61. Русская беседа. Собрание сочинений русских литераторов. Издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина. Том II. Санкт-Петербург. 1841. В типографии императорской Академии Наук. В 8-ю д. л. 511 стр. (Цена за все три тома 10 руб. серебром).1
Мы отозвались о первом томе "Русской беседы" в общих выражениях, смотрели на него только со стороны цели издания, делающей честь русской литературе, а не со стороны достоинства помещенных в нем статей. Читатели, вероятно, поняли причину такого неопределенного отзыва с нашей стороны.2 Второй том гораздо лучше первого по безотносительному достоинству составляющих его пьес. Сказать правду, в первом томе нечего было прочесть, кроме прекрасной статьи г. Панаева "Барыня", обратившей на себя внимание публики -- честь, которой удостаиваются только произведения, далеко выходящие за черту ежедневности. Всё остальное в первом томе "Беседы" -- посредственность: ни худо, ни хорошо. Однако ж исключение остается за "Александриною" Фан Дима3 -- длинной, растянутой и нескладной повестью, в которой нет ни малейшего такта действительности, ни характеров, ни лиц, ни образов,-- в которой изображаются пансионскою кистью пансионские чувства и страсти и детские понятия о магнетизме,-- повестью, до того скучной, что прочесть ее до половины значит уже совершить великий труд....
Не таков второй том. Его наполняют всё имена известные и громкие в нашей литературе: автор "Путешествия к святым; местам",2 кн. Одоевский, г. Вельтман, Казак Луганский,5 граф Соллогуб и. другие. О первой статье -- "Архангельский собор"6нечего и говорить: имя ее автора лучше всего ручается за ее высокое достоинство.-- "Пекинское дворцовое правление" принадлежит к самым интереснейшим статьям отца Иакинфа о Китае.-- "Граф Андрей Иванович Остерман", статья князя Долгорукого, заключает в себе полную и любопытную биографию знаменитого дипломата, игравшего такую важную роль в истории России. Мы можем указать в ней только на один недостаток: автор слишком бездоказательно чернит характер Волынского и таким образом о нерешенном историческом вопросе говорит положительно, как будто для всех и каждого давно уже решенном.-- Не знаем, каким образом единственный случай из жизни Гёте -- его поездка на Гарц, так неосновательно и странно назван в оглавлении книги "Жизнию Гете";7 но случай рассказан увлекательно, живо, а стихи переведены превосходно и объяснены удовлетворительно. Г-н Струговщиков мастер своего дела, когда переводит Гёте. Стихотворение "Зимняя поездка на Гарц" было напечатано в последней книжке "Отечественных записок" прошлого года: в "Беседе" оно явилось вместе с рассказом о случае, подавшем Гёте повод съездить на Гарц и написать это превосходное стихотворение; от этого обстоятельства перевод г. Струговщикова приобретает в "Беседе" всю прелесть новости.-- Признаемся откровенно: мы не поняли повести г. Вельтмана "Захарушка" и особенно второй ее половины "Каменная баба"; но так как это, повидимому, отрывок из большого сочинения, то и судить о нем теперь невозможно; самый же рассказ отличается теми достоинствами, которые публика привыкла встречать в сочинениях г. Вельтмана.-- "Два дня в Демутовом трактире" барона Корфа и "Рассказ" г. Основьяненко читаются с удовольствием.-- "Мичман Поцелуев", повесть В. Луганского, принадлежит к лучшим рассказам этого писателя, у которого везде видны избыток ума и многосторонняя опытность.-- "Записки покойного Дениса Васильевича Давыдова, во время поездки его в 1826 году из Москвы в Тифлис" преисполнены интереса по бойкому, умному и оригинальному изложению, живо напомнившему нам этого лихого наездника на поле войны и литературы. Но истинный перл не только второго тома "Русской беседы", но и русской литературы за несколько годов, составляет "Аптекарша", повесть графа Соллогуба. Мы уже говорили о ней в отделе "Критики" этой книжки, в обозрении литературы 1841 года; но как о хорошем нельзя довольно наговориться, то полюбуемся хоть "франтом в венгерке". Это лицо в высшей степени типическое; это ваш и мой знакомец; мы с вами встречали его во всех уездных и губернских городах, какие только случалось нам видеть; вы были знакомы с ним даже в Москве, хоть имени и фамилии его не можете припомнить; но вы непременно вспомните, когда прочтете "Аптекаршу",-- вспомните, узнаете, хоть бы никогда не видали его... Яков, камердинер приехавшего в уездный городок светского человека, угрюмо и с ворчанием хлопотал подле господской коляски; к нему подходит "какой-то господин в пуховой фуражке и в венгерке с шнурками и кисточками, что, как известно, явный признак провинциального франта". Услышав шум, барин Якова высунулся в окно и сделался свидетелем следующей курьёзной сцены:
-- Я тебя спрашиваю, чья коляска? -- говорит франт.
-- Я вам отвечаю, что господская,-- сердито отвечал Яков.
-- Да чья -- господская?
-- Ну, говорят вам -- господская.
-- Да чья же?..
-- Ну, господская. Всё узнаете, скоро состареетесь.
-- Что... что?.. Вот я тебя... Да нет, вот возьми, братец, гривенник. Скажи, голубчик, чья коляска?
-- Не надо мне вашего гривенника. Любопытны слишком. Ступайте своей дорогой.
-- Коляска моя,-- закричал молодой человек из окна.-- Что вам угодно? -- Франт поспешно поднял голову и начал раскланиваться, стоя в грязи.
-- Ах! извините-с... Шел мимо-с... Вижу-с коляску. Отличной работы. Смею спросить, что изволили за нее дать-с?
-- 3500,-- отвечал молодой человек.
-- Гм. Деньги хорошие! Смею спросить, с кем имею честь говорить?
-- Барон Фиренгейм.
-- Ах, помилуйте... Я вашего, должно быть, родственника очень знал-с. Вместе в полку были. Позвольте быть знакомым.
И, не ожидая приглашения, франт опрометью бросился к крыльцу и через минуту очутился уже в комнате приезжего.
-- Позвольте-с спросить, как вам приходится барон Газенкампф, который был у пас ротмистром в полку?
-- Моя фамилия не Газенкампф, а Фиренгейм,-- отвечал, улыбнувшись, молодой человек;
-- Ах, а мне послышалось Газенкампф.-- Извините, пожалуйста.-- Какой у вас хорошенький халат.-- Чай теперь этакие халаты носят в Петербурге?
-- Не знаю, право. Как кто хочет.
-- Очень хороший фасон. Я попрошу у вас для выкройки. По делам службы изволили, вероятно, к нам приехать?
-- Да-с.
-- Я вам должен доложить, я с здешними господами служащими никакого дела не имею,-- и в глаза почти не знаю. Городничий наш, Афанасий Иванович, изволите его знать? Добрый человек, только слаб немножко, за купцами ухаживает. Впрочем, многого не возьмешь у нас, купечество себе на уме. Сами так исправно воруют, что любо. Вы их еще не изволите знать. Криворожий, Надулин, Ворышев -- лихой народ, нечего сказать. <Исправник наш добрый человек, да попивает-с>.8 Судья глупенек, сказать правду, и также попивает, зато уж стряпчий продувная шельма, -- А впрочем я их знать не знаю.-- Что это у вас, часики на столе?
-- Часы.
-- Ах, позвольте взглянуть.-- Какая прелесть! Что за цепочка! нам, провинциалам, этаких вещей и во сне не видать.... Это туалетный прибор у вас на столе?
-- Отличная вещица! Я еще этакой не видывал. А эти пилочки на что?
-- Для ногтей.
-- Уж чего теперь не выдумают -- надо сказать правду.
-- Да что же вы здесь делаете? -- спросил с отчаянием молодой человек.-- Господин в венгерке взглянул на него с удивлением.
-- Да ничего-с.
-- Как же вы здесь живете?
-- Да я у помещиков гощу большею частию. Свою деревню я продал, так живу себе поневоле иногда в городе,-- а то в гостях всегда.
Не правда ли, это лицо знакомо вам давно?..
Вообще, если б из первого тома "Русской беседы" перенести во второй "Барыню" г. Панаева, второй том был бы вполне интересною книгою, по своему прозаическому отделению. Впрочем, помещенные в нем две пьесы Лермонтова, вместе с переводом г. Струговщикова из Гёте, делают его интересными по стихотворному отделению. Первая из них, "Графине Ростопчиной", как-то довольно неопределенна:
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж? -- от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять...
Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой
В пустыне моря голубой:
Их гонит вместе ветер южный;
Но их разрознит где-нибудь
Утеса каменная грудь...
И, полны холодом привычным,
Они несут брегам различным,
Без сожаленья и любви,
Свой ропот сладостный и томный,
Свой бурный шум, свой блеск заемный,
И ласки вечные свои.
Не правда ли, что это стихотворение не оставляет на душе никакого верного впечатления? Но зато другая пьеса Лермонтова -- "Из альбома С. Н. Карамзиной" -- прелесть!
Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
Но прихоти9 их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду
Под вечер тихий разговор.
Какая простота и глубокость! Оборот мысли, фразы -- всё пушкинское...
Что-то скажет нам третий том "Русской беседы"?..10
1. "Отеч. записки" 1842, т. XX, No 1 (ценз. разр. 31/ХН 1841), отд. VI, стр. 2--5. Без подписи.
2. В рецензии на том I "Русской беседы" (см. н. т., No 47) Белинский подчеркивал благотворительный характер этого издания.
3. Псевдоним Е. В. Кологривовой.
4. Автор "Путешествия по святым местам" -- А. Н. Муравьев.
5. Псевдоним В. И. Даля.
6. Автор статьи -- А. Н. Муравьев.
7. "Жизнь Гёте и зимняя его поездка на Гарц" -- статья А. Н. Струговщикова.
8. Восстановлено по цитируемому тексту.
9. У Лермонтова: "красоты".
10. Рецензию Белинского на том III "Русской беседы" см. в ИАН, т. VI, No 55.