Белый Андрей
Начало века
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Белый Андрей
(
yes@lib.ru
)
Год: 1933
Обновлено: 07/09/2015. 1884k.
Статистика.
Очерк
:
Мемуары
Мемуары и переписка
Скачать
FB2
Оценка:
4.01*11
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Воспоминания. Книга 2.
СЕРИЯ
ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕМУАРОВ
Редакционная коллегия:
В. Э. ВАЦУРО
Н. К. Г Е Й
Г. Г. БЛИЗАВЕТИНА
С. А. МАКАШИН
Д. П. НИКОЛАЕВ
К. И. ТЮНЬКИН
А. И. ПУЗИКОВ
МОСКВА
"ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
1990
АНДРЕЙ
БЕЛЫЙ
НАЧАЛО ВЕКА
МОСКВА "ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
1990
Подготовка текста и комментарии А. В. ЛАВРОВА
Оформление художника В. М А К С И Н А
ISBN 5-280-00518-5 (Кн. 2) ISBN 5-280-00517-7
(C) Издательство "Художественная литература", 1990 г.
НАЧАЛО ВЕКА
ОТ АВТОРА
Эти мемуары взывают к ряду оговорок, чтобы автор был правильно понят.
За истекшее тридцатилетие мы пережили глубокий сдвиг; такого не знала
история предшествующих столетий; современная молодежь развивается в
условиях, ничем не напоминающих условия, в которых воспитывался я и мои
сверстники; воспитание, образование, круг чтения, обстание, психология,
общественность, - все иное; мы не читали того, что читают теперь;
современной молодежи не нужно обременять себя тем, чем мы переобременяли
себя; даже поступки, кажущиеся дикими и предосудительными в наши дни,
котировались подчас как подвиг в мое время; и потому-то нельзя переводить
воспоминаний о далеком прошлом по прямому проводу на язык нашего времени;
именно в языке, в экспозиции, в характеристике роя лиц, мелькающих со
страниц этой книги, может произойти стык с современностью; я на него иду;
и - сознательно: моя задача не в том, чтоб написать книгу итогов, где каждое
явление названо своим именем, любой поступок оценен и учтен на весах
современности; то, что я показываю, нам и не близко, и не современно; но -
характеристично, симптоматично для первых годов начала века; я беру себя,
свое обстание, друзей, врагов так, как они выглядели молодому человеку с
неустановившимися критериями, выбивавшемуся вместе с друзьями из топившей
нас рутины.
Современная молодежь растет, развивается, мыслит, любит и ненавидит, не
чувствуя отрыва от коллективов, в которых она складывается; эти коллективы
идут в ногу с основными политическими, идеологическими устремлениями нашего
социалистического государства.
Независимая молодежь того социального строя, в котором рос я,
развивалась наперекор всему обстанию; прежде чем даже встретиться, чтобы
соединиться против господствующего штампа, каждый из нас выбарахтывался, как
умел; без поддержки государства, общества, наконец, семьи; в первых встречах
даже с единомышленниками уже чувствовалась разбитость, ободранность жизнью;
не знать счастливого детства, не иметь поддержки, утаивать даже в себе то,
что есть в тебе законный жест молодости, - как это далеко от нас!
Воспитанные в традициях жизни, которые претят, в условиях
антигигиеничных, без физкультуры, нормального отдыха, веселых песен,
товарищеской солидарности, не имея возможности отдаться тому, к чему тебя
влечет инстинкт здоровой природы, - мы начинали полукалеками жизнь; юноша в
двадцать лет был уже неврастеником, самопротиворечивым истериком или
безвольным ироником с разорванной душой; все не колеблющееся, не имеющее
противоречий, четко сформулированное, сильное не внутренней убежденностью, а
механическим давлением огромного коллективного пресса, - все это составляло
рутину, которую надо было взрывать скудными средствами субъективного
негодования и независимости; но и это негодование зачастую затаивалось,
чтобы не раздразнить блюстителей порядка и быта.
Режим самодержавия, православия и официальной народности охранялся
пушками и штыками, полицией и охранкой. Могла ли общественность развиваться
нормально? Общественные коллективы влачили жалкое существование, да и то
влачили его потому, что выявили безвольную неврастению под формой
либерального фразерства, которому - грош цена; почва, на которой они
развивались, была гнилая; протест против "дурного городового" использовался
кандидатами на "городового получше"; "городовой получше" - от капиталиста,
который должен был собой заменить "городового от царя"; "городовой от царя"
устарел; капитализм, добиваясь свободы для себя, избрал средства угнетения
посильней; пресс, более гнетущий, чем зуботычина, был одет в лайковую
перчатку конституционной лояльности; бессильные либеральные говорильни
выдавали себя за органы независимости; но они были и до свержения
самодержавия во власти "городового получше", который - похуже еще.
Наконец: и в гнилом государственном организме, и в
либерально-буржуазной интеллигенции сквозь все слои ощущался отвратительный,
пронизывающий припах мирового мещанства, .быт которого особенно упорен,
особенно трудно изменяем при всех политических переворотах.
"Городовой от царя" - давил тюремными стенами; либерал - давил фразами,
ореолом своей "светлой личности", которая чаще всего оказывалась "пустой
личностью" ; мещанин давил бытом, т. е. каждой минутой своего бытия.
Независимый ребенок, ощущающий фальшь тройного насилия, сперва уродовался
палочной субординацией (семейной, школьной, государственной); потом он
душевно опустошался в "пустой словесности"; наконец, он заражался инфекцией
мещанства, разлагавшего незаметно, но точно и прочно.
Таково - обстание, в котором находился ребенок интеллигентной семьи
средней руки еще до встречи с жизнью. Я воспитывался в сравнительно лучших
условиях; но и мне детство стоит, облитое соленой слезой; горькое, едкое
детство!
Каждый из друзей моей юности мог бы написать свою книгу "На рубеже".
Вспоминаю рассказы детства Л. Л. Кобылинского, А. С. Петровского и скольких
других: волосы встают дыбом!
Неудивительно, что, встретясь позднее друг с другом, мы и в линии общей
нашей борьбы с культурной рутиной не могли выявить в первых годах
самостоятельной жизни ничего, кроме противоречий; скажу более: ими и
гордилась часто молодежь моего времени, как боевыми ранами; ведь не было не
контуженного жизнью среди нас; тип раздвоенного чудака, субъективиста был
поэтому част среди лучших, наиболее нервных и чутких юношей моего времени;
теперь юноше нечего отстаивать себя; он мечтает о большем: об отстаивании
порабощенных всего мира.
В мое время - все общее, "нормальное", не субъективное, неудачливое шло
по линии наименьшего сопротивления: в моем кругу. И потому среди молодежи,
вышедшей из средне-высшей интеллигенции, "нормальна" была - разве опухоль
мещанского благополучия (один из "образованных" родителей моего друга для
здоровья давал сыну деньги, советуя ему посещать публичные дома); "здорова"
была главным образом тупость; "обща" была безответственная
умеренно-либеральная болтовня, в которой упражнялись и Ковалевские и...
Рябушинские; социальность означала чаще всего... покладистый нрав.
Иные из нас, задыхаясь во все заливающем мещанстве, в пику обстанию
аплодировали всему "ненормальному", "необщему", "болезненному", выявляя себя
и антисоциально; "чудак" был неизбежен в нашей среде; "чудачливостъ" была
контузией, полученной в детстве, и непроизвольным "мимикри": "чудаку"
позволено было то, что с "нормального" взыскивалось.
Меня спросят: почему же молодежь моего круга мало полнила кадры
революционной интеллигенции? Она отчасти и шла в революцию; не шли - те, кто
в силу условий развития оставались социально неграмотными; или те, кто с
юности ставили задачи, казавшиеся несовместимыми с активной революционной
борьбой; так, например, я: будучи социально неграмотен до 1905 года, уже с
1897 года поволил собственную систему философии; поскольку мне ставились
препоны к элементарному чтению намеченных книг, поскольку нельзя было и
заикнуться о желанном писательстве в нашем доме, все силы ушли на одоление
быта, который я зарисовал в книге "На рубеже двух столетий".
То же произошло с друзьями; мы, будучи в развитии, в образовании скорей
среди первых, чем средь последних, оставались долгое время в неведении
относительно причин нас истреблявшей заразы; из этого не вытекает, что мы
были хуже других; мы были - лучше многих из наших сверстников.
Но мы были "чудаки", раздвоенные, надорванные: жизнью до "жизни"; пусть
читатель не думает, что я выставляю "чудака" под диплом; - "чудак" в моем
описании - лишь жертва борьбы с условиями жизни; это тот, кто не так
боролся, не с того конца боролся, индивидуально боролся; и от этого вышел
особенно деформированным.
Изображая себя "чудаком", описывая непонятные для нашего времени
"шалости" (от "шалый") моих сверстников, я прошу читательскую молодежь
понять: речь идет о действительности, не имеющей ничего общего с нашим
временем, о действительности нашего былого подполья, наградившего нас
печатью субъективизма и анархизма: в ряде жизненных выявлений.
Я хочу, чтобы меня поняли: "чудак" в условиях современности -
отрицательный тип; "чудак" в условиях описываемой эпохи - инвалид,
заслуживающий уважительного внимания.
Странен для нашего времени образовательный стаж наиобразованнейших
людей моего времени; я рос в обстании профессоров, среди которых был ряд
имен европейской известности; с четырех лет я разбираюсь в гуле имен вокруг
меня: Дарвин, Геккель, Спенсер, Милль, Кант, Шопенгауэр, Вагнер, Вирхов,
Гельмгольц, Лагранж, Пуанкаре, Коперник и т. д. Не было одного имени -
Маркс. Всю юность видывал я экономиста Янжула; ребенком прислушивался к
словам Ковалевского; имена Милль, Спенсер, Дарвин слетали с их уст; имя
Маркса - нет; о Марксе, как позднее открылось, говаривал лишь Танеев (в
контексте с Фурье и Прудоном). Мой отец кроме тонкого знания математической
литературы был очень философски начитан; изучил Канта, Лейбница, Спинозу,
Лок-ка, Юма, Милля, Спенсера, Гегеля; все свободное время глотал он
трактаты, посвященные проблемам индивидуальной и социальной психологии:
читал Бена, Рише, Жане, Гербарта, Альфреда Фуллье, Тарда, Вундта, Гефдинга и
т. д.; но никогда им не были произнесены имена: Маркс, Энгельс; позднее я
раз спросил его что-то о Марксе; он отозвался со сдержанным уважением; и -
переменил разговор: видимо, он не прочел и строчки Маркса. Отец
Кобылинского, образованнейший, талантливый, независимый педагог2, глубоко
страдал, когда его сын отдался чтению Маркса; либеральнейший Стороженко
козырял и именами, сочинения которых не читал; за двадцать лет частого
сидения перед ним я не слышал от него только имени Маркса. Молчание походило
б на заговор, если бы не факт: никто из меня обставших ученых европейской
известности не прочел, очевидно, ни Маркса, ни Энгельса.
Так что - первый раз имя Маркса мне прозвучало в гимназии, когда один
шестиклассник в ответ на мои разглагольствования, в которых пестрели имена
Шопенгауэр, Кант, Льюис, Соловьев, мне противопоставил имена Струве,
Туган-Барановский, Маркс;3 казались смешными возражения "какого-то" Маркса;
возражал бы от Бюхнера и Молешотта, с учениями которых я был знаком по
брошюрам и главным образом по полемике с ними "Вопросов философии и
психологии"; а то - Маркс: "какой-то" Маркс!
Стыдно признаться: до 1902 года я не отличал утопического социализма от
научного марксизма; мой неинтерес к первому отодвигал Маркса от меня;
придвинули мне Маркса факты: рабочее движение в России; тогда впервые узнал
я о Ленине.
Это значило: я воспитывался в среде, где о Марксе (не говорю уж о
Ленине) не хотели знать.
Характеризуя себя и сверстников в первых годах самостоятельной жизни, я
должен сказать, что до окончания естественного факультета я не читал:
Маркса, Энгельса, Прудона, Фурье, Сен-Симона, энциклопедистов (Дидро,
Даламбера), Вольтера, Руссо, Герцена, Бакунина, Огюста Конта, Бюхнера,
Молешотта, стыжусь, - Чернышевского (?!), Ленина; не читал большинства
сочинений Гегеля, не читал Локка, Юма, очень многих эмпиристов XVIII и XIX
столетия; все это надо знать читателю, чтобы понимать меня в описываемом
отрезке лет (Юма, Локка, Маркса, Энгельса, Герцена, Конта, Гегеля я читал
потом). Что же я читал?
Лейбница, Канта, Шопенгауэра, Риля, Вундта, Гефдинга, Милля, Спенсера,
Владимира Соловьева, Гартмана, Ницше, Платона, "Опыты" Бэкона
(Веруламского), Оствальда, Гельмгольца, Уэвеля, ряд сочинений по философии
естествознания (между прочим, Дарвина), истории наук, истории философий,
истории культур, журнал "Вопросы философии и психологии"; я прочел множество
книг по психологии, переполнявших библиотеку отца, - книг, из которых
большинство читать и не следовало. И кроме того: я прочел множество
эстетических трактатов моего времени, путая их с трактатами прошлого: чтение
Белинского (в седьмом классе гимназии) шло вперебив с Рескиным, которым я
увлекался; чтение эстетических трактатов Шиллера шло вперебив с писанием
собственных юношеских "эстетик" (под влиянием эстетики Шопенгауэра)4.
Кругом чтения обусловлен комплекс цитат в статьях описываемого периода;
борясь с Кантом, что мог я противопоставить Канту? Желанье преодолеть
угнетавшую меня философию привело к ложному решению: преодолеть ее в
средствах неокантианской терминологии; тогдашние неокантианцы выдавали свою
"наукоподобную" теорию за научную (на ее "научность" ловились и физики); я
шел "преодолевать" Канта изучением методологий Риля, Рик-керта, Когена и
Наторпа, в надежде, что из перестановки их терминов и из ловления их в
противоречиях обнаружится брешь, в которую я пройду, освобождаясь от Канта;
я волил своей теории символизма и видел антикантианской ее; но я думал ее
построить на "анти" - вместо того, чтобы начать с формулировки основных
собственных тезисов.
Из "анти" не получилось системы, кроме конспекта к ней; и потому
символизм в моих познавательных экскурсах выглядел и шатко, и двойственно; и
выходило: "символ" - ни то ни это, ни пятое ни десятое. Что он - я не
сформулировал; сформулировал себе поздней, когда пропала охота писать
исследование.
Все это я должен заранее оговорить, чтобы в характеристике моих идейных
позиций не видели б перенесения их в "сегодня"; рисуемое мной -
характеристика далекого прошлого; и менее всего она есть желание выглядеть
победителем.
Но я не могу не дать в малой дозе и идейных силуэтов себя; без них
читателю было бы невдомек, чего ради бурлили мы, - пусть бурлили путано,
пусть напускали туман, но мы - бурлили; бурлил особенно я; и люди и факты
воспринимались в дымке идей; без нее мемуары мои - не мемуары; ссоры, дружбы
определяла она; и потому не могу без искажения прошлого ограничиться
зарисовкой носов, усов, бородавок, случайных жестов, случайных слов; мемуары
мои не сборник анекдотов; я, мемуарист, из мемуаров не выключаем; стало
быть, моя задача показать себя на этом отрезке лет объектом, а не только
субъектом: не награждать и карать, кичиться или себя бичевать призван я из
сознательной старости 1932 года, а рисовать образ молодого человека эпохи
1901 - 1905 годов в процессе восстания в нем идей и впечатлений от лиц, с
которыми он и позднее встречался, к которым он не раз менял отношения;
поздние признания и отрицания не должны накладывать печать на впечатления
первых встреч; многие из зарисованных лиц стали не теми, какими я их
показываю на отрезке времени; переменились - Эллис, В. Иванов, Мережковские,
Брюсов. Мережковский, еще в 1912 году кричавший, что царское правительство
надо морить, как тараканов... бомбами, где-то за рубежом кричит - о другом;