Белый Андрей
Крещеный китаец

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В приложениях факсимильное отображение повести в виде многостраничного tif файла
  

  

                                  Андрей Белый

  

                                Крещеный китаец

  

  ----------------------------------------------------------------------------

       "Никитинские субботники", 1927

  ----------------------------------------------------------------------------

  

                                   КАБИНЕТИК

  

       У окон: -

                 - протертый, профессорский стол с очень выцветшим серозеленым

  сукном,  проседающий кучками книг; здесь пузато уселась большая чернильница;

  падали:  карандаши,  карандашики,  циркули,  транспортиры, резиночки; лампа:

  зеленый  металл  прочернился,  а  абажур  -  лепестился; валялись листочки и

  письма  с  французскими,  русскими,  шведскими, американскими марками, пачки

  повесток,  разорванных бандеролей, нераспечатанных и неразрезанных книжечек,

  книжек  и  книжищ  от  Ланга,  Готье  и других; составлялись огромные груды,

  грозящие  частым обвалом, переносимые на пол, под стол и на окна, откуда они

  поднимались  все  выше,  туша  дневной свет и бросая угрюмые сумерки на пол,

  чтобы  отдаться  на  полки  и  полочки,  или подпрыгнуть на шкаф, очень туго

  набитый коричневыми переплетами и посыпать густо сеемой пылью обои потертого

  шоколадного  цвета,  и  - серого папочку; в серой своей разлетайке посиживал

  он,  скрипя  стулом  и  уронивши  в  сукно вычисляющий нос, - где с надсадой

  вышептывал он: -

                   - "Эн, эм, эс!" -

                                      - принимаясь чинить карандашик; отсюда в

                   пыли,  в  паутине  и в листиках рассылал шепоточки и письма

                   свои  Миттах-Лефлеру,  Пуанкаре  или Клейну {Математики.} и

                   прочим, -

                              -  ожесточаяся и умоляя Дуняшу и маму оставить в

  покое бумаги:

       - "Не путайте, знаете, мне"...

       - "Да ведь пыль, барин, -  видите"...

       -  "Нет  уж,   оставьте:   бумажечка   каждая,   знаете   ли, - документ:

  переложите, - ничего не найдешь"...

  

       Он отсюда вставал; и рассеянно шел коридором, столовой; и попадал он  в

  гостиную; остановившись пред зеркалом,  точно  не  видя  себя,  он  стоял  и

  вычерчивал пальцем по воздуху знаки; случайно увидев  себя  пред  собой,  он

  впивался в себя самого очень зверски, поставив два пальца себе под  очки;  и

  не мог оторваться,  не  мог  оторваться  от  пренелепо  построенной  головы,

  полновесной, давящей и плющащей папу (казался квадратным, он) и  созерцающей

  из-под стекол очков глубоко приседавшими, малыми, очень раскосыми  глазками,

  тупо расставленным носом; он гладил тогда полнощекое

  это  лицо  полнотелой  рукой;  повернувшись,  старался   увидеть   свой

  собственный  профиль  (а  профиль  был   скифский),   крутой,   кудробрадый,

  казавшийся зверским; смешной он такой: -

                                            - да -

                                                   - домашний

  пиджак  укорочен;  кончается  выше жилета; пиджак широчайше надут; панталоны

  оттянуты; водит плечами, переправляя подтяжки; подтянет, - опустятся; в этом

  своем  пиджаке,  как  в  мешке,  может  смело вращаться - направо, налево; и

  кажется  косо  надетым  пиджак;  и  от этого - что-то раскосое в папочке; он

  закосил  пиджаком;  очень  часто  он  скашивал руки; и ногу он ставил на пол

  тяжелее, чем следует.

       Помню, бывало, -

                         -  стоит  он таким голованом,засунувши руку в жесткую

  бороду -пальцами, и приподнявши на лоб жестяные очки, наклонив на-бок лоб со

  свирепою,  лоб  перерезавшей складкою, точно решаясь на страшное дело; рукой

  барабанит по двери;

       и -

       - туловище перевернулося животом как-то наискось от плечей;  ноги  тоже

  поставлены косо; такой он тяжелый и грузный от этого перемещенья осей; -

                                                     - он стоит: -

                                                                   - тарарахая

  пальцами  в дверь, свирепеет; и - шепчется, шепчется, шепчется; страшно мне,

  страшно: какое-то есть тут "свое".

       - "Ах, да что вы такое" - окликнет его проходящая мама с ключами;  идет

  она в шкаф - за корсажем, малиновым, плюшевым; и - за такою же юбкою.

       Папочка тут переменится; высунет голову и поморгает на мамочку  робкими

  глазками, будто накрыли его:

       - "Ах, да я-с?"

       - "Ничего себе"...

       - "Так-с!"

       Барабанит ногами себе в кабинетик, какой-то косой:

       - "Да, идите себе!"

       - "Вычисляйте!"

       Споткнется словами, рассеянно повернув и  благодушно-рассеянный,  песий

  какой-то свой лик, и посмотрит надглазьем приподнятых стекол (очковых).

       - "Да я уж и так, мой Лизок... вычисляю"... А мама улыбкой укажет:

       - "Чудак".

       И позванивая хлопотливо ключами, идет за малиновым,  плюшевым,  бальным

  корсажем, за плюшевой юбкою; кружево -  черное;  нет  рукавов;  на  груди  -

  большой вырез; она голорукая и гологрудая, густо напудрив головку и в волосы

  вставив эгретку, - седая какая-то - едет  плясать  и  кружиться  в  огромном

  гран-роне.

       А папа опять  припадет  вычислять  над  давно  выцветающим  серозеленым

  сукном, выпивая чернила чернильницы - в листиках, карандашах,  карандашиках,

  транспортирах и книжищах: развычисляется, размахается, вскочит,  забегает  в

  паутинниках, все сотрясая; подпрыгнет он с вышептом -

                                               - "Эн, эм, эс: ах!" -

                                                           - натолкнувшись на

                                                           книжную груду:

       - "Сломал: фу ты, дьявольщина!"

       Сосредоточенно  принимается  вдруг  очинять  карандашик,  стараясь  его

  острие превратить просто в точку:  тогда  наступает  молчание;  после  опять

  поднимаются охи да вздохи о свойствах какого-то мира, иного,  не  нашего;  я

  наблюдал, как он гулко расхаживал взад  и  вперед,  повисая  косматой  своей

  головой как-то горько и терпко, свисая направо,  и  глядя  на  ровные  полки

  коричневых корешков исподлобья, как будто он делал им смотр; с  карандашиком

  правую руку всегда прижимал он к груди, бросив в воздух махавшую левую  руку

  и два оттопыривал пальца на фоне обой шоколадного цвета; и вдруг начинал  он

  так мягко сиять добротой, когда контуры нового исчисления  "эф,  икс"  перед

  ним восставали; о нем сообщали в Сорбонне; о нем математик французский Дарбу

  обменялся уже впечатлением с папочкой, а Чебышев {Пафнутий Львович  Чебышев,

  русский математик.} - содрогался.

       Я знаю, что тут развелись скорпионы - не злые, а книжные; папа мне  раз

  показал скорпиона, перехвативши  меня,  проходившего  мимо;  прижал  меня  к

  шкафу; и открывая огромный и пахнущий фолиант: том Лагранжа,  подставил  его

  мне под нос; показал скорпионика, очень довольный событием этим.

       - "Ти-ти... Ти-ти-ти!..." приговаривал  он,  догоняя  его  на  странице

  Лагранжа большим указательным пальцем.

       - "Ти-ти" - и лицо  засморч_и_лось  морщинками  -  юмористически,  чуть

  саркастически, но добродушно и радостно:

       - "Дх ты, смотри-ка: ведь ползает, ползает шельма!"

       И мне подморгнувши татарскими  глазками,  он  произнес  с  уважительным

  шопотом.

       - "Знаешь ли, Котенька, он поедает микробов: полезная бестия".

       - "Да!"

       Скорпиончика  я  рассмотрел  на  странице  Лагранжа;  он  -  маленький,

  ползает, уничтожает микробов; полезная шельма! А  папа,  захлопнув  полезную

  шельму, убрал ее в шкаф; и - запахло антоновкой (эти антоновки  он  покупал,

  одаряя антоновкой нас за обедом).

       Раз в год, облекаясь в халат, подымал столбы пыли он  грязною  тряпкой,

  чихая и кашляя; тут он сносил,  что  не  нужно,  в  кофейного  цвета  шкафы,

  наполнявшие и расширение коридора (меж детской), пытаясь шкафами ввалиться к

  нам в детскую и запрудить вовсе  выход:  закупорить  книгами  нас;  и  порой

  отправлялся с  Дуняшей  и  дворником  он  в  кладовую,  снося  весь  излишек

  скопившихся масс; но Антон, дворник  наш,  подобравши  ключи  к  кладовой  и

  вступив в соглашение с жуликом, книги вытаскивал;  книгами  папы  еще  после

  смерти его торговали в Москве букинисты.

       Да, да. -

               -  На  шкафах  поднялись многогорбые, книжные груды, завешанные

  зеленой  материей,  -  пыльной,  как  все;  среди  них  помещалась кроватка,

  скрипучая, с жестким матрациком и с одеяльцем такого ж, как все, шоколадного

  цвета;  торчали  две  туфли  и  множество  серых от пыли сапог, поражая меня

  рыжевато-нечищенным видом своих голенищ - среди гирь, -

                                                - поднимаемых папой с натугою:

       - "Раз!"

       - "Два!.."

       . . . . . . .

       - "Шестнадцать!" -

                        - (страдал он запором) -

                                               -  шкафы  умножались; а - новые

  ставились,  в  грустных  годах  обрастая  кровать (в головах, и в боках, и в

  ногах!),  образуя  средь комнаты комнату с узким проходом, куда удалялся наш

  папа: полеживать с книгой: -

                             - бывало: -

                                       -  пойдешь,  -  и  увидишь:  в градации

  мягких  тонов шоколадного, серо-кофейного, серого, серо-зеленого цвета лежит

  на  постели  с  очками  на лбу, закрывая глаза, уронивши на грудь утомленную

  руку  (с  развернутым  томиком);  как-то  бессильно  другая  рука повисает с

  постели;  лежит  посеревший и бледный, в морщинках; и кажется тут он старее,

  чем  следует  (в  общем  моложе,  чем  следует,  выглядит  он: пятьдесят ему

  минет!).

       И думаешь:

       - "Папочка..." -

                      - Или: -

                             - увидишь: раздетый лежит на боку, подоткнувшись,

  поджавши  колени  и  вырисовываясь  изогнутым телом; под одеяло ушла голова;

  только  выставлен  нос  да  кусок  бороды  (это  он  отдыхал, пообедав); и -

  скажешь:

       - "Чай подали, папа!" -

                             -  Привскочит:  сидит  на постели, глаза кулаками

  усиленно трет, суетится, дрожа над очками:

       - "Ах, ах-с!"

       . . . . . . . .

       Да, настырная книга  грозила  гостиной;  как  будто  совсем  невзначай,

  угнетенный обвалами книг, папа выдумал выставить книжную  полочку:  прямо  в

  гостиную. Ли, что тут было!

       Увидевши полочку, мама всплеснула руками; и  личико  все  прохудело  от

  скуки; и - кинулось прямо в глаза; и лицо ее встало одним сплошным взглядом,

  придирчивым:

       - "Вон!"

       - "Эту гадость?"

       - "Сюда?"

       - "Вон-вон-вон!"

       Папа нашептывал что-то такое "свое" относительно  полочки,  методически

  разрезая по воздуху фразы свои разрезалкой, которую всюду носил он с  собой,

  точно книгу, чтоб мненье его относительно  полочки  явно  легло  перед  нами

  раскрытою книгой:

       - "Ну вот-с..."

       Но на это как мама затопает:

       - "Вон!"

       - "Беспорядок!"

       - "Разводите пыль. Коль хотите вы  пыль  разводить,  то  держите  её  у

  себя!" -

         -  Да я знал, что "н_у в_о_т-с", как и все откровения папочки, быстро

  отправятся мамою: в кладовую - пылиться, откуда уйдут... к... букинисту! -

       - Несчастная книжная полка влетела стремительно  в  кабинетик  обратно:

  боялись движения томиков с северо-западного угла, где хладел кабинетик, - на

  юго-восток, где пышнели  парадные  комнаты  в  чванном  бескнижии;  книжный,

  протянутый ряд, многотомный, коленчатый, длинный,  как  щупальце,  пробовал,

  дверь отворивши, пролиться томами повсюду, завиться  вокруг  всего  прочего;

  часто казалось, что папа, как спрут, от себя разбросал многоноги из  книжных

  рядов и нас ловит, цепляясь за руку, за ногу об'емистым томиком, силяся  все

  сделать книжным: -

                   -  все  ходит,  бывало,  за  мамой  и  все  собирается дать

  р_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_й  с_о_в_е_т, убедить ее в с_п_о_с_о_б_а_х, истекающих

  из  т_о_ч_к_и  з_р_е_н_и_я  папы;  но  р_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_й с_о_в_е_т его

  кажется  мамочке,  бабушке,  Доте,  Дуняше  и  мне  только  змеем словесным,

  пускаемым в небо страницею томика: -

                                     -  видел,  как  дергались в нёбе бумажные

  змеи хвостом из мочала: -

                          -  Мы  головы все задерем: ничего не поймем; где все

  это  живет  и  летает  у  папы  -  на  небе?  Но называется все это: д_а_т_ь

  р_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_й с_о_в_е_т. -

                                     -   Или   способы:  способы  предлагались

  всегда им на все; и казалося мамочке, бабушке, Доте, Дуняше и мне: если б мы

  принялись  прилагать  эти  "с_п_о_с_о_б_ы"  к  жизни, открылось бы тотчас же

  "О_б_щ_е_с_т_в_о     р_а_с_п_р_о_с_т_р_а_н_е_н_и_я     т_е_х_н_и_ч_е_с_к_и_х

  з_н_а_н_и_й"  у  нас,  основателем  общества  сделали б папочку; и секретарь

  заседал бы в столовой и писал протоколы, от скуки бы умерли мы. -

                                                                  -      Точки

  зрения:  как  разовьет  т_о_ч_к_и  з_р_е_н_и_я он, так становятся глазки его

  неприметными  точками  зрения; что же получится? Заговорит за столом о своих

  т_о_ч_к_а_х  з_р_е_н_и_я;  заговорит  и  не  кушает:  мыслями  он  разрезает

  котлеты,  словами  жует; так второй он разводит обед за обедом; и называется

  все  это: "у_м_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь"; и возвышается "у_м_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь"

  эта,  как  лоб  (лоб огромный: л_о_б_а_н_о_м его называла скучающе мамочка);

  это  -  а_б_с_т_р_а_к_т_н_о_е  м_н_е_н_и_е,  нет,  - не выносит она: "Михаил

  Васильич,  вы  шли бы к себе: отправлялись бы в клуб". И абстрактное мнение,

  встав  от  стола, тарарахнувши стулом, стараясь быть тихим, выходит и просит

  Дуняшу почистить ему сюртучок (половицы уже раскричались жестокими скрипами:

  папа, стараясь быть тихим, себе собирается в клуб). -

                                                      -   Надевает  сюртук  не

  сюртук-лапсердак  (одевается  он  не  как  надо,  а  собственным  способом);

  "лапсердак"  волочится почти что до полу, не сходится он на груди; застегнул

  -  "т_а_р_а_p_a_x", оборвался: болтаются нитки, платок носовой вывисает, как

  хвостик  из  фалды,  а  ворот  завернут и вывернут в нетерпеливости быстрого

  надеванья  на  плечи;  наоборот:  пиджачок  укорочен, кончайся выше жилета и

  надуваясь до ужаса. -

                      -  И тем не менее папочка ходит за мамочкой с томиком; и

  -  проповедует  способы,  им  измышленные, - там, в кабинетике снова и снова

  выходит  оттуда  -  давать  нам  советы,  как жить и что делать: ударит, как

  берковцем,  словом;  у  мамы  расширятся  ужасом  скуки  глаза, и она ручкой

  ухватится  за  гуттаперчевый шарик; и "псс" - хочет прыснуть сосновой струей

  пульверизатора;  но  -  пульверизатор  не  действует;  в воздухе густо висит

  математика; -

              -  папа  наш  - скиф; он не любит духов, говоря о духах: "Мне не

  нужны   они:   я   ничем  не  воняю",  но  он  все  же  пахнет:  антоновкой,

  полупритушенной  стеариновой свечкой и пылью; порою всем вместе за раз; и не

  слышит он музыки; музыкой мамочка борется с папочкой; -

                                                        -    все-то   пытается

  выгранить  способы  жизни; и ограничить нас гранями, но не такими, как ясные

  грани  на маминых светлых сережках: абстрактными гранями (не понимаем мы их:

  мама,  бабушка,  Дотя, Дуняша и я); мама тотчас садится играть на пьянино; и

  папа,  нам  вынесший  томик французских мыслителей, тотчас уносит об'емистый

  томик,  в  котором  изложена  нам рациональная ясность, которую он попытался

  однажды просунуть в гостиную: полочки нет; и - не будет!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Боролись  с  коленчатым  рядом  томов,  разводимых   огромными   быстро

  рыжевшими   массами.   Нечего   делать;   напялив    халат,    расчихавшись,

  раскашлявшись,  папа  кряхтя  и  вздыхая  вставал   на   скрипевший,   давно

  раскачавшийся стул: произвести сортировку томов, долженствующих поступить  в

  кладовую; казалось: давление томиков разорвет кабинет; папа в белой сорочке,

  со свечкой в руке и с развернутым томиком Софуса  Ли  {Шведский  математик.}

  упадет  из  пробитой  стены  на  постель  к...  Генриэтте  Мартыновне,  чтоб

  продолжать свое чтение.

       Но кабинет все держался; и - странно сказать: умывальник поставила мама

  туда: выходила плескаться и брызгать на книги водою и мылом; но  папе  ничто

  не мешало вышептывать и_к_с_ы и и_г_р_е_к_и, грохотом проходя мимо детской с

  зажженною свечкой и с томиком Софуса Ли по коридору-в  ту  темную  комнатку,

  где очень часто взрывалися звуки спускаемой бурно воды, где я не был, откуда

  ко мне приносили... посудинку, где очень часто просиживал папа  с  зажженною

  свечкой и с томиком Софуса Ли; очень часто там портились трубы; и папа ходил

  проливать темно-красную жидкость и прекращать недостойные запахи: -

                                                                      - с_п_о-

  _с_о_б  такой  удавался;  и  черные  палочки,  кажется, марганцевого кислого

  кали стояли на полочке среди томов математики: -

       - да, разводил он слова,  точно  черные  палочки  марганцевого  кислого

  кали, уничтожая мгновенно дурной запах слов б_л_а_г_о_р_о_д_н_о_й тенденцией

  -

    - Папа наш был альтруист в высшем смысле: -

                                                -  порой:  в  темной  комнатке

  было  так много эгоистических запахов, что перемазанный водопроводчик, гремя

  сапогами,  туда  проходил;  и  вытаскивал странные части: и трубы, и тазики;

  папа  со  свечкой  справлялся  тогда  у  него,  в чем же, собственно говоря,

  заключается  порча; казалось тогда: папа близится к цели; и "О_б_щ_е_с_т_в_о

  р_а_с_п_р_о_с_т_р_а_н_е_н_и_я  т_е_х_н_и_ч_е_с_к_и_х  з_н_а_н_и_й" возникнет

  вот-вот   перед   темною   комнатой;  водопроводчик  окажется  председателем

  общества: папа же будет вести протоколы свои: -

                                                  -  не  позволено  папе вести

  протоколы в гостиной!

       . . . . . . . .

       Мне дорог был он и тогда, когда делался очень  похожим  на  голованного

  гнома: своей головою, ушедшей в покатые плечи бывало на нас повернется; и  -

  поглядит очень пристально, чуть  засосавши  губу,  испуская  особенный  звук

  через губы цедимого воздуха "вввссс", будто хочет он что-то  такое  сказать;

  вместо этого он поморгает и, повернув свою  голову,  задуботолит  к  себе  в

  кабинет, как в глухую пещеру.

       . . . . . . . .

       Порой я вперяюся в папино, очень большое, румяное, несколько  полное  и

  обрамленное небольшою, курчавой, каштановою бородою лицо; промышляют лета на

  нем явственной проседью; кажется это лицо  мне  особенно  милым  (как  часто

  боюсь я его), полновесным, давящим и плющащим папу; оно пренелепо построено;

  да, пренелепо построена вся голова с очень-очень большим, вылезающим лбом  и

  с глубоко присевшими, малыми, очень раскосыми,  будто  татарскими  глазками;

  глазки, как стрелки: пошлются они в собеседника, ткнутся булавками:  кажутся

  карими; или -  забегают,  вертятся,  точно  колесики:  кажутся  серыми;  но,

  запыхавшись, споткнутся о новую мысль,  улыбнутся,  синея  и  обливая  таким

  превосходным добром, как просветное небо за тучами.

       Гром - в бороде, под усами, во рту: борода и усы: -

                                                         -        обстрижется,

  вернется  с совсем небольшой бородой, ставшей вдвое колючее, с шеею, ставшей

  полнее, с лицом уменьшившимся, - кажется зверским таким, изуверским таким...

  -

  - рот: -

         -  широкий,  просунутый  верхней  губою,  с'едающей  нижнюю,  спрятан

  щетиной  сурово  нависших усов, очень жестких и колющих поцелуем меня; так и

  кажется,  рот  разорвется  в  простецком,  естественном  лае:  "Все это, мой

  Котенька,  -  да-да-да-да:  болтовня,  болтовня  - болтовня либералов" (он -

  скиф,  а  не  западник:  рот); и пойдет, засучив кулаки, этот рот, прижимать

  болтуна;  папа  грудью  провалится, шеей уйдет в набежавший на голову смятый

  свой  ворот,  опустится  всей  головой  ниже  плеч,  точно бык (нос висит на

  ключице;  очки отседают; и надо лбом - клок волос; неприятно забегали кровью

  налитые глазки, на шее прочерчена красная жила, и - как она бьется: -

                                                                      -

  "Помилуйте, батенька: порете чушь! Почитали бы Канта, Спинозу и Лейбница!" и

  либеральный болтун отпускает крылатое слово: "Ужаснейший спорщик!" -

                                                                     -

  Спросили однажды студенты меня на докладе:

                            - "Кто этот свирепый чудак?"

                            - Я ответил:

       - "Профессор Летаев".

       - "Ужаснейший спорщик!!" -

                                - рот - спорщик!

       Но  рот рассмеется: и - кроется милое это лицо очень явственной крупной

  морщиной,  расставленной  справа  и слева от носу и надувающей щеки буграми;

  покажутся  белые, крепкие зубы, которыми папа гордится; большой, непрямой, а

  широкий,  гусиный раз'едется нос, точно старый насмешник, поставивший руки в

  широкие  боки  -  ноздрями;  и  -  вот-вот-вот  он  повыпрыгнет, точно живая

  лягушка: -

           -  И  станет  румяным проказником папа, как сатир; ему бы на голову

  плющ   (может   быть,   он  с  копытцами);  сзади  платок  вывисает:  совсем

  сатирический  хвостик! Он голову выгнул и смотрит на мушку, слетевшую вниз с

  потолка: "Мушка, знаете, - вовсе, как птичка: великолепнейшая машинка; такую

  машинку   не   сложит   профессор  Жуковский".  И  -  с  "т_и-т_и-т_и-т_и" -

  подбирается  полной  ладонью,  изогнутой,  к  чистящей  лапки "машинке". И -

  "цап-царап": мушка сидит - в кулаке... -

                                         - Нос - забавник: -

                                                           - очки: -

                                                                   -     очень

  строго сверкают они; говорит, на слова поднимает очки он, отчетливо подпирая

  их  снизу  дрожащими  пальцами;  руки  дрожат  у него от волненья; свирепые,

  четкие складки разрежут весь лоб, собираясь пучечком над носом.

       Разгладится после, откинется: весь подобрев, просияет; и тихо сидит,  в

  большой нежности - так: ни с  того  ни  с  сего:  большелобый,  очкастый,  с

  упавшею прядью на лоб, припадая на  правый  на  бок  как-то  косо  опущенным

  плечиком; и - подтянувши другое плечо прямо к уху,  засунувши  кисти  совсем

  успокоенных рук под манжеты к себе; накричался; и - тихо  сидит,  в  большой

  нежности, - так, ни с того ни с сего; улыбается ясно, тишайше себе и  всему,

  что ни есть, напоминая  китайского  мудреца,  одолевшего  мудрость  И-Кинга,

  распространяя тончайшие запахи чая и спелых антоновок: -

                                                         - странно: ведь вот в

  кабинете  же пахнет скорей старой книгой, бумагами, пылью, порой сургучом; а

  откуда же запах антоновок? -

                             -  после  скандалов и ссор пропадал этот запах; и

  пахло естественно: пылью.

       . . . . .

       Закат!

       Застолбели вдали горизонты крепчающим  дымом;  везде  неподвижно  висят

  столбняки; еле свешиваясь, передвигаясь чуть-чуть, не  спадая  ни  капли;  и

  небо не небо уже; что желтей? Канареечник просто какой-то! -

                                                             -   и   папочка -

  небом освеченный, духом просвеченный! -

                                        -  В  небе  совсем  бирюзовом  преясно

  живеют  от  облака  певчие  светочи  -  зовом:  в вишневом; погасли: и стало

  сурово, и стало лилово: совсем как симфония, где окрылившийся юмор, сливаясь

  слезами в хрустальное озерце, приподымает звончайшие песни сквозных ледников

  и кристаллов; не знаешь, что это: кристаллография, музыка?

  

                                 П_А_П_О_Ч_К_А

  

       Знаешь: с_в_я_т_е_й_ш_е_е!

       В папе  живет  оно;  и  человеку  душевному  кажется  каменным,  иль  -

  отвлеченным    от    жизни,    которая    только    "р_а_с_с_т_р_о_й_с_т_в_о

  ч_у_в_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_ы_х н_е_р_в_о_в"; и папа шагает по дням юмористикой,

  предпочитающим листики лекций всей мистике: но обожающим... почки и  листики

  майского тополя; конфуцианская мудрость его наполняла; любимые фразы его:

       - "Все есть - мера гармонии!"

       - "Есть же гармония, знаете, мера же - есть!"

       -  "В  середине  и,  да,  в  постоянстве   -   действительный   человек

  проявляется"...

       - "К миру идем, чтоб, став  миром,  над  миром  стать,  -  в  мире,  по

  отношенью к которому мир - только атом, переходя по мирам; мир миров  это  -

  мы; корень нас есть число, а число есть гармония меры".

       - "Так все есть гармония меры".

       Я знаю, что папа живет консерватором мер и весов;  открывает  он  звуки

  гармоний при помощи чисел; невнятное, неисчислимое  он  от  себя  оттолкнет,

  восхищаясь и малою мушкой, и тем, что картину Риццони возможно  разглядывать

  в лупу; часами умел углубляться он в: мелочь, разглядывать мелочь; и строить

  из мелочи вовсе не мелочь.

       Запомнилось:

       - "Да, вот, вода!"

       - "Аш два о: красота!"

       - "Простота!"

       Он доказывал всем, что шампанское - дрянь: неизящны структурные формулы

  сложных составов:

       - "Вода есть великий, нам данный, напиток" - и в  маленьких  глазках  -

  светелица; светочем мысли  отплющит  по  скатерти  пальцем  -  пройдется  по

  комнате, перехвативши графинчик с водой, отчего на стенах засветлит беготней

  излучаемых заек; очки  подтолкнувши  на  лоб  и  прищурив  раскосые  глазки,

  любуется; и освещает обряд водопития  бегами  мудрого  слова  (так:  у  меня

  уваженье к воде); утончение чувств - не изящество; нагроможденье числителя и

  знаменателя отношения меж раздражением внешних предметов и да, ощущением их:

       - "Сложность, путанность мысли и чувств" - полагает  устами  он  мнение

  нам на ковровую скатерть таинственно - "не глубина";  эти  мысли  не  мысли:

  процесс вычисления - не результат; хороши - результаты".

       - "Да, да" - суетится устами усатыми он и кидается взорами -

       - "да-с, в результате обычно" - его разрезалка взлетает -"числитель  и,

  да-с, знаменатель искомого отношения, да-с, сокращаются - да-с"  (разрезалка

  по воздуху делает быстрый зигзаг, сокращая  туманную  мысль  -  в  результат

  простой мысли) "и мы переходим: к простым отношениям!!" -

                                                          -     тут    озирает

  противника (маму) победно (но хмурится мамочка).

       - "Это какая-нибудь - да-да-да! - только треть, иль  только  вторая,  а

  вовсе не пятая, не двадцать пятая" - очень лукаво хихикает

       он, указательным пальцем

       ударив в стакан -

                       - "дзан!" -

                                 - "Опять?"

                                 -   "Не   звоните  в  стакан!"  -  вырывается

  возгласом мамочка...

       - "Мир - отношенье простое  и  краткое;  он  -  результат  многосложных

  процессов, но он не процесс: результат!" -

                                           - Т_а_т-тар_а_т! -

                                                            - Он подщелкнет: в

  клеенчатый  круг;  и  - подбросит: тот круг; и - поймавши, подложит под круг

  этот круг (он играет кругами).

       - "Пошла ерунда!"

       - "До чего это скучно: опять вы устроили складки на скатерти!"

       - "Да-с" - откликается,  очень  довольный  созданием  мира  и  выражает

  довольство свое в неожиданной  шалости:  выскочив,  перебегает  он  грохотно

  небольшое пространство передней - до кухни

       Стремительно выкрикнет, дверь распахнув, свой экспромт - Афросинье:

  

                              Прошу Афросинью

                              Нам сделать ботвинью

                              Без масла и мяса

                              Из лука и кваса;

                              Поевши гороху,

                              Пеките пепеху

                              Из кислого теста,

                              О, вы, - Клитемнестра!

  

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Да, он выдвигал своим правилом:  очень  размеренный,  все  бы  сказали:

  мещанский Китай, из обычаев света,  законов  и  правил,  наполнивши  правила

  вовсе иным содержанием, взятым -

                                 - у Лейбница, -

                                               - у Пифагора, -

                                               - у Лаодцы, -

                                                           -  упорно  старался

  во  всем  проводить  это  все,  притесняя  советами  нас  и  врываясь глухим

  носорогом в негранную музыку: -

                                - выгранить, выгранить,

                                  результировать, взвесить

                                  и взлюбить! -

                                              - На это ответствует мамочка:

       - "Вы, - голован!"

       И выходят  одни  только  казусы:  только  смешные  последствия  громких

  теорий; сам папа зажил, как святой, им самим  ограниченной  жизнью;  казался

  другим ограниченным он; появляясь средь нас простецом, он бывал очень  часто

  в смешном положении; -

                       - встретясь на улице с ним, не

                         сказали б:

       - "Профессор!"

       Сказали бы:

       - "Жулик!" -

                  - менял котелочки и зонтики он

                  в  преогромном количестве, все

                  оставляя  свое   и   утаскивая

                  чужое  добро:  очень   ветхое,

                  впрочем.

       Иные ловили унизить его: попадался

       он тотчас же:

       - "Видите?"

       Раз было сказано:

       - "Знаете, верно профессор Летаев страдает

       уже размягчением мозга?"

       Да, да: рациональные  способы  жить  не  всегда  удавались;  и  ясность

  французских мыслителей верно  таила  туманы;  я  долго  глядел  на  него;  и

  загадочней мне становилися силы, слагавшие мир его; сам он себе  изменял;  -

  преступал всюду меру: безмерно выдумывал меры и способы; и забывал  их;  как

  способ заварки кислот (марганцевой и борной).

       -  "Ах,  Лизанька"  -  раз  он  сказал  -  "есть   прекрасные   способы

  предохранить наши зубы от порчи заваркой кислот!"

       - "Ах вы: способы, способы!"

       - "Нет, знаешь ли..."

       И решенье свое затаил  он  до  времени;  раз  он  ворвался  с  огромной

  воронкой из жести, с зеленой бутылкой, с мешком кристаллической кислоты  (он

  пустую бутылку зачем-то купил).

       - "Что вы это?"

       - "А это, Лизочек... вот видишь ли, я... чтоб  заваривать...  борную...

  да, кислоту..."

       - "А?.. Да кто вам позволит?"

       - "Я, Лизочка, быстро себе заварю..."

       - "Не пущу: безобразие, срам!"

       Но воистину, с бычьим упорством, отставив поднос, он поставил  бутылку;

  возясь над воронкой.

       Тут мама, не выдержав, лопнула хохотом; и тетя Дотя за нею - горошиком;

  тыкаясь носом в пустую бутылку и обжигая  дрожащие  пальцы  струей  кипятка,

  бормотал он:

       - "Раствор концентрирован".

       И "ти-ти-ти"-отправлялся, забулькав, в воронку  раствор  кислоты;  раза

  два заварил  таким  образом  он,  позабывши  о  способе;  способ  (воронка),

  отправлен был тут же: в  помойку;  так  с_п_о_с_о_б_ы  ж_и_т_ь  разрушалися:

  с_п_о_с_о_б  з_а  с_п_о_с_о_б_о_м;  он  не  препятствовал;  да,  он   любил:

  результаты, итоги, способности, ставшие способом; сам же терял эти  способы;

  жил он способностью: выдумать способы!

       Помню!

       Раз появился в столовой  седой  овцебык;  такой  выспрянный,  важный  -

  профессор  из  Киева;  папочка,  выскочив  и  потирая  приветственно   руки,

  отгрохотал в кабинет, оставляя почтенного гостя в немом изумлении.

       - "Повремените: минуточку!"

       Знаю: всегда так; придут  -  а  он  скроется:  производить  в  кабинете

  какое-то дело (какое не скажет); какое - я знаю: -

                                                   -  два  дела свершаются тут

  очень  часто  одно  за  другим;  дело  первое:  выбег по коридорику в темную

  комнатку  с  перегоревшею  свечкой;  и  -  с  томиком; там постояв, выбегает

  обратно;  и  на  ходу  он  застегивает...  не  выходит: стоит перед дверью в

  гостиной;   уже   говорит  из-за  двери  он  с  гостем;  и  -  продолжает...

  застегивать, выставив нос из-за двери, то самое, что не застегнуто; знали мы

  это; и очень боялись, что выйдет он прежде еще, чем успеет окончить все это;

  но он выходил, застегнувшись; и тотчас же - с головой в разговор; -

                                                                    - а

  второе, таимое дело - оно заключалося в том, что:

                                                                    - "Сейчас...

  Повремените минуточку!" -

                                                                    - Скроется:

  выскочив, радостно грохнет:

       - "Василий Иваныч, я рад... Вы, Василий Иваныч, надолго из Киева?..  Вы

  бы,  Василий  Иваныч...  Я  вам  бы,  Василий  Иваныч..."  -  "В_а_с_и_л_и_й

  И_в_а_н_ы_ч", "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч": Василий Иваныч,  наверное,  может

  подумать, что тут издевательство есть над "В_а_с_и_л_ь_е_м И_в_а_н_ы_ч_е_м";

  вдруг превратится "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" в  "В_а_с_и_л_и_й  И_л_ь_и_ч";

  произносится это "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" так  радостно,  точно  в  самом

  сочетании звуков "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" есть тайна, которую знает  лишь

  папа один, а "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч" не знает; и  светлые  зайки  бегут:

  вот-вот-вот: -

               -  пробежало  по  скатерти,  порхнуло  под  потолок, забыстрело

  зигзагом  на  белых  обоях,  по лицам; потерялося в окнах; Москва прояснела:

  то - солнышко (вот так "В_а_с_и_л_и_й И_в_а_н_ы_ч", могу сказать!) -

                                                                     - р_о_з_о_в_ы_м

  крепким румянцем горят наши лица! -

                                                                     - В_а_с_и_л_и_й

  Иваныч Быкаенко тронут любезностью, радость" папы: -

                                                     - о чем эта радость? -

                                                                          - Я

  - знаю: -

          -  "Повремените  минуточку:  я,  вот,  сейчас" - убежит в кабинетик,

  напуганный,  -  прямо  к столу; и хватается, там, над столом, за карманы; за

  стенкой я слышу;

       - "О господи! Чорт возьми! Ах!"

       - "Потерял..."

       - "Где же ключик?"

       - "?"

       - "Здесь нет".

       "Шу-шу" - шептуш_и_рит бумага, взвивается листик, и грохает что-то...

       - "Пропал!"

       Наступает молчание, полное ужаса; если ключа не найдет, то  не  выйдет,

  завозится; гость - ожидает.

       - "Нашел-с!"

       Грохотание ящика: знаю, оттуда хватается толстая, переплетенная  книга;

  на лоб отметнувши, очки, припирается носом к страницам, исписанным  скачущим

  подчерком; пальцами бегает, очень довольный собою и "с_п_о_с_о_б_о_м":

       - "Ну-ка, посмотрим?"

       И шевалд_и_т шептуном:

       - "Так-так-так: это  -  "а";  это  "б":  Берендеев,  Бернеев,  Берсеев,

  Берчеев... Нет - дальше: ах - нет: фу ты, чорт: Вадабаев, Вадеев; да  раньше

  же, батюшка мой; вот: Бугаев, Будаев... Быкаенко!! Вот-с".

       - "Ти-ти-ти!"

       - "Вот-с!"

       - "Нашел-с!"

       - "Вот" - доносится удивленный и  радостный  шопот  -  "Василий  Иваныч

  Быкаенко..."

       - "Деятель..."

       Шопот становится громче:

       - "Профессор!"

       И шопот становится возгласом:

       - "Э... ге-ге-ге: т_и_-т_и_: ти-ти... Болтун!"

       - "А?"

       - "Скажите пожалуйста, батюшка мой!"

       - "Вот ведь штука!"

       - "Болтун!"

       - "Либерал, австрофил!"

       - "Ти-ти-ти..."

       И вскочив, от волненья пробегом пройдется за стенкою, свечку зажжет,  и

  бежит  мимо  детской  скорее   он   в   темную   комнатку:   там   обсуждать

  непосредственно узнанное; там - он запрется: -

                                               - я знаю: уже: -

                                                              - на подкидистом

  подчерке,  в  книгу  стремясь,  забегают знакомые наши все, все (Берендеевы,

  Береневы,  Бурнёвы,  Бернилины,  Б_е_рничи,  Б_е_рповы,  Б_е_рши, Берсеевы -

  многие  сотни  их!),  располагаясь  фамилиями  в  алфавитном порядке; даются

  кратчайшие характеристики, имена, отчества, роды занятий и склонностей; -

                                                                          - здесь

  почерпнувши  сырой  материал  для  беседы,  мой  папа, вернувшись со свечкой

  обратно,  бежит  перегромом  в  гостиную,  к  гостю;  еще  не  вбежавши, еще

  спотыкнувшись  за  дверью, там странно застряв, он кидается взапуски словом,

  которое только что было подчеркнуто:

       - "Да: очень рад видеть вас" - раздается за дверью.

       - "Вы, верно, Василий Иванович" - скрипнула дверь, и оттуда  просунулся

  нос вместе с очень лукавым, совсем добродушным моржачьим каким-то лицом.

       - "Вы, Василий Иванович"  -  папа  за  дверью  старается  справиться  с

  неподатливой туалетною частью:

       - "Вы, верно, недавно сюда?"

       - "Ну, что нового в Киеве?"

       -  "Что  Антонович?"  -  скрипят  половицы  в  гостиной...  "Что  пишет

  Грушевский?" - скрипит уже кресло... "Здоров ли Букреев?  Захарченко-Ващенко

  так же толста?" - руки бросятся вправо и влево.

       - "А как Костяковские?"

       Старый  профессор  (болтун,  либерал,  австрофил),  -   весь   надутый,

  косматый, седой овцебык, не старается выдохнуть ясно пахучего мненья; першит

  он медлительным словом и пфакает в белый платок, -  передутый,  пропученный,

  точно бутылка - ни звука; а папочка  знает,  что  эта  "б_у_т_ы_л_к_а"  таит

  много пены и шипа; и ходит  вокруг,  собираясь  испить  разговор,  и  очками

  поводит,  облизываясь,   как   кот;   он   подсядет   с   "п_о_з_в_о_л_ь_т_е

  с_п_р_о_с_и_т_ь", чтоб вонзиться: своим языком, точно штопором: -

                                                                  -   вертит и

  вертит, и вертит его, и - потягивает за пробку; "б_у_т_ы_л_к_а" и хлопнет; и

  пфукнув  словами,  она  разольется шипучим шампанским; и все опьянеют; шипит

  "л_и_б_е_р_а_л_ь_н_ы_й б_о_л_т_у_н" и заводит еловые поросли слов; мама тихо

  сидит  васильковою  кофточкой;  грудкою  дышит, как веером, тихо колеблемым;

  вижу: заслушался ротик.

       - "Ах, ах!"

       - "Хорошо!"

       - "Так красиво: так звучно".

       Я папа сидит юмористикой: едко, раскосо смеется и смотрит  внимательно,

  как положили турусы на дроги: стегнут лошаденку; и благоглупость -  поехала;

  белендрикает очередной белендряс! Папа вдруг оборвет его, щелкнувши  словом,

  как пробкою: дернется  мамочка  (губки  стянулись  колечком);  пронзительный

  крик,  поднимаемый  папой,  противником  самостоятельной  жизни  окраин,  ее

  удручает; а папа пойдет на окраины словом:

       - "Позвольте, позвольте же вы!"

       И  под'ехавши  тихо  басами,  подкинется  взвизгами;  -  ну   и   пошел

  безраздельно кричать во весь рот:

       -   "Вы - от'явленный,  батюшка  мой:   вы   -   от'яв-ленный...   Вы-с

  полячишками... Вы, я скажу вам, за Австрию..."  -  вскочит  и  ухает  шагом;

  проходит тяжелым пропорем чрез чуждые мнения он, ухватившись за мненье,  как

  за сюртучную пуговку, крепкой рукой, припирая свой нос и  свои  два  очка  к

  подбородку Быкаенки (он его выше), на цыпочки  встанет;  прйпятится  в  угол

  Быкаенко; там претяжелым  раздавом  додавят  его;  уже  личико  мамочки  все

  прохудеет от скуки; и - кинется прямо в глаза; и они раскалятся,  и  бегают,

  синие, как огонечки угарного газа; тяжелым угаром  больна  голова;  обжигают

  угарные глазки придирчиво все, что ни  будет  пред  ними:  меня,  так  меня;

  вероятнее - папу.

       Спор крепнет за чаем:

       - "За Австрию, Австрию вы; украинская  литература  содержится,  батюшка

  мой, на какие же деньги?.. Мы знаем-с про это!.. Вы, я доложу-ка вам..."

       - "Я - за Шевченко... Шевченко затерли совсем москали".

       - "Как и Гоголя?" - едко хихикает папа.

       - "Что Гоголь? Кацап... Вот - Шевченко... Шевченко..."

       -  "Шевченко  Шевченкою"  -  ковырнет  папа  носом  по  воздуху...   "А

  Антонович? А шайка его?" - и покажет глазами он в угол (и я  посмотрю  -  не

  сидит ли в углу Антонович с какой-то шайкой); наш папа - русак; и я знаю  от

  мамы, что быть русаком, -  это  значит:  перепоясавшись  красными  кушаками,

  стучать и кричать; мама этого очень не любит,  а  вижу,  что  дело  пошло  к

  русакам; вижу папа сидит, напрягая на  все  свои  хитрые,  "с_к_и_ф_с_к_и_е"

  глазки, совсем бисеринки, блестящие "с_к_и_ф_с_к_и_м_и"  точками  зренья  на

  все: -

       - папа-скиф, разрубатель вопросов, великий ругатель! -

                                                            -  и  кажется папа

  тираном,  готовым зарезать столовым ножом, кого хочешь, - столовым ножом, им

  рассеянно схваченным и ударяемым в споре по скатерти, - правда тупым лезвием

  (все  же мама боялась за скатерть, за новую, что с петухами, а не за ту, что

  с  павлинами);  помню:  всегда этим ножиком папа из скатерти силился сделать

  котлету:

       - "Да, да - Антонович, скажу откровенно вам, есть иезуит!"

       Но Быкаенко пыжится (вот и поедет скандал через стол!):

       - "Что же,  знаете,  ведь  Антонович  прекрасный  ученый,  общественный

  деятель: наш украинский Эразм... Вы, наверное, не читали трудов Антоновича".

       Папа же свалится словом: протянутым пальцем как тыкнет:

       - "Читал-с!"

       И - старается выставить армию доводов, - быстро  привскочит  на  стуле,

  глазами вопьется в свое отраженье на меди  (у  нас  самовар  красной  меди),

  руками по воздуху рубит котлеты: и ну нам насвистывать, ну нам  нащелкивать:

  мячиком прыгает слово по комнатам!

       - "Но я скажу вам во-первых!.."

       - "В-десятых!!"

       - "В-двадцатых!!!" -

       - "Да-с, да-с!"

       Знаю: "да-с" это очень чревато; из "да-с" воспоследует:

       - "Как-с?!?"

       - "Что такое?!?"

       - "Да я бы за это за все вас..." Но тут, спохватившись, уронит:

       - "Эхма!"

       Безнадежно отбросит салфетку на скатерть; и снова пригорбится,  щелкнет

  крахмалом сорочки, присядет на стуле, поставит простертой  ладонью  он  руку

  (подкидывать перочинный свой ножичек,  не  принимая  в  расчет  возражений);

  другою рукою за стул зацепится, сжавши под мышкой его, и готовится  прыгнуть

  на в_с_е э_т_о - вместе со стулом; так спорят часами: -

                                                        -   игрушку  я  видел:

  "К_у_з_н_е_ц   и   М_е_д_в_е_д_ь";   передернуть   дощечкой:   К_у_з_н_е_ц и

  М_е_д_в_е_д_ь  закидаются  бить  молоточками  - на середину меж ними; я вижу

  теперь,  что  все  это  - игра, тут "К_у_з_н_е_ц и М_е_д_в_е_д_ь": и сидят и

  кидаются то кулаками, то словом: на середину меж ними: -

                                                         -   переберутся   все

  мненья; разложатся папой, как карты: и эдак и так, - пасьянсиком; папа любил

  пасьянсики;  и  пасьянсики  ловко  слагал он из споров; подхватит все мненья

  Быкаенки;  картами  бросит  на  стол,  разбросает  и  эдак и так, и Быкаенко

  смотрит,  что  выйдет  из  мнений его (просто чорт знает что); и пыхтит он -

  какое-то кислое тесто; в мозгах - кочевряжина; пальцем копает и капает белою

  перхотью  с  плеши  на  плечи;  обиженно  он начинает прощаться, оставив все

  мнения;   папа,   довольный   теперь,   что  поспорил,  спохватится  вдруг -

  законфузится,  трет  свои руки; и провожая в переднюю гостя, не может в душе

  нахвалиться он им (единомышленников не любил: он любил лишь противников).

       Красный  и  потный  Быкаенко,  точно  из  бани,  перевязавшися  шарфом,

  просунет из шапки свое овцебычье лицо, как за сеном, склоняется  к  папе,  а

  папочка, весь просияв, свою голову, щурясь, вожмет в подлетевшие плечи:

       - "Я, так сказать... Не  принимайте  слова  мои  к  сердцу!"  И  полной

  ладонью разрежет он воздух; и - шаркнет тяжелой ногой, залезая другою  рукою

  в карман панталон, обвисающих ниже колен носорожьими складками;

       да, -

           -  панталоны  длиннее,  чем  следует;  серый,  широкий пиджак, - он

  короче,  чем  следует; ниже колен, провисая сукном, панталоны слагали вторые

  какие-то ноги, которыми папа ходил - носком внутрь -

                                                     -   и   качаясь   сутулой

  спиною,  чуть  согнутой вправо, пойдет из передней, посасывая губою и щелкая

  звонко  во  рту  языком,  точно  он  напитался;  отставленной  левой  рукой,

  зацепляющей все, размахался, -

                               -  а  в  правой он держит всегда: разрезалочку,

  карандашик, иль томик, -

                         - и мама пристанет к нему:

       - "Накричали?"

       - "Да нет же-с" - моргает на мамочку он подбежавшими,  точно  колесики,

  быстрыми, виноватыми глазками. -

       "Нет же-с, зачем: поговорили эдак, поспорили; так-с... обсуждали" -

                                                                         - Какой

  обсуждали! Так многие, появившись первично у нас,  не  являлись вторично. -

       А в мамочке, знаю,  уже  копошится  презлой  муравейничек  слов,  очень

  едких:

       - "Не дали мне слово сказать... Нет, не дали же слова сказать!  Я-сиди,

  как кухарка какая-то, перемывай чашки вам... Безобразие: срам!"

       Закусается  после  надолго  квартира  (и  здесь   муравейчик,   и   там

  муравейчик);  и  папочка-шарк  в  кабинетик;  за  ним,  следом,  -  мамочка;

  перемещается папа по комнатам; перемещается следом по комнатам мамочка;  тут

  произносится многое; но о "я" или "вы" -  нет  помину;  дилинькает  мамочкин

  рот, колокольчик, о том, как "иные" из нас на словах говорят  о  числе  и  о

  мере,   на   деле   же...;    да,    есть    какие-то    "н_е_к_о_т_о_р_ы_е,

  к_о_т_о_р_ы_е..."; этих "н_е_к_о_т_о_р_ы_х" не люблю; лучше б прямо сказала,

  что "вы"; а  то  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е"  -  грубияны,  архаровцы,  руссопяты  -

  заставят сердечко мое сильно биться; и думать, что "некоторые"  ведь  вот  -

  папа. "Н_е_к_о_т_о_р_ы_е" - поскорей носорогами по  коридору  проносятся:  в

  клуб...

       . . . . .

  

                              "ЭДАКОЕ ТАКОЕ СВОЕ"

  

       И уж утро!

       Заглянешь в окно; и - обцапкан  вороньими  лапками  снег;  и  ворона  к

  вороне  прижалась  у  желоба:  холодно  -  хохлятся;  утро   -   невзрачное,

  нелюбопытное; скучно!

       Вращается веретень дней - тень теней!

       Моя детская - однооконная, синяя; шкаф:  мамин  шкаф;  очень  маленький

  столик, два  стула,  постель  Генриэтты  Мартыновны;  и  -  постелька:  моя;

  сундучок и комодик; на стуле кувшинчик и тазик;  за  дверью,  на  вешалке  -

  платья, и  юбки,  и  кофточки,  вывернутые  и  глядящие  глупо  подмышником;

  принадлежало все это не мне: Генриэтте Мартыновне; в темном углу -  этажерка

  с игрушками;  образ  над  нею,  старинный;  таинственный  изумруд  зеленейше

  сверкал на кровавый рубин из венца богородицы, ямой руки ухватившей перловое

  тело младенца.

       Я знаю, что выпадет их  среброродие,  снег:  накладет  серебрянников  в

  кляклую оттепель; но - оловянные лужи проступят и  к  вечеру  сделают  синий

  ледок (будет рдянь): он сбежит  хлопотливою  струечкой;  снова  появится:  в

  большем количестве; все забелеет хлопчатою массой; и лужи  остынут  окладами

  холода: кладами льда:

       - "Es ist kalt".

       Насвистал,  побежал  продувной  ветрогон   -   в   неживой   небосклон:

  свирепевших времен; уже в криках слезливые клавиши: мамочка села в  столовой

  играть; уже хлынуло в ушки: хохочут уже надо всем. Запорхали события жизни в

  безбытии звуков; и мама, склоняясь над черным и резаным ящиком, взором  ушла

  в белозубие клавишей; вижу: браслетка блистающе прыгает с  маленькой  ручки;

  серьга бриллиантит лиловенькой искоркой; мама  припала  головкою  к  звукам,

  дивуяся взлетными бровками (под завитушечкой) - звукам; она  -  разыгралась:

  не видит, не слышит; и - перетрясом головки она говорит:

       - "Нет!"

            - "Нет!"

                 - "Нет!"

                      - "Никогда, ни за что!" -

       - "Как вы смеете, звуки?"

       А звуки-то смеют: посмеет  ли  мамочка?  Искорка  только  одна  "э_т_о"

  смеет; и побежала с лиловых оттенков зелеными: стала - оранжевой...

       Мы с Генриэттой Мартыновной - слушаем.

       . . . .

       Да, Генриэтта Мартыновна,  немочка,  вовсе  не   злая - немая,   немая:

  говаривал папа о ней:

       - "Удивительно, знаете ли, ограниченная натура!"

       Она понимала - все, все:

       - "Понимаете?"

       - "Ja!"

       - "Понимаете?"

       - "Ja, о gewiss - selbstverstandig!"

       Бывало поспорит с учеными папочка;  дядя  катает  свой  катышек  хлеба,

  заохавши:

       - "Чорт знает что: не поймешь!"

       Генриэтта Мартыновна выскажет:

       - "Я - поньяля!"

       И курносо уставится папа, подбросивши ножик:

       - "Все - поняли?"

       Ножик поймает:

       - "О, ja!"

       - "И Спинозу, и Канта?" - а пальцы по скатерти пляшут горошками.

       - "Ja, selbstverstandig!"

       - "Ну, хорошо же!"

       Привскочит, бежит в кабинет своим правым, покатым плечом, раскачавши по

  воздуху левую руку; и выбегает  оттуда  с  огромною  математической  книгою:

  фыркать на нас тарабардою:

       - "Це на аш два, фи-би-ку, корень энный из  "и",  минус,  плюс:  дельта

  "а", дельта "бэ", дельта "це", дельта "де"... Понимаете?"

       - "Ja, о gewiss!"

       - "Повторите!"

       - "Плюс, миньюсь... Ja, ja: und so welter!"

       И папочка бурно подскачет (и даже подшаркнет) -

                                                     -    любил,   подшутивши,

  подпрыгнуть,  подшаркнув: от этого падали бюстики (Пушкин себе отколол таким

  образом баку); и -

                   -   и  руки  свои  разведет  юмористикой  он,  -  наклонясь

  шепоточком над дядечкой:

       - "Видите, видите!.."

       - "Я - говорил!"

       - "Недалекая вовсе: бедняжка!"

       Она - развивала во мне бледнодушие.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       А завелась просто т_а_к (очень многое в жизни  заводится  так:  блошки,

  крошки, пылинки!); подуешь из ротика; и - помутнело от ротика; ты  нарисуешь

  на потном пятне угловатую рожу трясущимся пальчиком,  а  от  нее  потекут  к

  подоконнику капельки влаги дыханья;  пятно  отечет,  и  появится  снова  тот

  розовый дом Старикова напротив; под ним людогон побежал  по  дороге  времен;

  знаю: омути есть осаждение влаги дыханья; и  вот  надышали  на  зеркало  мне

  Генриэтту Мартыновну; кто-то дохнул перед  зеркалом;  и  потеряв  отражение,

  зеркало стало - белесым туманом; дохнули еще: и - сидит Генриэтта Мартыновна

  с очень хорошеньким личиком, белым, как мел, с бело-желтой  косою,  -  такая

  какая-то вся; бледногубая,  бледно-безвекая,  немо  вперяясь  в  себя  перед

  маминым зеркалом, лучше ее  отражавшим;  невыразительно  смотрит,  оскаливши

  рот, на бескровные, бледные десны; и... -

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       В хлопнувших, лопнувших громко  железных  листах  закаталась  погромная

  крыша под ветром - над нами; и хриплою психою ветер поднялся в трубе;  и  уж

  Яльмочка песинской песней ему подвывает из темной передней:

       - "Чего ты?"

       Да, снегопись вызвездит свой  серебрянник,  когда  ветрогон  побежит  в

  небосклон - по дороге времен, когда в лопнувших, хлопнувших громко  железных

  листах закатается крыша над нами: -

                                    - то - ветер!

       . . . . . .

       Как  мама  уйдет,  -  Генриэтта  Мартыновна  тихо   идет   за   альков:

  посмотреться; глядится, глядится - и эдак и так;  завернет  безответственный

  носик; и - силится, глазки скосивши, увидеть  свой  собственный  профиль;  я

  знаю уже: она -  вымутень  зеркала;  пальчиком  тронешь  -  ощупаешь  только

  стекло; за стеклом же увидишь: херр Цетта, иль Германа; знаю: она - не  она;

  это - Цетт, о котором с подругой они говорят на бульваре, когда  мы  гуляем;

  они называют херр Германа - Цеттом; и "Цетт"  этот  прочно  засел  у  нее  в

  голове.

       Тереблю за рукав, - обернется, уставится бледною немочью; и,  поморгав,

  мне покажет бескровные десны над глянцами ровных, фарфоровых зубок;  едва  я

  расслышу:

       - "О du: dummes Kind!"

       И - уткнется опять: и - не жди ничего; занимая себя самого, я брожу  по

  пустой, отишавшей квартире; под рукомойником сяду на корточки; дверцы открою

  - смотрю; и стоит там ведро; я -  потрогаю:  склизкая  "тля-тля".  Граненая,

  медная ручка от двери меня занимает; она - зеленеет: ее ототрут кирпичом; он

  -  толченый;  украдкой  лизнул  я:  не  вкусен  кирпич;  ручку  хочется  мне

  отвертеть; ну - а ну-ка, а ну-ка! Разлапое кресло косится ореховым  деревом;

  мне улыбается лак; подойду и грызну его зубками; нет, - он невкусен! -

                                                                       - А

  ну-ка: пойду выковыривать глину из печки; я выковыряю кусочек, да - в ротик:

  мне - нравится; эдакое какое-то в привкусе! Глинка!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Из каждого зреет свое, чего мне не понять:  "десять"  -  это:  поднятие

  пальчиков ручек; и я - не ответил; "свое" - не "мое"; и "свое" это - скрытый

  предмет, у другого, у всякого: мне - непонятный; раз мама сказала:

       - "Да, да: он же - с "шиком..." И да:  у  него  есть  т_а_к_о_е  в_о_т:

  э_д_а_к_о_е - с_в_о_е!

       - "Как? Какое?"

       - "Такое вот!" - ручкой помахала под лобиком; глазки же -  в  скатерть:

  такая, какая-то вся - возбужденная.

       И улыбнулась.

       Меня осенило: у каждого спрятано где-то  "с_в_о_е",  о  котором  нельзя

  говорить, что оно:  можно  только,  шептаться,  как...  громко  шепталась  с

  подругою Генриэтта; "с_в_о_е" у ней - Цетт, или Герман; херр Герман таится -

  под  "Ц_е_т_т_о_м";  его  называют  "п_р_е_д_м_е_т_о_м";  у   каждого   этот

  "предмет"; он у мамы; у папы - иной: тот же  самый,  какой  у  мужчин;  свой

  предмет укрывают они; но раздень их - "п_р_е_д_м_е_т" обнаружится.

       . . . . .

       Знаю, у каждого "эдакое  такое"  растет,  копошася  отчетливым  шорохом

  шопота, а об'яснение - спрятано  в  складках  зажатого  рта  под  ресницами;

  внятно  я  слышал:  Дуняша  -  гуляет  с  приказчиком;  эту  Дуняшу  держать

  невозможно; гуляю и я с Генриэттой Мартыновной;  помню:  увидев  меня,  мама

  сделала глазками:

       - "Ах!"

       - "Помолчите!"

       - "Оставьте!"

       - "Ребенок..."

       - "Нельзя..."

       Понимаю: я - сделал "ребенка": кувырк! мама, косу на  грудь  перекинув,

  кусала ее и покосилась на тетю:

       - "Смотри-ка: на К_о_т_и_к_а".

       - "Он кувыркается..."

       - "И невдомек!.."

       Захватила в охапку меня, да и "бац" -  на  кроватку:  хохочет,  играет,

  катает: подшлепнула; я - завизжал; мы - визжали; а после... -

                                                              -   Намек   стал

  д_о_м_е_к_о_м; расширились внятно врата пониманья - в завратные дали; -

                                                                        - толкую:-

       - Дуняша гуляет с приказчиком: это - не важно; Дуняша заходит с гуляний

  к приказчику: делают что-то, и это - важнее. -

                                               -    Кухарка    имеет   "свое":

  появленье Петровича в кухне допущено; и - что-то, делают; что-то наделали; -

       - после являются: "Котики"; как это там происходит, - не  знаю;  но,  -

  знаю -

       - явился откуда-то очень крикливый Егорка, -  в  прошедшем  году;  и  -

  отправился он в "Воспитательный дом"; и Дуняша сказала, что ей очень стыдно,

  когда Афросинья ночует с своим "мужиком"; -

                                            - да: так вот оно что: -

                                                                   - неприлично

  лежать  с мужиком; и Дуняшу держать невозможно за то, что она, нагулявшись с

  приказчиком, ходит к приказчику: спать.

       Не мужик ли приказчик?

       - "Да, как сказать, Котик, пожалуй, что, - да..."

       И невидящим взглядом обмерив меня исподлобья, как будто ему  предложили

  ученый вопрос, папа в двери толкнулся из комнаты, чтобы вшептывать что-то  в

  страницы: там все у него ведь "с_в_о_е".

       Всего более это "свое" ("вот такое вот", жуткое) - в  папочке;  я  чрез

  него сотрясался от страха не раз: -

                                    - так: племянника папы я увидел однажды; и

  он  мне  понравился;  а  между  тем  -  государственный  был  он преступник,

  отправленный в жаркий Ташкент с Кистяковским: -

                                                -  поднес  ему кубики, вывалил

  их на колени к нему:

       - "Выстрой домик!" Но он отмахался:

       - "Нет, нет!"

       - "Не умеем..."

       - "Мы все разрушаем..." А я ему:

       - "Выстрой!"

       Он - выстроил: прелесть какой! -

                                      - папа после потер подбородок трясущимся

  пальцем  и выставил армию доводов против племянника, тяжко ногой припадая на

  пол и разрезавши в воздухе фразы свои разрезалкой, как книгой:

       - "Единая целость России..."

       - "Да, да, Вячеславенька, - знаешь ли - созидалась годами!.."

       - "А вы - все разрушить!"

       И мнение папы разрезанной книгой открылось пред нами:

       - "Ну вот-с, Вячеславенька, ты осознал уж отчасти свои заблужденья..."

       И долго ходил он, разохавшись:

       - "Все Антонович!"

       - "Да, да!" -

                   -  "Антонович"  -  подтопнет на слове, бывало, настаивает и

  глазом  и носом - "науськает, знаешь ли, ты, Вячеславенька, вас, молодежь, а

  сам - в сторону, в сторону!" -

                               - Охнет: и знаю; в глазах у него совершится при

  этом разгром, будто вынесли все: вместо полной мыслительной жизни квартиры -

  пустое  осталося  место;  пустое  -  от  ужаса,  что  Антонович  и шайка его

  несомненно погубят единство России.

       В моем представленьи давно Антонович, давно провонял на  весь  Киевский

  округ решеньем  украсть  убежденья:  Володечки,  Гореньки,  Силочки,  Димки,

  Вадимки, Олежки, - так точно, как он обокрал Вячеславеньку: -

                                                              - да, несомненно

  тут э_т_а_к_о_е т_а_к_о_е с_в_о_е, -

                                     -  потому что старик Антонович-профессор,

  как  папа:  из  Киева;  это  -  обман, это - "ц_е_т_т", или - маска: под ней

  Антонович,  как  кажется,  - душемутительный каверзник, банный плескун, даже

  шайник,  а  это  скверней,  чем  разбойник;  тот  просто, присев при дороге,

  кидается  острым  ножом,  передзызганным  прежде точильщиком, прямо пыряет в

  живот,  и  -  уходит,  кряхтя, с очень толстым мешком на спине, - залегать в

  лопушиннике;  этот  от'явленный  каверзник,  скромно  надевши  профессорский

  форменный   фрак,  вылезает  из  бани  -  сплошным  "А_н_т_о_н_о_в_и_ч_е_м",

  то-есть,  таким,  кто  приходит  в парами пыхтящую баню, повесивши форменный

  фрак,  обнаруживать ужасы голых мужчин; и, весь мыльный и пахнущий плесенью,

  бросит туда, в свою шайку, племянника папы, которого только что выкрал он, -

  пустит  туда  кипятку  из-под  банного  крана;  племянник - еще неустойчивый

  молодой  человек  -  растворится,  как  мыло:  да, да: понимание - девочка в

  беленьком  платьице - пляшет; и темные няни приходят бормочущим роем: ужасно

  невнятно, но - страшно занятно! -

                                  -  уже  побежал  ветрогон, по дороге времен;

  само время, испуганный заяц, бежало, прижав свои уши.

       . . . . . . . . . .

       Оторванно хлопает гнутым железным листом под окошком громимая вывеска в

  трудной натуге: аукает, охает, ахает все, что ни есть; и -  потом  все,  что

  есть, приседает молчать под окошком до  нового  выбега:  слышу  из  кухоньки

  звуки:

       - "Дзан, дзан!" -

                       -   Это,  знаю,  толбузят  тупеющим  пестиком  в  кухне

  миндаль.

       И задумаюсь я надо всем этим миром - и бранным и  тленным!  Прислушаюсь

  я, как безглаво, безруко проходят немейшие тени  в  чернейшие  ниши;  там  -

  сходка теней; там их многое - множество; угол прессует  их  мрачно;  в  углу

  закатались шуршащие шарики: мыши; и - быстроногие домыслы из головы побежали

  по комнатам; и безголово повисли сквозным руконогом теней;  руконог  побежал

  по паркетам - на стены; со стен - к потолку; -

                                               -  из  теней приподымется вдруг

  чернорогий-безног,  упадет многоручьем, обручит, обхватит и будет высасывать

  все,  что  ни  есть,  из  меня,  изливая  в  себя;  и я буду метаться совсем

  невесомою  тенью  в  его  существе;  и - упляшет со мною в огромные дали, за

  окна, где -

            -  в  лопнувших,  хлопнувших  громко  железных  листах  закаталась

  погромная крыша, громимая свистом:

       - "Ай, ай!"

       Прибегаю - назад: к Генриэтте Мартыновне; и  тереблю  за  рукавчик  ее;

  отвернется  от  зеркала,  тихо  уставится  бледною  немочью,  тихо   покажет

  бескровные десны и - скажет:

       - "Was willst du?"

       - "О du, dummes Kind".

       И - не жди ничего: ничего не придумает.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  .

       Помню - она все белела; кругом же бледнело; и  бледно  серело,  и  серо

  темнело - в углах; так

       50

       часами сидела пред маминым зеркалом; вдруг она - вскочит, возьмет  меня

  за руку:  быстро  бежим  мы  от  зеркала  -  через  гостиную  -  в  детскую;

  это-звонок, очень громкий: скрипят половицы; пошел самоход;  это  папа  идет

  коридором из  темной  передней,  закашлявшись,  в  форменном  фраке,  свисая

  большой головою направо и глядя на все исподлобья; он  правой  рукою  прижал

  очень толстый  портфель,  бросив  в  воздухе  левую  и  барабаня  по  стенам

  дрожащими пальцами; все умолкает; лишь ветер погромом проходит по крышам;  в

  окошке посыпался снегом сплошной серебрянник; и  хриплою  психой  завыла  из

  папиной комнаты печка; из труб выкидными клочкастыми дымами хлещет по крышам

  и окнам;  смотрю  из  окошка:  уселись  в  темнейшие  ниши  белейшие  крыши;

  грызунчики мыши - играют все тише...

       Не жди ничего!

       Разве вот - Малиновскую...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       В хмурый октябрь перебили нам кресла в оливковый цвет; да: и  в  хмурый

  октябрь появилась у нас -

                          - Малиновская! -

                                         -   зеленоносая,  зеленолобая:  серый

  одер в черно-серой косыночке! -

                                -  едко  вошла  переплющенным плющиком: воздух

  испортила маме вопросиком:

       - "А почему, дорогая, у вас появилась отдельная спальня? Так - да:  так

  - и все!"

       "Т_а_к и в_с_е" у нее прибавлялось ко всякому слову; такое уж свойство,

  заметил я в ней: появляться туда, где свершался процесс разобщенья  чего  бы

  то ни было; все сообщенья ее приводили  всегда  к  разобщенью;  она  сообщит

  что-нибудь, - разобщится веселое общество в злые фонтанчики ссор: -

                                                                    - и

  фонтанчик  такой  начинал  забивать  между  папой  и мамой; да, да, говорят,

  людоед  поедом  ест  людей;  говорят  про  нее,  что  она  поедом ест людей:

  людоеда такая!

       Я помню события года и строй мерных месяцев именно с этого времени: да,

  с октября (в октябре я родился); октябрь этот был очень снежный!

       Зима! Все дома, точно гробы: суровы сугробы; в  трубе  свищет  злостью;

  ворона под окнами перебегает с обглоданной костью. Гляди: Малиновская  будет

  тебе:

       - "Так и все!" -

                      -  И  она  появлялась: ее уважали ужасно в профессорском

  круге;  что  скажет  Варвара  Семеновна, то есть закон; и она говорила такие

  приятные  вещи;  бывало  истают  они  сладко-грушевым  вкусом  в устах, коль

  отведаешь этих вещей; и наверное вскрикнешь потом: от желудочной рези и боли

  в кишках; -

            -  говорила  такие  приятные  вещи  мужьям  о  мужьях;  и  - такие

  невкусные вещи: мужьям об их женах; мужья говорили:

       - "Варвара Семеновна,  -  да!  Человек  уважаемый:  двадцать  пять  раз

  прочитала она от доски до доски Соловьева, историка".

       Жены же их отвечали:

       - "Ужасный педант!"

       И прибавил однажды у нас дядя Ерш:

       - "Она - просто зеленый одер!"

       Появилась в зеленой гостиной (при красной гостиной не помню ее!)

       Содержала квартиру свою в лакированном  блеске  она;  у  нее  было  два

  только платья: одно -  бледно-серое;  и  другое  -  зеленое;  в  первом  она

  выезжала; а во втором - принимала; у нас  говорила  она,  обнимая  за  талию

  мамочку:

       - "Да, так и все, - дорогая... Везде у всех - пыль... Так и все...  Как

  приеду домой... Так и все... Я сейчас же срываю с себя это платье...  Так  и

  все... Л то, знаете ли, на подоле привозишь с собой из гостей столько  пыли,

  что после приходится Аннушке пол подметать...  И  Николай  вот  Ирасович  то

  же..." -

         -  Да,  да:  Николаем  Ирасовичем  обрывалися  все  разговоры ее: - -

  Николай же Ирасович был ее муж, предпочевший лет двадцать назад опуститься в

  могилу, чем жить таким способом... -

                                     - У Малиновской так чисто, так чисто, что

  слуги  уже  не метут восковые паркеты, а... лижут их; или, присев, ноготком,

  послюнявив его, отскребают игриво пылинку от полу; мне кажется: там натирают

  полы  языком, как и все, что случится в профессорском круге; а у стены стоят

  доски,  обитые  серой,  суконной  материей,  чтоб невзначай, прислонившись к

  обоям, на них не оставил профессор своей головой маслянистого пятнышка; даже

  подметки  шагреневых  туфель  самой Малиновской чисты, так чисты, что из них

  варят  суп,  подавая  гостям;  и профессор отведает с радостью блюдо от этой

  подметки; полна она сладости; сладости - всюду; -

                                                  -   в   одной  лишь  постели

  заводятся гадости: -

                     -  утром  ей тошно от... собственной смятой постели; и на

  торжественном,  именинном  обеде  у нас все об этом одном говорит, не боясь,

  что во время таких разговоров останется блюдо нетронутым.

       - "Знаете, - да, дорогая моя; я как встану, так все, - вон из  комнаты,

  вон; так и все; не могу, дорогая, я вынести вида постели неубранной;  так  -

  да, да, да: так и все; а то, - вырвет".

       И блюдо - не тронуто: всех обнесут; и никто ни кусочка.

       - "А отчего вы не кушаете, дорогая моя: так и все"?

       - "Ах... Варвара Семеновна!.."

       - "Да? Вы страдаете несварением пищи?.. Так: да..."

       И  она  принимается,  высказав  все,  что  могла  о  себе   рассказать,

  выговаривать вслух "Н_и_к_о_л_а_я И_р_а_с_ы_ч_а".

       - "У Николая Ирасыча, да, - дорогая..."

       Надеялись мы, что с постелью его обстоит дело лучше...

       . . . . .

       Приезд Малиновской связался с зеленой обивкой гостиной, с узнаньем, что

  сказка предметов есть волосы, войлок и пыль, с учащением ссор в нашем  доме,

  с вмешательством в нашу семейную жизнь посторонних ушей, огорчающих мамочку;

  да, Малиновская знала о всех (и была - вездесуща); я слышал про  то,  что  и

  стены имеют какие-то уши:

       Какие же?

       Думаю я: Малиновской!

       Развесит у нас свои уши (сухие грибы принимал одно время за уши ее);  и

  узнает она, что у нас появилася новая лампа:

       - "Так все, дорогая!"

       - "А я  вот  всегда  говорю:  постоянство  и  верность  -  естественное

  украшение женщины..."

       - "Кстати..."

       - "Скажите: зачем вы купили такую роскошную лампу, когда у  вас  старая

  лампа еще не испорчена".

       - "Я почему вы - так все - переместили гостиную?"

       - "Непостоянная вы, дорогая моя!'

       - "Так и все!"

       - "Я всегда говорю: постоянство и верность естественное, так и все..."

       - "Николай мой Ирасович!

       - "Да!"

       - "Так и все!"

       - "Говорил то же самое..."

       - "Да!"

       Мама после - рыдает; а провисень штор зеленеет  у  нас,  разлагая  свет

  дня; зеленеем и мы безутешно.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Уже Генриэтта Мартыновна тихо надела на голову гладкую шапочку с  синей

  вуалькою: в мушках; идем на  Арбат  погулять:  в  людогоны.  Долеты  широких

  пролетов открылись обзором  Арбата:  летит  сребропёрый  снежок;  и  пушисто

  ложится; ворона с карниза нахохлилась: шариком; саночки режут полозьями снег

  до камней; припустилось бежать ярконосое, злое хмурье в  башлыках;  и  бегут

  гимназистики   в   синих   фуражках,   украшенных   бабочкой;   прыснет    в

  лицосеребристою свиснью; я - беленький; мы - отрясаемся;  брызжем  на  землю

  мокреющей снеженью; там у кондитера Фельша, в  окне  разбросали  конфетки  в

  оранжевых, гладких бумажках; и то - "Пекторал": карамельки от кашля - скорей

  бы закашлять! Другое окошко; его не люблю: там стоит гуттаперчевый  мальчик,

  приставленный к мячику; мячик с таким наконечником...- нет,  не  люблю  его!

  Раз заходили сюда: Генриэтта Мартыновна здесь покупала подмышники; дальше, в

  окошке, кофейники, медные баночки, - неинтересны; мосье Реттере  интересней:

  сидит за прилавком, такой чернобровый, такой чернобрадый: -

       - потом  его  видывал  седеньким  я:  наконец,  я  недавно  стоял  пред

  могильным крестом, где почил от трудов он! -

       - такой чернобровый, такой чернобрадый, не  то,  что  мужчины,  бегущие

  здесь,  на  морозе:  они  -  белодеды;  они  -  синегубы;  и   даже   прошел

  черномордиком - негр!

       Вот сапожник Гринблат, где меня узнают, где меня ублажают; вот Бланк  и

  Ярбатская площадь (у Бланка любуюсь я чучелом волка и  клетками  с  пестрыми

  птицами;  ах,  не  люблю  углового  кофейного  дома  и  вывески   я:   "Карл

  Мор_а_...").

       Ай, ай, ай!

       Повалило хлопчатою массой: слетают  пушинники;  мерин  проезжий  совсем

  поседел; побежал перепудренный пудель, наткнулся на глупую  тумбу;  и  вдруг

  завилял, будто встретил знакомого: нюхает жадно визитную карточку  пёсика  -

  храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу: -

                                                 -   мне   папа   рассказывал:

  песики  песикам  пишут  открытки  на  тумбе;  и  песик, прочтя своим носиком

  буковки песика, - храбро поднимет мохнатую ногу на глупую тумбу! -

                                                                   -  Вот дети

  бегут:   белоглавики!  Личики  красны,  как  клюковки;  важно  один  пуховой

  белоглавик ко мне подбежал: поиграть; его - знаю:

       Капризник!

       Сворачиваем в Малый в Кисловский переулок; боюся невнятиц; а здесь есть

  невнятица - "э_д_а_к_о_е т_а_к_о_е с_в_о-е": два гриффона, крылатые: и  -  я

  боюсь двух крылатых гриффонов, поднявших  две  лапы  над  бойким  под'ездом;

  боюся двух желтых, оскаленных каменных львов на воротах какого-то дома:  вот

  спрыгнут: -

            - такие же точно теперь -

                                    -  два  гриффона,  под'явши  две  лапы над

  бойким  под'ездом, - сидят: все еще. И сидят два оскаленных каменных льва на

  воротах  такого же дома: того же все дома! Недавно еще проходил по Никитской

  (советской  Никитской!):  мотоциклетка  стреляла  бензином;  член  ВЦИК'а, в

  ушастой,  снежающей шапке, пронесся на черном авто: - поглядел очень твердым

  лицом  на меня; я свернул в Малый Кисловский; и я увидел, чего я боялся тому

  назад - тридцать пять лет: я увидел -

                                      -  гриффонов,  крылатых,  под'явших  две

  лапы  над  бойким под'ездом, двух желтых, оскаленных львов на воротах - того

  же  все  дома. Меня поражало "свое" выраженье гриффонов, кровавый какой - то

  оскал  желтых  львов;  это  снова  "с_в_о_е";  и  при  этом "с_в_о_е", столь

  ужасное...;  знаю:  "с_в_о_е" Афросиньи, Петровича, мамочки не столь ужасно,

  как это "с_в_о_е" выражение львов: непонятно, чудовищно! -

                                                           -      Столь     же

  чудовищно это "с_в_о_е" только в... папочке: -

                                               -   Да,   Чебышев,   математик:

  "с_в_о_е"  он  то  самое:  то  -  есть  невнятица,  бред;  "Ч_е_б_ы_ш_е_в" -

  невозможно  обмолвиться:  об  Антоновиче  можно  еще:  "Ч_е_б_ы_ш_е_в"  же -

  запретен;  скажи "Антонович" - налитие жил на краснеющем папином лбу я увижу

  немедленно; только скажи:

       - "Чебышев!" и - смертельная бледность проступит на лбу.

       Если папу столкнуть с Чебышевым, - случится тяжелая мерзость: мгновенно

  косматыми станут они; и без крика завозятся оба один над другим, совершая  с

  сопением подлое что-то; и - дверь предварительно громко защелкнувши;  только

  увидят друг друга, за руки - ухватятся, и - пробегут  в  кабинетик;  и  мама

  зальется слезами:

       - "Пустите!"

       В ответ лишь - глухая возня: Чебышева над папой, иль папы над ним; и  -

  пошлют  за  пожарными:  взламывать  двери;  взломают,  войдут:  среди  крови

  кровавый дрожит Чебышев - обессмысленно: папы - уж нет; или - нет  Чебышева,

  а папа, клочкастый, затрепанный, залитый кровью, копается -

                                                            -     в    красной

  говядине! -

            - точно собака какая-то!

       О Чебышеве сказали однажды, забывши про папу, который, свисая на правый

  на бок головой и махая рукой с разрезалкою (левой) - на  цыпочках  вышел;  и

  все позабыли его; скоро я забежал в кабинетик; и вот  два  окна  кабинетика,

  точно огромных два глаза  багровых  (был  вечер),  расширились,  тихо  багря

  косяки, рукомойники, стекла; во всем этом красном -

                                                    - расхаживал папа, -

                                                                       -    о,

  нет, не расхаживал: бегал на цыпочках, тихо крича про себя; и рукою, зажатою

  в  крепкий  кулак,  на  крутых поворотах - "р_а_з-р_а_з-р_а_з-р_а_з-р_а_з" -

  ударял очень быстро по воздуху!

       Падал на руки он очень большой  головой:  точно  голову  эту  на  плечи

  сажали с усилием два человека, сперва надорвавшись: сидела она - как-то  так

  на боку.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       . . . . . . .

       Повернули с Арбата на Малый на Кисловский -  ишь  ты:  безлюдие;  знаю:

  гриффоны с под'ятою лапою ждут; и - за мною протянуты;  но  боюся  и  плачу;

  прошу повернуть; повернули - безлюдие кончилось; снова пошли людогоны; сапог

  золотой над Гринблатом качается в воздухе; все потемнело; и  мне  одиноко  и

  строго; за снежными тучами все чересчур напряглось: ужасает; и  вот  занялся

  огонек  -  такой  вещий;  он  злеет  из  близкого  дома;  и  все  чебышится,

  гриффонится, гримасирует львовится;  все  подвывает;  все  окна  -  чернеют;

  садятся под окна;  и  ночь  чернорого  уставилась;  в  окна:  а  в  окнах  -

  безглазое!

       . . . . .

  

                           БАБУШКА, ТЕТЕЧКА, ДЯДЕЧКА

  

       Знаю бабусину бытопись!

       В м_а_рком, кретоновом кресле, в протертостях пр_о_сидня, никнет бабуся

  в  своем  гнедочалом,  ушастом  чепце  и  жует  всякод_о_нщину:   подорожала

  моркв_а_, продавали мерзлятину; перкает словом:

       - "Моркв_а_-то!"

       - " Мерзлятина!"

       - "Щупаю я кочешок..."

       - "Принесла, а он - вонь!"

       И   досадливо   дедерючит   рукою   мухры    кацавейки-китайки    своей

  желтобайковой; и, успокоенно чавкая, снова марьяжит атласною мастью: марьяжи

  не сходятся:

       - "Девка и есть!"

       '- "И такою остгнется".

       Тут мелконосо уставится в гиль. И меня приведут, - и моточек наденет на

  руки:

       - "Ты так бы, малёк, - свои ручки держал!"

       И мотает шершавый моток; разбухает бабусина бытопись быстро; я - просто

  моток; закусалося сзади; диван-то - блохач; пухоперая бабушка волос седой из

  ноздрей вывивает; и  пушная  вата  клочится  из  правого  уха;  косится  она

  окровавленным взглядом, бася, точно козлище; шлепает в пол чернокан; и  часы

  закипают увесистым шипом; и м_е_ртвелью пахнет, варакает подо мною пружина.

       Остынет в мерзлятине все: морознов_а_то!

       Бабуся  сидит  тут  неделю;  воскресником  ходит  к  обедне   в   таком

  старомодном "мант_о_не" и в б_о_ристой шляпе, с "марм_о_тками" (шляпы  такие

  не носят); ворочается: остывает в мерзлятине, заболевая мозжухой в костях  и

  встречаясь всемесячно с Марьею Иродовной, с лихорадкою.

       На окошке стоит мелколапчатый  цветик,  плеснея  давно;  за  окошком  -

  мокрель; вольноплясы снежинок  -  мелькают,  мельтешут;  приходит  -  зеваш:

  разеваю я ротик.

       Вот - тетя - со службы: безбёдрая,  мелколобая  тетя  -  со  взмутчивой

  мыслью:

       - "Марьяжи - не вышли!"

       - "Такою останешься!"

       Тетя сидит у окна,  малоплечая,  палочка;  на  пустоличии  пусто  стоят

  перепорхи ресничек; она - в самодушии; молча таит непросветности; спросишь -

  дивится; и -  губки  надует;  уставится  в  пустолёты  пылиночек,  в  копоти

  потолочка, оцепенела из сумерок бледнью безглазого личика;  маленький  носик

  понюхает очень немысленно, втянет в себя  запах  каши,  большим  подбородком

  подвигает и -  перетянется  под  потолок  чернотою  худеющих  линий;  она  -

  пустоглазая; карие глазки  для  виду;  как  две  посторонних  наклейки  они;

  перелетная  моль  перепорхом  ей  сядет  под  лобик,  краплёный  кудряшками;

  скажется тут - перетрясом головки:

       - "У Лизы есть новый канаус на платье".

       - "А ну!"

       - "Не скажите: за тарлатановой скатертью, там у Летаевых..."

       - "Шла бы к Летаевым!"

       И бабуся в сердцах оторвет обормотку от кофты; но тетя на  зло  ей  под

  носом - начнет мимоход и увидит себя миловидой из  зеркала,  замолодуется  и

  запевает:

       - "Ла-ла... Ветерочек..."

       - "Ла-ла!"

       - "Чуть-чуть дышит!"

       - "Ла-ла... Ветерочек... Ла-ла!.."

       - "Не колышет!"

       - "Ла-ла!"

       Баба ей мокрогубо:

       - "Эй, ты, завертушка: небось измозолишь и  зеркало  собственной  милой

  персоной!"

       Ей тетя на это:

       - "Я - жить хочу!"

       Тете пеняют:

       - "Ты - гордая девушка!"

       Гонит она от себя женихов; но -  ей  хочется  жить;  вот  Петр  Саввич:

  жених-женихом;    и    вдовец,    и    простец;    он     ведь     пробовал:

  силился-силился-силился; и получил только "фырки":

       - "Вы обратите  внимание",  -  отщебечет  смехухая  мамочка,  тонкий  и

  стройный вьюнок, - "обратите внимание: Дотя!"

       - "У всякого есть на столе чей-нибудь да портрет... у кого - жениха,  у

  кого - обожателя, а у кого, у кого" - и поймавшись на зеркале,  оцепенеет  и

  смотрит  на  собственный  выгибень  стана,  такая  какая-то  вся,   белошея,

  атласная, в калоитовом ожерельи; и пробует золотулину  волосочесного  гребня

  (не выпадет ли?)...

       - "У кого... у кого... Да, что я: у нее же, у Доти,  свой  собственный,

  Дотин портрет на столе: ха-ха-ха!"

       Отзывается папа на это:

       - "Да, знаете: кто ни приблизится - "фырк!.." Мама - тонкий и  стройный

  вьюнок, росту среднего, стянутый крепким корсетом и снизу поддутый турнюром;

  в  своей  гелиотроповой  юбочке,  в  басочке   ярких   атласов   (тот   цвет

  "м_а_с_а_к_А_" я любил), на которой резвятся и прыгают  ягодки  голубоватого

  калоита, - виется, как  угорь,  когда  весела;  тетя  Дотя  безлобою,  очень

  высокою палочкой ходит за нею: безгрудая, плоская; мама ощупает  -  все  там

  дощечкой:

       - "Да ты - без корсета?"

       Зазеркает глазками, и залукавят две ямочки щечек:

       - "Ну, как же Петр Саввич?"

       А тетя Дотя брезгливо закроет рукою закрытую грудь:

       - "Ах, оставьте вы!"

       Мамочка в мочки просунет висюли "слезинки": и гранная блескочь закапает

  с синего светоча зеленоватыми смыслами  в  красные  страсти;  а  тетя  -  не

  капает; мамочка  блесковой  звездочкой  перемеркает  и  росненькой  веточкой

  перекачается; тетя протянута в скорбном решении: -

                                                   -   перемогать  телеграфную

  службу!

       . . . . .

       Приходит кислицею; и набивает оскомину; и начинает  твердить  Генриэтте

  Мартыновне о всему дому известных событиях нашей квартиры:

       - "У вас был вчера поросенок..."

       - "У Лизы теперь платье "к_р_э_м", платье "п_р_ю_н".

       - "Лиза едет на бал".

       Генриэтта Мартыновна, немочка, с очень хорошеньким личиком, белым,  как

  мел, с бело-желтой косою, безвекая, бледно-безгубая, невыразительно выставит

  ей малокровные десны:

       - "Прюн", "крэм"...

       - "Да, да..."

       - "Qewiss"!

       - "Selbstverstandig..."

       - "А "м_а_с_а_к_а" вы забыли..."

       Тут тетечка из пустолета своих переморгов посмотрит на немочку:

       - "Нет - не забыла: но "м_а_с_а_к_а" - только баска..." И  обе  свернут

  безответственно носики к зеркалу, чтобы... подглядывать профили.

       Говорит исключительно тетя о маме, -  словами,  принадлежащими  маме  и

  обращенными к маме, передавая скучающей маме уже пережитое мамою - маме.

       - "А у тебя платье крэм!"

       - "М_а_с_а_к_а не забыла я..."

       - "Был поросенок у вас за столом..."

       Мама ей:

       - "Что ж из этого?"

       И принимается петь она:

       - "Ла-ла-ла... Ветерочек... Ла-ла...  Чуть-чуть  дышит...  Ла-ла...  Не

  колышет..."

       И тетя ей вторит:

       - "Ла-ля... Не колышет..."

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Я помню: -

                -   белеет,  бледнеет;  и  бледно  сереет;  и  серо  замглеет;

  пепл_и_т: -

            - оловянные с_е_рени морготнею морочат, а мамочка, выпучив бюст из

  атласа, возвысивши пышность грудей, протурнюрит обтянутой юбкой с канаусовой

  подкладкою-

            - вар-

  нака, вертлява! -

                  -  пред  тетею  сядет,  и пышный турнюр загибается тотчас же

  на-бок; я вижу - не в духе она: тете Доте достанется:

       - "Да, Михаил наш  Васильевич  -  редкий,  да-да:  удивительный;  он  -

  благодетель!"

       А тетя - безгласит, почуяв засаду:

       - "Ты что?"

       Тетя Дотя начнет рисовать очень внешне на  бледно-белясом  лице,  точно

  углем на белой бумаге, легчайше стираемый тонкий налет  облетающей  пыли,  -

  свои выраженья:

       - "Да, да, Михаил наш Васильевич, редкий, да-да: удивительный.

       Мама на это - с насмешкой, с припорхом, с настойчивой верткостью:

       - "Светлая личность!"

       И тетя моргнет пустоличием в стекла: и тетя дадакает:

       - "Светлая личность!"

       В окошке пойдут ветромахи; а мама - бывало:

       - "Ты - говоришь то же самое... Я говорю: Михаил наш Васильевич - такое

  явление, что..." Мама взгубится, ноздри ее злопыхают досадой  на  тетю;  вот

  стала пред зеркалом - взаверт...

       И тетя елозает глазками в окна:

       - "Да, я говорю то же самое: это такое явление, что" - а за стеклами  -

  там, где туман, висен_е_ц оловянный, упал перепорхом снежинок, сварившихся в

  капельки, - сеянец-дождик  пошел:  морга-синник!  Уже  с  желобов-водохлебов

  вирухает водная таль:

       - "Это - сила!"

       И тетя старается вызернить мнение:

       - "Я говорю то же самое: сила!"

       - "И вы ей обязаны!"

       Тетечка дернется лобиком в малых кудряшках:

       - "Обязаны!"

       - "Вы - существуете им!"

       - "Существуем!"

       Тут мама не выдержит: и оправляя тончайшую выторочь лифа, она мелюзит:

       - "Что ты, право, какой-то дергач: задергушишь - чужое!"

       И тетя старается:

       - "Я у тебя платье прюн, платье крэм..."

       -  "Я  всегда  говорю:  ты  всегда  говоришь..."   Мама   едко   давнет

  подбородочком:

       - "Да говорю это - я: а что ты говоришь? Ты - долдонишь, долдонишь мое,

  то же самое, как дроботунья!.."

       Но тетя долдонит с достоинством (гордая девушка!)

       - "Это мои же слова: я всегда говорю то же самое... И не могу  говорить

  я иного, - того, чего нет у меня в голове..."

       - "Говоришь только то, что услышишь!.." У тети глазенки - "мокрели":

       - "Нет, я говорю, что услышу:  и  я  утверждаю  всегда,  что  твой  муж

  удивительный, нравственный человек; и ты всем ему обязана!"

       - "Как, что такое?"

       - "Да, да: всем обязана; и  без  него  ничего  бы  себе  не  смогла  ты

  нашить!"

       Мама глазками тетю минует и закричит  в  пульверизатор;  и  схватит  за

  шарик его и отбросит:

       - "Ай, ай! Что ты вракаешь, врачка! Приходишь, вилякаешь, точно лиса; а

  потом нагадючишь! Сперва заведи себе жизнь, а потом и ходи... Досиделась  до

  девки!.. Петр Саввич - да, да: не дурак"! И - безбокая тетя - домой:  нюхать

  запахи каши!

  И бело бледнеет;

  и бледно сереет; и

  серо замглеет; и мгла

  пепелеет; за окнами осла-

  бевают карнизы домов в еле видные вы-

  чертни бегло слабеющих линий,

  стираемых с черной доски, точно еле прочерченный мел; тут поблеклая  бабушка

  в просидне старого кресла опять ковыряет косынку двумя костяными крючками  в

  сереющем крапе обой; и больная рука опухает  совсем  фиолетовой  жилкой;  уж

  склянная лампа строжайше висит в омутнении;  бабушка  сложит  работу;  огонь

  папиросы ее, точно глаз ягуара, - заставится.

       - "А ну, чего ты вернулась так рано: ну что у Летаевых?"

       И - в папиросу зубами; и глаз красноярый нам отсветом огненным  выведет

  злое лицо из "ничто"; и потом оно - скроется: тетя бебенит:

       - "А я, вот: несчастная". Глаз ягуара откроется.

       - "Ну, завела свои дуды: пылишь и  свербишь  про  несчастную  жизнь"  -

  забасит темный угол под бабушку: бабушкой; а из другого угла  раздается  под

  тетю:

       - "Да, вам хорошо: вы вот прожили, можно сказать, состояния наши... Я -

  жить хочу!.."

       И предметы летят в безжив_о_тье, в бездонник: становятся морочнем  ночи

  -

                                                        - ночами стоят безбой-

                                                        ные стены; ночами при-

                                                        ходят безглазые люди;

  смотрю: -

          - тетя Дотя без глаз: лишь две впадины

          в сумерках странно чернеют: боюсь, что

          во  мраке  ночном  подменяются  людям  глаза:  кто  добреет на свете

  глазами, как знать: безысходною злобою смотрит из мрака; вот - бабушка: -

                                                                          - можно

  сказать,  прожила  состояние  мамы  и  тети;  так  вот: тетя Дотя - ходила в

  постельку,  когда была маленькой; нынче же хочет все "жить" - без мужчины: и

  ставит на столике собственный, Дотин портрет!

       Чуть мизикает лампа-кривуля своим керосиновым пламенем...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Помню я с бабушкой, с тетей у  бабушки  мы;  злобно  смотрится  бабушка

  суриком глазок; а тетя, надевши немаркое платье, вражб_и_т;  и  приходит  со

  службы худой дядя Вася.

       Он -  бякала-мямля,  каурый,  двубакий  кашлюн,  в  курослепе  веснушек

  раскроет свой рот желто-зубый;  покажет  кадык,  расклок_о_чится  б_а_рдами;

  глазом - на тетю; и глазом - на бабушку.

       - "Хе-хе: мамаша!"

       И тетя - на бабушку: оба они уже знают, что знают.

       - "Мамаша!"

       "М_а_м_а_ш_а"  и  есть  (образуется   словом   "м_а_м_а_ш_а"   какое-то

  "и_х_н_е_е"), петухоперая бабушка вся растопорщится: глазом она бедоглазит -

  на тетю, на дядю.

       И дядя - пройдет!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Дядя Вася имеет: кокарду, усердную службу, жетон; он  -  представлен  к

  медальке; но - клёкнет; и  -  к_е_ркает  кашлем;  пять  лет  обивает  пороги

  казенной палаты.

       А - чем? Если войлоком - просто, а  камнем  -  не  просто;  за  мазаным

  столиком горбится он в три погибели - с очень разборчивым почерком: -

                                                                      -    Как

  это так? В три погибели? -

                           - Думаю я о погибелях

                                 этих: -

                                       -  Мне  жаль  дядю  Васю; он - б_у_нит:

  согнется, - наверно его

                                                                 голова упадет

       на паркет, и он баками будет

       мести; а быть может,

       согнутие в эти

       погибели

       хуже -

            - со-

            гнувший-

            ся голову

            всунет под

            ноги: зубами

            вытаскивать соб-

            ственные носовые

            платки - из-за фалды! -

       И -

         - ах -

              -  его комнатка: холодно! Бабушка войлоком зимами дверь обивает,

  чтоб ноги себе защитить от мороза.

       - "И - просто нет мочи!"

       - "В Васильевой комнате" -

                                - бабушка это "в В_а_с_-

                                и_л_ь_е_в_о_й к_о_м-

                                н_а_т_е" произносит

                                с такою глубокою

                                злобой, как будто

                                в "В_а_с_и_л_ь_е_в_о_й

                                к_о_м_н_а_т_е" кто-то

                                виновен: виновен -

                                "В_а_с_и_л_и_й!"

       - "В Васильевой комнате - лютый морозище!"

       - "Да уж нельзя сказать, да уж - Василий..."

       Нельзя сказать - знаю: нельзя сказать - что?  "Чтоб  В_а_с_и_л_и_й"?  А

  ч_т_о - "чтоб Василий?" Но - знаю: "Василий". Товарищ, Летков, называет  его

  беданюхой.

       Василию вменяется бабушкой "в_с_е" что угодно: что п_о_д ноги дует, что

  дух идет терпкий оттуда и каши и клея, что мухами там иззернен  протлевающий

  лист приложенья, что  много  кривого  картона,  прикрытого  прессом;  что  в

  дядином катарральном составе под'емлется урч.

       Вот, вернувшися с "т_р_е_т_ь_е_й п_о_г_и_б_е_л_и", дядя  засядет:  себя

  упражнять в переплетном искусстве: и б_у_нит, бунч_и_т себе п_о_д нос.

       - "Да, да!"

       - "Ремесло!"

       - "Вещь - полезная!"

       Это все - папочка: их поставщик! И - портной, и - садовник порывов; ему

  благодарно семейство за то, что его  одаряют  советами,  лаской,  деньгой  и

  продуктами.

       - "Вот - шерстяная материя: Доте на платье; она - неизносная; лучше она

  прошлогодней".

       И - знаю: материя этого  года  всегда  -  неизносней  и  лучше  материи

  прошлого года; я думаю: если такие подарки продолжатся из году в год, -  то,

  наверное, лет через двадцать придется дарить тете  Доте  парчу,  потому  что

  иные материи (те, что похуже) наверное все передарены будут.

       - "Не благодари меня: это - Михаил Васильевич!"

       Папа  - даритель, хранитель, целитель; и - вечный советчик: рекомендует

  он дядечке скучный досуг превратить в ремесло.

       - "Да, да, ремесло - вещь полезная..."

       - "Видите ли: отвлекает оно от навязчивых мыслей!"

       - "Как  эдак  захочется  вам,  -  вы,  Василий  Егорыч,  возьмите-ка...

  Переплетите-ка     мне     в     библиотеку     "М_а_т_е_м_а_т_и_ч_е_с_к_и_й

  В_е_с_т_н_и_к"...

       - "Вам - заработок, мне же - польза: годов восемнадцать могу вам отдать

  в переплет".

       Дядя силится стать переплетчиком, но - бесогон он какой-то.

       Так: после занятия над калабашкою каши сидит  с  громким  "и_к_о_м";  в

  тисненую кожу попробует он заключить что-нибудь, - не идет.

       - "Морозновато!" '.

       - "Брр-брр!"

       И пойдет согреваться по комнатам.

       Вот он подумает, что - милован; и собою  мил_о_шится  в  зеркале;  ногу

  отставит, и барды расправит.

       - "А чем не мозгай?"

       Постоит мигачом; и кадык у него - скакуном;  перевертится  фертиком;  и

  черным чоботом чокнет по чоботу.

       - "Ишь ты: подишь ты!"

       И - пустится он выкаблучивать перед бабусей: бабуся - козлом на него.

       - "Ну, чего ты?"

       - "Морква-то, небось, стоит дорого!"

       - "Ты-то чего дедерючишь?"

       - "Капусты купила, варила, варила: мерзлятина!"

       - "Вонь!"

       Дядя Вася опомнится, крякает:

       - "Морозновато!"

       - "Брр-брр!"

       И - к себе: навестить "Х_р_а_п_о_в_и_ц_к_и_х"...

       И вскоре уже посылает пронзительный  всхрап  от  мороженной  стенки,  с

  трехногой постели, без-брюхий,  мозглявый  комар,  переломленный  на-двое  с

  бакой, прижатой к подушке, открывши  свой  рот  и  желтея  веснушкой;  какой

  малодошлый работник! Тканьевое одеяльце серо; а по серому полю поют  петухи,

  перетертые многим лежаньем; на гвоздике - шапка с  кокардой;  и  -  скрипка;

  мурлышка сидит под геранью; такого же цвета обои; темней  -  пятна  сырости;

  где уголок обметает морозом, - снежиночки хладно снимаются пальцами.

       Так он живет: прилеж_а_ка какая-то!

       Ходит отсюда обедать - к нам, в праздник; коснеет;  при  спорах  в  его

  голове - мозголом; он сидит - мозготрясом; перекатает  все  ломтики;  с'ест;

  остолбенело смеется; и - хлопает веками; пробует  изредка  он  буторахнуться

  мыслями; и - потнолобый от этих усилий, совсем не мозганит.

       - "Да, да!"

       - "Ремесло!"

       - "Вещь полезная!"

       - "Вещь!"

       - "Ремесло".

       И - опять забезгласит. Приходит с ним тетечка.

       - "Ну, как у вас..."

       - "Ах: "м_а_м_а_ш_а"!"

       Сидит подпирая подпертой рукою (другою)  -  головку;  моргает  в  таком

  положении: палочкой,  палочкой  грудь;  так  безбёдро  привстанет,  безбедро

  пройдется к окну.

       - "Телеграф!"

       - "Надоел!"

       . . . . . . .

       Дяди-Васина драная жизнь - пополам; признаю половину одну: -

                                                                  - дядя Вася безженый, безбабый,

                                                                  и как говорят - не "м_о_з_г_а_й",

                                                                  но крепчающий задним умом,

                                                                  мозгопятый, но все же с достоин-

                                                                  ством, скромно сидит, защип-

                                                                  нувши рукой бакенбарду, заку-

                                                                  танный белой салфеткой, и ширит

                                                                  глаза в разговор, -

                                                                                    - а

  другою рукою катает он мякиш-алякиш; и папа  к  нему  прислоняется  мнением,

  булгатнёю своею:

       - "Я вам говорю: вы, Василий Егорович" - бородатит в крахмал он:

       - "Вы, прямо скажу вам"...

       - "Оставили б это!"

       И открывается  этим  другая,  "с_в_о_я"  половина  разорванной  дядиной

  жизни: -

         - где дядя такой при-

         тихайка, блек_а_вый,

         минающий мякиш в

         алякуши и доверяю-

         щий всяким словам -

                           -   появляется  перед  нами  -  другой:  об'едающий

  бабушку, очень крикливый керкун, голосящий на всех:

       - "Вы-то все хороши: водохряки!"

       Он громко бахорит, зюзюкнув рябиновки; глупый бабич, костыляет по полу,

  бунчит себе п_о_д нос, кабачит:

       - "Эй вы, водохряки!"

       И примется в пляс подкаблучивать он коловертом - подпертым.

  

                             Да я, Васька Пазухов -

                             Дую ром без лишних слов!

  

       Да и бабнёт непристойность, осклабится  весь  и  покажет  "л_а_л_а_к_и"

  свои (это,  знаю  я,  десны:  так  бабушка  их  называет),  гогочет-кокочет,

  заперкает, выпустит лётное слово; и - сгинет дня на три; и бабушка скажет:

       - "Уж говорю вам, добавится он до беды!"

       Раз она появилась; и стала бубанить, бубенить; и - бутет_е_нь подымался

  по этому поводу.

       - "Что вы?"

       - "Опять?"

       Ерепенилась бабушка.

       - "Что бы вы там ни сказали, а он  -  скандалист,  этот  самый  Василий

  Егорович ваш!"

       Заслонялась руками от носа, которым старался наш папа ей в'ехать в лицо

  меж  ладонями,  и  об'явила:  "Запой";  думал:  это   наверно   расстройство

  желудочка, с громким скандалом: ему  бы  куриного  супца;  открылся  мне  из

  бабусиных слов:

       - "Он - бузыга!"

       А что есть "бузыга"? У Даля - найдешь, а в головке - сыщи-ка! -  Опять:

  -

  -  понимание,  девочка  в беленьком платьице, пляшет; и темные няни приходят

  бормочущим роем: ужасно невнятно, но - страшно занятно!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       И мама играет: -

                      - снялось, понеслось; запорхали события жизни в безбытии

  звуков;  опять заходил по годам кто-то длинный; то - дядя; он встал на худые

  ходули:  на  ноги;  уходит  от  нас - навсегда по белеющим крышам: уходит на

  небо;  и  принимается  с  неба  на нас брекотать: - "Да устал я сгибаться "в

  своих трех погибелях": будет!"

       - "Устал обивать я пороги казенной палаты!

       - "Вот - войлок, вот - камни: пускай обивают другие"

       - "Устал от ремесл: не полезная вещь ремесло!.."

       - "Ухожу я от вас!"

       . . . .

       - "Дядя, дядечка - милый: и я..."

       Мама бренькает ручкой по клавишам; и булгатня подымается звуками; стала

  она такой маленькой, миленькой; выставит шейку; и - точно робея, проходит по

  звукам  -  на  цыпочках:  девочкой;  и  -  самородною  родинкой   склонится;

  превыразительно звуки она переводит глазами, которые  с  низу  страницы  как

  прыгнут наверх: на крючочек, на ноту: -

                                        - и я ухожу в эту жизнь; и

                                        - как есть ничего, эта жизнь; его

                                        - комнатка! Холодно: бабушка

                                          дверь обивает, чтоб ноги

                                          себе защитить и -

       . . . .

       Ах!

       Временно время, - но временно время;  бормочет  отданными  днями;  и  -

  раздается нам - в уши, нам - в души!

  

                                     РУЛАДА

  

       А мамочка так же звучит, как рулада; рояль принимается мне выговаривать

  звуки ее.

       Мама сядет наигрывать; руки льют звуки; рулада течет, руколивною трелью

  запенясь  о  клавиш,  обрызнувши  душу  мою  дишкантом:  в  пропасть  падает

  сосредоточенный  бас,  тяготеющий   весом:   поверхностей   клавишей   зычно

  расстались на гребни, моргая диэзами; море морочит.

       То -  мама:  опять  принялась  выговаривать;  _я_ркает  грацией,  яркой

  градацией, жестикуляцией гаммы:  от  птичьего  пенья  до...  взвизга,  до...

  тигра; лимонным цветком нежно пахнет; дивуется взлетными бровками: глазки  -

  анютины.

       Нежно она произносит шаги своим шелковым шопотом,  ярко  живея  духами,

  надев ярко  розовый  свой  казакин,  обвисающий  кремовым  кружевом,  звонко

  воскликнувши связкой ключей - произносит шаги по  ковру:  к  шифоньеру,  где

  ясною массой атласа отплющились платья, где пучится этот турнюр -

                                                                  -  находимый

  под юбками -

             -  даже,  я  знаю,  у  немочки  есть  та  подушечка;  знаю, такую

  подушечку ловко подвяжут, где надо, чтоб быть полнобокой. -

                                                            -  Вращая боками и

  прыгая  родинкой,  мама  проходит  с  турнюром  в  руках, мимоходом бросаясь

  глазами в окошко.

       Закат, как лимонный цветок, нежно пахнет: настоем  цветов;  парфюмерией

  полнятся комнаты.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Хлынет из прошлого в душу ее переливчатый образ.

       "Добро", или "зло" - только  пена  пучины  того,  своего,  что  есть  в

  каждом; "свое" раскричалося  в  маме  фантазией  пальм  и  болтливым  бабьём

  баобабов, в котором открылся фонтан разноцветных колибри, топтались слоны  и

  воняли гиены: зоологический сад, а не мамочка;  Индия,  а  не  профессорский

  круг девяностых годов, не Арбат;  только  старый  китаец,  мой  папа,  сумел

  претворить этот круг в философию "Т_а_о" Лао-Дзы, советуя  видеть  грудастых

  профессорш,  -  не  бабами,  -  парками,  а  надоедливых  мух  переделать  в

  "з_а_н_я_т_н_ы_е, з_н_а_е_т_е, о_ч_е_н_ь м_а_ш_и_н_к_и".

       Профессорши, - даже не м_у_х_и; Бобынин профессор не глуп;  но...  себя

  посадите меж  ними  тропический  лес  обернется  в  болтливую  скуку  ученых

  нечесанных баб, поженивших когда-то мужей на "с_в_о_и_х" убежденьях; -

                                                                       - профессорши

  маму  не любят: ее провожают они криворотою злобой; для них она - девочка: и

  -  понароют  кругом волчьи ямы обычаев: мамочку ловят в обычай профессорской

  жизни:  на  кухне  ушами повисли сухие грибы: Малиновская - слушает; стены -

  ушаты...

       - "Так, да, дорогая моя!.."

       - "Почему это, - да?"

       - "Почему это вы не бываете в обществе трезвости, да..."

       - "Все мы, так, там бываем!"

       - "И Софья Змиевна, и Анна Горгоновна с Анной Оскаловной".

       Змеи, горгоны, оскалы мерещутся мне: очень страшен "оскал" - криворотая

  злоба профессорш: -

                    -  я  видел  картиночку;  красную  лиску,  которую  травят

  собаками;  где-то  разлаялось  все это: мамочка, лиска, оскалилась крепко на

  это: -

       - профессорш боялся: -

                            -  особенно той, Докторовской; да, да, у нее очень

  толстое  то,  на  что  все надевают турнюр; все, бывало, бабакает с тем, кто

  развел  реферат,  бременел диссертацией; и подставляет тому, кто еще не орал

  рефератов,  претолстое  то,  что  собой  представляет  турнюр; подставляет и

  мамочке, кроя ей глазки ледками; -

                                   -   а  ветхие  крысы  Слепцовы  из  норочек

  выставят  носики:  нюхать ее красоту и выпискивать вслух, что - нет, нет: не

  красива  она,  что  ей  надо  бы косы обстричь; огорчается писками: глазки -

  лед_я_ные _о_мутни; мерзнут; -

                               -   и   пустят   потом  по  щекам  бисеринку: в

  платочек;  растаяли: бабочкой вновь залетали по пальмам: запахло весною; и -

  белой  болоночкой,  Альмочкой,  чесаной  гребешечком  с  пробором на лобике;

  весело севши в качалочку шелковым шопотом, ножку на ножку подкинула: красная

  туфелька очень игриво свисает с носочка -

                                          -  зацапкала  Альмочка  лапками п_о_

  полу,   -  хвостиком  в  воздух:  гам-гам;  а  носочек  вращается  маленьким

  пальчиком,  точно  гусиная  мордочка:  красная  туфелька  шлепнула н_а_ пол;

  болоночка  -  пустится  бегать  кругами,  как  заяц,  схвативши  зубами, как

  лакомство,  туфельку;  я  же,  сбиваясь  в  карачки, комочком переползаю под

  ножку,  как  Яльмочка;  мамочка, ярко цветя самодушием, косу свою перекинет,

  смеется:

       - "Глядите!"

       - "Ловите!"

       - "Держите!"

       - "Кривляется Котик!"

       Слетает с качалки, защелкав в ладони.

       И - гонит; обхватит, катаясь со мной  по  ковру,  волосатится  гребнями

  виснущих кос надо мной; вижу -  в  ямочке  шейной,  под  кожей,  задвигалась

  мышка;  головкою  прямо  да  в  юбочку  маме,  в  сплошной  шелестинник   ее

  крэп-де-шиневый; и - приподымет подол  моего  темносинего  платьица:  громко

  подшлепает там, где положено шлепать: пускай себе шлепает, это - такая  игра

  между нами!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Вздыхала, что  стану,  как  мушка,  "з_а_н_я_т_н_о_й  м_а_ш_и_н_к_о_ю",

  сложенной папочкой.

       Грезился  ей  -  м_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е-к,   математик,   внимающий

  разговорам о "м_о_д_у_л_я_х", предпочитающий их яркой силе, в ней бьющей, не

  слышащий музыки и очконосый -

                              -   нельзя   Тинторетто   повесить   бок-о-бок с

  фламандскими  зайцами  или  с  фламандскою,  пусть  добродетельной, тучной и

  красной  кухаркой  в  перекрахмаленном  чепчике;  папа  - подвесил: ландшафт

  итальянский к ландшафту... ученой кухарки: -

                                             - к профессорше Кисленко - маму! -

                                                                              - И

  мама  дрожала,  боясь, что калечат меня, облекая меня в выходной сюртучок из

  науки.

       Спросили бы папу:

       - "А что заказать нам Коту?"

       Он ответил бы:

       - "Что же-с?"

       - "Купите ему котелочек!"

       - "Да, да!"

       - "Закажите ему сюртучечек!"

       Мне мог бы, наверное, он поднести к именинам футляр для очков.

       Он все силился мне об'яснить проявления жизни  сложеньем  стремительных

  сил с центробежными; этот подарок подобен "футляру". Я выглядел в силах, как

  в сильных очках, - очень хило; дудил он:

       - "В том сила!"

       - "Вот сила!"

       - "Не в этом же сила!"

       - Но что же есть "с_и_л_а"?

       И - "с_и_л_а" откликнулась образом Силы (Силантия), сыном Ерша (то-есть

  дяди Ерша). Этот - выглядел "х_и_л_о"; и - умер; и - думалось мне:

       - "Да не в этом же сила!"

       - "В том сила, что "с_и_л_а" -  Силантий!"  А  этот  Силантий-хилел  да

  хилел; если б п_о_нял я "с_и_л_ы", то - стал бы я хилый; и  умер  бы  я,  не

  достигнувши "с_и_л_ы".

       И все говорили весьма укоризненно папе:

       - "Оставьте: еще преждевременно он разовьется,  да  и  умрет,  как  ваш

  "Сила".

       - "А вы!"

       . . . . . . . . .

       И - бывало -

                  -  руладой раскатятся хилые силы, как нитка хруст_а_линок по

  полу; ноты на гамму нанижутся так, как на нитку хрусталинки: -

                                                               -  из  бурелома

  трезвучий, гонимого где-то, звездеюще выблестит тонкая нота; другая звездеет

  из  первой, дробимая трелями дишкантового _о_зерца в выливень ясных мушинок;

  у  берега:  зреют  по  черненьким косточкам блески от маминых пальчиков; и -

  заколотятся  снова  в  утесистый  бас, выбухающий в бездну и бьющий созвучно

  лежащее  в визги; и - дз_я_ною радостью вымоет, шипною пеной покроются камни

  аккордов;  и - застится четкость руладного контура дымкой педали; раздастся:

  -

  - между дишкантами и басом -

                             - страдающий, человеческий голос, и -

                                                                 -     давится

  басом;  и - гибнет бесследно; я - плачу: какие-то вихри поднимутся выхватом,

  как светолапое пламя, из грудки: -

                                   -  ввиваясь  в  пространство  и  в быстрень

  событий; охватит пространство: пространством безбытий -

                                                        -         пространства

  раз'ялись   в   нестои:   составом  дневным;  где  густела  лиловая  ночь, -

  выпрозрачнилось утро; расстрелами ясности резалась ярко материя ночи; прошла

  неизвестность: синеет окрестность, чтоб стать голубою, дневною волною, -

                                                                         -  то

  мама,  играя, опять удивляется взлетными бровками; венчик витушек танцует на

  лобике; капелькой пота об'_я_снился носик; и -

                                               - ах! -

                                                     -  заробевши, проходит по

  звукам,  - на цыпочках: девочкой! И - самородною родинкой немо взирает мне в

  душу;  совсем изумрудится глазками; с низу страницы как прыгнут наверх, - на

  крючочек, на ноту они.

       Постою, посмотрю: полюблю!

       Это - яд; это - сладостный яд  Возрождения,  где  выступают  поступком,

  взирают решением, любят и губят без правила: в звуках; совсем  не  моральная

  жизнь - музыкальная:

       - "Котик мой!"

       - "Сила - не в этом, а в том, что..."

       - "Нет с_и_л!"

       Только пчелки, летящие с маминых губок медочком - сластят;  а  порою  и

  жалят: закон основания - где? Папа этот  закон  применяет  к  себе:  заведет

  молодого, очкастого юношу, - на  основании  строгих,  проверочных  испытаний

  ведет к доцентуре; а мамочка скажется выблеском:

       - "Да: он - чинуша!"

       - "Воняет трухою!"

       - "Обманетесь..."

       Лет через  двадцать  былой  м_о_л_о_д_о_й  ч_е_л_о_в_е_к  -  попечитель

  учебного округа: стонет весь округ!

       Права-то ведь мамочка: без оснований!

       . . . . . .

       Люблю прохудевшее личико с гордою родинкой, с носиком тонким,  точеным,

  и с - розовой щечкой; и ротик, немного обиженный, сложенный, точно цветок, -

  росянеет  перловыми,  ровными  зубками;   ямочкой,   еле   заметной,   игрив

  подбородок; и лобик, не рослый, себя об'ясняет бегучими дугами перелетающих,

  соболиных бровей, подымающих дуги морщинок, а то приседающих к полуизогнутым

  черным ресницам анютиных глазок, доверчивых, или обиженных  и  подозрительно

  зорких, как пьявочки -

                       - так и вопьются!

       Обидится: -

                 - ротиком, ставшим совсем червячонком!

       Смеется: -

                - и явятся ямки! -

                                 -  Поднимется  пухлая  губка;  и  - видятся -

  зубки...  Прищурятся  глазки, махнувши фатою ресниц и проглядно метнувши две

  искорки;  склонится на-бок головка; осыплется гущей каштановых пышных волос;

  -

  - и -

      - такою мо-

        сковской красавицей мамочка станет:

        с картины Маковского; "Свадебный пир"! -

                                               -  В  этой  позе  невесты собой

  залюбуется в зеркале!

       Папа  носатится  кряжистым  гномом  (скрипит  половица):  похлопать  по

  плечику; мама ему покорится, едва розовея улыбкой, милующей нас, нашу  жизнь

  и летящей навстречу какому-то бывшему опыту, после которого - стоит ли жить,

  без которого - стоит ли верить? Улыбка, несчастная, длится секундочку; -

                                                                         - явно

  другою  улыбкой,  скрывающей  первую,  с  папой  снесется;  а первая - сядет

  куда-то: совсем в уголочек. -

                              - Вторая

  есть речка домашних забот.

       Папа  эту  улыбку  заметит,  а  первой  -  не  видит;  и  -  продолжает

  потрепывать маму по плечику:

       - "Вот: я купила - две скатерти!"

       - "Вот: посмотрите!"

       И папа, не глядя, прихлопнет по плечику:

       - "Так-с!"

       - "Да не таксите, а посмотрите внимательно..."

       - "Эта, вот, видите: вся - петухами; мне стоила..."

       - "Эта, вот!"

       Папа колотится мнением:

       -  "Так-с:  превосходно-прекрасная...  И  -  с  петухами,  и  -   стоит

  недорого".

       И продолжает пощелкивать.

       Папа сегодня постригся: смелеет -  совсем  небольшой  бородой,  ставшей

  вдвое колючее; шея от этого кажется толще; и более зверским лицо: ах,  зачем

  он обстригся?

       О, нет: никогда не поймут они верно друг друга, а я - понимаю уже: мама

  - точно "невеста" картины Маковского "С_в_а_д_е_б_н_ы_й п_и_р", ну, а  папа,

  - какой женишок? Стало быть?..

       Домышляю: -

                 - а домыслы - вещи опасные: -

                                             -  вещи вещают о том, как им быть

  в этом случае; вещие вещи понять, это - значит: отставить границы меж ними и

  мною; и заставляю -

                    -  себя  сознавать уже папою: мамы и папы; они не допустят

  во  мне  опрокинутость эту; отрезан от них в понимании очень опасных и вещих

  вещей; ухожу в немоту, преступаю черту; -

                                          - и преступность моя -

  откровение  истины  без  осознанья  того,  что оно - откровение; не осознать

  правоты своих знаний - не значит ли: быть в преступлении; -

                                                            - да! -

                                                                  -       Грех

  преступности - робость!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Уж слышал от мамы: на данном обеде  Тургеневу  маму  с  Салтановой  так

  посадили, чтоб видел  Тургенев  красавиц:  пред  пышным  букетом  цветов;  и

  Тургенев, надевши пенснэ с широчайшею черною  лентою,  -  маму  разглядывал;

  папа, согретый шампанским, сказал лучше всех;  и  слабей  Боборыкин,  пустив

  пароходиком слово - вперед, и оставивши лодочкой мысль - позади, -

                                                                   - Боборыкин, -

  -   который   весь  в  желтом,  которого  называет  "П_е_т_р_у_ш_е_ю"  София

  Александровна... Боборыкина... -

                                 -  видел  его  я  в  Лугано  в  шестнадцатом,

  кажется (этого века); и он вспоминал:

       - "Михаил-то Васильич бывало!"

       Да, да: Боборыкин советовал маме заняться с ним дикцией:

       - "Я говорю вам!"

       - "У вас очень много прекраснейших, артистических данных!"

       - "О, русские женщины, русские женщины, не  понимаю  я  вас;  нет,  как

  можно: хозяйство, и дети, и кухня, когда артистический мир - вам доступен!"

       - "Я вам говорю..."

       - "Вы послушайте: "П_е_т_р Б_о_б_о_р_ы_к_и_н" -  сказал  (его  помню  -

  высокий, вертлявый, весь в желтом,  весь  в  пестром;  к  очкам  приставляет

  лорнет; и нальется, и бьется багровыми жилами череп; и вскочет, и  сядет;  и

  схватится пальцами за завитушечку кресельной спинки), и мама бывало внимает:

  и - тянется к сцене.

       Все яркое, чем я живу -  это  мама  во  мне:  прожурчит  разговором;  и

  выпадут: рыбка златая, хрусталик и яркая тряпочка; я  поднимаю  хрусталик  к

  лицу ее - ручкою прочь она; звонче рассказывать; очень рассеянно спутает мне

  волосенки браслеткой заденет по носику: пахнет  весною  -  лугами:  прозябли

  рассказы о мамином детстве; букетики цветиков ставит она перед нами: -

                                                                       -   да,

  Звездочкой  звали  ее: эта девочка, Звездочка, вышла из маминых глазок; она,

  как  и  я;  она  -  девочка,  Звездочка; мы побежали на луг: людоедное время

  погонится -

            - помню: она говорит, как на сцене; значительно смеряет взглядом и

  палец приложит к губам:

       - "А вы знаете что?"

       Прозвучит это "знаете что" на всю комнату; я побросаю паяца, переползаю

  на коврик, сижу под коленками, ротик раскрою - на то, как разжалась на  стоя

  локоточком изгибная ручка сверкающе - желтоливным бериллом; она -  словодар;

  Генриэтта Мартыновна, та, - словоём, мама действует мимикой: -

                                                               -         ручки

  расставит: направо-налево; и - тешится песней:

  

                          О, мой Пипп_о_, все та:же я,

                          И так же все люблю тебя -

  

                                                  - и я брошусь кричать:

       - "А теперь - тараканов!"

       Она же:

  

                          Да, где тараканов так много,

                          О, да: где их много, -

                          Там в доме есть бла-го-дать:

                          Бла-го-дать!

  

       Знаю я, что М_а_с_к_о_т_т  -  Зорина  (в  оперетке  Лентовского:  ходит

  Лентовский  в  поддевке);  П_и_п_п_о  -  был  Огнев,  Роман  Яклич,   теперь

  поступивший в Мариинский театр, очертевший  в  страстях  Мефистофеля  вместо

  Кондратьева и умоляющий Поликсену Борисовну в арии Демона взять его  руку  и

  сердце; она несогласна; но,  но  -  называя  Огнева  "Р_о_м_а_ш_е_й"  -  ему

  отвечает: -

            -  и  мамочка  тут  облизнется,  согнется  головкою,  и исподлобья

  повыпрыгнет глазками, как Поликсена Борисовна:

       - "Ты бы, Ромаша, поехал с визитом к Направнику?"

       После: -

              - оскалится ротиком, и -

              очертеет глазами; я слышу: -

                                         -    как    длинный    "Р_о_м_а_ш_а",

  оскаливши зубы, басит во весь рот:

       - "Чорт возьми!"

       - "Не поеду!"

       Боится Направника он: оттого и не едет; ему говорят:

       - "Ах, Ромаша, Ромаша: поехал бы ты..." Это все разговоры  о  том,  как

  жила в Петербурге, у Поликсены Борисовны Блещенской, мамочка:  около  Мойки;

  персона из царской фамилии к чаю приехала: дикий Ромаша сидел  за  альковом,

  не смея сморкнуться; -

                       -  в  кольцо  бирюзовое смотрит; и - собирается с новою

  мыслью;  из  левой  руки,  от колена, завьет папироска кудрявую струйку (да,

  мамочка стала прикуривать что-то); пройдется, - улыбка-та, п_е_р_в_а_я:

       - "Ах..."

       - "Петербург!.."

       Говорит это все для себя "самоё": хочет высказать вслух: ей поется; все

  - до-нельзя ярко и до-нельзя все мне понятно, как... музыка; что вот,  -  не

  знаю; глаза закрываю, - лицом к крэп-де-шиновой кофточке; ручку  положит  ко

  мне на головку,  играя  рассеянно  локоном:  смотрится  в  локон;  теперь  с

  разгасившимся вовсе лицом переживает сама она это все... -

       - восклицающим  высвистом  дзанкая  в  стекла  снегами,  -  порывы,  за

  стеклами, там:  затянули  прозоры...  за  стеклами;  снова  Арбат  овивается

  бело-венечной фатою: за стеклами; кто-то в трубе принялся выборматывать - то

  же:

       - "О, боже!"

       Как будто рассказывать-то же:

       - "О, боже!"

       В трубе принялся выборматывать кто-то: про что-то. Вдруг -

                                                                -    треснуло:

  пол оседает: -

               -  обстриженный  папа,  давно  привлеченный  рассказами,  тяжко

  дубасит  стопой,  заложив  за спиной две руки с разрезалкой и выдавив полный

  живот,  оседает  большой головою, зашлепнутой в спину; рассеянно встал перед

  зеркалом,  точно  не  видя  себя;  увидавши себя пред собой, он впился очень

  зверски  подстригом  бородки,  поставив два пальца себе под очки; и - не мог

  оторваться,  не  мог  оторваться:  от  маминых  громких  речей  ("Петербург,

  Петербург!"), иль от дикого, скифского лика с обстриженной зверски бородкою;

  -

  -  мама  опять растворяется словом, как рядом картонок своих, из которых она

  вынимает  пернатые  шляпы;  тут  папа  не  выдержит:  очень  спешащие глазки

  забегали мушками; пальцы-дергунчики; жила на шее набухла:

       - "Оставь" - поднимает на мамочку мелкие  глазки  -  две  точечки,  два

  острия  карандашика  (эти  спешащие  глазки  меня  беспокоят!)  -   "Оставь:

  Петербург, это - немцы".

       Но мамочка, стиснувши губки, закинувши ногу на ногу, шелкнула  ошептами

  юбки; и - прыгает очень значительно ножка носочком; и, как карандашики, папа

  слова очиняет и эдак и так, в острие своей мысли: дезинфицирует мнения:

       - "Это все, Лизанька, - дрянь: мишура, немчура; это нам ни к чему,  это

  нам не к лицу!"

       Потянуло опять его к зеркалу (вот он какой после  стрижки!  Он  стал  -

  совершеннейшим  скифом):  и  гладит  лицо  полнотелой  рукой,  повернувшись,

  стараясь увидеть свой  профиль;  и  -  снова  отшаркал  от  зеркала  в  гущу

  вопросов:

       - "Какая же это там жизнь? Поликсены Борисовны этой? Певцы,  лоботрясы,

  гусары... И в эдаком обществе ты, мой Лизок, - не скучала?!?  Не  понимаю  я

  это!"

       Какой-то слеп_е_нь: и не видит - у мамы лицо прохудело от  скуки,  и  -

  кинулось прямо в глаза: перешло вдруг в глаза; и  два  глаза  расширились  и

  раскидались, и (ай!) обожгли препридирчиво все, что лежало пред ними; а папа

  уже собирается выставить армию доводов; перевернется  на  стуле;  руками  по

  воздуху рубит котлеты:

       - "Москва, так сказать, есть естественный, русский наш центр, -  всякой

  умственной, нравственной, литературной, общественной жизни..." -

                                                                 -     пройдет

  перевальцем  на мощных, недлинных ногах; тупоносо стоит сапогом на паркете -

  "Москва  есть  коммерческий  центр:  она  -  узел железных дорог, выразитель

  провинции..." -

                - Папа сильней ударяет словами...

       А  мама,  закинувши  ножку  на  ножку,   запрыгала   красным   носочком

  язвительно:

       - "Да, в Петербурге проспекты; по  Невскому  катит  в  коляске  царица:

  поклоны - направо, поклоны - налево, а Яблочково освещение - блещет!.."

       И быстро, быстрее - до бега  на  цыпочках  мечется  п_о_  полу  папочка

  кряжистым  спинником;  вдруг  он  подшаркнет  совсем   саркастически   (даже

  подпрыгнет, подшаркнув: и - взмах разрезал кою!)

       -  "Фу-ты.  Принцесса  Дагмара,  -  прошу  извинения  -  э,   что   там

  "к_а_т_а_е_т_с_я": ах - немчура, немчура!"

       А уж мамины глазки становятся явно алмазными глазками; плачет: о ней не

  заботятся; жить ей в московской среде - невозможно никак: как  профессор,  -

  дурак, как профессорша, - злюка-гадюка;  и  -  глазками  папу  минует;  и  -

  обращается к ложке, пред нею лежащей: и схватит ее, и  отбросит;  а  розовый

  ротик - сплошной колокольчик -

                               - эге: да он дудочка! -

                                                     - вот и пойдет, и пойдет:

  что  уедет  от  папы, что папа - урод, каких мало, а мама красавица; смотрит

  больными глазами на нас:

       - "Не расстройство чувствительных нервов - нет, нет: я - здорова..."

       - "Я - вас!.."

       - "Убирайтесь вы все!"

       И - обводит нас всех с таким видом, что что ни скажи - ерунда: и она  -

  всем покажет; зимующий рак, вероятно, ползет показать нам, где раки  зимуют;

  и - выставит родинку: -

                        -  папа скрипит в кабинете половицей: дрожит пятипалой

  рукою над мухою, уцелевшей от лета; и - "ц_а_п"; ее ловит: -

                                                             -  и муха сидит в

  кулаке;  оторвется  ее  голова;  то  не  муха, а - мама; не мама, а - мамины

  нервы...;  вдруг  -  дернется:  быстро забегает, крепко при жавши к крахмалу

  сорочки  кулак и оскаливши рот белым блеском зубов; а другою рукой на крутых

  поворотах -

            - раз,

            - раз,

            - раз,

            - раз,

            - раз! -

                   -  очень быстро ударит по воздуху; раз я его подсмотрел: он

  всклокочился; точно два глаза - огромных, багровых - ширели закатом сплошным

  кабинетные  окна,  багря  косяки,  рукомойник  и  стол:  во  всем  красном -

  расхаживал папа, - о, нет, не расхаживал -

                                           -   бегал   на   цыпочках,   крепко

  прижавши  к  крахмалу  сорочки  всю  челюсть,  раз'ятую ртом с белым блеском

  зубов; будто он раскричался без голоса -

                                         -  руку  одну  прижимая  к  дышавшему

  боку; другою, зажатой в кулак, на крутых поворотах -

                                                     - раз, -

                                                     - раз, -

                                                     - раз, -

                                                     - раз, -

                                                     - раз, -

                                                     -  бил  по воздуху, точно

  про-делывал он упражнения Мюллера; -

                                     -   беганье   папочки,   этот  раскрытый,

  кричащий  на сумерки рот, подбородком прижатый к крахмалу щелкавшей сорочки;

  и -

    - раз, -

    - раз, -

    - раз, -

    - раз, -

           - мне запомнились: выбежал я!..

       . . . . .

       Покричав и побегав с  собою  самим  -  у  себя  самого,  -  выходил  он

  мириться: совсем успокоенный, даже какой-то размякший (таким его  видывал  я

  приходящим из бани); усевшися в кресло, снимал  облегченно  очки:  протирать

  очень  весело;  узкие  плечи,  покато  упавши  под  очень  большой  головой,

  приносили повинную:  голову  эту  сажали  с  усилием  два  человека,  сперва

  надорвавшись; сидела она как-то так, - на боку...

       . . . . .

      Мама тоже легко отходила; поплачет, и - рядится: на вечер; плавною  павой

  под зеркалом ходит; турнюр придает ей немного комический вид; и -  ровняется:

  трэном,  шумеющим  шелковым  кружевом;   талия - рюмочкой;   вверх   поднимают

  достойные пышности очаровательным  вырезом,  пахнущим  опопонаксом  Пино,  и

  слепительным от бриллианта, упавшего посередине, меж двух тельных складочек,

  с бархотки; точно Венера, горит на рассвете - пред солнцем, которое  спрятано:

  ниже в корсаже; поклонники мамины, верно, гадают:

       - "Взойдет?"

       - "Не взойдет!"

       И - стараются взором (как бы невзначай) проникать за черту горизонта: и

  - нет, не взойдет! Позаботилась  мама:  качается  сколотый  вырез  росистою,

  розовой розой, когда она ходит, натягивая перчатку до  локтя  и  сметывая  с

  перекрученной башней прически на пестрый ковер свою малую шпильку; оступится

  в трэне; схватив его ловкой рукою с подкинутой ножки,  оплещет  нас  розовым

  шопотом шелка подкладки -

                          -  какая  подкладка  у  этого  платья!  Я  в маминых

  платьях  подкладки  любил: ей бы вывернуть платья: лицом наизнанку; изнанки,

  бывало, кричат: канареечным, розовым, красным, -

                                                 -   такая   большая:  стоит -

  церемонно;   ни-ни   -   подойти:   ни-ни-ни!  А  вернется  бывало,  и  вот:

  расстегнется;  корсаж  упадет на Дуняшу, а юбки - одна за другой - упадут на

  ковер;  и  оттуда  повыскочит  мама  ко  мне,  - голоручка, худышка, в одних

  панталончиках,  пышность  оставив,  - со мной егозить; это - после; теперь -

  ни-ни-ни; церемонно стоит, церемонно проходит; -

                                                 - в окошке, где было главасто

  от  туч,  где  стояли  одни  многолобые  горы  в черте горизонта, - безлобые

  плоскости;  и  -  из-за них, приседая и нас освещая коротким отходным лучом,

  опрозраченным  ясно,  под  ним  нисходя,  -  померцающий  шар,  красный шар,

  приседающий в землю: отсиживать ночь; -

                                        -  померцающий  шар  уложили  в особый

  футляр  с лакированной крышкой, обитой атласом внутри, как кольцо дорогое, -

  от Фаберже или Дейбеля, -

                          - грузно и бременно!..

       Временно время; но - временно время; бормочет - отд_а_нными днями; и  -

  раздается: нам в уши, нам в души!..

       . . . . .

       Передняя -

                - комнатка -

                           - малая: -

                                    -   желто-оранжевой  злобой  глядели  обои

  оттуда  в  мигающий свет керосиновой лампочки; вешалка, столик и стул: все -

  оранжево здесь; на оранжевом фоне кирпичною линией четко проходят: квадраты,

  квадраты; висит многогорбая вешалка; немо; три двери: в столовую, в кухню, в

  немой коридор; повисает, пылясь, занавеска на кухонной двери такого зеленого

  цвета,  что больно глядеть, закрывая дверное стекло, чтоб не видели кухню; и

  сальный  матрацик  для  Альмы,  туда  зарывающей кости и жир в расцарапанный

  лапами волос; -

                - бывало: -

                          -  в  енотовой  шубе  и в котиковом колпаке залезал,

  громыхая в свой ботик, склоненный над Альмочко папа: на желто-оранжевом фоне

  обой,  освещенных  очками  мигавшего пламени; Альмочка грызла жесткую желтую

  кость; и - кроваво косилась: а папа, наставив очки, говорил:

       - "Это - правильное собачье занятие: чтенье газет!"

       - "Эти кости, Дуняша, в собачьем быту - то же самое, что  в  человечьем

  газетное чтение".

       - "Альмочка кость погрызет, и - все знает".

       За папой спешила и мама, в ротонде и в маленькой  плюшевой  шапочке,  с

  током (с огромным!); косясь на  нее,  он  указывал  пальцем,  большим  -  на

  матрацик:

       - "А Альмочка, знаешь, - читает  газеты!"  У  мамы  при  этом  известии

  прыгала родинка под вуалеткою (белою, с черными мушками); глазки,  туманяся,

  крылись ледками:  она  самодушием  жала  к  полнеющей  шее  круглеющий  свой

  подбородочек, важно надувшись; казалося: сделает:

       - "Уф!"

       Задевают ее, огорчают ее эти шуточки  папы;  рукой  опираясь  на  спину

  Дуняши,  натягивавшей  на  нее  меховой,  мягкий   ботик,   как   ножницами,

  расстригала молчание:

       - "Пахнет опять!"

       - "Пахнет псиной!"

       - "Вонища!"

       - "Я вам говорила, Дуняша, что надо матрацик проветрить: на  снег  его,

  снегом!"

       И - дверь растворялась; и папа туда, в темноту, убегал, опустив  нос  в

  меха; убегала и мама за ним, опустив нос в  меха;  в  двери  веяло  холодом:

  ворохом вывших времен; многоногие людогоны неслись по Арбату: -

                                                                -      несутся

  событий  негромкие  громы  в  огромные мороки мертвого мрака: хромает часами

  усталое время; оно - хромоногое!

  

                                    МАМОЧКА

  

       Знаю: мамочка наша больна! Это часто у ней за спиной выговаривал  папа.

  Я знаю, что ей занеможилось плачем, когда она  села  из  Питера  в  спальный

  вагон, чтобы плакать о питерской жизни; изнемогала в професорском круге она;

  -

  - появилось больными глазами лицо ее в сумерках: -

                                                   -   все,   то  немотствует,

  голову  свесив  на грудь, перебросивши косы на грудь, и - болеет размыслием;

  вдруг -

        - приподнимется: -

                         -   примется:   перетирать   безделушечки  полотняною

  тряпкою;  тут же, с бесцельным терением распространяется ропотом, возгласом,

  взвизгом,  рассерженным носиком стоя пред папиной дверью: в ночной рубашонке

  - пред сном; и придирчиво смотрит не в дверь, а в... потопное прошлое, -

                                                                         - в дет-

  ство! -

        - Откуда уселась хозяйкою дома она среди  стен  Косяковского  дома:  я

  помню: -

         -  четвертый  Зачатьевский переулок; отсюда привез ее папа в парадной

  карете, во фраке, с букетом цветов -

                                     - и Максим Ковалевский, во фраке, с таким

  же  букетом сидел против мамочки; мамочка, вспомнив про это, всегда заболеет

  глазами: поводит больными глазами: молчит бриллиантовым взглядом (от слез):

       - "Я - вас: всех!.. Убирайтесь: пошли, пошли все..."

       - "От меня... Ах, оставьте!"

       - "Оставьте..."

       - "Меня!" -

                 - Я не верю: -

                              -  (ах, звездочка, белая блеском на кубовом небе

  белесыми полднями -

                    - вся обезблещена!) -

                                        -   Полдни  наполнены  ужасом  ветхой,

  профессорской жизни и -

                        - бороданником старых научных жрецов; -

                                                              - оттого-то: -

                                                                           - рас-

  ширились  глазки ее - колесом: побежали, бежали, бегут... да и выкатилися из

  глазок; алмазики перекатились в платочек: -

                                            -   платочек   сырой  остается  на

  кресле; -

          - ну что же: поплакала?

       Все у нас плачут!

       . . . . . . . . . .

       На пальчик уселось кольцо с бирюзою; вернулась из Питера; и - появились

  зеленые пятна на камне кольца -

                                - очень плохо!-

                                              - все знают, -

                                                           -     как    только

  испортится  бирюзовая  бирюза  бирюзою  зеленой,  теряется  в  доме семейное

  счастье. И вот: -

                  -  уже  пр_а_зелень:  счастья  хватились;  карманы обысканы,

  полки в шкафах перерыты, а счастия нет: где оно? -

                                                   - Знаю: не было! -

                                                                    -    Шафер

  Максим Ковалевский в карете его утерял!.. -

                                            -  Так  пошли болтуш_и_нники: мама

  болеет болезнью чувствительных нервов; воссевши, молчит; опустила головку на

  грудь, перекинула косы на грудь; -

       - папа около ходит и около охает! -

       . . . . . . . . . . .

       Да, между папой и мамочкой - есть: что-то есть; пререкания тут быть  не

  может, что есть пререкания, есть: очень крупные; некого только спросить: -

                                                                           - ну,

  кого бы спросить? -

                    -  Отвечают  лишь  воющим  высвистом  в  стекла  порывы за

  стеклами - там, затянув кисеею прозорьг: за стеклами; да отвечает лишь лютое

  время  морозом;  и  виснет трескучее солнце жестокого цвета; и все белоперые

  стекла застыли; со всех подоконников скоро закапает...

       . . . . . . .

       Ах!

       Я - один: я один; я внимаю пришествию маленьких звуков; от двух до пяти

  тулумбукает кто-то у Помпула;  рубят  котлеты  на  кухне;  Дуняша  ругается;

  ранее:  мама  звонится  словами,  как  связкой  ключей,  все  о   р_ю_ш_а_х,

  г_о_р_ж_е_т_к_а_х,  ж_а_б_о;  к  двум  уж  скрылась;  три:  громкий  звонок;

  тулумбасит калошами папа в передней  -  подмахивать  листики;  знаю,  -  под

  каждым появится подпись: "Д_е_к_а_н М. Л_е_т_а_е_в"; зевает и жмурится; свет

  ест глаза; бриллиантит окно ледопёра зимой: -

                                              -   тарарыкнет   оно  светоперой

  весною! -

          - и высвистом, выснегом свищутся в стекла набеги метели; за стеклами

  белое  клокотание; белый бежит - перегромом, бежит передрогом по крышам - от

  нас к Реттер_е_, над Гринбл_а_том, -

                                     - над Бланком -

                                                   - куда-то -

                                                             - откуда-то! -

                                                                          - Папа,

  изогнутый, трахнет крахмалом, чихая, и  -  выставит  подпись:  "Д_е_к_а_н М.

  Л_е_т_а_е_в". Уже морготня зажигаемых ламп; что-то водится: сорное, вздорное;

  тихо просели углы: в непрозорное, в черное; в ворохи, в шорохи -

                                                                 - мамочка

  плачет беззвучно! -

                    - о чем? -

                             -  Папа  встанет, качнется с натуги, посмотрит; и

  что-то  захочет  сказать: не сумеет - мымыкает, грустный быкан; поморгает на

  мамочку  суриком  переполненных  глазок  (от крови); махнувши рукою, уйдет в

  кабинетик: сидеть в ка-бинетике.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Время обеда - тяжелое: -

       - мама боками атласит к столу; недовольно схвативши  салфетку,  бросает

  салфетку; глазами в кольцо с бирюзою - - оно зеленеет: оно  -  зеленей,  чем

  вчера! -

         -  бирюзы не осталось: одна неприятная зелень бросается маме в глаза;

  -

  - и -

      -  обед  хрусталеет  графином,  стаканами,  звонкой  грустиной и матовой

  дутостью -

           - мамы, -

                   -  которая,  что ни увидит и что ни услышит, - на все пятит

  губку, опухшую в ссору...

       И - папа теряется: как ему сесть да на что посмотреть...-

       - Начинает словесничать: эдак вот, эдак: -

       - "Оставьте: молчите... Ну что вы пристали?.. Ну что вы такое  сказали?

  Опять - этот вздор... Та же все ерунда!.."

       - "Вы находите?.. Ах!"

       - "Очень глупо!" -

                        -  и  выставив  детскую родинку, мамочка потчует всех;

  нет,  не  взглядом,  а ядом: все то, что ей скажут, ей лучше известно; и все

  виноваты: кругом виноваты; -

                             -  и  брови взлетели на маленький лобик; и строят

  без слова такие зацепы из мнений, что -

                                        -   суп   застревает   в   дыхательном

  горлышке:  кашляю;  папа  совсем растерялся; со страху он выскочил с громким

  вопросом.

       Всего мне страшней, что ко мне повернутся с вопросами: станут во мне за

  столом развивать любознательность к точному знанию; знаю, что  мама  на  это

  нахмурится; и - поглядит исподлобья; и  я  -  поникаю;  и  я  -  поперхнулся

  ответом; на папин вопрос - ни гу-гу: промолчу: -

                                                 - потому что наверное, -

                                                                        - папа

  уйдет, а когда я остануся с мамой один на один, то -

                                                     -  пребольно ухватится за

  руку, дернет к себе; и схвативши густую гребенку, вонзит ее.

       - "Ой, ой, ой!"

       - "Что такое? Ой, ой? Представляешься ты с "ой-ой-ой": замолчи!"

       И расчешет гребенкою волосы:  лучше  бы  выдрала  их,  чем  так  мучить

  ребенка гребенкой: расплачусь; и тут получу: бирюзою по носику.

       - "Ну?"

       - "Пошел прочь!.."

       Бледноглазо ласкает, не грея меня, пустоцветное небо; закат розовеет  с

  хрустальной сосульки; и розовый дым пробежит кисеею по розовой крыше.

       . . . . .

       - А то она пальчиком тихо грозит, показавши кольцо с бирюзою:

       - "Послушай-ка, Кот..."

       - "Заруби у себя на носу: ты  мне  будешь  чужой!"  И  полнеющий  вдруг

  подбородок прижмет она к шее; сидит - худовзорится.

       Время темнеет; и вот:  фиолетовой  флейтою  льется  триоль;  и  вишнеет

  клочочек ушедшего света: чернеет на небе; змея, полосатое время, - ползет; и

  беззубо  оскалилась  старость  в  чернотных  пустотах  губимого  мира;   уже

  чернорукая тьма протянула огромный  свой  перст  сквозь  стекло;  безголово,

  безного столбом к потолку поднялся Чернорук, уронивши свои пятипалые руки на

  шейку; и - сжал мое горлышко:  темными  страхами.  Я  сожимаюсь:  припрятать

  развитие (я - развиваюсь, увы!);  недогадливый  папа,  ко  мне  обратясь  за

  обедом с мудреным вопросом, желает скорей обнаружить развитие, чтоб подарить

  котелок, подарить сюртучок и футляр для очков, и брелок для  часов;  отвечаю

  нарочною глупостью; папины карие глазки забегают, очень печально завертятся,

  и - опускаются прямо в тарелку  горячего  супа  (он  дует  на  ложку);  а  я

  посмотрю исподлобья на мамочку: -

                                  -  мамочкин взгляд изменился, когда заболела

  она: стал какой-то животный... -

                                 -   и  мама  бросает  животный  свой  взгляд,

  нападая  на  нас:  и  - понять невозможно: глядишь маме в глазки; за глазки;

  останутся  мамины  глазки,  на  глазки  мои  не ответят; не принятый маминым

  взглядом,  мой  взгляд  побежит, как мышонок, от маминых глазок; и вижу, что

  папочка  мой  из  тарелки  моргает,  внимательно  глядя, как я заморгал; его

  глазки,  мышата,  метнутся на мамочку; глазки у мамы, что родинка: смотрят -

  не видят!

       . . . . . . . . . .

       Мы  с  папою  редко  вдвоем;  разобщились   молчанием;   помнится   мне

  невозвратное время,  недавнее  время,  когда  еще  мама  здорова  была;  так

  свободно пошучивал папа, вникая во все, что случалось со мной;  и  лечил  от

  расстройства животика: -

                         - помню: - однажды схватило животик; я плакал; а папа

  -  крутой,  головастый,  приземистый,  вдруг набежал из-за двери со склянкой

  касторки,   тряся  бородой  с  напускною  свирепостью;  забултыхался  буфет;

  растяжелой  стопой  он  ударил в паркет, заплясавши вокруг моих криков таким

  прыгуном;  и  столовою, ложкой махая под носиком, топал словами свой громкий

  стишок, сочиненный по этому поводу чтоб позабавить меня:

  

                           Экий дурачишко, Котик!

                           Ты не слушаешься няни:

                           День и ночь пихаешь в ротик

                           Всякой мерзости и дряни.

  

                           В наказанье вместо порки

                           Я принес тебе касторки...

                           Раскрывай-ка, братец, ротик:

                           Мы прочистим твой животик... -

  

                                                        - И все рассмеялись; и

  тут  же в столовую ложку наливши касторки, он вылил касторку в раскрытый мой

  ротик; шутливо подшаркнул и громко подпрыгнул под это событие; -

                                                                 -  скоро меня

  потащили в отдельную комнату: чистить животик.

       . . . . . . .

       Мне  помнится,  да,  невозвратное  время, когда не боялся ласкаться я к

  папе;  теперь  не  ласкаюсь к нему; я - догадливей: понял, что папе скандалы

  вредны;  затаился  от папы, любя его крепко; и было мне горько, и плакал я в

  зорьки;  но  слезы свои утаил: потеряли друг друга (утратил я друга!); и эта

  потеря  в  годах  затерялась,  когда потерял я способность: быть искренним с

  папочкой; все же я думал тогда: это есть добродетель моя; этот крест я понес

  по  годам,  как  невидную  помощь  для  папы и мамы; когда собирались они за

  столом, то могли друг на друга взорваться: словами и взглядами.

       Странно!

       Бывало  хожу  средь  теней;  и  воздушно  повиснет  косматость   теней;

  заведутся везде бороданники; я пробираюсь меж них, но сквозь  них  натыкаюсь

  на ужас, а ужас - хохочет: обнять меня хочет... -

                                                  -  Я  мог провалиться сквозь

  пол,  где  живет  зубной  врач, поднимая зловоние снизу искусственной варкой

  зубов; он мой зуб оторвет и торжественно вставит чужой и зловонный... -

                                                                        - Подолгу

  я  думал  о  варке  зубов  и подолгу я слушал тяжелые стоны (там - дергались

  зубы);  и  мысли  о гибели, бездне и варке зубов поднимались во время обеда,

  когда  убегала  душа  в  задрожавшую  пятку  от  страха, что папа, схвативши

  тарелку,  отгрохает  в свой кабинетик, замкнувшись на ключ, и не выйдет: там

  канет  навеки;  собрав  чемоданы, меж тем в Петербург убежит наша мамочка; а

  Генриэтту  Мартыновну  выкрадет  "Ц_е_т_т";  я  -  останусь один; в одинокой

  квартире; и вот позвонят: -

                            -  и придет, отворивши из сумерок дверь - господин

  в  сюртуке,  в очень черном: с намереньем очень позорным; останемся с ним мы

  один на один; промычит на меня он бычачьею мордою: он -

                                                        - Черномордик!

       . . . . . .

       Однажды я видел томительный сон, что -  свершилось:  что  папа  и  мама

  потеряны, что унесен я в квартиру, такую ж, как наша; но  знаю  -  не  наша;

  какая-то дама (не мама) меня утешает (не так утешает!),  меня  уверяет,  что

  мама она; вдруг проходит по комнатам  папа;  к  нему  я  кидаюсь,  ловлю  за

  сюртук; повернулся он: вижу - лицо то не папино!..

       Странное что-то  творится  у  нас;  запирается  папа  от  мамы;  и  там

  производит ужасные вещи,  которых  не  знает  никто;  там  становится  он  -

  клокотун: ярко-красный; дрожит пятипалой рукою над мухою  он,  уцелевшей  от

  лета; и - "цап": ее ловит; и муха сидит у него в кулаке; -

                                                           -    оторвется   ее

  голова   -   дергунцами,   дрожащими   пальцами;   папа  над  мухой  сидит -

  ярко-красный, ужасный; я знаю, что это не муха, а - мама...

       И странно, и страшно теперь в выдуваемых  бурею  комнатах;  все-то  мне

  кажется: что-то взвывает; вдруг: все освещается  свечкою:  видится  мама  за

  свечкою; хлопает, шлепает туфлями; шамкает туфлями прямо в переднюю:  верно,

  подслушивать, что говорит про нее  Афросинья  (на  кухне);  вдруг  звук:  то

  забила, забегала палочка хвостика из уголочка: то Альмочка по  полу  хлопает

  хвостиком; -

             - нет -

                   -  не  подслушала:  в  кухне  -  молчание;  Альмочка выдала

  маму...-

         - И мама на Альму затопала: палочка снова захлопала;  все  освещается

  сызнова - только в обратном порядке; проходят со свечкою: мама за свечкою...

  Шлепает, шаркает, топает, шамкает... Что-то взвывает: -

                                                        -  прошедшею  полночью

  было, я знаю наверное, -

                         -  шествие  злых  черничей от угла до угла: по ковру,

  мимо  стульев;  я - видел; сказать, - не расскажешь; они, черничи, проходили

  всегда:  проходили  года  (от  угла  до угла) - по ковру, мимо стульев; луна

  нападала  на  них  световыми  мечами;  и  толпы  немых черничей упадали, как

  замертво, на пол; луна уплывала за тучу; они ж, -

                                                  - черничи, -

                                                             -    повосставши,

  валили ватагой из черной норы угловой: по ковру мимо стульев; и - не было им

  ни конца, ни названья!

  

                                    МИХАЙЛЫ

  

       Ноябрь, снегодар, выгоняющий саночки, дни осаждает обвейными  хлопьями;

  папа свисает в передней огромной оторванной шубой (ее  подшивали  уже  много

  раз, она рвется: наверное, он на ходу задевает о желоб) -

                                                          - свисает в передней

  енотовой  шубою,  громко  покашливая  и отрясая снега; он стоит в превысоком

  своем   колпаке  из  мягчайшего  котика,  с  желтым,  рогожным  кульком  и с

  портфелем;  в  портфеле  -  дела  факультета,  в  кульке - златоглавые вина:

  двенадцать бутылок - мадеры, портвейны и хересы; это - кануны Михайлова дня;

  прибегут поздравители завтра: Михайлы - останутся дома.

       У нас - полотеры: отставили мебель, кровати, столы; и - сложили  ковры;

  один  ползал  по  комнатам,  став  на   колени;   рукою,   сжимающей   воск,

  процарапывал, хмуро потея, белесоватые, вощаные зигзаги,  показывал  грязную

  пятку, которую Альмочка, выставив морду, старалась куснуть и  привзвизгнуть,

  как будто бы пяткою пнул полотер ее.

       С белой плетеной корзиной пришла Афросинья; у ней -  пестроперая  дичь:

  безголовая птица; я вижу - кровавое горло и желтую лапу; и знаю, что  завтра

  к обеду все это иначе подастся на стол.

       Мама строго уткнулася носиком в пестроперого рябчика: нюхает:

       - "Нет".

       - "Нет, - нет-нет!"

       - "Не возьму: ни за что".

       О, скорее бы завтра.

       . . . . . . . . . . . . .

       И вот оно "з_а_в_т_р_а".

       О, сколько же розовых, рдяных  носов  рдеет  в  рдяный  мороз.  Сколько

  розовых рдяных стрекоз приседает: поблескивать холодом; и за окном рассыпают

  песок, чтоб не падали; нет, не ноябрь, а - декабрь: и рождественским снегом,

  и блещенским холодом будут выскрипывать  ноги  на  улице;  будут  вынюхивать

  дымы; лопаты ударно захаркали жестким железом о мерзлые льды.

       И звонок, очень звонкий: приносят картонку; от нетерпения сердце мое  -

  ходуном; а у мамы глаза - колесом; мамин  ротик  цветком  раскрывается:  там

  язычок-червячок; и она - облизнется,  как  кошечка,  от  удовольствия:  торт

  Толстопятое прислал; и картонку несут прямо к папе;  прелюбопытно  уставился

  он из халата на торт, поправляя набрюшные кисти:

       - "Скажите, пожалуйста..."

       Мама наклонится, вытянет губки:

       - "Ну вот: поздравляю..."

       И глазки - две ласки: проглядные,  как  абажурики:  снимешь  их  -  два

  огонька; и прилобился наш именинник к протянутым губкам; я знаю:  от  глазок

  теперь подожгутся; у всех огоньковые глазки зажгутся; да, да, - сколько  раз

  именинничал папа; и - будет еще именинничать он: а уж  там  поглядишь,  и  -

  ударная старость стоит с своим даром: с неблагодарным ударом.

       И папочка стар: пятьдесят уже лет.

       Он  сидит  за  столом,  отдыхая  пред  трудной  обязанностью:   угощать

  посетителей, предлагая то сига, то сыру, то масла, то хересу, - перед куском

  шоколадного цвета стены, опираясь  большой  головой  в  косяки  своих  полок

  кофейного цвета; сидит без очков в бледносером халате;  сидит  -  в  большой

  нежности - так, ни с того ни с сего, пред  собою  поставивши  кремовый  торт

  Толстопятова, весь припадая опущенным плечиком к стулу, - такой большелобый,

  с  упавшею  прядью;  его  голова,  чуть  склоненная  на-бок,  доверчиво  нам

  удивлялась совсем голубыми глазами (не карими):

       - "Вот ведь скандал!"

       - "Именинник".

       - "Скажите, пожалуйста".

       Он улыбался тишайше себе и всему, что  ни  есть;  и  казался  китайским

  подвижником, обретающим "Середину и Постоянство" Конфуция; эдакой ясности  -

  нет, я не видывал.

       А между тем приходили к нему, то Дуняша, то мама:

       - "Пришли поздравлять педеля".

       - "Пришел дворник Антон..."

       - "Ночной сторож..."

       - "Водопроводчик..."

       Помаргивал папа беспомощно в нас виноватыми  глазками;  и  выгрохатывал

  шуточки:

       - "Педель не пудель".

       - "Антон-с? Без антоновки?"

       И, доставая бумажник, выкладывал деньги.

       Перевалило уже за одиннадцать утро: заглазалась в окна ворона:

       "Шу, шу".

       Пролетела.

       В столовой теперь  расставлялись  столы;  и  вкладные,  огромные  доски

  теперь закрывались снежайшею  скатертью;  горы  фарфоровых  звонких  тарелок

  блистали протерто; бренчали  о  вилки  ножи,  полагаемые  Дуняшею;  выставив

  глупую морду, коптился на блюде промасленный  сиг,  золотисто-коричневый;  и

  появлялись сыры и колбасы, и рюмки,  и  стая  бутылок;  и  гнутые  полукруги

  сидений обставили стол; чистота и порядок - во всем.

       Это мамочка распоряжалась, нарядная, в клетчатой юбке,  виляя  огромным

  турнюром, шурша казакином,  прекрасным  и  розовым,  с  острой,  как  башня,

  прической, проколотой золотым гребешечком; и с глазками,  укусившими  больно

  шершавую руку Дуняши:

       - "Нет, нет".

       - "Не сюда".

       С  зажигавшимся  розовым  личиком  маленькой  куколки:  горло  заколото

  брошью, которая - круглая; в ней - белоперая дама сидит  с  волосами  совсем

  рыже-красными: это какая-то там фаворитка: м_а_д_а_м; вижу:  мамины  глазки,

  туманные  глазки,  теперь  обострились,  как  пьявкины  глазки;  зелененькие

  огонечки забегали по серьге с бриллиантом:

       - "Опять напустили вы чаду из кухни".

       И - красненькие огонечки забегали по серьге с бриллиантом.

       Звонок - очень звонкий:

       - "Мамаша".

       То бабушка: в светлом, коричневом плисовом платье с  парадными  лентами

  плисовой свежей наколки,  с  лиловеньким  поминаньем  в  руках;  и  она  без

  турнюра; за нею бледнеет безлобая тетечка худенькой палочкой; следом за  ней

  - остолбенело войти не решается, весь  озлащенный  веснушками,  переправляя,

  представьте же, белый свой галстух, сам дядя Вася. И мама ему:

       - "Это верх неприличия! При сюртуке белый галстух".

       И вот понесло пирогами из кухни: с капустою,  с  рисом  -  с  рыбой,  с

  вязигой, с морковью и с мясом.

       О, сколько же розовых, рдяных носов будет рдеть,  забегая  в  переднюю,

  шаркать ногами, покрякивать, громко сморкаться и спихивать шубы  в  Дуняшины

  руки, внося за собой из мороза щекочущий запах  горелого;  будет  отряхивать

  блещенский снег с обсосуленных  усиков,  чтобы,  украсившись  всякой  игрой,

  миловидно влетать, спотыкаясь о блюдо  вносимой  большой  кулебяки;  звонок:

  быконогий  профессор,  седой   бородавочник,   тут   белоброво   пройдет   с

  поздравлением, сядет, засунет кусок кулебяки в зашлепавший рот; и  забрызжет

  слюнными словами; звонок: Малиновская станет ободранным  остовом,  с  белым,

  бескровным лицом - переплющенным плющиком; едко  напомнит:  понюхает  воздух

  своим фиолетовым  носиком;  воздух  испортит  зловонным  вопросиком;  с  ней

  проплывет многородная дама с большим животом; Малиновская спросит:

       - "Который?"

       - "Двенадцатый".

       Самославный нахал, сочноротый присяжный поверенный, крякнув  крахмалом,

  покажет  себя,  как-то  вишнево   взором   уставится   в   херес,   прозубит

  двусмысленный свой  каламбурчик  и,  клюнув  из  рюмки,  баранно  изблеется;

  перекрахмаленный же щелкач - тут как тут: щелк да щелк-толк толочь.  Кто-то,

  странно запачканный, хмурый, как йодный раствор, позабудет уйти; и останется

  с нами обедать; трескочный негодник поднимется с  места  н,  сделавши  общий

  поклон, на который ему не ответят, пройдет в полусумрак  передней,  несолоно

  с'евши; перегрохочет у нас за столом в своем полном  составе,  как  кажется,

  весь факультет; попечитель учебного округа сам занесет свою карточку, но  не

  войдет; будет щуриться, ласково кланяясь, добрый такой и стыдливый профессор

  Жуковский: мужчина мужчиной, а  голосом  плачет,  как  женщина;  неизменяемо

  выйдет из двери, столкнувшись с уже уходящим Жуковским, принесший с создания

  мира свою седину, очень маленький, мило моргнувший Янучин; казался мне малой

  рыбешкой, но очень костистой (проглотишь - подавишься: сядет у нас презирать

  настроение общества: ухо держите востро. Верно, "Русские Ведомости" получили

  известие): -

             -  я недавно еще его встретил на улице: встретивши, вспомнил, что

  тридцать  пять  лет  его  знал совершенно таким же: всегда очень стареньким,

  седеньким;  верно,  с  пеленок он ходит с седою бородкой, с вихрами белейших

  волос,  привскочивших  над  маленьким,  очень  морщистым лобиком, с красным,

  свисающим носом, который хватает он пальцами; -

                                                -   вломится   тучный,  всегда

  запыхавшийся   словом,  Сергей  Алексеевич  Усов,  чеботарея  тремя-четырьмя

  бородавками,  точно вкуснейшею ягодкой: да, земляничка на нем вырастает; его

  фунтовое,  тяжелое  слово  прихлопнет  совсем  щелкача;  тот,  прихлопнутый,

  фукнет, как пыльник; и облачком фука, зеленого фука, - осядет на скатерть: -

                                                                             - не

  то Веселовский -

                 -  иной,  волоокий,  надутый  таким  невесовым  превыспренним

  воздухом: все выдувает легчайшее, витиеватое слово, которое носится сдунутым

  пухом  (коль  в  нос  попадет,  так  чихнешь, - не поймешь); и не то говорит

  Алексей   Веселовский   нам  спич,  а  не  то  преднадменно  сдувает  цветки

  одуванчика;  пухом  несется,  не  зная  куда и зачем, на словах, обрамленный

  власами: -

           -  Сергей  Алексеевич  Усов,  куря,  осыпается  пеплом,  насмешливо

  слушает; вдруг засипит, да и выпустит дымным кольцом бедокурное слово: -

                                                                         - летит

  бедокур в перекур: -

                     - да,

  я знаю, что все они будут.

       . . . . . . . . . . . . .

       Ну вот, начинается: слышу звонки; я сажусь - наблюдать  (под  окошечко;

  там за окошком: ворона стучит черноносо в окошко из  белого  снежного  пуха;

  пошли облака; и пушисто летит  среброперый  снежок):  а  в  столовую  быстро

  влетает студент-первокурсник, носатенький, с черной бородкой, при  шпаге;  и

  папа выходит навстречу ему; он стремительно подлетает,  восторженно  дергает

  папину руку; и щелкнувши ножкой, от силы щелчка отлетает чрез комнату в угол

  с оторванной бедной рукою (о, сколькие руки оторваны им); он отсюда проходит

  к столу: опустить над тарелкою  нос:  это  -  Батюшков,  внучек  поэта;  его

  теософия  ждет  впереди;  и  приходят  еще  два  студента:  один  -  Алексей

  Николаевич Северцев, тощий, высокий, старообразно изогнутый; Паша  же  Усов,

  студент богатырского вида, пройдет, мимоходом, подкинувши в воздух ладонь: -

       - и летит среброперый пушистый  снежок  за  окошком,  пушисто  ложится;

  ворона нахохлилась; шариком стала: давно цепенеет она; я  смотрю  и  туда  и

  сюда: за окошко и  в  дверь;  подают  кулебяки;  снежайшие  старцы  проходят

  почтенно; строжайшие старцы  глядят  вдохновенно:  в  пространстве  столовом

  бубухают словом: сутулится папа с ненужною помощью; широконосо, порой указуя

  на стол:

       - "Дичий сыр".

       - "Предлагаю вниманию".

       И миловзорится мамочка:

       - "С мясом".

       И все среброперый снежок пролетает безвесным  сметаемым  пухом;  вороны

  прижались друг к другу  на  крыше:  баранно  проблеяли  смехом:  да,  да,  -

  Малиновская вкусом - сухая тарань, а костями - колючая корюшка; для чего она

  делает вид, что она либеральная телка. И руку отставит, и ногу  отставит,  и

  просто молочные реки текут; -

                              - и баранно проблеяли смехом; стоит: га-га-га, -

  ба-ба-ба-"Дбакра...  Обокрали...  Баллотируют"  -  пересекаются фразы: - "Но

  нет-с,  -  поспешите  подать  резолюцию...  вы  в  факультетском порядке..."

  "Дуняша,  вы  что?"  -  Шубы, барыня, негде уж вешать... "Повесьте на стенке

  диплом, сударь мой..." Абакра... Ба-ба-ба - га-га-га. -

                                            - Затрясется буфет: это папа, сияя

  глазами, проходит с бутылкой рябиновки и наклоняется в быстрой услуге:

       - "Рябиновки". -

                      -  "Э,  да, он мыльник: надутый словами, летал пузырями;

  он  -  лопнул-с.  Я  вам  говорю, что он лопнул", - - сипит перекуром Сергей

  Алексеевич Усов -

                  -  но  тут  появляется  сам  Алексей Николаевич Веселовский,

  надменно надутый; и все - замолкают: -

       - "Ппсс".

       - "Ппсс" -

                -  Засвитал  пульверизатор  сосновой  струею: то мамочка хочет

  очистить закуренный воздух: -

                              -  "Мы с Мимочкой, Фимочкой, Фифочкой, Фофочкой,

  Мисиком, Тосиком едем на праздники к брату в деревню... -

                                                          - Га-га-ба-ба-ба". -

                                                                             - Папа

  выскочил  быстро, карманом своей разлетайки опять зацепился за ручку, карман

  оборвал:

       - "Обратите вниманье: икра!" -

                                    -  наклонился  над Гротом, который, войдя,

  пересек  криворотую злобу профессорш, уже черноброво уселся в прекрасной (не

  слишком  ли)  позе,  естественной  (слишком  естественной),  черные  кудри с

  бородкой склонивши на руку; и делает очень красивые жесты другою рукой:

       - "Передайте балык".

       Но сутулясь и так доброносо уставясь очками, мой папа стоит за  спиной,

  улучая минуту рукой указать;

       - "Дичий сыр очень вкусен..."

       И Грот:

       - "Благодарствуйте". -

                            -  Он обращается к многососальнице кислых лимонов;

  а  папа, очкастый, главастый, но прыткий и кидкий, оставивши Грота, разводит

  везде  юмористику  точек,  ведет  параллельные  линии  карими  глазками; и -

  перекидывает  параллели:  от  сыра  к  колбасам; сегодня ему философствовать

  некогда;  и  -  философствует Грот перед важной двугубою дурой, профессоршей

  Кисленко;  да,  говорят  -  в  ней  грудастые  страсти,  а держится стянутым

  пыжиком;  губки  подтянуты  малой горошиной, точно свистеть собирается: если

  распустит,  они будут ломти; ей мамочка робко укажет на кисть винограда; она

  -  отвернется,  как  будто  не  слышит; и мама, обидясь, предложит опять: ей

  ответит   двугубая  дура  сугубою  грубостью;  ей  повернет  свой  турнюр; и

  подтянутым  пыжиком  слушает  очень  красивого  Грота; и карандашиком делает

  очень  покорно  отметки  она  в  своей  маленькой  книжечке;  слушает  Грота

  почтенный  фразер,  весь надутый двумя юбилеями; сжатый своей приготовленной

  фразой,  как  крепким  корсетом,  сидит дожидаясь удобного случая, - вскинет

  пенснэ;  и  -  рисуется белою плешью; и - вот: случай стукнул; и - поднимает

  бокал, поднимается сам, и, возвысясь над спинкою стула, - он дует устами -

                                                                           - и

  пучный  пузырь  образуется;  жилы  нальются;  и  от  усилий  своих рассыпает

  песочек;  и  правой  рукой  поднимает он выше и выше шампанское; левой, едва

  помавающей, -

              -  около уст принимается он это все развивать: разовьет до того,

  что  руки  не  хватает;  тут  - лопнет: и все с уважением смотрят в пустое и

  общее место; качается в воздухе палец, да взвешен в пространстве бокал, -

                                                                          - а

  все  прочее  лопнуло:  нет  никого;  только  -  стул,  а под стулом песочная

  горсточка;  горсточку  вынесут; с папочкой чокнутся: это ему говорилось: он,

  он  -  дорогой  именинник;  привлек он фразера, который, ведь, каждый день -

  эдак  (до  юбилея,  до  третьего) дуется где-нибудь: наговорил библиотеку, а

  написал  - две брошюры; напротив - сидит безобразник: зарос волосами до глаз

  он,  -  до  маленьких  щелок:  до  злейших, хитрейших: и - чешется: обезьяна

  какая-то. Я говорят, - умник он -

                                  - Виндалай Урванцов: -

                                                       - я боюся, что рявкнет;

  он  рявкнет, - от ужаса руки трясутся у всех; рот расширится до... окончания

  мира;    оттуда   несет   океаном   каким-то;   его   называют   т_р_у_б_о_й

  и_е_р_и_х_о_н_с_к_о_й;  и  где  ни  вострубит  - день первый; и - хаосы; и -

  двадцать пять болтунов просто лопнут; тогда рот замкнет он; и - чешется; и -

  озирается:  дикий  и  красный, сконфуженный; после него - минут пять тишина:

  вижу   -  движутся  рты,  а  не  слышу:  оглох;  Виндалай  Урванцов  ударяет

  царь-пушкой; ударит - океанической ширью повеяло; он же, ударив, конфузится;

  робкий:  никак  все  не может жениться; - все женится, женится, а от венца -

  убегает.

       Темнеет в столовой,  редеет:  за  окнами,  там,  -  о,  какое  горение,

  преображение и - просияние; пресуществилось, восстав  из  нецветного  дня  -

  самоцветным, просветным: багровым, пунцовым, лиловым; и - кажется  новым;  и

  день - провоздушен, освечен; летит прямо в ночь; -

                                                   -  но  в  столовой сплошной

  беспорядок;  собрание  ело  и прело, сидело, галдело; казалось - наладилось;

  вновь  начинались  везде  нелады;  образовались, казалось, у нас за столом -

  К_у_з_н_е_ц_ы   и  М_е_д_в_е_д_и  повсюду  расставятся  друг  перед  другом;

  попеременно  кидаются кулаками и словом - на середину меж ними; посередине -

  молчит  дядя  Вася,  напуганный  криком; уже отодрали копченую кожу; под ней

  бледно-белый  балык,  показав  свое мясо, об'елся: лишь рыбья копченая морда

  глядела  совсем удивленно недвижимым глазом, затем перейдя в многокостье; от

  дичьего  сыра  остался  желтеющий  жир  да  бумага  свинцовая,  а  от икры -

  обсыхающий  ножик;  никто  не  звонится;  наполнил  переднюю гомон; а стулья

  отставились  все,  образуя  то  двойки,  то тройки, застывшие в споре; тут -

  скомкана скатерть, а там - залита.

       И - всегда так:  бывало  они  пустовзорились  все  в  громословы  свои;

  отхихикнет один, все - подфыркнут; и - смолкнут; и вдруг побегут  перегромом

  по комнатам; передвигаются стулья,  прощаются;  и  -  зазывают  друг  друга;

  закуски - из'едены; множество грязных  тарелок  несется  на  кухню;  все  то

  перемоется, будет запрятано снова в буфет; потечет все по-старому,  будто  и

  не было вовсе Михайлова дня никогда; но -

                                          -   он   будет   опять;   это  все -

  повторится; оно повторялось уже от Адама; и будет оно при восстании мертвых;

  да,  мертвые,  повосставши  из  снега,  придут,  громыхая  калошами,  в этот

  таинственный день к нам за стол: -

                                   -  о,  горение,  преображенье,  за  окнами;

  пресуществилось  там  все  из  нецветного  дня,  -  самоцветным, просветным:

  багровым,  пунцовым,  лиловым;  и  -  гаснет.  Все  -  пусто:  и наш дорогой

  именинник   ушел   отдыхать;   отдыхает   и   мамочка;  а  из  угла  завелся

  чернодуб-бородан;  это  -  тень; он - выходит тихонько; и бродит - легонько;

  царапает тихо обои... своим... тараканом...; -

                                               -  пройдут  чернодумы,  пройдут

  бороданы  нешумною  поступью;  толпами  встанут,  за  руки возьмутся; руками

  сольются; и -

              - будет одна чернота: -

                                    - ночь - присутствие - да: очень многих; и

  - нет: не отсутствие их...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Уж за окнами холод синел -  там  на  все  вылезающим  дымом;  слагалась

  градация всех умерканий в  голубоватые  тусклости:  от  сине-серого  и  -  к

  сине-синему; и от него - к сине-черному, к черно-лиловому даже;  перемеркало

  все это - в чернила пролитые за окошком: густые, сплошные. -

                                                             -      А      наш

  именинник: -

             -  лежит  на  постели:  на  жесткой постели, заставленный шкафом,

  совсем без очков, обнаруживая морщинки у глаз, утаенные стеклами, - бледный,

  усталый,  за  день  прохудевший  и  меркнущий  в  умерканиях  дня: и бросают

  прохожие  сумерки ряд своих мрачных вуалей на это лицо; в сине-сером оно еще

  белое,  а в сине-синем оно - засерело; в сплошном сине-черном оно просинится

  едва от постели:

       - "Да, папочка - старится..."

       Он же привскочит с постели; и растирает глаза:

       - "Ах-ах-ах-с".

       Копошится уже над очками; и - суетится, отыскивая карандашик  и  чиркая

  спичкою: разорвались черноходы ночей - в блеск свечей.

       - "Что вы - эдак же вредно кипеть: целый день."

       - "Ничего-с, ничего-с".

       И ушел - в вычисления.

       - "В клуб бы не шли".

       Наливная слеза задрожала из глазок: боюсь, что расплачусь: в  пробежное

  время бежим  неизбежно;  я...  с  желтеньким  кубиком,  мама  -  со  шляпной

  картонкой и папочка с новой брошюркою:  "О  р_а_д_и_к_а_л_е  э-и_к_с":  -  я

  боюсь: я расплачусь: ну, мне еще можно бежать, маме можно, а  папе  -  куда?

  Пятьдесят ему стукнуло: был именинником; и - перестал: побежал с  именинного

  дня по дороге времен -

                       -  и  я  вышел  тихонько  в  гостиную: кресла стояли во

  мраке;  и в креслах сидела: компания мраков, - и передразнивала тут сидевших

  гостей;  и  такие  же мраки взирали в оконные стекла тяжелыми взорами; мраки

  стояли под легкими шторами; мраки стояли шпалерой: -

                                                     - немых кавалеров -

                                                                       - надев

  свои фраки.

  

                                  АГУРО-МАЗДАО

  

       Стою у окна под ореховым крепким багетом:  повешена  слетная  штора  на

  медных колечках; а - подают самовар, посылающий в воздух развитие пара:  под

  склянную лампу; я липну к окну, где твердеет Москва; и за нею леса, города и

  поля, по которым несутся с границы швейцарки и немки к нам, к  детям,  и  по

  которым поедет француженка.

       Вот носороги  идут  коридором  (буфет  задубасил  стопами:  подпрыгнули

  бюстики); то из дверей - голованится папа, уставясь в меня жестяными очками;

  стоит, совершая за дверью застежку своих панталон;  вот  уже  бултыхнулся  в

  проход, подмахнувши одною рукой, прижимая другою рукою  зеленую  книжечку  к

  боку: спешит он за стол, свирепея усами:

       - "Ну, Котик, дружок мой!.."

       - "Поучимся".

       Перед собою поставит: привяжется - шаркать; я  шаркаю  ножкой,  тряхнув

  головою одною (я - в платьице: кудри мои, залетав, пощекочут под носиком):

       - "Так-то вот!"

       Так-то я! -

                 - А у Дадарченок мальчики шаркать не могут; один ослюнявится,

  свой  кулачишко  засунувши  в  ротик;  другой  еще  ползает;  Сонечка делает

  книксен; а мне она делать не хочет; мы просто целуемся:

       - "Раз!"

       И - готово: скорехонько...-

       Папочка, громко отшаркав, сажает меня на колени; он - в форменном фраке

  (сорвется на  лекцию);  спешно  споткнется  мясистым  лицом  пред  раскрытою

  книжкой, сутулый и скошенный на-бок: кусает он розанчик, бегает он языком  в

  отдаленные  страны,  где  солнце  ярчеет,   где   ходит   обвитый   тюрбаном

  оливково-бронзовый индус, где перс в полосатом халате отчавкает персиком.

       Солнышко, ясный фазан, распускает теперь светопер  через  зимние  дымы;

  оно многознайками - зайками - к нам забежало *из окон; и в нем - пустолеты.

       - "Вот так-то, мой Котик!"

       - "Россия, брат, - во!" - раскидает ладонями он,  мне  напомнивши  жест

  Саваофа под куполом Храма  Спасителя  (нос  Саваофа  был  взят  Кошелевым  с

  профессора Усова: нос - в три аршина!)...

       - "Огромна!"

       - "Она заключает"  -  подбросит  он  ножик  и  ловко  подхватит  его  -

  "Туркестан, и Кавказ,  и  Сибирь,  Бухару  и  Хиву,  и  Финляндию"  -  ловко

  подбросит он ножик...

       - "Урал" - и поймает его... - "Повтори..."

       Повторяю:

       - "Сибирь, Бухару и Хиву..."

       Бросит ножик:

       - "В Сибири, брат, холод, а в Туркестане растут  тростники:  там  сидят

  полосатые тигры и кушают сартов; у сартов халаты, пестрейшие, братец мой".

       Пахнет антоновкой, ходит словами:

       - "У нас есть Камчатка; и даже Дляской владели мы, но... чорт возьми" -

  и лицо прорезает угрюмая складка, и смотрит пустыми глазами от ужаса:

       - "Чорт возьми! Немцы, чинуши, ее  проморгали:  Яляску  мы  продали"  -

  щелкнет он пальцем под носом и сделает кукиш  из  пальцев:  -  "за  миллион,

  братец мой!"

       Прокислеет лицом и покажет язык:

       -  "Насажали  нам  немцев  министров:  Ламздорфов  и  прочих;  об  этом

  стараются Бисмарк с Кальноки:  у  Бисмарка  три  волосинки...  Аляску-то,  -

  продали!"

       Тут приумолкнет, как будто он слушает внутрь себя,  глазки  зажмурит  и

  рот разожмет, приподнявши разноздренный нос: и  -  свирепо  чихнув,  достает

  торопливо платок из-под фалды; потом на словах, - да в припрыжку:

       - "Но все-таки, гм: кое-что да осталось у  нас".  И  конфузится,  очень

  довольный богатством России:

       - "Вот так-то вот, Котик".

       Вот так-то и мы: развиваемся мы!..

       . . . . .

       Из  столовой  -  открытая  дверь:  там  -  гостиная   дверь   открывает

  таинственно мамину спальню; за ширмочкой с лаковым  полем  небесного  цвета,

  откуда летят на резьбе  златокрылые  аисты,  под  голубым  одеялом,  космато

  поставив головку на голенький локоть, - протянута мамочка в  слух;  затаивши

  дыханье, она собирается нам доказать, что нельзя развиваться, - угрозою:

       - "Котик!"

       - "Сюда..."

       - "Не смей слушать!"

       - "Тебе это - рано!"

       - "Поди-ка сюда!"

       Как уйти?

       - "Кот, останься!" - ощерится папочка...

       Что тут поделаешь?

       - "А?"

       - "Ты не слушаешь матери?"

       - "Я?"

       - "Так и знай: я - не мать!"

       Как не мать? Я, - робея, пойду; но едва я пойду, как за мною  притопнет

  словами споткнувшийся папа, расправивши руку с дрожащими  пальцами:  "ц_а_п"

  за юбчонку, и запах антоновки вдруг пропадет; и повеет другим  уже  запахом,

  свойственным тоже ему; этот запах притушенных стеариновых  свечек  и  жженой

  бумаги бывал мне знаком, когда папа с затушенной свечкою шел в кабинетик  из

  темненькой комнатки; вот - наливается жила на лбу; наливается жила на шее; и

  - длится молчание, полное ужаса: -

                                   -   воют   в  трубе  древотрясные  ветры; и

  явственно слышится звук белендрясов, строчимых на швейной машинке (строчится

  экспромт: маскарадный костюм); -

                                 -  слышен  звук упадаемых дров (он из кухни);

  несется  уверенность  (экая  шалая  мысль!),  что на кухне пропахло овчиной;

  Антон,  дуботол,  дровощеп,  стоеросовый весь, дровостволый какой-то, свалил

  там вязаночку; и пососав заусенец, ушел, отвонявши овчиной: -

                                                              -    пойти   бы:

  понюхать овчинки!

       . . . . .

       Мне память проносит все это некстати, - от страха, что мама проснулась,

  как тигр, залегая за ширмами, чтобы оттуда повыпрыгнуть, щелкая  зубками;  и

  затащить меня, сарта, за ширмочки.

       И потому-то: когда закатается папа словами (так  рой  деревянных  фигур

  закатается в шахматном ящике), - память моя убегает из пяточки в пальчик: со

  страху, что мама проснется; со страху же крутит в  головке  какими-то  вовсе

  ненужными мыслями: -

                     -  видел  недавно я справа и слева от солнца - два ложные

  солнца;  два  солнца  померкли,  а  солнце  - осталось; померкнет персидское

  солнце,  померкнет  индийское  солнце,  как  папа исчезнет на лекции: мама -

  останется!

       Громко подтопнет тут папа:

       - "Ты, Котенька, знаешь ли, вовсе не слушаешь?"

       - "Эдакий ты!"

       И поддернувши  скатерть,  запляшут  по  скатерти  пальцы  -  горошками;

  дернется словом:

       - "В России есть... что?"

       Я - споткнулся: молчу; я - такой раскарякой сижу; я -  такой  недотяпой

  коснею:

       - "Урал!"

       - "Есть Урал" - грохотнет и наставится он:

       - "Я еще?"

       Я - не знаю: навалится, дернется:

       - "Как, как, как, как?!?"

       Посмотрю я: у папы - раскосые, злые, татарские глазки;  хочу  отвечать;

  но... за лаковой ширмочкой взвизгнули, щелкая, тигры:

       - "Кот! Котик!"

       - "Не смей!"

       - "Тебе рано..."

       - "Сию же минуту - ко мне!"

       - "Нет-с, позвольте! Урал, а -  еще?"  -  запыхается  папа  ладонями  в

  воздухе.

       Я - не живой и не мертвый: я слышу, как мама зашлепала: с заспанным,  с

  нехорошеющим, сонно опухшим лицом, позабывши капот, без корсета, без  кофты,

  без туфель, она выбегает в столовую  с  сосредоточенным  видом;  и  здесь  -

  размахается, пренекрасиво подтопнув босою ногою:

       - "Я - мать тебе?"

       - "Мать тебе?!"

       Вот, ухвативши за плечико, дернет за плечико: вывернет плечико;  тускло

  лицом припадет мне под носик и пальчиком водит, присевши  у  носика,  полной

  рукой прижимая рубашку к ногам и голея  плечом;  задевает  меня  бирюзою  по

  носику:

       - "Мать тебе я?"

       Я - решаю, что - нет: мне иного нет выбора; знаю, все знаю, но - выбора

  нет, потому что захваченный папиной пятипалой рукою за  юбку,  -  бежать  не

  могу я отсюда: ай, ай, ай, ай - эдак  вывернуть  можно  мне  плечико:  будут

  опять синячки - безобразие!

       Тах-тарарах: громко падает стул; завязалась борьба - за меня  (оборвали

  тесемочку мне):  папа  выпустил  юбочку;  грозно  присел,  как  козел,  пред

  присевшею мамочкой; смотрят друг другу в глаза (точно так петухи, перед  тем

  как подпрыгивать друг перед другом, - присядут: и - смотрят друг в друга); и

  папа не выдержит:  едким  разрезом  раскосых,  китайских  глазенок,  кроваво

  налитых,  как  суриком,  вдруг  подморгнет;  и  -  пойдет,  хлопнув  дверью;

  останемся с мамою.

       Двери защелкнув, расставивши ножки  и  выпятив  очень  сердитый  живот,

  закусает сердитыми зубками красные губы: и -  шлеп-шлеп-шлеп-шлеп  по  щеке;

  мне не больно нисколько от  пальчиков  мамочки;  больно  от  злого  колечка:

  зелененький, крепенький камушек очень кусается; мамочке -  под  ноги:  малым

  комочком; целую с любовию ножку: Христос повелел нам молиться за грешников.

       Мамочка - тоже заплачет; и - выйдет; сижу - на полу; по  паркету  бежит

  ползунок-паучок многолапым комочком; - за ним; да и ножкой расшлепнул его по

  паркету: под ножкой замазалась черная т_л_я-т_л_я.

       Вот - вечереет: и жжется сожженное  око,  -  далеко;  и  ухают  тени  с

  востока; сожгутся сердца; и сожмется под сердцем какое-то ч_т_о-т_о: -

                                                                       - и

  меркло  за  окнами:  холод синел замеркающим домом; давно убеленный сединами

  день  показал,  что  он  -  негр,  прочерневши  вечерним лицом; и - туманясь

  снегами  на  крышах;  на  лысую  голову  шара  земного надели цилиндр, очень

  черный; рукой роковой нахлобучили ночь; одиноко и строго.

       Сажусь я под окна; и ночь чернорого: уставилась в окно; в углу началось

  размножение мраков; пошел в  коридорчик:  присиротинился  к  печке;  свирепо

  затрескала печка поленьями; красное пламя ходило по красным, уже  об'едаемым

  с краю дровам, - расшипелось, рассыпалось златом и жаром: чернело угляшками;

  ярко мигали везде васильки-мотылечки угарного газа.

       В гостиной, - там бабушка крепко уселась на просидне кресла с моточком,

  с крючочком: разматывать мне, выборматывать мне: из меня самого - мою жизнь,

  и посматривать, взглядом сверкнув, как огнивом, из сумерек: -

                                                              -         черная

  бабушка-жизнь;  этой  бабушкой  стала  и  бабушка;  мы  ею  станем, когда мы

  устанем;  а мы устаем что-то: старимся мы, как другие, которые с молоду так,

  как  и  я,  залегают,  как  гусеница,  в перевязанных крепко пеленках, потом

  вылетают,  как  бабочки, кушают много, как мама, становятся толстыми бабами,

  как  Докторовская,  ходят  грудасто,  сидят  животасто,  и  дрябло  обвесясь

  морщиной,  они  досыхают, как бабушка, горбиком, или развесясь сухими ушами,

  как связкой грибов, приправляются к супу -

                                           - и тут рассмеется беззубо двузубая

  бабушка; и - пустоглазая тетя моргает из тени: в таком положении; и рассыпая

  свое пустородие звуков, со мною, побитым, отшлепнутым, странные игры заводит

  свои:  обнимает  и  водит меня по теням, как по дням; кто-то вытянул лапу из

  темных потемок, а я прохожу через лапу; а там: -

                                                 - ту -

                                                      - ту -

                                                           - ту -

                                                                -    черноходы

  пошли коридором: выстукивать! Черные фраки проходят безного, безглаво - один

  за  другим,  наклоняясь  друг к другу из'ятием лиц и потом поднимаясь наверх

  руконогом  теней  в  семиножие  дней:  кружеветь  потолками  и рваться лучом

  белолапого пламени: -

                      -  это  Дуняша проходит со свечкой: сквозной, черномазый

  гримасник - за нею запрыгал, тенея, чтоб в временных сумерках реять безвесо;

  -

  -  в  оранжевом  пламени  и в шоколадных обоях сутулится папа, вернувшийся с

  лекций;  мама,  откинув  головку  и  ей  уплывая  в  боа, колыхает турнюром,

  дрожит  растопыренным  током  малиновой  шапочки, руку просунувши в муфту, -

  проходит, со снегу (вся белая, в снеге) к себе:

       - "Не подумаю я горевать" - она дернула носиком; папа сидит, углубясь в

  вычисленья и делая вид, что он мамы не  видит;  он  если  поднимет  на  маму

  глазок, очень хитрый и вовсе не злой, то повыпятит губки она;  он  же  очень

  рассеянно, перед собой поморгавши, уткнется в зеленые пятна сукна, и - чинит

  карандашик:

       - "Ну" - думаю я - "продолжается ссора"...

       Я - слаб; да я - раб: утопаю опять в бормотании баб,  -  закопавшись  в

  матрацик до утра: а старая баба - склонилась; и - шамкает черною челюстью; -

                                                             - вдруг! -

                                                                      - озарилось! -

       Не черная баба, а белая мама  блистает  свечою,  окапавши  лобик,  -  в

  глаза; беспощадной рукою откинувши кудри, - бывало  посмотрит  на  лобик;  а

  лобик - большой:

       - "Большелобый!"

       - "В отца..."

       . . . . . . . .

       Как  растрепаны  мамины  кудри:  живот  злопыхает,  грозит   загибаемый

  пальчик; надуется под подбородком второй подбородок:

       - "О, нет!"

       - "Не в меня!"

       - "Весь в отца..."

       И отшлепает в сумрак; боюсь: чернорогий бубука, сквозной незнакомец, из

  кресла мычит мне коровьею мордой...

       . . . .

       Ночами  я  -  пленник;  ночами  сплошной  веретенник  бормочет  во  мне

  расширением слуха; и малая волосиночка шороха,  бухает  громким  поленом;  и

  черное пятнышко, режущим скрежетом, быстро подымется бегом: осиливать лунный

  косяк; остановится, тяжко присев, как рачок: таракан!

       Вот минуты оттикали, слабнут едва намечаемым просветом; вижу: чернила -

  синило; и знаю: -

                  -  денек, белоногий младенец, крича благим матом, бежит уж в

  дугу  вековую небесного свода; косматые мамы за белым младенцем пустились: с

  сосредоточенным бешенством; и - совершится убийство: минуты затикуют каплями

  крови и слез; душегубки, колонною плакальщиц станут направо и станут налево;

  и  кто-то  брадатый, и кто-то крылатый косматою митрою встанет над гробиком;

  будет отчитывать громко он: -

                               - б_е_ри-б_е_ри-б_е_ри-б_е_ри - берб_е_ри:

                               - берб_е_ри-берб_е_ри-бер_и_;

                               - _е_ри - _а_рии, арии: -

                                                       -  папа рассказывал раз

  о великом персидском пророке, по имени "З_о_р_о_а_с_т_р"; -

                                                            - и я вижу во сне:

  -

  -  продолжают  они  заколачивать  гробик, пока он не лопнет лучами сторукого

  солнца: -

          - Агуро-М_а_здао! -

                            - И тут просыпаюся...

       . . . .

       Утро!

       Легчайшие перегоны снежинок дымеют  под  склянное,  искрянОе,  синейшее

  утро; алмазник какой-то; вселенная точно надела алмазную митру и сыплет свои

  драгоценные краски персидским ковром; папа тянется  к  мамочке:  треплет  по

  плечику; мама, надув свои губки, ему позволяет; я  -  взвизгну  от  радости;

  знаю, что к вечеру будет звонок очень громкий: прибудут картонки  (подарочек

  папа пришлет от Кузнецкого Моста); и сердце мое - ходуном, а у мамы глаза  -

  колесом, затрясется руками, срывая бечевочки; вынет оттуда  большой  абажур,

  обвисающий кружевом, и - облизнется, как кошечка, от удовольствия.

       . . . . . . .

       В нашей гостиной еще с Рождества сохранилася елочка;  вечером  этим  ее

  убирают опять; и она - в ясных  шариках;  все  самоцветные  шарики  полнятся

  легкостью;  тронешь  чуть-чуть,  и  -  закракал  своей  скорлупою   разбитый

  напученный шарик; я знаю: опять в картонажах дражэ; прикупили хлопушек...

       . . . . .

       Уж пукнула порохом вот золотая хлопушка;  и  вытащен  желтый,  бумажный

  колпак из нее; и уже на головке - разорван; другая запукала;  и  -  подарила

  свои мне штанишки из синей бумаги; но - коротки; экая жалость; ну  -  сдерну

  орех; закачались все ветви, попадали иглы; и цокнул  в  паркет  оторвавшийся

  шар; золотая теперь скорлупа захрустит под ногами: -

                                                     -     как    все    здесь

  просвечено,  все  здесь  освечено; обриллиантилось, ясно заглазилось; просто

  глазастый  алмазник,  иль  -  митра;  мой папочка, светлый, надевший колпак,

  точно митру, обвесил себя золотою, бумажною цепью и ходит таким Зороастром:

                                                     -   "России,   мой  друг,

  предстоит  в  отдаленнейшем  будущем  - свет; "Р_у_с_а_н_т" это - светлый; и

  "р_у_с_с_к_и_й" иль "р_у_с_ы_й" есть - св_е_тенник! -

                                                      - "Да-с!" -

                                                                - Посмотрю я в

  сквозной  пересв_е_тень;  пастилкой  набил себе рот; так рубинно-прояснен из

  пахнущей  зелени  нам красно-ярый фонарик; схватились за руки; и - кружимся:

  блеск - вертолетами!

  

                              ПАПА ДОШЕЛ ДО ГВОЗДЯ

  

       В наши углы приседают подслушивать!

       . . . . . .

       Мама - в разбросанных чувствах: присела под ширмой, у шкафчика; створки

  из красного дерева  ручкой  раскрыла,  наполнивши  комнату  запахом  спертых

  духов; ослепительно выехал ящичек, пахнущий лаковою чистотою и блещущий тем,

  что его наполняло: -

                     -   сушеный   цветочек,   душеный   платочек,  стеклянный

  дракончик,  граненый  флакончик:  флакон  за  флаконом,  сверкая  оранжевой,

  гранной  стекляшкой  из  матовых  стекол  притертых,  скрежещущих поворотами

  пробочек,  райски  поблескивал; горный хрусталик, стеклярусы; бусы и бисер в

  картонных коробочках, два аграманта: -

                                       -   все  это  расставилось  рядиком  на

  ослепительном дереве, томном от запаха, распространяемого из с_о_м_о_в_о_г_о

  цвета  с_а_ш_э,  где хранилася стопочка малых платочков, оранжевых, розовых;

  кучечки: синих, лиловеньких ленточек, ясно сказавшихся звоном бубенчиков (от

  котильона);  здесь  есть  веера - кружевные, резные: из лайки, из кости, - с

  точеными  ручками;  есть  и коробочки с пудрой; - перетирать, право, нечего:

  мамочка  перетирает  все  это!  Рискуя  быть  изгнанным, крадусь по стенке в

  сверканье  граненых  флаконов,  в  мир  запахов...  Вижу  себя  я из ртутной

  поверхности   зеркала   туалета,  надувшего  кружево,  в  очень  голубеньких

  бантиках: перед постелью раскинута ширмочка лаковым, синеньким полем; на ней

  - золотые рельефы распластанных в воздухе аистов, вечно повисших на небе; за

  небом  -  постель,  где  на стеганом, ярко лазурном ее одеяле - под кружевом

  взбиты  подушечки;  мама  в лазоревом "п_у_ф_е", сложив ногу на ногу (ноги -

  босые)  в  белеющей  кофточке,  в  косо надетой и палевой юбочке (в нижней),

  своим  полотенчиком перетирает флакон, прижимая к коленям притертою пробкою:

  -

  -  пудреница,  граненая  из  хрусталя; там - пуховочка: пуф-пуф-пуф-пуф; и -

  напудрился:  пудреный!  Вот  бы  еще  уголек:  я  бы  вывел  усы  и  отгрыз:

  перехрустеть на зубах и показывать черный язык Генриэтте Мартыновне:

       "Ach, was wird sagen Mama?" -

                                   -  А  "Mama"  то  -  вот здесь; и не видит:

  перетирает флакончики; кажется: все перетерто и все перевязано; но -

                                                                     -     вот

  рукою  над носиком приподымет флакончик, понюхает, глазки прищурив, усмотрит

  пылиночку; и, обхватив полотенцем, прижмет к шел - ковеющим, желтым коленям;

  и -

    -  трет:  перетирает  все  сызнова: в том же порядке; слова, как болтливые

  мухи,  слетают  с  ее язычка в... тишину кабинетика жужелжнем: папе под ухо;

  для этого дверь в кабинетик нарочно открыла она: -

                                                   - так мушиная стая под ухом

  жужукает  в солнце; рукою махнешь: она - дернется, ярко блеснув изумрудником

  спинок;  и - снова танцует под ухом: жужуканьем жутким: "жу-жу" да "жу-жу" -

  некому нибудь лично; так, в воздухе!

  -

  - Пусть, пусть, пусть: -

                         -  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е" могут услышать,

  услышат о "н_е_к_о_т_о_р_ы_х, к_о_т_о_р_ы_е..." -

       - "Некоторые, которые думают, что постигают науку, а в  жизни  остались

  болванами, - да!.. Иметь шишкою лоб и бить стены им  вовсе  не  значит  быть

  умником..."

       - "Тьфу!"

       - "Вот вам на-те же: тьфу!"

       - "Большой лоб?" -

                        -  перетертый  флакончик  поставлен;  берется  другой,

  недотертый; и - трется, и трется; и раздается покорное:

       - "Гм!" -

               -  за  альковом,  из  двери;  то - "н_е_к_о_т_о_р_ы_е", которые

  молчаливо засели в своем кабинете; -

                                     -    февраль    настигает    уже;    он -

  ветрищенский  месяц:  разл_е_йные  ветры овьются кисными сн_е_гами, ходят по

  крышам; день - ветреник, белый свистун: -

                                          -    дымолет   вырывался   из   крыш

  вертолетом,  ввиваясь  во  все перекрестки Москвы, развевая подолы и шубы по

  белому воздуху, брызгая снёженью; да: и неслись сквозняки в ветрогонные дни,

  где  измеркшие полдни тенились туманною грустью; сырой, многокапельный желоб

  закапает: капает, капает, капает!..

       . . . . . .

       Мамочка руки свои разведет (с полотенцем - одна и с флаконом другая); И

  - кланяется головою в колени:

       - "Да, это вот я понимаю: квартира  в  двенадцать  и  более  комнат;  у

  Прочих - квартира в двенадцать и более комнат, у нас же" -

                                                           -          граненый

  флакончик поставлен; берется - граненый дракончик!

       - "Да, это вот я понимаю: балы!.." - "Я у нас?"

       - "Собирается мертвая плесень:  плешивая  плесень...  Кого  соблазнять?

  Разве моль..."

       - "Да!"

       - "Сложив на  животиках  руки,  забегают  пальцем  о  палец,  как  этот

  Бобынин..."

       - "Что толку?"

       - "Лобанисты!"

       - "Лбами мостить мостовую?"

       - "На это есть камни".

       - "А волосы с'едены молью:  присыпать  на  плешь  нафталин?  Даже  мухи

  замерзнут от скуки, - не то, что я, бедная..."

       . . . . . . . .

       В папиной комнате - серо-свинцовые сумерки; серенький  папа,  слепец  и

  глухарь, в нависающей сери над пылью сукна неприятного, серо-зеленого цвета,

  зачмыхает носом, тихонько поднимет глаза и уходит глазами по крышам: во мглу

  дымогаров; и - снова заходит по листикам он карандашиком; с крыши, под тучей

  широко распучилось очень жестокое око: циклопа; и - лопнуло кровью;  и  вниз

  излилось: чернобровое небо в окошке:

       - "Иные вот,  пользуются  очень  доходной  казенной  квартирой,  -  да:

  академики!"

       - "Если бы подлинно был у нас лоб, а не камень, давно  бы  мы  жили  не

  здесь: на Васильевском!"

       - "Да, это - я говорю...

       - "Чыбушев - академик, а Янжула - прочат; за  Янжула  кто-то  хлопочет.

  *Из Питера..."

       Книжные груды бросают от _о_кон на папочку  тень,  точно  руки;  и  вот

  занавеска, которой покрыты шкафы, опустилася лопастью (папу подглядывать, не

  академика, а - "н_а_ф_т_а_л_и_н_н_у_ю п_л_е_с_е_н_ь"); она опустилася, точно

  гусиная, или, верней, ящериная морда, - не лопасть: -

                                                      -     зеленый    дракон,

  обитающий  здесь,  на  шкафах,  опускаясь  гусиною мордой со шкафа, наверное

  решился подглядывать папочку, что он там делает над интегралом.

       Сутулые плечи не  дрогнут:  лишь  стул  поскрипел,  да  нога  незаметно

  дрыгнула:

       - "Страдалица я: предводительский бал на носу,  а  в  чем  выеду  я?  В

  кружевном, в переделанном?"

       - "Некоторые полагают,  что  так:  накромсать  лоскутов,  и  поехать...

  Лепехина - сшила... Лепехин - не мы!"

       Оторвавшись от пыльных бумаг,  он  покорно  уставился  ухом  на  дверь,

  выявляя свой добрый, свой песий, чуть-чуть озабоченный профиль:

       -  "Послушай,  Лизочек:  Лепехин  -  делец...  Не  мешай,  мой  дружок,

  вычислять" - и покажет сутулую спину, уткнувшись в  бумагу;  но  мамочка,  в

  беленькой кофточке, вскочит, совсем раз'ярясь; и топочет от ширмы  в  слепой

  кабинетик, развеяв рукой полотенце с высоко воздетым граненым флакончиком:

       - "А?"

       - "Вы работаете?"

       - "Мне какое до этого дело?"

       - "Лепехин работает тоже, но он - на семью; у Лепехиных выезды..." -  и

  начнет подставлять под струю рукомойника красные  грани  граненого  донышка:

  брызжет водица холодным,  перловым  разбрызгом;  и  дзанкает  звонко  педаль

  рукомойника; папе подставлен турнюр.

       Уронив карандаш, он подскочет; и - дернется в нетерпеливом  движении  к

  лампе; и -  "дыздики"  громко  воскликнула  стеклами  лампа;  и  чифучирится

  спичка; и выскочил рыжий оранжевый свет, расплетая сплетенье летучих  мышей;

  мыши порхнули в угол (не мыши, а тени); но спичка погасла:

       - "Ах, чорт возьми!"

       И - из углов вылетают летучие мыши над папой, который горбато  метается

  п_о_ столу: спинником! -

                         -  Точно  стараясь  укрыться  от  громких  упреков; а

  мамочка,  топнув  ногой, повернется развеянной кофточкою, обнаружив открытую

  грудку с нечесаной шапкою полураспущенных кос, рассыпающих шпильки; -

                                                                      - и

  вспыхнула  лампа  (надет  абажур);  и  -  оранжевый  свет  побежал по сукну,

  полосато   улегся   на   желтых,   вощеных   квадратиках   пола;   и  бывшее

  серо-свинцовым   и   серо-зеленым   теперь   превращается   в  яркое  все: в

  шоколадно-оранжевое  и в зелено-оранжевое (шоколадного цвета обои, шкафы; на

  шкафах  -  занавеска  зеленого  цвета; зеленого цвета сукно - на столе); и я

  вижу сутулую спину лохматого папы; и вижу затылок, упрямый тяжелым решением:

  перемолчать  что бы ни было, или же - лопнуть; и слышу: из громкого ротика в

  спину ударится жужелжень желто-оранжевых ос:

       - "Есть такие вот, н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е..."

       - "Не  имея  ни  сердца,  ни  чувства,  сидят,  погружаясь  в  дурацкие

  вычисления эти..."

       Забарабанили пальцы по краю стола -

                                         - тарарах-тахтахтах! -

                                                              - Очень дерзко и

  твердо: отчаянным вызовом; но -

                                - топ-топ-топ! -

                                               -   побежали   к   спине  очень

  твердые  ножки  и,  выпятив гордый животик, нарочно стояли такой раскарякою;

  локти  гуляли,  перетиралась  у  сердца протертая пробочка; пенился ротик от

  всхлипов и выкриков:

       - "На-те же: вот вам!"

       И плюнула н_а_ пол...

       . . . .

       - "Ага-с: хорошо-с!" -

                            -   повернулось  лицо  с  очень  злыми,  раскосыми

  глазками, с очень взлохмаченной вдруг головой: -

                                                 -  так  и пес: загоните его в

  кануру,  он  -  покорно  свернется,  под хвост положив свою морду; но там, в

  кануре, не дразните его: с громким лаем он кинется -

                                                     -  да: повернулось лицо с

  очень  злыми, раскосыми глазками, с переклокоченной головой; и - распалось в

  морщины  лицо  с очень злыми татарскими глазками; стало совсем, как сморчок,

  угрожая колючей щетиной; и стало дырой, из которой вдруг хлынули: -

       - не-

            -ко-

                -то-

                    -ры-

                        -е-

                           -ко-

                               -то-

                                   -ры-

                                       -е!!....

       . . . . . .

       - "Ах!"

       - "Вы - тираны!"

       - "Вы - деспоты!"

       Вижу  я:  мамина  правая  прядь  развернулась;  и  -  св_и_тым  кольцом

  нависает; а левая прядь раззмеилась на плечике; рот - растянулся от страха и

  злобы;  пятно  лицевое  -  медуза,  которая шлепнется; губы - накусаны, губы

  опухли  кроваво;  она  -  отступает  от  папы,  которого красная маска лица,

  разлагаяся, озеленела; которого пятипалая лапа протянута:

       - "Если не смолкнете..."

       - "Я..."

       - "Вас заставлю молчать".

       - "Я - даю пять минут" -

                              -  и  положена тяжеловесная луковица часовая: на

  край рукомойника.

       . . . .

       Мамочка спряталась в  тени,  отшлепав  к  алькову  и  взвизгнув  оттуда

  собачкой, которую пнули:

       - "Не позволяете мыться, насильник: мой, мой рукомойник - не ваш!"

       Но ответствует кто-то с отчетливой злобою:

       - "Так-с!"

       - "Умывальник поставлен не мною ко мне!"

       . . . . . . .

       О, я знаю, что будет: ужасное будет!

       Н_е_к_о_т_о_р_ы_е,  к_о_т_о_р_ы_е... ничего не боятся, которые обрывают

  министров  и  топают  на  попечителя  округа  и превращают Пафнутия Львовича

  просто в котлету (сырую и красную), неко-

  то-ррр-

        -ррр-

            -ррр-

                -кото-

                     -ррр-

                         -ррр-

                             -ррр-

                                 - Законодательством страшным, Синайским -

                                                       ррр-

                                                          -ррр -

                                                               -  перерявкают,

  мир, перетявкают, пере... -

                            -  иные  боятся  оттенка чудовищно-рыжей, таящей в

  себе шаровидную молнию, тучи, которая посылает не грохот, а прямо за красною

  молнией, - "бац", расщепляющей сосны под домом, -

                                                  - а я ужасаюсь молчанию этих

  пяти проползающих тихо минут -

                               - ("Я даю пять минут!") -

                                                       -   где   секунда  есть

  вечность; и - затыкаю, присевши на корточки, уши-до... до... до... -

                                                                     -      до

  чего?.. -

          -  Между тем: до... до... до... до "т_о_г_о" (т_о_г_о с_а_м_о_г_о!):

  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е": -

                                      -  в  воздух взлетев, пиджаком припадают

  увесисто  на  бок,  на  левый,  лицом, разлагаемым черной морщиной, щербимой

  китайскою  тушью,  и оттеняющей старый мертвак неживого лица с разорвавшимся

  ртом до ушей, и с прищуром раскосых глазенок, окрашенных суриком, -

                                                                    -  напоми-

  нающим маску лица самурая, взмахнувшего саблей, -

                                                  - его показал Хокусай! -

                                                                         - Эту

  маску лица самурая, взмахнувшего саблей -

                                          -  являет лик папы, припавшего носом

  к   руке,   зажимающей...   ржаво-оранжевый  гвоздь,  чтоб  ударить  гвоздем

  оглушительно: в жесть рукомойника! -

                                     - Этот прием он придумал; прием укрощенья

  строптивой,  которая  звуком  гвоздя...  повергается  в  обморок:  головою в

  подушки; и - тонет от слез...

       . . . . . .

       Протекают минуты до... страшного "баца", и ухает в красно-оранжевый свет

  кабинетика тьма, из открытых дверей,  где  отчетливо-желтое  кружево  злого,

  фонарного света легло... саламандрою; мама оттуда  поносит  (не  долго  ей!)

  всех: математиков, бабушку, дедушку (папу и  маму - не  маминых:  папиных...),

  всех четырех моих теть и шестнадцать племянников; я затыкаю от ужаса ручками

  уши и носик, упавши коленками на пол; и кланяюсь:

       - "Господи, господи, господи, господи: ты - пронеси,  пронеси,  пронеси!

  Ты спаси и помилуй, спаси и помилуй, о, господи, господи, господи, господи!"

  -

  -  вдруг:  я, обвеянный клубами рыжего ужаса громких китайских тайфунов, - я

  слышу сквозь пальцы, которыми уши заткнул:

       - "Остается - пятнадцать секунд!.."

       О!

       О!

       О!

       . . . . .

       Открываю глазу; вижу -

                            - бац! -

                                   -  упадает  нога,  голова и рука; нога - на

  пол;  рука - к рукомойнику; и перержавленный до-желта гвоздь ударяет о жесть

  рукомойника:

       - "Бац!? -

                -  Из  раз'ятого  рта  выбегает  кровавый  язык своим загнутым

  кончиком; в воздух слетают очки; и дугою взлетает платок носовой из кармана;

  "о_н"  бегает  сп_и_нником, вертится, машет руками, и бьется оранжево-ржавым

  гвоздем по железной кровати, по тазу, по жести; -

                                                  -   своей   пятипалой  рукою

  схвативши зажженную лампу, стоит с этой лампой, стараясь и лампу раздрызгать

  о  пол  и  закракать  стеклянником, взвеявшим черно-кровавое пламя и копоть,

  чтобы просунуться в пламя, пропасть в клубах копоти... -

                                                         - Лампа рукою опущена

  снова на стол; и наверное: -

                             -  нет  кабинетика:  в красных кругах разлетелися

  стены: -

         - и папа; -

                   - копьем свирепея, затиснувши круто ногами мохнатую лошадь,

  на  собранной  коже, в раздолье далекого прошлого гонится - согнутым скифом:

  за  персом; вернее: за кожею перса! И пламенем лопнуло солнце; и степи дымят

  перегаром;  и  перс  от  него  удирает,  прижав  свою  голову  к гриве коня,

  перекинув  за  шею  косматую  руку с обтянутым кожей щитом, на который вдруг

  звукнул  удар  пудового  копья, раздробившего щит и к загривку споткнувшейся

  лошади перса пришившего: проткнутой шеей... -

       . . . . . . . .

       Когда я очнулся: то - кабинетик был заперт; и было молчание: -

                                                                    - только в

  трубе  завелся  этот  ветер,  опять зажужукавший трутень: опять завелся этот

  дудень: средь дующих будень летим: в -

                                       -  в  веретенники  дней  и  теней:  без

  огней!..

  

                                      СКИФ

  

       - Да: -

             - во вращениях времени: -

                                     -  пленное  тело,  галдя,  оголтело;  а в

  облаке  пыли:  обличье  сутулого  скифа,  согнутого  в  рыжие пыли, копытами

  взбитые,  трясшего  красным,  оранжевым древком из дремлющей древности, дико

  оскалясь, - скакало, скакало (за персом, мерцающим митрою): -

                                                              -    скиф   же -

  босой,  толстопятый,  в  исплатанных  старых  штанах,  обвисающих  с кожи не

  содранной  шкурой, косматый, щербатый; зеленый и бабий живот выпирающий выше

  штанов,  улыбается пупом в косматые ребра, откуда болтаются слабо обвислины:

  -

  -  прянно  несло  одуряющим  запахом:  тминными травами; взвизги копья через

  воздух,  - дугою; и - шеей приколотый перс, прилипая к загривку, безумный от

  болей,  блистающий золотыми металлами митры, - и скачет, и плачет; а красное

  солнце,  садясь  в  перегары,  -  коричневый  круг: густота, темнота; только

  топают  ноги  коней, бременея во времени; только колотятся в облаке пыли два

  тела,  сутулые:  -  косоглазого,  дикого  скифа,  кричащего  ярым оскалом, и

  мертвого перса; -

                  - и - да: временами писалась большая дуга: -

                                                             -     уплотнением

  пыли  связалось  скакание;  плотная  пыль  - мое тело; и скачет под грудкою,

  скачет в головке; и я разрываюсь в скаканиях мысли, в скаканиях сердца: -

                                                                          -

  так в теле: -

              - в моем! -

                        -  совершается  бег  по  минутам:  и мертвого перса, и

  дикого  скифа;  копыта  колотятся;  в  грудке  -  растущий комочек, кровавый

  комочек: мой скиф! -

                     - посылающий красными копьями сонных артерий отраву; и от

  нее  переливная  пестрень персидских орнаментов мысли, перемеркает туманными

  массами в матовый, в мягкий, -

                               - в мой! -

                                        - мозг!..

       И свинцовыми болями скачет мертвак по головке...

       . . . . . . .

       Картина, которую видел я,  -  папа  с  гвоздем,  -  поднимает  огромный

  обломок былого: -

                  - о, вспомнилось! -

                                    -   папа  горящею  лампой  однажды  поджег

  занавески,  склонившись  над  массами книг, у окна; стены вспыхнули ярко, но

  он,   оборвав  занавески,  своими  совсем  тупоносыми  пятками  перетопт_а_л

  прилипавшие   к   полам  халата  багровые  клочья  в  суровую  сажу;  стоял,

  перемазанный сажею, в саже; и, очень довольный, смеялся на возгласы:

       - "Вам бы пожарную каску!.."

       Так стал он пожарным!..

       За этим событием памяти,  чувствовал  я,  приседает  другое  Событие  -

  древнее, древнее: в ярости пламени -

                                     - вспомнились -

                                                   -   вящшие  ярости:  дикие,

  скифские!

       . . . . . .

       Все, что ни есть, обвисает: бумагой, обоями, слетными шторами,  шопотом

  штофных материй; и все превращается в кружево  копоти  после  того,  как  из

  лампы, которую не привернули, забьет в потолок  керосиновый,  красно-черный,

  пфуфукнувший столб: -

                      -  истлевают  во  мне  паутинники, волосы, войлоки нашей

  квартиры  в  кровавый  пожар;  и  взлетает,  как  занавес, вспыхнувший морок

  обставшего, - в прошлое: вижу - из пыли, из тминников: скифа и перса (борьбу

  их  во  мне)!-  -  вот  затопал комочек под грудкой; и - к горлышку; жила на

  шейке колотится; екнуло в ребрышке -

                                     - жду, что -

                                                -  взовьется глухая стена, как

  подлетная  штора,  мягчайшими красными складками в красном луче пронизавшего

  лобик копья: обнаруживать ужасы множества тлеющих комнат, ширеющего от меня,

  как  ущелье;  в  просторы  туда  -  прохожу, мимо стен, развороченных, метко

  рассеченных красными кирпичами и справа, и слева: туда - в мое прошлое, -

                                                                          -

  вижу -

       - стенные проломы,  окрасились  солнечным  хохотом,  бьющим  из  далей,

  распались в ваянные, голованные  лбанности  басом  болтающих  каменных  баб,

  разорвавших губанные рты; отболдела направо какая-то злая  башка  и  двулапо

  схватилась над каменным пузом, как глупая  тумба,  беспалыми  камнями;  вижу

  налево: уставился кто-то продолбленным пупом; и  -  кажется  ярко-оранжевым,

  ржавым, охваченным пламенем грозных костров; перешмякают щебни с  трухлявого

  лика на мергели: -

                   - ки -

                        - ка! -

                              - какие-то лики, какие-то кики! -

                                                              -   оттуда,   из

  красного вижу я: скифа; он гикает дико, схватив пятипалой рукою блеснувшее в

  воздух  копье  и  старается воздух раздрызгать вдруг свиснувшим, как метеор,

  острием,  круто  пишущим злую дугу на мой лобик; и кракает лобик, - разбитый

  стеклянник;  я падаю, перс, окровавясь; на красных кругах, выбиваемых быстро

  из глазок, разбрызгана жизнь моя!

  

                                   ПФУКИНСТВО

  

       В нашей квартире давно поселился "старик", прибывающий в комнаты ночью:

  из комнат, им замкнутых; там - кладовая, в которой я не был; туда, вероятно,

  проходят чрез  темную  комнатку  (водопроводчик  выходит  оттуда);  "старик"

  коренится давно в кладовой - в  паутиннике:  Пфука!  босой,  толстопятый,  в

  исплатанных старых штанах, обвисающих с кожи не содранной шкурой,  косматый,

  щербатый; зеленый и бабий живот, выпирающийся выше штанов, улыбается пупом в

  косматые ребра, где слабо болтаются две полу-бабьих  отвислины:  проборадеет

  он жеванным войлоком, тихо открывши скрипучие двери; и -

                                                         - комнаты! -

                                                                    - комнаты!

  -

  - строятся по коридорному строю: -

                                   -  дичая,  висят паутинники; шлепают громко

  босые ножонки - туда, к старику, привалившему в свой паутинник, припавшему к

  собственной  лапе и серой, и грязно обросшей - сосать; ковыряется ей, сжавши

  ржаво-оранжевый гвоздь; ковыряет грибное, сушеное ухо; а лапа окована ржавым

  кольцом, восклицающим связкой ключей: от квартиры.

       Он пфукнет, -

                   - как еж! -

                             -   равнодушно   кидаясь   на   всякого,  кто  ни

  просунется;  и  от  усталости  быстрого бега протянет слюнявый язык; побежит

  через комнаты (ах, путь далек, путь далек!) до столовой, где бабушка скорбно

  гадает,  боясь,  что  червонный  король,  или  староста  наш, Светославский,

  покроется пиками; и - ей в колени.

       - "Чего ты, Котеночек?"

       - "Это - Петрович!"

       - "Войдите, Петрович!"

       Петрович и входит.

       Задохнешься в беге - одно остается: упасть,  закрыв  личико  -  лбом  в

  паутинники: в пол; и ты  ясно  горячее  пфуканье  мокрого  носа  в  затылок:

  услышишь; нет, нет, не кусается...

       Ночью откроется скрытая дверь; и со связкою ржавых ключей  Босоногий  -

  "топ-топ"  по  квартире;  завозится:  нюхает,  перебирает,  ворочает,  вдруг

  начиная чесаться ногою за ухом; и слышу я топот старичьей ноги, ударяющей  в

  пол, и зачмоки слюнявой губы, деловито вцепившейся в шерсть: щелкать блох  у

  хвоста меж зубами; он ищется там; и - потянет, потянет: -

                                                          -  босыми  ножонками

  топаю  в  прошлое; ах, - там все огненно: вспыхнут два глаза, как свечки; я,

  схваченный,  - в диких прыжках (на спине!) с половицы - на стул, да на стол,

  да  на дверь: по годам, по векам, - к подоконнику: вынута вата, стаканчики с

  ядом;  повис  берендейкой,  повис  над  Арбатом; от каменных виноградин: вот

  желоб  зеленый,  -  по  желобу  к  крыше,  туда,  к  безотцовью: не взлезем;

  двенадцатый,  двадцать  пятый,  сто  первый этаж; нет и стен; только желоб -

  тычком в необ'ятности... кончился!

       Желоб, расшатанный, вот подо мной закачается; время течет из него  подо

  мной в расширение желоба; дрыгая свешенной ножкой, - над чем я - свалюсь,  в

  безызвестие  -  ах,  потому  что  "в  т_а_к_о_м  п_о_л_о_ж_е_н_и_и"   сесть!

  Коренится решимость: отсиживать здесь без обхвата чего бы то ни было; то, за

  что можно схватиться, - во  мне;  чтоб  схватиться,  я  вывернусь;  что  же?

  Превысивши грани, я вышел и - сел: на тычок математики!

       Я - математик, благуша - кричу благим матом. -

                                                    - И-ах! -

                                                            -          оглашая

  "н_и_ч_т_о", я стремительно падаю так, -

                                         -   как  копье  одичавшего  скифа  на

  мертвого перса, и как звезда, прободавшая землю, - раскрытое темя младенца -

  воспламеняется: в мозге -

                          - все вспыхнуло: -

                                           - блеском свечи!..

       . . . . . . . . . . . .

       - "Котик, Котеночек мой, Котосёночек мой: что с тобою,  мой  маленький?

  Что ты, голубчик? Мы - здесь: успокойся!" - болтакает что-то.

       - "Ах, что с тобою?" - болтнуло.

       - "Что, что? Это - мы, это - мы: это папа и мама!" Я, тихий безумок,  я

  вижу худышку-голышечку, маму,  волною  волос  мне  покрывшую  грудку  мою  и

  об'ятьем, мне радостным, жарко припавшую; вижу и папу, со свечкою:  в  сером

  халате, косматый, он пфукает, морщится заспанно  так,  изуверски;  раскрытая

  грудь - волосата; на ней чуть намечена вислость - какая-то полубабья;  он  -

  бекает: "Ты, братец мой, как же так, стало быть... да!"

       - "Предаешься, брат, ты атавизму: переживанию первобытного человека..."

       - "До свайных построек!"

       . . . .

       Но мама бобыней надулась на папу.

       - "А я говорю вам всегда: вот плоды от науки..."

       - "Ребенку играть! Ну чего  пристаете  к  нему  вы:  все  "с_и_л_ы"  да

  "с_и_л_ы"...

       - "Какие там "с_и_л_ы"...

       - "Ребенку - попеть, порезвиться, а вы с "м_а_т_е_м_а_т_и_к_о_й"...  Он

  и кричит: "А_ф_р_о_с_и_м".

       - "Это что же такое, мой маленький?"

       - "Кто это там Афросим?"

       Безупокои ночные уходят, сменясь упокоями.

       . . . . . . . . . . . . . .

       Светоедная ночь об'едает мне все, даже сон;  и  -  заводится  около;  и

  чернодумно опустится в кресло: сидеть до рассвета - глубокими "мраками,  мне

  говорящими:

       - "Нету пределов!"

       Везде - неизменность отсутствий чего бы то  ни  было;  и  -  неизменная

  верность темнот, неизменная злоба пустот; вдруг - она протупеет  предметами;

  и просинеет меж ними присутствие утра: -

                                         -  чернильные  сини развеются в синие

  сини; и серые бесы заводятся; серые бесы уселись на спинку сутулого стула; я

  знаю:  когда  расцветет,  - это будет белье; облекусь я в него: так все бесы

  оденутся утром, и - снимутся утром, чтоб бегать по комнатам: -

                                                               - серые бесы -

                                                                            -

  сомненья мои -

               -  зацветает:  сблизилось  все;  вот  и стул, и на стуле белье,

  дозиравшее только что мертвенной мордой; стена выступает уже над кроваткою в

  месте  отсутствий  чего  бы  то  ни было; и - закрывается мрак; прилепляется

  детская  комнатка  гнездышком  к  малой  кроватке,  висящей над пропастью; в

  гнездышке  -  я;  чтоб  оно  не упало - подставился дом Косякова, а под него

  подставляется весь земной шар; -

                                 - прилетели из ночи опять на Арбат!

       Уже белое, белое все: Генриэтта Мартыновна там папильоткой  встает  над

  постелью.

       - "Genug!"

       - "Genug schlafen: neun Uhr!"

       - "Ах, какое "genug": я без сна провалялся!"

       Квартира  скалой  выступает:  потоки  событий  ударятся,  пеной   своей

  облизнут непробойные стены; скрипят половицы под качкою временных волн;  все

  составы событий,  увы,  расстаются  в  неставы  безбытий:  лишь  стены  одни

  остаются; в пробежное время бежим неизбежно:  я  -  с  кубиком,  мама  -  со

  шляпной картонкой, а папочка с новой брошюркой своей: "О радикале  е-и_к_с";

  но всеедное время грызет все, что есть, загрызет все, что есть: будет нечего

  есть! Семиноги недель пробегают стремительно; громко  скрипят  половицы  под

  тяжкой ногою: то время проходит все ту же дорогу: хромает часами  на  черную

  ногу; и все оседает под действием времени: пол, доктор Пфеффер, живущий  под

  ним; Пильс, кондитер, живущий под доктором  Пфеффером;  дом  Косякова  давно

  оседает; под ним  оседает  земля;  надувающий  ветер  погромом  проходит  по

  крышам!..

       Да, все изменяется в ветре  и  времени:  более  всех  изменяются  люди;

  Предметы - прочнее; но им я не верю: -

                                       -    поблескивает   позолотой   картина

  Маршана  -  резьбою  украшено кресло; но в спинке - дыра с пропирающим зубом

  пружины  и  с  войлочным  волосом;  за позолоченной рамой - пылища; пианино,

  откуда звучит - э_т_о в_с_е, отодвинув, увидели доски; а то, о чем пелось, и

  что  накричали  под  пальцами  клавиши,  -  где  оно,  где?  Коленкор? Да он

  порван...  Игрушки,  в  которых  мне виделась жизнь, как в малиновом клоуне,

  щелкавшем  в  бубен, когда нажимали на грудь, - оказались набитыми: волосом,

  войлоком, -

            - как и малиновый клоун

                 набит этим войлоком! -

                                      -  Что  ни  сломаешь, - увидишь пружину,

  которую я вынимал отовсюду, ломая игрушки.

       О, серые бесы, - сомненья мои; недобудно коснею я в вас!

       . . . .

       Любопытство мое оттого, что не верю я сказке предметов; и -  знаю,  что

  за картиной Маршана не дали, а пыль на стене; за узором  обой  -  безобойные

  стены; и то, что  приставлено  к  ним,  отлетит  и  иначе  расставится,  как

  кабинетик, который  явился  в  том  месте,  где  были  постели:  две  рядом;

  перелетели предметы;  и  мамочка  спит  в  комнатушке  при  нашей  гостиной,

  распространяясь в гостиную и выгоняя оттуда захожего папу:

       - "Идите отсюда: чего вы слоняетесь!"

       Помню: -

              - проснешься: столовая - здесь, а гостиная - там; это - мамочка:

  все-то  она  суетилась,  перетирала,  меняла,  покрикивала, перегоняла меня,

  Генриэтту  Мартыновну, папу из комнаты в комнату и заставляла надеяться, что

  наступает  теперь,  после  всех  изменений  -  прекрасная  жизнь; оставалось

  по-прежнему,  волосом,  войлоком,  пылью  и  псиною;  псиною  пахло разлапое

  кресло. -

          -  Напрасно  старается  мамочка  все украшать очень сложным составом

  предметов,   обильно  свезенных  с  Кузнецкого  Моста;  составы  предметов -

  неставы: распались!

       . . . .

       Два  важных  события  в  жизни  предметов  я  помню;  атласная   мебель

  протерлась: ее просидели; мотались оборвыши; грязная вата торчала; в местах,

  где  обычно  профессор  клонил  седину,  обозначились   темные   пятна   его

  непромытого волоса; тут появился закройщик с  Кузнецкого  Моста:  и  показал

  лоскуточки материи; нравился синий, с глазочками; но -  заказали  оливковый;

  перебивали материей кресла, оклеили стены; нарядно  висели  густейшие  шторы

  оливковых, темных оттенков; а кресла нахмурились, новым  атласом;  такие  же

  точно  обои  глядели  со  стен;  был  повешен  тусклейший  зеленый   фонарь,

  освещавший все это рассеянным светом; нарядно, но - пасмурно; цвет надоел: я

  грустил о пунцовых обоях, о  прежней  обивке;  я  помнил  пунцовый  сквозной

  абажур, с черным клювом, с совиными глазками; отблеск  пунцовый  дробился  в

  паркетах, - не этот, зеленый и бледный; теперь вот  войдут;  и  -  померкнут

  зелеными  лицами;  смотрят  зелеными  лицами;  кажется  мне:  с   появленьем

  оливковых кресел - нахмурилась мамочка: красная сказка предметов померкла  в

  зеленую прозу: -

                 -  Напрасно  старался  утешить  - Иван Николаевич Горожанкин,

  заведующий  ботаническим  садом,  когда  подарил  неожиданно  он  тростники,

  рододендроны,  фикусы,  пальмы; обставили нашу квартиру горшками цветов; что

  же  -  пальмы  хирели  с  немых подоконников, напоминая: все - бренно; все -

  войлок и волос!

       - Так - да: так и все... Николай же Ирасович - тоже вот: пыль, - так  и

  все!"

       - Это - Пфука.

       . . . . . .

       Гляжу в коридорчик; он - кажется мне подозрительным местом; уж сумерки:

  сели все крыши в темнейшие ниши;  грызунчики-мыши  -  играют  все  тише;  из

  коридора опять принялся к нам заглядывать... Пфука: -

                                                      -  выходит,  садится  на

  спинку  сутулого  стула;  когда  рассветет, - обернется штанишками он; иль -

  рубашечкой  станет,  да,  да:  эти  бесы-одежды;  оденутся утром; и снимутся

  вечером;  будут  по  комнатам  бегать  они,  повисая чехлами и... мертвенной

  мордою; и я кричу:

       - "Афросим" -

                   - непонятное слово, ключ к тайне, смыкающий жары и шар!

       Расширяется жар по ночам, развивается очень отчетливо шар -  по  утрам:

  географией Индии, Персии, Скифии; шарик  земной  -  жаровой;  жар  ночной  -

  шаровой:

       - "Афросим!"

       Уверяли  меня,  утешали,  что  нет  "Лфросима",  а  есть   "Афросинья",

  "Петрович", "мужик"; но я знаю: то самое расширение органов тела без кожи, в

  сплошной неохватности, - не от Петровича, не от  Антона  (Янтонов  огонь-это

  что!); нет, "м_у_ж_и_к" ни при чем: -

                                      -  знаю: желоб, которого не одолеешь сто

  тысячу  лет: позвоночник; я полз от червя до гориллы, до... до... расширения

  шара:  моей головы, на которой пытаюсь усесться; и падаю вновь: в допотопное

  прошлое.

       Слышал от папочки:

       - "Перевоплощенье, Лизочек, - гипотеза древних,  согласно  которой  мы,

  так сказать..."

       - "Индусы - верили и Пифагор признавал; и я, знаешь ли, так сказать!" -

                                                                             - Нежно

  глядел за окно: на персидские краски павлиньих закатов: -

                                                          -   вселенная,   мне

  подпиравшая  пяточки,  тут отставлялась; я - жил без подпоры; ударные мнения

  папы о маму, и мамы о папу

       (- "Перевоплощение - вздор!") -

       - превращались в толчки двух свинцовых шаров, быстро пущенных справа  и

  слева по слабому пятилетнему телу: сплошные раздавы!

       Я - выдавом бреда был выперт в закожное; и ощущение гибели - крепли:  в

  крушенье  устоев  -  физических,  нервных   и   нравственных;   поколебалась

  "зависимость" мне в независимость: да - и пустую, и черную.

       Этот тычок в "н_и_к_у_д_а" - преступленье.

       . . . . .

       Сырой, многокапельный желоб - закапал; и - капает;  из  желобов  слабым

  треском везде вылетали сосульки;  халвели  снега,  прорыхали;  полозья,  как

  ножики, резали прямо до камня; пошли сквозняки в ветрогонные дни;  снегопады

  сырели.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Так стал независимой переменною я, несогласный  с  законами  папы,  что

  силами тяготения дом не летит вверх тормашками; ночью летаем  мы  все  вверх

  тормашками, ширясь;  закон  тяготенья  не  действует;  все  разобщается,  не

  тяготея ни к папе, ни к маме (шлепками ее я отшлепнулся прочь).

       Началось - разобщение: -

                              -  американец,  сидевший  над  нами, себя ощущал

  очень крепко, а мы, - разобщенные, - падали крышею дома на пламень созвездия

  Пса... -

       . . . . .

       - "Афросим!" Просыпаюся -

                               - склянное, синее утро; живые огни - на снегах,

  как посыпанных битым стеклом -

                               - просыпаюсь со смутным сознанием: -

                                                                  -  разум  не

  нужен;  без  правила,  грани,  вины  - ощущаю себя; все же я виноват; во мне

  крепнет сознанье: "вины без вины".

       Вспоминаю: -

                  -  зачем  это  папа  кричит  на  меня,  когда  я  с перепугу

  запутаюсь  в  мыслях  о  маме,  которая  может  проснуться;  послушаешь - ты

  виноват; не послушаешь - ты виноват: -

                                       -  виноват  без  конца; виноват и один:

  виноват - до конца, виноват - без причин!.. -

                                              - И за все тебе влепится звонкой

  пощечиной!

       Я угождал, проживая в сплошном беззаконьи; выпискивал маленьким ротиком

  выдумки, чтобы скорей, оторвавшись от этих зловещих миров, - отвертеться  от

  орбиты: кануть -

                 - в развитие: э_д_а_к_о_г_о к_а_к_о_г_о-т_о с_в_о_е_г_о -

                                                                         - м_о_е_г_о! -

       . . . .

       Вот к полудню  рисуется  вычертень  золотоливною  струйкой,  к  полудню

  взрыхлеет; и все прослезится; и все - бриллиантово станет, чтоб вечер покрыл

  закорузлою пленочкой; хряскает ярко-ледяная рдянь под ногами.

       А то - моросеей и мягкой мокриной  прослякотит  улицы  слабый  февраль;

  желто-ярый туман прилипает к окошку: а папочка шепчет Дуняше:

       - "Вот вам: наша барыня - от нездоровья, от нервов!"

       - "Обидно-то как-с!"

       - "Потерпите: вот вам".

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       И мне нить преступленья ясна: эти нервы -  последствия  трудных  родов;

  беззаконие я учинил перед мамой, явившись пред нею; и после: вселил я раздор

  между нею и папой; преступно - самосознание: -

                                               - вечно казаться незнающим! -

                                                                           - Да:

  и  узнай  это  папа,  -  он  рухнул  бы вниз головой, с кабинетиком: семь же

  шкафов,  ударяя  в  глухой потолок, проломили б отверстие; папа бы с томиком

  Софуса Ли, математика шведского, рухнул туда: -

                                                - в свои черные пропасти!

       . . . . . . . . .

       "Н_е_к_о_т_о_р_ы_е,  к_о_т_о_р_ы_е"   -   пропасти:   сил   разобщения;

  "г_в_о_з_д_ь" - беззаконие; я. до него дохожу, вылезая ногами: свергать  все

  устои и опрокидывать правила; -

                                -  пфукает  Пфука  во мне; проходил, приходил:

  головастой  гориллою,  скифом (- "Перевоплощение, мой Лизок, так сказать!");

  нанялся в родовые, в родные и в скотные, стал - родовым домовым; -

                                                                   - да! -

                                                                         - Он,

  папою  в  папе  отчмокав,  зачмокает  мною  во  мне;  очевидно: вселенная, -

  "пфукинство!"

       . . . .

       - "Э, да жарок появился!"

       Кислятится слякоть; все кашляют; кашляю  я;  ждут  Смирнова,  домашнего

  доктора; тельце - горячее: в жилах, в ушах очень явственно: шукает, пфукает;

  жду я, что Пфука - босой,  толстопятый,  в  исплатанных  старых  штанах,  из

  дверей коридорных просунет свой войлочный волос; и кажется мне, что  зеленый

  и бабий живот, выпирающий  выше  штанов,  барабанно  баранит  тупым,  глупым

  пупом.

       Звонок: два звонка (и в дверях, и в ушах)!

       Это доктор Смирнов; он вбегает ко мне: старичок - желтечки под усами, а

  - как тараторит!

       - "Не говорите" - мотает он лысой головкой - в очках, в золотых:

       - "Э, да что! Да-да-да, да-да-да, да-да-да!"

       Рубашонка подкинется, и - головою прижмется

       к горящему тельцу: трубою приткнется; и "т_у_к_и" своим  молоточком  по

  телу:

       - "Вздохни-ка... Еще... И еще... И еще: глубже, глубже;  так...  так...

  Ага!"

       Помотает головкою, перебегая  от  тумбочки  к  столику:  пишет  рецепт;

  прописав, веселейше прихлопнет в ладоши:

       - "А ну-ка,  брат:  ну  те-ка;  ты-ка  касторки:  касторки  сперва",  -

  подопрется рукою с трубою в  почтенную  талью;  другой  соберет  белый  клок

  бороды, поднесет его к носу; и фыкнет задумчиво в клок бороды:

       - "А потом:  тут  вот-эдак  клееночку;  и  на  клееночку,  эдакую  вот,

  тряпочку... Вчетверо надо сложить, выжать воду... И ваткою, ваткою сверху...

  Держать три часа..."

       - "А потом?"

       - "То же самое делать!..."

       Запросишь:

       - "Мне кисленького..."

       - "Ни-ни-ни, ни-ни-ни, брат: ни-ни, ни-ни-ни..."

       Тут обступят Смирнова: и папа, и мамочка.

       - "Что?"

       Он  -  заморщится,  заморгает  и  перетрясом  головки  с  "ээ,  ээ"  он

  прокислится желто-лимонной гримасою, вскинув на папу очками:

       - "Ээ, форррменный бррронхит!.."

       И - тотчас же: безо всякого перерыва:

       - "А ты-то - что, брат?" (Он товарищ по классам:  как  встретятся,  так

  принимаются "т_ы_к_а_т_ь_с_я"):

       - "Я - ничего" - тыкнет папочка -"ты-то вот - как?"

       Перетыкнувшись, друг перед другом они остановятся; и не  умеют  сказать

  ничего, кроме:

       - "Ты-ка, брат, ты-ка..."

       Смирнов упомянет про Бисмарка:

       - "Три волосинки!"

       И глазки опустит: мычит и пыхтит (пересказано все: перетыкано; не о чем

  больше); и хватит ладонью в ладонь, как испуганный, выстрелив возгласом:

       - "Ну, брат, прощай: брат, - больные, больные!.."

       Схвативши картуз (он ходил в картузе), запахнувшися в шубу, мотая седою

  бородкой и эдак, и так, как ошпаренный, выскочит он с...:

       - "Да-да-да, да-да-да, да-да-да...  Не  говорите  мне:  три  волосинки,

  и-все тут... да-да, да-да-да!"

       Мне уж легче; и всем как-то легче; естественно:  "ф_о_р_р_р_м_е_н_н_ы_й

  б_р_р_р_о_н_х_и_т!"

       -  "Да-да...  Чтобы  кислого:  ни-ни-ни-ни;  чтоб  клееночку,  ваточку,

  тряпочку".

       Все исполняется; и говорят про Смирнова:

       - "Сергей, вот, Васильевич: все он такой же; и весел, и бодр;  холостяк

  и простак".

       - "Да, Сергей, вот,  Васильевич:  он  -  веселейший,  простейший;  и  -

  умница; вот за кого бы отдать нашу Дотю: интересовался ведь..."

       - "Да, но она - фырк-фырк-фырк!"

       Мне приносят капсюли; откроешь,  -  капсюли  какие-то  липкие;  смотрят

  главами, в бумажечках, как  от  конфет;  уже  знаю:  дотронешься:  так  и  -

  начинает капсюля: глазами вращать!

       Вспоминаю: -

                  - такие глаза - Докторовской; касторовыми глазами вращает на

  очень   красивого   Грота  она;  и  противлюсь:  противно;  касторовый  глаз

  Докторовской  и  сладко,  и липко мне давит язык; проглотить не могу; и он -

  лопнул во рту; что тут было! -

                               -  Я принял его, когда папа, ввалившися с новым

  стишком, сочиненным по этому поводу, мне прокричал его в ухо, пока я капсюли

  глотал, улыбаясь слезинкам:

  

                         Все - напрасно: ах, ужасно!..

                         Ах, касторовое масло!

                         Что за слезы? Что за вид?

                         Все - напрасно! И прекрасно:

                         Котик - ясно: это масло

                         Прекращает твой бронхит.

  

       Не напрасно мне папочка пишет стихи: ими он созидает огромную мощь надо

  мною; он - мощный: таит; я - прочел эту  тайну;  и  с'ел  -  то,  запретное;

  круглый комочек колотится: яблоком - в горлышке, пучась  ночами,  ломая  мне

  грани, развитием древа, с вершины которого кушают яблоки.

       Пал, как Адам, вызывая догадку у мамы (она -  проницательна);  вот  она

  входит к больному "развитием" (входит ко мне); и попробует лобик:

       - "Жарок еще есть!"

       И на ней - крылорогая шляпа; и - в черной  вуали,  в  своем  чернопером

  боа, в черной кофточке, в черных перчатках,  с  не  очень  широким  турнюром

  проходит в переднюю, осведомляяся, где  нафталин:  скоро  спрячется  зимнее;

  шубы отправятся к Белкину, - на сохраненье от моли.

       Мне кажется: мамочка пробует лобик не потому, что - жарок; потому,  что

  растет этот лобик (шарок этот лобик); -

                                        -  все  то,  что  является  днями, как

  круглый  и твердый шарок, то Ночами - жарок; и жарок - от "р_а_з_в_и_т_и_я":

  -

  -  Семечко  зрелой  антоновки, пахнущей папою, бухнет, ломотою лобика: ломит

  мне лобик, ломает мне лобик двумя роговыми ветвями; вот - кончики веточек -

                                                                            - ро-

  жки -

      - прорежутся!

       Ах, обнаружится: яблоко - с'едено!

       Веточки - прячут; но листик один обнаружен:  он  -  фиговый;  вырастет,

  вырастет фига; и стало быть: дело не в книге, а в фиге (под книгою).

       . . . . . . . .

       Дунуло теплою ветренью; снеги промякли; окапалась улица;  мокрые  стены

  казались древнее, роднее и меньше; так бросило в  слезы  Арбат;  закрепилось

  крутой гололедицей; месяц, простой умеркатель, стал ясный мерцатель;  тянуло

  из воздуха мартом; закапали дождики.

       Месяц весенний пришел ледорочею  рдянью,  которая  днем  -  разливанные

  лужицы, вечером - пленки и пленочки  льда  и  хрупчайшие  крылья  стеклянных

  стрекозок, и висень сосулек; на сухости чаще сыреют темнейшие плеши;  и  нет

  уже белого снега, а - желто-коричневый, желто-навозный; бегут в три ручья  -

  в проходные ворота: бумажки, коробочки, вынос песка со дворов.

       Наконец, я поправился: и - мы  выходим  гулять,  в  первый  раз...  Где

  снежок? О, как все изменилось!

       Люблю наблюдать подворотни весною: -

                                          -  и  знаю,  откуда  что  вытечет: с

  этого  дворика  будет  сочиться  чистейшая ясность; из этого - мутная, бурая

  жижа;  сольются:  и  муть  просветлеет,  и  ясень  буреет;  а  от  Гринблата

  выносятся:  семь цветов радуги; если увижу я радужный круг, это - значит: он

  вытек из дворика, принадлежащего к белому дому, Гринблатову.

       Март: да, на улицах ходят в обновках; и барышня  в  синенькой  кофточке

  ясно колышет своей краснокрылою шляпой, в седой  вуалетке,  развеявши  ранее

  сроку малиновый зонтик; идет молодой человек в очень желтом пальто, в  очень

  красных перчатках и в новых калошах; да, все-  стали  куцые:  шубы  исчезли,

  хотя  под  ногами  еще  шоколадная  грязь,  примерзая,  становится   бледною

  твердостью; розовы щеки; и розовы  носики  барышень;  белые  зайки,  висящие

  кверху ногами у входа в мясные, исчезли: висят только серые зайки  -  глядят

  окровавленной мордочкой; запахи дыма и гари сменилися  запахом  тухлых  яиц;

  зеленные лавчонки воняют капустным листом; продаются моченые яблоки.

       В доме счищают замазку; и - грохнуло,  затарарыкали:  хлопоты  топотов,

  ропоты рокотов громких пролеток,  которые  медленно  тащутся  после  летучих

  саней; у извозчиков выгнуты спины; и всюду шлепки: липкой грязи.

       А там - самовольный дымок самобежно проходит  барашками  в  небе;  и  -

  голос разносчика:

       - "Свежие яйца" -

                       - врывается в форточку...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Ах,  как  позорен  поступок  -  мой,  собственный:  с'есть   втихомолку

  селедочный хвостик: с судка!

       - "Где селедочный хвостик?"

       - "Дуняша?"

       - "Опять!"

       - "Безобразие..."

       Мама кольцом с бирюзою - бирюзою как шваркнет о столик: и вот -  бирюза

  от кольца отлетела (кольцо будет отдано в чинку  к  Распопову,  мастеру  дел

  золотых, - на Арбат).

       - "Генриэтта Мартыновна", - мамочка тут развела  свои  руки  и  бросила

  Голову - перед собой: к Генриэтте Мартыновне:

       - "Вы, может быть?"

       Глазки (пьявки!) - впились; Генриэтта Мартыновна  бросила  в  скатерть*

  салфетку, порозовев еле-еле.

       И - в слезы:

       - "Nein, nein!"

       - "Gott sei dank!"

       - "Еще я не дошля до такови!"

       И - вышла из комнаты; тут вот во мне что-то екнуло: я то - дошел! - Мне

  представилась участь моя: -

       - Мама быстро ко мне подойдет, и за ручку меня больно дернув,  подтянет

  к себе, отпихнет, помахает руками:

       - "Воришка: селедочный хвостик - украл!"

       И  схвативши  гребенку,  гребенкою  примется  кудри  отчесывать,  чтобы

  открыть большой лоб; а на  лбу-то  -  направо,  налево  -  растут  желвачки,

  то-есть рожки:

       - "Смотрите!"

       - "Любуйтесь!" -

                      -  Так ясно представилось мне; между тем: папа, пальцами

  забарабанил по скатерти:

       - "Ты, мой Лизок, - ты напрасно: ай, ай - как  же  можно...  Девица  из

  бедной, лифляндской фамилии, - и... подозренье... Селедочный хвостик!"

       Но мамочка, шейку прижавши, и выдавив свой подбородочек - уф:

       Пуф-пуф-пуф!

       - "Вы - не путайтесь: с'ела ж она  двадцать  пять  мандаринов  недавно;

  вошла Я - взялась за мешок с мандаринами: кожа да косточки!  Где  мандарины?

  Искала, искала: Дуняшу ругала, ругала; она - и призналась: "Я - скушала".  -

  "Как, говорю, - двадцать пять?" - "Да: сначала один; он - понравился;  после

  - другой; так один за другим  я  и  скушала.  Вы  извините,  пожалуйста".  Я

  говорю: "Как же вы не больны?" - "Ничего!" отвечает".

       - "Пожалуйста, вы уж не путайте: знаю, о чем говорю..."

       Папа руки развел, да как грохнет от хохота:

       - "Как, двадцать пять мандаринов?"

       - "Ха-ха-ха-ха-ха!"

       - "Без холеры?"

       - "Могу сказать..." - "Да!"

       -  "Удивительно  ограниченная  натура..."  Забыли  они   о   селедочном

  хвостике; я - не забыл; и - упал маме в руки.

       - "Я... я!"

       - "Что такое?"

       - "Селедочный хвостик: такой показался мне вкусный!"

       - "Так - ты?"

       - "И - ни слова?"

       - "Тихоня!"

       Но папа, вскочивший с салфеткою, бросился прямо ко мне; и в ладони свои

  защемил мне головку:

       - "Ах, как же с!"

       - "Селедочный хвостик!?

       - "Оставьте ему его хвостик!!"

       - "Оставьте селедочный хвостик!!!"

       И мама оставила.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Стал я "тихоней," - о, если бы знала она, в какой мере!

       И так она что-то косилася(чуткая)!

       Папа не знает, что быть нам друзьями нельзя: развиваться мы  можем  без

  Мамы - не с мамой: украдкой; и папа - не знает, что развивания  вредны  мне;

  грешные чувства приходят; поэтому я развиваться люблю,  понимая,  что  яркая

  бабочка крылья свои развернула из кокона; из зоологии Бэра читал  это  папа,

  который читал для  себя  одну  книжку:  наглядного  обучения;  и  научившись

  наглядно учить, обучает наглядно меня: зоология Бэра у нас появилась; вот он

  пригрохочет, почешет себе под губою изогнутым пальцем;  и  -  воздух  вбирая

  сквозь зубы, как сладкий сироп, указует рукой на картинку гигантского  дуба;

  и - станет румяным проказником:  голову  выгнул,  и  смотрит,  поставив  два

  пальца под стекла огромных очков: и - ноздрит, и - сопит: -

                                                            -   а   на   срубе

  гигантского дуба - площадка; мужчины и дамы танцуют на срубе...

       - "Ти-ти" - ковырнет носом в воздухе - "ти: вот-вот-вот!"

       - "А, скажите, пожалуйста!"

       - "Дерево!"

       - "Американское!"

       - "Вот так уж дерево!"

       Перевернувши  страницу,  подпрыгнет  на  стуле,  разводит  ладонями   в

  воздухе:

       - "Вот,  братец  мой,  -  так  скандал;  цепкохвостая,  знаешь  ли  ты,

  обезьяна" - играет словами он.

       - "Ну - повтори".

       Повторю:

       - "Цепкохвостая!"

       Нос, как лягушка, запрыгает:

       - "Каменный это баран: он бросается, шельма, с откосов, себе на рога".

       Переполнен зверями рот папы (и я - озверючился); весь он  -  зернильня;

  головка моя - острый клювик; она - наклевалась зерном, зерном  знания;  мама

  из спальни кричит:

       - "Вот!"

       - "Сюда!"

       Она - знает, что это развитие - "п_ф_у_к_а"; оно -  родовое,  домашнее,

  скотное; ходит по жилам моим; буду - "п_ф_у_к_о_ю" я;  буду  днями,  надевши

  очки, вычислять, а ночами - топорщиться,  шириться;  буду  -  "м_у_ж_и_к"  -

  толстопятый, косматый - показывать  бабий  зеленый  живот,  выпирающий  выше

  штанов, и косматые ребра, где еле намечены две безобразных  отвислины;  буду

  ходить в таком виде к... Дуняше, выслушивая от Дуняши упреки, что  ей  очень

  стыдно... с таким мужиком.

       Знаю, знаю: "селедочный хвостик" - начало конца; будет более  Важное  -

  хвост "белорыбицы" от Генералова!

       Будочник схватит; меня - приведут:

       - "Посмотрите: с хвостом!"

       Папа хмуро уставится, чтобы - дойти до "гвоздя": до меня!

       - "Ну, а этого негодяя, Лизочек, мы..." Изгнан!

       И - "р_а_й" водворится меж папой и мамой: пойдут в исправительном доме,

  пойдут выколачивать медной, ременною пряжкой "с_в_о_е" из меня.

       Когда мама дирала за кудри, одной стороной я молился за "грешницу"; ну,

  а другою я ведал: права-то  -  она,  что  дирала  за  грех  первородный,  за

  "п_ф_у_к_у"; и - ночь  приходила:  со  связкою  ржавых  ключей  босоногий  -

  "топ-топ"  по  квартире:  завозится:  нюхает,  перебирает,  ворочает,  вдруг

  начиная чесаться ногою за ухом; и слышу я топот старичьей ноги, ударяющей  в

  пол; и - зачмоки слюнявой губы, деловито вцепившейся в шерсть: щелкать  блох

  у хвоста; и босыми ножонками  топою  в  прошлое;  ах,  -  там  все  огненно:

  вспыхнут два глаза, как свечки; я - бёзымень схваченный: в диких  прыжках  -

  по годам, по векам, и по желобу: лезем, не взлезем: -

                                                      -  а желоб - мой рост; я

  -  на  желобе,  дрыгая  свешенной  ножкою,  явно  превысивши грани - с тычка

  (математики) -

               - падаю!..

       - "Котик,  Котеночек  мой,  Котосеночек  мой:  что  с  тобой?  Что  ты,

  маленький? Мы это: папа и мама..."

       А папа в халате - косматый (раскрытая грудь - волосатая):

       - "Ты, братец мой, что же: ты эдак-то вот развиваешься?"

       И - шлепикам прошмякал назад, в свою комнату;  слышу  -  ворочается;  и

  чихает: не спится ему; чифучирит он спичкою, тыкаясь  в  томики  Софуса  Ли,

  математика шведского; прежде, когда две постели стояли там рядом - он  спал,

  не читал, все  бояся  спугнуть  мамин  сон,  очень  чуткий;  теперь  кабинет

  превратился в гостиную, спальная комната обращена, в кабинетик; там  возится

  он, чифучиря, чихая и пфукая; серые бесы заходят туда; знаю:  серые  бесы  -

  бельё.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Кучевые туманы, серея, завесят и небо  и  землю;  и  время,  испуганный

  заяц, прижав свои уши, бежит в зажелтевшую мразь.

       . . . . . . . . . . . .

       Удивителен я:  одевают  -  в  шелка,  в  кружева;  и  кокетливо  вьются

  темнейшие кудри на плечи; и лоб закрывают - до будущей лысины; -

                                                                 - Я -

                                                                     -   точно

  девочка.

       Кудри откинуты: -

                       -  лоб  изменяет меня; ротик - чуть-чуть увеличен; он -

  дернется  полуулыбкой,  лукавой,  двусмысленной,  а  из  бессонных глазенок,

  прищуренных,   севших  в  круги,  стемневших,  огромнейших  орбит  проступит

  глазищами -

            - празелень: страшная! -

                                   -   Локоны,   платьице,   банты  -  личина:

  оранг-утанг приседает за ней!

       . . . . . .

  

                             Поскорее ему котелок,

                             Поскорее ему сюртучок

                             И сукриные тонные брючки:

                             Засовывать ручки!

                             . . . . . . . .

  

                                     ВЕСНА

  

       И все знают: -

                    -  под  розовым  домом, где белые девы на каменных прочных

  затылках  достойно  держали карниз, изгибая свой торс, уходящий в плющи (под

  пупком)  и  таинственно  превращенный в подставку для торса из белого камня,

  слагающего  расширенье  колонки,  меж  окнами,  где  над  стеклом, из овала,

  показывал круглую рожицу баранорогий насмешник -

                                                 -  тот дом разломали давно; в

  этом месте восстала громада из камня -

                                       - все знают: -

                                                    -  под  розовым домом, где

  девы  держали  карниз,  -  очень  хлюпает; белый пузырчатый гребень у голого

  камешка   -   точно  сквозные,  лучистые  бусы:  надуется  множеством  ясных

  пузыриков,  лопнет;  надуются  новые;  пена слюняво бежит от него, грохоча в

  водосток;  ах,  везде  -  выписной водотек; с подворотни до тумбы; мальчишки

  бросают  бумажный  кораблик  в  кудрявые  гребни;  нахляпаны кучи расколотой

  талости;  все  -  перепачканы; всюду - веселый "ч_и_р_и_к" воробьев; кто-то,

  весь перепачкан, бежит в котелке шоколадного цвета, промятом и косо надетом,

  в  пальто,  обвисающем  старой  мухрою и не скрывающем фалд сюртука, задевая

  подмахом руки, - не узнал бегуна: этопапочка, нас не заметивший; -

                                                                   - еще вчера

  котелок  бледносерого  цвета я видел на нем (его, черный, - потерян); держал

  он  крюкастую ручку развисшего зонтика; нынче на нем котелок - шоколадный; и

  зонтик - бескрюкий, подвернутый, новенький.

       Март веселеет Ярбатом, но слаще на Кисловке;  розовый  кисловский  дом,

  как конфетка от Фельша;  блестят  веселее  жестянки  в  окне  Реттерё  (кофе

  "м_о_к_к_о"); седеет мосье Реттере; мы заходим в лавчонку напротив:  поздней

  был здесь выставень рамок и пышных картин - "Г_о_р_о_д Н_и_ц_ц_а". Тогда его

  не было; не было вовсе зеленой "Надежды",  которая  с  восемьдесят  седьмого

  лишь года  открылась  тетрадками,  калькомани,  бумагой  цветной  и  другими

  соблазнами; дамы "Н_а_д_е_ж_д_ы" встречали позднее любезно меня (та,  худая,

  блондинка - не  так,  а  та,  полная,  -  очень);  арбатские  жители"  знают

  "Н_а_д_е_ж_д_у"; и знали "виноторговлю" Попова; но кто помнит "Бурова",  кто

  покупал у него свои палки и зонтики? Домик,  где  он  торговал,  деревянный,

  коричневый, - временем бурным снесен; вот - дом Нейдгарда,  дом  Патрикеева,

  дом Старикова -

                - откуда -

                         -    колбасами,    чаем    и    фруктами    дразнится

  "В_ы_г_о_т_ч_и_к_о_в"  (после  "К_о_г_т_е_в"  дразнился отсюда); я жду: он -

  просунется  в  дверь:  пригласить  покупателя,  - гордый двубакий, курносый,

  плешивый;  и - в фартуке; щелкает счетами; и - дозирает за "малыми"; ах, как

  горит  самозвучное  ухо;  тепло  разливанное  луж  остывает окладами холода;

  огненным остовом кто-то занесся в зеленое небо. Да, март!..

       . . . . . .

       В марте месяце все восприятия - свежи, легки, музыкальны; и  мамочка  -

  тоже: легка, музыкальна; весенняя -

                                    - склонится вздохом над клавишами -

                                                                      - заду-

  мается; улыбнется; и -

                       - дон -

                             - дон -

                                   - дон -

                                         - дон! -

                                                - раздается на клавишах.

       Согнутым, малым мизинцем подкинулась ручка; и - все пролегчало; и все -

  просияло; столовая наша отстроена звуком, сработана  звуком;  открылась  для

  взора: -

         - я видел -

                    -  как легкие лилии лейно летели на белых обоях; я слышал,

  как  отзывом  полнился  желтый  буфет,  дуботелый,  который  обычно  болдел,

  будоражился;  и  -  отвечал  передрогом  на  шаг;  как  стаканные  звоны его

  мелодично ответили звукам; три бюстика высились: Пушкин, Толстой и Тургенев;

  буфет  будоражился:  бюстики падали; черным изрезанным деревом высился ящик;

  он  выставил  челюсть,  закрытую  черной  губою;  губа открывалась в певучее

  белозубие  клавишей;  и  бронзовели  туда  и сюда откидные подсвечники; мама

  садилась играть -

                  -  в  васильковой  веселенькой  кофточке, бросивши в воздухи

  пальцы и падая пальцем на клавиш: садилась играть то же самое, что она часто

  играла, чего не могу разобрать, - хорошо или плохо все это: -

                                                              - ага! -

                                                                     -     вот

  оно: что такое? Не знаю, но знаю, что - "это" -

                                                - ага! -

                                                       -  как раскинулось, как

  раскидалось  могучими звуками, производя беспорядки, согласные все же друг с

  другом:  весь  мир  перестроен  теперь:  перестроен и я: не узнать ничего из

  того, -

        - что -

              - господствовало над душою моею пред этим: но мама закроет рояль

  -

  - все забуду, не вспомню: вернется назад с возвращеньем рулад: -

                                                                 -    откидные

  подсвечники маму осветят горячими свечками; мама закроет губу: черный ящик -

  пианино;  картина  Маршана  висела  над ним уходящими далями (я уходил в эти

  дали,  зажатый  тяжелою  рамой);  легко бронзовели настенники; а над дубовым

  столом  из  плодового  круга  звончайше  повесилась  склянная лампа сквозным

  полушарием  с  тихим бряцаньем на бронзовой цепи; с ореховых крепких багетов

  сквозили  взлетевшими  светами  слетные  шторы;  под  ними пласталися листья

  расставленных  пальм; с подоконников, с окон, из белых плетеных корзин, даже

  с  полу; с угла, к потолку, выходил раскидной рододендрон;а там - деревянная

  голова часовая шипела часами; под нею чернел, точно негр, удивляя карачками,

  ломберный  сложенный  столик;  по  стенам  и окнам равнялися гнутыми спинами

  стулья с плетеным сиденьем, готовые перелететь как угодно: расставиться эдак

  и так; и - опять разлететься под стены.

       . . . . .

       Открытая  дверь  уводила в гостиную; все здесь - оливково: стены, обои,

  гардины,  стенные  драпри  б_р_о_к_а_т_е_л_ь,  иль  обивка атласная, мебели;

  общее впечатленье: красиво, но как - безымянно! Все вещи тишают; здесь все -

  безвремёнствует;  все  здесь  -  безвыходно,  безатмосферно, безгласо; все -

  бёзымень;  призрак: приставлено к зраку; отставится, будет - непризрачно; но

  отставлять-то и некуда; призрак - стоит!

       И -

         -  фонарь  провисает  с лепного плодового круга безгранником, матовой

  д_у_тенью;  вечером робко исходит утратой блекавого света; стоит между белых

  дверей,  призакрытых  оливковым  штофом,  приземистый, кругловерхий ореховый

  шкафик:  на  нем - две богини, две маленьких, алебастровых статуйки, а между

  ними  отчетливо  протяжелела  желтеющим  золотом  бронза  высокой  подставки

  дарящего  свет  шестисвечника (он - красовался без свечек), трехного касаяся

  шкафчика  и  поднимая желтеющий золотом жертвенник (бронзовый) в виде начала

  колонки,  обвитой  гирляндою, где виторогие головы бронзовых, желтых баранов

  губами  сжимали  подборы гирлянд; на колонке росла вито-златая ваза, из тела

  которой  мордели  уродцы;  листвяный  металл  очень-очень  высокого  стержня

  кончался цветистым златастым раздутием, бронзовым выгибом тонкого пятиветвья

  и  тонких  розеток подсвечников; верх был увенчан шестою розеткой; сплетение

  прихотливых  извивов  металла  меня занимало; - любил наблюдать канделябр; и

  любил  я оливковый мягкий диван, поднимающий спинку высоко ореховым, резаным

  краем;  четыре  ореховых, резаных морды оскалились с краю; меж ними - резьба

  завитков; посмотрю, - и мне хочется морды куснуть: шоколадного цвета они.

       И такого же цвета ореховый, резаный прочный столовой овал,  поднимаемый

  выгибом твердых ореховых вздутий - трех ножек, обвитых  гирляндой  плодов  и

  касавшихся львинолапой резьбою ковра; на нем  плюшево  тусклилась  скатерть,

  свисая на ножки бахромкой и длинным оборвышем; да, я смотрел  -  в  пестрину

  этой скатерти, перецветающей черным рыжеющим фоном, где  три  пестрых  цвета

  вились вперегонку один за  другим  на  спиральках,  слагающих  цветоподобный

  орнаменторанжевый, рыжий и желтый, нарушенный изредка здесь синеглазкою, там

  - красноглазом, но в общем являя вид  -  тигровый;  перетертый  ковер,  тоже

  тигровый, точно  таких  сочетаний,  пластался  под  столиком,  под  четырьмя

  приседавшими, очень разлапыми  креслами;  -  жест  их  являл  мне  достойный

  пугающий  вид  четырех  поприсевших  на  корточки  профессоров,  на   колени

  поставивших руки; четыре декана присели на корточки здесь:  заседать;  и  их

  резчик  изрезал;  и  лаком  покрыл  полировщик;  обил  им   колени   атласом

  безжалостный  мебельщик:  стали  четыре  декана  -  присевшими  креслами!  И

  приходящие гости садились на них:  сочиняли  свои  беспокои  из  слов,  свою

  борзопись  бестолкового  слова;  здесь   дамы   садились   бобынями;   и   -

  перелистывали альбомы под абажуром, атласным, оливковым, с  блондами;  здесь

  через шелесты юбок и щебеты ротиков мне поднесется пробасина грубого голоса;

  все кружевеет; и веет - духами; -

                                  -  у  дам наблюдал я особый, немой разговор,

  обращенный  друг  к  другу; и - состоящий из жестов; они сообщают друг другу

  какие-то  сведенья, мне и мужчинам весьма непонятные; дама бывало воскликнет

  на даму:

       - "Какая вы бледная!"

       Дама - смолчит, но  головкой  протянется  к  даме  и  бровки  поднимет:

  кистями обеих поставленных друг перед дружкою ручек укажет  на  низ  живота,

  чуть-чуть выпятив губку; другая тотчас  догадается,  еле  кивнув;  и  меняет

  скорей разговор, получив раз'яснение.

       Мне раз'яснения - нет!.. -

                                -  Наблюдаю в углу я трехногую горку: безбокая

  горка!  На ней расставляется белоголовица куколок; это - фарфор: пастушонок,

  пастушка в соломенной шляпе, в фарфоровой, в розовой юбочке, серая моська; и

  -  италианец  раскрашенный  (яркокоричневый  и  с о_к_а_р_и_н_о_й в руках) и

  какая-то малая берендейка - игрушечка; и безголовый китаец; -

                                                              -    и    многое

  множество  очень занятных вещей безвремёнствует здесь; много кресел, гардин,

  б_р_о_к_а_т_е_л_и  на  мебелях;  все  так  красиво,  но  все так безвыходно,

  безатмосферно,  безгласо;  все  -  бёзымень,  призрак:  приставлено к зраку;

  отставится - звуками; звуки влетят, перестроивши все и настроивши новое.

       . . . . . .

       "Мрмля" - раздается здесь!

       "Мрмля" -

               - очень сложный аккорд: -

                                       -   он   расплаканным,  мокрым  кисляем

  ложится  на клавиши; и септаккордами и нонаккордами водится: черная косточка

  - "re"; "д_л_я-д_л_я-д_л_я" есть трезвучие; "мрмля" -

                                                      -  очень сложный аккорд:

  раскричится,  как...  Лльмочка;  нет, громче Яльмочки: разговаривает, как...

  мама: -

        -  все  дрогнуло,  все  замигало  мне в душу; подсвечники задребезжали

  кружочками;  стены  подтянуты,  выросли;  точно  расширены  в высь потолков;

  углубились и до-нельзя стали прозрачны -

                                         - уже на колесиках к креслу покатится

  через  гостиную кресло; на цыпочках, вдруг пролетев и возвысясь от грянувших

  звуков, - стоит!

       Образуется в музыке что-то безгранное; бабушка, я, тетя Дотя, Дуняша, -

  поймем; папа - нет: вот он выйдет поревывать в  звуки;  и  петь  об'яснения,

  вставивши грань:

       - "Да, Лизочек: конечно же... Музыка есть математика, не приведенная  к

  ясности..."

       - "Лейбниц еще говорил" -  попытается  вспыхнуть  зеленою  искрой,  как

  мамины гранные серьги.

       - "Вот тут помогает весьма рациональная ясность французских мыслителей"

  - снова пытается вспыхнуть он красною ясностью; вспыхнет не он, а опять-таки

  вспыхнули серьги.

       - "Туман! Это немцы туман напускают!"

       Но  ясность  французских  мыслителей  лопнет  под  звуками  Шумана;  не

  понимает он музыки; и - называет все то, что там скачет по клавишам - шумом:

  не Шуманом; скачет не шум, а -

                               -  веселенький пансиончик из маленьких девочек;

  все - в пелеринках, и т_р_а-л_я-л_я-л_я: -

                                           -  побежали подкидисто девочки всем

  пансиончиком:   быстро  состроились  в  пары;  подкидисто,  быстро  прошли в

  коридор: -

           -   коридорная   дверь   затворилась:   закрыто   пианино:  погасли

  подсвечники...

  

                                    СПУТНИК

  

       Бежали минуты, как девочки по коридорчику: вечным  своим  пансиончиком;

  двигалась стрелка часов оттого, что бежали они; в  воскресенье,  поднявшись,

  кряхтя, на давно  раскачавшийся  стул,  сопровождаемый  возгласом:  -  "Эдак

  проломите стуло" -

                   - мне папа устраивал время, закручивая часовую пружину; и -

                             - трр -

                                   - трр -

                                         - трр -

                                               - повороты хрипели, закручивая:

  понедельники, вторники, среды: и - "трр-трр-трр" - до субботы: включительно!

  Новая неделя затикала!

       Дни  выпадали  рябые: то - солнце, то - тень; то снежок, а то - дождик;

  снега  растворялись;  и  я  проходил  по  мутнеющим днем шоколадными лужами,

  говором  шамкнувших  снегом лопат и веселою брызнью извозчиков; вечером март

  был - сияющим мартом; устраивал хрясты ледянистых ракушек; ножкою я наступаю

  на  ракушку  лужицы:  и - заметаются быстро под ракушкой темные пятна; и - в

  лужицу  ножка уйдет. К Севастьянову жаворонки прилетели; от Севастьянова - к

  нам  прилетели:  румяно  и  сдобно; изюминки-глазки люблю выковыривать им; и

  озакусывать   вкусно  головкой:  с'едобно  и  сдобно  -  совсем  бесподобно;

  покушаешь - после поднимется к горлышку "ик"!

       Пролетела неделя: и папа - заводит иную, апрельскую: -

                                                            -    юной   весной

  сковыряли  замазку;  и  - юной весной мы просунулись в грохоты; образовались

  сух_и_ничи там, где  грязнели  окляклые мягкости; пышечник ходит по дворику;

  слышны его прибаутки:

       - "Мальчишки, принес я вам пышки: тащите ко мне пятачишки!"

       Разносчик  орет  горлодером  "купить-продавать";  тарарыкает   грохотно

  водовозная  бочка:  и  мебель  с  обивкой  линючего  цвета  поставили:  бьют

  выбивалкою; хлопают громко  ковры  меж  двумя  полотерами;  жизнь  на  дворе

  занимает меня! Дубоносая дылда, Антон, растопырился вон не  в  тулупе,  а  в

  розовом  ситце;  торопится:  сквернословит  в  пространство;  торопится   за

  белокурою курицей красный петух; ухватившись за шейные  перья  своим  щипким

  клювом, он перую спину намнет ей пернатыми шпорами ног, прокачавшись  совсем

  кровяным гребешечком.

       У нас - изменения: в  воздухе  носятся  желтые  моли;  в  передней  две

  папиных шляпы - коричневая (чужая) и серая (то же). А папа взлезает на стул;

  и - заводится третья неделя; он есть время - вод: коновод! Удивительный!

       . . . . . . . .

       - Скрипен и прост, но он - скрытен:  скрипит  и  спешит  на  весь  дом,

  суетою вертясь среди нас, нарушая порядок: беспомощным зовом к порядку; нет,

  он не хитер, но... какую-то тайну вложили в него:  запечатанный,  склепанный

  он, как бочонок, который, прегрохотно сброшенный с лестницы, может  в  своем

  проверженьи  давнуть  очень  больно,  перескочивши  чрез  встречное,  чтобы,

  упавши, подпрыгнуть и кракнуть расколотым деревом.

       Неотвратимы мгновенные выбеги с карандашиком  в  гущи  домашних  забот,

  молниеносно по-своему понятых (и не с того вовсе боку); и тотчас решенных не

  в том направлении: папа -  короткий  дубовый  бочонок,  затрахавши,  выпукло

  бросится лбом крепче крепких кокосов;  и  выдохнув  запахи  войлока  жесткой

  щетиной, прокатится с очень спешащими  глазками  в  замысел  ваш  из  очков,

  поднимаемых пальцами, от которых несет  сургучом,  с  раскричавшимся  как-то

  визгливо, по-бабьи, и как-то навязчиво, ртом-весь косматый, безбровый:

       - "Да что вы?"

       - "Позвольте же!.."

       - "Да, не так это вы..."

       - "Как же можно?"

       - "Вот эдак..."

       Откатитесь:  передвигаемый  стол  очень  бодро  пройдется  не   в   том

  направленьи на медных колесиках, трахнувши в бедра Дуняши ореховым краем:

       - "Ой, барин!"

       Отбацав свое косолапое дело на белой стене, где лиются легчайшие лилии,

  и отнесясь, как дубовый бочонок под желтый буфет, он наткнется; и деревянные

  массы ответят в сквозном передроге стаканными звонами.

       - "Ах: все напутали!"

       - "Шли бы вы прочь!"

       Папа, павши, подпрыгнет и кракнет, распавшись на брусья  -  беспомощно,

  перебегая испуганно переглядными глазками:

       - "Ах-с, в самом деле-с..." -

                                   -  вы  ждете:  в  бочонке  закупорен слепок

  пролипших сельдей, или гроздики винограда, осыпанные отрубями; а выпадет: -

                                                                            -

  мягкий  малиновый выливень милых муслинов, прекрасных муаров и ярких пожаров

  арабской материи; вы - удивляетесь: -

                                      - вылеты в гущу забот направляемы нормой

  практической философии стоиков, которая - в диогеновой бочке; ее заклепали в

  дубовые формы и в широчайший пиджак, надуваемый суетой попыхов: -

                                                                  - и

  горошиком прыгают пальцы; из-под жилета покажется хлястик сорочки:

       - "Да вы подтянитесь!"

       Подтянется;  и  -  обнаружится  прежнее:  хлястик  сорочки;  так  прямо

  отступит он хлястиком в свой  кабинетик  от  гущи  забот:  в  беззаботицу...

  интегрального исчисления... -

                              -     Да,     в     диогеновой    бочке    сидит

  "с_о_д_е_р_ж_а_н_и_е":   солнечным  танцем  и  солнечным  рдянцем;  и  бочка

  грохочет,  а  Диоген в ней невидим; из кракнувшей бочки он выпрыгнет вдруг с

  фонарем; и забегает в переполохе нежнейшими глазками:

       - "Где человек?"

       Глазки кажутся малыми жуликоватыми мышками; грохотно раздастся из  гущи

  лишь "урч" {Заимствую слово у А. М. Ремизова.}  повседневности:  так  вот  в

  животике: -

            - сверху аухает тоненьким плачем:

       - "Ааа-ууу!" Этажом же пониже, как уркнет; и "у_р_ч" перекатом  пойдет:

  сверху донизу: справа налево!.. -

       - Уж пучится прочно  за  облаком  облако;  в  пучень  немых  дымоглавий

  прокатятся в мае громовые тучи; блестят обливные  зеленые  крыши;  и  -  вот

  самолетный пушок подвился; громобойная улица охает;  знаю:  стрельнет  очень

  скоро в окне легколетная ласточка...

       . . . . . .

       Папа проходит украдкой, на цыпочках, горбясь без ропота  от  неудобств,

  им несомых, весь в шуточках, детских и блещенских; он - изгонялся из комнат;

  стараясь быть равным (профессор - с профессором, с дворником - дворник),  он

  низился на полукорточки  перед  носом;  и  оттого-то  все  "цыпочки"  мерили

  папочку сверху с надменством:

       - "Он - ниже!"

       И  папа  подпрыгивал  тут,  шибанувши,  -  нахала,  профессора,  пшюта,

  министра! Не поняли этих эзоповых выступлений  в  домашнюю  жизнь:  бичевать

  предрассудки стоическим смыслом, слагавшимся  от  сокращения  знаменателя  и

  числителя дроби забот,  и  являющего  новый  с_п_о_с_о_б,  как  например:  -

  с_п_о_с_о_б чистки картошки: -

                               -  "Во-первых"  -  сгибает  мизинец,  долбёжит,

  подбрасывая  слова  перочинным ножом с очень громким прошарком - "картофель,

  да-с, да-с, очень трудно же было, поверьте, перевести в Старый Свет..."

       - "Во-вторых" - загибает с поклоном второй, безымянный он палец -  "его

  очень трудно-с, вы знаете, было ввести среди нас!"

       - "В-третьих"   -  сломит  зачем-то  большой,  ногтеватый  свой  палец,

  оставшися с третьим и указательным; и приподнявши  двуперстно  над  кухонным

  чадом рукой,  как  раскольничий  поп,  Пустосвят,  он  проходит  громами  по

  кухоньке...

       - "В-третьих же: надо пройти от  кремневого  века  к  железному,  чтобы

  дойти до ножа, Яфросинья; соединенье ножа  в  деле  чистки  картофеля  есть,

  Афросинья, итог, интеграция очень сложных вопросов культуры" -

                                                               -   пойдут  тут

  "а_х_а_x_и",  пойдут  тут  "а_х_о_х_и";  и  вся многопарная кухня ударится в

  слух: Афросинья, Дуняша и я -

                              -  втихомолку  тащу  я свирепую редьку: свирепая

  редька! -

          -  А  из заслонки огонь побежит гребешками; и треснет полено; дымком

  замутилось  оно  и  слюной  заплевалось;  и  шипно запела, кружась, световая

  неясность;  везде  на  полу разбросали подсолнухи: значит сидел тут Антон; и

  Дуняшу  обхватывал; были тут фырки и брыки; сидела поодаль на стуле знакомая

  баба,  -  бабн_о_;  это  толстое  очень  бабно  называли  нахалкой (похабная

  бабица!);  знаю:  бахалда-нахалка  бахорила  сочные  чмоклости;  да,  и  она

  разевала  теперь  желтый  рот; и сидела грудасто, и прела мордасто, распучив

  бебеху; засалилась желтыми лосками. -

                                      -  Папа,  не  видя насмешек, мат_а_сился

  над Афросиньею и алалуил свое:

       - "Чистка этих  картофельных  клубней  есть,  так  сказать,  интеграция

  действий; а вы - не так чистите..."

       - "Ай-ай-ай-ай: разве можно так чистить?" - стремительно (действия папы

  стремительны) вырвав каурый клубыш из руки Афросиньи, давнув между пальцами,

  так что, подброшенный  в  воздух,  картофель  упал,  подобрал  его  с  полу,

  расставил он ноги; и... и... -

                               - по всем правилам очинения карандашика, сам он

  зачистил:

       - "Так-так вот... Не от себя, а к себе..."

       - "Барин!"

       - "Я говорю вам: очинивают карандашик,  картофель,  -  вот  так:  таким

  способом" - грудь, как меха, выдувала огонь из ноздрей.

       - "Барин!"

       - "Да-с: есть свой способ на все..."

       Я подметил, как баба  стащила  моркву;  папа  вышел  из  кухни;  и  все

  Заказ_а_кало,  все  загагакало:  дружный   г_а_г_а_к   доносился;   а   папа

  перипатетиком громко, дубасо шагал в коридор, ропоча, что м_е_т_о_д_а очинки

  картофеля - да: рациональная-с!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       - "Где человек?" - восклицал Диоген.

       Отвечало пространство: потупленным "иком".

       Явись Диоген среди мраморной курии Юлия (папы), Моро, или  Эсте,  среди

  Леонардо-да-Винчи, расшитого, подвитого и в огненной  тунике,  женоподобного

  Рафаэля,  Лоренцо,  иль  Балле,  иль  Поджио,  -  произошел  ли  скандал   в

  благородном семействе столетия; и разразились бы  хохотом,  как  разражалися

  смехом на выходы папочки, хлястиком вверх, в ритуалы домашних забот.

       Папа не был в пятнадцатом веке; поэтому был он грубее, как... грек;  но

  он был здоровее; не с нежной жестокостью Борджио, с грубой, аттической солью

  невинно  выплясывал  он   на   паркетах   свои   "к_о_з_л_о_в_а_к_и":   один

  "к_о_з_л_о_в_а_к" удавался особенно - с "музыкой"; думаю: папа, шутник,  это

  зрелище строил нарочно, чтоб  нас  позабавить  (он  -  скрытен);  разыгрывал

  зрелище он, как по нотам: бывало я вижу: -

                                           -  в столовой над шахматным ящиком,

  чавкает  чаем,  передвигая  слова,  как фигуры над шахматным ящиком, - очень

  скуластый,  мордастый,  скорей  коротышка,  но: прыткий и кидкий; он кракает

  крепким  крахмалом,  перегромыхивая  словами, как пешками в шахматном ящике;

  мама  люлюкает  звуками  над  белозубием  клавишей;  папа мешает - словами и

  "ч_а_в_ч_а_м_и"...

       -  "Вы,  Михаил  Васильич,  не  слышите  музыки:  слышите  шум?  Ну   -

  признайтеся"...

       - "Нет: отчего ж!.."

       Он слышит - военные марши; и - Глинку; порой бурав_е_чит  себе  он  под

  нос дергачи  козлодером;  и  слышатся  б_у_рды  ему  вместо  Шумана;  вместо

  Бетховена просто-"бехтенье"  какое-то  там;  но  с  задором  поднявшися,  он

  тарарахает:

       - "Все композиторы бедны мелодией; выдумки нет: я бы - выдумал..."

       - "Ну-ка: попробуйте?"

       - "Что ж, отчего ж?.." И поднявшись от шахмат (играл он с собою самим),

  гнется с громким пыхтением на табуретик, весь серенький, выделяясь на черном

  изысканном лаке пианинной доски; и над ним бронзовеет настенник. Нацелившись

  пальцем на ноту, - он бацнет: на ноту.

       - "Ну, дальше?"

       - "Бац, бац!"

       - "Ах, чудовищно!"

       - "А отчего же с: не плохо!" - и  ухнувшим  гудом,  и  бухнувшим  дудом

  бебанит бабоном,  бабунит  пумпяном:  напомнит  он  звуками  то,  что  порой

  происходит в желудке, где -

                            -   что-то   отдастся   упавшим   бурчаньем,   где

  "н_е_к_о_т_о_р_р_р_ы_е",  которые  катятся  книзу,  напоминают  таинственных

  некоторрр-

           - ррр -

                 - ррр -

                       - ых!

       Папа встанет над ломберным  столиком;  бьет,  точно  в  спину  негроса,

  покрытого лаком, своим самословьем: -

                                      -  таскает везде кабинетик; притащит и -

  расставляет, как ширмочки.

       Нет: он - гвоздебиец; по клавише бить не умеет. -

                                                       -   А   выветрень  дыма

  несется  в  совсем  самоцветные  окна;  и черная скромница, тень, приседает;

  покровные дали устали; и стали закатом; и там красноглавая" туча - двуглава;

  и  вот, обезглавлена: плисами плющится; веет проносною ночью; и - поднялись:

  семиноги  теней  руконожием  дней; не отвертимся: всем предстоят разговоры с

  неделей;  "т_у_к"  - чешется лапкою ужас: разводит в передней пахучую псину;

  из коридора опять многолапо косматые страхи бьют запахами метанов и запахами

  пептонов.

       Хватающий страх побежал с того места, где папа отбацал.

       Боюся я папочки: грозен бывает он.

       . . . . . . . . . .

       Демон Сократа, неслышимый Леонардо-да-Винчи, живет в  нем;  и  из  него

  выпрядает тончайшую атмосферу  -  не  выливень  мягких  муслинов,  малиновых

  плещущих плисов, а содержание -

                                -  жизни  духовных существ, обоснованных им же

  впоследствии   в   малой   брошюрочке   "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_я",  отданной в

  философический  сборник  по просьбе покойного Грота; "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_ю"

  он проповедывал в комнатах. -

       Раз он рассказывал сон - пресерьезный.

       - "Да, знаете..."

       - "Видел я сон".

       - "Прекурьезный!"

       Развесистым,  широконоздрым  лицом  он  приставился  к  слову,  которое

  подавал осторожно, как очень пахучее блюдо  из  яшмовых  ягод,  стараяся  не

  разронять,  но  показывая,  что  -  шутит:  "Да,  знаете,  видел  я  сон   -

  прекурьезный" - повеяло мне ветерочками, веяло мне благодатями.

       - "Сон - прекурьезный" - взвинтил он наддернутый нос  как-то  наискось,

  снизу и вверх; и - ноздрил добропыхом.

       - "Конечно же-с, сны-сны, нда... все-таки есть сны  одни,  и  другие...

  т_а_к_и_е"  -  сидел,  как  вдыхающий  запахи  липы,  в  блаженном  размере,

  помахивая под носом, как будто уже мы в Андреях-Наливах, во днях, где озимые

  ходят наливом.

       - "Как будто я вижу во сне, что поставлен Касьяновский, знаете, столик,

  дубовенький" - произнес он очками. - "А на столе - земляника" -  подпрыгнули

  брови его, и свалились очки, и расставились руки.

       - "Со мной - незнакомец с таким симпатичным" - раз'ехался он доброщеким

  лицом - "симпатичным и честным лицом; и мы - кушаем ягоды".

       -    "Я    принимаюсь    ему    излагать    очень     спешно     основы

  "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_и", - вовсе не лейбницевой, а моей: пункт за пунктом" -

  откинулся он, посмотрев на багет, и сидел в большой нежности  -  так:  ни  с

  того, ни с сего; и - сконфузился словом.

       - "А незнакомец, взяв ягоду,  выслушал  очень  внимательно  первый  мой

  пункт о монадах. "Да, знаете, - мне говорит, улыбаясь: - я  с  вами,  Михаил

  Васильич, согласен: вот именно, именно; определение вами монады и просто,  и

  точно, и - главное: передает суть вещей". - Перешаркнул ногами под  скатерью

  папочка, голову низко склонив, представляя  нам  жест  незнакомца;  сидел  и

  дышал... Да и дернулся весь через стол карандашиком:

       - "Я ему - пунктик второй!"

       Оборвался в изморе и нежности; и - весь откинулся.

       - "Он мне и тут: "Я согласен: вот именно!"

       - "Вдруг понимаю я тут" - почесался - "э,  э,  да  я  где-то  уж  видел

  сообразительного молодого философа" - и растаращился  глазом  от...  страха,

  хотя  и  старался  прикрикнуть  всем  видом  своим.   "Ничего-с,   ничего-с,

  успокойтесь, Михаил Васильевич!"

       - "Э, э! Эти кудри, бородка  -  э,  э...  Ти-ти-ти...  Да  ведь  это...

  Христос?.. Вот так штука!"

       - "И я ему пунктик за пунктиком. Я ему!" Встал, протянув свою руку.

       - ?Он - встал. Он - сказал: "Да, я с вами согласен!"

       "Тогда я ему" - тут задетился папочка, косолапый и щурый от нежности: -

  "Мне ужасно приятно, что вы, так  сказать,  Мировая  Монада  -  Центральная,

  знаете ли", - наддавил он - "и высших порядков по отношению к  нашему,  что,

  так сказать, принимаете..."

       - "Поцеловались мы с ним!"

       - "Я ему говорю" - щелкнул пальцами  -  "я  -  говорю:  только,  знаете

  "Отче" вот "Наш" - безусловно  монадологично,  не  спорю,  а  -  все  же"  -

  принялся курносо  над  пальцами  загибать  точку  зрения  -  "следовало  бы,

  во-первых, слова "Отче наш" заменить выражением" - и на минуту задумался,  и

  забасил вдруг восторженно:

       - "Так например: "О" - басил он - "Источник Чистейшего Совершенства?.

       Остановился.

       - "Иль так например: "О" - опять забасил - "Абсолют, так сказать..."

       Вдруг совсем удивился - до крайних пределов, почти... до досады.

       - "А он  мне  на  это:  "Да:  вы  бы,  Михаил  Васильич,  -  без  т_а_к

  с_к_а_з_а_т_ь: "О, А_б_с_о_л_ю_т", а не "т_а_к с_к_а_з_а_т_ь, о Абсолют!"  Я

  ему: "Да помилуйте, что вы, да разве..." А он" - удивление,  боль  и  досада

  теперь написались над папиным носом, под папиным носом - "А он...".

       - "Он, представьте - исчез!"

       И свирепо развел он ладонями.

       - "Вот так история!"

       Гулко  пошел  разводить  дуботолы  ногами  по  плитам  паркета;  и  мне

  показалось, что тетя - живеет, бабуся - белявица, мама - совсем  ароматница;

  заананасились духом мы все; а в открытые окна  прошел  ветерок  от  Небесной

  империи, где возложили китайские канфы; так небо накрыло  нас  всех  головою

  своею; наверное, папа, - крещеный китаец!

       . . . . . . . . . .

       - "Лизочек теперь  веселится  у  Усовых:  я,  вот,  -  куда  уж:  такая

  несчастная, жить я хочу; а нет жизни" - бывало печалится тетя.

       Я папа на это выходит таким лоборогом, подкидывая  тупоносые  ноги,  не

  подгибая колени, засучивши руки за  спину:  не  клонится  ухом,  но  слушает

  духом, закрывши глаза и стараясь попасть нога в ногу.

       - "Да полноте вы, Евдокия Егоровна!" -

                                            -   и   начинает  теперь  из  него

  погрохатывать: выливнем слов, выдыхаемых; грохало свежестью света; срывалося

  ясным   разглядом;   и   -  зажигало  закаты;  везде  по  столовой  кидались

  блестянники;  грохало  в  нем,  прорезаяся  в  черточках всей несуразной его

  головы,   как-то  косо  сидящей,  малиновеющей  как-то  не  цветуще  устами;

  лазоревым взором выхватывал он из себя уверения в том, что достоинство - да!

  -

  - человека - огромно, что...

       - "Знаете, Евдокия Егоровна, вы ведь - вселенная: пересеченье монад;  а

  монада есть мир!"

       - "Что вы плачетесь?"

       - "Э, да смотрите бодрее: ходите с высоко приподнятым лбом!"

       И заходит с высоко приподнятым лбом, бело-розовый весь, белосветый,  на

  толстых ногах, - по годинам, заглядывать в смежную комнату, точно в грядущую

  эру, где -

           - да! -

                 -   Евдокия   Егоровна,  знаете  ли,  наконец  обретет  вновь

  уверенность: перенести свою долю!

       И раскидавшись ладонями, он собирал в доброемное  лоно  сырой  материал

  переплаканных слов,  превращая  его,  как  господь,  в  бирюзовые  ливни,  в

  перловые ясности; точно какой синеокий, бывало, прийдет к нему в  очи;  и  -

  духом исходит на нас: на паркеты квартиры, напоминая Сократа, пред  ядом;  и

  припадает всем корпусом к стулу; и - шепчутся: бабушка с тетечкой:

       - "Вот - человек!"

       - "Золотой!"

       - "Бриллиантовый!!"

       Видим: со срезанных тучек слепительно брызнули светом: края, обода; вот

  уже - напурпурились, напепелели, намеркли; стеклянное небо, превысясь,  ушло

  в безнебесие; снизу ярчела полоска: китайского шелка...

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Мне ведомо: "силы", в нем жившие, после паденья  с  великого  в  грохот

  смешного, невидимо ширились пальмами света; и  -  "рай"  поднимался:  густой

  атмосферой; гласила и мама; с огромной серьезностью:

       - "Да, Михаил вот Васильевич...

       - "Что?"

       - "Да он - "сила"...

       Так в слабой потусклости  кабинетика,  серозеленого,  серо-кофейного  с

  прорезью ярко-оранжевы! бликов (от лампы) таилася  мощная  гамма  персидских

  пестрот, выгрохатывающая гласом Духова дня.

       Да,  вот  такою  мне  чуялась  "с_и_л_а",   лучимая   им;   и   -   да:

  "н_е_к_о_т_о_р_ы_е" - пенаты: меня проницают; квартира пронизана ими; струят

  стены - ток; этажерки, столы, кресла, стулья стоят в  неподвижной  грозе,  -

  заряженные; если бы знал "электричество", то я  сказал  бы,  что  лейденской

  банкою папа поставлен средь комнат: о, о! Не касайтеся шарика банки: укусит!

  О, о! Не дразните!  стрельнет  он  иглой  (шаровая  поверхность  его  головы

  походила на шарик от лейденской  банки);  и  г_в_о_з_д_и  летали;  и  воздух

  квартиры, каким его помню, - "гвоздиный"; -

                                            -  широкоплечий,  короткий  -  мой

  папочка был, как... большая чернильная банка...

       "Н_е_к_о_т_о_р_ы_е" (элогимы!) сидели глубоко и молча;  столкнувшися  с

  подлостью, грохали "бацом"; и взрявкивал, как... на Делянова, на министра, в

  гостинице,  в  номерочке,  куда  он  сложил  чемодан  по  приезде  своем'  в

  Петербург, где унизили папочку коридорные слуги, которым казался  он  жалким

  (он с ними шутил), - до минуты,  как  подали  карточку  в  маленький  номер:

  министр просвещенья приехал с визитом; и папа подшаркнул министру;  и  подал

  приветливо руку ему; чрез секунду уже он заерзал  на  стуле  и,  полусдернув

  настольную скатерть, вдруг ерзнувшей в воздух рукой, - он упал  на  Делянова

  "б_а_ц_а_м_и";

       - "Как же вы, батюшка?"

       - "Эээ?"

       - "Э!"

       - "Оставьте!"

       - "Да полноте; полноте!"

       - "Да уж куда тут!"

       - "Эхма!"

       А как отбыл министр в министерской карете, пред папой все - в вытяжку!

       Папа  кричал   на   студентов,   доцентов,   профессорш,   профессоров,

  литераторов, болтунов, либералов, министров; и в "с_ф_е_р_а_х" его  уважали:

  -

  -  я "с_ф_е_р_ы" себе представлял "к_о_с_м_о_с_ф_е_р_а_м_и", не отвердевшими

  в шарики: шарик земной - отверденье такое -

                                            -  его  сослуживцы и робкие жатели

  рук  (уважаемые  и  "ж_а_е_м_ы_е")  после  туда  проходили: в министры; а он

  оставался "д_е_к_а_н_о_м", вертя как угодно колесами, -

                                                        -  (о которых я думал,

  что это колеса... какие-то... Iезекиилевы) -

                                             - факультета! -

       - Да, да: в "к_о_с_м_о_с_ф_е_р_ы" его не пускали, боясь,  что  завертит

  по-своему он "к_о_с_м_о_с_ф_е_р_ы" такие, -

                                            -  так точно, как вертят скрипучею

  ручкой   кофейницы,   или   как  вертят  хрипучей  шарманкой,  взгрустнувшей

  Травиатой -

            - представилось: -

                             -  верно,  он  в  форменном фраке заводит тягучие

  арии:  в  университете,  на  дворике,  прямо  под  окнами  Марьи  Васильевны

  Павловой, ей приподняв котелок:- и ему из окошка она, прямо под ноги, бросит

  медяшку, ее завернувши в бумажку: там папа "всем" вертит!

       Но "с_ф_е_р_ы" не любят, чтоб ими вертели; они не даются; а папа  вдали

  проживает от "сфер": -

                       - наконец представление "с_ф_е_р_ы" окрепло: оно -

                                                                        -

  полый  шар,  изнутри  освещаемый  светом; туда пропускают невидимый дух - из

  кишки;  и  вот  -  дутая  "с_ф_е_р_а";  попасть  в нее можно: для этого надо

  протечь   из   кишки,   превратиться   в  "о_т_с_у_т_с_т_в_и_е"  (там  все -

  "о_т_с_у_т_с_т_в_и_е");    папа    п_р_и_с_у_т_с_т_в_о_в_а_л    всюду;   и в

  "с_ф_е_р_у" пошел бы просунутым хлястиком, не подтянувшись и выпятив прочный

  живот:  все  бы  лопнуло, так, как пузырь,, световою блеснув оболочкой... из

  мыла; -

        -  для  папы  такие  надутые  "с_ф_е_р_ы" - пузырики: он надувал их из

  мыла,  забавя меня; выдувал до меня: выдувал из огня; и смотрел, как летают;

  и  тыкал  в  них  пальцем;  иные из них отвердели; и - да: на одной мы живем

  (земной шарик есть "с_ф_е_р_а"): -

                                   - и папочка наш, выдувающий шарик - земной,

  вызывает  во  мне восхищенье и трепет; он - строит "м_и_р_ы", опускаясь, где

  нужно,  на них и блуждая там "спутником" из Андерсеновой сказки, не узнанным

  теми,  кого  он  проводит  до  цели, - с огромным зонтом, с котелком, сбитым

  чьею-то злою рукою на лоб; повстречался он с нами; и нас доведя, он покинет,

  махнувши прощально рукою по воздуху: -

                                       -  нас  он покинул: прошло восемнадцать

  уж лет, как ушел он себе: в световые свои космосферы! -

                                                        -   я  знаю:  в  веках

  переряжен  он многое множество раз; посетил Авраама; откланялся: нет его! Но

  Авраам  исполняет  завет,  потому  что  он знает: появится папа: и - спросит

  отчет: -

         -  и  боюсь  я: худыми поступками явно желтеет моя малокровная жизнь:

  мышьяковая зелень в глазах, под глазами! -

                                           -  он  после уже, не замечен никем,

  проживал  на квартире, в Содоме; и так же, как мы, содомляне глумились! он -

  тихо, покорно сносил: -

       - ("Михаил наш Васильич-да, да: человек без характера; он - кипяток, он

  - горячка, но - тряпка какая-то")! -

                                     -  Мама  не  знает,  в чем "с_и_л_а": я -

  знаю: -

        - и держит сокрытая "с_и_л_а" меня.

       Знаю: я  заключил  с  ним  завет;  на  Синае,  коленях  своих,  передал

  содержанье двух книжечек (малой зеленой и малой лиловой: то-Ветхий  и  Новый

  Завет); если я, уподобясь евреям, заветы нарушу,  последовав  зову  кричащей

  мне мамочки (- "Котик, сюда: не смей слушать отца!"), если я убегу за альков

  сотворять с ней  тельцов  из  конфетинок,  ленточек,  бантиков,  пряжечек  и

  эластичного, китова уса, корсетного, буду потом я охвачен паническим ужасом;

  будет не "г_в_о_з_д_ь", а - почище "г_в_о_з_д_я":

       Будут громко разбиты скрижали "з_а_в_е_т_а"!

       О, нет, лучше уж быть заушаемым,  мамой  терзаемым;  что  ж:  христиане

  терзались; и львы выпускались из клеток; так я:  запираемый  папой  в  немой

  кабинетик, как в клетку, - учусь; он - уходит из клетки;  в  открытую  дверь

  пролетает рычащая мамочка, львица; но  то  -  испытание;  львица  -  личина,

  подобие, все-таки: "символ" пребольно дерется;  но  "с_и_л_а"  завета  -  со

  мною; и с мамою я не иду пировать по-язычески: я отвергаю рукой  шоколаднику

  Крафта, прижавши сухую, немую скрижаль: буду "с_и_л_о_ю" я!.. -

                                                                - Потому что я

  видывал  "с_и_л_у"  огня,  потому  что я слыхивал звуки "г_в_о_з_д_я"; и мне

  ведома участь Содома!..

       . . . . . .

       Он снял там  квартиру,  выказывая  смехотворную  слабость;  чудаковато,

  рассеянно он вычислял вместе с Лотом, талантливым молодым человеком в очках,

  проводимым  сквозь  строй  содомлян:  к  "д_о_ц_е_н_т_у_р_е";  и   содомляне

  кричали, как мамочка:

       - ?Нет, он воняет трухою!"

       Но Лота он вывел; и снова вернулся к  себе:  и  бросали  в  него  очень

  тухлые  яйца,  воняющие  пептонами;  он  же  в  открытую  форточку  выставив

  "г_в_о_з_д_ь", как зарявкал, устроив мгновенно им Мертвое море; и перебрался

  он в Грецию, претерпевая невзгоды от очень  строптивой  квартирной  хозяйки,

  Ксантиппы; там выпивши  яд,  появился  в  шестнадцатом  веке  -  заплатанным

  странником: с тем же огромным  зонтом,  с  котелком,  в  сюртуке-лапсердаке;

  стучался  под  окнами;  встреченный,  тихо  садился  за   стол,   принимался

  рассказывать так же, как Доте, - "М_о_н_а_д_о_л_о_г_и_ю"; тут  незаметно  он

  путался, видя упавших надеждами; и пересказывал личные впечатленья  событий,

  происходивших при...  Кесаре  Августе  и  при  Понтийском  Пилате;  он  там,

  притаясь за обломком, не видимый вовсе Марией, но - видимый И_м, -

                                                                   -        от

  Н_е_г_о  непосредственно  получил  указания, как поступать и что делать, - в

  тысячелетиях  времени;  тут же, пройдя по векам, напрямик, перерезав большую

  дорогу,  явился  звониться:  к  нам  в комнаты, - с очень набитым портфелем,

  набитым "Заветами"; ныне - невидимо служит и тайно всем нам образует: -

                                                                        -   он

  встретился  с  мамочкой:  мамочка,  бабушка, тетя и дядя уже голодали, когда

  растранжирила  бабушка  "все";  двадцать  три  жениха,  как  собаки,  сидели

  вокруг,  предлагая  жениться;  но папочка выручил, выведя мамочку под руку и

  приведя ее в дом Косякова (а женихи разбежались) -

                                                   -  и мамочка знает: "в_с_е"

  знает;  и  знает,  что  папа  позволил себя ей ругать, но... до... до...: до

  "г_в_о_з_д_я";   до   "г_в_о_з_д_я"   и   ругается;   и   водворяется  после

  "г_в_о_з_д_я"     величавая     строгость     и    ясность    "п_р_о_с_т_ы_х

  о_т_н_о_ш_е_н_и_й": зеркально, хрустально, как в день мироздания! -

                                                                    -     если

  преступим  мы  "г_в_о_з_д_ь", оборвутся вновь "к_р_а_с_н_ы_е л_и_в_н_и", и -

  Мертвое, горькое море откроется в комнатах тотчас.

       . . . . . . . . . . . .

       Вращается веретень дней: в тень теней!

  

                                       ОМ

  

       Рай-блестянник.

       От веточки разойдется разрывом; звездее и - хвост  изольет;  и  кометой

  прокапают перья и - фукнется крыльями: -

                                         - райская птица! -

                                                          -  А  то  из огней и

  теней прокипит полосатость; и - рыкнет: то - тигровый зверь, нареченный мной

  тигром   за   игры   теней   и  огней,  образующие  световую  его  оболочку:

  "т_и_г_р_у"... Вот -

                     -  древесность  поднимется  вверх  крылопером;  в средине

            надуется  Диск,  выгибая  двукрылие  и  опадая дождем светорозовых

            перьев, ему образующих тело:-

       Оно разорвется и -- -- -- Разорвется Он грудью

       выбьет огромный све-      и выбьет Мечом; про-

       тящийся гейзер, стрель-   несется Любовью: Ог-

       нувший столбом, как нем,  как Мечом, в ми-

       Мечом, в мировое          ровое

       Ничто!-                   -во Все!

                          - Узнай, что тот Меч есть -

                              Архангел; зовут Ра-

                                  фаилом его:

                                     Рафаил

                                      Звук

                                      раз-

                                      ры-

                                      ва! -

                                          - Да, Рай есть блестянник! -

                                                                     -

  Деревья,  схватились  развесистым склянником, ясным сквозным серебрянником в

  тысячеветвий  Светильник,  пронизанный  золотой  теплотой канители и красной

  светлицей;  все, что ни есть, прохватило себя световой канителью; все - нити

  и  бусы;  цветы,  как  фонарики;  и  не  плоды, а шары разрезвилися искрами,

  играми:  тиграми!  Издали,  где  началось Семиречие - пальмовый лес забывает

  расплавом  кораллов  (стволами)  и  движется  кронами  светоперых  пальметт,

  образующих задышавшее, пестрое, полосатое небо: -

                                                  -  да,  в Персии эти цветные

  ковры  -  оплотнение  древнего неба: из Персии видели (издали) иллюминацию с

  Тигра;  летающий  фейерверк  Рая;  туда  Заратустра,  быть  может,  -  порой

  приглашался!..

       В  тверданистых  лабрадоровых  почвах, пьянея, пенеет Евфрат, ударяющий

  бисером в берег; а Тигр - колобродит: в крутой Лабрадор (где-то издали); над

  Лабрадоровым  комом,  приподнятым  выше  небес,  разорвет,  - будто трубами:

  бубнами:

       - "О!"

       - "Ом!"

       - "Мирамма!"

       И - повторяется: "Он, мир, - Брама". И пишется: Махабхарата: -

                                                                    - я

  уплотнил в продолжениях жизни моей подымавшийся звук: -

       - "Ом-мир-мира-ам-амо!" - -- -- "Неизреченный

                                       мир, дивный, -

                                       люблю!"

       - "Амма-амо-мам-              - "О, кормилица,

          мама!"                       люба: ты - матерь

                                       материи!"

       - в Рам-рама-брам-            - Герой, посвящен-

         брама!" -                     ный, - как бог!"

                 -  И мы тут распадались на возгласы: и собирался из возгласов

  возглас ответный:

       - "О!"

       - "Ом!"

       - "Оммирамма!"

       . . . . . . . . .

       Мы знали: идет Оммирамма по саду - Невидимый; помнится -

                                                              -  видим  состав

  из Светильников, скрещенных, бурно взрывающих пламень, в котором он ходит, -

                                                                             -

  и  пламень, как Куст, полыхается, в выси; отсюда, из Свешников, он разливает

  перловую  бороду  (а  водопад  бороды называется богом); свергаются в горсти

  подставленных  нами  ладонок кипящие образования, а_с_т_р_ы (иль звездочки);

  астры  влагаем  мы  в  бурю  светелицы;  и  канитель  собирается  в  тело: в

  астральное; так образуем кругом Животы, иль животных; то акт нарицания.

       Бородяной же Поток есть собрание Светочей, или Начал:  Борода,  излитая

  Потоком, - Начала: Времен.

       Показуется изредка световое двуперстие в Свечниках;  и  -  происшествие

  странное, странный Состав из Светильников, движется: далее!

       . . . . .

       Это и было  живое  прохожее  Древо,  плодами  которого  были  мы  сыты;

  Коллегия Свечников, или Начал - Времена; они  -  круг.  Но  отпала  одна  из

  Светилен,  Дикирий,  -  светильня  Состава,  заползала  палкой  подсвечника;

  выставив свечи, как роги, присвоивши имя огромного круга Начал: так  явилась

  Змея - бесконечное Время, начало свое потерявшее; это "н_а_ч_а_л_о" осталось

  в Составе Начал.

       Очень скоро Дикирий распался  на  Дня  и  Кирия;  так  появился  в  раю

  самозванец, себя именующий Дивным Владыкою: он научил нас отведывать  звезды

  Потока, которые в горле у нас оплотнели, как грешные яблоки: -

                                                               -  помню,  как,

  бурей  меня  выметая  из  рая,  неслась  канитель золотая, когда-то святая -

  неслась,  облетая: средь почв и земель, близ Тигра, куда я излил все рабочие

  поты  свои:  так  развел  я  близ  Тигра  просторы  болотистых  местностей с

  "c_u_l_e_x'о_м", заражающим малярией меня: -

                                             -   ах,   спросите,   пожалуйста,

  месопотамца:   здоровы  ли  местности  Тигра;  почешется  он  под  тюрбаном,

  сконфузясь:

       - "Не очень, саиб!"

       . . . . .

       Занимаясь сложением каменных, твердых  столбов,  из  которых  сложилось

  потом Вавилонское наше плененье, не очень-то я...; впрочем:  было  пока  еще

  сносно: -

          -  пока  патриархи  водили,  я  понял:  они  суть Отцы от Начал, или

  "папы"; я их разгадал: патриарх - переряженный Свечник Состава, завернутый в

  ризы:  как  старый, рождественский Рупрехт, напялит седую, кудластую бороду,

  солью  осыплет  ее,  чтоб блестела, приставит к Безличию нос (из картона) и,

  облекаясь  в виссоны, торчащие золотыми горбами, как у священника, он выдает

  свою  жизнь лишь концами воздетых светильных огней, - то зубчатой короной, а

  то  бриллиантовой митрой, напоминающей митру вселенского патриарха; и ставит

  на тумбочку чашу: с заветами, нам об'ясняющими период явленья его; -

                                                                     -

  Патриарх  открывает  период,  проводит;  потом  у порога другого, становится

  вдруг  он  "Е_н_о_х_о_м": берется на небо, оставив: пустые виссоны, огромную

  бороду, нос!..

       Ныне водит нас папочка; Мафусаил водил прежде; водил Авраам; поведет...

  кто еще? -

           - Так открылося, что патриархи - "Енохи"; Мафусаил  был -   "Енох";

  Мельхиседек - то же самое; то-есть, которое в небо берется  живым,  облачась

  при сошествии с неба на землю в почтенные, патриаршие, стариковские - ризы и

  раки: -

        - да, да: "с_т_а_р_и_к_и" образуют союз; "с_т_а_р_и_к_и" твердо знают,

  где  раки  зимуют:  зимуют  на  небе,  где   все   старики,   образуя   одно

  "с_т_а_р_и_к_о_в_с_т_в_о"  -  бормочущим  рокотом  выгромыхивают  заветы;  и

  пшамкают святости; слов не расслышишь: -

                                         -  но  слышишь:  сплошную  невнятицу,

  шопотом выговаривающую беззубо:

       - "Бфф!"

       - "Бфф!"

       - "Бэф, бэф, бэф!? -

                          - в перекатах, где -

                                             - не-ко-то -

                                                        - рр -

                                                             - рр -

                                                                  - рр -...

       Н_е_к_о_т_о_р_ы_е, к_о_т_о_р_ы_е!

       В папе - "о_н_и"; и "они" есть лишь "он": электричество, патриаршество,

  "некоторые, которые..." - в папочке: -

                                       -  папочка  -  тоже Енох: подвязав себе

  бороду  и  подвязавши  живую лягушку, свой нос, - из-под носа "е_н_о_ш_и_т":

  священным  заветом! Он - в утреннем, сером халате, обшитом малиновым плисом,

  с  кистями,  с  малиновым плисом обшитыми рукавами, напоминающими патриаршее

  одеяние,  - вкладывал в грудку мою роковые познания эти; испуганный тем, что

  в столовую часто врывается мамочка, стал запирать по утрам в кабинете меня и

  рассказывал  походя  мне, умываясь и фыркая брызгами, про патриархов, навеки

  связавших  нас  с  ним,  священнодействуя  перед краном, стуча зубочисткою в

  жесть  рукомойника,  за  которым  на  стенке,  я  знаю, висел и таинственный

  "гвоздь";  все деяния папочки напоминали деяния архиерея, в сверкающей митре

  по  середине  сверкающих  заиконостасных пространств - над престолом, скалой

  Лабрадора;  "е_н_о_ш_и_л"  он  носом и воздевал рукава над фарфоровой чашею:

  умывального тазика; и из прищуров, мокреющих, широконосого лика, - гласил:

       - "Да вот, Котенька: тут..."

       - "Братец мой!"

       - "Тут: Авраму явилися странники", то-есть, опять-таки "папы"...

       - "Явились, сказавши: Аврам, будешь ты - Авраам!"

       - "Знаешь ли..."

       - "И родишь, знаешь ли, - Исаака!" - меня!..

       А когда доходило до жертвы, то мы упирались естественно в гущу семейных

  забот, потому что моею домашней заботою  была  именно,  -  жертва:  достойно

  возлечь на огромнейшем камне, чтобы достойно быть закланным: мамою!

       . . . . . .

       Вижу я сны, будто папа уроком венчает на царство меня;  он  приходит  с

  дарами познаний, как с чашею, переполненной драгоценным каменьем, парчами  и

  вкусными  фруктами;  он  безглагольно  стоит  парчевым  алтабазом,  стоит  с

  ананасом, с  апортом,  иль  гусевым  яблоком,  даже  с  антоновкой,  духовым

  яблоком; днеет; и скатится звездочка - светленьким следиком, к утру возложат

  атласы, китайские канфы; природы, как древний китаец, древнеет проростами; и

  из Небесной империи веет в окошко лазоревым воздухом.

  

                                  КРАСНЫЙ АНИС

  

       Вечерами апреля идет голубое раздолье и алые зореньки; тучи  -  златые;

  слагаются: в голубо-алое, в голубо-златое, в золото-алое; август -  лиловый;

  июль -  серо-сизый,  гнетущий  жарою;  в  июне:  закат-золотильня,  закат  -

  золотарня; Маруся - заря, златобровая,  ходит  по  улицам  мира;  золотолеею

  дождики сеет она на Разваню; полезет Дадон, очень  толстое  облако:  бухарит

  бубнами!.. Грохотко!

       . . . . .

       Майское утро; пастух, как петух, забехтит на окошко из строгого рога  -

  от каменной тумбы Арбата; сквозь сон я расслышу бехтение:  шесть!  Колоколец

  коровы долд_о_нит; к заставе проходят коровы: краснухи, пеструхи; на  улицах

  очень не-людко; лишь пустомель дворников гонится метлами.

       Сплю...

       . . . . . . . . . .

       Васильковое небо - с коричневым  коршуном;  коршун  от  неба  на  землю

  сигает - за крышу; захлопотали, расхлопались золотохохлые курицы;  коршун  -

  над крышей несется обратно; и  слышится  папочка,  кириелесящий  куралесину;

  носятся желтые моли; а ходим на новых путях: по Пречистенке, Стоженке; тянет

  сквозь почки ласкательным маем; и видятся дом шоколадного цвета (здесь будет

  когда-нибудь штаб), дом  Ганецкого  да  колоннада  Мариинского  института  с

  глухой кавалерственной дамой Чертовой - глухой, а не пиковой; Кистеров  дом;

  вон военный, оттуда выходит: сам Кистер.

       А мы возвращаемся: Левшинским!

       . . . . . . . . . .

       Были мы раз за Москвой-рекой: там за рекой приседает  Москва,  плотенея

  домами; там  домики  обставляют  дома;  вылезают  домовины,  каменно  виснут

  домищи;  и  Кремль  разордеется,  ставя,  под  небо  Ивана,  своей  палец  в

  наперстке; золото-жарней огромнеет Спас; колокольни,  как  пасхи;  и  башни,

  как... бабы: совсем, как закусочный столик?

       Москва!

       . . . . .

       По  утрам  мы  украдкой  бежим  по  "Завету",   зелененькой   книжечке:

  грехопаденье, потоп, патриархи, Египет, Синай, разделение царства,  пророки,

  цари  -  позади;  прикатилося  новое  времечко  крашенным  красным   яичком,

  закусочным столиком, пасхою, чмоком, и говором общим: "Воскресе, воистину!"

       И каталажина грохотких, грохлых  катанцев  -  в  открытые  окна;  и  то

  упраздняется бог, у которого - борода; начинается: сын человеческий,  прежде

  меня пострадавший; и тем искупивший; и мне надлежит  искупить;  кто  еще  не

  искуплен?

       Да мамочка!

       Это  рассказано  папою,  вынуто  из  лиловенькой  книжки  с   калиновым

  солнышком новозаветного лета.

       О мамочка, ангелица-белица, ты кажешься  львицею,  уготовляя  чистейшую

  участь: помучить меня! И я мучаюсь мыслями, стоя под окнами: чист ли, очищен

  ли; -

      - а в васильковое небо змеярочка, змей из  бумаги,  как  дернется,  дуги

  рисуя, протянутой дерюзгбй из мочала; но ветер спадает, -

                                                          - и -

                                                              -       дергаясь

  тарантой, дроботунит бумагою змей: обнаружилась желтая рожа над крышею!...

       Я  за   спиною   жарит   -   от   додонного   тела,   от   парусинового

  лепетуна-пиджака: это папочка прижимает к груди; точно участь  провидя  мою,

  мне синеет глазами; пойдет златоискр, златосверк от  меня,  от  распятого...

  мадам Горнунг, -

                 -   которую  пригласят  из  ее  стрекоточного  заведения  для

  свершения  всего  этого:  Котиково  распятие,  - эй, вы послушайте! - будет,

  когда, приготовившись, Котик подаст вам ладонки; и папа прорявкает:

                                  - "Се, человек!"

       Под очками сверкнут два бирюзника: папины глазки; заплачет он?

       . . . . . .

       Да, он заплакал, когда раскатался скандал; анафематила мама и била меня

  за вступление в Новый завет; папа это увидел;  хохлатый,  он  яркою  лицевою

  багровиной бросился, и дубобоко он вырвал меня, принапялил касторовый  серый

  колпак с очень режущим ластиком мне на вихористый лобик и выпихнул силою; мы

  покидали навеки  родимый  вертеп;  и  бежала  за  нами  собака-вавака;  и  -

  амкала-гамкала: Иродов воин!

       Мы бросились к первой  пролетке;  она  тарарыхнула;  папа  накрыл  меня

  крепким  об'ятием;  старое  это  моржовье  лицо  припадало  губами  ко  мне,

  претяжолко выревывал папа:  так  жить  не  возможно;  у  нас  -  безысходное

  злобство; скопилося много: и псины, и зляны; пропсеть можно вовсе - в  таком

  злообразии; -

              -   и   тарарыкала  это  же  самое  выцветшим  цветом  пролетка,

  подпрыгнув  раскоком  под  кумачевою  занавеской,  которая  кинулась  в  нас

  пузыристо с окошка и под которою лопасть зеленого фикуса, точно приветствуя,

  переплеснулась; -

                  -  а  я  отвечал, но не помню, что именно; так мы вступили в

  завет, на извозчике, для очищения нашего дома от псины и пыли; -

                                                                 -  но  дернул

  сухой  пылелет  вереею  крутимых  бумажек,  быстрее винтами; пошел ветродуй,

  ветрогар, ветросвист; снова дернулся змей из трубы в пылевое и слетное небо;

  но,  зацепившись  за  сеть  телеграфных  столбов  упадающей,  яркой бумажною

  мордою, - дрябло повесился; -

                              -  тут  я  подумал:  да,  да:  я  как льстец под

  словами, - змея под цветами; и мне захотелось: распяться... -

                                                              -         бурели

  столбищи  пылищи  Девичьего поля; сквозь них была скачка на нас бело-серых и

  мраморных  коней; блеснул, позумент и простертые сабли драгун, этих мчащихся

  воинов Ирода, сделанных мамой -

                                -  там  -  плац  для  ученья;  теперь  же,  за

  сквериком, клиники там!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Я не помню, что было у дяди Ерша, куда папа привез меня, битого: было -

  орависто,  многосемейно;  от  капельно-малой  постельки  на  коврик  ко  мне

  перевесился с кубиком очень назойливый  зоя,  двоюрный  мой  братик,  совсем

  обессиленный; я попытался его  исцелить:  -  не  целился;  кругом  собрались

  ротыши, сопляки - малыши; -

       - Мы тебя "вздедерючим!"

       Зад_у_милось мне - на весь день; -

                                        -  раз  я  видел:  Дуняша, проплюнувши

  гвоздик  себе  на  мозоль  изо рта, колотила по шляпке железкой, приставивши

  гвоздик к багету; тяжелую штофную штору повесили: -

                                                    -    здесь    на   столе я

  возлягу; сперва все за_а_довит; знаю: задышит угарным своим газодуем душник;

  и  откроется  запах  пептонов;  и  перетопами  неизбежного выйдут из двери с

  ореховым  крепким  багетом,  сломавши  мне  плечики; будет же шествие: через

  гостиную  с  "д_о_р_и_н_о_с_и_м_ы_м_и  ч_и_н_м_и",  с портнихою-стрекачихою,

  вызванной  мамочкой, Каиаффой моей, - с мадам Горнунг, которая прикал_а_кает

  с белошвеями к детской, где стелется морок: -

                                              -   пространство   -  изболтано;

  время  -  оболгано;  и беспричинно причинность чинит-учиняет законы; снимает

  иконы  и  дарит  законы, где гонят погони - исконные кони; копытом копают по

  полу, и... -

             - "Да минует меня сия чаша" -

                                         -  тогда носорогая Горнунг, огромная,

  черная,  в адовом платье (за ней - белошвеи) является, руки свои протянув; и

  гагакают громко, как черные галки:

       - "Распни-ка!"

       - "Распните-ка"...

       И - придушитикой: гнутым багетом! В сердитую тучу все сгинуло;  злыднем

  прикрыло; моя Генриэтта Мартыновна - в слезь!  Знаю,  знаю:  заадовит  перед

  столовым столом, где  разденут  и  будут  смеяться  над  голеньким  мною;  и

  Горнунг, глотая слюну, пропластает  мне  ручки;  велит  белошвеям  взмахнуть

  молотками: долдонить по шляпкам гвоздей молоточной железкой - к багету!  Уже

  окровавится десятерн_и_к моих пальчиков; буду висеть на багете,  давая  свои

  наставленья Дуняше рыдающей - вплоть до иссопа,

       В квартире профессора Помпула  будет  удар  -  растяжелый,  дубовый;  в

  расселину стен протопорщится Помпул, двухохлый  и  глохлый,  свидетельствуя:

  совершилось!

       Тогда: -

              -  небеса  просветятся  таким  аксамитово-синим;  взлетят облака

  бархат_а_ны; -

               - совсем персиканы! -

                                   -    И    алтабазом,   персидской   парчою,

  обветрится небо, чтоб быть амиантовым, меркнущим в золото-хохлое облако; -

                                                                           -

  снимут  меня:  и  двадцаткою демикотона с кровавою меткою "Е_л_и_з_а_в_е_т_а

  Л_е_т_а_е_в_а"  поскорей  обвернув,  отнесут в сундучок, где упрятаны крупы,

  откуда  раз  вынули  дохлую  мышку;  и  будут  сидеть  и молчать; кто-нибудь

  прикурнет  к  сундучку; кто-то скажется плачем над мертвеньким Котиком; а уж

  по комнатам дилиньд_и_кает воркотун; и все - слушают:

       - "Что это?" -

                    - Белобубенчики: я - воркотуню... И все приголубятся; всем

  просияют:  все  свечи,  все  лампы,  все звуки, все речи; и папа, поднявшись

  главою семейства, взволнованно очень поведает:

       - "Котик воскрес!"

       В этих мыслях провел я весь день у Ерша: о мучениях мне предстоящих  на

  завтра я думал, пока за окошком не высветился студен-камень зеленоватый - из

  неба; -

        - со дворика видел я: -

                              -  мокренький  кустик  -  золотоносец  какой-то;

  оттуда  -  воняет  (и  да:  золотарь,  да  и  тот не заходит сюда); были там

  златорылые свиньи; и - чавкали, чавкали золото; но по поднебесью бледносиние

  шпаты какого-то лунного цвета уложены; -

                                         - то - амианты -

                                                        -    зензею    зензеял

  комар: зазиньзинькал мне в уши; меня понесли на диван - зевачом. -

                                                                   -       Так

  запомнился вечер!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Проснулся в руках Генриэтты Мартыновны: мама за мною послала ее:

       - "Kotik, komm!"

       Мама встретила, двери открыв, ангеликою: крыльями  шали  накрыла;  и  -

  плакала вместе со мною:

       - "Мой миленький, маленький: ты уж прости, Христа ради!"

       Я был, как воскресший; ходил в златоемы зари и смотрел, как над крышным

  железом, распучась, торчали кипучие зеленодары из листьев: хотелося кануть в

  оливковый сумрак стволов.

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Будто этой весною воскрес,  пребывая  нетленно  (и  нощно  и  денно)  в

  событиях  галилейской  квартиры,  пресуществляя  ее  очень  грешную,   очень

  арбатскую жизнь: -

                   - Иудея - гостиная; и Галилея - столовая; выточи, в_и_сенцы

  света  лежат  светославами  на алебастровом бюстике, или - апостоле; с озера

  Тивериадского,  коврика, я простираю кисейную руку; от кресла лысеющий папа,

  зимарь,   побежал  по  воде,  -  мне  навстречу,  подставив  ладошки  (такой

  дароимец!) за солнечным, брошенным зайкой; меня -

                                                  - уже нет! -

                                                             -     Я    прошел

  Галилею; я ножками меряю малый квадратик паркетного пола:

       - "Вот здесь, вот на этом паркетике - будет сошествие Духа;  а  вот  на

  этом оно - не свершится!" -

       - Уже на одном ? светов_и_т, светослав, светодуй! На другом -

                                                                   -

  маарам_о_рахи пыли!

       . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

       Одно неизбежное солнце упало на землю; садится  на  землю:  садится  за

  землю!

       Другое, возбежное, явится утром: надуто, пурпурово; бегом пройдется;  и

  - скажется -

             -  маленьким:  вот  оно,  желтая блеснь! Вот малюсенький, яростно

  скачущий в глазках кружочек, мерцающий до-синя, после же: -

       Старый закат - златоуст!

       . . . . . .

       Или вот, представляется мне: -

                                    - Соберутся у чайного столика -

                                                                  - папочка,

                                                                  - мамочка,

                                                                  - бабушка,

                                                                  - дядя и

                                                                  - тетя -

                                                                         - а Ген-

                      риэтты  Мартыновны -

                      нет,  потому что она

                      лютеранка; -

                                 - возникну

                    на столике я перед ними:

       - "Даю вам - мой мир!" -

                              -   и  простерши  ладонки,  на  них  покажу  две

  багровины: выли (волдырики, пробитии); заотделяют от скатерти -

                                                                - под потолок!

  -

  -  где  блес_о_чусь  я  в_ы_течью  света;  сбегу огонечком над папою, мамою,

  дядею, тетею; я -

                  -  надвисаю  теперь,  распа_я_нный на пестрые пятна захожего

  света, на обагрения подокон-

                       ников, -

                              - перед которыми скоро бабуся затеплит лампадку;

                                лампадка горит;

                                я - невидим,

                                неслышим, -

                                          -  как  речь безглагольная; здесь по

  ночам  проливаю лилею; и мама узнает свое благовестие в ней, когда, вспомнив

  о  Котике, очень бессонною ночью опустится в складочки спущенных штор; из-за

  складок склоню я свое ангеличье, свое серебричье...

       . . . . . . . . . . . . .

       - И вижу я -

                  -   папа   венчает  на  царство  меня:  он  приносит  дары в

                    дориносице;  передо мною стоит с парчевым алтабазом, стоит

                    с  ананасом,  с  апортом, или с гусевым яблоком, - даже: с

                    антоновкой, духовым яблоком; и - утверждает:

                  - "К Андреям Наливам - нальешься ты знанием!"

                  - "Будешь - плод зрелый!" -

                                            - И то происходит в Касьянове, где

  я стою в колос_и_нистых сеянцах, в Тимофеевых травах, в других ароматах. Уже

  золотянкою,   нитью   златою,   затеяла   баба-заря  сарафан  во  все  небо.

  Касьянов-распятель, хозяин имения, где мы летуем, проходит в свою ананасницу

  -  там  средь  зеленых  боскетов;  и  он есть маркиз с очень-очень нерусскою

  речью, которую уважают так все.

       - "Не пора ли вас, Котика, -  а_р_к_е_б_у_з_И_р_о_в_а_т_ь:  расстрелять

  а_р_к_е_б_у_з_о_й моей?"

       В ананасниках - раскаленная пещь; выгоняются нам ананасы; туда, Даниил,

  я могу быть повержен!

       Я знаю во сне, что не здесь, на Арбате, мой  крест,  а  в  Касьяновских

  луговинах, в сланных муравицах, где, тихо журкая, брызжет еланный ржав_е_ц и

  студнеет железистым, водным лазориком, где на  заре  -  Назарея,  где  сивый

  старик  на  кал_и_чине  слепо  жует  а_р_ж_а_н_у_х_у,  налобив   безухую   и

  кругловерхую а_с_ь_к_у, шапчонку, где зори, достойные бабы,  надев  сарафаны

  свои, з_л_а_т_а_р_и, приготовят на небо мой путь, как...  Илье,  и  где  все

  угощаются красным анисовым яблоком.

       Папа и тут восстает предо мной, гремит оглушительно:

       - "Будет - восстание красных анисов!"

       . . . . . . . . .

       И я просыпаюсь; и вижу в окошечке,  скатится  звездочка  -  светленьким

  следиком; к утру возложат  атласы,  китайские  канфы;  природа,  как  старый

  китаец, древнеет проростами; папа - крещеный китаец!

  

                                     -----


















 
 Ваша оценка: 










Связаться с программистом сайта.












 купить права РФ 










Рейтинг@Mail.ru