Lib.ru/Классика: Бажин Николай Федотович. Маня

МАНЯ.

(отрывокъ изъ дневника.)

Разъ, два, три... восемь шаговъ въ длину; разъ, два три... пять шаговъ въ ширину. Восемь и пять,-- конечно, это очень немного, но все-таки мнѣ кажется, что эта комнатка достаточно просторна для меня. Было время, когда я почти три года проживалъ въ такой комнаткѣ, которая была, я полагаю, не длиннѣе шести и не шире трехъ шаговъ. Да, не шире... У окна стоялъ маленькій столикъ, а между нимъ и стѣнами едва-едва можно было втиснуть съ одной стороны стулъ, а съ другой -- конецъ кровати. И все-таки мнѣ жилось въ той кануркѣ очень хорошо, мнѣ не было стыдно принимать въ ней моихъ друзей; я любилъ ее, люблю и теперь, и какъ-то грустно, когда вспоминаешь о ней и о той жизни, которою жилось въ то время.

И отчего эта грусть? Жаль мнѣ что-ли того времени? Золотое оно было, а теперь настало темное, грязное? Подумаешь, что любовь, жизнь съ любимой, дорогой, любящей женщиной не только не принесла мнѣ счастья большаго, лучшаго, но даже убила и то небольшое счастье, которое было у меня до свадьбы.

О, Маня, Маня, милая, дорогая!..

А дѣло все въ томъ,-- ни больше, ни меньше,-- что шире или уже, ниже или выше моя комната, -- мнѣ рѣшительно все равно, а Манѣ не нравятся эти тѣсные, узенькіе чуланчики, какъ она выражается. Дѣло все въ томъ, что сижу-ли я передъ простымъ, бѣлымъ сосновымъ столомъ на продранномъ стулѣ или передъ столомъ орѣховаго дерева на вольтеровскомъ креслѣ, мысли мои отъ этого нисколько ни хуже, ни лучше, настроеніе мое нимало не зависитъ отъ мебели, а Маня не такова. Когда Маня увидитъ, что изъ нашей мебели тамъ и сямъ выглядываетъ мочало,-- это мочало навѣетъ на нее нѣкоторую хандру. Когда Маня смотритъ на это несчастное окно, продѣланное зачѣмъ-то не по серединѣ стѣны, а чуть не въ углу, такъ-что одинъ простѣнокъ безобразно узокъ, а другой отвратительно широкъ, -- тогда ея милое личико дѣлается почти злымъ. Когда она начнетъ всматриваться въ эти голыя стѣны, покрытыя этими аляповатыми обоями, я тороплюсь обратить поскорѣе ея вниманіе на какой-нибудь другой предметъ, не столь для нея непріятный. Недавно она сказала, что сгораетъ отъ стыда всякій разъ, когда ко мнѣ приходитъ кто-нибудь не изъ близкихъ мнѣ, не изъ друзей моихъ, и я принимаю его не въ залѣ, а здѣсь, въ этомъ чуланчикѣ.

Сгараетъ отъ стыда! Изъ-за этого! Я помню, мнѣ стало очень, очень грустно, во мнѣ появилось сомнѣніе, чуть не разочарованіе. Я чуть не съ ужасомъ спрашивалъ самого себя: неужели Маня такъ мелочна? Я нѣсколько минутъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, "напрягши умъ, наморщивши чело". Лицо мое было въ это время, должно быть, очень смѣшно и глупо, потому-что Маня смотрѣла на меня очень большими, удивленными глазами и наконецъ въ высшей степени озабоченно спросила:

-- Александръ! Что съ тобой?..

Я очень мрачно и сухо отвѣчалъ, что я удивленъ, пораженъ ея словами,-- что я никогда не думалъ, чтобы она могла стыдиться, "сгарать отъ стыда", вслѣдствіе того, что мы живемъ не въ барскихъ палатахъ,-- что я считалъ ее не такою... Она покраснѣла, задумалась и опустила глаза. А я также сухо и отрывисто продолжалъ, что я не свѣтскій человѣкъ, что я бѣднякъ, чернорабочій, что я, по всей вѣроятности, всегда буду бѣденъ, да, признаться, и не имѣю ни малѣйшаго влеченія къ комфорту и роскоши. Пока я это говорилъ, лицо Мани приняло совсѣмъ другое выраженіе; она уже нисколько не казалась смущенной.

-- Ты считаешь меня слишкомъ мелочной, сказала она почти насмѣшливо.

Я указалъ, что имѣю на это основанія.

-- Нѣтъ, ты не имѣешь никакихъ основаній, не имѣешь никакого права, возразила она.-- Ты всегда проповѣдовалъ о томъ, что ты работникъ и будешь работать, сколько тебѣ позволятъ твои силы.

-- Да, подтвердилъ я сухо.

-- Да, желчно продолжала она,-- ты учитель и ты полагаешь, что если акуратно ходить въ гимназію и добросовѣстно читать свои лекціи, то съ тебя больше и требовать нечего. Ты полагаешь, что ты имѣешь право запираться въ своемъ чуланѣ и отдыхать отъ трудовъ. А я думаю, что ты могъ-бы сдѣлать больше, гораздо больше, еслибы отказался отъ нѣкоторыхъ своихъ мелочныхъ взглядовъ, и привычекъ. Ты могъ-бы разширить свой кругъ знакомства, сойтись съ людьми, можетъ быть, и несовсѣмъ пріятными, но зато вліятельными, сильными. Тогда ты могъ-бы сдѣлать больше, несравненно больше. А сидя въ своемъ чуланѣ, ты дѣлаешь не то, что можешь, а то, что тебѣ нравится; этого мало...

Она высказала это не менѣе рѣзко, чѣмъ говорилъ я,-- встала и ушла въ свою комнату. Я стоялъ совсѣмъ растерявшись, и лицо мое въ эту минуту было, вѣроятно, крайне комично. Каковы-бы ни были сами по себѣ мысли, только-что высказанныя Маней, была-ли она права или заблуждалась, во всякомъ случаѣ мой строгій выговоръ ей за ея мелочность, мое предостереженіе ей, мое разочарованіе -- представились мнѣ вдругъ какъ-то очень странными. Господи! Какъ это я могъ заподозрить ее въ мелочности?

Хуже всего то, что она была обижена, не выходила изъ своей комнаты. Я шагалъ изъ угла въ уголъ по своему чулану, садился разъ десять за работу и столько-же разъ бросалъ ее. Знать, что она обижена, сердится,-- можетъ быть, плачетъ, -- этого я не могу выносить; я вынесу все, что угодно, только не это. Помучившись больше или меньше, я всегда кончаю тѣмъ, что иду къ ней объясниться или, лучше сказать, просить прощенія.

Да, такъ вотъ въ чемъ дѣло; вотъ въ чемъ заключается эта кажущаяся мелочность Мани. Оказывается, что скорѣе я мелоченъ, чѣмъ она, но какъ-бы тамъ ни было, если ей не нравится эта квартира и эта мебель, я могу и распроститься съ ними. Будетъ ли моя комната въ пять шаговъ длины или въ пятнадцать,-- право, я не сдѣлаюсь отъ этого хуже.

II.

Разъ... два... три... одинадцать шаговъ въ длину; разъ, два, три... восемь шаговъ въ ширину. Одинадцать и восемь,-- это недурно, очень недурно, хотя я еще не вижу пока, чтобы послѣ перемѣны квартиры мое вліяніе сдѣлалось обширнѣе хоть на одинъ вершокъ. Но дѣло въ томъ, что это уже не чуланъ, а кабинетъ, и Маня не хмурится, осматривая эту комнату, а напротивъ, лицо ея такъ и свѣтлѣетъ отъ сдерживаемой побѣдоносной улыбки, какъ-будто мы дѣйствительно перенеслись изъ мрака въ свѣтъ. Лично-же этотъ свѣтъ даже нѣсколько рѣжетъ глаза: мнѣ какъ-то неловко и неуютно въ этой новой обстановкѣ, среди этой новой мебели. Не привыкъ еще.

Итакъ, мы вступили на поприще новое, болѣе обширное... Когда мнѣ случается взглядывать мелькомъ въ зеркало, какой-то внутренній, довольно насмѣшливый голосъ шепчетъ мнѣ, что я даже вооружился... И дѣйствительно, я вооружился. Мало найдется людей, которые были-бы такъ равнодушны къ своему костюму, какъ равнодушенъ я. Я не люблю вводить моихъ ближнихъ въ соблазнъ и смущеніе лохмотьями, какъ-бы они живописны ни были, не люблю являться къ моимъ знакомымъ съ продранными локтями, какъ-бы краснорѣчиво ни говорили эти прорѣхи о томъ, сколь презираю я общественное мнѣніе. Однимъ словомъ, если я могу ходить не въ рубищахъ, то я не буду въ нихъ ходить, по что касается до того, модное на мнѣ платье или немодное, новая на мнѣ шляпа или подержанная, есть-ли у меня на рукахъ перчатки или нѣтъ ихъ,-- къ этому я совершенно равнодушенъ. Теперь же, когда у насъ имѣется въ виду разширять свой кругъ знакомства и сближаться съ людьми вліятельными, дабы самому имѣть вліяніе, теперь, по мнѣнію Мани, я долженъ по возможности избѣгать всего поношеннаго и устарѣлаго, долженъ одѣваться не хуже другихъ... Итакъ, я дѣйствительно вооружился.

Я смѣюсь, я стараюсь смѣяться, но чѣмъ громче я смѣюсь, тѣмъ громче слышится мнѣ въ моемъ собственномъ смѣхѣ какая-то грустная нотка.

Вчера былъ у меня Ильинъ. Старый, добрый товарищъ! Онъ очень удивился, когда увидѣлъ меня въ этой новой обстановкѣ, на этомъ новомъ поприщѣ, нѣсколькими квадратными аршинами превосходящемъ старое. Мы столько лѣтъ знаемъ другъ друга, ему такъ хорошо извѣстно мое искреннее равнодушіе и даже нѣсколько аскетическое отношеніе къ комфортабельной жизни, что его не могла не удивить моя новая обстановка. Онъ очень деликатенъ и потому сдѣлалъ видъ, какъ-будтобы не замѣчаетъ особенной перемѣны въ моемъ образѣ жизни, но я все-таки замѣтилъ его удивленіе, и признаться, мнѣ стало почему-то неловко.

Я объяснилъ ему причины нашего преобразованія, то-есть передалъ мысли Мани. Онъ молча слушалъ меня, но не смотрѣлъ на меня, смотрѣлъ на полъ, правда, паркетный, но непредставляющій ничего особенно интереснаго.

-- Чтожъ, говоря вообще,-- все это справедливо, сказалъ онъ, когда я кончилъ.

-- Да, я тоже думаю, отвѣчалъ я.-- Говоря вообще, и по моему мнѣнію это тоже справедливо, но есть люди, которые почему-то неспособны изъ-за чего-бы то ни было дружески жать руку тѣмъ, кто имъ не нравится, и сближаться съ тѣми, съ кѣмъ они не хотѣли-бы имѣть никакого дѣла.

-- Да, для этого тоже надо имѣть особые таланты, подтвердилъ онъ.

Я очень хорошо видѣлъ, что онъ не довѣряетъ, чтобы я имѣлъ эти таланты; но я нимало не обижался и не обижаюсь этимъ недовѣріемъ: я самъ сомнѣваюсь, чтобы я имѣлъ достаточно.способностей для той роли, которую мы собираемся играть.

Между прочимъ Ильинъ разсказалъ мнѣ объ одномъ молодомъ человѣкѣ, находящемся въ крайне бѣдственномъ положеніи. Мнѣ было очень неловко во время этого разсказа; я не зналъ, куда дѣвать глаза и жестоко краснѣлъ, бродя ими по своему кабинету и по своей новой мебели. Мнѣ было въ эту минуту очень жаль моего скромнаго чуланчика, въ которомъ мнѣ никогда еще не приходилось краснѣть передъ своими друзьями. Для бѣднаго молодого человѣка, о которомъ шла рѣчь, такіе-же бѣдняки устроили подписку, чтобы дать ему возможность отправиться на родину. Я очень хорошо понималъ, съ какою цѣлью Ильинъ передавалъ мнѣ все это, но я упорно молчалъ и ходилъ изъ угла въ уголъ, слѣдя за движеніями своихъ собственныхъ ногъ, хотя въ этомъ движеніи не было ничего заслуживающаго такого вниманія.

Конечно, этому бѣдствующему молодому человѣку до крайности нужны деньги, но и на обзаведеніе этой новой мебелью, этой новой квартирой, этимъ новымъ платьемъ тоже, я полагаю, нужны были деньги, и притомъ порядочныя. Я былъ разстроенъ, печаленъ, золъ. Ильинъ скоро замолчалъ, повелъ рѣчь о другомъ и уходя, черезъ нѣсколько минутъ, какъ-то дружески пожалъ мнѣ руку и при этомъ смотрѣлъ какъ-то тоже особенно задумчивымъ и пасмурнымъ.

Я великолѣпно понимаю эту "особенность". Онъ и всѣ его и мои друзья знаютъ меня за человѣка порядочнаго, искренно меня любятъ, но Маню они нисколько не любятъ и рѣшительно не хотятъ увидѣть въ ней тоже порядочнаго человѣка. Это для меня всего грустнѣе. Они считаютъ ее злой женщиной, пустой, мелочной женщиной; они воображаютъ, что хорошо жить, хорошо одѣваться, имѣть хорошихъ знакомыхъ, бывать въ театрѣ, въ клубѣ,-- вотъ вся опись ея лучшихъ мечтаній. Конечно, никто изъ нихъ не высказывалъ мнѣ ничего подобнаго, никто даже не намекалъ на это, всѣ они въ высшей степени вѣжливы съ Маней, внимательны къ ней, но я чувствую, что они смотрятъ на нее именно такъ, какъ я говорю, а не иначе... Бѣдная Маня!..

Можетъ быть, она дѣйствительно одѣвается слишкомъ изысканно, но зато мнѣ неразъ случалось подсмотрѣть, какъ горько рыдаетъ она иногда надъ... книгой, въ которой слишкомъ живо описана смерть какого-нибудь бѣдняка, участь какой-нибудь безвременно погибшей женщины. Можетъ быть, она дѣйствительно слишкомъ любитъ конфекты, но зато у меня хранится тетрадка ея стихотвореній, писанныхъ ею въ то время, когда, она была еще чуть не ребенкомъ, когда ей было не больше пятнадцати, шестнадцати лѣтъ. Какое славное сердце слышится въ этихъ горячихъ вдохновенныхъ фантазіяхъ, какая свѣтлая, высокая натура проглядываетъ въ ея тогдашнемъ взглядѣ на жизнь, на положеніе женщины! Можетъ быть, она дѣйствительно слишкомъ много расходуетъ одеколона, но зато мнѣ приходилось иногда слышать отъ нея, какую жизнь она считаетъ хорошею жизнью, какою жизнью она желала-бы жить. Слова, скажутъ,-- одни слова! Да, слова, но нужно слышать какъ говорятся эти слова; нужно слышать, сколько тоски, страсти, волненія въ ея голосѣ, когда она говоритъ объ этомъ, нужно видѣть, какой огонь загорается въ ея прекраснымъ глазахъ, какъ хорошо ея лицо, когда она говоритъ объ этомъ... Бѣдная Маня...

III.

Сегодня, когда я пришелъ изъ гимназіи, Маня встрѣтила меня очень холоднымъ взглядомъ.

-- Тебя тамъ ждетъ какой-то оборванецъ, сказала она, погружаясь въ вышиванье, за которымъ я ее засталъ.

-- Гдѣ? спросилъ я, очень удивленный ея сухостью.

-- Тамъ, въ кухнѣ проповѣдуетъ кухаркѣ о своихъ бѣдствіяхъ, отвѣчала она, не поднимая головы.-- Товарищъ твой, говоритъ...

Я очень легко раздражаюсь, хотя, нужно прибавить, раздраженіе это большею частью потухаетъ еще легче и скорѣе, чѣмъ вспыхиваетъ. Кровь бросилась мнѣ въ лицо.

-- Въ такомъ случаѣ, я полагаю, ему удобнѣе было-бы подождать меня въ кабинетѣ, а не въ кухнѣ, рѣзко сказалъ я.

Она ничего не отвѣтила, только усмѣхнулась, не глядя на меня.

Черезъ минуту въ мой кабинетъ вошелъ высокій, худой мужчина, совершенно мнѣ незнакомый. На немъ было длинное драповое пальто, все въ пятнахъ, вытертое; около шеи виднѣлся воротничокъ ситцевой рубахи, брюки были запрятаны въ довольно грязные сапоги, а въ рукахъ онъ держалъ фуражку съ широкимъ и толстымъ верхомъ, какія обыкновенію носятъ мастеровые. Этотъ-то костюмъ, вѣроятно, и былъ причиной того, что этого человѣка не пустили у меня дальше кухни. Къ тому-же "проповѣдуетъ кухаркѣ о своихъ бѣдствіяхъ" вспомнилось мнѣ. Мы нѣсколько мгновеній всматривались другъ въ друга.

-- Не узнаете меня, Александръ Петровичъ? спросилъ онъ наконецъ.

Голосъ у него былъ какой-то больной, какъ мнѣ показалось, но довольно пріятный.

-- Рѣшительно не узнаю...

-- Гдѣжъ и узнать! Хороводовъ -- моя фамилія, сказалъ онъ и опять пытливо взглянулъ на меня.

-- Положительно не помню, отвѣчалъ я, порывшись въ своей памяти, и пожалъ плечами,

-- Трудно и помнить, сказалъ онъ.-- Мы вѣдь знакомство вели другъ съ другомъ вотъ какими;-- змѣи вмѣстѣ пускали...

Мнѣ начало что-то вспоминаться изъ моего далекаго, далекаго дѣтства.

-- Да, подтвердилъ онъ, слегка усмѣхнувшись.-- Въ бабки игрывали, а въ уѣздномъ училищѣ долго сидѣли на одной скамейкѣ... Домикъ нашъ былъ подъ горой; зимой мы съ вами къ самымъ его воротамъ на салазкахъ скатывались.

Я вспомнилъ его. Дѣйствительно мы съ нимъ были нѣкогда большими друзьями. Отецъ его былъ маляръ, страстный охотникъ до голубей, къ которымъ и я питалъ тогда нѣкоторую слабость. Мы на долгое время занялись этими воспоминаніями, говорили о родномъ городѣ, давно мною покинутомъ, вспоминали общихъ знакомыхъ и сосѣдей, давно мною потерянныхъ изъ виду. Онъ смотрѣлъ человѣкомъ, скупымъ на слова, говорилъ коротко, сжато. Изрѣдка улыбка пробѣгала по его лицу, по именно пробѣгала, и сейчасъ-же опять изчезала. Лицо его было блѣдно, худощаво, правильно и въ чертахъ или въ выраженіи его было что-то странное, привлекавшее мое вниманіе, но совершенно для меня непонятное. Казалось, на этомъ лицѣ было написано что-то, но написано совершенно незнакомыми для меня знаками, такъ-что я не могъ разобрать ихъ даже въ общихъ чертахъ: хорошій они имѣютъ смыслъ, или дурной. Я не отличаюсь особеннымъ умѣньемъ читать тѣ письмена, которыя жизнь чертитъ на нашихъ лицахъ.

Оказалось, что лѣтъ семь назадъ онъ учился нѣкоторое время въ технологическомъ институтѣ, не кончилъ курса и скитался потомъ съ мѣста на мѣсто, съ фабрики на фабрику, съ желѣзной дороги на пароходъ, изъ одной губерніи въ другую. Въ послѣднее время онъ былъ машинистомъ на желѣзной дорогѣ. Однажды онъ наѣхалъ локомотивомъ на ломъ, воткнутый рабочимъ среди насыпи и не прибранный вовремя. Ломомъ этимъ сшибло его съ мѣста, сбросило между рельсами, весь поѣздъ прошелъ надъ нимъ, и каждый вагонъ находящимися внизу желѣзными скрѣпленіями сдиралъ съ него сначала платье, потомъ рубашку, кожу... Шесть мѣсяцевъ вылежалъ онъ въ больницѣ, и вотъ теперь очутился безъ мѣста, безъ денегъ, почти безъ одежды.

Когда онъ заговорилъ о томъ положеніи, въ какомъ находится теперь, голосъ его заволновался, бѣлокурая длинная борода его задрожала. Онъ смотрѣлъ внизъ и перебиралъ въ рукахъ фуражку. Я взглянулъ на эти руки, довольно грубыя; онѣ тоже тряслись.

-- Я очень-бы хотѣлъ по-товарищески помочь вамъ, заговорилъ я, заражаясь его волненіемъ.-- Только много сдѣлать для васъ я не могу. Знакомыхъ у меня нѣтъ такихъ, черезъ которыхъ я могъ-бы похлопотать о мѣстѣ... Все, что я могу предложить вамъ, если позволите, -- такъ это денегъ малую толику... И если понадобится вамъ, такъ я полагаю, ничего не будетъ дурного, если вы позаимствуетесь у меня костюмомъ; вы знаете, встрѣчаютъ вѣдь по платью...

Онъ былъ очень смущенъ и сдѣлался еще молчаливѣе. Я. пригласилъ его пообѣдать съ нами, но онъ, скользнувъ взглядомъ по своему одѣянію, рѣшительно отказался и почти вслѣдъ затѣмъ спросилъ что-то о моей женѣ. Рѣшительно, Маня производитъ очень скверное впечатлѣніе.

-- Много-ли онъ у тебя выклянчилъ? холодно спросила она, когда мой гость удалился.

Я разсказалъ-ей, кто онъ, въ какомъ положеніи находится и въ заключеніе выразилъ надежду, что еслибы она была на моемъ мѣстѣ, то, вѣроятно, поступила бы точно также.

Она покачала головой.

-- Еслибы мы были богаты, еслибы у насъ не было долговъ, еслибы я знала, что онъ не пропьетъ эти деньги...

-- Ты слишкомъ дурного мнѣнія о людяхъ, замѣтилъ я.

-- Да, слишкомъ, слишкомъ дурного; еслибы вамъ случилось быть въ такомъ положеніи, въ какомъ находится этотъ господинъ, ты думаешь, кто-нибудь помогъ-бы намъ, помогъ-бы? Нѣтъ, никто. Всѣ были-бы рады; всѣ они завидуютъ намъ, что мы живемъ лучше ихъ; всѣ были-бы рады. Нѣтъ, я никому не дала-бы ни гроша, ни гроша...

-- А у меня никогда не хватаетъ духу отказать человѣку, когда ему, можетъ быть, ѣсть нечего, отвѣчалъ я, пораженный этимъ новымъ для меня взглядомъ Мани на нашихъ ближнихъ.-- Лучше я буду работать лишній часъ въ день.

-- Я знаю, холодно сказала она, кивнувъ головой.-- Хотя у насъ самихъ чувствуется кое въ чемъ большой недостатокъ.

По правдѣ сказать, я рѣшительно ни въ чемъ не вижу недостатка, скорѣе даже нахожу кое въ чемъ избытокъ. Впрочемъ, быть можетъ, она говорила это, имѣя въ виду расширеніе круга нашего знакомства и увеличеніе нашего вліянія. Съ этой точки зрѣнія недостатки наши, можетъ быть, дѣйствительно очень велики, такъ велики, что я, право, и представить себѣ не могу, когда мы ихъ пополнимъ и чѣмъ ихъ можно пополнить. Дѣйствительно, нужно-ли намъ поставить нашимъ идеаломъ пріобрѣтеніе лошади и пролетки, или-же этого мало и нужно пріобрѣсти пару лошадей и коляску, или-же и этого мало, а необходимо обзавестись чѣмъ-нибудь, о чемъ я и понятія теперь не имѣю?

И откуда у нея появилось это презрѣніе къ людямъ? Подумаешь, она пережила очень много, безпрестанно встрѣчала въ своей жизни препятствія, каждый день видѣла вокругъ себя ложь, обманъ, эгоизмъ, всевозможную грязь,-- а на самомъ дѣлѣ ей всего только двадцать одинъ годъ, въ родномъ своемъ домѣ она была балованнымъ, любимымъ ребенкомъ, и я еще не слыхалъ отъ нея ни разу, чтобы между людьми, съ которыми ей приходилось встрѣчаться, было много злодѣевъ. Я сомнѣваюсь, видала-ли она даже хоть одного злодѣя и имѣетъ-ли какое-нибудь понятіе о житейской грязи. Подумаешь, слушая ее, что сердце ея озлоблено и изранено, что оно полно желчи и презрѣнія, а на самомъ дѣлѣ она, должно быть, просто не въ духѣ сегодня. Проснется завтра -- и самой ей смѣшна покажется ея сегодняшняя ненависть къ людямъ.

IV.

Я не знаю, въ какомъ теперь положеніи находится ненависть Мани къ людямъ, уменьшилась или увеличилась эта ненависть, но къ Хороводову Маня нисколько не сдѣлалась милостивѣе. Онъ взялъ у меня старый сюртукъ съ принадлежностями и крахмальную рубашку, чтобы сходить поклониться о мѣстѣ одному вліятельному здѣшнему барину и вотъ уже недѣля, какъ глазъ по кажетъ. Я полагаю, что онъ имѣетъ на это достаточно уважительныя причины, но Маня торжествуетъ и дѣлаетъ самыя обидныя для Хороводова предположенія о судьбѣ моего сюртука, моей рубашки и моихъ денегъ. Иногда я улыбаюсь, потому-что совершенно равнодушенъ къ тому, какая-бы судьба ихъ не постигла, но иногда мнѣ становится скучно, когда я подумаю, что не стоило-бы столько волноваться изъ-за такихъ пустяковъ. Иногда я удивляюсь, какъ можетъ она говорить такъ желчно, зло, серьезно, по поводу такого ничтожнаго случая. Что такое съ ней дѣлается?

Я знаю еще одного человѣка, который почему-то имѣетъ несчастіе поднимать въ ней желчь не хуже, чѣмъ Хороводовъ. Это мой младшій братъ. Правда, у него есть кое-какіе недостатки, слабости и странности, но я желалъ-бы знать, у кого ихъ нѣтъ и многіе-ли могутъ похвастаться, что за ними нѣтъ грѣховъ болѣе тяжелыхъ, чѣмъ тѣ, какіе водятся за моимъ братомъ? Главное его несчастіе, это его языкъ. Не то, чтобы этотъ языкъ былъ не въ мѣру длиненъ или откровененъ, остеръ или золь,-- вовсе нѣтъ, я сомнѣваюсь даже, чтобы на бѣломъ свѣтѣ нашелся человѣкъ болѣе кроткій, миролюбивый и незлобивый, чѣмъ мой братъ. Но дѣло въ томъ, что если онъ заговоритъ, то будетъ говорить неудержимо, пока его не остановитъ кто-нибудь или что-нибудь. Если онъ заговоритъ о табакѣ, который куритъ, то черезъ минуту перейдетъ уже къ Турціи, изъ которой этотъ табакъ привозится, еще черезъ минуту займется такъ-называемымъ восточнымъ вопросомъ и одинъ Богъ вѣдаетъ о чемъ онъ будетъ говорись по прошествіи пяти-шести минутъ, если вы его не остановите. Если вы вздумаете сказать что-нибудь о чаѣ, который пьете, и братъ вздумаетъ поддержать этотъ разговоръ, то вы быстро перенесетесь вмѣстѣ съ нимъ въ Китай, гдѣ этотъ чай выросъ, потомъ въ Америку, куда теперь переселяется много китайцевъ, затѣмъ выслушаете мнѣніе брата о результатахъ столкновенія расъ, о значеніи расъ вообще и такъ далѣе... Онъ очень оригиналенъ и самостоятеленъ въ своихъ мнѣніяхъ и вовсе не желаетъ хранить ихъ при себѣ,-- но спорить съ нимъ нѣтъ никакой возможности, потому-что онъ весь поглощенъ своими мыслями и словами, не слушаетъ вашихъ возраженій, не даетъ сказать валъ ни слова и говоритъ, говоритъ, говоритъ... Ко всему этому онъ очень неловокъ въ обществѣ, часто бываетъ смѣшонъ, одѣвается бѣдно, скверно... Но въ сущности онъ славный юноша: онъ добръ, честенъ, онъ любитъ работать, хотя съ его странностями нетакъ легко найти работу и нетакъ трудно потерять уже найденную.

Бѣдный Митя! Какъ-то онъ теперь поживаетъ тамъ, въ своемъ Петербургѣ, такъ страстно ненавидимомъ имъ? Въ письмахъ своихъ онъ говоритъ о многомъ, что меня очень мало интересуетъ, но умалчиваетъ о томъ, что иногда лежитъ у меня на душѣ очень тяжелымъ бременемъ, именно о томъ, сытъ онъ или голоденъ. Мнѣ кажется, что уже по самому этому умалчиванію о такомъ предметѣ можно заключить, что дѣла его не очень блестящи. Онъ не изъ тѣхъ людей, которые умѣютъ ловко подлаживаться къ своимъ ближнимъ, заслуживать ихъ расположеніе и покровительство; онъ не умѣетъ вовремя поклониться, вовремя смолчать передъ глупостью или нахальствомъ, вовремя ввернуть льстивое слово. Да и гдѣ тутъ бѣгать, искать работы, работать, когда нужно на лекціи ходить, учиться?.. Нѣтъ, онъ недаромъ такъ ненавидитъ Петербургъ!..

А тутъ подходитъ Рождество. Закипитъ столичная жизнь, загремятъ по всѣмъ направленіямъ кареты, развозя счастливыхъ въ театры, клубы, маскарады, заблестятъ огнями окна всѣхъ залъ и гостиныхъ, загремитъ вездѣ музыка, даже на улицахъ вездѣ будетъ шумно, весело, пьяно... А онъ будетъ сидѣть гдѣ-нибудь въ своемъ подвалѣ или на чердакѣ полуголодный, оборваный, и много горечи будетъ въ его сердцѣ. Знакомыхъ у него нѣтъ: дѣваться некуда.

Сегодня я сказалъ Манѣ, что недурно было-бы послать ему рублей двадцать пять.

-- Какъ хочешь, сухо отвѣчала она.

Несмотря на ея сухость, я считалъ этотъ вопросъ поконченнымъ и заговорилъ о другомъ, но, оказалось, что она сердится и почти ненамѣрена говорить со мной. У меня точно камень легъ на сердце и мнѣ душно стало въ моей квартирѣ: хотѣлось убѣжать куда-нибудь. Я знаю, что этотъ камень еще долго будетъ лежать на моемъ сердцѣ, что она еще долго будетъ сторониться отъ меня, долго не скажетъ мнѣ ласковаго слова, не подаритъ хорошаго взгляда, -- но я не могу, я все-таки вышлю брату эти деньги. Я думалъ каждый мѣсяцъ высылать ему рублей по десяти, пока онъ не окончитъ курса, но...

Странное дѣло, мнѣ иногда кажется, что я не только не пріобрѣлъ въ послѣднее время большого вліянія и большей силы, но даже какъ-будтобы съеживаюсь какъ-то, становлюсь какимъ-то маленькимъ и все краснѣю...

Наконецъ Хороводовъ явился. Съ виду онъ былъ на этотъ разъ еще непривлекательнѣе, чѣмъ въ свое первое посѣщеніе. Костюмъ его понесъ съ тѣхъ поръ довольно видныя поврежденія; лицо, руки, шея имѣли такой видъ, какъ-будтобы онъ только-что вышелъ изъ кузницы или какой-нибудь грязной мастерской. Онъ былъ очень угрюмъ, взволнованъ, смущенъ, и когда я его пригласилъ сѣсть, онъ молча присѣлъ и съ минуту не говорилъ ни слова, какъ-будто переводя духъ. Впрочемъ, видя, какъ блѣдно его грязное лицо, какъ тяжело дышалъ онъ, нельзя было сомнѣваться, что онъ именно переводитъ духъ и собирается съ силами.

У меня сидѣлъ въ это время Ильинъ.

-- А я думаю, вы меня за мазурика считали, Александръ Петровичъ? заговорилъ наконецъ Хороводовъ, вскинувъ на меня глазами и сейчасъ опять опустилъ ихъ.

Я отвѣчалъ, что на этотъ счетъ онъ можетъ быть совершенно спокоенъ, что ничего подобнаго у меня и въ помышленіи не было.

-- Александръ Петровичъ!.. Каковъ я ни-на-есть, а воромъ никогда не былъ... Виноватъ я передъ вами, -- это правда, много виноватъ... А дѣло вышло вотъ какое, заговорилъ онъ съ большимъ одушевленіемъ и видимо оживившись.

Дѣло оказалось очень простое. Особенное выраженіе его лица, привлекавшее мое вниманіе и совершенно непонятное для меня въ его первое посѣщеніе, теперь окончательно разъяснилось. Онъ имѣлъ несчастіе пить запоемъ. Заручившись тогда, отъ меня платьемъ и деньгами, онъ нѣсколько дней бѣгалъ отъ одного вліятельнаго лица къ другому, хлопоча о мѣстѣ, но счастье, рѣдко покровительствовавшее ему въ его жизни, нерасположено было и теперь улыбнуться ему. Онъ упалъ духомъ, смалодушествовалъ, прибѣгнулъ къ рюмкѣ и затѣмъ ужь и не припомнитъ теперь, какъ провелъ двѣ недѣли. Сюртукъ мой съ его принадлежностями онъ заложилъ, деньги всѣ пропилъ. Идти ко мнѣ было ему совѣстно, но теперь, когда онъ поступилъ чѣмъ-то на какой-то заводъ и надѣется понемногу возвратить мнѣ все, чѣмъ у меня позаимствовался, теперь онъ почувствовалъ непреодолимую потребность снять съ своей совѣсти лежавшее на ней бремя и сказать мнѣ, что каковъ онъ ни-на-есть, а все-таки. человѣкъ честный.

Да, онъ дѣйствительно былъ честный человѣкъ. Разсказъ его о своихъ траги-комическихъ похожденіяхъ былъ такъ искрененъ и простъ, въ голосѣ его слышалась такая глубокая грусть по поводу его несчастной слабости, лицо его было такъ смущенно и грустно, что онъ оставилъ въ насъ самыя хорошія чувства къ нему.

Ильинъ пожалъ ему на прощанье руку, далъ свой адресъ и попросилъ быть знакомымъ. А мнѣ подумалось, что для увеличенія своего вліянія на людей совсѣмъ, кажется, ненужно увеличивать свою квартиру и украшать ее дорогою мебелью.

-- А вѣдь господинъ этотъ очень симпатиченъ, сказалъ Ильинъ.

-- Да, симпатичный, отвѣчалъ я.

Но Маня рѣшительно не хотѣла и не могла раздѣлять этого мнѣнія. Она втеченіе цѣлаго часа изощряла свое остроуміе надъ этимъ бѣднымъ малымъ и между прочимъ надъ нами. Она усматривала въ немъ ловкаго и дерзкаго негодяя, отлично знающаго человѣческое сердце, превосходно умѣющаго пользоваться людскими слабостями и еще лучше умѣющаго разыграть роль честнаго, но несчастнаго человѣка. Она предсказывала, что онъ оберетъ и одурачитъ насъ: она очень интересовалась посмотрѣть, гдѣ лежитъ мое платье, заложенное этимъ господиномъ, и совѣтовала мнѣ не надѣвать этого платья, подарить его кому-нибудь, если только оно возвратится ко мнѣ. Тяжело было ее слушать: "деньги, деньги, деньги -- вотъ главное въ жизни; берегите ваши карманы, не вѣрьте никому", такъ и слышалось въ ея желчныхъ рѣчахъ. Но тяжелѣе всего мнѣ было то, что при этомъ разговорѣ присутствовалъ Ильинъ. Мы пили чай. Ильинъ не поднималъ глазъ отъ своего стакана, барабанилъ ложечкой по скатерти, не возражалъ Манѣ ни одного, положительно ни одного слова, и при первомъ удобномъ случаѣ повернулъ разговоръ на другое. Боже мой, неужели онъ считаетъ ее до такой степени безнадежною, что находитъ излишними всякія возраженія ей?

Мнѣ невольно вспомнилось то время, когда мы съ Маней не были еще супругами, а были не больше, какъ влюбленными. Какія хорошія книжки мы тогда читали вмѣстѣ, какія хорошія рѣчи мы тогда говорили, какъ горячо мы любили тогда нашихъ меньшихъ, несчастныхъ братій!

-- О чемъ ты задумался? спросила она.

Я вздрогнулъ, посмотрѣлъ на нее и не могъ найти слова въ отвѣтъ. А она ждала, не сводила съ меня глазъ и улыбалась. Я забылъ все, забылъ мое недовольство ею, мою грусть, мои сомнѣнія; я чувствовалъ только одно,-- что люблю ее. Нѣтъ, Ильинъ ошибается въ ней, глубоко ошибается...

VI.

О, деньги, деньги! Когда-то я былъ совершенію равнодушенъ къ презрѣнному металлу, видъ его не производилъ на меня ни малѣйшаго впечатлѣнія, говорить о немъ я могъ съ такимъ-же равнодушіемъ, съ какимъ говорилъ-бы о тѣхъ камешкахъ, которыми усыпаны берега рѣкъ. Но теперь, если кто захочетъ разстроить мое хорошее расположеніе духа, онъ можетъ не прибѣгать ни къ какимъ другимъ средствамъ, какъ только заговорить о деньгахъ. Теперь, какъ только разговоръ коснется до этого презрѣннаго металла, я чувствую, что на лбу моемъ начинаютъ выступать морщины, лицо мое принимаетъ болѣзненное и страдальческое выраженіе, я чувствую, что мной начинаетъ овладѣвать уныніе и тревога.

Недавно ко мнѣ собрались мои друзья -- потолковать объ осуществленіи одного предпріятія, о которомъ я давно думалъ и въ которомъ принималъ самое живое участіе. Дѣло шло объ открытіи безплатной школы для дѣтей и взрослыхъ. Оно мнѣ казалось такимъ привлекательнымъ, славнымъ, требовало съ нашей стороны такъ немного жертвъ и обѣщало впереди столько хорошаго, что я давно не былъ такъ счастливъ и оживленъ, какъ въ этотъ вечеръ. Но когда мнѣ пришлось случайно взглянуть на Маню, у меня точно голова закружилась: все вокругъ меня потемнѣло, все показалось мнѣ сквернымъ и горькимъ. Маня не возражала намъ; она не произнесла, кажется, ли одного слова во время нашего разговора, но въ каждой чертѣ ея лица видѣлся строгій, молчаливый протестъ. Хорошенькое личико ея было зло, брови сдвинуты, глаза опущены внизъ, крошечная ножка нетерпѣливо постукивала по полу, а губы непреклонно сжаты. Я тяжело вздохнулъ и замолчалъ. Какова-бы ни была судьба задуманнаго нами дѣла, состоится оно или не состоится, мнѣ лично оно уже ничего не можетъ дать. Буду-ли я въ немъ участвовать или не буду, лично для меня оно уже почти погибло. Оно можетъ состояться, я могу въ немъ участвовать, мои посильные труды могутъ увѣнчаться такимъ успѣхомъ, о какомъ я и мечтать теперь не смѣю, но когда я покончу свою работу и закрою классъ, я побреду домой съ тяжестью на сердцѣ, съ поникшей головой. Это дѣло уже не дастъ мнѣ счастья, не дастъ мнѣ силы, -- оно дастъ мнѣ только сердечную боль... Мечты, мечты!...

-- Что ты скажешь объ этомъ дѣлѣ? спросилъ я Маню, какъ-только мы остались одни.

Она отвѣчала, что собственно противъ самаго этого дѣла она рѣшительно ничего не имѣетъ, что оно не дурное дѣло, что оно, безъ сомнѣнія, можетъ принести кое-какую пользу...

-- Но... съ этими людьми ты только испортишь свою карьеру, закончила она.

Карьеру? Что она понимаетъ подъ моей карьерой? Я полагалъ до сихъ поръ, что если я, умирая, буду въ состояніи сказать себѣ, что я былъ честнымъ человѣкомъ, честнымъ и нелѣнивымъ работникомъ, сдѣлалъ все, что могъ сдѣлать, жилъ не для одного себя, а шелъ на зовъ тѣхъ, кто во мнѣ нуждался, то моя карьера хорошо шла, хорошо кончена. Кажется, что и Маня раздѣляла до свадьбы это мнѣніе. Чтожъ она теперь понимаетъ подъ моей карьерой?

-- То-есть? спросилъ я.

-- То-есть, очень просто: ты потеряешь свое мѣсто въ гимназіи, частные уроки, все, отвѣчала она.

Да, дѣйствительно, карьера -- это спокойное, теплое мѣсто, за которое человѣкъ прочно держится; карьера -- это перспектива, прочная перспектива получать все больше и больше денегъ, наградъ... Испортить карьеру -- это значитъ не имѣть такой мебели, лишиться этой лисьей шубки, которая виситъ въ прихожей. Вотъ и все! Вотъ смыслъ всей жизни, ея лучшая сторона!...

-- Но почему-же, почему? спросилъ я, какъ-то растерянно глядя на нее.

Да потому, очень просто, что мои друзья, съ которыми я столько лѣтъ прожилъ какъ съ братьями,-- лучше, какъ съ братьями, -- мои друзья, въ которыхъ я вѣрилъ, какъ въ самого себя,-- такіе люди, отъ которыхъ мнѣ слѣдовало-бы держаться подальше. Очень просто и ясно. Ильинъ слишкомъ мечтатель, слишкомъ горячій и увлекающійся человѣкъ и потому можетъ компрометировать меня. Гребенщиковъ ко всему этому еще грубъ, рѣзокъ...

Боже мой, Боже мой! Я никогда не буду въ состояніи выразить того, что со мной дѣлалось. Я сжималъ обѣими руками голову, мыслей у меня не было, въ сердцѣ была какая-то невыносимая, рѣжущая боль. Мнѣ хотѣлось зарыдать; мнѣ хотѣлось зарыдать и броситься къ ногамъ Мани, обнять ее колѣни, молить ее, чтобы она убѣдила меня, что я ошибаюсь въ ней, что она все такая-же, какою я зналъ ее, представлялъ себѣ.

-- Впрочемъ, какъ хочешь, равнодушно сказала она и ушла къ себѣ.

Да. я могу дѣлать, какъ хочу. Она не будетъ мнѣ мѣшать, она даже не будетъ говорить о моихъ дѣлахъ, не сдѣлаетъ мнѣ ли одного возраженія, но когда я кончу свои дѣла и приду домой, я увижу холодное, строгое лицо моей жены, услышу ея сдержанный, ледяной голосъ, увижу отчужденіе отъ меня той, которую я люблю больше самого себя...

VII.

Прошли многіе дни и недѣли, втеченіи которыхъ я не вписалъ въ эту тетрадь ни одной новой строчки, точно будтобы моя жизнь за это время была такъ-же пуста, какъ эти гладкіе, бѣлые листы безъ пятна, безъ шероховатости. Подумаешь, что такъ, а на самомъ дѣлѣ положеніе моихъ дѣлъ было далеко не таково; на самомъ дѣлѣ, въ моей жизни произошли очень знаменательныя событія.

Во-первыхъ, за это время подвинулось далеко впередъ задуманное нами расширеніе круга нашего знакомства. Мы бываемъ въ такихъ семействахъ, въ которыхъ я никогда до сихъ поръ не былъ расположенъ бывать. Я обмѣниваюсь очень дружескими рукопожатіями съ такими господами, о которыхъ, при всемъ моемъ желаніи, не могу сказать ни одного хорошаго слова. Въ моей залѣ любезно появляются, весело играютъ въ карты и развязно и громко бесѣдуютъ со мной о политикѣ такіе люди, которые никогда больше не переступили бы за порогъ моей квартиры, еслибы я хоть на одну минуту разрѣшилъ себѣ поговорить и поступить съ ними такъ, какъ они того заслуживаютъ.

Во-вторыхъ, вліяніе наше тоже возрастаетъ съ замѣтнымъ успѣхомъ. Еслибы намъ вздумалось протежировать какой-нибудь никому неинтересной старухѣ, то, изъ уваженія къ намъ, для нея, вѣроятно, всегда найдется мѣсто въ богадѣльнѣ. Еслибы намъ пришлось похлопотать о какомъ-нибудь бѣдняжкѣ, противъ котораго никто ничего не имѣетъ, то очень можетъ, быть, что ему въ самомъ скоромъ времени предоставили-бы мѣсто писца съ восьмирублевымъ жалованьемъ, выгнавъ предварительно другого такого-же бѣдняка, за котораго никто не хлопочетъ. Конечно, это очень немного, тѣмъ болѣе, что я никого не желалъ бы лишить его насущнаго хлѣба, но буду вѣрить и надѣяться, что эти успѣхи принесутъ богатые плоды въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ.

Въ третьихъ, мои старые друзья видимо начинаютъ отстраняться отъ меня и въ ихъ отношеніяхъ ко мнѣ начинаетъ проглядывать замѣтная натянутость. Кабинетъ мой очень хорошъ и приличенъ, но онъ представляется мнѣ какимъ-то нежилымъ и холоднымъ. Знакомыхъ у меня значительно больше, чѣмъ когда-бы то ни было, но я начинаю ощущать какое-то странное чувство одиночества и отчужденія. Я говорю нынче больше, чѣмъ говорилъ въ самые многообильные словами годы моего юношества, но мнѣ все кажется, что мнѣ не съ кѣмъ поговорить по душѣ, не передъ кѣмъ излить то, что въ ней накопилось. Странное это дѣло, я никогда не подозрѣвалъ за собой такой страсти къ дружескимъ словоизліяніямъ, а между тѣмъ она, очевидно, сильна во мнѣ: мнѣ горько, тяжело; я начинаю громко смѣяться надъ тѣмъ, что совершается со мной и вокругъ меня и чѣмъ громче смѣюсь, тѣмъ громче звучитъ въ моемъ сердцѣ грустная и жалобная нотка. Втеченіи многихъ лѣтъ своей жизни, я привыкъ идти рука объ руку съ своими старыми друзьями, я привыкъ къ тому, что ихъ дѣло было всегда моимъ дѣломъ, точно также, какъ мое дѣло было постоянно и ихъ дѣломъ и потому мнѣ теперь нѣсколько странно и неловко видѣть ихъ отчужденіе отъ меня. Мое дѣло перестало быть ихъ дѣломъ, а я такъ связанъ своими собственными дѣлами, что не могу принять участія въ ихъ дѣлѣ. Имъ, моимъ старымъ друзьямъ, нѣтъ никакой охоты улыбаться и пожимать руки моимъ новымъ знакомымъ, которые хотя и часто умываютъ свои бѣлыя, пухлыя руки, но невсегда могутъ похвалиться ихъ чистотою...

Да, это все знаменательныя, даже многознаменательныя событія, но все-таки я не написалъ о нихъ ни одного слова въ своей бѣлой тетради. Я потому не писалъ о нихъ, что я не замѣчалъ ихъ,-- что они совершились какъ-то неуловимо, пришли, какъ тати въ ночи, и, какъ очень ловкіе тати, обдѣлали свое дѣло безъ шума, неслышно. Я спалъ, и мнѣ снились сны, очень хорошіе, сладкіе сны; мнѣ снилось: любовь, счастье, спокойствіе. Я былъ немного боленъ и во время этихъ нѣсколькихъ дней болѣзни, въ которые Маня была такъ добра, такъ хороша, такъ дорога мнѣ, какъ, кажется, никогда не бывала, произошло что-то странное въ моихъ отношеніяхъ къ ней. Я опять переживалъ то глупое, счастливое время, когда во всемъ мірѣ я видѣлъ только одну ее, когда во всемъ шумѣ, совершающемся на бѣломъ свѣтѣ, я слышалъ только ея голосъ, когда всякая мысль, что-бы ее ни возбуждало, обращалась къ ней одной. У меня слишкомъ глупое, нѣжное сердце. Когда я счастливъ, я слишкомъ снисходителенъ къ тому, что не заслуживаетъ нималѣйшаго снисхожденія, я прощаю то, чего нельзя прощать, я закрываю глаза на то, за чѣмъ слѣдуетъ зорко слѣдить. Я спалъ, и мнѣ спились золотые, счастливые сны, меня убаюкивали нѣжныя, милыя рѣчи, но я не знаю, звать-ли мнѣ этотъ сонъ, желать ли, чтобы онъ никогда не прерывался. Говорятъ, что спать черезъ мѣру -- не приноситъ особенной пользы.

VIII.

Мой жизненный путь никогда нельзя было назвать усыпаннымъ розами. Напротивъ, жизнь моя была очень воинственная жизнь, потому-что мнѣ почти каждый шагъ свой приходилось брать съ бою и завоевывать каждый кусокъ хлѣба. Я хорошо знакомъ съ тѣмъ состояніемъ, которое называется голодомъ; мое положеніе неразъ было близко къ тому, что называется отчаяннымъ и безвыходнымъ, но никогда, никогда до сихъ поръ мнѣ не приходилось читать самому себѣ строгихъ выговоровъ и упрекать себя въ безхарактерности и слабости воли. Я неразъ погибалъ, но я всегда вѣрилъ въ себя; я часто ходилъ въ лохмотьяхъ, но я носилъ ихъ гордо и никому не позволялъ наступать себѣ на ноги; бывали дни, когда я насилу волочилъ ноги отъ голода, но и въ такіе дни я не желалъ сдѣлаться чьимъ-бы то ни было шутомъ, хотя-бы меня и пустили за это на кухню. Теперь я нѣсколько измѣнился и отъ времени до времени задумываюсь надъ этимъ явленіемъ и спрашиваю самого себя: къ лучшему это измѣненіе или къ худшему? Еслибы я не сомнѣвался и не колебался, я, конечно, не задавался-бы этими тревожными вопросами, но я иногда очень и очень колеблюсь и сомнѣваюсь, хотя Маня и увѣряетъ меня, что я измѣнился къ лучшему. Но ея мнѣнію, въ сумятицѣ жизни по необходимости приходится дѣлать уступки; по ея глубокому убѣжденію, какъ-бы ни былъ крѣпокъ нашъ лобъ, все-таки не слѣдуетъ пытаться прошибить имъ каменную стѣну. Я желалъ-бы, чтобы она была права въ своемъ взглядѣ на мои дѣйствія. Я, съ своей стороны, готовъ преклониться и отступить передъ каменной стѣной, но мнѣ хотѣлось-бы прежде удостовѣриться, что эта стѣна дѣйствительно каменная. Я ничего не имѣю противъ необходимыхъ уступокъ; я всегда готовъ посторониться, когда это окажется нужнымъ, но я боюсь, что если буду сторониться и уступать дорогу слишкомъ поспѣшно, то мнѣ придется идти совсѣмъ по грязи. Я не привыкъ къ грязи, я боюсь ее, не люблю ее, а иногда мнѣ кажется, что я уже далеко не такъ чистъ, какъ въ прежнее, хорошее время, хотя тогда и не былъ такъ мудръ, какъ нынѣ.

У меня на душѣ лежитъ тяжелымъ бременемъ одна свѣжая, недавняя исторія. Я не хотѣлъ-бы поднимать ее; я отъ всей души желалъ-бы забыть о ней, но это мнѣ плохо удается.

На дняхъ, когда я читалъ воспитанникамъ одну статью, мой классъ былъ удостоенъ посѣщеніемъ директора. Я не могу сказать, чтобы онъ былъ дурной человѣкъ: за нимъ, говорятъ, водятся даже капитальныя достоинства, но, къ сожалѣнію, его взгляды, образъ мыслей и дѣйствія очень сильно зависятъ отъ того, какою ногою онъ встанетъ утромъ съ своей постели. Тѣмъ, кто имѣетъ съ нимъ дѣло, бываетъ то слишкомъ жарко, то слишкомъ холодно, приходится то таять, то замерзать; быстрыя же перемѣны температуры, какъ извѣстно, не совсѣмъ здоровы. На этотъ разъ было очевидно, что, возставъ отъ сна, онъ ступилъ съ кровати лѣвою ногою. Онъ остался недоволенъ, что воспитанники при его появленіи встали съ своихъ мѣстъ недостаточно моментально; его взволновало, что на полу валялось нѣсколько клочковъ бумаги и, раздражаясь все больше и больше, онъ обратилъ наконецъ свое вниманіе и на меня. Онъ нашелъ, что я не умѣю обращаться съ воспитанниками, что я слишкомъ мягокъ съ ними и что читать имъ такія статьи, какія я читаю, положительно вредно. Я сдержанно возразилъ ему; онъ вспыхнулъ, различался, даже притопнулъ ногою и, не докончивъ фразы, какъ ураганъ, понесся въ другой классъ. Я не привыкъ еще получать пощечины: я чувствовалъ, что былъ блѣденъ, какъ полотно, руки у меня дрожали... Пройдясь раза два взадъ и впередъ по классу, я поклонился воспитанникамъ и ушелъ домой.

-- Александръ, что съ тобой?! вскричала Маня, когда я вошелъ въ ея комнату.

-- Я подаю въ отставку, коротко отвѣчалъ я.

Она какъ-будто замерла на своемъ мѣстѣ, притихла, поблѣднѣла; губы у нея побѣлѣли, а глаза сдѣлались какіе-то жалкіе, унылые, испуганные. Я широкими шагами ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ и разсказывалъ о случившемся. Я, кажется, достаточно краснорѣчивъ въ тѣ минуты, когда отчего-бы то ни было кровь моя поднимется и закипитъ ключомъ; но на Маню мое краснорѣчіе почти никогда не дѣйствуетъ, чувства, меня волнующія, почти никогда не сообщаются ей. Я начинаю думать, что я слишкомъ мелокъ сравнительно съ нею и мои огорченія кажутся ей слишкомъ пустяшными огорченіями. Она можетъ возвышаться надъ всѣми этими дрязгами; она въ состояніи относиться къ нимъ съ величественнымъ презрѣніемъ и, не обращая на нихъ вниманія, продолжать преслѣдовать свои высшія цѣли. Боже мой! Я желалъ-бы, однако, узнать-что нибудь болѣе обстоятельное объ этихъ высшихъ цѣляхъ. Правда, ее можно смутить, какъ, напримѣръ, я смутилъ ее своимъ объявленіемъ о выходѣ въ отставку, но она скоро оправится; она можетъ иногда потеряться, но никогда больше, чѣмъ на одну минуту.

-- Это дѣло очень серьезное, скоро возразила она.-- Мнѣ кажется, что для твоихъ учениковъ было-бы гораздо полезнѣе, еслибы ты принесъ имъ жертву и остался на своемъ мѣстѣ, не уступалъ-бы его какому-нибудь...

-- А мнѣ кажется, вспыльчиво отвѣчалъ я, что пусть лучше они не умѣютъ различить хорея отъ амфибрахія и сонета отъ мадригала, но зато узнаютъ, что порядочный человѣкъ не позволитъ наносить себѣ побои...

-- Но что выиграешь ты? спросила она.

-- То, что у меня не будутъ горѣть щеки, сухо отвѣтилъ я.

-- Какъ хочешь; я тебя не стѣсняю, но все-таки я остаюсь при своемъ мнѣніи, сказала она.

Она развила передо мной болѣе подробно свои мысли о необходимости личныхъ жертвъ для общей пользы; она, доказывала мнѣ съ большою обстоятельностью, что я не долженъ покидать такое мѣсто, на которомъ я нуженъ и могу сдѣлать много хорошаго. Все это были довольно приличные доводы; съ помощью ихъ можно оправдывать себя передъ кѣмъ угодно; они годятся также и для успокоенія голоса своей собственной совѣсти, но, къ сожалѣнію, невсегда. Когда этотъ голосъ заговоритъ во мнѣ слишкомъ громко, я швыряю эти доводы, какъ никуда негодные, и безсильно поникаю головой.

Она говорила очень краснорѣчиво, и это-то краснорѣчіе легче всѣхъ доводовъ находило доступъ къ моему слишкомъ мягкому сердцу и наполняло его глубокой тоской. Я чувствовалъ, что она была сильно взволнована, что ей страшно разстаться съ той жизнью, которою она живетъ теперь, что ее почти ужасаетъ то будущее, которое наступитъ для насъ, если я откажусь отъ своего теплаго мѣста.

Да, будущее было-бы совсѣмъ другое. Опять какая-нибудь тѣсная, уютная канурка въ пять или шесть шаговъ длиной для моего кабинета; опять рабочая, тихая жизнь, невозмущаемая появленіемъ господъ, съ которыми у меня нѣтъ ни одной мысли общей; опять сближеніе съ моими старыми, добрыми друзьями, которыхъ я все-таки горячо люблю, хотя они и отшатнулись отъ меня. И опять я могъ-бы быть счастливымъ, еслибы... еслибы Маня не имѣла такой антипатіи къ тѣснымъ конуркамъ, къ рабочей, мѣщанской жизни и къ моимъ грубымъ друзьямъ. Но она имѣетъ эту антипатію, и потому изъ того маленькаго рая, изъ котораго я былъ изгнанъ и о которомъ вспоминаю съ глубокою скорбью, можетъ выйти для меня адъ,-- можетъ быть, маленькій адъ, но все-таки со слезами и стонами, со скрежетомъ зубовъ и многими разнообразными муками. А я боюсь слезъ и вздоховъ: у меня слишкомъ мягкое сердце... Дрянное, глупое сердце!

Я слишкомъ мѣщанинъ сравнительно съ Маней. Когда меня ударятъ, я стараюсь отвѣтить тѣмъ-же или, по крайней мѣрѣ, огрызнуться, но Маня удерживаетъ мою руку и начинаетъ разсуждать и взвѣшивать, и соображать, и когда она окончитъ свои взвѣшиванія, я чувствую, что хотя кровь и кипитъ еще у меня, хотя мои щеки и горятъ еще отъ удара, но мои мѣщанскія руки уже крѣпко связаны.

Сегодня ко мнѣ завернулъ Ильинъ. Онъ былъ возбужденъ и озабоченъ, и съ особеннымъ интересомъ спросилъ меня о моихъ дѣлахъ. Я подозрѣваю, что ему не безызвѣстна эта исторія, что онъ именно затѣмъ ко мнѣ и пришелъ, чтобы узнать, на что я рѣшился. Добрый, честный товарищъ! Онъ, можетъ быть, ожидалъ, что эта исторія произведетъ крутой переворотъ во мнѣ и въ моемъ образѣ жизни и что мы опять заживемъ постарому. Но я предпочелъ сѣсть въ тѣни, чтобы свѣтъ не падалъ на мое лицо, и упорно молчалъ о томъ, что его интересовало больше всего. Я забылъ о его деликатности и дрожалъ, что онъ самъ заговоритъ, объ этомъ предметѣ. Но онъ пощадилъ меня. Подъ конецъ онъ вздохнулъ и задумался и потомъ всталъ, чтобы идти домой.

О, Маня, Маня!

IX.

Бѣдный братъ! Онъ пріѣхалъ ко мнѣ отдохнуть и оправиться отъ своей, кажется, довольно серьезной, болѣзни, но мнѣ сдается, что онъ врядъ-ли найдетъ подъ моимъ кровомъ покой и отдыхъ. Я знаю, ему нужно очень немногое -- кусокъ хлѣба, теплый уголъ и нѣкоторое душевное спокойствіе; но если дѣла пойдутъ и дальше такъ, какъ они шли въ эти четыре дня, то каждый кусокъ хлѣба будетъ для него отравленъ и въ нашемъ тепломъ гнѣздѣ будетъ ему холоднѣе, чѣмъ въ сыромъ петербургскомъ подвалѣ.

У меня сердце сжалось, когда я пришелъ въ пятницу изъ гимназіи и увидѣлъ Митю, одиноко сидящаго въ моемъ кабинетѣ. Онъ сидѣлъ, сгорбившись въ уголкѣ, надъ книгой. На немъ было его дорожное пальто. Лицо у него было унылое, грязное, разстроенное. На полу, невдалекѣ отъ него, лежалъ бѣлый холщевый мѣшокъ, повидимому, съ книгами и тетрадями, а на окнѣ маленькій узелокъ, шляпа и перчатки. Казалось, никто не видалъ, не встрѣтилъ бѣднягу, и вотъ онъ сидитъ, ждетъ хозяевъ, не зная, пустятъ-ли они его къ себѣ или выгонятъ на улицу.

-- Митя! позвалъ я его.

Онъ торопливо пожалъ мнѣ руку и въ своемъ обыкновенномъ, многословномъ и сбивчивомъ стилѣ заговорилъ что-то въ родѣ того, что если-бы ему можно было обратиться къ кому-нибудь другому, то, конечно, онъ не обезпокоилъ-бы насъ своимъ посѣщеніемъ.

-- Ты говоришь что-то очень странное, грустно сказалъ я.-- Неужели вы съ Маней успѣли уже поспорить и поссориться?

-- Чѣмъ-же я виноватъ? воскликнулъ онъ почти съ отчаяніемъ.

Я думаю, что бѣдный мальчикъ рѣшительно ни въ чемъ не виноватъ, кромѣ развѣ того, что не обуздывалъ своего несчастнаго языка и не скупился подливать масла въ огонь своимъ бурнымъ и дикимъ краснорѣчіемъ. Но ставить это ему въ вину значило-бы, мнѣ кажется, требовать отъ него того, что превышаетъ его силы. Да по правдѣ сказать, мнѣ думается иногда, что молчаніе въ подобныхъ обстоятельствахъ привышаетъ не только его силы, но и вообще всякія человѣческія силы. Когда, напримѣръ, онъ разсказываетъ, какъ бѣдствовалъ въ Петербургѣ и какъ часто сидѣлъ безъ работы, Маня замѣчаетъ, что онъ никогда не найдетъ подходящей себѣ работы, тѣмъ болѣе, что и безъ нея имѣетъ возможность жить по хуже другихъ, пока у него есть такой богатый братъ, какъ я. Когда онъ говоритъ, что ни за что не поѣхалъ-бы ко мнѣ, еслибы не нездоровье, Маня насмѣшливо взглядываетъ въ его лицо и ядовито замѣчаетъ, что, однако, судя по его наружности, онъ пользуется самымъ цвѣтущимъ здоровьемъ. Дѣйствительно, организмъ Мити построенъ довольно странно. Грудь у него узка и вдавленна, плечи кажутся плечами ребенка, руки тонки и безобразно костлявы, но судьба точно желала подшутить надъ хилостью этого нелюбимаго человѣка и дала ему полное, красное лицо, пышущее, повидимому, здоровьемъ. Я почти всегда вижу это странное лицо пылающимъ, какъ зарево, и никогда не видалъ его блѣднымъ. Но теперь, еслибы Маня только захотѣла всмотрѣться въ него попристальнѣе, она могла-бы замѣтить, что этотъ румянецъ какой-то тусклый и грязный, что по этому полному лицу лежатъ точно тѣни и борозды, а подъ глазами покоятся синія, почти чорныя пятна. Я говорю ей, что докторъ находитъ у Мити воспаленіе легкихъ, а она отвѣчаетъ мнѣ такою усмѣшкою, какъ-будто бы лучше всякаго доктора знаетъ, въ чемъ дѣло. Я представляю ей, что она не имѣетъ никакихъ основаній такъ оскорблять брата, какъ она оскорбляетъ его, а она возражаетъ, что видитъ Митю насквозь и съумѣетъ оцѣнить его не хуже, чѣмъ я.

Я начинаю думать, что далеко не такъ счастливъ, какъ обо мнѣ, можетъ быть, думаютъ. Тому, кто научилъ-бы меня, что дѣлать, я, нимало не задумавшись, отдалъ-бы всю эту прекрасную квартиру со всею, наполняющею ее, очень хорошею мебелью, со всѣми моими знакомствами, сдѣланными мною, пока я жилъ здѣсь и со всѣмъ моимъ вліяніемъ, здѣсь пріобрѣтеннымъ. Ко всему этому я прибавилъ-бы и мое мѣсто въ гимназіи, утратившее для меня очень много изъ своей цѣны. А тому, кто далъ-бы мнѣ еще и силу сдѣлать то, что слѣдуетъ мнѣ сдѣлать, тому я съ готовностью отдалъ-бы нѣсколько лѣтъ изъ моей жизни, какъ мнѣ кажется, нѣсколько испортившейся. Со мной начинаютъ случаться нѣкоторыя странности, которыхъ я еще никогда не замѣчалъ за своей мѣщанской особой. Иногда я внимательно смотрю въ глаза моего собесѣдника, доказывающаго мнѣ что-нибудь, и любезно ему улыбаюсь, но вдругъ вздрогну и опомнюсь, и сконфужусь, что не слышалъ ни одного слова изъ того, что онъ говорилъ мнѣ. Иногда я выйду на улицу съ какою-нибудь строго опредѣленною цѣлью для моего путешествія, но мысли мои начинаютъ понемногу удаляться отъ этой цѣли, уклоняться совсѣмъ въ другую сторону, и я иду, иду, иду, пока меня не освѣтитъ, какъ молнія, вопросъ: гдѣ я? и какъ я сюда попалъ? и зачѣмъ я вышелъ изъ дому?

Но не должно думать, что меня занимаютъ въ это время какіе-нибудь великіе, міровые вопросы. Нѣтъ. Хотя я и имѣю слабость къ этимъ міровымъ вопросамъ и даже очень большую слабость, но бываютъ такія вещи,-- напримѣръ, хоть веревка, туже и туже стягивающая нашу шею, -- которыя интересуютъ насъ гораздо сильнѣе, чѣмъ судьбы, предстоящія человѣчеству. Не должно думать, что если я сижу уже нѣсколько минутъ, перебирая рукою растрепанные волосы, глядя неподвижными глазами на стѣну, ничего не слыша и не видя,-- то въ моей головѣ рождаются великія идеи, моему умственному взору представляются великія событія. Нѣтъ: мнѣ представляется, можетъ быть, Маня въ моментъ появленія передъ нею моего брата съ его холщевымъ дорожнымъ мѣшкомъ и въ его неприличномъ, почти нищенскомъ костюмѣ. Мнѣ думается, что еслибы не этотъ холщевый мѣшокъ и не этотъ нищенскій костюмъ, Маня не столь непримиримо ненавидѣла-бы бѣднаго мальчика. Еслибы она видѣла, что ей не придется пожертвовать для него ни одной копейкой изъ тѣхъ денегъ, которыя она назначала на предстоящіе расходы къ святой и на пріобрѣтеніе себѣ новаго платья, то она, можетъ быть, даже примиралась-бы съ Митей. Но теперь, когда она видитъ, что онъ нуждается въ мало-мальски приличномъ костюмѣ, въ необходимомъ бѣльѣ,-- теперь она отъ всей души ненавидитъ его.

Я знаю, что эти мои размышленія -- очень мелкія размышленія, но это именно та веревка, которая все туже и туже затягивается вокругъ моей шеи. Когда-же я примѣню эти размышленія къ прошлому, когда я, вооружившись этимъ новымъ взглядомъ на Маню, вздумаю присмотрѣться къ ея прежнему образу дѣйствій и жизни, то я чувствую, что начинаю положительно задыхаться. И однакоже я все-таки люблю ее и завтра съ негодованіемъ отвернусь отъ того, что написалъ о ней сегодня.

Да, Боже мой, еслибы кто-нибудь научилъ меня, что мнѣ дѣлать и далъ мнѣ силу сдѣлать то, что слѣдуетъ сдѣлать, я отдалъ-бы и еще нѣсколько лѣтъ своей жизни... Право, она мнѣ неособенно дорога дѣлается.

Я могу опять наслаждаться своимъ семейнымъ счастьемъ, опять могу любоваться веселымъ и прекраснымъ лицомъ моей Мани, потому-что брата моего уже нѣтъ между нами и никогда, никогда больше онъ не смутитъ своимъ появленіемъ миръ нашего жилища. Онъ обрелъ себѣ свое собственное жилище, тихое и спокойное. Теперь онъ уже не будетъ знать больше ни голода, ни холода, не будетъ переносить больше ни презрительныхъ насмѣшекъ, ни незаслуженныхъ оскорбленій. Миръ праху твоему, бѣдный мальчикъ!

Ты убѣжалъ отъ меня, не простившись со мною; ты убѣжалъ отъ тѣхъ оскорбленій и грязи и дрязгъ, которыми встрѣтили тебя въ этомъ домѣ родного брата, гдѣ думалъ ты отдохнуть и поправиться, думалъ встрѣтить любовь и сочувствіе. Ты умеръ на чужихъ рукахъ, на рукахъ моихъ старыхъ друзей. Хотя они и не хотятъ больше дотротиваться до моей руки, но я все-таки скажу, что они добрые, славные люди.

Теперь я могу успокоиться. Да, но это только повидимому. Это только повидимому онъ, голодный и грязный, не можетъ больше появиться въ нашемъ приличномъ жилищѣ. Это только повидимому онъ не можетъ уже теперь встать между мной и Маней. А на самомъ дѣлѣ, я не знаю такого часа, дня или ночи, когда я могъ-бы быть спокоенъ, что онъ не войдетъ въ эти комнаты, не остановится передъ мной и не станетъ смотрѣть мнѣ въ глаза своими грустными, добрыми голубыми глазами, подъ которыми чернѣютъ болѣзненныя пятна. Для него нѣтъ дверей и запоровъ; онъ не стыдится своего грязнаго костюма; онъ не боится ненависти Мани, и когда ему вздумается посѣтить меня, онъ приходитъ и смотритъ мнѣ въ глаза... Я не могу вынести этого взгляда, и повременамъ слезы начинаютъ душить меня, грудь моя разрывается...

Но онъ не только смотритъ на меня, иногда онъ даже и говоритъ со мной... Онъ говоритъ со мной иногда кротко и грустно, вспоминая о прошломъ, о старыхъ друзьяхъ, теперь отъ меня отвернувшихся, иногда желчно и горько. Но всегда его голосъ проникаетъ глубоко-глубоко въ мое сердце и будитъ его, будитъ въ немъ былую, заснувшую силу и гордость.

Н. Бажинъ.

"Дѣло", No 12, 1870

Оставить комментарий Бажин Николай Федотович (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 12/05/2022. 63k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Отрывок из дневника).

Бажин Николай Федотович Маня

МАНЯ.

Бажин Николай Федотович
Маня