиш-алякиш; и папа  к  нему  прислоняется  мнением,
  булгатнёю своею:
       - "Я вам говорю: вы, Василий Егорович" - бородатит в крахмал он:
       - "Вы, прямо скажу вам"...
       - "Оставили б это!"
       И открывается  этим  другая,  "с_в_о_я"  половина  разорванной  дядиной
  жизни: -
         - где дядя такой при-
         тихайка, блек_а_вый,
         минающий мякиш в
         алякуши и доверяю-
         щий всяким словам -
                           -   появляется  перед  нами  -  другой:  об'едающий
  бабушку, очень крикливый керкун, голосящий на всех:
       - "Вы-то все хороши: водохряки!"
       Он громко бахорит, зюзюкнув рябиновки; глупый бабич, костыляет по полу,
  бунчит себе п_о_д нос, кабачит:
       - "Эй вы, водохряки!"
       И примется в пляс подкаблучивать он коловертом - подпертым.
  
                             Да я, Васька Пазухов -
                             Дую ром без лишних слов!
  
       Да и бабнёт непристойность, осклабится  весь  и  покажет  "л_а_л_а_к_и"
  свои (это,  знаю  я,  десны:  так  бабушка  их  называет),  гогочет-кокочет,
  заперкает, выпустит лётное слово; и - сгинет дня на три; и бабушка скажет:
       - "Уж говорю вам, добавится он до беды!"
       Раз она появилась; и стала бубанить, бубенить; и - бутет_е_нь подымался
  по этому поводу.
       - "Что вы?"
       - "Опять?"
       Ерепенилась бабушка.
       - "Что бы вы там ни сказали, а он  -  скандалист,  этот  самый  Василий
  Егорович ваш!"
       Заслонялась руками от носа, которым старался наш папа ей в'ехать в лицо
  меж  ладонями,  и  об'явила:  "Запой";  думал:  это   наверно   расстройство
  желудочка, с громким скандалом: ему  бы  куриного  супца;  открылся  мне  из
  бабусиных слов:
       - "Он - бузыга!"
       А что есть "бузыга"? У Даля - найдешь, а в головке - сыщи-ка! -  Опять:
  -
  -  понимание,  девочка  в беленьком платьице, пляшет; и темные няни приходят
  бормочущим роем: ужасно невнятно, но - страшно занятно!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       И мама играет: -
                      - снялось, понеслось; запорхали события жизни в безбытии
  звуков;  опять заходил по годам кто-то длинный; то - дядя; он встал на худые
  ходули:  на  ноги;  уходит  от  нас - навсегда по белеющим крышам: уходит на
  небо;  и  принимается  с  неба  на нас брекотать: - "Да устал я сгибаться "в
  своих трех погибелях": будет!"
       - "Устал обивать я пороги казенной палаты!
       - "Вот - войлок, вот - камни: пускай обивают другие"
       - "Устал от ремесл: не полезная вещь ремесло!.."
       - "Ухожу я от вас!"
       . . . .
       - "Дядя, дядечка - милый: и я..."
       Мама бренькает ручкой по клавишам; и булгатня подымается звуками; стала
  она такой маленькой, миленькой; выставит шейку; и - точно робея, проходит по
  звукам  -  на  цыпочках:  девочкой;  и  -  самородною  родинкой   склонится;
  превыразительно звуки она переводит глазами, которые  с  низу  страницы  как
  прыгнут наверх: на крючочек, на ноту: -
                                        - и я ухожу в эту жизнь; и
                                        - как есть ничего, эта жизнь; его
                                        - комнатка! Холодно: бабушка
                                          дверь обивает, чтоб ноги
                                          себе защитить и -
       . . . .
       Ах!
       Временно время, - но временно время;  бормочет  отданными  днями;  и  -
  раздается нам - в уши, нам - в души!
  
                                     РУЛАДА
  
       А мамочка так же звучит, как рулада; рояль принимается мне выговаривать
  звуки ее.
       Мама сядет наигрывать; руки льют звуки; рулада течет, руколивною трелью
  запенясь  о  клавиш,  обрызнувши  душу  мою  дишкантом:  в  пропасть  падает
  сосредоточенный  бас,  тяготеющий   весом:   поверхностей   клавишей   зычно
  расстались на гребни, моргая диэзами; море морочит.
       То -  мама:  опять  принялась  выговаривать;  _я_ркает  грацией,  яркой
  градацией, жестикуляцией гаммы:  от  птичьего  пенья  до...  взвизга,  до...
  тигра; лимонным цветком нежно пахнет; дивуется взлетными бровками: глазки  -
  анютины.
       Нежно она произносит шаги своим шелковым шопотом,  ярко  живея  духами,
  надев ярко  розовый  свой  казакин,  обвисающий  кремовым  кружевом,  звонко
  воскликнувши связкой ключей - произносит шаги по  ковру:  к  шифоньеру,  где
  ясною массой атласа отплющились платья, где пучится этот турнюр -
                                                                  -  находимый
  под юбками -
             -  даже,  я  знаю,  у  немочки  есть  та  подушечка;  знаю, такую
  подушечку ловко подвяжут, где надо, чтоб быть полнобокой. -
                                                            -  Вращая боками и
  прыгая  родинкой,  мама  проходит  с  турнюром  в  руках, мимоходом бросаясь
  глазами в окошко.
       Закат, как лимонный цветок, нежно пахнет: настоем  цветов;  парфюмерией
  полнятся комнаты.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Хлынет из прошлого в душу ее переливчатый образ.
       "Добро", или "зло" - только  пена  пучины  того,  своего,  что  есть  в
  каждом; "свое" раскричалося  в  маме  фантазией  пальм  и  болтливым  бабьём
  баобабов, в котором открылся фонтан разноцветных колибри, топтались слоны  и
  воняли гиены: зоологический сад, а не мамочка;  Индия,  а  не  профессорский
  круг девяностых годов, не Арбат;  только  старый  китаец,  мой  папа,  сумел
  претворить этот круг в философию "Т_а_о" Лао-Дзы, советуя  видеть  грудастых
  профессорш,  -  не  бабами,  -  парками,  а  надоедливых  мух  переделать  в
  "з_а_н_я_т_н_ы_е, з_н_а_е_т_е, о_ч_е_н_ь м_а_ш_и_н_к_и".
       Профессорши, - даже не м_у_х_и; Бобынин профессор не глуп;  но...  себя
  посадите меж  ними  тропический  лес  обернется  в  болтливую  скуку  ученых
  нечесанных баб, поженивших когда-то мужей на "с_в_о_и_х" убежденьях; -
                                                                       - профессорши
  маму  не любят: ее провожают они криворотою злобой; для них она - девочка: и
  -  понароют  кругом волчьи ямы обычаев: мамочку ловят в обычай профессорской
  жизни:  на  кухне  ушами повисли сухие грибы: Малиновская - слушает; стены -
  ушаты...
       - "Так, да, дорогая моя!.."
       - "Почему это, - да?"
       - "Почему это вы не бываете в обществе трезвости, да..."
       - "Все мы, так, там бываем!"
       - "И Софья Змиевна, и Анна Горгоновна с Анной Оскаловной".
       Змеи, горгоны, оскалы мерещутся мне: очень страшен "оскал" - криворотая
  злоба профессорш: -
                    -  я  видел  картиночку;  красную  лиску,  которую  травят
  собаками;  где-то  разлаялось  все это: мамочка, лиска, оскалилась крепко на
  это: -
       - профессорш боялся: -
                            -  особенно той, Докторовской; да, да, у нее очень
  толстое  то,  на  что  все надевают турнюр; все, бывало, бабакает с тем, кто
  развел  реферат,  бременел диссертацией; и подставляет тому, кто еще не орал
  рефератов,  претолстое  то,  что  собой  представляет  турнюр; подставляет и
  мамочке, кроя ей глазки ледками; -
                                   -   а  ветхие  крысы  Слепцовы  из  норочек
  выставят  носики:  нюхать ее красоту и выпискивать вслух, что - нет, нет: не
  красива  она,  что  ей  надо  бы косы обстричь; огорчается писками: глазки -
  лед_я_ные _о_мутни; мерзнут; -
                               -   и   пустят   потом  по  щекам  бисеринку: в
  платочек;  растаяли: бабочкой вновь залетали по пальмам: запахло весною; и -
  белой  болоночкой,  Альмочкой,  чесаной  гребешечком  с  пробором на лобике;
  весело севши в качалочку шелковым шопотом, ножку на ножку подкинула: красная
  туфелька очень игриво свисает с носочка -
                                          -  зацапкала  Альмочка  лапками п_о_
  полу,   -  хвостиком  в  воздух:  гам-гам;  а  носочек  вращается  маленьким
  пальчиком,  точно  гусиная  мордочка:  красная  туфелька  шлепнула н_а_ пол;
  болоночка  -  пустится  бегать  кругами,  как  заяц,  схвативши  зубами, как
  лакомство,  туфельку;  я  же,  сбиваясь  в  карачки, комочком переползаю под
  ножку,  как  Яльмочка;  мамочка, ярко цветя самодушием, косу свою перекинет,
  смеется:
       - "Глядите!"
       - "Ловите!"
       - "Держите!"
       - "Кривляется Котик!"
       Слетает с качалки, защелкав в ладони.
       И - гонит; обхватит, катаясь со мной  по  ковру,  волосатится  гребнями
  виснущих кос надо мной; вижу -  в  ямочке  шейной,  под  кожей,  задвигалась
  мышка;  головкою  прямо  да  в  юбочку  маме,  в  сплошной  шелестинник   ее
  крэп-де-шиневый; и - приподымет подол  моего  темносинего  платьица:  громко
  подшлепает там, где положено шлепать: пускай себе шлепает, это - такая  игра
  между нами!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Вздыхала, что  стану,  как  мушка,  "з_а_н_я_т_н_о_й  м_а_ш_и_н_к_о_ю",
  сложенной папочкой.
       Грезился  ей  -  м_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е-к,   математик,   внимающий
  разговорам о "м_о_д_у_л_я_х", предпочитающий их яркой силе, в ней бьющей, не
  слышащий музыки и очконосый -
                              -   нельзя   Тинторетто   повесить   бок-о-бок с
  фламандскими  зайцами  или  с  фламандскою,  пусть  добродетельной, тучной и
  красной  кухаркой  в  перекрахмаленном  чепчике;  папа  - подвесил: ландшафт
  итальянский к ландшафту... ученой кухарки: -
                                             - к профессорше Кисленко - маму! -
                                                                              - И
  мама  дрожала,  боясь, что калечат меня, облекая меня в выходной сюртучок из
  науки.
       Спросили бы папу:
       - "А что заказать нам Коту?"
       Он ответил бы:
       - "Что же-с?"
       - "Купите ему котелочек!"
       - "Да, да!"
       - "Закажите ему сюртучечек!"
       Мне мог бы, наверное, он поднести к именинам футляр для очков.
       Он все силился мне об'яснить проявления жизни  сложеньем  стремительных
  сил с центробежными; этот подарок подобен "футляру". Я выглядел в силах, как
  в сильных очках, - очень хило; дудил он:
       - "В том сила!"
       - "Вот сила!"
       - "Не в этом же сила!"
       - Но что же есть "с_и_л_а"?
       И - "с_и_л_а" откликнулась образом Силы (Силантия), сыном Ерша (то-есть
  дяди Ерша). Этот - выглядел "х_и_л_о"; и - умер; и - думалось мне:
       - "Да не в этом же сила!"
       - "В том сила, что "с_и_л_а" -  Силантий!"  А  этот  Силантий-хилел  да
  хилел; если б п_о_нял я "с_и_л_ы", то - стал бы я хилый; и  умер  бы  я,  не
  достигнувши "с_и_л_ы".
       И все говорили весьма укоризненно папе:
       - "Оставьте: еще преждевременно он разовьется,  да  и  умрет,  как  ваш
  "Сила".
       - "А вы!"
       . . . . . . . . .
       И - бывало -
                  -  руладой раскатятся хилые силы, как нитка хруст_а_линок по
  полу; ноты на гамму нанижутся так, как на нитку хрусталинки: -
                                                               -  из  бурелома
  трезвучий, гонимого где-то, звездеюще выблестит тонкая нота; другая звездеет
  из  первой, дробимая трелями дишкантового _о_зерца в выливень ясных мушинок;
  у  берега:  зреют  по  черненьким косточкам блески от маминых пальчиков; и -
  заколотятся  снова  в  утесистый  бас, выбухающий в бездну и бьющий созвучно
  лежащее  в визги; и - дз_я_ною радостью вымоет, шипною пеной покроются камни
  аккордов;  и - застится четкость руладного контура дымкой педали; раздастся:
  -
  - между дишкантами и басом -
                             - страдающий, человеческий голос, и -
                                                                 -     давится
  басом;  и - гибнет бесследно; я - плачу: какие-то вихри поднимутся выхватом,
  как светолапое пламя, из грудки: -
                                   -  ввиваясь  в  пространство  и  в быстрень
  событий; охватит пространство: пространством безбытий -
                                                        -         пространства
  раз'ялись   в   нестои:   составом  дневным;  где  густела  лиловая  ночь, -
  выпрозрачнилось утро; расстрелами ясности резалась ярко материя ночи; прошла
  неизвестность: синеет окрестность, чтоб стать голубою, дневною волною, -
                                                                         -  то
  мама,  играя, опять удивляется взлетными бровками; венчик витушек танцует на
  лобике; капелькой пота об'_я_снился носик; и -
                                               - ах! -
                                                     -  заробевши, проходит по
  звукам,  - на цыпочках: девочкой! И - самородною родинкой немо взирает мне в
  душу;  совсем изумрудится глазками; с низу страницы как прыгнут наверх, - на
  крючочек, на ноту они.
       Постою, посмотрю: полюблю!
       Это - яд; это - сладостный яд  Возрождения,  где  выступают  поступком,
  взирают решением, любят и губят без правила: в звуках; совсем  не  моральная
  жизнь - музыкальная:
       - "Котик мой!"
       - "Сила - не в этом, а в том, что..."
       - "Нет с_и_л!"
       Только пчелки, летящие с маминых губок медочком - сластят;  а  порою  и
  жалят: закон основания - где? Папа этот  закон  применяет  к  себе:  заведет
  молодого, очкастого юношу, - на  основании  строгих,  проверочных  испытаний
  ведет к доцентуре; а мамочка скажется выблеском:
       - "Да: он - чинуша!"
       - "Воняет трухою!"
       - "Обманетесь..."
       Лет через  двадцать  былой  м_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е_к  -  попечитель
  учебного округа: стонет весь округ!
       Права-то ведь мамочка: без оснований!
       . . . . . .
       Люблю прохудевшее личико с гордою родинкой, с носиком тонким,  точеным,
  и с - розовой щечкой; и ротик, немного обиженный, сложенный, точно цветок, -
  росянеет  перловыми,  ровными  зубками;   ямочкой,   еле   заметной,   игрив
  подбородок; и лобик, не рослый, себя об'ясняет бегучими дугами перелетающих,
  соболиных бровей, подымающих дуги морщинок, а то приседающих к полуизогнутым
  черным ресницам анютиных глазок, доверчивых, или обиженных  и  подозрительно
  зорких, как пьявочки -
                       - так и вопьются!
       Обидится: -
                 - ротиком, ставшим совсем червячонком!
       Смеется: -
                - и явятся ямки! -
                                 -  Поднимется  пухлая  губка;  и  - видятся -
  зубки...  Прищурятся  глазки, махнувши фатою ресниц и проглядно метнувши две
  искорки;  склонится на-бок головка; осыплется гущей каштановых пышных волос;
  -
  - и -
      - такою мо-
        сковской красавицей мамочка станет:
        с картины Маковского; "Свадебный пир"! -
                                               -  В  этой  позе  невесты собой
  залюбуется в зеркале!
       Папа  носатится  кряжистым  гномом  (скрипит  половица):  похлопать  по
  плечику; мама ему покорится, едва розовея улыбкой, милующей нас, нашу  жизнь
  и летящей навстречу какому-то бывшему опыту, после которого - стоит ли жить,
  без которого - стоит ли верить? Улыбка, несчастная, длится секундочку; -
                                                                         - явно
  другою  улыбкой,  скрывающей  первую,  с  папой  снесется;  а первая - сядет
  куда-то: совсем в уголочек. -
                              - Вторая
  есть речка домашних забот.
       Папа  эту  улыбку  заметит,  а  первой  -  не  видит;  и  -  продолжает
  потрепывать маму по плечику:
       - "Вот: я купила - две скатерти!"
       - "Вот: посмотрите!"
       И папа, не глядя, прихлопнет по плечику:
       - "Так-с!"
       - "Да не таксите, а посмотрите внимательно..."
       - "Эта, вот, видите: вся - петухами; мне стоила..."
       - "Эта, вот!"
       Папа колотится мнением:
       -  "Так-с:  превосходно-прекрасная...  И  -  с  петухами,  и  -   стоит
  недорого".
       И продолжает пощелкивать.
       Папа сегодня постригся: смелеет -  совсем  небольшой  бородой,  ставшей
  вдвое колючее; шея от этого кажется толще; и более зверским лицо: ах,  зачем
  он обстригся?
       О, нет: никогда не поймут они верно друг друга, а я - понимаю уже: мама
  - точно "невеста" картины Маковского "С_в_а_д_е_б_н_ы_й п_и_р", ну, а  папа,
  - какой женишок? Стало быть?..
       Домышляю: -
                 - а домыслы - вещи опасные: -
                                             -  вещи вещают о том, как им быть
  в этом случае; вещие вещи понять, это - значит: отставить границы меж ними и
  мною; и заставляю -
                    -  себя  сознавать уже папою: мамы и папы; они не допустят
  во  мне  опрокинутость эту; отрезан от них в понимании очень опасных и вещих
  вещей; ухожу в немоту, преступаю черту; -
                                          - и преступность моя -
  откровение  истины  без  осознанья  того,  что оно - откровение; не осознать
  правоты своих знаний - не значит ли: быть в преступлении; -
                                                            - да! -
                                                                  -       Грех
  преступности - робость!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Уж слышал от мамы: на данном обеде  Тургеневу  маму  с  Салтановой  так
  посадили, чтоб видел  Тургенев  красавиц:  пред  пышным  букетом  цветов;  и
  Тургенев, надевши пенснэ с широчайшею черною  лентою,  -  маму  разглядывал;
  папа, согретый шампанским, сказал лучше всех;  и  слабей  Боборыкин,  пустив
  пароходиком слово - вперед, и оставивши лодочкой мысль - позади, -
                                                                   - Боборыкин, -
  -   который   весь  в  желтом,  которого  называет  "П_е_т_р_у_ш_е_ю"  София
  Александровна... Боборыкина... -
                                 -  видел  его  я  в  Лугано  в  шестнадцатом,
  кажется (этого века); и он вспоминал:
       - "Михаил-то Васильич бывало!"
       Да, да: Боборыкин советовал маме заняться с ним дикцией:
       - "Я говорю вам!"
       - "У вас очень много прекраснейших, артистических данных!"
       - "О, русские женщины, русские женщины, не  понимаю  я  вас;  нет,  как
  можно: хозяйство, и дети, и кухня, когда артистический мир - вам доступен!"
       - "Я вам говорю..."
       - "Вы послушайте: "П_е_т_р Б_о_б_о_р_ы_к_и_н" -  сказал  (его  помню  -
  высокий, вертлявый, весь в желтом,  весь  в  пестром;  к  очкам  приставляет
  лорнет; и нальется, и бьется багровыми жилами череп; и вскочет, и  сядет;  и
  схватится пальцами за завитушечку кресельной спинки), и мама бывало внимает:
  и - тянется к сцене.
       Все яркое, чем я живу -  это  мама  во  мне:  прожурчит  разговором;  и
  выпадут: рыбка златая, хрусталик и яркая тряпочка; я  поднимаю  хрусталик  к
  лицу ее - ручкою прочь она; звонче рассказывать; очень рассеянно спутает мне
  волосенки браслеткой заденет по носику: пахнет  весною  -  лугами:  прозябли
  рассказы о мамином детстве; букетики цветиков ставит она перед нами: -
                                                                       -   да,
  Звездочкой  звали  ее: эта девочка, Звездочка, вышла из маминых глазок; она,
  как  и  я;  она  -  девочка,  Звездочка; мы побежали на луг: людоедное время
  погонится -
            - помню: она говорит, как на сцене; значительно смеряет взглядом и
  палец приложит к губам:
       - "А вы знаете что?"
       Прозвучит это "знаете что" на всю комнату; я побросаю паяца, переползаю
  на коврик, сижу под коленками, ротик раскрою - на то, как разжалась на  стоя
  локоточком изгибная ручка сверкающе - желтоливным бериллом; она -  словодар;
  Генриэтта Мартыновна, та, - словоём, мама действует мимикой: -
                                                               -         ручки
  расставит: направо-налево; и - тешится песней:
  
                          О, мой Пипп_о_, все та:же я,
                          И так же все люблю тебя -
  
                                                  - и я брошусь кричать:
       - "А теперь - тараканов!"
       Она же:
  
                          Да, где тараканов так много,
                          О, да: где их много, -
                          Там в доме есть бла-го-дать:
                          Бла-го-дать!
  
       Знаю я, что М_а_с_к_о_т_т  -  Зорина  (в  оперетке  Лентовского:  ходит
  Лентовский  в  поддевке);  П_и_п_п_о  -  был  Огнев,  Роман  Яклич,   теперь
  поступивший в Мариинский театр, очертевший  в  страстях  Мефистофеля  вместо
  Кондратьева и умоляющий Поликсену Борисовну в арии Демона взять его  руку  и
  сердце; она несогласна; но,  но  -  называя  Огнева  "Р_о_м_а_ш_е_й"  -  ему
  отвечает: -
            -  и  мамочка  тут  облизнется,  согнется  головкою,  и исподлобья
  повыпрыгнет глазками, как Поликсена Борисовна:
       - "Ты бы, Ромаша, поехал с визитом к Направнику?"
       После: -
              - оскалится ротиком, и -
              очертеет глазами; я слышу: -
                                         -    как    длинный    "Р_о_м_а_ш_а",
  оскаливши зубы, басит во весь рот:
       - "Чорт возьми!"
       - "Не поеду!"
       Боится Направника он: оттого и не едет; ему говорят:
       - "Ах, Ромаша, Ромаша: поехал бы ты..." Это все разговоры  о  том,  как
  жила в Петербурге, у Поликсены Борисовны Блещенской, мамочка:  около  Мойки;
  персона из царской фамилии к чаю приехала: дикий Ромаша сидел  за  альковом,
  не смея сморкнуться; -
                       -  в  кольцо  бирюзовое смотрит; и - собирается с новою
  мыслью;  из  левой  руки,  от колена, завьет папироска кудрявую струйку (да,
  мамочка стала прикуривать что-то); пройдется, - улыбка-та, п_е_р_в_а_я:
       - "Ах..."
       - "Петербург!.."
       Говорит это все для себя "самоё": хочет высказать вслух: ей поется; все
  - до-нельзя ярко и до-нельзя все мне понятно, как... музыка; что вот,  -  не
  знаю; глаза закрываю, - лицом к крэп-де-шиновой кофточке; ручку  положит  ко
  мне на головку,  играя  рассеянно  локоном:  смотрится  в  локон;  теперь  с
  разгасившимся вовсе лицом переживает сама она это все... -
       - восклицающим  высвистом  дзанкая  в  стекла  снегами,  -  порывы,  за
  стеклами, там:  затянули  прозоры...  за  стеклами;  снова  Арбат  овивается
  бело-венечной фатою: за стеклами; кто-то в трубе принялся выборматывать - то
  же:
       - "О, боже!"
       Как будто рассказывать-то же:
       - "О, боже!"
       В трубе принялся выборматывать кто-то: про что-то. Вдруг -
                                                                -    треснуло:
  пол оседает: -
               -  обстриженный  папа,  давно  привлеченный  рассказами,  тяжко
  дубасит  стопой,  заложив  за спиной две руки с разрезалкой и выдавив полный
  живот,  оседает  большой головою, зашлепнутой в спину; рассеянно встал перед
  зеркалом,  точно  не  видя  себя;  увидавши себя пред собой, он впился очень
  зверски  подстригом  бородки,  поставив два пальца себе под очки; и - не мог
  оторваться,  не  мог  оторваться:  от  маминых  громких  речей  ("Петербург,
  Петербург!"), иль от дикого, скифского лика с обстриженной зверски бородкою;
  -
  -  мама  опять растворяется словом, как рядом картонок своих, из которых она
  вынимает  пернатые  шляпы;  тут  папа  не  выдержит:  очень  спешащие глазки
  забегали мушками; пальцы-дергунчики; жила на шее набухла:
       - "Оставь" - поднимает на мамочку мелкие  глазки  -  две  точечки,  два
  острия  карандашика  (эти  спешащие  глазки  меня  беспокоят!)  -   "Оставь:
  Петербург, это - немцы".
       Но мамочка, стиснувши губки, закинувши ногу на ногу, шелкнула  ошептами
  юбки; и - прыгает очень значительно ножка носочком; и, как карандашики, папа
  слова очиняет и эдак и так, в острие своей мысли: дезинфицирует мнения:
       - "Это все, Лизанька, - дрянь: мишура, немчура; это нам ни к чему,  это
  нам не к лицу!"
       Потянуло опять его к зеркалу (вот он какой после  стрижки!  Он  стал  -
  совершеннейшим  скифом):  и  гладит  лицо  полнотелой  рукой,  повернувшись,
  стараясь увидеть свой  профиль;  и  -  снова  отшаркал  от  зеркала  в  гущу
  вопросов:
       - "Какая же это там жизнь? Поликсены Борисовны этой? Певцы,  лоботрясы,
  гусары... И в эдаком обществе ты, мой Лизок, - не скучала?!?  Не  понимаю  я
  это!"
       Какой-то слеп_е_нь: и не видит - у мамы лицо прохудело от  скуки,  и  -
  кинулось прямо в глаза: перешло вдруг в глаза; и  два  глаза  расширились  и
  раскидались, и (ай!) обожгли препридирчиво все, что лежало пред ними; а папа
  уже собирается выставить армию доводов; перевернется  на  стуле;  руками  по
  воздуху рубит котлеты:
       - "Москва, так сказать, есть естественный, русский наш центр, -  всякой
  умственной, нравственной, литературной, общественной жизни..." -
                                                                 -     пройдет
  перевальцем  на мощных, недлинных ногах; тупоносо стоит сапогом на паркете -
  "Москва  есть  коммерческий  центр:  она  -  узел железных дорог, выразитель
  провинции..." -
                - Папа сильней ударяет словами...
       А  мама,  закинувши  ножку  на  ножку,   запрыгала   красным   носочком
  язвительно:
       - "Да, в Петербурге проспекты; по  Невскому  катит  в  коляске  царица:
  поклоны - направо, поклоны - налево, а Яблочково освещение - блещет!.."
       И быстро, быстрее - до бега  на  цыпочках  мечется  п_о_  полу  папочка
  кряжистым  спинником;  вдруг  он  подшаркнет  совсем   саркастически   (даже
  подпрыгнет, подшаркнув: и - взмах разрезал кою!)
       -  "Фу-ты.  Принцесса  Дагмара,  -  прошу  извинения  -  э,   что   там
  "к_а_т_а_е_т_с_я": ах - немчура, немчура!"
       А уж мамины глазки становятся явно алмазными глазками; плачет: о ней не
  заботятся; жить ей в московской среде - невозможно никак: как  профессор,  -
  дурак, как профессорша, - злюка-гадюка;  и  -  глазками  папу  минует;  и  -
  обращается к ложке, пред нею лежащей: и схватит ее, и  отбросит;  а  розовый
  ротик - сплошной колокольчик -
                               - эге: да он дудочка! -
                                                     - вот и пойдет, и пойдет:
  что  уедет  от  папы, что папа - урод, каких мало, а мама красавица; смотрит
  больными глазами на нас:
       - "Не расстройство чувствительных нервов - нет, нет: я - здорова..."
       - "Я - вас!.."
       - "Убирайтесь вы все!"
       И - обводит нас всех с таким видом, что что ни скажи - ерунда: и она  -
  всем покажет; зимующий рак, вероятно, ползет показать нам, где раки  зимуют;
  и - выставит родинку: -
                        -  папа скрипит в кабинете половицей: дрожит пятипалой
  рукою над мухою, уцелевшей от лета; и - "ц_а_п"; ее ловит: -
                                                             -  и муха сидит в
  кулаке;  оторвется  ее  голова;  то  не  муха, а - мама; не мама, а - мамины
  нервы...;  вдруг  -  дернется:  быстро забегает, крепко при жавши к крахмалу
  сорочки  кулак и оскаливши рот белым блеском зубов; а другою рукой на крутых
  поворотах -
            - раз,
            - раз,
            - раз,
            - раз,
            - раз! -
                   -  очень быстро ударит по воздуху; раз я его подсмотрел: он
  всклокочился; точно два глаза - огромных, багровых - ширели закатом сплошным
  кабинетные  окна,  багря  косяки,  рукомойник  и  стол:  во  всем  красном -
  расхаживал папа, - о, нет, не расхаживал -
                                           -   бегал   на   цыпочках,   крепко
  прижавши  к  крахмалу  сорочки  всю  челюсть,  раз'ятую ртом с белым блеском
  зубов; будто он раскричался без голоса -
                                         -  руку  одну  прижимая  к  дышавшему
  боку; другою, зажатой в кулак, на крутых поворотах -
                                                     - раз, -
                                                     - раз, -
                                                     - раз, -
                                                     - раз, -
                                                     - раз, -
                                                     -  бил  по воздуху, точно
  про-делывал он упражнения Мюллера; -
                                     -   беганье   папочки,   этот  раскрытый,
  кричащий  на сумерки рот, подбородком прижатый к крахмалу щелкавшей сорочки;
  и -
    - раз, -
    - раз, -
    - раз, -
    - раз, -
           - мне запомнились: выбежал я!..
       . . . . .
       Покричав и побегав с  собою  самим  -  у  себя  самого,  -  выходил  он
  мириться: совсем успокоенный, даже какой-то размякший (таким его  видывал  я
  приходящим из бани); усевшися в кресло, снимал  облегченно  очки:  протирать
  очень  весело;  узкие  плечи,  покато  упавши  под  очень  большой  головой,
  приносили повинную:  голову  эту  сажали  с  усилием  два  человека,  сперва
  надорвавшись; сидела она как-то так, - на боку...
       . . . . .
      Мама тоже легко отходила; поплачет, и - рядится: на вечер; плавною  павой
  под зеркалом ходит; турнюр придает ей немного комический вид; и -  ровняется:
  трэном,  шумеющим  шелковым  кружевом;   талия - рюмочкой;   вверх   поднимают
  достойные пышности очаровательным  вырезом,  пахнущим  опопонаксом  Пино,  и
  слепительным от бриллианта, упавшего посередине, меж двух тельных складочек,
  с бархотки; точно Венера, горит на рассвете - пред солнцем, которое  спрятано:
  ниже в корсаже; поклонники мамины, верно, гадают:
       - "Взойдет?"
       - "Не взойдет!"
       И - стараются взором (как бы невзначай) проникать за черту горизонта: и
  - нет, не взойдет! Позаботилась  мама:  качается  сколотый  вырез  росистою,
  розовой розой, когда она ходит, натягивая перчатку до  локтя  и  сметывая  с
  перекрученной башней прически на пестрый ковер свою малую шпильку; оступится
  в трэне; схватив его ловкой рукою с подкинутой ножки,  оплещет  нас  розовым
  шопотом шелка подкладки -
                          -  какая  подкладка  у  этого  платья!  Я  в маминых
  платьях  подкладки  любил: ей бы вывернуть платья: лицом наизнанку; изнанки,
  бывало, кричат: канареечным, розовым, красным, -
                                                 -   такая   большая:  стоит -
  церемонно;   ни-ни   -   подойти:   ни-ни-ни!  А  вернется  бывало,  и  вот:
  расстегнется;  корсаж  упадет на Дуняшу, а юбки - одна за другой - упадут на
  ковер;  и  оттуда  повыскочит  мама  ко  мне,  - голоручка, худышка, в одних
  панталончиках,  пышность  оставив,  - со мной егозить; это - после; теперь -
  ни-ни-ни; церемонно стоит, церемонно проходит; -
                                                 - в окошке, где было главасто
  от  туч,  где  стояли  одни  многолобые  горы  в черте горизонта, - безлобые
  плоскости;  и  -  из-за них, приседая и нас освещая коротким отходным лучом,
  опрозраченным  ясно,  под  ним  нисходя,  -  померцающий  шар,  красный шар,
  приседающий в землю: отсиживать ночь; -
                                        -  померцающий  шар  уложили  в особый
  футляр  с лакированной крышкой, обитой атласом внутри, как кольцо дорогое, -
  от Фаберже или Дейбеля, -
                          - грузно и бременно!..
       Временно время; но - временно время; бормочет - отд_а_нными днями; и  -
  раздается: нам в уши, нам в души!..
       . . . . .
       Передняя -
                - комнатка -
                           - малая: -
                                    -   желто-оранжевой  злобой  глядели  обои
  оттуда  в  мигающий свет керосиновой лампочки; вешалка, столик и стул: все -
  оранжево здесь; на оранжевом фоне кирпичною линией четко проходят: квадраты,
  квадраты; висит многогорбая вешалка; немо; три двери: в столовую, в кухню, в
  немой коридор; повисает, пылясь, занавеска на кухонной двери такого зеленого
  цвета,  что больно глядеть, закрывая дверное стекло, чтоб не видели кухню; и
  сальный  матрацик  для  Альмы,  туда  зарывающей кости и жир в расцарапанный
  лапами волос; -
                - бывало: -
                          -  в  енотовой  шубе  и в котиковом колпаке залезал,
  громыхая в свой ботик, склоненный над Альмочко папа: на желто-оранжевом фоне
  обой,  освещенных  очками  мигавшего пламени; Альмочка грызла жесткую желтую
  кость; и - кроваво косилась: а папа, наставив очки, говорил:
       - "Это - правильное собачье занятие: чтенье газет!"
       - "Эти кости, Дуняша, в собачьем быту - то же самое, что  в  человечьем
  газетное чтение".
       - "Альмочка кость погрызет, и - все знает".
       За папой спешила и мама, в ротонде и в маленькой  плюшевой  шапочке,  с
  током (с огромным!); косясь на  нее,  он  указывал  пальцем,  большим  -  на
  матрацик:
       - "А Альмочка, знаешь, - читает  газеты!"  У  мамы  при  этом  известии
  прыгала родинка под вуалеткою (белою, с черными мушками); глазки,  туманяся,
  крылись ледками:  она  самодушием  жала  к  полнеющей  шее  круглеющий  свой
  подбородочек, важно надувшись; казалося: сделает:
       - "Уф!"
       Задевают ее, огорчают ее эти шуточки  папы;  рукой  опираясь  на  спину
  Дуняши,  натягивавшей  на  нее  меховой,  мягкий   ботик,   как   ножницами,
  расстригала молчание:
       - "Пахнет опять!"
       - "Пахнет псиной!"
       - "Вонища!"
       - "Я вам говорила, Дуняша, что надо матрацик проветрить: на  снег  его,
  снегом!"
       И - дверь растворялась; и папа туда, в темноту, убегал, опустив  нос  в
  меха; убегала и мама за ним, опустив нос в  меха;  в  двери  веяло  холодом:
  ворохом вывших времен; многоногие людогоны неслись по Арбату: -
                                                                -      несутся
  событий  негромкие  громы  в  огромные мороки мертвого мрака: хромает часами
  усталое время; оно - хромоногое!
  
                                    МАМОЧКА
  
       Знаю: мамочка наша больна! Это часто у ней за спиной выговаривал  папа.
  Я знаю, что ей занеможилось плачем, когда она  села  из  Питера  в  спальный
  вагон, чтобы плакать о питерской жизни; изнемогала в професорском круге она;
  -
  - появилось больными глазами лицо ее в сумерках: -
                                                   -   все,   то  немотствует,
  голову  свесив  на грудь, перебросивши косы на грудь, и - болеет размыслием;
  вдруг -
        - приподнимется: -
                         -   примется:   перетирать   безделушечки  полотняною
  тряпкою;  тут же, с бесцельным терением распространяется ропотом, возгласом,
  взвизгом,  рассерженным носиком стоя пред папиной дверью: в ночной рубашонке
  - пред сном; и придирчиво смотрит не в дверь, а в... потопное прошлое, -
                                                                         - в дет-
  ство! -
        - Откуда уселась хозяйкою дома она среди  стен  Косяковского  дома:  я
  помню: -
         -  четвертый  Зачатьевский переулок; отсюда привез ее папа в парадной
  карете, во фраке, с букетом цветов -
                                     - и Максим Ковалевский, во фраке, с таким
  же  букетом сидел против мамочки; мамочка, вспомнив про это, всегда заболеет
  глазами: поводит больными глазами: молчит бриллиантовым взглядом (от слез):
       - "Я - вас: всех!.. Убирайтесь: пошли, пошли все..."
       - "От меня... Ах, оставьте!"
       - "Оставьте..."
       - "Меня!" -
                 - Я не верю: -
                              -  (ах, звездочка, белая блеском на кубовом небе
  белесыми полднями -
                    - вся обезблещена!) -
                                        -   Полдни  наполнены  ужасом  ветхой,
  профессорской жизни и -
                        - бороданником старых научных жрецов; -
                                                              - оттого-то: -
                                                                           - рас-
  ширились  глазки ее - колесом: побежали, бежали, бегут... да и выкатилися из
  глазок; алмазики перекатились в платочек: -
                                            -   платочек   сырой  остается  на
  кресле; -
          - ну что же: поплакала?
       Все у нас плачут!
       . . . . . . . . . .
       На пальчик уселось кольцо с бирюзою; вернулась из Питера; и - появились
  зеленые пятна на камне кольца -
                                - очень плохо!-
                                              - все знают, -
                                                           -     как    только
  испортится  бирюзовая  бирюза  бирюзою  зеленой,  теряется  в  доме семейное
  счастье. И вот: -
                  -  уже  пр_а_зелень:  счастья  хватились;  карманы обысканы,
  полки в шкафах перерыты, а счастия нет: где оно? -
                                                   - Знаю: не было! -
                                                                    -    Шафер
  Максим Ковалевский в карете его утерял!.. -
                                            -  Так  пошли болтуш_и_нники: мама
  болеет болезнью чувствительных нервов; воссевши, молчит; опустила головку на
  грудь, перекинула косы на грудь; -
       - папа около ходит и около охает! -
       . . . . . . . . . . .
       Да, между папой и мамочкой - есть: что-то есть; пререкания тут быть  не
  может, что есть пререкания, есть: очень крупные; некого только спросить: -
                                                                           - ну,
  кого бы спросить? -
                    -  Отвечают  лишь  воющим  высвистом  в  стекла  порывы за
  стеклами - там, затянув кисеею прозорьг: за стеклами; да отвечает лишь лютое
  время  морозом;  и  виснет трескучее солнце жестокого цвета; и все белоперые
  стекла застыли; со всех подоконников скоро закапает...
       . . . . . . .
       Ах!
       Я - один: я один; я внимаю пришествию маленьких звуков; от двух до пяти
  тулумбукает кто-то у Помпула;  рубят  котлеты  на  кухне;  Дуняша  ругается;
  ранее:  мама  звонится  словами,  как  связкой  ключей,  все  о   р_ю_ш_а_х,
  г_о_р_ж_е_т_к_а_х,  ж_а_б_о;  к  двум  уж  скрылась;  три:  громкий  звонок;
  тулумбасит калошами папа в передней  -  подмахивать  листики;  знаю,  -  под
  каждым появится подпись: "Д_е_к_а_н М. Л_е_т_а_е_в"; зевает и жмурится; свет
  ест глаза; бриллиантит окно ледопёра зимой: -
                                              -   тарарыкнет   оно  светоперой
  весною! -
          - и высвистом, выснегом свищутся в стекла набеги метели; за стеклами
  белое  клокотание; белый бежит - перегромом, бежит передрогом по крышам - от
  нас к Реттер_е_, над Гринбл_а_том, -
                                     - над Бланком -
                                                   - куда-то -
                                                             - откуда-то! -
                                                                          - Папа,
  изогнутый, трахнет крахмалом, чихая, и  -  выставит  подпись:  "Д_е_к_а_н М.
  Л_е_т_а_е_в". Уже морготня зажигаемых ламп; что-то водится: сорное, вздорное;
  тихо просели углы: в непрозорное, в черное; в ворохи, в шорохи -
                                                                 - мамочка
  плачет беззвучно! -
                    - о чем? -
                             -  Папа  встанет, качнется с натуги, посмотрит; и
  что-то  захочет  сказать: не сумеет - мымыкает, грустный быкан; поморгает на
  мамочку  суриком  переполненных  глазок  (от крови); махнувши рукою, уйдет в
  кабинетик: сидеть в ка-бинетике.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Время обеда - тяжелое: -
       - мама боками атласит к столу; недовольно схвативши  салфетку,  бросает
  салфетку; глазами в кольцо с бирюзою - - оно зеленеет: оно  -  зеленей,  чем
  вчера! -
         -  бирюзы не осталось: одна неприятная зелень бросается маме в глаза;
  -
  - и -
      -  обед  хрусталеет  графином,  стаканами,  звонкой  грустиной и матовой
  дутостью -
           - мамы, -
                   -  которая,  что ни увидит и что ни услышит, - на все пятит
  губку, опухшую в ссору...
       И - папа теряется: как ему сесть да на что посмотреть...-
       - Начинает словесничать: эдак вот, эдак: -
       - "Оставьте: молчите... Ну что вы пристали?.. Ну что вы такое  сказали?
  Опять - этот вздор... Та же все ерунда!.."
       - "Вы находите?.. Ах!"
       - "Очень глупо!" -
                        -  и  выставив  детскую родинку, мамочка потчует всех;
  нет,  не  взглядом,  а ядом: все то, что ей скажут, ей лучше известно; и все
  виноваты: кругом виноваты; -
                             -  и  брови взлетели на маленький лобик; и строят
  без слова такие зацепы из мнений, что -
                                        -   суп   застревает   в   дыхательном
  горлышке:  кашляю;  папа  совсем растерялся; со страху он выскочил с громким
  вопросом.
       Всего мне страшней, что ко мне повернутся с вопросами: станут во мне за
  столом развивать любознательность к точному знанию; знаю, что  мама  на  это
  нахмурится; и - поглядит исподлобья; и  я  -  поникаю;  и  я  -  поперхнулся
  ответом; на папин вопрос - ни гу-гу: промолчу: -
                                                 - потому что наверное, -
                                                                        - папа
  уйдет, а когда я остануся с мамой один на один, то -
                                                     -  пребольно ухватится за
  руку, дернет к себе; и схвативши густую гребенку, вонзит ее.
       - "Ой, ой, ой!"
       - "Что такое? Ой, ой? Представляешься ты с "ой-ой-ой": замолчи!"
       И расчешет гребенкою волосы:  лучше  бы  выдрала  их,  чем  так  мучить
  ребенка гребенкой: расплачусь; и тут получу: бирюзою по носику.
       - "Ну?"
       - "Пошел прочь!.."
       Бледноглазо ласкает, не грея меня, пустоцветное небо; закат розовеет  с
  хрустальной сосульки; и розовый дым пробежит кисеею по розовой крыше.
       . . . . .
       - А то она пальчиком тихо грозит, показавши кольцо с бирюзою:
       - "Послушай-ка, Кот..."
       - "Заруби у себя на носу: ты  мне  будешь  чужой!"  И  полнеющий  вдруг
  подбородок прижмет она к шее; сидит - худовзорится.
       Время темнеет; и вот:  фиолетовой  флейтою  льется  триоль;  и  вишнеет
  клочочек ушедшего света: чернеет на небе; змея, полосатое время, - ползет; и
  беззубо  оскалилась  старость  в  чернотных  пустотах  губимого  мира;   уже
  чернорукая тьма протянула огромный  свой  перст  сквозь  стекло;  безголово,
  безного столбом к потолку поднялся Чернорук, уронивши свои пятипалые руки на
  шейку; и - сжал мое горлышко:  темными  страхами.  Я  сожимаюсь:  припрятать
  развитие (я - развиваюсь, увы!);  недогадливый  папа,  ко  мне  обратясь  за
  обедом с мудреным вопросом, желает скорей обнаружить развитие, чтоб подарить
  котелок, подарить сюртучок и футляр для очков, и брелок для  часов;  отвечаю
  нарочною глупостью; папины карие глазки забегают, очень печально завертятся,
  и - опускаются прямо в тарелку  горячего  супа  (он  дует  на  ложку);  а  я
  посмотрю исподлобья на мамочку: -
                                  -  мамочкин взгляд изменился, когда заболела
  она: стал какой-то животный... -
                                 -   и  мама  бросает  животный  свой  взгляд,
  нападая  на  нас:  и  - понять невозможно: глядишь маме в глазки; за глазки;
  останутся  мамины  глазки,  на  глазки  мои  не ответят; не принятый маминым
  взглядом,  мой  взгляд  побежит, как мышонок, от маминых глазок; и вижу, что
  папочка  мой  из  тарелки  моргает,  внимательно  глядя, как я заморгал; его
  глазки,  мышата,  метнутся на мамочку; глазки у мамы, что родинка: смотрят -
  не видят!
       . . . . . . . . . .
       Мы  с  папою  редко  вдвоем;  разобщились   молчанием;   помнится   мне
  невозвратное время,  недавнее  время,  когда  еще  мама  здорова  была;  так
  свободно пошучивал папа, вникая во все, что случалось со мной;  и  лечил  от
  расстройства животика: -
                         - помню: - однажды схватило животик; я плакал; а папа
  -  крутой,  головастый,  приземистый,  вдруг набежал из-за двери со склянкой
  касторки,   тряся  бородой  с  напускною  свирепостью;  забултыхался  буфет;
  растяжелой  стопой  он  ударил в паркет, заплясавши вокруг моих криков таким
  прыгуном;  и  столовою, ложкой махая под носиком, топал словами свой громкий
  стишок, сочиненный по этому поводу чтоб позабавить меня:
  
                           Экий дурачишко, Котик!
                           Ты не слушаешься няни:
                           День и ночь пихаешь в ротик
                           Всякой мерзости и дряни.
  
                           В наказанье вместо порки
                           Я принес тебе касторки...
                           Раскрывай-ка, братец, ротик:
                           Мы прочистим твой животик... -
  
                                                        - И все рассмеялись; и
  тут  же в столовую ложку наливши касторки, он вылил касторку в раскрытый мой
  ротик; шутливо подшаркнул и громко подпрыгнул под это событие; -
                                                                 -  скоро меня
  потащили в отдельную комнату: чистить животик.
       . . . . . . .
       Мне  помнится,  да,  невозвратное  время, когда не боялся ласкаться я к
  папе;  теперь  не  ласкаюсь к нему; я - догадливей: понял, что папе скандалы
  вредны;  затаился  от папы, любя его крепко; и было мне горько, и плакал я в
  зорьки;  но  слезы свои утаил: потеряли друг друга (утратил я друга!); и эта
  потеря  в  годах  затерялась,  когда потерял я способность: быть искренним с
  папочкой; все же я думал тогда: это есть добродетель моя; этот крест я понес
  по  годам,  как  невидную  помощь  для  папы и мамы; когда собирались они за
  столом, то могли друг на друга взорваться: словами и взглядами.
       Странно!
       Бывало  хожу  средь  теней;  и  воздушно  повиснет  косматость   теней;
  заведутся везде бороданники; я пробираюсь меж них, но сквозь  них  натыкаюсь
  на ужас, а ужас - хохочет: обнять меня хочет... -
                                                  -  Я  мог провалиться сквозь
  пол,  где  живет  зубной  врач, поднимая зловоние снизу искусственной варкой
  зубов; он мой зуб оторвет и торжественно вставит чужой и зловонный... -
                                                                        - Подолгу
  я  думал  о  варке  зубов  и подолгу я слушал тяжелые стоны (там - дергались
  зубы);  и  мысли  о гибели, бездне и варке зубов поднимались во время обеда,
  когда  убегала  душа  в  задрожавшую  пятку  от  страха, что папа, схвативши
  тарелку,  отгрохает  в свой кабинетик, замкнувшись на ключ, и не выйдет: там
  канет  навеки;  собрав  чемоданы, меж тем в Петербург убежит наша мамочка; а
  Генриэтту  Мартыновну  выкрадет  "Ц_е_т_т";  я  -  останусь один; в одинокой
  квартире; и вот позвонят: -
                            -  и придет, отворивши из сумерок дверь - господин
  в  сюртуке,  в очень черном: с намереньем очень позорным; останемся с ним мы
  один на один; промычит на меня он бычачьею мордою: он -
                                                        - Черномордик!
       . . . . . .
       Однажды я видел томительный сон, что -  свершилось:  что  папа  и  мама
  потеряны, что унесен я в квартиру, такую ж, как наша; но  знаю  -  не  наша;
  какая-то дама (не мама) меня утешает (не так утешает!),  меня  уверяет,  что
  мама она; вдруг проходит по комнатам  папа;  к  нему  я  кидаюсь,  ловлю  за
  сюртук; повернулся он: вижу - лицо то не папино!..
       Странное что-то  творится  у  нас;  запирается  папа  от  мамы;  и  там
  производит ужасные вещи,  которых  не  знает  никто;  там  становится  он  -
  клокотун: ярко-красный; дрожит пятипалой рукою над мухою  он,  уцелевшей  от
  лета; и - "цап": ее ловит; и муха сидит у него в кулаке; -
                                                           -    оторвется   ее
  голова   -   дергунцами,   дрожащими   пальцами;   папа  над  мухой  сидит -
  ярко-красный, ужасный; я знаю, что это не муха, а - мама...
       И странно, и страшно теперь в выдуваемых  бурею  комнатах;  все-то  мне
  кажется: что-то взвывает; вдруг: все освещается  свечкою:  видится  мама  за
  свечкою; хлопает, шлепает туфлями; шамкает туфлями прямо в переднюю:  верно,
  подслушивать, что говорит про нее  Афросинья  (на  кухне);  вдруг  звук:  то
  забила, забегала палочка хвостика из уголочка: то Альмочка по  полу  хлопает
  хвостиком; -
             - нет -
                   -  не  подслушала:  в  кухне  -  молчание;  Альмочка выдала
  маму...-
         - И мама на Альму затопала: палочка снова захлопала;  все  освещается
  сызнова - только в обратном порядке; проходят со свечкою: мама за свечкою...
  Шлепает, шаркает, топает, шамкает... Что-то взвывает: -
                                                        -  прошедшею  полночью
  было, я знаю наверное, -
                         -  шествие  злых  черничей от угла до угла: по ковру,
  мимо  стульев;  я - видел; сказать, - не расскажешь; они, черничи, проходили
  всегда:  проходили  года  (от  угла  до угла) - по ковру, мимо стульев; луна
  нападала  на  них  световыми  мечами;  и  толпы  немых черничей упадали, как
  замертво, на пол; луна уплывала за тучу; они ж, -
                                                  - черничи, -
                                                             -    повосставши,
  валили ватагой из черной норы угловой: по ковру мимо стульев; и - не было им
  ни конца, ни названья!
  
                                    МИХАЙЛЫ
  
       Ноябрь, снегодар, выгоняющий саночки, дни осаждает обвейными  хлопьями;
  папа свисает в передней огромной оторванной шубой (ее  подшивали  уже  много
  раз, она рвется: наверное, он на ходу задевает о желоб) -
                                                          - свисает в передней
  енотовой  шубою,  громко  покашливая  и отрясая снега; он стоит в превысоком
  своем   колпаке  из  мягчайшего  котика,  с  желтым,  рогожным  кульком  и с
  портфелем;  в  портфеле  -  дела  факультета,  в  кульке - златоглавые вина:
  двенадцать бутылок - мадеры, портвейны и хересы; это - кануны Михайлова дня;
  прибегут поздравители завтра: Михайлы - останутся дома.
       У нас - полотеры: отставили мебель, кровати, столы; и - сложили  ковры;
  один  ползал  по  комнатам,  став  на   колени;   рукою,   сжимающей   воск,
  процарапывал, хмуро потея, белесоватые, вощаные зигзаги,  показывал  грязную
  пятку, которую Альмочка, выставив морду, старалась куснуть и  привзвизгнуть,
  как будто бы пяткою пнул полотер ее.
       С белой плетеной корзиной пришла Афросинья; у ней -  пестроперая  дичь:
  безголовая птица; я вижу - кровавое горло и желтую лапу; и знаю, что  завтра
  к обеду все это иначе подастся на стол.
       Мама строго уткнулася носиком в пестроперого рябчика: нюхает:
       - "Нет".
       - "Нет, - нет-нет!"
       - "Не возьму: ни за что".
       О, скорее бы завтра.
       . . . . . . . . . . . . .
       И вот оно "з_а_в_т_р_а".
       О, сколько же розовых, рдяных  носов  рдеет  в  рдяный  мороз.  Сколько
  розовых рдяных стрекоз приседает: поблескивать холодом; и за окном рассыпают
  песок, чтоб не падали; нет, не ноябрь, а - декабрь: и рождественским снегом,
  и блещенским холодом будут выскрипывать  ноги  на  улице;  будут  вынюхивать
  дымы; лопаты ударно захаркали жестким железом о мерзлые льды.
       И звонок, очень звонкий: приносят картонку; от нетерпения сердце мое  -
  ходуном; а у мамы глаза - колесом; мамин  ротик  цветком  раскрывается:  там
  язычок-червячок; и она - облизнется,  как  кошечка,  от  удовольствия:  торт
  Толстопятое прислал; и картонку несут прямо к папе;  прелюбопытно  уставился
  он из халата на торт, поправляя набрюшные кисти:
       - "Скажите, пожалуйста..."
       Мама наклонится, вытянет губки:
       - "Ну вот: поздравляю..."
       И глазки - две ласки: проглядные,  как  абажурики:  снимешь  их  -  два
  огонька; и прилобился наш именинник к протянутым губкам; я знаю:  от  глазок
  теперь подожгутся; у всех огоньковые глазки зажгутся; да, да, - сколько  раз
  именинничал папа; и - будет еще именинничать он: а уж  там  поглядишь,  и  -
  ударная старость стоит с своим даром: с неблагодарным ударом.
       И папочка стар: пятьдесят уже лет.
       Он  сидит  за  столом,  отдыхая  пред  трудной  обязанностью:   угощать
  посетителей, предлагая то сига, то сыру, то масла, то хересу, - перед куском
  шоколадного цвета стены, опираясь  большой  головой  в  косяки  своих  полок
  кофейного цвета; сидит без очков в бледносером халате;  сидит  -  в  большой
  нежности - так, ни с того ни с сего, пред  собою  поставивши  кремовый  торт
  Толстопятова, весь припадая опущенным плечиком к стулу, - такой большелобый,
  с  упавшею  прядью;  его  голова,  чуть  склоненная  на-бок,  доверчиво  нам
  удивлялась совсем голубыми глазами (не карими):
       - "Вот ведь скандал!"
       - "Именинник".
       - "Скажите, пожалуйста".
       Он улыбался тишайше себе и всему, что  ни  есть;  и  казался  китайским
  подвижником, обретающим "Середину и Постоянство" Конфуция; эдакой ясности  -
  нет, я не видывал.
       А между тем приходили к нему, то Дуняша, то мама:
       - "Пришли поздравлять педеля".
       - "Пришел дворник Антон..."
       - "Ночной сторож..."
       - "Водопроводчик..."
       Помаргивал папа беспомощно в нас виноватыми  глазками;  и  выгрохатывал
  шуточки:
       - "Педель не пудель".
       - "Антон-с? Без антоновки?"
       И, доставая бумажник, выкладывал деньги.
       Перевалило уже за одиннадцать утро: заглазалась в окна ворона:
       "Шу, шу".
       Пролетела.
       В столовой теперь  расставлялись  столы;  и  вкладные,  огромные  доски
  теперь закрывались снежайшею  скатертью;  горы  фарфоровых  звонких  тарелок
  блистали протерто; бренчали  о  вилки  ножи,  полагаемые  Дуняшею;  выставив
  глупую морду, коптился на блюде промасленный  сиг,  золотисто-коричневый;  и
  появлялись сыры и колбасы, и рюмки,  и  стая  бутылок;  и  гнутые  полукруги
  сидений обставили стол; чистота и порядок - во всем.
       Это мамочка распоряжалась, нарядная, в клетчатой юбке,  виляя  огромным
  турнюром, шурша казакином,  прекрасным  и  розовым,  с  острой,  как  башня,
  прической, проколотой золотым гребешечком; и с глазками,  укусившими  больно
  шершавую руку Дуняши:
       - "Нет, нет".
       - "Не сюда".
       С  зажигавшимся  розовым  личиком  маленькой  куколки:  горло  заколото
  брошью, которая - круглая; в ней - белоперая дама сидит  с  волосами  совсем
  рыже-красными: это какая-то там фаворитка: м_а_д_а_м; вижу:  мамины  глазки,
  туманные  глазки,  теперь  обострились,  как  пьявкины  глазки;  зелененькие
  огонечки забегали по серьге с бриллиантом:
       - "Опять напустили вы чаду из кухни".
       И - красненькие огонечки забегали по серьге с бриллиантом.
       Звонок - очень звонкий:
       - "Мамаша".
       То бабушка: в светлом, коричневом плисовом платье с  парадными  лентами
  плисовой свежей наколки,  с  лиловеньким  поминаньем  в  руках;  и  она  без
  турнюра; за нею бледнеет безлобая тетечка худенькой палочкой; следом за  ней
  - остолбенело войти не решается, весь  озлащенный  веснушками,  переправляя,
  представьте же, белый свой галстух, сам дядя Вася. И мама ему:
       - "Это верх неприличия! При сюртуке белый галстух".
       И вот понесло пирогами из кухни: с капустою,  с  рисом  -  с  рыбой,  с
  вязигой, с морковью и с мясом.
       О, сколько же розовых, рдяных носов будет рдеть,  забегая  в  переднюю,
  шаркать ногами, покрякивать, громко сморкаться и спихивать шубы  в  Дуняшины
  руки, внося за собой из мороза щекочущий запах  горелого;  будет  отряхивать
  блещенский снег с обсосуленных  усиков,  чтобы,  украсившись  всякой  игрой,
  миловидно влетать, спотыкаясь о блюдо  вносимой  большой  кулебяки;  звонок:
  быконогий  профессор,  седой   бородавочник,   тут   белоброво   пройдет   с
  поздравлением, сядет, засунет кусок кулебяки в зашлепавший рот; и  забрызжет
  слюнными словами; звонок: Малиновская станет ободранным  остовом,  с  белым,
  бескровным лицом - переплющенным плющиком; едко  напомнит:  понюхает  воздух
  своим фиолетовым  носиком;  воздух  испортит  зловонным  вопросиком;  с  ней
  проплывет многородная дама с большим животом; Малиновская спросит:
       - "Который?"
       - "Двенадцатый".
       Самославный нахал, сочноротый присяжный поверенный, крякнув  крахмалом,
  покажет  себя,  как-то  вишнево   взором   уставится   в   херес,   прозубит
  двусмысленный свой  каламбурчик  и,  клюнув  из  рюмки,  баранно  изблеется;
  перекрахмаленный же щелкач - тут как тут: щелк да щелк-толк толочь.  Кто-то,
  странно запачканный, хмурый, как йодный раствор, позабудет уйти; и останется
  с нами обедать; трескочный негодник поднимется с  места  н,  сделавши  общий
  поклон, на который ему не ответят, пройдет в полусумрак  передней,  несолоно
  с'евши; перегрохочет у нас за столом в своем полном  составе,  как  кажется,
  весь факультет; попечитель учебного округа сам занесет свою карточку, но  не
  войдет; будет щуриться, ласково кланяясь, добрый такой и стыдливый профессор
  Жуковский: мужчина мужчиной, а  голосом  плачет,  как  женщина;  неизменяемо
  выйдет из двери, столкнувшись с уже уходящим Жуковским, принесший с создания
  мира свою седину, очень маленький, мило моргнувший Янучин; казался мне малой
  рыбешкой, но очень костистой (проглотишь - подавишься: сядет у нас презирать
  настроение общества: ухо держите востро. Верно, "Русские Ведомости" получили
  известие): -
             -  я недавно еще его встретил на улице: встретивши, вспомнил, что
  тридцать  пять  лет  его  знал совершенно таким же: всегда очень стареньким,
  седеньким;  верно,  с  пеленок он ходит с седою бородкой, с вихрами белейших
  волос,  привскочивших  над  маленьким,  очень  морщистым лобиком, с красным,
  свисающим носом, который хватает он пальцами; -
                                                -   вломится   тучный,  всегда
  запыхавшийся   словом,  Сергей  Алексеевич  Усов,  чеботарея  тремя-четырьмя
  бородавками,  точно вкуснейшею ягодкой: да, земляничка на нем вырастает; его
  фунтовое,  тяжелое  слово  прихлопнет  совсем  щелкача;  тот,  прихлопнутый,
  фукнет, как пыльник; и облачком фука, зеленого фука, - осядет на скатерть: -
                                                                             - не
  то Веселовский -
                 -  иной,  волоокий,  надутый  таким  невесовым  превыспренним
  воздухом: все выдувает легчайшее, витиеватое слово, которое носится сдунутым
  пухом  (коль  в  нос  попадет,  так  чихнешь, - не поймешь); и не то говорит
  Алексей   Веселовский   нам  спич,  а  не  то  преднадменно  сдувает  цветки
  одуванчика;  пухом  несется,  не  зная  куда и зачем, на словах, обрамленный
  власами: -
           -  Сергей  Алексеевич  Усов,  куря,  осыпается  пеплом,  насмешливо
  слушает; вдруг засипит, да и выпустит дымным кольцом бедокурное слово: -
                                                                         - летит
  бедокур в перекур: -
                     - да,
  я знаю, что все они будут.
       . . . . . . . . . . . . .
       Ну вот, начинается: слышу звонки; я сажусь - наблюдать  (под  окошечко;
  там за окошком: ворона стучит черноносо в окошко из  белого  снежного  пуха;
  пошли облака; и пушисто летит  среброперый  снежок):  а  в  столовую  быстро
  влетает студент-первокурсник, носатенький, с черной бородкой, при  шпаге;  и
  папа выходит навстречу ему; он стремительно подлетает,  восторженно  дергает
  папину руку; и щелкнувши ножкой, от силы щелчка отлетает чрез комнату в угол
  с оторванной бедной рукою (о, сколькие руки оторваны им); он отсюда проходит
  к столу: опустить над тарелкою  нос:  это  -  Батюшков,  внучек  поэта;  его
  теософия  ждет  впереди;  и  приходят  еще  два  студента:  один  -  Алексей
  Николаевич Северцев, тощий, высокий, старообразно изогнутый; Паша  же  Усов,
  студент богатырского вида, пройдет, мимоходом, подкинувши в воздух ладонь: -
       - и летит среброперый пушистый  снежок  за  окошком,  пушисто  ложится;
  ворона нахохлилась; шариком стала: давно цепенеет она; я  смотрю  и  туда  и
  сюда: за окошко и  в  дверь;  подают  кулебяки;  снежайшие  старцы  проходят
  почтенно; строжайшие старцы  глядят  вдохновенно:  в  пространстве  столовом
  бубухают словом: сутулится папа с ненужною помощью; широконосо, порой указуя
  на стол:
       - "Дичий сыр".
       - "Предлагаю вниманию".
       И миловзорится мамочка:
       - "С мясом".
       И все среброперый снежок пролетает безвесным  сметаемым  пухом;  вороны
  прижались друг к другу  на  крыше:  баранно  проблеяли  смехом:  да,  да,  -
  Малиновская вкусом - сухая тарань, а костями - колючая корюшка; для чего она
  делает вид, что она либеральная телка. И руку отставит, и ногу  отставит,  и
  просто молочные реки текут; -
                              - и баранно проблеяли смехом; стоит: га-га-га, -
  ба-ба-ба-"Дбакра...  Обокрали...  Баллотируют"  -  пересекаются фразы: - "Но
  нет-с,  -  поспешите  подать  резолюцию...  вы  в  факультетском порядке..."
  "Дуняша,  вы  что?"  -  Шубы, барыня, негде уж вешать... "Повесьте на стенке
  диплом, сударь мой..." Абакра... Ба-ба-ба - га-га-га. -
                                            - Затрясется буфет: это папа, сияя
  глазами, проходит с бутылкой рябиновки и наклоняется в быстрой услуге:
       - "Рябиновки". -
                      -  "Э,  да, он мыльник: надутый словами, летал пузырями;
  он  -  лопнул-с.  Я  вам  говорю, что он лопнул", - - сипит перекуром Сергей
  Алексеевич Усов -
                  -  но  тут  появляется  сам  Алексей Николаевич Веселовский,
  надменно надутый; и все - замолкают: -
       - "Ппсс".
       - "Ппсс" -
                -  Засвитал  пульверизатор  сосновой  струею: то мамочка хочет
  очистить закуренный воздух: -
                              -  "Мы с Мимочкой, Фимочкой, Фифочкой, Фофочкой,
  Мисиком, Тосиком едем на праздники к брату в деревню... -
                                                          - Га-га-ба-ба-ба". -
                                                                             - Папа
  выскочил  быстро, карманом своей разлетайки опять зацепился за ручку, карман
  оборвал:
       - "Обратите вниманье: икра!" -
                                    -  наклонился  над Гротом, который, войдя,
  пересек  криворотую злобу профессорш, уже черноброво уселся в прекрасной (не
  слишком  ли)  позе,  естественной  (слишком  естественной),  черные  кудри с
  бородкой склонивши на руку; и делает очень красивые жесты другою рукой:
       - "Передайте балык".
       Но сутулясь и так доброносо уставясь очками, мой папа стоит за  спиной,
  улучая минуту рукой указать;
       - "Дичий сыр очень вкусен..."
       И Грот:
       - "Благодарствуйте". -
                            -  Он обращается к многососальнице кислых лимонов;
  а  папа, очкастый, главастый, но прыткий и кидкий, оставивши Грота, разводит
  везде  юмористику  точек,  ведет  параллельные  линии  карими  глазками; и -
  перекидывает  параллели:  от  сыра  к  колбасам; сегодня ему философствовать
  некогда;  и  -  философствует Грот перед важной двугубою дурой, профессоршей
  Кисленко;  да,  говорят  -  в  ней  грудастые  страсти,  а держится стянутым
  пыжиком;  губки  подтянуты  малой горошиной, точно свистеть собирается: если
  распустит,  они будут ломти; ей мамочка робко укажет на кисть винограда; она
  -  отвернется,  как  будто  не  слышит; и мама, обидясь, предложит опять: ей
  ответит   двугубая  дура  сугубою  грубостью;  ей  повернет  свой  турнюр; и
  подтянутым  пыжиком  слушает  очень  красивого  Грота; и карандашиком делает
  очень  покорно  отметки  она  в  своей  маленькой  книжечке;  слушает  Грота
  почтенный  фразер,  весь надутый двумя юбилеями; сжатый своей приготовленной
  фразой,  как  крепким  корсетом,  сидит дожидаясь удобного случая, - вскинет
  пенснэ;  и  -  рисуется белою плешью; и - вот: случай стукнул; и - поднимает
  бокал, поднимается сам, и, возвысясь над спинкою стула, - он дует устами -
                                                                           - и
  пучный  пузырь  образуется;  жилы  нальются;  и  от  усилий  своих рассыпает
  песочек;  и  правой  рукой  поднимает он выше и выше шампанское; левой, едва
  помавающей, -
              -  около уст принимается он это все развивать: разовьет до того,
  что  руки  не  хватает;  тут  - лопнет: и все с уважением смотрят в пустое и
  общее место; качается в воздухе палец, да взвешен в пространстве бокал, -
                                                                          - а
  все  прочее  лопнуло:  нет  никого;  только  -  стул,  а под стулом песочная
  горсточка;  горсточку  вынесут; с папочкой чокнутся: это ему говорилось: он,
  он  -  дорогой  именинник;  привлек он фразера, который, ведь, каждый день -
  эдак  (до  юбилея,  до  третьего) дуется где-нибудь: наговорил библиотеку, а
  написал  - две брошюры; напротив - сидит безобразник: зарос волосами до глаз
  он,  -  до  маленьких  щелок:  до  злейших, хитрейших: и - чешется: обезьяна
  какая-то. Я говорят, - умник он -
                                  - Виндалай Урванцов: -
                                                       - я боюся, что рявкнет;
  он  рявкнет, - от ужаса руки трясутся у всех; рот расширится до... окончания
  мира;    оттуда   несет   океаном   каким-то;   его   называют   т_р_у_б_о_й
  и_е_р_и_х_о_н_с_к_о_й;  и  где  ни  вострубит  - день первый; и - хаосы; и -
  двадцать пять болтунов просто лопнут; тогда рот замкнет он; и - чешется; и -
  озирается:  дикий  и  красный, сконфуженный; после него - минут пять тишина:
  вижу   -  движутся  рты,  а  не  слышу:  оглох;  Виндалай  Урванцов  ударяет
  царь-пушкой; ударит - океанической ширью повеяло; он же, ударив, конфузится;
  робкий:  никак  все  не может жениться; - все женится, женится, а от венца -
  убегает.
       Темнеет в столовой,  редеет:  за  окнами,  там,  -  о,  какое  горение,
  преображение и - просияние; пресуществилось, восстав  из  нецветного  дня  -
  самоцветным, просветным: багровым, пунцовым, лиловым; и - кажется  новым;  и
  день - провоздушен, освечен; летит прямо в ночь; -
                                                   -  но  в  столовой сплошной
  беспорядок;  собрание  ело  и прело, сидело, галдело; казалось - наладилось;
  вновь  начинались  везде  нелады;  образовались, казалось, у нас за столом -
  К_у_з_н_е_ц_ы   и  М_е_д_в_е_д_и  повсюду  расставятся  друг  перед  другом;
  попеременно  кидаются кулаками и словом - на середину меж ними; посередине -
  молчит  дядя  Вася,  напуганный  криком; уже отодрали копченую кожу; под ней
  бледно-белый  балык,  показав  свое мясо, об'елся: лишь рыбья копченая морда
  глядела  совсем удивленно недвижимым глазом, затем перейдя в многокостье; от
  дичьего  сыра  остался  желтеющий  жир  да  бумага  свинцовая,  а  от икры -
  обсыхающий  ножик;  никто  не  звонится;  наполнил  переднюю гомон; а стулья
  отставились  все,  образуя  то  двойки,  то тройки, застывшие в споре; тут -
  скомкана скатерть, а там - залита.
       И - всегда так:  бывало  они  пустовзорились  все  в  громословы  свои;
  отхихикнет один, все - подфыркнут; и - смолкнут; и вдруг побегут  перегромом
  по комнатам; передвигаются стулья,  прощаются;  и  -  зазывают  друг  друга;
  закуски - из'едены; множество грязных  тарелок  несется  на  кухню;  все  то
  перемоется, будет запрятано снова в буфет; потечет все по-старому,  будто  и
  не было вовсе Михайлова дня никогда; но -
                                          -   он   будет   опять;   это  все -
  повторится; оно повторялось уже от Адама; и будет оно при восстании мертвых;
  да,  мертвые,  повосставши  из  снега,  придут,  громыхая  калошами,  в этот
  таинственный день к нам за стол: -
                                   -  о,  горение,  преображенье,  за  окнами;
  пресуществилось  там  все  из  нецветного  дня,  -  самоцветным, просветным:
  багровым,  пунцовым,  лиловым;  и  -  гаснет.  Все  -  пусто:  и наш дорогой
  именинник   ушел   отдыхать;   отдыхает   и   мамочка;  а  из  угла  завелся
  чернодуб-бородан;  это  -  тень; он - выходит тихонько; и бродит - легонько;
  царапает тихо обои... своим... тараканом...; -
                                               -  пройдут  чернодумы,  пройдут
  бороданы  нешумною  поступью;  толпами  встанут,  за  руки возьмутся; руками
  сольются; и -
              - будет одна чернота: -
                                    - ночь - присутствие - да: очень многих; и
  - нет: не отсутствие их...
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Уж за окнами холод синел -  там  на  все  вылезающим  дымом;  слагалась
  градация всех умерканий в  голубоватые  тусклости:  от  сине-серого  и  -  к
  сине-синему; и от него - к сине-черному, к черно-лиловому даже;  перемеркало
  все это - в чернила пролитые за окошком: густые, сплошные. -
                                                             -      А      наш
  именинник: -
             -  лежит  на  постели:  на  жесткой постели, заставленный шкафом,
  совсем без очков, обнаруживая морщинки у глаз, утаенные стеклами, - бледный,
  усталый,  за  день  прохудевший  и  меркнущий  в  умерканиях  дня: и бросают
  прохожие  сумерки ряд своих мрачных вуалей на это лицо; в сине-сером оно еще
  белое,  а в сине-синем оно - засерело; в сплошном сине-черном оно просинится
  едва от постели:
       - "Да, папочка - старится..."
       Он же привскочит с постели; и растирает глаза:
       - "Ах-ах-ах-с".
       Копошится уже над очками; и - суетится, отыскивая карандашик  и  чиркая
  спичкою: разорвались черноходы ночей - в блеск свечей.
       - "Что вы - эдак же вредно кипеть: целый день."
       - "Ничего-с, ничего-с".
       И ушел - в вычисления.
       - "В клуб бы не шли".
       Наливная слеза задрожала из глазок: боюсь, что расплачусь: в  пробежное
  время бежим  неизбежно;  я...  с  желтеньким  кубиком,  мама  -  со  шляпной
  картонкой и папочка с новой брошюркою:  "О  р_а_д_и_к_а_л_е  э-и_к_с":  -  я
  боюсь: я расплачусь: ну, мне еще можно бежать, маме можно, а  папе  -  куда?
  Пятьдесят ему стукнуло: был именинником; и - перестал: побежал с  именинного
  дня по дороге времен -
                       -  и  я  вышел  тихонько  в  гостиную: кресла стояли во
  мраке;  и в креслах сидела: компания мраков, - и передразнивала тут сидевших
  гостей;  и  такие  же мраки взирали в оконные стекла тяжелыми взорами; мраки
  стояли под легкими шторами; мраки стояли шпалерой: -
                                                     - немых кавалеров -
                                                                       - надев
  свои фраки.
  
                                  АГУРО-МАЗДАО
  
       Стою у окна под ореховым крепким багетом:  повешена  слетная  штора  на
  медных колечках; а - подают самовар, посылающий в воздух развитие пара:  под
  склянную лампу; я липну к окну, где твердеет Москва; и за нею леса, города и
  поля, по которым несутся с границы швейцарки и немки к нам, к  детям,  и  по
  которым поедет француженка.
       Вот носороги  идут  коридором  (буфет  задубасил  стопами:  подпрыгнули
  бюстики); то из дверей - голованится папа, уставясь в меня жестяными очками;
  стоит, совершая за дверью застежку своих панталон;  вот  уже  бултыхнулся  в
  проход, подмахнувши одною рукой, прижимая другою рукою  зеленую  книжечку  к
  боку: спешит он за стол, свирепея усами:
       - "Ну, Котик, дружок мой!.."
       - "Поучимся".
       Перед собою поставит: привяжется - шаркать; я  шаркаю  ножкой,  тряхнув
  головою одною (я - в платьице: кудри мои, залетав, пощекочут под носиком):
       - "Так-то вот!"
       Так-то я! -
                 - А у Дадарченок мальчики шаркать не могут; один ослюнявится,
  свой  кулачишко  засунувши  в  ротик;  другой  еще  ползает;  Сонечка делает
  книксен; а мне она делать не хочет; мы просто целуемся:
       - "Раз!"
       И - готово: скорехонько...-
       Папочка, громко отшаркав, сажает меня на колени; он - в форменном фраке
  (сорвется на  лекцию);  спешно  споткнется  мясистым  лицом  пред  раскрытою
  книжкой, сутулый и скошенный на-бок: кусает он розанчик, бегает он языком  в
  отдаленные  страны,  где  солнце  ярчеет,   где   ходит   обвитый   тюрбаном
  оливково-бронзовый индус, где перс в полосатом халате отчавкает персиком.
       Солнышко, ясный фазан, распускает теперь светопер  через  зимние  дымы;
  оно многознайками - зайками - к нам забежало *из окон; и в нем - пустолеты.
       - "Вот так-то, мой Котик!"
       - "Россия, брат, - во!" - раскидает ладонями он,  мне  напомнивши  жест
  Саваофа под куполом Храма  Спасителя  (нос  Саваофа  был  взят  Кошелевым  с
  профессора Усова: нос - в три аршина!)...
       - "Огромна!"
       - "Она заключает"  -  подбросит  он  ножик  и  ловко  подхватит  его  -
  "Туркестан, и Кавказ,  и  Сибирь,  Бухару  и  Хиву,  и  Финляндию"  -  ловко
  подбросит он ножик...
       - "Урал" - и поймает его... - "Повтори..."
       Повторяю:
       - "Сибирь, Бухару и Хиву..."
       Бросит ножик:
       - "В Сибири, брат, холод, а в Туркестане растут  тростники:  там  сидят
  полосатые тигры и кушают сартов; у сартов халаты, пестрейшие, братец мой".
       Пахнет антоновкой, ходит словами:
       - "У нас есть Камчатка; и даже Дляской владели мы, но... чорт возьми" -
  и лицо прорезает угрюмая складка, и смотрит пустыми глазами от ужаса:
       - "Чорт возьми! Немцы, чинуши, ее  проморгали:  Яляску  мы  продали"  -
  щелкнет он пальцем под носом и сделает кукиш  из  пальцев:  -  "за  миллион,
  братец мой!"
       Прокислеет лицом и покажет язык:
       -  "Насажали  нам  немцев  министров:  Ламздорфов  и  прочих;  об  этом
  стараются Бисмарк с Кальноки:  у  Бисмарка  три  волосинки...  Аляску-то,  -
  продали!"
       Тут приумолкнет, как будто он слушает внутрь себя,  глазки  зажмурит  и
  рот разожмет, приподнявши разноздренный нос: и  -  свирепо  чихнув,  достает
  торопливо платок из-под фалды; потом на словах, - да в припрыжку:
       - "Но все-таки, гм: кое-что да осталось у  нас".  И  конфузится,  очень
  довольный богатством России:
       - "Вот так-то вот, Котик".
       Вот так-то и мы: развиваемся мы!..
       . . . . .
       Из  столовой  -  открытая  дверь:  там  -  гостиная   дверь   открывает
  таинственно мамину спальню; за ширмочкой с лаковым  полем  небесного  цвета,
  откуда летят на резьбе  златокрылые  аисты,  под  голубым  одеялом,  космато
  поставив головку на голенький локоть, - протянута мамочка в  слух;  затаивши
  дыханье, она собирается нам доказать, что нельзя развиваться, - угрозою:
       - "Котик!"
       - "Сюда..."
       - "Не смей слушать!"
       - "Тебе это - рано!"
       - "Поди-ка сюда!"
       Как уйти?
       - "Кот, останься!" - ощерится папочка...
       Что тут поделаешь?
       - "А?"
       - "Ты не слушаешь матери?"
       - "Я?"
       - "Так и знай: я - не мать!"
       Как не мать? Я, - робея, пойду; но едва я пойду, как за мною  притопнет
  словами споткнувшийся папа, расправивши руку с дрожащими  пальцами:  "ц_а_п"
  за юбчонку, и запах антоновки вдруг пропадет; и повеет другим  уже  запахом,
  свойственным тоже ему; этот запах притушенных стеариновых  свечек  и  жженой
  бумаги бывал мне знаком, когда папа с затушенной свечкою шел в кабинетик  из
  темненькой комнатки; вот - наливается жила на лбу; наливается жила на шее; и
  - длится молчание, полное ужаса: -
                                   -   воют   в  трубе  древотрясные  ветры; и
  явственно слышится звук белендрясов, строчимых на швейной машинке (строчится
  экспромт: маскарадный костюм); -
                                 -  слышен  звук упадаемых дров (он из кухни);
  несется  уверенность  (экая  шалая  мысль!),  что на кухне пропахло овчиной;
  Антон,  дуботол,  дровощеп,  стоеросовый весь, дровостволый какой-то, свалил
  там вязаночку; и пососав заусенец, ушел, отвонявши овчиной: -
                                                              -    пойти   бы:
  понюхать овчинки!
       . . . . .
       Мне память проносит все это некстати, - от страха, что мама проснулась,
  как тигр, залегая за ширмами, чтобы оттуда повыпрыгнуть, щелкая  зубками;  и
  затащить меня, сарта, за ширмочки.
       И потому-то: когда закатается папа словами (так  рой  деревянных  фигур
  закатается в шахматном ящике), - память моя убегает из пяточки в пальчик: со
  страху, что мама проснется; со страху же крутит в  головке  какими-то  вовсе
  ненужными мыслями: -
                     -  видел  недавно я справа и слева от солнца - два ложные
  солнца;  два  солнца  померкли,  а  солнце  - осталось; померкнет персидское
  солнце,  померкнет  индийское  солнце,  как  папа исчезнет на лекции: мама -
  останется!
       Громко подтопнет тут папа:
       - "Ты, Котенька, знаешь ли, вовсе не слушаешь?"
       - "Эдакий ты!"
       И поддернувши  скатерть,  запляшут  по  скатерти  пальцы  -  горошками;
  дернется словом:
       - "В России есть... что?"
       Я - споткнулся: молчу; я - такой раскарякой сижу; я -  такой  недотяпой
  коснею:
       - "Урал!"
       - "Есть Урал" - грохотнет и наставится он:
       - "Я еще?"
       Я - не знаю: навалится, дернется:
       - "Как, как, как, как?!?"
       Посмотрю я: у папы - раскосые, злые, татарские глазки;  хочу  отвечать;
  но... за лаковой ширмочкой взвизгнули, щелкая, тигры:
       - "Кот! Котик!"
       - "Не смей!"
       - "Тебе рано..."
       - "Сию же минуту - ко мне!"
       - "Нет-с, позвольте! Урал, а -  еще?"  -  запыхается  папа  ладонями  в
  воздухе.
       Я - не живой и не мертвый: я слышу, как мама зашлепала: с заспанным,  с
  нехорошеющим, сонно опухшим лицом, позабывши капот, без корсета, без  кофты,
  без туфель, она выбегает в столовую  с  сосредоточенным  видом;  и  здесь  -
  размахается, пренекрасиво подтопнув босою ногою:
       - "Я - мать тебе?"
       - "Мать тебе?!"
       Вот, ухвативши за плечико, дернет за плечико: вывернет плечико;  тускло
  лицом припадет мне под носик и пальчиком водит, присевши  у  носика,  полной
  рукой прижимая рубашку к ногам и голея  плечом;  задевает  меня  бирюзою  по
  носику:
       - "Мать тебе я?"
       Я - решаю, что - нет: мне иного нет выбора; знаю, все знаю, но - выбора
  нет, потому что захваченный папиной пятипалой рукою за  юбку,  -  бежать  не
  могу я отсюда: ай, ай, ай, ай - эдак  вывернуть  можно  мне  плечико:  будут
  опять синячки - безобразие!
       Тах-тарарах: громко падает стул; завязалась борьба - за меня  (оборвали
  тесемочку мне):  папа  выпустил  юбочку;  грозно  присел,  как  козел,  пред
  присевшею мамочкой; смотрят друг другу в глаза (точно так петухи, перед  тем
  как подпрыгивать друг перед другом, - присядут: и - смотрят друг в друга); и
  папа не выдержит:  едким  разрезом  раскосых,  китайских  глазенок,  кроваво
  налитых,  как  суриком,  вдруг  подморгнет;  и  -  пойдет,  хлопнув  дверью;
  останемся с мамою.
       Двери защелкнув, расставивши ножки  и  выпятив  очень  сердитый  живот,
  закусает сердитыми зубками красные губы: и -  шлеп-шлеп-шлеп-шлеп  по  щеке;
  мне не больно нисколько от  пальчиков  мамочки;  больно  от  злого  колечка:
  зелененький, крепенький камушек очень кусается; мамочке -  под  ноги:  малым
  комочком; целую с любовию ножку: Христос повелел нам молиться за грешников.
       Мамочка - тоже заплачет; и - выйдет; сижу - на полу; по  паркету  бежит
  ползунок-паучок многолапым комочком; - за ним; да и ножкой расшлепнул его по
  паркету: под ножкой замазалась черная т_л_я-т_л_я.
       Вот - вечереет: и жжется сожженное  око,  -  далеко;  и  ухают  тени  с
  востока; сожгутся сердца; и сожмется под сердцем какое-то ч_т_о-т_о: -
                                                                       - и
  меркло  за  окнами:  холод синел замеркающим домом; давно убеленный сединами
  день  показал,  что  он  -  негр,  прочерневши  вечерним лицом; и - туманясь
  снегами  на  крышах;  на  лысую  голову  шара  земного надели цилиндр, очень
  черный; рукой роковой нахлобучили ночь; одиноко и строго.
       Сажусь я под окна; и ночь чернорого: уставилась в окно; в углу началось
  размножение мраков; пошел в  коридорчик:  присиротинился  к  печке;  свирепо
  затрескала печка поленьями; красное пламя ходило по красным, уже  об'едаемым
  с краю дровам, - расшипелось, рассыпалось златом и жаром: чернело угляшками;
  ярко мигали везде васильки-мотылечки угарного газа.
       В гостиной, - там бабушка крепко уселась на просидне кресла с моточком,
  с крючочком: разматывать мне, выборматывать мне: из меня самого - мою жизнь,
  и посматривать, взглядом сверкнув, как огнивом, из сумерек: -
                                                              -         черная
  бабушка-жизнь;  этой  бабушкой  стала  и  бабушка;  мы  ею  станем, когда мы
  устанем;  а мы устаем что-то: старимся мы, как другие, которые с молоду так,
  как  и  я,  залегают,  как  гусеница,  в перевязанных крепко пеленках, потом
  вылетают,  как  бабочки, кушают много, как мама, становятся толстыми бабами,
  как  Докторовская,  ходят  грудасто,  сидят  животасто,  и  дрябло  обвесясь
  морщиной,  они  досыхают, как бабушка, горбиком, или развесясь сухими ушами,
  как связкой грибов, приправляются к супу -
                                           - и тут рассмеется беззубо двузубая
  бабушка; и - пустоглазая тетя моргает из тени: в таком положении; и рассыпая
  свое пустородие звуков, со мною, побитым, отшлепнутым, странные игры заводит
  свои:  обнимает  и  водит меня по теням, как по дням; кто-то вытянул лапу из
  темных потемок, а я прохожу через лапу; а там: -
                                                 - ту -
                                                      - ту -
                                                           - ту -
                                                                -    черноходы
  пошли коридором: выстукивать! Черные фраки проходят безного, безглаво - один
  за  другим,  наклоняясь  друг к другу из'ятием лиц и потом поднимаясь наверх
  руконогом  теней  в  семиножие  дней:  кружеветь  потолками  и рваться лучом
  белолапого пламени: -
                      -  это  Дуняша проходит со свечкой: сквозной, черномазый
  гримасник - за нею запрыгал, тенея, чтоб в временных сумерках реять безвесо;
  -
  -  в  оранжевом  пламени  и в шоколадных обоях сутулится папа, вернувшийся с
  лекций;  мама,  откинув  головку  и  ей  уплывая  в  боа, колыхает турнюром,
  дрожит  растопыренным  током  малиновой  шапочки, руку просунувши в муфту, -
  проходит, со снегу (вся белая, в снеге) к себе:
       - "Не подумаю я горевать" - она дернула носиком; папа сидит, углубясь в
  вычисленья и делая вид, что он мамы не  видит;  он  если  поднимет  на  маму
  глазок, очень хитрый и вовсе не злой, то повыпятит губки она;  он  же  очень
  рассеянно, перед собой поморгавши, уткнется в зеленые пятна сукна, и - чинит
  карандашик:
       - "Ну" - думаю я - "продолжается ссора"...
       Я - слаб; да я - раб: утопаю опять в бормотании баб,  -  закопавшись  в
  матрацик до утра: а старая баба - склонилась; и - шамкает черною челюстью; -
                                                             - вдруг! -
                                                                      - озарилось! -
       Не черная баба, а белая мама  блистает  свечою,  окапавши  лобик,  -  в
  глаза; беспощадной рукою откинувши кудри, - бывало  посмотрит  на  лобик;  а
  лобик - большой:
       - "Большелобый!"
       - "В отца..."
       . . . . . . . .
       Как  растрепаны  мамины  кудри:  живот  злопыхает,  грозит   загибаемый
  пальчик; надуется под подбородком второй подбородок:
       - "О, нет!"
       - "Не в меня!"
       - "Весь в отца..."
       И отшлепает в сумрак; боюсь: чернорогий бубука, сквозной незнакомец, из
  кресла мычит мне коровьею мордой...
       . . . .
       Ночами  я  -  пленник;  ночами  сплошной  веретенник  бормочет  во  мне
  расширением слуха; и малая волосиночка шороха,  бухает  громким  поленом;  и
  черное пятнышко, режущим скрежетом, быстро подымется бегом: осиливать лунный
  косяк; остановится, тяжко присев, как рачок: таракан!
       Вот минуты оттикали, слабнут едва намечаемым просветом; вижу: чернила -
  синило; и знаю: -
                  -  денек, белоногий младенец, крича благим матом, бежит уж в
  дугу  вековую небесного свода; косматые мамы за белым младенцем пустились: с
  сосредоточенным бешенством; и - совершится убийство: минуты затикуют каплями
  крови и слез; душегубки, колонною плакальщиц станут направо и станут налево;
  и  кто-то  брадатый, и кто-то крылатый косматою митрою встанет над гробиком;
  будет отчитывать громко он: -
                               - б_е_ри-б_е_ри-б_е_ри-б_е_ри - берб_е_ри:
                               - берб_е_ри-берб_е_ри-бер_и_;
                               - _е_ри - _а_рии, арии: -
                                                       -  папа рассказывал раз
  о великом персидском пророке, по имени "З_о_р_о_а_с_т_р"; -
                                                            - и я вижу во сне:
  -
  -  продолжают  они  заколачивать  гробик, пока он не лопнет лучами сторукого
  солнца: -
          - Агуро-М_а_здао! -
                            - И тут просыпаюся...
       . . . .
       Утро!
       Легчайшие перегоны снежинок дымеют  под  склянное,  искрянОе,  синейшее
  утро; алмазник какой-то; вселенная точно надела алмазную митру и сыплет свои
  драгоценные краски персидским ковром; папа тянется  к  мамочке:  треплет  по
  плечику; мама, надув свои губки, ему позволяет; я  -  взвизгну  от  радости;
  знаю, что к вечеру будет звонок очень громкий: прибудут картонки  (подарочек
  папа пришлет от Кузнецкого Моста); и сердце мое - ходуном, а у мамы глаза  -
  колесом, затрясется руками, срывая бечевочки; вынет оттуда  большой  абажур,
  обвисающий кружевом, и - облизнется, как кошечка, от удовольствия.
       . . . . . . .
       В нашей гостиной еще с Рождества сохранилася елочка;  вечером  этим  ее
  убирают опять; и она - в ясных  шариках;  все  самоцветные  шарики  полнятся
  легкостью;  тронешь  чуть-чуть,  и  -  закракал  своей  скорлупою   разбитый
  напученный шарик; я знаю: опять в картонажах дражэ; прикупили хлопушек...
       . . . . .
       Уж пукнула порохом вот золотая хлопушка;  и  вытащен  желтый,  бумажный
  колпак из нее; и уже на головке - разорван; другая запукала;  и  -  подарила
  свои мне штанишки из синей бумаги; но - коротки; экая жалость; ну  -  сдерну
  орех; закачались все ветви, попадали иглы; и цокнул  в  паркет  оторвавшийся
  шар; золотая теперь скорлупа захрустит под ногами: -
                                                     -     как    все    здесь
  просвечено,  все  здесь  освечено; обриллиантилось, ясно заглазилось; просто
  глазастый  алмазник,  иль  -  митра;  мой папочка, светлый, надевший колпак,
  точно митру, обвесил себя золотою, бумажною цепью и ходит таким Зороастром:
                                                     -   "России,   мой  друг,
  предстоит  в  отдаленнейшем  будущем  - свет; "Р_у_с_а_н_т" это - светлый; и
  "р_у_с_с_к_и_й" иль "р_у_с_ы_й" есть - св_е_тенник! -
                                                      - "Да-с!" -
                                                                - Посмотрю я в
  сквозной  пересв_е_тень;  пастилкой  набил себе рот; так рубинно-прояснен из
  пахнущей  зелени  нам красно-ярый фонарик; схватились за руки; и - кружимся:
  блеск - вертолетами!
  
                              ПАПА ДОШЕЛ ДО ГВОЗДЯ
  
       В наши углы приседают подслушивать!
       . . . . . .
       Мама - в разбросанных чувствах: присела под ширмой, у шкафчика; створки
  из красного дерева  ручкой  раскрыла,  наполнивши  комнату  запахом  спертых
  духов; ослепительно выехал ящичек, пахнущий лаковою чистотою и блещущий тем,
  что его наполняло: -
                     -   сушеный   цветочек,   душеный   платочек,  стеклянный
  дракончик,  граненый  флакончик:  флакон  за  флаконом,  сверкая  оранжевой,
  гранной  стекляшкой  из  матовых  стекол  притертых,  скрежещущих поворотами
  пробочек,  райски  поблескивал; горный хрусталик, стеклярусы; бусы и бисер в
  картонных коробочках, два аграманта: -
                                       -   все  это  расставилось  рядиком  на
  ослепительном дереве, томном от запаха, распространяемого из с_о_м_о_в_о_г_о
  цвета  с_а_ш_э,  где хранилася стопочка малых платочков, оранжевых, розовых;
  кучечки: синих, лиловеньких ленточек, ясно сказавшихся звоном бубенчиков (от
  котильона);  здесь  есть  веера - кружевные, резные: из лайки, из кости, - с
  точеными  ручками;  есть  и коробочки с пудрой; - перетирать, право, нечего:
  мамочка  перетирает  все  это!  Рискуя  быть  изгнанным, крадусь по стенке в
  сверканье  граненых  флаконов,  в  мир  запахов...  Вижу  себя  я из ртутной
  поверхности   зеркала   туалета,  надувшего  кружево,  в  очень  голубеньких
  бантиках: перед постелью раскинута ширмочка лаковым, синеньким полем; на ней
  - золотые рельефы распластанных в воздухе аистов, вечно повисших на небе; за
  небом  -  постель,  где  на стеганом, ярко лазурном ее одеяле - под кружевом
  взбиты  подушечки;  мама  в лазоревом "п_у_ф_е", сложив ногу на ногу (ноги -
  босые)  в  белеющей  кофточке,  в  косо надетой и палевой юбочке (в нижней),
  своим  полотенчиком перетирает флакон, прижимая к коленям притертою пробкою:
  -
  -  пудреница,  граненая  из  хрусталя; там - пуховочка: пуф-пуф-пуф-пуф; и -
  напудрился:  пудреный!  Вот  бы  еще  уголек:  я  бы  вывел  усы  и  отгрыз:
  перехрустеть на зубах и показывать черный язык Генриэтте Мартыновне:
       "Ach, was wird sagen Mama?" -
                                   -  А  "Mama"  то  -  вот здесь; и не видит:
  перетирает флакончики; кажется: все перетерто и все перевязано; но -
                                                                     -     вот
  рукою  над носиком приподымет флакончик, понюхает, глазки прищурив, усмотрит
  пылиночку; и, обхватив полотенцем, прижмет к шел - ковеющим, желтым коленям;
  и -
    -  трет:  перетирает  все  сызнова: в том же порядке; слова, как болтливые
  мухи,  слетают  с  ее язычка в... тишину кабинетика жужелжнем: папе под ухо;
  для этого дверь в кабинетик нарочно открыла она: -
                                                   - так мушиная стая под ухом
  жужукает  в солнце; рукою махнешь: она - дернется, ярко блеснув изумрудником
  спинок;  и - снова танцует под ухом: жужуканьем жутким: "жу-жу" да "жу-жу" -
  некому нибудь лично; так, в воздухе!
  -
  - Пусть, пусть, пусть: -
                         -  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е" могут услышать,
  услышат о "н_е_к_о_т_о_р_ы_х, к_о_т_о_р_ы_е..." -
       - "Некоторые, которые думают, что постигают науку, а в  жизни  остались
  болванами, - да!.. Иметь шишкою лоб и бить стены им  вовсе  не  значит  быть
  умником..."
       - "Тьфу!"
       - "Вот вам на-те же: тьфу!"
       - "Большой лоб?" -
                        -  перетертый  флакончик  поставлен;  берется  другой,
  недотертый; и - трется, и трется; и раздается покорное:
       - "Гм!" -
               -  за  альковом,  из  двери;  то - "н_е_к_о_т_о_р_ы_е", которые
  молчаливо засели в своем кабинете; -
                                     -    февраль    настигает    уже;    он -
  ветрищенский  месяц:  разл_е_йные  ветры овьются кисными сн_е_гами, ходят по
  крышам; день - ветреник, белый свистун: -
                                          -    дымолет   вырывался   из   крыш
  вертолетом,  ввиваясь  во  все перекрестки Москвы, развевая подолы и шубы по
  белому воздуху, брызгая снёженью; да: и неслись сквозняки в ветрогонные дни,
  где  измеркшие полдни тенились туманною грустью; сырой, многокапельный желоб
  закапает: капает, капает, капает!..
       . . . . . .
       Мамочка руки свои разведет (с полотенцем - одна и с флаконом другая); И
  - кланяется головою в колени:
       - "Да, это вот я понимаю: квартира  в  двенадцать  и  более  комнат;  у
  Прочих - квартира в двенадцать и более комнат, у нас же" -
                                                           -          граненый
  флакончик поставлен; берется - граненый дракончик!
       - "Да, это вот я понимаю: балы!.." - "Я у нас?"
       - "Собирается мертвая плесень:  плешивая  плесень...  Кого  соблазнять?
  Разве моль..."
       - "Да!"
       - "Сложив на  животиках  руки,  забегают  пальцем  о  палец,  как  этот
  Бобынин..."
       - "Что толку?"
       - "Лобанисты!"
       - "Лбами мостить мостовую?"
       - "На это есть камни".
       - "А волосы с'едены молью:  присыпать  на  плешь  нафталин?  Даже  мухи
  замерзнут от скуки, - не то, что я, бедная..."
       . . . . . . . .
       В папиной комнате - серо-свинцовые сумерки; серенький  папа,  слепец  и
  глухарь, в нависающей сери над пылью сукна неприятного, серо-зеленого цвета,
  зачмыхает носом, тихонько поднимет глаза и уходит глазами по крышам: во мглу
  дымогаров; и - снова заходит по листикам он карандашиком; с крыши, под тучей
  широко распучилось очень жестокое око: циклопа; и - лопнуло кровью;  и  вниз
  излилось: чернобровое небо в окошке:
       - "Иные вот,  пользуются  очень  доходной  казенной  квартирой,  -  да:
  академики!"
       - "Если бы подлинно был у нас лоб, а не камень, давно  бы  мы  жили  не
  здесь: на Васильевском!"
       - "Да, это - я говорю...
       - "Чыбушев - академик, а Янжула - прочат; за  Янжула  кто-то  хлопочет.
  *Из Питера..."
       Книжные груды бросают от _о_кон на папочку  тень,  точно  руки;  и  вот
  занавеска, которой покрыты шкафы, опустилася лопастью (папу подглядывать, не
  академика, а - "н_а_ф_т_а_л_и_н_н_у_ю п_л_е_с_е_н_ь"); она опустилася, точно
  гусиная, или, верней, ящериная морда, - не лопасть: -
                                                      -     зеленый    дракон,
  обитающий  здесь,  на  шкафах,  опускаясь  гусиною мордой со шкафа, наверное
  решился подглядывать папочку, что он там делает над интегралом.
       Сутулые плечи не  дрогнут:  лишь  стул  поскрипел,  да  нога  незаметно
  дрыгнула:
       - "Страдалица я: предводительский бал на носу,  а  в  чем  выеду  я?  В
  кружевном, в переделанном?"
       - "Некоторые полагают,  что  так:  накромсать  лоскутов,  и  поехать...
  Лепехина - сшила... Лепехин - не мы!"
       Оторвавшись от пыльных бумаг,  он  покорно  уставился  ухом  на  дверь,
  выявляя свой добрый, свой песий, чуть-чуть озабоченный профиль:
       -  "Послушай,  Лизочек:  Лепехин  -  делец...  Не  мешай,  мой  дружок,
  вычислять" - и покажет сутулую спину, уткнувшись в  бумагу;  но  мамочка,  в
  беленькой кофточке, вскочит, совсем раз'ярясь; и топочет от ширмы  в  слепой
  кабинетик, развеяв рукой полотенце с высоко воздетым граненым флакончиком:
       - "А?"
       - "Вы работаете?"
       - "Мне какое до этого дело?"
       - "Лепехин работает тоже, но он - на семью; у Лепехиных выезды..." -  и
  начнет подставлять под струю рукомойника красные  грани  граненого  донышка:
  брызжет водица холодным,  перловым  разбрызгом;  и  дзанкает  звонко  педаль
  рукомойника; папе подставлен турнюр.
       Уронив карандаш, он подскочет; и - дернется в нетерпеливом  движении  к
  лампе; и -  "дыздики"  громко  воскликнула  стеклами  лампа;  и  чифучирится
  спичка; и выскочил рыжий оранжевый свет, расплетая сплетенье летучих  мышей;
  мыши порхнули в угол (не мыши, а тени); но спичка погасла:
       - "Ах, чорт возьми!"
       И - из углов вылетают летучие мыши над папой, который горбато  метается
  п_о_ столу: спинником! -
                         -  Точно  стараясь  укрыться  от  громких  упреков; а
  мамочка,  топнув  ногой, повернется развеянной кофточкою, обнаружив открытую
  грудку с нечесаной шапкою полураспущенных кос, рассыпающих шпильки; -
                                                                      - и
  вспыхнула  лампа  (надет  абажур);  и  -  оранжевый  свет  побежал по сукну,
  полосато   улегся   на   желтых,   вощеных   квадратиках   пола;   и  бывшее
  серо-свинцовым   и   серо-зеленым   теперь   превращается   в  яркое  все: в
  шоколадно-оранжевое  и в зелено-оранжевое (шоколадного цвета обои, шкафы; на
  шкафах  -  занавеска  зеленого  цвета; зеленого цвета сукно - на столе); и я
  вижу сутулую спину лохматого папы; и вижу затылок, упрямый тяжелым решением:
  перемолчать  что бы ни было, или же - лопнуть; и слышу: из громкого ротика в
  спину ударится жужелжень желто-оранжевых ос:
       - "Есть такие вот, н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е..."
       - "Не  имея  ни  сердца,  ни  чувства,  сидят,  погружаясь  в  дурацкие
  вычисления эти..."
       Забарабанили пальцы по краю стола -
                                         - тарарах-тахтахтах! -
                                                              - Очень дерзко и
  твердо: отчаянным вызовом; но -
                                - топ-топ-топ! -
                                               -   побежали   к   спине  очень
  твердые  ножки  и,  выпятив гордый животик, нарочно стояли такой раскарякою;
  локти  гуляли,  перетиралась  у  сердца протертая пробочка; пенился ротик от
  всхлипов и выкриков:
       - "На-те же: вот вам!"
       И плюнула н_а_ пол...
       . . . .
       - "Ага-с: хорошо-с!" -
                            -   повернулось  лицо  с  очень  злыми,  раскосыми
  глазками, с очень взлохмаченной вдруг головой: -
                                                 -  так  и пес: загоните его в
  кануру,  он  -  покорно  свернется,  под хвост положив свою морду; но там, в
  кануре, не дразните его: с громким лаем он кинется -
                                                     -  да: повернулось лицо с
  очень  злыми, раскосыми глазками, с переклокоченной головой; и - распалось в
  морщины  лицо  с очень злыми татарскими глазками; стало совсем, как сморчок,
  угрожая колючей щетиной; и стало дырой, из которой вдруг хлынули: -
       - не-
            -ко-
                -то-
                    -ры-
                        -е-
                           -ко-
                               -то-
                                   -ры-
                                       -е!!....
       . . . . . .
       - "Ах!"
       - "Вы - тираны!"
       - "Вы - деспоты!"
       Вижу  я:  мамина  правая  прядь  развернулась;  и  -  св_и_тым  кольцом
  нависает; а левая прядь раззмеилась на плечике; рот - растянулся от страха и
  злобы;  пятно  лицевое  -  медуза,  которая шлепнется; губы - накусаны, губы
  опухли  кроваво;  она  -  отступает  от  папы,  которого красная маска лица,
  разлагаяся, озеленела; которого пятипалая лапа протянута:
       - "Если не смолкнете..."
       - "Я..."
       - "Вас заставлю молчать".
       - "Я - даю пять минут" -
                              -  и  положена тяжеловесная луковица часовая: на
  край рукомойника.
       . . . .
       Мамочка спряталась в  тени,  отшлепав  к  алькову  и  взвизгнув  оттуда
  собачкой, которую пнули:
       - "Не позволяете мыться, насильник: мой, мой рукомойник - не ваш!"
       Но ответствует кто-то с отчетливой злобою:
       - "Так-с!"
       - "Умывальник поставлен не мною ко мне!"
       . . . . . . .
       О, я знаю, что будет: ужасное будет!
       Н_е_к_о_т_о_р_ы_е,  к_о_т_о_р_ы_е... ничего не боятся, которые обрывают
  министров  и  топают  на  попечителя  округа  и превращают Пафнутия Львовича
  просто в котлету (сырую и красную), неко-
  то-ррр-
        -ррр-
            -ррр-
                -кото-
                     -ррр-
                         -ррр-
                             -ррр-
                                 - Законодательством страшным, Синайским -
                                                       ррр-
                                                          -ррр -
                                                               -  перерявкают,
  мир, перетявкают, пере... -
                            -  иные  боятся  оттенка чудовищно-рыжей, таящей в
  себе шаровидную молнию, тучи, которая посылает не грохот, а прямо за красною
  молнией, - "бац", расщепляющей сосны под домом, -
                                                  - а я ужасаюсь молчанию этих
  пяти проползающих тихо минут -
                               - ("Я даю пять минут!") -
                                                       -   где   секунда  есть
  вечность; и - затыкаю, присевши на корточки, уши-до... до... до... -
                                                                     -      до
  чего?.. -
          -  Между тем: до... до... до... до "т_о_г_о" (т_о_г_о с_а_м_о_г_о!):
  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е": -
                                      -  в  воздух взлетев, пиджаком припадают
  увесисто  на  бок,  на  левый,  лицом, разлагаемым черной морщиной, щербимой
  китайскою  тушью,  и оттеняющей старый мертвак неживого лица с разорвавшимся
  ртом до ушей, и с прищуром раскосых глазенок, окрашенных суриком, -
                                                                    -  напоми-
  нающим маску лица самурая, взмахнувшего саблей, -
                                                  - его показал Хокусай! -
                                                                         - Эту
  маску лица самурая, взмахнувшего саблей -
                                          -  являет лик папы, припавшего носом
  к   руке,   зажимающей...   ржаво-оранжевый  гвоздь,  чтоб  ударить  гвоздем
  оглушительно: в жесть рукомойника! -
                                     - Этот прием он придумал; прием укрощенья
  строптивой,  которая  звуком  гвоздя...  повергается  в  обморок:  головою в
  подушки; и - тонет от слез...
       . . . . . .
       Протекают минуты до... страшного "баца", и ухает в красно-оранжевый свет
  кабинетика тьма, из открытых дверей,  где  отчетливо-желтое  кружево  злого,
  фонарного света легло... саламандрою; мама оттуда  поносит  (не  долго  ей!)
  всех: математиков, бабушку, дедушку (папу и  маму - не  маминых:  папиных...),
  всех четырех моих теть и шестнадцать племянников; я затыкаю от ужаса ручками
  уши и носик, упавши коленками на пол; и кланяюсь:
       - "Господи, господи, господи, господи: ты - пронеси,  пронеси,  пронеси!
  Ты спаси и помилуй, спаси и помилуй, о, господи, господи, господи, господи!"
  -
  -  вдруг:  я, обвеянный клубами рыжего ужаса громких китайских тайфунов, - я
  слышу сквозь пальцы, которыми уши заткнул:
       - "Остается - пятнадцать секунд!.."
       О!
       О!
       О!
       . . . . .
       Открываю глазу; вижу -
                            - бац! -
                                   -  упадает  нога,  голова и рука; нога - на
  пол;  рука - к рукомойнику; и перержавленный до-желта гвоздь ударяет о жесть
  рукомойника:
       - "Бац!? -
                -  Из  раз'ятого  рта  выбегает  кровавый  язык своим загнутым
  кончиком; в воздух слетают очки; и дугою взлетает платок носовой из кармана;
  "о_н"  бегает  сп_и_нником, вертится, машет руками, и бьется оранжево-ржавым
  гвоздем по железной кровати, по тазу, по жести; -
                                                  -   своей   пятипалой  рукою
  схвативши зажженную лампу, стоит с этой лампой, стараясь и лампу раздрызгать
  о  пол  и  закракать  стеклянником, взвеявшим черно-кровавое пламя и копоть,
  чтобы просунуться в пламя, пропасть в клубах копоти... -
                                                         - Лампа рукою опущена
  снова на стол; и наверное: -
                             -  нет  кабинетика:  в красных кругах разлетелися
  стены: -
         - и папа; -
                   - копьем свирепея, затиснувши круто ногами мохнатую лошадь,
  на  собранной  коже, в раздолье далекого прошлого гонится - согнутым скифом:
  за  персом; вернее: за кожею перса! И пламенем лопнуло солнце; и степи дымят
  перегаром;  и  перс  от  него  удирает,  прижав  свою  голову  к гриве коня,
  перекинув  за  шею  косматую  руку с обтянутым кожей щитом, на который вдруг
  звукнул  удар  пудового  копья, раздробившего щит и к загривку споткнувшейся
  лошади перса пришившего: проткнутой шеей... -
       . . . . . . . .
       Когда я очнулся: то - кабинетик был заперт; и было молчание: -
                                                                    - только в
  трубе  завелся  этот  ветер,  опять зажужукавший трутень: опять завелся этот
  дудень: средь дующих будень летим: в -
                                       -  в  веретенники  дней  и  теней:  без
  огней!..
  
                                      СКИФ
  
       - Да: -
             - во вращениях времени: -
                                     -  пленное  тело,  галдя,  оголтело;  а в
  облаке  пыли:  обличье  сутулого  скифа,  согнутого  в  рыжие пыли, копытами
  взбитые,  трясшего  красным,  оранжевым древком из дремлющей древности, дико
  оскалясь, - скакало, скакало (за персом, мерцающим митрою): -
                                                              -    скиф   же -
  босой,  толстопятый,  в  исплатанных  старых  штанах,  обвисающих  с кожи не
  содранной  шкурой, косматый, щербатый; зеленый и бабий живот выпирающий выше
  штанов,  улыбается пупом в косматые ребра, откуда болтаются слабо обвислины:
  -
  -  прянно  несло  одуряющим  запахом:  тминными травами; взвизги копья через
  воздух,  - дугою; и - шеей приколотый перс, прилипая к загривку, безумный от
  болей,  блистающий золотыми металлами митры, - и скачет, и плачет; а красное
  солнце,  садясь  в  перегары,  -  коричневый  круг: густота, темнота; только
  топают  ноги  коней, бременея во времени; только колотятся в облаке пыли два
  тела,  сутулые:  -  косоглазого,  дикого  скифа,  кричащего  ярым оскалом, и
  мертвого перса; -
                  - и - да: временами писалась большая дуга: -
                                                             -     уплотнением
  пыли  связалось  скакание;  плотная  пыль  - мое тело; и скачет под грудкою,
  скачет в головке; и я разрываюсь в скаканиях мысли, в скаканиях сердца: -
                                                                          -
  так в теле: -
              - в моем! -
                        -  совершается  бег  по  минутам:  и мертвого перса, и
  дикого  скифа;  копыта  колотятся;  в  грудке  -  растущий комочек, кровавый
  комочек: мой скиф! -
                     - посылающий красными копьями сонных артерий отраву; и от
  нее  переливная  пестрень персидских орнаментов мысли, перемеркает туманными
  массами в матовый, в мягкий, -
                               - в мой! -
                                        - мозг!..
       И свинцовыми болями скачет мертвак по головке...
       . . . . . . .
       Картина, которую видел я,  -  папа  с  гвоздем,  -  поднимает  огромный
  обломок былого: -
                  - о, вспомнилось! -
                                    -   папа  горящею  лампой  однажды  поджег
  занавески,  склонившись  над  массами книг, у окна; стены вспыхнули ярко, но
  он,   оборвав  занавески,  своими  совсем  тупоносыми  пятками  перетопт_а_л
  прилипавшие   к   полам  халата  багровые  клочья  в  суровую  сажу;  стоял,
  перемазанный сажею, в саже; и, очень довольный, смеялся на возгласы:
       - "Вам бы пожарную каску!.."
       Так стал он пожарным!..
       За этим событием памяти,  чувствовал  я,  приседает  другое  Событие  -
  древнее, древнее: в ярости пламени -
                                     - вспомнились -
                                                   -   вящшие  ярости:  дикие,
  скифские!
       . . . . . .
       Все, что ни есть, обвисает: бумагой, обоями, слетными шторами,  шопотом
  штофных материй; и все превращается в кружево  копоти  после  того,  как  из
  лампы, которую не привернули, забьет в потолок  керосиновый,  красно-черный,
  пфуфукнувший столб: -
                      -  истлевают  во  мне  паутинники, волосы, войлоки нашей
  квартиры  в  кровавый  пожар;  и  взлетает,  как  занавес, вспыхнувший морок
  обставшего, - в прошлое: вижу - из пыли, из тминников: скифа и перса (борьбу
  их  во  мне)!-  -  вот  затопал комочек под грудкой; и - к горлышку; жила на
  шейке колотится; екнуло в ребрышке -
                                     - жду, что -
                                                -  взовьется глухая стена, как
  подлетная  штора,  мягчайшими красными складками в красном луче пронизавшего
  лобик копья: обнаруживать ужасы множества тлеющих комнат, ширеющего от меня,
  как  ущелье;  в  просторы  туда  -  прохожу, мимо стен, развороченных, метко
  рассеченных красными кирпичами и справа, и слева: туда - в мое прошлое, -
                                                                          -
  вижу -
       - стенные проломы,  окрасились  солнечным  хохотом,  бьющим  из  далей,
  распались в ваянные, голованные  лбанности  басом  болтающих  каменных  баб,
  разорвавших губанные рты; отболдела направо какая-то злая  башка  и  двулапо
  схватилась над каменным пузом, как глупая  тумба,  беспалыми  камнями;  вижу
  налево: уставился кто-то продолбленным пупом; и  -  кажется  ярко-оранжевым,
  ржавым, охваченным пламенем грозных костров; перешмякают щебни с  трухлявого
  лика на мергели: -
                   - ки -
                        - ка! -
                              - какие-то лики, какие-то кики! -
                                                              -   оттуда,   из
  красного вижу я: скифа; он гикает дико, схватив пятипалой рукою блеснувшее в
  воздух  копье  и  старается воздух раздрызгать вдруг свиснувшим, как метеор,
  острием,  круто  пишущим злую дугу на мой лобик; и кракает лобик, - разбитый
  стеклянник;  я падаю, перс, окровавясь; на красных кругах, выбиваемых быстро
  из глазок, разбрызгана жизнь моя!
  
                                   ПФУКИНСТВО
  
       В нашей квартире давно поселился "старик", прибывающий в комнаты ночью:
  из комнат, им замкнутых; там - кладовая, в которой я не был; туда, вероятно,
  проходят чрез  темную  комнатку  (водопроводчик  выходит  оттуда);  "старик"
  коренится давно в кладовой - в  паутиннике:  Пфука!  босой,  толстопятый,  в
  исплатанных старых штанах, обвисающих с кожи не содранной шкурой,  косматый,
  щербатый; зеленый и бабий живот, выпирающийся выше штанов, улыбается пупом в
  косматые ребра, где слабо болтаются две полу-бабьих  отвислины:  проборадеет
  он жеванным войлоком, тихо открывши скрипучие двери; и -
                                                         - комнаты! -
                                                                    - комнаты!
  -
  - строятся по коридорному строю: -
                                   -  дичая,  висят паутинники; шлепают громко
  босые ножонки - туда, к старику, привалившему в свой паутинник, припавшему к
  собственной  лапе и серой, и грязно обросшей - сосать; ковыряется ей, сжавши
  ржаво-оранжевый гвоздь; ковыряет грибное, сушеное ухо; а лапа окована ржавым
  кольцом, восклицающим связкой ключей: от квартиры.
       Он пфукнет, -
                   - как еж! -
                             -   равнодушно   кидаясь   на   всякого,  кто  ни
  просунется;  и  от  усталости  быстрого бега протянет слюнявый язык; побежит
  через комнаты (ах, путь далек, путь далек!) до столовой, где бабушка скорбно
  гадает,  боясь,  что  червонный  король,  или  староста  наш, Светославский,
  покроется пиками; и - ей в колени.
       - "Чего ты, Котеночек?"
       - "Это - Петрович!"
       - "Войдите, Петрович!"
       Петрович и входит.
       Задохнешься в беге - одно остается: упасть,  закрыв  личико  -  лбом  в
  паутинники: в пол; и ты  ясно  горячее  пфуканье  мокрого  носа  в  затылок:
  услышишь; нет, нет, не кусается...
       Ночью откроется скрытая дверь; и со связкою ржавых ключей  Босоногий  -
  "топ-топ"  по  квартире;  завозится:  нюхает,  перебирает,  ворочает,  вдруг
  начиная чесаться ногою за ухом; и слышу я топот старичьей ноги, ударяющей  в
  пол, и зачмоки слюнявой губы, деловито вцепившейся в шерсть: щелкать блох  у
  хвоста меж зубами; он ищется там; и - потянет, потянет: -
                                                          -  босыми  ножонками
  топаю  в  прошлое; ах, - там все огненно: вспыхнут два глаза, как свечки; я,
  схваченный,  - в диких прыжках (на спине!) с половицы - на стул, да на стол,
  да  на дверь: по годам, по векам, - к подоконнику: вынута вата, стаканчики с
  ядом;  повис  берендейкой,  повис  над  Арбатом; от каменных виноградин: вот
  желоб  зеленый,  -  по  желобу  к  крыше,  туда,  к  безотцовью: не взлезем;
  двенадцатый,  двадцать  пятый,  сто  первый этаж; нет и стен; только желоб -
  тычком в необ'ятности... кончился!
       Желоб, расшатанный, вот подо мной закачается; время течет из него  подо
  мной в расширение желоба; дрыгая свешенной ножкой, - над чем я - свалюсь,  в
  безызвестие  -  ах,  потому  что  "в  т_а_к_о_м  п_о_л_о_ж_е_н_и_и"   сесть!
  Коренится решимость: отсиживать здесь без обхвата чего бы то ни было; то, за
  что можно схватиться, - во  мне;  чтоб  схватиться,  я  вывернусь;  что  же?
  Превысивши грани, я вышел и - сел: на тычок математики!
       Я - математик, благуша - кричу благим матом. -
                                                    - И-ах! -
                                                            -          оглашая
  "н_и_ч_т_о", я стремительно падаю так, -
                                         -   как  копье  одичавшего  скифа  на
  мертвого перса, и как звезда, прободавшая землю, - раскрытое темя младенца -
  воспламеняется: в мозге -
                          - все вспыхнуло: -
                                           - блеском свечи!..
       . . . . . . . . . . . .
       - "Котик, Котеночек мой, Котосёночек мой: что с тобою,  мой  маленький?
  Что ты, голубчик? Мы - здесь: успокойся!" - болтакает что-то.
       - "Ах, что с тобою?" - болтнуло.
       - "Что, что? Это - мы, это - мы: это папа и мама!" Я, тихий безумок,  я
  вижу худышку-голышечку, маму,  волною  волос  мне  покрывшую  грудку  мою  и
  об'ятьем, мне радостным, жарко припавшую; вижу и папу, со свечкою:  в  сером
  халате, косматый, он пфукает, морщится заспанно  так,  изуверски;  раскрытая
  грудь - волосата; на ней чуть намечена вислость - какая-то полубабья;  он  -
  бекает: "Ты, братец мой, как же так, стало быть... да!"
       - "Предаешься, брат, ты атавизму: переживанию первобытного человека..."
       - "До свайных построек!"
       . . . .
       Но мама бобыней надулась на папу.
       - "А я говорю вам всегда: вот плоды от науки..."
       - "Ребенку играть! Ну чего  пристаете  к  нему  вы:  все  "с_и_л_ы"  да
  "с_и_л_ы"...
       - "Какие там "с_и_л_ы"...
       - "Ребенку - попеть, порезвиться, а вы с "м_а_т_е_м_а_т_и_к_о_й"...  Он
  и кричит: "А_ф_р_о_с_и_м".
       - "Это что же такое, мой маленький?"
       - "Кто это там Афросим?"
       Безупокои ночные уходят, сменясь упокоями.
       . . . . . . . . . . . . . .
       Светоедная ночь об'едает мне все, даже сон;  и  -  заводится  около;  и
  чернодумно опустится в кресло: сидеть до рассвета - глубокими "мраками,  мне
  говорящими:
       - "Нету пределов!"
       Везде - неизменность отсутствий чего бы то  ни  было;  и  -  неизменная
  верность темнот, неизменная злоба пустот; вдруг - она протупеет  предметами;
  и просинеет меж ними присутствие утра: -
                                         -  чернильные  сини развеются в синие
  сини; и серые бесы заводятся; серые бесы уселись на спинку сутулого стула; я
  знаю:  когда  расцветет,  - это будет белье; облекусь я в него: так все бесы
  оденутся утром, и - снимутся утром, чтоб бегать по комнатам: -
                                                               - серые бесы -
                                                                            -
  сомненья мои -
               -  зацветает:  сблизилось  все;  вот  и стул, и на стуле белье,
  дозиравшее только что мертвенной мордой; стена выступает уже над кроваткою в
  месте  отсутствий  чего  бы  то  ни было; и - закрывается мрак; прилепляется
  детская  комнатка  гнездышком  к  малой  кроватке,  висящей над пропастью; в
  гнездышке  -  я;  чтоб  оно  не упало - подставился дом Косякова, а под него
  подставляется весь земной шар; -
                                 - прилетели из ночи опять на Арбат!
       Уже белое, белое все: Генриэтта Мартыновна там папильоткой  встает  над
  постелью.
       - "Genug!"
       - "Genug schlafen: neun Uhr!"
       - "Ах, какое "genug": я без сна провалялся!"
       Квартира  скалой  выступает:  потоки  событий  ударятся,  пеной   своей
  облизнут непробойные стены; скрипят половицы под качкою временных волн;  все
  составы событий,  увы,  расстаются  в  неставы  безбытий:  лишь  стены  одни
  остаются; в пробежное время бежим неизбежно:  я  -  с  кубиком,  мама  -  со
  шляпной картонкой, а папочка с новой брошюркой своей: "О радикале  е-и_к_с";
  но всеедное время грызет все, что есть, загрызет все, что есть: будет нечего
  есть! Семиноги недель пробегают стремительно; громко  скрипят  половицы  под
  тяжкой ногою: то время проходит все ту же дорогу: хромает часами  на  черную
  ногу; и все оседает под действием времени: пол, доктор Пфеффер, живущий  под
  ним; Пильс, кондитер, живущий под доктором  Пфеффером;  дом  Косякова  давно
  оседает; под ним  оседает  земля;  надувающий  ветер  погромом  проходит  по
  крышам!..
       Да, все изменяется в ветре  и  времени:  более  всех  изменяются  люди;
  Предметы - прочнее; но им я не верю: -
                                       -    поблескивает   позолотой   картина
  Маршана  -  резьбою  украшено кресло; но в спинке - дыра с пропирающим зубом
  пружины  и  с  войлочным  волосом;  за позолоченной рамой - пылища; пианино,
  откуда звучит - э_т_о в_с_е, отодвинув, увидели доски; а то, о чем пелось, и
  что  накричали  под  пальцами  клавиши,  -  где  оно,  где?  Коленкор? Да он
  порван...  Игрушки,  в  которых  мне виделась жизнь, как в малиновом клоуне,
  щелкавшем  в  бубен, когда нажимали на грудь, - оказались набитыми: волосом,
  войлоком, -
            - как и малиновый клоун
                 набит этим войлоком! -
                                      -  Что  ни  сломаешь, - увидишь пружину,
  которую я вынимал отовсюду, ломая игрушки.
       О, серые бесы, - сомненья мои; недобудно коснею я в вас!
       . . . .
       Любопытство мое оттого, что не верю я сказке предметов; и -  знаю,  что
  за картиной Маршана не дали, а пыль на стене; за узором  обой  -  безобойные
  стены; и то, что  приставлено  к  ним,  отлетит  и  иначе  расставится,  как
  кабинетик, который  явился  в  том  месте,  где  были  постели:  две  рядом;
  перелетели предметы;  и  мамочка  спит  в  комнатушке  при  нашей  гостиной,
  распространяясь в гостиную и выгоняя оттуда захожего папу:
       - "Идите отсюда: чего вы слоняетесь!"
       Помню: -
              - проснешься: столовая - здесь, а гостиная - там; это - мамочка:
  все-то  она  суетилась,  перетирала,  меняла,  покрикивала, перегоняла меня,
  Генриэтту  Мартыновну, папу из комнаты в комнату и заставляла надеяться, что
  наступает  теперь,  после  всех  изменений  -  прекрасная  жизнь; оставалось
  по-прежнему,  волосом,  войлоком,  пылью  и  псиною;  псиною  пахло разлапое
  кресло. -
          -  Напрасно  старается  мамочка  все украшать очень сложным составом
  предметов,   обильно  свезенных  с  Кузнецкого  Моста;  составы  предметов -
  неставы: распались!
       . . . .
       Два  важных  события  в  жизни  предметов  я  помню;  атласная   мебель
  протерлась: ее просидели; мотались оборвыши; грязная вата торчала; в местах,
  где  обычно  профессор  клонил  седину,  обозначились   темные   пятна   его
  непромытого волоса; тут появился закройщик с  Кузнецкого  Моста:  и  показал
  лоскуточки материи; нравился синий, с глазочками; но -  заказали  оливковый;
  перебивали материей кресла, оклеили стены; нарядно  висели  густейшие  шторы
  оливковых, темных оттенков; а кресла нахмурились, новым  атласом;  такие  же
  точно  обои  глядели  со  стен;  был  повешен  тусклейший  зеленый   фонарь,
  освещавший все это рассеянным светом; нарядно, но - пасмурно; цвет надоел: я
  грустил о пунцовых обоях, о  прежней  обивке;  я  помнил  пунцовый  сквозной
  абажур, с черным клювом, с совиными глазками; отблеск  пунцовый  дробился  в
  паркетах, - не этот, зеленый и бледный; теперь вот  войдут;  и  -  померкнут
  зелеными  лицами;  смотрят  зелеными  лицами;  кажется  мне:  с   появленьем
  оливковых кресел - нахмурилась мамочка: красная сказка предметов померкла  в
  зеленую прозу: -
                 -  Напрасно  старался  утешить  - Иван Николаевич Горожанкин,
  заведующий  ботаническим  садом,  когда  подарил  неожиданно  он  тростники,
  рододендроны,  фикусы,  пальмы; обставили нашу квартиру горшками цветов; что
  же  -  пальмы  хирели  с  немых подоконников, напоминая: все - бренно; все -
  войлок и волос!
       - Так - да: так и все... Николай же Ирасович - тоже вот: пыль, - так  и
  все!"
       - Это - Пфука.
       . . . . . .
       Гляжу в коридорчик; он - кажется мне подозрительным местом; уж сумерки:
  сели все крыши в темнейшие ниши;  грызунчики-мыши  -  играют  все  тише;  из
  коридора опять принялся к нам заглядывать... Пфука: -
                                                      -  выходит,  садится  на
  спинку  сутулого  стула;  когда  рассветет, - обернется штанишками он; иль -
  рубашечкой  станет,  да,  да:  эти  бесы-одежды;  оденутся утром; и снимутся
  вечером;  будут  по  комнатам  бегать  они,  повисая чехлами и... мертвенной
  мордою; и я кричу:
       - "Афросим" -
                   - непонятное слово, ключ к тайне, смыкающий жары и шар!
       Расширяется жар по ночам, развивается очень отчетливо шар -  по  утрам:
  географией Индии, Персии, Скифии; шарик  земной  -  жаровой;  жар  ночной  -
  шаровой:
       - "Афросим!"
       Уверяли  меня,  утешали,  что  нет  "Лфросима",  а  есть   "Афросинья",
  "Петрович", "мужик"; но я знаю: то самое расширение органов тела без кожи, в
  сплошной неохватности, - не от Петровича, не от  Антона  (Янтонов  огонь-это
  что!); нет, "м_у_ж_и_к" ни при чем: -
                                      -  знаю: желоб, которого не одолеешь сто
  тысячу  лет: позвоночник; я полз от червя до гориллы, до... до... расширения
  шара:  моей головы, на которой пытаюсь усесться; и падаю вновь: в допотопное
  прошлое.
       Слышал от папочки:
       - "Перевоплощенье, Лизочек, - гипотеза древних,  согласно  которой  мы,
  так сказать..."
       - "Индусы - верили и Пифагор признавал; и я, знаешь ли, так сказать!" -
                                                                             - Нежно
  глядел за окно: на персидские краски павлиньих закатов: -
                                                          -   вселенная,   мне
  подпиравшая  пяточки,  тут отставлялась; я - жил без подпоры; ударные мнения
  папы о маму, и мамы о папу
       (- "Перевоплощение - вздор!") -
       - превращались в толчки двух свинцовых шаров, быстро пущенных справа  и
  слева по слабому пятилетнему телу: сплошные раздавы!
       Я - выдавом бреда был выперт в закожное; и ощущение гибели - крепли:  в
  крушенье  устоев  -  физических,  нервных   и   нравственных;   поколебалась
  "зависимость" мне в независимость: да - и пустую, и черную.
       Этот тычок в "н_и_к_у_д_а" - преступленье.
       . . . . .
       Сырой, многокапельный желоб - закапал; и - капает;  из  желобов  слабым
  треском везде вылетали сосульки;  халвели  снега,  прорыхали;  полозья,  как
  ножики, резали прямо до камня; пошли сквозняки в ветрогонные дни;  снегопады
  сырели.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Так стал независимой переменною я, несогласный  с  законами  папы,  что
  силами тяготения дом не летит вверх тормашками; ночью летаем  мы  все  вверх
  тормашками, ширясь;  закон  тяготенья  не  действует;  все  разобщается,  не
  тяготея ни к папе, ни к маме (шлепками ее я отшлепнулся прочь).
       Началось - разобщение: -
                              -  американец,  сидевший  над  нами, себя ощущал
  очень крепко, а мы, - разобщенные, - падали крышею дома на пламень созвездия
  Пса... -
       . . . . .
       - "Афросим!" Просыпаюся -
                               - склянное, синее утро; живые огни - на снегах,
  как посыпанных битым стеклом -
                               - просыпаюсь со смутным сознанием: -
                                                                  -  разум  не
  нужен;  без  правила,  грани,  вины  - ощущаю себя; все же я виноват; во мне
  крепнет сознанье: "вины без вины".
       Вспоминаю: -
                  -  зачем  это  папа  кричит  на  меня,  когда  я  с перепугу
  запутаюсь  в  мыслях  о  маме,  которая  может  проснуться;  послушаешь - ты
  виноват; не послушаешь - ты виноват: -
                                       -  виноват  без  конца; виноват и один:
  виноват - до конца, виноват - без причин!.. -
                                              - И за все тебе влепится звонкой
  пощечиной!
       Я угождал, проживая в сплошном беззаконьи; выпискивал маленьким ротиком
  выдумки, чтобы скорей, оторвавшись от этих зловещих миров, - отвертеться  от
  орбиты: кануть -
                 - в развитие: э_д_а_к_о_г_о к_а_к_о_г_о-т_о с_в_о_е_г_о -
                                                                         - м_о_е_г_о! -
       . . . .
       Вот к полудню  рисуется  вычертень  золотоливною  струйкой,  к  полудню
  взрыхлеет; и все прослезится; и все - бриллиантово станет, чтоб вечер покрыл
  закорузлою пленочкой; хряскает ярко-ледяная рдянь под ногами.
       А то - моросеей и мягкой мокриной  прослякотит  улицы  слабый  февраль;
  желто-ярый туман прилипает к окошку: а папочка шепчет Дуняше:
       - "Вот вам: наша барыня - от нездоровья, от нервов!"
       - "Обидно-то как-с!"
       - "Потерпите: вот вам".
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       И мне нить преступленья ясна: эти нервы -  последствия  трудных  родов;
  беззаконие я учинил перед мамой, явившись пред нею; и после: вселил я раздор
  между нею и папой; преступно - самосознание: -
                                               - вечно казаться незнающим! -
                                                                           - Да:
  и  узнай  это  папа,  -  он  рухнул  бы вниз головой, с кабинетиком: семь же
  шкафов,  ударяя  в  глухой потолок, проломили б отверстие; папа бы с томиком
  Софуса Ли, математика шведского, рухнул туда: -
                                                - в свои черные пропасти!
       . . . . . . . . .
       "Н_е_к_о_т_о_р_ы_е,  к_о_т_о_р_ы_е"   -   пропасти:   сил   разобщения;
  "г_в_о_з_д_ь" - беззаконие; я. до него дохожу, вылезая ногами: свергать  все
  устои и опрокидывать правила; -
                                -  пфукает  Пфука  во мне; проходил, приходил:
  головастой  гориллою,  скифом (- "Перевоплощение, мой Лизок, так сказать!");
  нанялся в родовые, в родные и в скотные, стал - родовым домовым; -
                                                                   - да! -
                                                                         - Он,
  папою  в  папе  отчмокав,  зачмокает  мною  во  мне;  очевидно: вселенная, -
  "пфукинство!"
       . . . .
       - "Э, да жарок появился!"
       Кислятится слякоть; все кашляют; кашляю  я;  ждут  Смирнова,  домашнего
  доктора; тельце - горячее: в жилах, в ушах очень явственно: шукает, пфукает;
  жду я, что Пфука - босой,  толстопятый,  в  исплатанных  старых  штанах,  из
  дверей коридорных просунет свой войлочный волос; и кажется мне, что  зеленый
  и бабий живот, выпирающий  выше  штанов,  барабанно  баранит  тупым,  глупым
  пупом.
       Звонок: два звонка (и в дверях, и в ушах)!
       Это доктор Смирнов; он вбегает ко мне: старичок - желтечки под усами, а
  - как тараторит!
       - "Не говорите" - мотает он лысой головкой - в очках, в золотых:
       - "Э, да что! Да-да-да, да-да-да, да-да-да!"
       Рубашонка подкинется, и - головою прижмется
       к горящему тельцу: трубою приткнется; и "т_у_к_и" своим  молоточком  по
  телу:
       - "Вздохни-ка... Еще... И еще... И еще: глубже, глубже;  так...  так...
  Ага!"
       Помотает головкою, перебегая  от  тумбочки  к  столику:  пишет  рецепт;
  прописав, веселейше прихлопнет в ладоши:
       - "А ну-ка,  брат:  ну  те-ка;  ты-ка  касторки:  касторки  сперва",  -
  подопрется рукою с трубою в  почтенную  талью;  другой  соберет  белый  клок
  бороды, поднесет его к носу; и фыкнет задумчиво в клок бороды:
       - "А потом:  тут  вот-эдак  клееночку;  и  на  клееночку,  эдакую  вот,
  тряпочку... Вчетверо надо сложить, выжать воду... И ваткою, ваткою сверху...
  Держать три часа..."
       - "А потом?"
       - "То же самое делать!..."
       Запросишь:
       - "Мне кисленького..."
       - "Ни-ни-ни, ни-ни-ни, брат: ни-ни, ни-ни-ни..."
       Тут обступят Смирнова: и папа, и мамочка.
       - "Что?"
       Он  -  заморщится,  заморгает  и  перетрясом  головки  с  "ээ,  ээ"  он
  прокислится желто-лимонной гримасою, вскинув на папу очками:
       - "Ээ, форррменный бррронхит!.."
       И - тотчас же: безо всякого перерыва:
       - "А ты-то - что, брат?" (Он товарищ по классам:  как  встретятся,  так
  принимаются "т_ы_к_а_т_ь_с_я"):
       - "Я - ничего" - тыкнет папочка -"ты-то вот - как?"
       Перетыкнувшись, друг перед другом они остановятся; и не  умеют  сказать
  ничего, кроме:
       - "Ты-ка, брат, ты-ка..."
       Смирнов упомянет про Бисмарка:
       - "Три волосинки!"
       И глазки опустит: мычит и пыхтит (пересказано все: перетыкано; не о чем
  больше); и хватит ладонью в ладонь, как испуганный, выстрелив возгласом:
       - "Ну, брат, прощай: брат, - больные, больные!.."
       Схвативши картуз (он ходил в картузе), запахнувшися в шубу, мотая седою
  бородкой и эдак, и так, как ошпаренный, выскочит он с...:
       - "Да-да-да, да-да-да, да-да-да...  Не  говорите  мне:  три  волосинки,
  и-все тут... да-да, да-да-да!"
       Мне уж легче; и всем как-то легче; естественно:  "ф_о_р_р_р_м_е_н_н_ы_й
  б_р_р_р_о_н_х_и_т!"
       -  "Да-да...  Чтобы  кислого:  ни-ни-ни-ни;  чтоб  клееночку,  ваточку,
  тряпочку".
       Все исполняется; и говорят про Смирнова:
       - "Сергей, вот, Васильевич: все он такой же; и весел, и бодр;  холостяк
  и простак".
       - "Да, Сергей, вот,  Васильевич:  он  -  веселейший,  простейший;  и  -
  умница; вот за кого бы отдать нашу Дотю: интересовался ведь..."
       - "Да, но она - фырк-фырк-фырк!"
       Мне приносят капсюли; откроешь,  -  капсюли  какие-то  липкие;  смотрят
  главами, в бумажечках, как  от  конфет;  уже  знаю:  дотронешься:  так  и  -
  начинает капсюля: глазами вращать!
       Вспоминаю: -
                  - такие глаза - Докторовской; касторовыми глазами вращает на
  очень   красивого   Грота  она;  и  противлюсь:  противно;  касторовый  глаз
  Докторовской  и  сладко,  и липко мне давит язык; проглотить не могу; и он -
  лопнул во рту; что тут было! -
                               -  Я принял его, когда папа, ввалившися с новым
  стишком, сочиненным по этому поводу, мне прокричал его в ухо, пока я капсюли
  глотал, улыбаясь слезинкам:
  
                         Все - напрасно: ах, ужасно!..
                         Ах, касторовое масло!
                         Что за слезы? Что за вид?
                         Все - напрасно! И прекрасно:
                         Котик - ясно: это масло
                         Прекращает твой бронхит.
  
       Не напрасно мне папочка пишет стихи: ими он созидает огромную мощь надо
  мною; он - мощный: таит; я - прочел эту  тайну;  и  с'ел  -  то,  запретное;
  круглый комочек колотится: яблоком - в горлышке, пучась  ночами,  ломая  мне
  грани, развитием древа, с вершины которого кушают яблоки.
       Пал, как Адам, вызывая догадку у мамы (она -  проницательна);  вот  она
  входит к больному "развитием" (входит ко мне); и попробует лобик:
       - "Жарок еще есть!"
       И на ней - крылорогая шляпа; и - в черной  вуали,  в  своем  чернопером
  боа, в черной кофточке, в черных перчатках,  с  не  очень  широким  турнюром
  проходит в переднюю, осведомляяся, где  нафталин:  скоро  спрячется  зимнее;
  шубы отправятся к Белкину, - на сохраненье от моли.
       Мне кажется: мамочка пробует лобик не потому, что - жарок; потому,  что
  растет этот лобик (шарок этот лобик); -
                                        -  все  то,  что  является  днями, как
  круглый  и твердый шарок, то Ночами - жарок; и жарок - от "р_а_з_в_и_т_и_я":
  -
  -  Семечко  зрелой  антоновки, пахнущей папою, бухнет, ломотою лобика: ломит
  мне лобик, ломает мне лобик двумя роговыми ветвями; вот - кончики веточек -
                                                                            - ро-
  жки -
      - прорежутся!
       Ах, обнаружится: яблоко - с'едено!
       Веточки - прячут; но листик один обнаружен:  он  -  фиговый;  вырастет,
  вырастет фига; и стало быть: дело не в книге, а в фиге (под книгою).
       . . . . . . . .
       Дунуло теплою ветренью; снеги промякли; окапалась улица;  мокрые  стены
  казались древнее, роднее и меньше; так бросило в  слезы  Арбат;  закрепилось
  крутой гололедицей; месяц, простой умеркатель, стал ясный мерцатель;  тянуло
  из воздуха мартом; закапали дождики.
       Месяц весенний пришел ледорочею  рдянью,  которая  днем  -  разливанные
  лужицы, вечером - пленки и пленочки  льда  и  хрупчайшие  крылья  стеклянных
  стрекозок, и висень сосулек; на сухости чаще сыреют темнейшие плеши;  и  нет
  уже белого снега, а - желто-коричневый, желто-навозный; бегут в три ручья  -
  в проходные ворота: бумажки, коробочки, вынос песка со дворов.
       Наконец, я поправился: и - мы  выходим  гулять,  в  первый  раз...  Где
  снежок? О, как все изменилось!
       Люблю наблюдать подворотни весною: -
                                          -  и  знаю,  откуда  что  вытечет: с
  этого  дворика  будет  сочиться  чистейшая ясность; из этого - мутная, бурая
  жижа;  сольются:  и  муть  просветлеет,  и  ясень  буреет;  а  от  Гринблата
  выносятся:  семь цветов радуги; если увижу я радужный круг, это - значит: он
  вытек из дворика, принадлежащего к белому дому, Гринблатову.
       Март: да, на улицах ходят в обновках; и барышня  в  синенькой  кофточке
  ясно колышет своей краснокрылою шляпой, в седой  вуалетке,  развеявши  ранее
  сроку малиновый зонтик; идет молодой человек в очень желтом пальто, в  очень
  красных перчатках и в новых калошах; да, все-  стали  куцые:  шубы  исчезли,
  хотя  под  ногами  еще  шоколадная  грязь,  примерзая,  становится   бледною
  твердостью; розовы щеки; и розовы  носики  барышень;  белые  зайки,  висящие
  кверху ногами у входа в мясные, исчезли: висят только серые зайки  -  глядят
  окровавленной мордочкой; запахи дыма и гари сменилися  запахом  тухлых  яиц;
  зеленные лавчонки воняют капустным листом; продаются моченые яблоки.
       В доме счищают замазку; и - грохнуло,  затарарыкали:  хлопоты  топотов,
  ропоты рокотов громких пролеток,  которые  медленно  тащутся  после  летучих
  саней; у извозчиков выгнуты спины; и всюду шлепки: липкой грязи.
       А там - самовольный дымок самобежно проходит  барашками  в  небе;  и  -
  голос разносчика:
       - "Свежие яйца" -
                       - врывается в форточку...
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Ах,  как  позорен  поступок  -  мой,  собственный:  с'есть   втихомолку
  селедочный хвостик: с судка!
       - "Где селедочный хвостик?"
       - "Дуняша?"
       - "Опять!"
       - "Безобразие..."
       Мама кольцом с бирюзою - бирюзою как шваркнет о столик: и вот -  бирюза
  от кольца отлетела (кольцо будет отдано в чинку  к  Распопову,  мастеру  дел
  золотых, - на Арбат).
       - "Генриэтта Мартыновна", - мамочка тут развела  свои  руки  и  бросила
  Голову - перед собой: к Генриэтте Мартыновне:
       - "Вы, может быть?"
       Глазки (пьявки!) - впились; Генриэтта Мартыновна  бросила  в  скатерть*
  салфетку, порозовев еле-еле.
       И - в слезы:
       - "Nein, nein!"
       - "Gott sei dank!"
       - "Еще я не дошля до такови!"
       И - вышла из комнаты; тут вот во мне что-то екнуло: я то - дошел! - Мне
  представилась участь моя: -
       - Мама быстро ко мне подойдет, и за ручку меня больно дернув,  подтянет
  к себе, отпихнет, помахает руками:
       - "Воришка: селедочный хвостик - украл!"
       И  схвативши  гребенку,  гребенкою  примется  кудри  отчесывать,  чтобы
  открыть большой лоб; а на  лбу-то  -  направо,  налево  -  растут  желвачки,
  то-есть рожки:
       - "Смотрите!"
       - "Любуйтесь!" -
                      -  Так ясно представилось мне; между тем: папа, пальцами
  забарабанил по скатерти:
       - "Ты, мой Лизок, - ты напрасно: ай, ай - как  же  можно...  Девица  из
  бедной, лифляндской фамилии, - и... подозренье... Селедочный хвостик!"
       Но мамочка, шейку прижавши, и выдавив свой подбородочек - уф:
       Пуф-пуф-пуф!
       - "Вы - не путайтесь: с'ела ж она  двадцать  пять  мандаринов  недавно;
  вошла Я - взялась за мешок с мандаринами: кожа да косточки!  Где  мандарины?
  Искала, искала: Дуняшу ругала, ругала; она - и призналась: "Я - скушала".  -
  "Как, говорю, - двадцать пять?" - "Да: сначала один; он - понравился;  после
  - другой; так один за другим  я  и  скушала.  Вы  извините,  пожалуйста".  Я
  говорю: "Как же вы не больны?" - "Ничего!" отвечает".
       - "Пожалуйста, вы уж не путайте: знаю, о чем говорю..."
       Папа руки развел, да как грохнет от хохота:
       - "Как, двадцать пять мандаринов?"
       - "Ха-ха-ха-ха-ха!"
       - "Без холеры?"
       - "Могу сказать..." - "Да!"
       -  "Удивительно  ограниченная  натура..."  Забыли  они   о   селедочном
  хвостике; я - не забыл; и - упал маме в руки.
       - "Я... я!"
       - "Что такое?"
       - "Селедочный хвостик: такой показался мне вкусный!"
       - "Так - ты?"
       - "И - ни слова?"
       - "Тихоня!"
       Но папа, вскочивший с салфеткою, бросился прямо ко мне; и в ладони свои
  защемил мне головку:
       - "Ах, как же с!"
       - "Селедочный хвостик!?
       - "Оставьте ему его хвостик!!"
       - "Оставьте селедочный хвостик!!!"
       И мама оставила.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Стал я "тихоней," - о, если бы знала она, в какой мере!
       И так она что-то косилася(чуткая)!
       Папа не знает, что быть нам друзьями нельзя: развиваться мы  можем  без
  Мамы - не с мамой: украдкой; и папа - не знает, что развивания  вредны  мне;
  грешные чувства приходят; поэтому я развиваться люблю,  понимая,  что  яркая
  бабочка крылья свои развернула из кокона; из зоологии Бэра читал  это  папа,
  который читал для  себя  одну  книжку:  наглядного  обучения;  и  научившись
  наглядно учить, обучает наглядно меня: зоология Бэра у нас появилась; вот он
  пригрохочет, почешет себе под губою изогнутым пальцем;  и  -  воздух  вбирая
  сквозь зубы, как сладкий сироп, указует рукой на картинку гигантского  дуба;
  и - станет румяным проказником:  голову  выгнул,  и  смотрит,  поставив  два
  пальца под стекла огромных очков: и - ноздрит, и - сопит: -
                                                            -   а   на   срубе
  гигантского дуба - площадка; мужчины и дамы танцуют на срубе...
       - "Ти-ти" - ковырнет носом в воздухе - "ти: вот-вот-вот!"
       - "А, скажите, пожалуйста!"
       - "Дерево!"
       - "Американское!"
       - "Вот так уж дерево!"
       Перевернувши  страницу,  подпрыгнет  на  стуле,  разводит  ладонями   в
  воздухе:
       - "Вот,  братец  мой,  -  так  скандал;  цепкохвостая,  знаешь  ли  ты,
  обезьяна" - играет словами он.
       - "Ну - повтори".
       Повторю:
       - "Цепкохвостая!"
       Нос, как лягушка, запрыгает:
       - "Каменный это баран: он бросается, шельма, с откосов, себе на рога".
       Переполнен зверями рот папы (и я - озверючился); весь он  -  зернильня;
  головка моя - острый клювик; она - наклевалась зерном, зерном  знания;  мама
  из спальни кричит:
       - "Вот!"
       - "Сюда!"
       Она - знает, что это развитие - "п_ф_у_к_а"; оно -  родовое,  домашнее,
  скотное; ходит по жилам моим; буду - "п_ф_у_к_о_ю" я;  буду  днями,  надевши
  очки, вычислять, а ночами - топорщиться,  шириться;  буду  -  "м_у_ж_и_к"  -
  толстопятый, косматый - показывать  бабий  зеленый  живот,  выпирающий  выше
  штанов, и косматые ребра, где еле намечены две безобразных  отвислины;  буду
  ходить в таком виде к... Дуняше, выслушивая от Дуняши упреки, что  ей  очень
  стыдно... с таким мужиком.
       Знаю, знаю: "селедочный хвостик" - начало конца; будет более  Важное  -
  хвост "белорыбицы" от Генералова!
       Будочник схватит; меня - приведут:
       - "Посмотрите: с хвостом!"
       Папа хмуро уставится, чтобы - дойти до "гвоздя": до меня!
       - "Ну, а этого негодяя, Лизочек, мы..." Изгнан!
       И - "р_а_й" водворится меж папой и мамой: пойдут в исправительном доме,
  пойдут выколачивать медной, ременною пряжкой "с_в_о_е" из меня.
       Когда мама дирала за кудри, одной стороной я молился за "грешницу"; ну,
  а другою я ведал: права-то  -  она,  что  дирала  за  грех  первородный,  за
  "п_ф_у_к_у"; и - ночь  приходила:  со  связкою  ржавых  ключей  босоногий  -
  "топ-топ"  по  квартире:  завозится:  нюхает,  перебирает,  ворочает,  вдруг
  начиная чесаться ногою за ухом; и слышу я топот старичьей ноги, ударяющей  в
  пол; и - зачмоки слюнявой губы, деловито вцепившейся в шерсть: щелкать  блох
  у хвоста; и босыми ножонками  топою  в  прошлое;  ах,  -  там  все  огненно:
  вспыхнут два глаза, как свечки; я - бёзымень схваченный: в диких  прыжках  -
  по годам, по векам, и по желобу: лезем, не взлезем: -
                                                      -  а желоб - мой рост; я
  -  на  желобе,  дрыгая  свешенной  ножкою,  явно  превысивши грани - с тычка
  (математики) -
               - падаю!..
       - "Котик,  Котеночек  мой,  Котосеночек  мой:  что  с  тобой?  Что  ты,
  маленький? Мы это: папа и мама..."
       А папа в халате - косматый (раскрытая грудь - волосатая):
       - "Ты, братец мой, что же: ты эдак-то вот развиваешься?"
       И - шлепикам прошмякал назад, в свою комнату;  слышу  -  ворочается;  и
  чихает: не спится ему; чифучирит он спичкою, тыкаясь  в  томики  Софуса  Ли,
  математика шведского; прежде, когда две постели стояли там рядом - он  спал,
  не читал, все  бояся  спугнуть  мамин  сон,  очень  чуткий;  теперь  кабинет
  превратился в гостиную, спальная комната обращена, в кабинетик; там  возится
  он, чифучиря, чихая и пфукая; серые бесы заходят туда; знаю:  серые  бесы  -
  бельё.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Кучевые туманы, серея, завесят и небо  и  землю;  и  время,  испуганный
  заяц, прижав свои уши, бежит в зажелтевшую мразь.
       . . . . . . . . . . . .
       Удивителен я:  одевают  -  в  шелка,  в  кружева;  и  кокетливо  вьются
  темнейшие кудри на плечи; и лоб закрывают - до будущей лысины; -
                                                                 - Я -
                                                                     -   точно
  девочка.
       Кудри откинуты: -
                       -  лоб  изменяет меня; ротик - чуть-чуть увеличен; он -
  дернется  полуулыбкой,  лукавой,  двусмысленной,  а  из  бессонных глазенок,
  прищуренных,   севших  в  круги,  стемневших,  огромнейших  орбит  проступит
  глазищами -
            - празелень: страшная! -
                                   -   Локоны,   платьице,   банты  -  личина:
  оранг-утанг приседает за ней!
       . . . . . .
  
                             Поскорее ему котелок,
                             Поскорее ему сюртучок
                             И сукриные тонные брючки:
                             Засовывать ручки!
                             . . . . . . . .
  
                                     ВЕСНА
  
       И все знают: -
                    -  под  розовым  домом, где белые девы на каменных прочных
  затылках  достойно  держали карниз, изгибая свой торс, уходящий в плющи (под
  пупком)  и  таинственно  превращенный в подставку для торса из белого камня,
  слагающего  расширенье  колонки,  меж  окнами,  где  над  стеклом, из овала,
  показывал круглую рожицу баранорогий насмешник -
                                                 -  тот дом разломали давно; в
  этом месте восстала громада из камня -
                                       - все знают: -
                                                    -  под  розовым домом, где
  девы  держали  карниз,  -  очень  хлюпает; белый пузырчатый гребень у голого
  камешка   -   точно  сквозные,  лучистые  бусы:  надуется  множеством  ясных
  пузыриков,  лопнет;  надуются  новые;  пена слюняво бежит от него, грохоча в
  водосток;  ах,  везде  -  выписной водотек; с подворотни до тумбы; мальчишки
  бросают  бумажный  кораблик  в  кудрявые  гребни;  нахляпаны кучи расколотой
  талости;  все  -  перепачканы; всюду - веселый "ч_и_р_и_к" воробьев; кто-то,
  весь перепачкан, бежит в котелке шоколадного цвета, промятом и косо надетом,
  в  пальто,  обвисающем  старой  мухрою и не скрывающем фалд сюртука, задевая
  подмахом руки, - не узнал бегуна: этопапочка, нас не заметивший; -
                                                                   - еще вчера
  котелок  бледносерого  цвета я видел на нем (его, черный, - потерян); держал
  он  крюкастую ручку развисшего зонтика; нынче на нем котелок - шоколадный; и
  зонтик - бескрюкий, подвернутый, новенький.
       Март веселеет Ярбатом, но слаще на Кисловке;  розовый  кисловский  дом,
  как конфетка от Фельша;  блестят  веселее  жестянки  в  окне  Реттерё  (кофе
  "м_о_к_к_о"); седеет мосье Реттере; мы заходим в лавчонку напротив:  поздней
  был здесь выставень рамок и пышных картин - "Г_о_р_о_д Н_и_ц_ц_а". Тогда его
  не было; не было вовсе зеленой "Надежды",  которая  с  восемьдесят  седьмого
  лишь года  открылась  тетрадками,  калькомани,  бумагой  цветной  и  другими
  соблазнами; дамы "Н_а_д_е_ж_д_ы" встречали позднее любезно меня (та,  худая,
  блондинка - не  так,  а  та,  полная,  -  очень);  арбатские  жители"  знают
  "Н_а_д_е_ж_д_у"; и знали "виноторговлю" Попова; но кто помнит "Бурова",  кто
  покупал у него свои палки и зонтики? Домик,  где  он  торговал,  деревянный,
  коричневый, - временем бурным снесен; вот - дом Нейдгарда,  дом  Патрикеева,
  дом Старикова -
                - откуда -
                         -    колбасами,    чаем    и    фруктами    дразнится
  "В_ы_г_о_т_ч_и_к_о_в"  (после  "К_о_г_т_е_в"  дразнился отсюда); я жду: он -
  просунется  в  дверь:  пригласить  покупателя,  - гордый двубакий, курносый,
  плешивый;  и - в фартуке; щелкает счетами; и - дозирает за "малыми"; ах, как
  горит  самозвучное  ухо;  тепло  разливанное  луж  остывает окладами холода;
  огненным остовом кто-то занесся в зеленое небо. Да, март!..
       . . . . . .
       В марте месяце все восприятия - свежи, легки, музыкальны; и  мамочка  -
  тоже: легка, музыкальна; весенняя -
                                    - склонится вздохом над клавишами -
                                                                      - заду-
  мается; улыбнется; и -
                       - дон -
                             - дон -
                                   - дон -
                                         - дон! -
                                                - раздается на клавишах.
       Согнутым, малым мизинцем подкинулась ручка; и - все пролегчало; и все -
  просияло; столовая наша отстроена звуком, сработана  звуком;  открылась  для
  взора: -
         - я видел -
                    -  как легкие лилии лейно летели на белых обоях; я слышал,
  как  отзывом  полнился  желтый  буфет,  дуботелый,  который  обычно  болдел,
  будоражился;  и  -  отвечал  передрогом  на  шаг;  как  стаканные  звоны его
  мелодично ответили звукам; три бюстика высились: Пушкин, Толстой и Тургенев;
  буфет  будоражился:  бюстики падали; черным изрезанным деревом высился ящик;
  он  выставил  челюсть,  закрытую  черной  губою;  губа открывалась в певучее
  белозубие  клавишей;  и  бронзовели  туда  и сюда откидные подсвечники; мама
  садилась играть -
                  -  в  васильковой  веселенькой  кофточке, бросивши в воздухи
  пальцы и падая пальцем на клавиш: садилась играть то же самое, что она часто
  играла, чего не могу разобрать, - хорошо или плохо все это: -
                                                              - ага! -
                                                                     -     вот
  оно: что такое? Не знаю, но знаю, что - "это" -
                                                - ага! -
                                                       -  как раскинулось, как
  раскидалось  могучими звуками, производя беспорядки, согласные все же друг с
  другом:  весь  мир  перестроен  теперь:  перестроен и я: не узнать ничего из
  того, -
        - что -
              - господствовало над душою моею пред этим: но мама закроет рояль
  -
  - все забуду, не вспомню: вернется назад с возвращеньем рулад: -
                                                                 -    откидные
  подсвечники маму осветят горячими свечками; мама закроет губу: черный ящик -
  пианино;  картина  Маршана  висела  над ним уходящими далями (я уходил в эти
  дали,  зажатый  тяжелою  рамой);  легко бронзовели настенники; а над дубовым
  столом  из  плодового  круга  звончайше  повесилась  склянная лампа сквозным
  полушарием  с  тихим бряцаньем на бронзовой цепи; с ореховых крепких багетов
  сквозили  взлетевшими  светами  слетные  шторы;  под  ними пласталися листья
  расставленных  пальм; с подоконников, с окон, из белых плетеных корзин, даже
  с  полу; с угла, к потолку, выходил раскидной рододендрон;а там - деревянная
  голова часовая шипела часами; под нею чернел, точно негр, удивляя карачками,
  ломберный  сложенный  столик;  по  стенам  и окнам равнялися гнутыми спинами
  стулья с плетеным сиденьем, готовые перелететь как угодно: расставиться эдак
  и так; и - опять разлететься под стены.
       . . . . .
       Открытая  дверь  уводила в гостиную; все здесь - оливково: стены, обои,
  гардины,  стенные  драпри  б_р_о_к_а_т_е_л_ь,  иль  обивка атласная, мебели;
  общее впечатленье: красиво, но как - безымянно! Все вещи тишают; здесь все -
  безвремёнствует;  все  здесь  -  безвыходно,  безатмосферно, безгласо; все -
  бёзымень;  призрак: приставлено к зраку; отставится, будет - непризрачно; но
  отставлять-то и некуда; призрак - стоит!
       И -
         -  фонарь  провисает  с лепного плодового круга безгранником, матовой
  д_у_тенью;  вечером робко исходит утратой блекавого света; стоит между белых
  дверей,  призакрытых  оливковым  штофом,  приземистый, кругловерхий ореховый
  шкафик:  на  нем - две богини, две маленьких, алебастровых статуйки, а между
  ними  отчетливо  протяжелела  желтеющим  золотом  бронза  высокой  подставки
  дарящего  свет  шестисвечника (он - красовался без свечек), трехного касаяся
  шкафчика  и  поднимая желтеющий золотом жертвенник (бронзовый) в виде начала
  колонки,  обвитой  гирляндою, где виторогие головы бронзовых, желтых баранов
  губами  сжимали  подборы гирлянд; на колонке росла вито-златая ваза, из тела
  которой  мордели  уродцы;  листвяный  металл  очень-очень  высокого  стержня
  кончался цветистым златастым раздутием, бронзовым выгибом тонкого пятиветвья
  и  тонких  розеток подсвечников; верх был увенчан шестою розеткой; сплетение
  прихотливых  извивов  металла  меня занимало; - любил наблюдать канделябр; и
  любил  я оливковый мягкий диван, поднимающий спинку высоко ореховым, резаным
  краем;  четыре  ореховых, резаных морды оскалились с краю; меж ними - резьба
  завитков; посмотрю, - и мне хочется морды куснуть: шоколадного цвета они.
       И такого же цвета ореховый, резаный прочный столовой овал,  поднимаемый
  выгибом твердых ореховых вздутий - трех ножек, обвитых  гирляндой  плодов  и
  касавшихся львинолапой резьбою ковра; на нем  плюшево  тусклилась  скатерть,
  свисая на ножки бахромкой и длинным оборвышем; да, я смотрел  -  в  пестрину
  этой скатерти, перецветающей черным рыжеющим фоном, где  три  пестрых  цвета
  вились вперегонку один за  другим  на  спиральках,  слагающих  цветоподобный
  орнаменторанжевый, рыжий и желтый, нарушенный изредка здесь синеглазкою, там
  - красноглазом, но в общем являя вид  -  тигровый;  перетертый  ковер,  тоже
  тигровый, точно  таких  сочетаний,  пластался  под  столиком,  под  четырьмя
  приседавшими, очень разлапыми  креслами;  -  жест  их  являл  мне  достойный
  пугающий  вид  четырех  поприсевших  на  корточки  профессоров,  на   колени
  поставивших руки; четыре декана присели на корточки здесь:  заседать;  и  их
  резчик  изрезал;  и  лаком  покрыл  полировщик;  обил  им   колени   атласом
  безжалостный  мебельщик:  стали  четыре  декана  -  присевшими  креслами!  И
  приходящие гости садились на них:  сочиняли  свои  беспокои  из  слов,  свою
  борзопись  бестолкового  слова;  здесь   дамы   садились   бобынями;   и   -
  перелистывали альбомы под абажуром, атласным, оливковым, с  блондами;  здесь
  через шелесты юбок и щебеты ротиков мне поднесется пробасина грубого голоса;
  все кружевеет; и веет - духами; -
                                  -  у  дам наблюдал я особый, немой разговор,
  обращенный  друг  к  другу; и - состоящий из жестов; они сообщают друг другу
  какие-то  сведенья, мне и мужчинам весьма непонятные; дама бывало воскликнет
  на даму:
       - "Какая вы бледная!"
       Дама - смолчит, но  головкой  протянется  к  даме  и  бровки  поднимет:
  кистями обеих поставленных друг перед дружкою ручек укажет  на  низ  живота,
  чуть-чуть выпятив губку; другая тотчас  догадается,  еле  кивнув;  и  меняет
  скорей разговор, получив раз'яснение.
       Мне раз'яснения - нет!.. -
                                -  Наблюдаю в углу я трехногую горку: безбокая
  горка!  На ней расставляется белоголовица куколок; это - фарфор: пастушонок,
  пастушка в соломенной шляпе, в фарфоровой, в розовой юбочке, серая моська; и
  -  италианец  раскрашенный  (яркокоричневый  и  с о_к_а_р_и_н_о_й в руках) и
  какая-то малая берендейка - игрушечка; и безголовый китаец; -
                                                              -    и    многое
  множество  очень занятных вещей безвремёнствует здесь; много кресел, гардин,
  б_р_о_к_а_т_е_л_и  на  мебелях;  все  так  красиво,  но  все так безвыходно,
  безатмосферно,  безгласо;  все  -  бёзымень,  призрак:  приставлено к зраку;
  отставится - звуками; звуки влетят, перестроивши все и настроивши новое.
       . . . . . .
       "Мрмля" - раздается здесь!
       "Мрмля" -
               - очень сложный аккорд: -
                                       -   он   расплаканным,  мокрым  кисляем
  ложится  на клавиши; и септаккордами и нонаккордами водится: черная косточка
  - "re"; "д_л_я-д_л_я-д_л_я" есть трезвучие; "мрмля" -
                                                      -  очень сложный аккорд:
  раскричится,  как...  Лльмочка;  нет, громче Яльмочки: разговаривает, как...
  мама: -
        -  все  дрогнуло,  все  замигало  мне в душу; подсвечники задребезжали
  кружочками;  стены  подтянуты,  выросли;  точно  расширены  в высь потолков;
  углубились и до-нельзя стали прозрачны -
                                         - уже на колесиках к креслу покатится
  через  гостиную кресло; на цыпочках, вдруг пролетев и возвысясь от грянувших
  звуков, - стоит!
       Образуется в музыке что-то безгранное; бабушка, я, тетя Дотя, Дуняша, -
  поймем; папа - нет: вот он выйдет поревывать в  звуки;  и  петь  об'яснения,
  вставивши грань:
       - "Да, Лизочек: конечно же... Музыка есть математика, не приведенная  к
  ясности..."
       - "Лейбниц еще говорил" -  попытается  вспыхнуть  зеленою  искрой,  как
  мамины гранные серьги.
       - "Вот тут помогает весьма рациональная ясность французских мыслителей"
  - снова пытается вспыхнуть он красною ясностью; вспыхнет не он, а опять-таки
  вспыхнули серьги.
       - "Туман! Это немцы туман напускают!"
       Но  ясность  французских  мыслителей  лопнет  под  звуками  Шумана;  не
  понимает он музыки; и - называет все то, что там скачет по клавишам - шумом:
  не Шуманом; скачет не шум, а -
                               -  веселенький пансиончик из маленьких девочек;
  все - в пелеринках, и т_р_а-л_я-л_я-л_я: -
                                           -  побежали подкидисто девочки всем
  пансиончиком:   быстро  состроились  в  пары;  подкидисто,  быстро  прошли в
  коридор: -
           -   коридорная   дверь   затворилась:   закрыто   пианино:  погасли
  подсвечники...
  
                                    СПУТНИК
  
       Бежали минуты, как девочки по коридорчику: вечным  своим  пансиончиком;
  двигалась стрелка часов оттого, что бежали они; в  воскресенье,  поднявшись,
  кряхтя, на давно  раскачавшийся  стул,  сопровождаемый  возгласом:  -  "Эдак
  проломите стуло" -
                   - мне папа устраивал время, закручивая часовую пружину; и -
                             - трр -
                                   - трр -
                                         - трр -
                                               - повороты хрипели, закручивая:
  понедельники, вторники, среды: и - "трр-трр-трр" - до субботы: включительно!
  Новая неделя затикала!
       Дни  выпадали  рябые: то - солнце, то - тень; то снежок, а то - дождик;
  снега  растворялись;  и  я  проходил  по  мутнеющим днем шоколадными лужами,
  говором  шамкнувших  снегом лопат и веселою брызнью извозчиков; вечером март
  был - сияющим мартом; устраивал хрясты ледянистых ракушек; ножкою я наступаю
  на  ракушку  лужицы:  и - заметаются быстро под ракушкой темные пятна; и - в
  лужицу  ножка уйдет. К Севастьянову жаворонки прилетели; от Севастьянова - к
  нам  прилетели:  румяно  и  сдобно; изюминки-глазки люблю выковыривать им; и
  озакусывать   вкусно  головкой:  с'едобно  и  сдобно  -  совсем  бесподобно;
  покушаешь - после поднимется к горлышку "ик"!
       Пролетела неделя: и папа - заводит иную, апрельскую: -
                                                            -    юной   весной
  сковыряли  замазку;  и  - юной весной мы просунулись в грохоты; образовались
  сух_и_ничи там, где  грязнели  окляклые мягкости; пышечник ходит по дворику;
  слышны его прибаутки:
       - "Мальчишки, принес я вам пышки: тащите ко мне пятачишки!"
       Разносчик  орет  горлодером  "купить-продавать";  тарарыкает   грохотно
  водовозная  бочка:  и  мебель  с  обивкой  линючего  цвета  поставили:  бьют
  выбивалкою; хлопают громко  ковры  меж  двумя  полотерами;  жизнь  на  дворе
  занимает меня! Дубоносая дылда, Антон, растопырился вон не  в  тулупе,  а  в
  розовом  ситце;  торопится:  сквернословит  в  пространство;  торопится   за
  белокурою курицей красный петух; ухватившись за шейные  перья  своим  щипким
  клювом, он перую спину намнет ей пернатыми шпорами ног, прокачавшись  совсем
  кровяным гребешечком.
       У нас - изменения: в  воздухе  носятся  желтые  моли;  в  передней  две
  папиных шляпы - коричневая (чужая) и серая (то же). А папа взлезает на стул;
  и - заводится третья неделя; он есть время - вод: коновод! Удивительный!
       . . . . . . . .
       - Скрипен и прост, но он - скрытен:  скрипит  и  спешит  на  весь  дом,
  суетою вертясь среди нас, нарушая порядок: беспомощным зовом к порядку; нет,
  он не хитер, но... какую-то тайну вложили в него:  запечатанный,  склепанный
  он, как бочонок, который, прегрохотно сброшенный с лестницы, может  в  своем
  проверженьи  давнуть  очень  больно,  перескочивши  чрез  встречное,  чтобы,
  упавши, подпрыгнуть и кракнуть расколотым деревом.
       Неотвратимы мгновенные выбеги с карандашиком  в  гущи  домашних  забот,
  молниеносно по-своему понятых (и не с того вовсе боку); и тотчас решенных не
  в том направлении: папа -  короткий  дубовый  бочонок,  затрахавши,  выпукло
  бросится лбом крепче крепких кокосов;  и  выдохнув  запахи  войлока  жесткой
  щетиной, прокатится с очень спешащими  глазками  в  замысел  ваш  из  очков,
  поднимаемых пальцами, от которых несет  сургучом,  с  раскричавшимся  как-то
  визгливо, по-бабьи, и как-то навязчиво, ртом-весь косматый, безбровый:
       - "Да что вы?"
       - "Позвольте же!.."
       - "Да, не так это вы..."
       - "Как же можно?"
       - "Вот эдак..."
       Откатитесь:  передвигаемый  стол  очень  бодро  пройдется  не   в   том
  направленьи на медных колесиках, трахнувши в бедра Дуняши ореховым краем:
       - "Ой, барин!"
       Отбацав свое косолапое дело на белой стене, где лиются легчайшие лилии,
  и отнесясь, как дубовый бочонок под желтый буфет, он наткнется; и деревянные
  массы ответят в сквозном передроге стаканными звонами.
       - "Ах: все напутали!"
       - "Шли бы вы прочь!"
       Папа, павши, подпрыгнет и кракнет, распавшись на брусья  -  беспомощно,
  перебегая испуганно переглядными глазками:
       - "Ах-с, в самом деле-с..." -
                                   -  вы  ждете:  в  бочонке  закупорен слепок
  пролипших сельдей, или гроздики винограда, осыпанные отрубями; а выпадет: -
                                                                            -
  мягкий  малиновый выливень милых муслинов, прекрасных муаров и ярких пожаров
  арабской материи; вы - удивляетесь: -
                                      - вылеты в гущу забот направляемы нормой
  практической философии стоиков, которая - в диогеновой бочке; ее заклепали в
  дубовые формы и в широчайший пиджак, надуваемый суетой попыхов: -
                                                                  - и
  горошиком прыгают пальцы; из-под жилета покажется хлястик сорочки:
       - "Да вы подтянитесь!"
       Подтянется;  и  -  обнаружится  прежнее:  хлястик  сорочки;  так  прямо
  отступит он хлястиком в свой  кабинетик  от  гущи  забот:  в  беззаботицу...
  интегрального исчисления... -
                              -     Да,     в     диогеновой    бочке    сидит
  "с_о_д_е_р_ж_а_н_и_е":   солнечным  танцем  и  солнечным  рдянцем;  и  бочка
  грохочет,  а  Диоген в ней невидим; из кракнувшей бочки он выпрыгнет вдруг с
  фонарем; и забегает в переполохе нежнейшими глазками:
       - "Где человек?"
       Глазки кажутся малыми жуликоватыми мышками; грохотно раздастся из  гущи
  лишь "урч" {Заимствую слово у А. М. Ремизова.}  повседневности:  так  вот  в
  животике: -
            - сверху аухает тоненьким плачем:
       - "Ааа-ууу!" Этажом же пониже, как уркнет; и "у_р_ч" перекатом  пойдет:
  сверху донизу: справа налево!.. -
       - Уж пучится прочно  за  облаком  облако;  в  пучень  немых  дымоглавий
  прокатятся в мае громовые тучи; блестят обливные  зеленые  крыши;  и  -  вот
  самолетный пушок подвился; громобойная улица охает;  знаю:  стрельнет  очень
  скоро в окне легколетная ласточка...
       . . . . . .
       Папа проходит украдкой, на цыпочках, горбясь без ропота  от  неудобств,
  им несомых, весь в шуточках, детских и блещенских; он - изгонялся из комнат;
  стараясь быть равным (профессор - с профессором, с дворником - дворник),  он
  низился на полукорточки  перед  носом;  и  оттого-то  все  "цыпочки"  мерили
  папочку сверху с надменством:
       - "Он - ниже!"
       И  папа  подпрыгивал  тут,  шибанувши,  -  нахала,  профессора,  пшюта,
  министра! Не поняли этих эзоповых выступлений  в  домашнюю  жизнь:  бичевать
  предрассудки стоическим смыслом, слагавшимся  от  сокращения  знаменателя  и
  числителя дроби забот,  и  являющего  новый  с_п_о_с_о_б,  как  например:  -
  с_п_о_с_о_б чистки картошки: -
                               -  "Во-первых"  -  сгибает  мизинец,  долбёжит,
  подбрасывая  слова  перочинным ножом с очень громким прошарком - "картофель,
  да-с, да-с, очень трудно же было, поверьте, перевести в Старый Свет..."
       - "Во-вторых" - загибает с поклоном второй, безымянный он палец -  "его
  очень трудно-с, вы знаете, было ввести среди нас!"
       - "В-третьих"   -  сломит  зачем-то  большой,  ногтеватый  свой  палец,
  оставшися с третьим и указательным; и приподнявши  двуперстно  над  кухонным
  чадом рукой,  как  раскольничий  поп,  Пустосвят,  он  проходит  громами  по
  кухоньке...
       - "В-третьих же: надо пройти от  кремневого  века  к  железному,  чтобы
  дойти до ножа, Яфросинья; соединенье ножа  в  деле  чистки  картофеля  есть,
  Афросинья, итог, интеграция очень сложных вопросов культуры" -
                                                               -   пойдут  тут
  "а_х_а_x_и",  пойдут  тут  "а_х_о_х_и";  и  вся многопарная кухня ударится в
  слух: Афросинья, Дуняша и я -
                              -  втихомолку  тащу  я свирепую редьку: свирепая
  редька! -
          -  А  из заслонки огонь побежит гребешками; и треснет полено; дымком
  замутилось  оно  и  слюной  заплевалось;  и  шипно запела, кружась, световая
  неясность;  везде  на  полу разбросали подсолнухи: значит сидел тут Антон; и
  Дуняшу  обхватывал; были тут фырки и брыки; сидела поодаль на стуле знакомая
  баба,  -  бабн_о_;  это  толстое  очень  бабно  называли  нахалкой (похабная
  бабица!);  знаю:  бахалда-нахалка  бахорила  сочные  чмоклости;  да,  и  она
  разевала  теперь  желтый  рот; и сидела грудасто, и прела мордасто, распучив
  бебеху; засалилась желтыми лосками. -
                                      -  Папа,  не  видя насмешек, мат_а_сился
  над Афросиньею и алалуил свое:
       - "Чистка этих  картофельных  клубней  есть,  так  сказать,  интеграция
  действий; а вы - не так чистите..."
       - "Ай-ай-ай-ай: разве можно так чистить?" - стремительно (действия папы
  стремительны) вырвав каурый клубыш из руки Афросиньи, давнув между пальцами,
  так что, подброшенный  в  воздух,  картофель  упал,  подобрал  его  с  полу,
  расставил он ноги; и... и... -
                               - по всем правилам очинения карандашика, сам он
  зачистил:
       - "Так-так вот... Не от себя, а к себе..."
       - "Барин!"
       - "Я говорю вам: очинивают карандашик,  картофель,  -  вот  так:  таким
  способом" - грудь, как меха, выдувала огонь из ноздрей.
       - "Барин!"
       - "Да-с: есть свой способ на все..."
       Я подметил, как баба  стащила  моркву;  папа  вышел  из  кухни;  и  все
  Заказ_а_кало,  все  загагакало:  дружный   г_а_г_а_к   доносился;   а   папа
  перипатетиком громко, дубасо шагал в коридор, ропоча, что м_е_т_о_д_а очинки
  картофеля - да: рациональная-с!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       - "Где человек?" - восклицал Диоген.
       Отвечало пространство: потупленным "иком".
       Явись Диоген среди мраморной курии Юлия (папы), Моро, или  Эсте,  среди
  Леонардо-да-Винчи, расшитого, подвитого и в огненной  тунике,  женоподобного
  Рафаэля,  Лоренцо,  иль  Балле,  иль  Поджио,  -  произошел  ли  скандал   в
  благородном семействе столетия; и разразились бы  хохотом,  как  разражалися
  смехом на выходы папочки, хлястиком вверх, в ритуалы домашних забот.
       Папа не был в пятнадцатом веке; поэтому был он грубее, как... грек;  но
  он был здоровее; не с нежной жестокостью Борджио, с грубой, аттической солью
  невинно  выплясывал  он   на   паркетах   свои   "к_о_з_л_о_в_а_к_и":   один
  "к_о_з_л_о_в_а_к" удавался особенно - с "музыкой"; думаю: папа, шутник,  это
  зрелище строил нарочно, чтоб  нас  позабавить  (он  -  скрытен);  разыгрывал
  зрелище он, как по нотам: бывало я вижу: -
                                           -  в столовой над шахматным ящиком,
  чавкает  чаем,  передвигая  слова,  как фигуры над шахматным ящиком, - очень
  скуластый,  мордастый,  скорей  коротышка,  но: прыткий и кидкий; он кракает
  крепким  крахмалом,  перегромыхивая  словами, как пешками в шахматном ящике;
  мама  люлюкает  звуками  над  белозубием  клавишей;  папа мешает - словами и
  "ч_а_в_ч_а_м_и"...
       -  "Вы,  Михаил  Васильич,  не  слышите  музыки:  слышите  шум?  Ну   -
  признайтеся"...
       - "Нет: отчего ж!.."
       Он слышит - военные марши; и - Глинку; порой бурав_е_чит  себе  он  под
  нос дергачи  козлодером;  и  слышатся  б_у_рды  ему  вместо  Шумана;  вместо
  Бетховена просто-"бехтенье"  какое-то  там;  но  с  задором  поднявшися,  он
  тарарахает:
       - "Все композиторы бедны мелодией; выдумки нет: я бы - выдумал..."
       - "Ну-ка: попробуйте?"
       - "Что ж, отчего ж?.." И поднявшись от шахмат (играл он с собою самим),
  гнется с громким пыхтением на табуретик, весь серенький, выделяясь на черном
  изысканном лаке пианинной доски; и над ним бронзовеет настенник. Нацелившись
  пальцем на ноту, - он бацнет: на ноту.
       - "Ну, дальше?"
       - "Бац, бац!"
       - "Ах, чудовищно!"
       - "А отчего же с: не плохо!" - и  ухнувшим  гудом,  и  бухнувшим  дудом
  бебанит бабоном,  бабунит  пумпяном:  напомнит  он  звуками  то,  что  порой
  происходит в желудке, где -
                            -   что-то   отдастся   упавшим   бурчаньем,   где
  "н_е_к_о_т_о_р_р_р_ы_е",  которые  катятся  книзу,  напоминают  таинственных
  некоторрр-
           - ррр -
                 - ррр -
                       - ых!
       Папа встанет над ломберным  столиком;  бьет,  точно  в  спину  негроса,
  покрытого лаком, своим самословьем: -
                                      -  таскает везде кабинетик; притащит и -
  расставляет, как ширмочки.
       Нет: он - гвоздебиец; по клавише бить не умеет. -
                                                       -   А   выветрень  дыма
  несется  в  совсем  самоцветные  окна;  и черная скромница, тень, приседает;
  покровные дали устали; и стали закатом; и там красноглавая" туча - двуглава;
  и  вот, обезглавлена: плисами плющится; веет проносною ночью; и - поднялись:
  семиноги  теней  руконожием  дней; не отвертимся: всем предстоят разговоры с
  неделей;  "т_у_к"  - чешется лапкою ужас: разводит в передней пахучую псину;
  из коридора опять многолапо косматые страхи бьют запахами метанов и запахами
  пептонов.
       Хватающий страх побежал с того места, где папа отбацал.
       Боюся я папочки: грозен бывает он.
       . . . . . . . . . .
       Демон Сократа, неслышимый Леонардо-да-Винчи, живет в  нем;  и  из  него
  выпрядает тончайшую атмосферу  -  не  выливень  мягких  муслинов,  малиновых
  плещущих плисов, а содержание -
                                -  жизни  духовных существ, обоснованных им же
  впоследствии   в   малой   брошюрочке   "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_я",  отданной в
  философический  сборник  по просьбе покойного Грота; "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_ю"
  он проповедывал в комнатах. -
       Раз он рассказывал сон - пресерьезный.
       - "Да, знаете..."
       - "Видел я сон".
       - "Прекурьезный!"
       Развесистым,  широконоздрым  лицом  он  приставился  к  слову,  которое
  подавал осторожно, как очень пахучее блюдо  из  яшмовых  ягод,  стараяся  не
  разронять,  но  показывая,  что  -  шутит:  "Да,  знаете,  видел  я  сон   -
  прекурьезный" - повеяло мне ветерочками, веяло мне благодатями.
       - "Сон - прекурьезный" - взвинтил он наддернутый нос  как-то  наискось,
  снизу и вверх; и - ноздрил добропыхом.
       - "Конечно же-с, сны-сны, нда... все-таки есть сны  одни,  и  другие...
  т_а_к_и_е"  -  сидел,  как  вдыхающий  запахи  липы,  в  блаженном  размере,
  помахивая под носом, как будто уже мы в Андреях-Наливах, во днях, где озимые
  ходят наливом.
       - "Как будто я вижу во сне, что поставлен Касьяновский, знаете, столик,
  дубовенький" - произнес он очками. - "А на столе - земляника" -  подпрыгнули
  брови его, и свалились очки, и расставились руки.
       - "Со мной - незнакомец с таким симпатичным" - раз'ехался он доброщеким
  лицом - "симпатичным и честным лицом; и мы - кушаем ягоды".
       -    "Я    принимаюсь    ему    излагать    очень     спешно     основы
  "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_и", - вовсе не лейбницевой, а моей: пункт за пунктом" -
  откинулся он, посмотрев на багет, и сидел в большой нежности  -  так:  ни  с
  того, ни с сего; и - сконфузился словом.
       - "А незнакомец, взяв ягоду,  выслушал  очень  внимательно  первый  мой
  пункт о монадах. "Да, знаете, - мне говорит, улыбаясь: - я  с  вами,  Михаил
  Васильич, согласен: вот именно, именно; определение вами монады и просто,  и
  точно, и - главное: передает суть вещей". - Перешаркнул ногами под  скатерью
  папочка, голову низко склонив, представляя  нам  жест  незнакомца;  сидел  и
  дышал... Да и дернулся весь через стол карандашиком:
       - "Я ему - пунктик второй!"
       Оборвался в изморе и нежности; и - весь откинулся.
       - "Он мне и тут: "Я согласен: вот именно!"
       - "Вдруг понимаю я тут" - почесался - "э,  э,  да  я  где-то  уж  видел
  сообразительного молодого философа" - и растаращился  глазом  от...  страха,
  хотя  и  старался  прикрикнуть  всем  видом  своим.   "Ничего-с,   ничего-с,
  успокойтесь, Михаил Васильевич!"
       - "Э, э! Эти кудри, бородка  -  э,  э...  Ти-ти-ти...  Да  ведь  это...
  Христос?.. Вот так штука!"
       - "И я ему пунктик за пунктиком. Я ему!" Встал, протянув свою руку.
       - ?Он - встал. Он - сказал: "Да, я с вами согласен!"
       "Тогда я ему" - тут задетился папочка, косолапый и щурый от нежности: -
  "Мне ужасно приятно, что вы, так  сказать,  Мировая  Монада  -  Центральная,
  знаете ли", - наддавил он - "и высших порядков по отношению к  нашему,  что,
  так сказать, принимаете..."
       - "Поцеловались мы с ним!"
       - "Я ему говорю" - щелкнул пальцами  -  "я  -  говорю:  только,  знаете
  "Отче" вот "Наш" - безусловно  монадологично,  не  спорю,  а  -  все  же"  -
  принялся курносо  над  пальцами  загибать  точку  зрения  -  "следовало  бы,
  во-первых, слова "Отче наш" заменить выражением" - и на минуту задумался,  и
  забасил вдруг восторженно:
       - "Так например: "О" - басил он - "Источник Чистейшего Совершенства?.
       Остановился.
       - "Иль так например: "О" - опять забасил - "Абсолют, так сказать..."
       Вдруг совсем удивился - до крайних пределов, почти... до досады.
       - "А он  мне  на  это:  "Да:  вы  бы,  Михаил  Васильич,  -  без  т_а_к
  с_к_а_з_а_т_ь: "О, А_б_с_о_л_ю_т", а не "т_а_к с_к_а_з_а_т_ь, о Абсолют!"  Я
  ему: "Да помилуйте, что вы, да разве..." А он" - удивление,  боль  и  досада
  теперь написались над папиным носом, под папиным носом - "А он...".
       - "Он, представьте - исчез!"
       И свирепо развел он ладонями.
       - "Вот так история!"
       Гулко  пошел  разводить  дуботолы  ногами  по  плитам  паркета;  и  мне
  показалось, что тетя - живеет, бабуся - белявица, мама - совсем  ароматница;
  заананасились духом мы все; а в открытые окна  прошел  ветерок  от  Небесной
  империи, где возложили китайские канфы; так небо накрыло  нас  всех  головою
  своею; наверное, папа, - крещеный китаец!
       . . . . . . . . . .
       - "Лизочек теперь  веселится  у  Усовых:  я,  вот,  -  куда  уж:  такая
  несчастная, жить я хочу; а нет жизни" - бывало печалится тетя.
       Я папа на это выходит таким лоборогом, подкидывая  тупоносые  ноги,  не
  подгибая колени, засучивши руки за  спину:  не  клонится  ухом,  но  слушает
  духом, закрывши глаза и стараясь попасть нога в ногу.
       - "Да полноте вы, Евдокия Егоровна!" -
                                            -   и   начинает  теперь  из  него
  погрохатывать: выливнем слов, выдыхаемых; грохало свежестью света; срывалося
  ясным   разглядом;   и   -  зажигало  закаты;  везде  по  столовой  кидались
  блестянники;  грохало  в  нем,  прорезаяся  в  черточках всей несуразной его
  головы,   как-то  косо  сидящей,  малиновеющей  как-то  не  цветуще  устами;
  лазоревым взором выхватывал он из себя уверения в том, что достоинство - да!
  -
  - человека - огромно, что...
       - "Знаете, Евдокия Егоровна, вы ведь - вселенная: пересеченье монад;  а
  монада есть мир!"
       - "Что вы плачетесь?"
       - "Э, да смотрите бодрее: ходите с высоко приподнятым лбом!"
       И заходит с высоко приподнятым лбом, бело-розовый весь, белосветый,  на
  толстых ногах, - по годинам, заглядывать в смежную комнату, точно в грядущую
  эру, где -
           - да! -
                 -   Евдокия   Егоровна,  знаете  ли,  наконец  обретет  вновь
  уверенность: перенести свою долю!
       И раскидавшись ладонями, он собирал в доброемное  лоно  сырой  материал
  переплаканных слов,  превращая  его,  как  господь,  в  бирюзовые  ливни,  в
  перловые ясности; точно какой синеокий, бывало, прийдет к нему в  очи;  и  -
  духом исходит на нас: на паркеты квартиры, напоминая Сократа, пред  ядом;  и
  припадает всем корпусом к стулу; и - шепчутся: бабушка с тетечкой:
       - "Вот - человек!"
       - "Золотой!"
       - "Бриллиантовый!!"
       Видим: со срезанных тучек слепительно брызнули светом: края, обода; вот
  уже - напурпурились, напепелели, намеркли; стеклянное небо, превысясь,  ушло
  в безнебесие; снизу ярчела полоска: китайского шелка...
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Мне ведомо: "силы", в нем жившие, после паденья  с  великого  в  грохот
  смешного, невидимо ширились пальмами света; и  -  "рай"  поднимался:  густой
  атмосферой; гласила и мама; с огромной серьезностью:
       - "Да, Михаил вот Васильевич...
       - "Что?"
       - "Да он - "сила"...
       Так в слабой потусклости  кабинетика,  серозеленого,  серо-кофейного  с
  прорезью ярко-оранжевы! бликов (от лампы) таилася  мощная  гамма  персидских
  пестрот, выгрохатывающая гласом Духова дня.
       Да,  вот  такою  мне  чуялась  "с_и_л_а",   лучимая   им;   и   -   да:
  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е" - пенаты: меня проницают; квартира пронизана ими; струят
  стены - ток; этажерки, столы, кресла, стулья стоят в  неподвижной  грозе,  -
  заряженные; если бы знал "электричество", то я  сказал  бы,  что  лейденской
  банкою папа поставлен средь комнат: о, о! Не касайтеся шарика банки: укусит!
  О, о! Не дразните!  стрельнет  он  иглой  (шаровая  поверхность  его  головы
  походила на шарик от лейденской  банки);  и  г_в_о_з_д_и  летали;  и  воздух
  квартиры, каким его помню, - "гвоздиный"; -
                                            -  широкоплечий,  короткий  -  мой
  папочка был, как... большая чернильная банка...
       "Н_е_к_о_т_о_р_ы_е" (элогимы!) сидели глубоко и молча;  столкнувшися  с
  подлостью, грохали "бацом"; и взрявкивал, как... на Делянова, на министра, в
  гостинице,  в  номерочке,  куда  он  сложил  чемодан  по  приезде  своем'  в
  Петербург, где унизили папочку коридорные слуги, которым казался  он  жалким
  (он с ними шутил), - до минуты,  как  подали  карточку  в  маленький  номер:
  министр просвещенья приехал с визитом; и папа подшаркнул министру;  и  подал
  приветливо руку ему; чрез секунду уже он заерзал  на  стуле  и,  полусдернув
  настольную скатерть, вдруг ерзнувшей в воздух рукой, - он упал  на  Делянова
  "б_а_ц_а_м_и";
       - "Как же вы, батюшка?"
       - "Эээ?"
       - "Э!"
       - "Оставьте!"
       - "Да полноте; полноте!"
       - "Да уж куда тут!"
       - "Эхма!"
       А как отбыл министр в министерской карете, пред папой все - в вытяжку!
       Папа  кричал   на   студентов,   доцентов,   профессорш,   профессоров,
  литераторов, болтунов, либералов, министров; и в "с_ф_е_р_а_х" его  уважали:
  -
  -  я "с_ф_е_р_ы" себе представлял "к_о_с_м_о_с_ф_е_р_а_м_и", не отвердевшими
  в шарики: шарик земной - отверденье такое -
                                            -  его  сослуживцы и робкие жатели
  рук  (уважаемые  и  "ж_а_е_м_ы_е")  после  туда  проходили: в министры; а он
  оставался "д_е_к_а_н_о_м", вертя как угодно колесами, -
                                                        -  (о которых я думал,
  что это колеса... какие-то... Iезекиилевы) -
                                             - факультета! -
       - Да, да: в "к_о_с_м_о_с_ф_е_р_ы" его не пускали, боясь,  что  завертит
  по-своему он "к_о_с_м_о_с_ф_е_р_ы" такие, -
                                            -  так точно, как вертят скрипучею
  ручкой   кофейницы,   или   как  вертят  хрипучей  шарманкой,  взгрустнувшей
  Травиатой -
            - представилось: -
                             -  верно,  он  в  форменном фраке заводит тягучие
  арии:  в  университете,  на  дворике,  прямо  под  окнами  Марьи  Васильевны
  Павловой, ей приподняв котелок:- и ему из окошка она, прямо под ноги, бросит
  медяшку, ее завернувши в бумажку: там папа "всем" вертит!
       Но "с_ф_е_р_ы" не любят, чтоб ими вертели; они не даются; а папа  вдали
  проживает от "сфер": -
                       - наконец представление "с_ф_е_р_ы" окрепло: оно -
                                                                        -
  полый  шар,  изнутри  освещаемый  светом; туда пропускают невидимый дух - из
  кишки;  и  вот  -  дутая  "с_ф_е_р_а";  попасть  в нее можно: для этого надо
  протечь   из   кишки,   превратиться   в  "о_т_с_у_т_с_т_в_и_е"  (там  все -
  "о_т_с_у_т_с_т_в_и_е");    папа    п_р_и_с_у_т_с_т_в_о_в_а_л    всюду;   и в
  "с_ф_е_р_у" пошел бы просунутым хлястиком, не подтянувшись и выпятив прочный
  живот:  все  бы  лопнуло, так, как пузырь,, световою блеснув оболочкой... из
  мыла; -
        -  для  папы  такие  надутые  "с_ф_е_р_ы" - пузырики: он надувал их из
  мыла,  забавя меня; выдувал до меня: выдувал из огня; и смотрел, как летают;
  и  тыкал  в  них  пальцем;  иные из них отвердели; и - да: на одной мы живем
  (земной шарик есть "с_ф_е_р_а"): -
                                   - и папочка наш, выдувающий шарик - земной,
  вызывает  во  мне восхищенье и трепет; он - строит "м_и_р_ы", опускаясь, где
  нужно,  на них и блуждая там "спутником" из Андерсеновой сказки, не узнанным
  теми,  кого  он  проводит  до  цели, - с огромным зонтом, с котелком, сбитым
  чьею-то злою рукою на лоб; повстречался он с нами; и нас доведя, он покинет,
  махнувши прощально рукою по воздуху: -
                                       -  нас  он покинул: прошло восемнадцать
  уж лет, как ушел он себе: в световые свои космосферы! -
                                                        -   я  знаю:  в  веках
  переряжен  он многое множество раз; посетил Авраама; откланялся: нет его! Но
  Авраам  исполняет  завет,  потому  что  он знает: появится папа: и - спросит
  отчет: -
         -  и  боюсь  я: худыми поступками явно желтеет моя малокровная жизнь:
  мышьяковая зелень в глазах, под глазами! -
                                           -  он  после уже, не замечен никем,
  проживал  на квартире, в Содоме; и так же, как мы, содомляне глумились! он -
  тихо, покорно сносил: -
       - ("Михаил наш Васильич-да, да: человек без характера; он - кипяток, он
  - горячка, но - тряпка какая-то")! -
                                     -  Мама  не  знает,  в чем "с_и_л_а": я -
  знаю: -
        - и держит сокрытая "с_и_л_а" меня.
       Знаю: я  заключил  с  ним  завет;  на  Синае,  коленях  своих,  передал
  содержанье двух книжечек (малой зеленой и малой лиловой: то-Ветхий  и  Новый
  Завет); если я, уподобясь евреям, заветы нарушу,  последовав  зову  кричащей
  мне мамочки (- "Котик, сюда: не смей слушать отца!"), если я убегу за альков
  сотворять с ней  тельцов  из  конфетинок,  ленточек,  бантиков,  пряжечек  и
  эластичного, китова уса, корсетного, буду потом я охвачен паническим ужасом;
  будет не "г_в_о_з_д_ь", а - почище "г_в_о_з_д_я":
       Будут громко разбиты скрижали "з_а_в_е_т_а"!
       О, нет, лучше уж быть заушаемым,  мамой  терзаемым;  что  ж:  христиане
  терзались; и львы выпускались из клеток; так я:  запираемый  папой  в  немой
  кабинетик, как в клетку, - учусь; он - уходит из клетки;  в  открытую  дверь
  пролетает рычащая мамочка, львица; но  то  -  испытание;  львица  -  личина,
  подобие, все-таки: "символ" пребольно дерется;  но  "с_и_л_а"  завета  -  со
  мною; и с мамою я не иду пировать по-язычески: я отвергаю рукой  шоколаднику
  Крафта, прижавши сухую, немую скрижаль: буду "с_и_л_о_ю" я!.. -
                                                                - Потому что я
  видывал  "с_и_л_у"  огня,  потому  что я слыхивал звуки "г_в_о_з_д_я"; и мне
  ведома участь Содома!..
       . . . . . .
       Он снял там  квартиру,  выказывая  смехотворную  слабость;  чудаковато,
  рассеянно он вычислял вместе с Лотом, талантливым молодым человеком в очках,
  проводимым  сквозь  строй  содомлян:  к  "д_о_ц_е_н_т_у_р_е";  и   содомляне
  кричали, как мамочка:
       - ?Нет, он воняет трухою!"
       Но Лота он вывел; и снова вернулся к  себе:  и  бросали  в  него  очень
  тухлые  яйца,  воняющие  пептонами;  он  же  в  открытую  форточку  выставив
  "г_в_о_з_д_ь", как зарявкал, устроив мгновенно им Мертвое море; и перебрался
  он в Грецию, претерпевая невзгоды от очень  строптивой  квартирной  хозяйки,
  Ксантиппы; там выпивши  яд,  появился  в  шестнадцатом  веке  -  заплатанным
  странником: с тем же огромным  зонтом,  с  котелком,  в  сюртуке-лапсердаке;
  стучался  под  окнами;  встреченный,  тихо  садился  за   стол,   принимался
  рассказывать так же, как Доте, - "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_ю"; тут  незаметно  он
  путался, видя упавших надеждами; и пересказывал личные впечатленья  событий,
  происходивших при...  Кесаре  Августе  и  при  Понтийском  Пилате;  он  там,
  притаясь за обломком, не видимый вовсе Марией, но - видимый И_м, -
                                                                   -        от
  Н_е_г_о  непосредственно  получил  указания, как поступать и что делать, - в
  тысячелетиях  времени;  тут же, пройдя по векам, напрямик, перерезав большую
  дорогу,  явился  звониться:  к  нам  в комнаты, - с очень набитым портфелем,
  набитым "Заветами"; ныне - невидимо служит и тайно всем нам образует: -
                                                                        -   он
  встретился  с  мамочкой:  мамочка,  бабушка, тетя и дядя уже голодали, когда
  растранжирила  бабушка  "все";  двадцать  три  жениха,  как  собаки,  сидели
  вокруг,  предлагая  жениться;  но папочка выручил, выведя мамочку под руку и
  приведя ее в дом Косякова (а женихи разбежались) -
                                                   -  и мамочка знает: "в_с_е"
  знает;  и  знает,  что  папа  позволил себя ей ругать, но... до... до...: до
  "г_в_о_з_д_я";   до   "г_в_о_з_д_я"   и   ругается;   и   водворяется  после
  "г_в_о_з_д_я"     величавая     строгость     и    ясность    "п_р_о_с_т_ы_х
  о_т_н_о_ш_е_н_и_й": зеркально, хрустально, как в день мироздания! -
                                                                    -     если
  преступим  мы  "г_в_о_з_д_ь", оборвутся вновь "к_р_а_с_н_ы_е л_и_в_н_и", и -
  Мертвое, горькое море откроется в комнатах тотчас.
       . . . . . . . . . . . .
       Вращается веретень дней: в тень теней!
  
                                       ОМ
  
       Рай-блестянник.
       От веточки разойдется разрывом; звездее и - хвост  изольет;  и  кометой
  прокапают перья и - фукнется крыльями: -
                                         - райская птица! -
                                                          -  А  то  из огней и
  теней прокипит полосатость; и - рыкнет: то - тигровый зверь, нареченный мной
  тигром   за   игры   теней   и  огней,  образующие  световую  его  оболочку:
  "т_и_г_р_у"... Вот -
                     -  древесность  поднимется  вверх  крылопером;  в средине
            надуется  Диск,  выгибая  двукрылие  и  опадая дождем светорозовых
            перьев, ему образующих тело:-
       Оно разорвется и -- -- -- Разорвется Он грудью
       выбьет огромный све-      и выбьет Мечом; про-
       тящийся гейзер, стрель-   несется Любовью: Ог-
       нувший столбом, как нем,  как Мечом, в ми-
       Мечом, в мировое          ровое
       Ничто!-                   -во Все!
                          - Узнай, что тот Меч есть -
                              Архангел; зовут Ра-
                                  фаилом его:
                                     Рафаил
                                      Звук
                                      раз-
                                      ры-
                                      ва! -
                                          - Да, Рай есть блестянник! -
                                                                     -
  Деревья,  схватились  развесистым склянником, ясным сквозным серебрянником в
  тысячеветвий  Светильник,  пронизанный  золотой  теплотой канители и красной
  светлицей;  все, что ни есть, прохватило себя световой канителью; все - нити
  и  бусы;  цветы,  как  фонарики;  и  не  плоды, а шары разрезвилися искрами,
  играми:  тиграми!  Издали,  где  началось Семиречие - пальмовый лес забывает
  расплавом  кораллов  (стволами)  и  движется  кронами  светоперых  пальметт,
  образующих задышавшее, пестрое, полосатое небо: -
                                                  -  да,  в Персии эти цветные
  ковры  -  оплотнение  древнего неба: из Персии видели (издали) иллюминацию с
  Тигра;  летающий  фейерверк  Рая;  туда  Заратустра,  быть  может,  -  порой
  приглашался!..
       В  тверданистых  лабрадоровых  почвах, пьянея, пенеет Евфрат, ударяющий
  бисером в берег; а Тигр - колобродит: в крутой Лабрадор (где-то издали); над
  Лабрадоровым  комом,  приподнятым  выше  небес,  разорвет,  - будто трубами:
  бубнами:
       - "О!"
       - "Ом!"
       - "Мирамма!"
       И - повторяется: "Он, мир, - Брама". И пишется: Махабхарата: -
                                                                    - я
  уплотнил в продолжениях жизни моей подымавшийся звук: -
       - "Ом-мир-мира-ам-амо!" - -- -- "Неизреченный
                                       мир, дивный, -
                                       люблю!"
       - "Амма-амо-мам-              - "О, кормилица,
          мама!"                       люба: ты - матерь
                                       материи!"
       - в Рам-рама-брам-            - Герой, посвящен-
         брама!" -                     ный, - как бог!"
                 -  И мы тут распадались на возгласы: и собирался из возгласов
  возглас ответный:
       - "О!"
       - "Ом!"
       - "Оммирамма!"
       . . . . . . . . .
       Мы знали: идет Оммирамма по саду - Невидимый; помнится -
                                                              -  видим  состав
  из Светильников, скрещенных, бурно взрывающих пламень, в котором он ходит, -
                                                                             -
  и  пламень, как Куст, полыхается, в выси; отсюда, из Свешников, он разливает
  перловую  бороду  (а  водопад  бороды называется богом); свергаются в горсти
  подставленных  нами  ладонок кипящие образования, а_с_т_р_ы (иль звездочки);
  астры  влагаем  мы  в  бурю  светелицы;  и  канитель  собирается  в  тело: в
  астральное; так образуем кругом Животы, иль животных; то акт нарицания.
       Бородяной же Поток есть собрание Светочей, или Начал:  Борода,  излитая
  Потоком, - Начала: Времен.
       Показуется изредка световое двуперстие в Свечниках;  и  -  происшествие
  странное, странный Состав из Светильников, движется: далее!
       . . . . .
       Это и было  живое  прохожее  Древо,  плодами  которого  были  мы  сыты;
  Коллегия Свечников, или Начал - Времена; они  -  круг.  Но  отпала  одна  из
  Светилен,  Дикирий,  -  светильня  Состава,  заползала  палкой  подсвечника;
  выставив свечи, как роги, присвоивши имя огромного круга Начал: так  явилась
  Змея - бесконечное Время, начало свое потерявшее; это "н_а_ч_а_л_о" осталось
  в Составе Начал.
       Очень скоро Дикирий распался  на  Дня  и  Кирия;  так  появился  в  раю
  самозванец, себя именующий Дивным Владыкою: он научил нас отведывать  звезды
  Потока, которые в горле у нас оплотнели, как грешные яблоки: -
                                                               -  помню,  как,
  бурей  меня  выметая  из  рая,  неслась  канитель золотая, когда-то святая -
  неслась,  облетая: средь почв и земель, близ Тигра, куда я излил все рабочие
  поты  свои:  так  развел  я  близ  Тигра  просторы  болотистых  местностей с
  "c_u_l_e_x'о_м", заражающим малярией меня: -
                                             -   ах,   спросите,   пожалуйста,
  месопотамца:   здоровы  ли  местности  Тигра;  почешется  он  под  тюрбаном,
  сконфузясь:
       - "Не очень, саиб!"
       . . . . .
       Занимаясь сложением каменных, твердых  столбов,  из  которых  сложилось
  потом Вавилонское наше плененье, не очень-то я...; впрочем:  было  пока  еще
  сносно: -
          -  пока  патриархи  водили,  я  понял:  они  суть Отцы от Начал, или
  "папы"; я их разгадал: патриарх - переряженный Свечник Состава, завернутый в
  ризы:  как  старый, рождественский Рупрехт, напялит седую, кудластую бороду,
  солью  осыплет  ее,  чтоб блестела, приставит к Безличию нос (из картона) и,
  облекаясь  в виссоны, торчащие золотыми горбами, как у священника, он выдает
  свою  жизнь лишь концами воздетых светильных огней, - то зубчатой короной, а
  то  бриллиантовой митрой, напоминающей митру вселенского патриарха; и ставит
  на тумбочку чашу: с заветами, нам об'ясняющими период явленья его; -
                                                                     -
  Патриарх  открывает  период,  проводит;  потом  у порога другого, становится
  вдруг  он  "Е_н_о_х_о_м": берется на небо, оставив: пустые виссоны, огромную
  бороду, нос!..
       Ныне водит нас папочка; Мафусаил водил прежде; водил Авраам; поведет...
  кто еще? -
           - Так открылося, что патриархи - "Енохи"; Мафусаил  был -   "Енох";
  Мельхиседек - то же самое; то-есть, которое в небо берется  живым,  облачась
  при сошествии с неба на землю в почтенные, патриаршие, стариковские - ризы и
  раки: -
        - да, да: "с_т_а_р_и_к_и" образуют союз; "с_т_а_р_и_к_и" твердо знают,
  где  раки  зимуют:  зимуют  на  небе,  где   все   старики,   образуя   одно
  "с_т_а_р_и_к_о_в_с_т_в_о"  -  бормочущим  рокотом  выгромыхивают  заветы;  и
  пшамкают святости; слов не расслышишь: -
                                         -  но  слышишь:  сплошную  невнятицу,
  шопотом выговаривающую беззубо:
       - "Бфф!"
       - "Бфф!"
       - "Бэф, бэф, бэф!? -
                          - в перекатах, где -
                                             - не-ко-то -
                                                        - рр -
                                                             - рр -
                                                                  - рр -...
       Н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е!
       В папе - "о_н_и"; и "они" есть лишь "он": электричество, патриаршество,
  "некоторые, которые..." - в папочке: -
                                       -  папочка  -  тоже Енох: подвязав себе
  бороду  и  подвязавши  живую лягушку, свой нос, - из-под носа "е_н_о_ш_и_т":
  священным  заветом! Он - в утреннем, сером халате, обшитом малиновым плисом,
  с  кистями,  с  малиновым плисом обшитыми рукавами, напоминающими патриаршее
  одеяние,  - вкладывал в грудку мою роковые познания эти; испуганный тем, что
  в столовую часто врывается мамочка, стал запирать по утрам в кабинете меня и
  рассказывал  походя  мне, умываясь и фыркая брызгами, про патриархов, навеки
  связавших  нас  с  ним,  священнодействуя  перед краном, стуча зубочисткою в
  жесть  рукомойника,  за  которым  на  стенке,  я  знаю, висел и таинственный
  "гвоздь";  все деяния папочки напоминали деяния архиерея, в сверкающей митре
  по  середине  сверкающих  заиконостасных пространств - над престолом, скалой
  Лабрадора;  "е_н_о_ш_и_л"  он  носом и воздевал рукава над фарфоровой чашею:
  умывального тазика; и из прищуров, мокреющих, широконосого лика, - гласил:
       - "Да вот, Котенька: тут..."
       - "Братец мой!"
       - "Тут: Авраму явилися странники", то-есть, опять-таки "папы"...
       - "Явились, сказавши: Аврам, будешь ты - Авраам!"
       - "Знаешь ли..."
       - "И родишь, знаешь ли, - Исаака!" - меня!..
       А когда доходило до жертвы, то мы упирались естественно в гущу семейных
  забот, потому что моею домашней заботою  была  именно,  -  жертва:  достойно
  возлечь на огромнейшем камне, чтобы достойно быть закланным: мамою!
       . . . . . .
       Вижу я сны, будто папа уроком венчает на царство меня;  он  приходит  с
  дарами познаний, как с чашею, переполненной драгоценным каменьем, парчами  и
  вкусными  фруктами;  он  безглагольно  стоит  парчевым  алтабазом,  стоит  с
  ананасом, с  апортом,  иль  гусевым  яблоком,  даже  с  антоновкой,  духовым
  яблоком; днеет; и скатится звездочка - светленьким следиком, к утру возложат
  атласы, китайские канфы; природы, как древний китаец, древнеет проростами; и
  из Небесной империи веет в окошко лазоревым воздухом.
  
                                  КРАСНЫЙ АНИС
  
       Вечерами апреля идет голубое раздолье и алые зореньки; тучи  -  златые;
  слагаются: в голубо-алое, в голубо-златое, в золото-алое; август -  лиловый;
  июль -  серо-сизый,  гнетущий  жарою;  в  июне:  закат-золотильня,  закат  -
  золотарня; Маруся - заря, златобровая,  ходит  по  улицам  мира;  золотолеею
  дождики сеет она на Разваню; полезет Дадон, очень  толстое  облако:  бухарит
  бубнами!.. Грохотко!
       . . . . .
       Майское утро; пастух, как петух, забехтит на окошко из строгого рога  -
  от каменной тумбы Арбата; сквозь сон я расслышу бехтение:  шесть!  Колоколец
  коровы долд_о_нит; к заставе проходят коровы: краснухи, пеструхи; на  улицах
  очень не-людко; лишь пустомель дворников гонится метлами.
       Сплю...
       . . . . . . . . . .
       Васильковое небо - с коричневым  коршуном;  коршун  от  неба  на  землю
  сигает - за крышу; захлопотали, расхлопались золотохохлые курицы;  коршун  -
  над крышей несется обратно; и  слышится  папочка,  кириелесящий  куралесину;
  носятся желтые моли; а ходим на новых путях: по Пречистенке, Стоженке; тянет
  сквозь почки ласкательным маем; и видятся дом шоколадного цвета (здесь будет
  когда-нибудь штаб), дом  Ганецкого  да  колоннада  Мариинского  института  с
  глухой кавалерственной дамой Чертовой - глухой, а не пиковой; Кистеров  дом;
  вон военный, оттуда выходит: сам Кистер.
       А мы возвращаемся: Левшинским!
       . . . . . . . . . .
       Были мы раз за Москвой-рекой: там за рекой приседает  Москва,  плотенея
  домами; там  домики  обставляют  дома;  вылезают  домовины,  каменно  виснут
  домищи;  и  Кремль  разордеется,  ставя,  под  небо  Ивана,  своей  палец  в
  наперстке; золото-жарней огромнеет Спас; колокольни,  как  пасхи;  и  башни,
  как... бабы: совсем, как закусочный столик?
       Москва!
       . . . . .
       По  утрам  мы  украдкой  бежим  по  "Завету",   зелененькой   книжечке:
  грехопаденье, потоп, патриархи, Египет, Синай, разделение царства,  пророки,
  цари  -  позади;  прикатилося  новое  времечко  крашенным  красным   яичком,
  закусочным столиком, пасхою, чмоком, и говором общим: "Воскресе, воистину!"
       И каталажина грохотких, грохлых  катанцев  -  в  открытые  окна;  и  то
  упраздняется бог, у которого - борода; начинается: сын человеческий,  прежде
  меня пострадавший; и тем искупивший; и мне надлежит  искупить;  кто  еще  не
  искуплен?
       Да мамочка!
       Это  рассказано  папою,  вынуто  из  лиловенькой  книжки  с   калиновым
  солнышком новозаветного лета.
       О мамочка, ангелица-белица, ты кажешься  львицею,  уготовляя  чистейшую
  участь: помучить меня! И я мучаюсь мыслями, стоя под окнами: чист ли, очищен
  ли; -
      - а в васильковое небо змеярочка, змей из  бумаги,  как  дернется,  дуги
  рисуя, протянутой дерюзгбй из мочала; но ветер спадает, -
                                                          - и -
                                                              -       дергаясь
  тарантой, дроботунит бумагою змей: обнаружилась желтая рожа над крышею!...
       Я  за   спиною   жарит   -   от   додонного   тела,   от   парусинового
  лепетуна-пиджака: это папочка прижимает к груди; точно участь  провидя  мою,
  мне синеет глазами; пойдет златоискр, златосверк от  меня,  от  распятого...
  мадам Горнунг, -
                 -   которую  пригласят  из  ее  стрекоточного  заведения  для
  свершения  всего  этого:  Котиково  распятие,  - эй, вы послушайте! - будет,
  когда, приготовившись, Котик подаст вам ладонки; и папа прорявкает:
                                  - "Се, человек!"
       Под очками сверкнут два бирюзника: папины глазки; заплачет он?
       . . . . . .
       Да, он заплакал, когда раскатался скандал; анафематила мама и била меня
  за вступление в Новый завет; папа это увидел;  хохлатый,  он  яркою  лицевою
  багровиной бросился, и дубобоко он вырвал меня, принапялил касторовый  серый
  колпак с очень режущим ластиком мне на вихористый лобик и выпихнул силою; мы
  покидали навеки  родимый  вертеп;  и  бежала  за  нами  собака-вавака;  и  -
  амкала-гамкала: Иродов воин!
       Мы бросились к первой  пролетке;  она  тарарыхнула;  папа  накрыл  меня
  крепким  об'ятием;  старое  это  моржовье  лицо  припадало  губами  ко  мне,
  претяжолко выревывал папа:  так  жить  не  возможно;  у  нас  -  безысходное
  злобство; скопилося много: и псины, и зляны; пропсеть можно вовсе - в  таком
  злообразии; -
              -   и   тарарыкала  это  же  самое  выцветшим  цветом  пролетка,
  подпрыгнув  раскоком  под  кумачевою  занавеской,  которая  кинулась  в  нас
  пузыристо с окошка и под которою лопасть зеленого фикуса, точно приветствуя,
  переплеснулась; -
                  -  а  я  отвечал, но не помню, что именно; так мы вступили в
  завет, на извозчике, для очищения нашего дома от псины и пыли; -
                                                                 -  но  дернул
  сухой  пылелет  вереею  крутимых  бумажек,  быстрее винтами; пошел ветродуй,
  ветрогар, ветросвист; снова дернулся змей из трубы в пылевое и слетное небо;
  но,  зацепившись  за  сеть  телеграфных  столбов  упадающей,  яркой бумажною
  мордою, - дрябло повесился; -
                              -  тут  я  подумал:  да,  да:  я  как льстец под
  словами, - змея под цветами; и мне захотелось: распяться... -
                                                              -         бурели
  столбищи  пылищи  Девичьего поля; сквозь них была скачка на нас бело-серых и
  мраморных  коней; блеснул, позумент и простертые сабли драгун, этих мчащихся
  воинов Ирода, сделанных мамой -
                                -  там  -  плац  для  ученья;  теперь  же,  за
  сквериком, клиники там!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Я не помню, что было у дяди Ерша, куда папа привез меня, битого: было -
  орависто,  многосемейно;  от  капельно-малой  постельки  на  коврик  ко  мне
  перевесился с кубиком очень назойливый  зоя,  двоюрный  мой  братик,  совсем
  обессиленный; я попытался его  исцелить:  -  не  целился;  кругом  собрались
  ротыши, сопляки - малыши; -
       - Мы тебя "вздедерючим!"
       Зад_у_милось мне - на весь день; -
                                        -  раз  я  видел:  Дуняша, проплюнувши
  гвоздик  себе  на  мозоль  изо рта, колотила по шляпке железкой, приставивши
  гвоздик к багету; тяжелую штофную штору повесили: -
                                                    -    здесь    на   столе я
  возлягу; сперва все за_а_довит; знаю: задышит угарным своим газодуем душник;
  и  откроется  запах  пептонов;  и  перетопами  неизбежного выйдут из двери с
  ореховым  крепким  багетом,  сломавши  мне  плечики; будет же шествие: через
  гостиную  с  "д_о_р_и_н_о_с_и_м_ы_м_и  ч_и_н_м_и",  с портнихою-стрекачихою,
  вызванной  мамочкой, Каиаффой моей, - с мадам Горнунг, которая прикал_а_кает
  с белошвеями к детской, где стелется морок: -
                                              -   пространство   -  изболтано;
  время  -  оболгано;  и беспричинно причинность чинит-учиняет законы; снимает
  иконы  и  дарит  законы, где гонят погони - исконные кони; копытом копают по
  полу, и... -
             - "Да минует меня сия чаша" -
                                         -  тогда носорогая Горнунг, огромная,
  черная,  в адовом платье (за ней - белошвеи) является, руки свои протянув; и
  гагакают громко, как черные галки:
       - "Распни-ка!"
       - "Распните-ка"...
       И - придушитикой: гнутым багетом! В сердитую тучу все сгинуло;  злыднем
  прикрыло; моя Генриэтта Мартыновна - в слезь!  Знаю,  знаю:  заадовит  перед
  столовым столом, где  разденут  и  будут  смеяться  над  голеньким  мною;  и
  Горнунг, глотая слюну, пропластает  мне  ручки;  велит  белошвеям  взмахнуть
  молотками: долдонить по шляпкам гвоздей молоточной железкой - к багету!  Уже
  окровавится десятерн_и_к моих пальчиков; буду висеть на багете,  давая  свои
  наставленья Дуняше рыдающей - вплоть до иссопа,
       В квартире профессора Помпула  будет  удар  -  растяжелый,  дубовый;  в
  расселину стен протопорщится Помпул, двухохлый  и  глохлый,  свидетельствуя:
  совершилось!
       Тогда: -
              -  небеса  просветятся  таким  аксамитово-синим;  взлетят облака
  бархат_а_ны; -
               - совсем персиканы! -
                                   -    И    алтабазом,   персидской   парчою,
  обветрится небо, чтоб быть амиантовым, меркнущим в золото-хохлое облако; -
                                                                           -
  снимут  меня:  и  двадцаткою демикотона с кровавою меткою "Е_л_и_з_а_в_е_т_а
  Л_е_т_а_е_в_а"  поскорей  обвернув,  отнесут в сундучок, где упрятаны крупы,
  откуда  раз  вынули  дохлую  мышку;  и  будут  сидеть  и молчать; кто-нибудь
  прикурнет  к  сундучку; кто-то скажется плачем над мертвеньким Котиком; а уж
  по комнатам дилиньд_и_кает воркотун; и все - слушают:
       - "Что это?" -
                    - Белобубенчики: я - воркотуню... И все приголубятся; всем
  просияют:  все  свечи,  все  лампы,  все звуки, все речи; и папа, поднявшись
  главою семейства, взволнованно очень поведает:
       - "Котик воскрес!"
       В этих мыслях провел я весь день у Ерша: о мучениях мне предстоящих  на
  завтра я думал, пока за окошком не высветился студен-камень зеленоватый - из
  неба; -
        - со дворика видел я: -
                              -  мокренький  кустик  -  золотоносец  какой-то;
  оттуда  -  воняет  (и  да:  золотарь,  да  и  тот не заходит сюда); были там
  златорылые свиньи; и - чавкали, чавкали золото; но по поднебесью бледносиние
  шпаты какого-то лунного цвета уложены; -
                                         - то - амианты -
                                                        -    зензею    зензеял
  комар: зазиньзинькал мне в уши; меня понесли на диван - зевачом. -
                                                                   -       Так
  запомнился вечер!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Проснулся в руках Генриэтты Мартыновны: мама за мною послала ее:
       - "Kotik, komm!"
       Мама встретила, двери открыв, ангеликою: крыльями  шали  накрыла;  и  -
  плакала вместе со мною:
       - "Мой миленький, маленький: ты уж прости, Христа ради!"
       Я был, как воскресший; ходил в златоемы зари и смотрел, как над крышным
  железом, распучась, торчали кипучие зеленодары из листьев: хотелося кануть в
  оливковый сумрак стволов.
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Будто этой весною воскрес,  пребывая  нетленно  (и  нощно  и  денно)  в
  событиях  галилейской  квартиры,  пресуществляя  ее  очень  грешную,   очень
  арбатскую жизнь: -
                   - Иудея - гостиная; и Галилея - столовая; выточи, в_и_сенцы
  света  лежат  светославами  на алебастровом бюстике, или - апостоле; с озера
  Тивериадского,  коврика, я простираю кисейную руку; от кресла лысеющий папа,
  зимарь,   побежал  по  воде,  -  мне  навстречу,  подставив  ладошки  (такой
  дароимец!) за солнечным, брошенным зайкой; меня -
                                                  - уже нет! -
                                                             -     Я    прошел
  Галилею; я ножками меряю малый квадратик паркетного пола:
       - "Вот здесь, вот на этом паркетике - будет сошествие Духа;  а  вот  на
  этом оно - не свершится!" -
       - Уже на одном ? светов_и_т, светослав, светодуй! На другом -
                                                                   -
  маарам_о_рахи пыли!
       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
       Одно неизбежное солнце упало на землю; садится  на  землю:  садится  за
  землю!
       Другое, возбежное, явится утром: надуто, пурпурово; бегом пройдется;  и
  - скажется -
             -  маленьким:  вот  оно,  желтая блеснь! Вот малюсенький, яростно
  скачущий в глазках кружочек, мерцающий до-синя, после же: -
       Старый закат - златоуст!
       . . . . . .
       Или вот, представляется мне: -
                                    - Соберутся у чайного столика -
                                                                  - папочка,
                                                                  - мамочка,
                                                                  - бабушка,
                                                                  - дядя и
                                                                  - тетя -
                                                                         - а Ген-
                      риэтты  Мартыновны -
                      нет,  потому что она
                      лютеранка; -
                                 - возникну
                    на столике я перед ними:
       - "Даю вам - мой мир!" -
                              -   и  простерши  ладонки,  на  них  покажу  две
  багровины: выли (волдырики, пробитии); заотделяют от скатерти -
                                                                - под потолок!
  -
  -  где  блес_о_чусь  я  в_ы_течью  света;  сбегу огонечком над папою, мамою,
  дядею, тетею; я -
                  -  надвисаю  теперь,  распа_я_нный на пестрые пятна захожего
  света, на обагрения подокон-
                       ников, -
                              - перед которыми скоро бабуся затеплит лампадку;
                                лампадка горит;
                                я - невидим,
                                неслышим, -
                                          -  как  речь безглагольная; здесь по
  ночам  проливаю лилею; и мама узнает свое благовестие в ней, когда, вспомнив
  о  Котике, очень бессонною ночью опустится в складочки спущенных штор; из-за
  складок склоню я свое ангеличье, свое серебричье...
       . . . . . . . . . . . . .
       - И вижу я -
                  -   папа   венчает  на  царство  меня:  он  приносит  дары в
                    дориносице;  передо мною стоит с парчевым алтабазом, стоит
                    с  ананасом,  с  апортом, или с гусевым яблоком, - даже: с
                    антоновкой, духовым яблоком; и - утверждает:
                  - "К Андреям Наливам - нальешься ты знанием!"
                  - "Будешь - плод зрелый!" -
                                            - И то происходит в Касьянове, где
  я стою в колос_и_нистых сеянцах, в Тимофеевых травах, в других ароматах. Уже
  золотянкою,   нитью   златою,   затеяла   баба-заря  сарафан  во  все  небо.
  Касьянов-распятель, хозяин имения, где мы летуем, проходит в свою ананасницу
  -  там  средь  зеленых  боскетов;  и  он есть маркиз с очень-очень нерусскою
  речью, которую уважают так все.
       - "Не пора ли вас, Котика, -  а_р_к_е_б_у_з_И_р_о_в_а_т_ь:  расстрелять
  а_р_к_е_б_у_з_о_й моей?"
       В ананасниках - раскаленная пещь; выгоняются нам ананасы; туда, Даниил,
  я могу быть повержен!
       Я знаю во сне, что не здесь, на Арбате, мой  крест,  а  в  Касьяновских
  луговинах, в сланных муравицах, где, тихо журкая, брызжет еланный ржав_е_ц и
  студнеет железистым, водным лазориком, где на  заре  -  Назарея,  где  сивый
  старик  на  кал_и_чине  слепо  жует  а_р_ж_а_н_у_х_у,  налобив   безухую   и
  кругловерхую а_с_ь_к_у, шапчонку, где зори, достойные бабы,  надев  сарафаны
  свои, з_л_а_т_а_р_и, приготовят на небо мой путь, как...  Илье,  и  где  все
  угощаются красным анисовым яблоком.
       Папа и тут восстает предо мной, гремит оглушительно:
       - "Будет - восстание красных анисов!"
       . . . . . . . . .
       И я просыпаюсь; и вижу в окошечке,  скатится  звездочка  -  светленьким
  следиком; к утру возложат  атласы,  китайские  канфы;  природа,  как  старый
  китаец, древнеет проростами; папа - крещеный китаец!
  
                                     -----









Оставить комментарий
Белый Андрей
 (yes@lib.ru)
Год: 1927
Обновлено: 31/05/2017. 375k. Статистика.
Повесть: Проза








 
 Ваша оценка: 

шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать








Связаться с программистом сайта.