Въ одной изъ скромныхъ улицъ губернскаго города, далеко отъ обѣихъ столицъ, стоялъ маленькій, одноэтажный домикъ дворянина Починкова.
Починкова знали въ городѣ очень немногіе,-- больше старожилы, люди пожилые,-- да и тѣ, услышавъ эту фамилію, нѣсколько призадумывались, потирали лобъ и вообще рылись въ своихъ воспоминаніяхъ о годахъ давно минувшихъ. Подумавъ и поприпомнивъ, они могли сообщить, что Починковъ -- помѣщикъ не изъ бѣдныхъ, извѣстенъ былъ лѣтъ двадцать назадъ своими пирами, буйствомъ, жестокостью,-- потомъ вдругъ очувствовался, давно уже зажилъ отшельникомъ и теперь славится своею начитанностью по части духовной литературы,-- и только. Они даже не могли бы положительно сказать, живъ Починковъ или уже давно умеръ. Другіе, знавшіе Починкова не по однимъ преданіямъ и темной молвѣ, а раза два встрѣчавшіеся и даже говорившіе съ нимъ, утверждали, что онъ дѣйствительно ученый человѣкъ, знаетъ еврейскій языкъ, удивительно начитанъ, но, къ сожалѣнію, сектантъ,-- сильно уклоняется въ ересь. О прошломъ Починкова они не могли сообщить ничего опредѣленнаго. Легко догадаться, что Починковъ рѣдко является въ обществѣ,-- никто его не знаетъ хорошо и близко.
Въ небольшой комнаткѣ, выходящей своими двумя окнами во дворъ, ходилъ задумчиво самъ Починковъ. Въ углу стояла кафельная лечь съ лежанкой; въ одной изъ стѣнъ, прилегающихъ къ ней, была дверь въ прихожую, вдоль другой стѣны длинный, широкій, обитгй кожею диванъ, служившій и постелью. Между окнами помѣщался большой бѣлый столъ съ письменными принадлежностями,-- около двери комодъ, остальную стѣну занимали два шкапа съ книгами, а въ промежуткахъ между крупной мебелью тѣсно вдвинуты были кресла и стулья, все черные, кожаные. Полъ былъ бѣлый, некрашеный; стѣны оклеены старенькими темносиними обоями.
Починковъ считалъ себѣ сорокъ семь лѣтъ, но на видъ ему можно было дать тридцать,-- не больше. Роста онъ былъ повыше средняго, худой, гибкій, державшійся прямо и строго, когда находился въ обществѣ. Волосы у него темные, длинные, лице красивое, съ худыми, тонкими щеками, всегда оживленными легкимъ румянцемъ, чрезвычайно молодившимъ его. Надѣто на немъ нѣчто въ родѣ чернаго пальто,-- одежда, извѣстная въ провинціи подъ именемъ мѣшка. Двубортный жилетъ его застегивался по самое горло, а длинная шея повязана чернымъ платкомъ, скрывающимся сзади подъ длинными волосами, а спереди подъ большой, клинообразной бородой. Въ лицѣ, въ походкѣ, о всѣхъ пріемахъ Починкова держаться -- всегда было нѣчто сосредоточенное, невозмутимо спокойное, даже суровое.
Едва только поднялся онъ изъ-за своего письменнаго стола, у котораго онъ, очевидно, не въ первый разъ перечитывалъ какое-то письмо, и началъ ходить по комнатѣ, какъ въ прихожую вошелъ кто-то. Вслѣдъ за тѣмъ въ дверяхъ появился маленькій, плотный человѣкъ лѣтъ пятидесяти съ лишнимъ, полный и румяный, съ добродушнымъ, нѣсколько простоватымъ взглядомъ. Въ одеждѣ и лицѣ его было что-то неуловимое для наблюденія, но тѣмъ по менѣе изобличавшее купца.
-- Здравствуйте, здравствуйте, батюшка, Валерьянъ Петровичъ,-- отвѣчалъ гость, особенно дружески хлопнувъ его по рукѣ.-- Я думаю, цѣлую недѣлю не видались? А? Какъ вы полагаете!...
Онъ развернулъ красный носовой платокъ, громко высморкался, подошелъ къ столу и придвинулъ свѣчу къ раскрытой книгѣ.
-- Что, какъ?.. Что подѣлываете?.. Что теперь изучаете?-- А-а!.. Да это чтожь такое? Чѣмъ это вы занимаетесь?
Къ словахъ Кононова (такова была фамилія гостя) слышно было значительное уваженіе къ занятіямъ Починкова, да и слова-то онъ выбиралъ болѣе книжныя, тяжеловѣсныя.
Починковъ опять началъ ходить.
-- Это я давно уже,-- отвѣчалъ онъ; греческимъ языкомъ занимаюсь...
И онъ перенесъ книгу за свѣчу, посмотрѣлъ на нее въ этомъ положеніи, немного наклонивъ голову на бокъ, потомъ омять положилъ на мѣсто, еще посмотрѣлъ и затѣмъ медленно покачалъ головой.
-- Да-съ; греческій даже языкъ,-- въ раздумьѣ повторилъ онъ какъ-то даже безсмысленно, смотря куда-то въ воздухъ, но близко отъ себя и все качая головой. А вотъ мы грѣшные, я думаю, и во сто лѣтъ не дошли бы до этого, не уразумѣли...
-- Отчего же?
-- Нѣтъ, недошли бы.-- Это и подумать-то только, такъ ой-ой... Языкъ греческій... Потомъ и лѣта-то уже не такія. Не йдетъ одно къ одному... Это вѣдь представить себѣ надо: какъ старуха моя съ очками на носу чулки вяжетъ, а я тутъ, съ своей сѣдой головой за книжечкой сижу, за складами. Какъ представить себѣ это,-- такъ и не тово... А вы вотъ и еврейскій-то... и вона еще... греческій...
Онъ опять развернулъ свой платокъ.
-- А вы слышали? Упадышевъ, мой племянникъ, пріѣхалъ, сказалъ Починковъ.
-- Нѣтъ, не слыхалъ... Племянникъ, вы говорите? Точно спохватился гость.
-- Да; и съ женой...
-- И съ женой...Что же это, право... И совсѣмъ это вѣдь, совсѣмъ у меня изъ головы вылетѣло, что у васъ племянникъ есть... И вѣдь я его, бывало, баловалъ, конфетки ему таскалъ. Тихонькій такой былъ мальчикъ, скромненькій. Потомъ вы его въ Петербургъ отправили; такъ я ему туда-то одинъ разъ даже письмо писалъ, по вашему желанію... Это и есть племянникъ?
-- Онъ самый...
-- И скажите, что онъ тамъ такое? Это вѣдь лѣтъ десять какъ я ему писалъ?..
-- Семь лѣтъ...
-- Семь... Тогда вѣдь онъ желалъ оставить свое изученіе богословія, и мы съ вами усовѣстить его пытались... Это я помню. Письмо-то я писалъ -- помню. Что же онъ потомъ? Гдѣ онъ былъ?.. Какъ это тамъ онъ?..
-- Ничего не знаю...
-- И не писалъ онъ вамъ?..
-- Ничего. И я ему ничего не писалъ...
-- Да-съ... То-то я будто вспоминаю, говорили вы мнѣ, что совсѣмъ разошлись съ нимъ... Да-съ... А вотъ и пріѣхалъ, и женился даже. Вы какъ это -- встрѣтили ею гдѣ нибудь?..
-- Онъ мнѣ записку прислалъ. Пишетъ, что сегодня будетъ ко мнѣ; повидаться хочетъ...
-- Не былъ еще?..
-- Не былъ...
Кононовъ вытащилъ часы.
-- Шесть часовъ... Странный, очень странный онъ молодой человѣкъ,-- проговорилъ онъ. Подумаешь, что за охота была ему ссориться съ вами, единственнымъ его родственникомъ, отцемъ; можно сказатъ... Призванія, говоритъ, нѣтъ. Какъ нѣтъ прозванія? Развѣ можно это?
-- И что за цѣль его? спросилъ Починковъ, переставъ наконецъ ходить и остановившись передъ Кононовымъ, будто въ ожиданіи отъ него отвѣта. Зачѣмъ ему у меня быть? Что ему отъ меня нужно?..
Кононовъ помолчалъ.
-- Да я думаю,-- какая тутъ цѣль,-- отвѣчалъ онъ наконецъ; никакой у него цѣли не можетъ быть. Просто, пріѣхалъ къ чужимъ, никого знакомыхъ нѣтъ,-- къ вамъ и обратился...
Починковъ ничего не отвѣчалъ на это и опять началъ ходить. Кононовъ, глядя на него, тоже началъ соображать что-то,-- этотъ ли самый вопросъ,-- другое ли что.
Вскорѣ хлопнула калитка. Захрустѣлъ снѣгъ,-- дворная собака проснулась въ своей конурѣ и залаяла.
-- Онъ, и думаю? полушопотомъ спросилъ Кононовъ.
-- Должно быть... Кому больше... Никто ко мнѣ не ходитъ, безпокойно отвѣчалъ Починковъ.
-- Такъ и уйду... Что мнѣ тутъ,-- заторопился гость. Ужо какъ нибудъ, на дняхъ зайду... Прощайте, прощайте...
Починковъ остался одинъ, оперся обѣими руками на столъ и такъ стоялъ все время до прихода племянника, склонивъ немного голову и прислушиваясь къ шуму въ передней. Наконецъ онъ обернулся и совершенно равнодушно посмотрѣлъ на входящаго племянника. Упадышевъ очень походилъ на дядю: тотъ же ростъ, тотъ же стройный, тонкій складъ тѣла, тоже очертаніе лица, только лобъ молодаго человѣка не былъ еще прорѣзанъ морщинами, да не было на его щекахъ ровнаго, здороваго румянца, оживлявшаго лицо Починкова. У вошедшаго и былъ румянецъ, но этотъ румянецъ казался скорѣе цвѣтомъ болѣзни и смерти, чѣмъ здоровья: точно два большіе, пунцовые листика розы налѣплены были на щекахъ Упадышева.
Онъ посмотрѣлъ въ лицо Починкова и протянулъ руку. Починковъ торопливо дотронулся до нея и также торопливо отступилъ назадъ.
Починковъ вдругъ какъ будто окаменѣлъ на мгновеніе въ томъ положеніи, въ какомъ былъ, и приросъ къ мѣсту, на которомъ стоялъ. Въ дверяхъ, въ полумракѣ, стояла молодая женщина, и ея большіе синіе глаза съ какимъ-то любопытствомъ смотрѣли въ лице Починкова, на ея губахъ бродила странная, непонятная для него усмѣшка. Но не взглядъ этотъ, не усмѣшка эта поразили Починкова; не то поразило его, что такъ внезапно, неожиданно, въ первый разъ въ теченіе многихъ, многихъ лѣтъ появилась въ этой комнатѣ, въ его кельѣ молодая, прекрасная женщина. И это все произвело свое впечатлѣніе, но особенно Починковъ былъ пораженъ сходствомъ этой женщины съ кѣмъ-то другимъ; вѣроятно, давно уже умершимъ въ его памяти. омъ безсознательно, невольно разсматривалъ ея глаза, лобъ, губы, плечи,-- точно онъ сравнивалъ. Когда она пожала его руку, она чувствовала, что рука эта была холодна и дрожала.
Всѣ сѣли.
-- Давно вы пріѣхали?.. обратился Починковъ къ племяннику.
-- Нѣтъ, сегодня только четвертый день,-- отвѣчалъ Упадышевъ.
Онъ пристально вглядывался въ лице дяди, точно желая прочесть на немъ его мысли и чувства. Починковъ былъ суровъ, встревоженъ, глаза его все останавливались безцѣльно за одномъ предметѣ, будто онъ забывалъ о присутствіи постороннихъ и уносился мыслью куда-то далеко, далеко.
-- Вы думаете поселиться здѣсь?.. спросилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ.
-- Да, меня пригласили сюда механикомъ на фабрику.
-- Это Власьева?..
-- Да...
Разговоръ опять прервался.
-- Какъ вы поживаете? спросилъ Упадышевъ, съ какою-то тоской взглянувъ въ это суровое, холодное лице.
-- Все по старому. Все такъ же,-- глухо и холодно отвѣчалъ Починковъ, смотря куда-то въ сторону.
Упадышевъ закашлялся, долго, мучительно.
-- Кашляете? спросилъ Починковъ.
-- Да, грудь слаба немного...
-- Давно ли это?...
-- Да, давно ужь...
-- Вотъ третій годъ,-- сказала его жена, и въ ея непріятномъ голосѣ послышалась не то насмѣшка, не то горечь.
Починковъ вздрогнулъ и искоса взглянулъ на нее. Она перелистывала какую-то книгу, низко наклонясь надъ нею. Починковъ видѣлъ только бѣлый прекрасный лобъ ея и тонкую черную линію бровей, но все-таки почему-то онъ увѣренъ былъ, что въ ея глазахъ свѣтилось злобное чувство, а на губахъ была таже самая усмѣшка, которую онъ уже видѣлъ. Онъ чувствовалъ, что она считаетъ его виновникомъ болѣзни своего мужа.
-- Какое это странное чувство, когда послѣ многихъ лѣтъ разсматриваешь комнату, въ которой провелъ свое дѣтство,-- заговорилъ Упадышевъ, осматриваясь кругомъ. И все здѣсь то же, все такъ же, какъ и было. Вотъ здѣсь у окна, на этомъ концѣ стола я училъ свои уроки, писалъ... Тутъ же я и засыпалъ часто, положивъ голову на книги.
Онъ вздохнулъ и помолчалъ.
-- Позволите вы мнѣ посмотрѣть на другія комнаты?-- спросилъ онъ.
Вмѣсто отвѣта Починковъ зажегъ другую свѣчу. Пошли. Остальныя двѣ комнаты смотрѣли совсѣмъ забытыми, нежилыми сараями; на мебели лежала пыль толстыми слоями, углы и карнизы затянуты были паутиной, вѣяло сиростью.
-- Здѣсь вотъ я спалъ,-- проговорилъ Упадышевъ, остановившись у стараго, истертаго дивана. На этомъ окнѣ я часто сиживалъ, когда былъ болѣнъ,-- по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ на проходящихъ и проѣзжающихъ... Да, да; все цѣло, все живо,-- все такъ же, какъ было .
Починковъ все молчалъ. Молча возвратились они обратно.
-- Жалко, что зима,-- сказалъ Упадышевъ, смотря въ окно. Какая славная зеленая трава бывала всегда на этомъ огромномъ дворѣ. Часто я лежалъ на ней подъ припекомъ солнышка.
-- Больше ты уже не будешь бѣгать,-- десяти шаговъ не пробѣжишь,-- опять замѣтила молодая женщина, все не поднимая глазъ отъ книги.
Починкову стало тяжело и больно отъ этихъ словъ.
Спросилъ Упадышевъ о старыхъ знакомыхъ. Одни умерли, другіе уѣхали, о третьихъ Починковъ ничего не зналъ. Разговоръ шелъ все тѣмъ же порядкомъ. Все такъ же спрашивалъ Упадышевъ то объ одномъ, то о другомъ предметѣ; все такъ же односложно, холодно отвѣчалъ ему Починковъ и все по прежнему молчала его гостья.
Наконецъ Упадышевъ всталъ.
-- Прошу васъ.... къ намъ когда нибудь,-- нерѣшительно проговорилъ онъ.
-- Да... когда нибудь,-- вѣроятно,-- отвѣчалъ Починковъ. Онъ проводилъ ихъ до двери, потомъ сѣлъ въ кресло, подперъ рукой лобъ и надолго погрузился въ какое-то раздумье.
II.
Упадышевы наняли для своего помѣщенія малелькій деревянный флигелекъ на довольно глухой улицѣ, недалеко отъ фабрики. Днемъ.Упадышевъ рѣдко бывалъ дома; только вечеромъ возвращался онъ въ семейной жизни, къ своей личной жизни. Обыкновенно онъ приходилъ домой часовъ въ семь. Къ этому времени всегда готовъ былъ самоваръ, топилась печь, разстилался передъ нею коверъ; на немъ усаживался Сережа съ своими игрушками; тутъ же садилась и Елена Павловна въ ожиданіи мужа. Сережѣ шелъ третій годъ. Онъ былъ ребенокъ молчаливый, сосредоточенный, нелюбившій дѣлиться съ кѣмъ бы то ни было своими мечтаніями, и потому онъ возился на своемъ уголкѣ ковра самъ по себѣ,-- а мать большею частью сидѣла сама по себѣ. Сережа отправлялъ своихъ картонныхъ героевъ, усаженныхъ въ крошечную повозку, въ опасное путешествіе по складкамъ и изгибамъ ковра, изображавшимъ собою равнины, рѣки и горы,-- и всѣмъ своимъ сердцемъ слѣдилъ за этимъ путешествіемъ, исполненнымъ препятствій и трудныхъ положеній. Мать по временамъ взглядывала на Сережу своимъ задумчивымъ взглядомъ.
Когда въ домѣ внезапно наступала какая-то мертвая тишина,-- когда въ этой тишинѣ рѣзко и ясно слышался на улицѣ отчаянный визгъ полозьевъ и какая-то особенно торопливая побѣжка лошади, напоминающая о лютомъ морозѣ,-- когда гдѣ-то за стѣнами проносился вдругъ пьяный, дикій крикъ, вылетающій изъ мерзлаго горла,-- тогда молодой женщинѣ становилось тяжело и страшно, дыханіе ея дѣлалось рѣже, и съ тоской устремлялись ея глаза куда-то вдаль и упорно долго покоились на одной точкѣ. Ей вдругъ слышался тамъ гдѣ-то, среди мороза, глухой кашель мужа. Потомъ ей видѣлось близко здѣсь, въ воздухѣ, передъ самыми ея глазами, его блѣдное худое лицо съ болѣзненно спокойными глазами. Потомъ ей видѣлось, уже тамъ,-- въ темной сосѣдней комнатѣ, что онъ умеръ, на столѣ лежитъ, свѣчи горятъ у его изголовья. Затѣмъ ей хотѣлось бы оторваться отъ этой картины, заглянуть дальше, въ будущее, но она съ ужасомъ отшатывалась отъ своего намѣренія и начинала пѣть что нибудь. Звуками она прогоняла эти мрачные образы.
Одинъ разъ, когда она сидѣла на коврѣ въ ожиданіи мужа, изъ передней выступила какая-то тощая фигура и остановилась въ дверяхъ. Звонка не было въ домѣ и потому неудивительно, что тощая фигура явилась совершенно неожиданно. Ходила она тихонько, задумчиво, ступала не слышно,-- къ тому же какъ Упадышева такъ и ребенокъ были слишкомъ глубоко погружены въ свои размышленія,-- и вслѣдствіе всего этого худенькій человѣчекъ могъ стоять на своемъ мѣстѣ сколько ему было угодно, не обращая на себя вниманія хозяевъ. Сережа провозилъ своихъ путешественниковъ по трудно-проходимой горѣ, образовавшейся изъ брошенной на коверъ шали, а мать обняла руками колѣни, положила на нихъ же свой подбородокъ и смотрѣла на яркій огонь въ печкѣ.
Худенькій человѣчекъ съ минуту смотрѣлъ на эту группу, потомъ опять скользнулъ въ переднюю, съ шумомъ пошаркалъ тамъ ногами, кашлянулъ и затѣмъ вторично выступалъ въ гостиную,
-- Мнѣ нужно бы Константина Ѳедорыча увидать,-- заговорилъ онъ, кланяясь какъ-то неловко, какъ будто ему приходилось исполнять эту церемонію всего только въ первый разъ.-- Я слышалъ, что они не приходили еще.. Я бы ихъ подождалъ, если бы позаолили...
Онъ скромно усѣлся въ уголкѣ и прилежно принялся свертывать пагіироску. До прихода Упадышева онъ не вымолвилъ ни слова. Когда же тотъ пришелъ, онъ всталъ съ своего мѣста, сдѣлалъ шага два впередъ, и они нѣсколько мгновеній смотрѣли другъ на друга съ обоюднымъ недоумѣніемъ.
-- Трудно узнать, трудно,-- проговорилъ худенькій человѣчекъ, покачавъ головой.
-- Что-то такое знакомое есть въ вашемъ лицѣ, а узнать не могу,-- отвѣчалъ Упадышевъ.
-- Должно полагать, что стараго хоть что нибудь да осталось въ немъ, въ лицѣ-то моемъ,-- съ усмѣшкой сказалъ гость. Я Карповъ...
Упадышевъ повернулъ его къ свѣту, посмотрѣлъ въ его лице, потомъ какъ-то порывисто обнялъ его и, не сказавъ ни слова, вышелъ переодѣться. Карповъ отеръ губы и опять усѣлся въ свой уголокъ. Елена Павловна пристальнѣе посмотрѣла на него. Онъ былъ тощъ, сидѣлъ и ходилъ сгорбившись, отчего казался ниже своего средняго роста, блѣденъ, жиденькіе волосы его были длинны и часто разсыпались на пряди, усики и бородка смотрѣли тоже какими-то хилыми клочками; одѣтъ онъ былъ въ короткое старенькое платье, по привычкѣ выгибавшееся на локтяхъ и колѣняхъ даже въ то время, когда онъ стоялъ или вытягивалъ руки.
-- Вотъ онъ, мой старый товарищъ по гимназіи,-- заговорилъ Упадышевъ. Когда-то мы съ нимъ въ бабки игрывали; потомъ когда сдѣлались побольше, стихи вмѣстѣ переписывали въ тетрадки, то есть такіе стихи, которые особенно гармонировали съ собственными нашими тогдашними чувствами... Помнишь ли ты это?..
-- Путь широкій давно предо мною лежитъ,-- вполголоса продекламировалъ Карповъ вмѣсто отвѣта, простирая въ воздухѣ свою тощую руку.
-- Такъ тебѣ не очень повезло? спросилъ Упадышевъ. Карповъ какъ-то неловко улыбнулся и махнулъ рукой.
-- Ты теперь что же такое? продолжалъ Упадышевъ.
-- Чиновникъ. По перепискѣ больше.-- Выше этого какъ-то не въ силахъ подняться... Не могу...
Самолюбіе-ли его страдало, просто ли тяжело было его положеніе, только отвѣчалъ онъ чуть не стиснувши зубы, какъ человѣкъ, котораго трогаютъ за больное мѣсто.
-- Мать твоя жива?..
-- Какже. Сидитъ себѣ въ своемъ уголкѣ; все по прежнему заплаты кладетъ на заплаты... Ничего, здорова. Бранится только, что я невѣсты не ищу. Только бы, говоритъ, тебѣ въ кабакъ...
-- Это какъ?
-- Нѣтъ ты не думай. Это вѣдь она такъ только,-- любя, преувеличиваетъ. Нѣтъ, я не такой ужь злодѣй.-- Ради храбрости только...
-- Зачѣмъ?.. переспросилъ Упадышевъ.
-- Храбрости ради... А то, видите-ли, идешь это въ свою палату или обратно, руки запрячешь въ рукавишки,-- холодно,-- скрючишься, даже не идешь, а бѣжишь какъ-то. А тутъ вдругъ коляска какая нибудь: лошади по воздуху мчатся, баринъ и барыня грозно такъ смотрятъ;-- подумаешь, какъ налетятъ они на тебя на своихъ коняхъ, такъ отъ тебя только подошвы останутся. И кто имъ запретитъ это? По тротуару, особенно по вечерамъ, народу бездна гуляетъ. Барыни такія все красивыя, веселыя, нарядныя; мужчины такіе строгіе, величественные. Ну, думаешь, какъ не понравится имъ моя фигура? Да вѣдь они прикажутъ кучерамъ смести метлами въ оврагъ куда нибудь! Ну и почувствуешь необходимость въ храбрости.
Всѣ примолкли. Упадышевъ закашлялся.
-- А ты что кашляешь? Случайно или уже пошло въ привычку?.
-- Да ни то, ни се,-- повидимому равнодушно отвѣчалъ Упадышевъ.
-- Вошло въ привычку,-- дрогнувшимъ голосомъ сказала его жена.
Карповъ тихонько посмотрѣлъ на нее, потомъ на ея мужа.
-- А съ морозу-то ты показался мнѣ такимъ румянымъ, здоровымъ, только очень ужь стройнымъ такимъ, гибкимъ, какъ всѣ вы Починковы и Упадышевы; точно у насъ тѣло только ради необходимости имѣется,-- чтобы душу облекать... Ну что, видѣлся съ Починковымъ? И что такое у васъ съ нимъ произошло въ бытность твою въ столицѣ? Поссорились вы что ли? И за что? На этомъ-то вотъ пунктѣ и прекратилась наша переписка...
-- Ты знаешь ли, зачѣмъ онъ отдалъ меня въ гимназію? Нѣтъ?.. Затѣмъ, чтобы я познакомился тамъ съ положительными науками... Къ чему это? А вотъ къ чему... Онъ, видишь ли, между прочимъ хотѣлъ сдѣлать изъ меня бойца противъ матерьялизма -- и притомъ такого бойца, который умѣлъ бы владѣть оружіемъ противниковъ, зналъ бы всѣ ихъ силы и всѣ слабыя стороны. Понимаешь ли ты теперь?..
-- А-а! съ изумленіемъ протянулъ Карповъ.
-- Да. А когда я познакомился съ враждебной стороной, тогда нужно было познакомиться съ дружественной. Но я не былъ способенъ сдѣлаться тѣмъ, чего онъ ожидалъ отъ меня. Я началъ заниматься не богословіемъ, а механикой.-- Конечно, Починковъ не могъ быть этимъ доволенъ. Онъ писалъ ко мнѣ назидательныя письма, просилъ, убѣждалъ, одинъ разъ прислалъ даже увѣщаніе своего пріятеля, Кононова. Послѣ этого онъ прекратилъ всякія сношенія со мной.
-- Онъ любилъ въ тебѣ идеалъ свой,-- идеалъ бойца этого, а не тебя,-- философичсски замѣтилъ Карповъ.
Упадышева какъ будто испугали эти слова.
-- Ты думаешь? спросилъ онъ быстро и недовѣрчиво.
-- Развѣ ты не видишь этого? Любящій человѣкъ любитъ и блуднаго друга: плачетъ, но все таки любитъ, не оставляетъ его на произволъ...
Упадышевъ задумался.
-- И тебѣ видно не очень улыбалось счастіе,-- продолжалъ Карповъ. Ты вѣдь былъ въ тѣ времена такимъ кроткимъ, невиннымъ птенцомъ. Тогда какъ тамъ, въ столицѣ, когти нужны, сильные, когти.
-- Да... Но все вѣдь это самая обыкновенная исторія. Сначала вещи, какія были, продавалъ понемногу. Потомъ уроковъ искалъ,-- иногда находилъ, иногда нѣтъ. Лѣтомъ дрова перетаскивалъ съ барокъ на возы. Тамъ это можно,-- стоитъ только одѣться прилично, чтобы однимъ словомъ барскаго ничего не было... На тѣхъ же баркахъ воду выкачивалъ... Иногда была квартира, иногда нѣтъ. Одно время каждый день обѣдалъ, а то и по три дня не ѣлъ ничего...
Елена Павловна быстро встала и ушла изъ комнаты.
-- Не любитъ, когда я разсказываю объ этомъ времени,-- сказалъ Упадышевъ, кивая на дверь, въ которую она вышла. Воображеніе у нея прыткое. Сейчасъ я представляюсь ей чѣмъ-то въ родѣ отощавшей собаки, слабымъ, грязнымъ, съ воспаленными, больными глазами, съ растрескавшимися губами... Да. Все было такъ, какъ обыкновенно и повседневно бываетъ съ нашей бѣдной молодежью, отдавшеюся служенію наукѣ. Одинъ только періодъ,-- это уже на третьемъ курсѣ,-- пришлось мнѣ совсѣмъ не хорошо, и я умеръ бы, навѣрно умеръ бы, еслибъ не она, не Лена. Работы никакой, нигдѣ, ни даже надежды на нее, какъ я ни бѣгалъ, ни искалъ. Кажется, еслибы я имѣлъ силу крикнуть на весь городъ и крикнулъ бы:-- "работы мнѣ дайте!" такъ и то мнѣ отвѣтили бы мертвымъ молчаніемъ. Подъ конецъ я уже и искать пересталъ. Все лежалъ: когда лежишь,-- меньше хочется ѣсть. Была у меня,-- года два уже,-- собака. Собачонка такъ себѣ, невзрачная, простая; но мы привыкли другъ къ другу, я ее щенкомъ взялъ. Отощала она въ это время ужасно. Это меня больше всего терзало. Я лежу,-- она сядетъ передо мной, посмотритъ-посмотритъ мнѣ въ глаза, простонетъ такъ жалобно, вздохнетъ и свернется себѣ клубкомъ,-- тоже спать. Это больше всего меня мучило. Красть она не умѣла почему-то. Вотъ я и думаю: чѣмъ ей помочь? Отдать -- некому,-- кто ее, такую плюгавую возьметъ; на улицу прогнать -- все такое же мученье. Додумался наконецъ до того, что лучше всего -- это убить ее, разомъ все покончить. У меня и насчетъ самого себя приходили мрачныя мысли. Была зима. Лѣтомъ конечо лучше бы было,-- утопить не трудно. На этомъ я и остановился, потому что лучшаго исхода не было. Досталъ веревку. Вечеромъ устроилъ петлю... Дикость начала на меня находить, злоба... Надѣлъ ей на шею петлю, сталъ на ея шею ногой и изо-всей силы затянулъ... Я думаю, у меня въ это время пѣна была на губахъ; глаза налились кровью, а руки мой и ноги и все тѣло тряслось вотъ какъ, Долго этакъ тянулъ... Потомъ усталъ,-- оставилъ... Лежитъ собаченка... Взялъ я спичку, зажегъ, къ глазу ея открытому поднесъ,-- глазъ не шевелится. Еще постоялъ я... Потомъ взять ее хотѣлъ,-- выбросить. И только-что и нагнулся,-- она какъ резиновый мячикъ подскочила; сѣла и дико, глупо озирается кругомъ себя налитыми кровью глазами, точно смотритъ, гдѣ она и что съ ней... Сначала я какъ: будто обезпамятѣлъ. Потомъ дикая какая-то лютость, бѣшенство, смѣшанное съ ужасомъ напало на меня... Бросился я къ ней... Ну, убилъ...
Онъ закашлялся.
-- Убилъ и снесъ,-- выбросилъ...
Онъ помолчалъ.
-- Эта вотъ сцена... да и нѣтъ,-- что эта сцена? Все вмѣстѣ: и положеніе мое, и голодъ этотъ, и сцена эта, какъ финалъ,-- окончательно измучили меня. Въ ту же ночь,-- какъ я собаченку-то убилъ,-- жаръ меня схватилъ. Дальше и не помню. Горячка сдѣлалась. Когда я очнулся, такъ первое, что я увидѣлъ, это была Лена,-- она со мной няньчилась,-- закончилъ онъ, указывая на вошедшую въ это время жену.
-- Вы тамъ какъ же случились такъ кстати? спросилъ Карповъ.
-- Я жила въ томъ же домѣ,-- отвѣчала молодая женщина, садясь подлѣ мужа и крѣпко прижимаясь къ нему.
-- Родные ваши жили тамъ? Отецъ? Мать?
-- Нѣтъ; у меня нѣтъ и тогда уже не было ни отца, ни матери. Давно уже ихъ нѣтъ. А тамъ я жила у какой-то моей дальней родни, которые взяли меня къ себѣ потому, кажется, что не нашли предлога отказаться. Не правда ли, какая я неблагодарная? Но право не могу иначе говорить о нихъ,-- не выходитъ. Впрочемъ, я думаю, что не особенно обремѣняла ихъ. Сама барыня, благодѣтельница моя, была далеко не такъ умна, какъ зла и не одинъ разъ проговаривалась. "Ваши родители, говорила она, вовсе не такіе капиталы оставили вамъ, чтобы мы кормили тебя всю твою жизнь. Своихъ приходится приплачивать". Когда она хотѣла уязвить кого-нибудь, она всегда перемежала вы на ты. Она, кажется, сама не знала, чего ей хотѣлось отъ меня. То ей хотѣлось поскорѣе выдать меня замужъ за кого бы то ни было, то она желала, чтобы я замѣнила ей кухарку и горничную... Вообще мое положеніе было самое странное.
-- Его, продолжала она, указывая на мужа,-- до самой его болѣзни я видѣла только на дворѣ. Окна нашей квартиры выходили на дворъ. Дворъ вашъ былъ большой, чистый такой. Жильцы были все бѣдный народъ, да и улица была глухая, такъ что нравы нашего двора очень походили на провинціальные. Лѣтомъ, напримѣръ, по вечерамъ, жильцы часто сидѣли на дворѣ, дѣти играли въ мячъ, дѣвушки прогуливались группами, мастеровые пѣли пѣсни. Иногда выходилъ и Костя съ своей собаченной. Сидѣлъ онъ больше въ сторонкѣ, задумчивый такой, блѣдный. Заинтересовалъ онъ меня. Я познакомилась съ его хозяйкой и иногда, когда его не было дома, заходила въ его комнату, разсматривала его книги. Отзывались о немъ какъ о какомъ-то нелюдимѣ, но должно быть добромъ человѣкѣ.
Упадышевъ улыбнулся.
-- Когда онъ заболѣлъ,-- я сейчасъ же узнала...
-- И продала чуть ли не всѣ свои вещи,-- добавилъ Упадышевъ.
-- Какъ же ты потомъ справился?-- спросилъ Карповъ.
-- Все ей же благодаря. Достала она мнѣ богатые уроки. Потомъ уже я вывѣдалъ отъ нея, какъ это она сдѣлала, да и то насилу вывѣдалъ. Къ нимъ, видишь ли, ѣздилъ какой-то богатый женатый баринъ. Ея синіе глаза плѣнили его,-- любовницу хотѣлъ онъ сдѣлать изъ нея. Она какъ-то ухитрилась скрыть свое презрѣніе къ нему, не отталкивала его, но желая,-- видишь ли,-- предварительно узнать его сердце, указывала ему на разные гуманные подвиги. Между прочимъ указала и на бѣднаго больного, лишеннаго работы студента. Такъ-то она и испытывала его, и дѣлала его руками разныя благодѣянія многимъ бѣднякамъ, дѣлала ихъ до тѣхъ поръ, пока я не кончилъ курса и не женился на ней. Однимъ словомъ, она гнусно обманывала этого барина. И этого конечно не проститъ ей ни одинъ добродѣтельный человѣкъ, развѣ что за исключеніемъ тѣхъ бѣдняковъ, которыхъ она спасла отъ голодной смерти или отъ преступленія. Ты простишь ли ей?
При этомъ вопросѣ Карповъ встрепенулся и отвѣсилъ Еленѣ Павловнѣ свой непривычный поклонъ.
-- Не могу бросить камня,-- сказалъ онъ нѣсколько торжественно, но въ глазахъ его, устремленныхъ на молодую женщину, можно было замѣтить какое-то наивное благоговѣніе...
Онъ прошелся своей неслышной походкой по комнатѣ.
-- Шестаковъ здѣсь,-- сказалъ онъ вдругъ.
-- Онъ что такое?
-- Лекарь, модный и богатый лекарь. Онъ вѣдь тоже въ Петербургѣ былъ; развѣ ты не видѣлъ его тамъ?
-- Нѣтъ. Ну что же онъ? Какъ?
-- Въ Петербургѣ бѣдствовалъ, но здѣсь -- нѣтъ, не бѣдствуетъ. Ѣздитъ въ коляскѣ, большую игру ведетъ, на богатой женатъ. Я впрочемъ не знакомъ съ нимъ. Слышалъ я, что онъ обо мнѣ спрашивалъ,-- какъ живу, въ какомъ рангѣ состою, приличенъ ли; но, ты понимаешь, тѣмъ дѣло и кончилось. Я къ тому о немъ заговорилъ, что, можетъ быть, ты былъ съ нимъ знакомъ въ Петербургѣ.-- Да. У этого человѣка есть когти, сильные когти, и потому онъ не пропадетъ. Вообще нужно когти имѣть.
Отсюда разговоръ перешелъ на вопросы болѣе общіе. Часы летѣли незамѣтно. Вдругъ откуда-то издали слабо долетѣлъ въ комнату отрывочный, одинокій ударъ часоваго колокола, и Карповъ вскочилъ, прорвавъ на половинѣ начатую фразу.
-- А мать-то, а мать-то молитъ теперь Бога, чтобы меня хоть полуживаго, хоть какого нибудь, да принесли къ ней изъ кабака; чтобы она хоть еще разочикъ взглянула на меня,-- вскричалъ онъ. Она вѣдь думаетъ, что я непремѣнно въ кабакѣ. Избитаго, искалеченнаго воображаетъ... Морозъ тамъ,-- прибавилъ онъ, взглядывая на окно и вздрагивая. А у васъ тепло.
Упадышевы показали ему свою квартиру. Въ спальной всѣ они остановились надъ спящимъ на кроваткѣ ребенкомъ. И во снѣ былъ онъ такой же суровый, задумчивый, какъ и надъ своими игрушками.
-- Упадышевъ,-- прошепталъ Карповъ,-- кровный Упадышевъ. Хоть бы тѣмъ, что теперь спятъ въ колыбелькахъ, полегче стало жить, чѣмъ намъ грѣшнымъ, бормоталъ онъ, выходя изъ комнаты.
-- Да, что-то у насъ впереди? замѣтилъ Упадышевъ.
-- У меня н=все тоже, что и теперь. Это только маменька моя мечтаетъ женить меня на богатой купчихѣ. Она любя, воображаетъ, что если меня причесать, умыть, да локти заштопать, такъ всѣ принцессы съ ума сойдутъ отъ любви ко мнѣ.
III.
Прошло еще нѣсколько дней. Упадышевъ все чаще кашлялъ и дѣлался день ото дня задумчивѣе. Какъ-то вечеромъ онъ только-что пришелъ съ фабрики, молча сѣлъ за чайный столъ и задумался,-- долго, неподвижно смотрѣлъ онъ куда-то въ сторону.
-- Тебѣ хуже? спросила жена.
Онъ вздрогнулъ.
-- Нѣтъ, ничего... Все тоже... Никого не было безъ меня?
-- Никого...
Онъ опять задумался.
-- Нѣтъ, нейдетъ дядя,-- проговорилъ онъ, какъ будто подождавъ. Все нейдетъ.
-- Какъ видно и не думаетъ о примиреніи,-- замѣтила жена. И зачѣмъ это тебѣ нужно его? Что ты такъ ждешь его?
Упадышевъ какъ будто не слышалъ этого вопроса.
-- Какъ-то странно даже видѣть васъ вмѣстѣ,-- продолжала она. Ничего-то, кажется, и не можетъ быть общаго между вами. Положимъ, ты говоришь, сердце у него доброе; да я какъ-то не вѣрю этому. Вонъ и Карповъ говорить, что Починковъ больше занятъ своими идеалами, чѣмъ живыми людьми. Характеръ, ты говоришь, сильный у него и натура талантливая... Можетъ быть... Да вѣдь ты съ нимъ, какъ огонь съ водой, никогда не сойдешея. Ты говоришь -- любишь его; а я на твоемъ мѣстѣ ненавидѣла бы его...
-- За что?
-- За то, что онъ оставилъ, бросилъ тебя въ самое трудное для тебя время. А вѣдь онъ зналъ, что онъ одинъ у тебя близкій, что у тебя никого больше нѣтъ... Этого я не простила бы ему никогда...
-- Во-первыхъ, онъ не зналъ, что со мной дѣлалось,-- раздражительно возразилъ Упадышевъ; во-вторыхъ онъ навѣрное не одинъ разъ терзался при мысли, что я, можетъ быть; бѣдствую. Но онъ считалъ противнымъ своему долгу -- помогать мнѣ и потому не помогалъ, хотя сердце его навѣрное не разъ обливалось кровью... За эту твердость можно только уважать его...
-- За что же уважать? И что же это за долгъ, который запрещаетъ намъ помогать человѣку? Я не знаю этого.
-- Ты не знаешь? А если бы вотъ онъ, сынъ мой,-- все больше и больше раздражаясь отвѣчалъ Упадышевъ, указывая на ребенка,-- если бы онъ когда нибудь отрекся отъ всего,-- что я считаю непремѣнною принадлежностью, обязанностью всякаго порядочнаго человѣка,-- я отступился бы отъ него,-- пускай онъ умираетъ. Если бы онъ сдѣлался единомышленникомъ людей, которыхъ я считаю гадкими, вредными,-- я отвернулся бы отъ него,-- пускай онъ умираетъ..
Ребенокъ со страхомъ смотрѣлъ на него. Жена съ ужасомъ замѣтила зловѣщіи пунцовыя пятна, ярко загорѣвшіяся на тонкихъ щекахъ мужа.
-- Да, да,-- заговорила она торопливо. Ты правъ; какъ всегда, ты правъ, мой другъ. Я ошиблась.
-- Да ты, можетъ быть, такъ только? Притворяешься, что не права?-- угрюмо спросилъ онъ. Ради этой проклятой моей болѣзни притворяешься?
Она глотала слезы.
-- Право нѣтъ,-- отвѣчала она дрожащимъ голосомъ. Я думаю, видишь ли, что я сама, по крайней мѣрѣ, относительно сына,-- можетъ быть не поступила бы такъ. Но у меня нѣтъ характера. Я понимаю, что сильный человѣкъ такъ и поступитъ, какъ ты говоришь.
-- А дядя правъ или нѣтъ?-- угрюмо допытывался больной.
-- О, да,-- онъ совершенно правъ...
Упадышеву стало невыносимо тяжело, когда онъ увидѣлъ слезы на ея глазахъ. Онъ быстро опустилъ поднятый къ губамъ стаканъ и закрылъ лице руками.
-- Проклятая, проклятая болѣзнь, прошепталъ онъ.
Потомъ онъ подозвалъ къ себѣ ребенка, посадилъ его къ себѣ на колѣни и крѣпко поцѣловалъ въ голову.
-- Подожди,-- сказала жена: дождемся лѣта; уже не долго до него. Тогда поѣдемъ на югъ куда нибудь,-- въ Крымъ или на Кавказъ. Тамъ мы будемъ по старому жить...
Упадышевъ грустно усмѣхнулся.
-- Поѣдемъ,-- повторилъ онъ какимъ-то страннымъ тономъ. Ты хочешь ѣхать?-- обратился онъ къ ребенку.
-- Ѣхать? Куда ѣхать?
-- Опять далеко. На тройкѣ лошадей, съ колокольчиками...
-- Я опять сяду на козлы и буду править,-- сказалъ ребенокъ.
-- Да. И повезешь насъ быстро, во весь духъ,-- какъ во снѣ говорилъ отецъ, думая о другомъ.
-- Нѣтъ, не быстро. Я не хочу ѣхать быстро; тише лучше. Лошади бѣгутъ такъ хорошо и колокольчикъ звенитъ хорошо. А то онѣ какъ испугаются чего; глаза у нихъ такіе страшные и все стучитъ такъ -- тукъ-тукъ... Тише лучше...
Вдругъ въ передней скрипнула дверь. Упадышевъ быстро поднялся; лице его вспыхнуло. Вошелъ Починковъ. Онъ неловко пожалъ руку племяннику, еще болѣе неловко поклонился его женѣ и въ смущеніи остановился, разсматривая комнату.
-- Садитесь пожалуйста,-- пригласилъ его Упадышевъ, подвигая кресло.
Починковъ опять сдѣлалъ какой-то полупоклонъ, должно быть, въ знакъ благодарности -- и сѣлъ, но переставая однакоже отирать цвѣтнымъ платкомъ бороду и съ видимымъ замѣшательствомъ разсматривать стѣны, мебель, какъ человѣкъ, попавшій въ чуждое ему общество и незнающій, за что бы ему взяться, куда дѣвать глаза и руки. Онъ даже на потолокъ посмотрѣлъ.
-- Удобно устроились,-- замѣтилъ онъ наконецъ полувопросительно, обращаясь къ одному племяннику и даже какъ будто отворачиваясь отъ его жены.
-- Да, ничего; на сколько возможно было при нашихъ средствахъ. Квартира маленькая, но удобна. Взгяните,-- я покажу вамъ всѣ достопримѣчательности нашего жилища.
Починковъ пошелъ за нимъ. Въ каждой комнатѣ онъ останавливался, обводилъ глазами стѣны -- и все молчалъ.
Починковъ съ сукою недовѣрчивостью, равнодушно пробѣжалъ глазами по переплетамъ книгъ -- и отошелъ.
-- Вотъ музей моего сына...
Гость взглянулъ на игрушки и сложилъ губы въ принужденную, снисходительную улыбку.
-- Вотъ это -- работа моей жены, когда она была еще моей невѣстой,-- указалъ Упадышевъ на вышитую шерстями полушку.
Починковъ какъ-то странно торопливо шагнулъ къ ней, наклонился и долго разсматривалъ ее. Человѣкъ, которому вздумалось бы наблюдать за нимъ, имѣлъ бы полное право сказать, что Починкова, какъ какого нибудь дикаря, больше всего заинтересовали деревья и козы, изображенныя шерстями.
-- Ты что же не здоровался съ дядей? -- замѣтилъ Упадышевъ, увидѣвъ Сережу, внимательно наблюдавшаго въ нѣкоторомъ отдаленіи за гостемъ.
Мальчикъ еще пристальнѣе посмотрѣлъ на Починкова и отодвинулся еще дальше, Замѣтно было, что Упадышевъ терпѣливо старается ввести въ свой домашній кружокъ своего дикаго, молчаливаго дядю,-- старается познакомить его съ женой, расположить къ сыну. Цѣль всѣхъ этихъ стараній была тайной Упадышева, о которой онъ никогда даже не намекалъ женѣ; но эта тайна должна быть разоблачена передъ читателемъ. Упадышевъ за тѣмъ и пріѣхалъ сюда, чтобы примириться съ дядей. Онъ чувствовалъ приближеніе смерти, зналъ, что уже не въ силахъ отдалить ее, и потому, оставивъ всѣ помышленія о себѣ, думалъ только о будущемъ жены и сына. Мрачно было это будущее. Родныхъ, если не считать Починкова, не было у михъ,-- немногіе друзья и товарищи были сами бѣдны и голодны,-- капиталовъ Упадышевъ не умѣлъ нажить. Страшно было будущее. Не будучи пророкомъ, можно было предсказать уже въ ближайшемъ грядущемъ крайнюю нужду и горькія лишенія; а въ дальнѣйшемъ будущемъ самое бѣдное воображеніе не затруднилось бы провидѣть многообразныя трагическія картины. Конечно, Упадышеву онѣ представлялись еще въ большемъ разнообразіи и съ болѣе мрачнымъ освѣщеніемъ, чѣмъ кому бы то ни было другому, постороннему.
Примиреніе съ дядей являлось для него единственнымъ спасеніемъ. Будь онъ одинъ и умирай съ голода, онъ не попросилъ бы у Починкова и куска хлѣба,-- это онъ доказалъ уже; но теперь, въ виду неотразимой бѣды и будущаго положенія своей семьи, Упадышевъ пожертвовалъ своей гордостью. Одинъ разъ ему пришло въ голову пожертвовать даже своими убѣжденіями, и принести дядѣ притворное раскаяніе во всѣхъ заблужденіяхъ молодости, во всѣхъ своихъ мысляхъ, но всемъ направленіи своей жизни. "Что мнѣ? думалъ онъ. Двѣ жизни, двухъ близкихъ спасу я этимъ и не обижу никого кромѣ самого себя. Конечно, дуракомъ меня назовутъ... Да мнѣ что изъ того, что назовутъ? Даже подлецомъ назовутъ... И пускай зовутъ... Вотъ развѣ другіе,-- пожалуй мой же сынъ,-- потеряютъ вѣру... Разумѣется, для этого нужно быть дураками... но все-таки..."
Какъ бы тамъ ни было,-- онъ не пошелъ на это, не хватило духа. Бранилъ онъ себя за это, но все-таки духа не хватало и не отрекся онъ ни отъ чего. До послѣдней минуты онъ оправдывалъ себя тѣмъ, что этого вовсе по нужно, что и безъ этого дядя не отвернется отъ его жены и сына.
-- Ну что? Какъ работаете? спрашивалъ Починковъ, опять усаживаясь на свое мѣсто.
Заговорили о фабрикѣ, о рабочихъ. Упадышевъ жаловался на ихъ невѣжество, предразсудки, дикость, на грязь и бѣдность ихъ жизни; говорилъ, что даже не для ихъ собственнаго блага, а для спасенія будущаго поколѣнія необходимо серьезное вниманіе на преобразованіе ихъ быта.
-- Да, отвѣчалъ Починковъ. Дѣйствительно не хорошо ихъ положеніе. Что дѣлать. Мало сѣятелей... И тѣ,-- которые могли бы утвердить въ сердцахъ людей миръ и братскую любовь другъ къ другу,-- и тѣ бѣгутъ своего долга,.
Холодно прозвучали эти слова. Блѣдность покрыла лобъ Упадышева, и отчаяніе мелькнуло въ его глазахъ. Онъ понялъ, что ударъ былъ направленъ въ него. Примиреніе показалось ему невозможнымъ.
-- Вы правы,-- отвѣчалъ онъ,-- людей мало. Школы, напримѣръ, могли бы уничтожать предразсудки. Но нѣтъ людей...
-- Да-съ,-- сказалъ Починковъ. Только для того, чтобы хозяева устроили школы, нужно, чтобы въ сердцѣ у нихъ, у хозяевъ этихъ, любовь обитала.
-- И пониманіе своей пользы, сознаніе солидарности....
-- Мало-съ,-- рѣзко и сухо прервалъ Починковъ...
-- Но предположите вы, что эти самые работники узнали какъ нибудь выгоды, представляемыя общимъ дѣломъ... Чтобы вы тогда сказали?.. Предположите, что я хозяинъ фабрики и устроилъ школу... Что вы тогда сказали бы?..
-- Тоже бы сказалъ, что мало-съ...
-- Почему?..
-- Потому что не хлѣбомъ однимъ сытъ человѣкъ...
-- Однако, во всякомъ случаѣ я, человѣкъ, избавившій десятки себѣ подобныхъ отъ нищеты и грязи, развѣ не былъ бы достоинъ вашего уваженія?..
-- Что же, за это васъ и поблагодарили бы пожалуй,-- уклончиво и сухо отвѣчалъ Починковъ.
Упадышевъ умолкъ. Тяжело было у него на сердцѣ. Что-то непримиримо враждебное слышалось въ голосѣ дяди. Упадышеву казалось, что чѣмъ больше онъ высказывается, тѣмъ враждебнѣе смотритъ на него Починковъ, но все-таки, но смотря ни на что,-- даже, можетъ быть, именно потому, что въ него начало закрадываться полное отчаяніе въ возможности примиренія, онъ не отказался отъ продолженія спора.
-- Братской любви, о которой вы говорите,-- продолжалъ онъ,-- потому и нѣтъ между рабочими, что они бѣдны, очень бѣдны. Вы знаете, что когда человѣкъ голоденъ, тогда онъ способенъ убить изъ-за какого нибудь куска хлѣба даже лучшаго своего друга,
-- А между богатыми есть она?
-- Нѣтъ; потому что самое богатство и праздность, соединенная съ нимъ, портятъ человѣка.
-- Такъ-то и выходитъ,-- холодно возразилъ Починковъ. Бѣдный не красивъ; а сдѣлайся онъ богатымъ,-- еще хуже сдѣлается... Кто не видалъ примѣровъ этому? Кто осмѣлится отрицать это?
-- Трудно отрицать это. Грубый и неразвитый мужикъ, сдѣлавшійся купцемъ, становится грязнѣе и безжалостнѣе мужика, который ходитъ за сохой. Безъ развитія нѣтъ спасенія.
-- Развитія... То есть, по вашему, знанія, наукъ... Незнаю-съ.. Не видалъ я что-то между образованными этими людьми, не видалъ особенной чистоты нравовъ и жалости. Не видалъ,-- не могу похвастаться..
-- Образованными,-- горько повторилъ Упадышевъ. О, Боже мой,-- воскликнулъ онъ вдругъ; но чему же, чему же обязанъ я тѣмъ, что когда я умиралъ съ голода,-- не пошелъ я воровать, не вздумалъ убить кого нибудь, обмануть,-- а умирать готовился!...
Починковъ какъ будто съ удивленіемъ поднялъ на него свои глаза и сейчасъ же опустилъ ихъ.
-- И часто вы были тамъ въ такомъ положеніи... несчастномъ? спросилъ онъ, разглаживая уголокъ скатерти и пристально смотря на это мѣсто.
-- Да, нерѣдко,-- отвѣчалъ Упадышевъ, съ радостью, съ удивленіемъ, но все еще недовѣрчиво смотря на дядю и вслушиваясь въ его перемѣнившійся голосъ.
-- Какъ же это вы? Съ женой-то и ребенкомъ-то какъ же жили? Трудно вѣдь тамъ,-- произнесъ онъ все тѣмъ же измѣнившимся голосомъ.
-- Да, бывало очень трудно. Но не тогда было особенно трудно, когда я женился, а тогда, когда я былъ одинъ. Когда я женился, тогда и жена моя работала. Не было у меня работы,-- была у нея; у нея не было,-- у меня была. Да, нужно знать эту женщину,-- продолжалъ Упадышевъ съ волненіемъ. Нѣкогда она въ довольствѣ жила, даже въ роскоши, среди свѣтскихъ удовольствій. Но она все это бросила; она не испугалась моей бѣдности; она работала,-- изъ какихъ нибудь копѣекъ цѣлыя ночи просиживала...
Починкову ясно, какъ будто живая,-- во плоти и крови,-- привидѣлась эта женщина. Онъ видѣлъ ея лице, тонкія темныя брови, глаза, губы, оживленныя улыбкой; она поклонилась ему именно такъ же свободно, граціозно поклонилась; какъ поклонилась при первомъ ихъ свиданія. Онъ какъ будто слышалъ шелестъ ея платья, звукъ ея шаговъ. Онъ поднялъ глаза,-- никого, кромѣ него и племянника, не было въ комнатѣ. Онъ прикрылъ рукой глаза,-- образъ еще ярче. Лице его становилось все суровѣе и суровѣе.
-- Она великолѣпная музыкантша, страстно любитъ музыку, но и страстью своей она пожертвовала,-- донесся до него какъ издали голосъ Упадышева.
Починковъ плотнѣе прижалъ ладонь къ своимъ глазамъ. Мысли его унеслись далеко, далеко. Онъ еще молодой, богатый помѣщикъ. Жизнь его летитъ, какъ на крыльяхъ среди ночныхъ оргій, пьяныхъ пѣсень, при блескѣ десятковъ огней, среди непрерывающагося говора веселыхъ гостей. Онъ въ залѣ богатаго барина. Зала залита огнемъ, жарко, пахнетъ тонкими ароматами, слышится шелестъ женскихъ платьевъ, мелькаютъ разгорѣвшіяся лица. Въ уголъ втиснута толпа дворовыхъ пѣвчихъ въ однообразныхъ костюмахъ. Кто-то играетъ на фортепьяно; а подлѣ, немного сзади музыканта стоитъ прекрасная женщина и поетъ русскую пѣсню. Эта женщина принадлежала другому, а онъ, Починковъ, втайнѣ любилъ ее и она ничего не знала объ этомъ. Странно, какъ эта женщина походила на ту, что недавно такъ неожиданно явилась передъ нимъ и теперь недалеко отъ него.
Онъ вдругъ вздрогнулъ. Что же это онъ? Онъ ли это? Какъ смѣетъ это прошлое являться передъ нимъ? Отчего оно не изчезаетъ?... Но оно все-таки не изчезаетъ -- и волнуетъ, печалитъ его.
Упадышевъ закашлялся. Починковъ внимательно смотритъ на него.
-- Нисколько не лучше? спрашиваетъ онъ.
-- Нѣтъ...
-- Вы лечились бы...
Упадышевъ махнулъ рукой.
-- Къ чему отчаяваться,-- говоритъ Починковъ, но голосъ его былъ холоденъ. Не можетъ быть, чтобы не было никакой надежды и никакихъ средствъ.
Починковъ недовѣрчиво разсматриваетъ его лицо, грудь.... Вдругъ онъ опять какъ будто просыпается... Что же это, что же это такое? Вѣдь онъ какъ будто радуется смерти человѣка? Вѣдь онъ какъ будто ждетъ и не дождется его смерти?
Онъ съ какою-то торопливостью всталъ съ мѣста, поспѣшилъ проститься и уйти домой.
Въ дверяхъ онъ столкнулся съ какимъ-то богато одѣтымъ и красивымъ бариномъ съ черной окладистой бородой, черными усами и такими же глазами, блестѣвшими изъ-подъ дорогой шапки, нахлобученной на брови.
IV.
Войдя въ прихожую, новый гость пристально взглянулъ въ дице Упадышева, державшаго свѣчу, усмѣхнулся и не торопясь началъ раздѣваться.
-- Я Шестаковъ,-- сказалъ онъ наконецъ; узнали вы меня!
Они вошли въ залу. Упадышевъ представилъ ему свою жену.
Шестаковъ особенно вѣжливо поклонился -- и потомъ еще разъ довольно внимательно посмотрѣлъ вслѣдъ ей, когда она вышла на зовъ ребенка.
-- А знаете, вы остались все тѣмъ же, какимъ я насъ помню въ гимназіи,-- заговорилъ Шестаковъ, когда они остались одни. Положительно и буквально тѣмъ же. Задумчивымъ такомъ съ виду, какъ будто скучающимъ по далекомъ прекрасномъ отечествѣ. Хотя наше отечество здѣсь и есть,-- среди березъ здѣшнихъ и мѣщанъ, прибавилъ онъ усмѣхнувшись.
Они сидѣли другъ противъ друга,-- Шестаковъ по одну сторону круглаго стола, Упадышевъ по другую. Шестаковъ курилъ сигару и пристально, съ улыбкой смотрѣлъ на Упадышева; Упадышевъ положилъ обѣ руки на столъ, запряталъ ихъ въ рукава, точно ему было холодно и, не поднимая глазъ, все смотрѣлъ на скатерть, все на одно мѣсто.
-- Тогда,-- какъ это, повидимому, давно было,-- какъ будто я сто лѣтъ прожилъ,-- тогда мы съ вами были друзьями продолжалъ Шеставовъ.-- Помните ли вы, что мы въ нашихъ дневникахъ писали? Помните ли вы? "Мнѣ иногда кажется, что я или умру скоро, или сдѣлаюсь чѣмъ нибудь извѣстенъ. Я не могу жить такъ, какъ живутъ всѣ эти люди,-- не стоитъ." Это вы писали.
Упадышевъ улыбнулся.
-- Да, это вы писали. "Лучше прожить семьдесятъ дней и царствовать, чѣмъ прожить семьдесятъ лѣтъ и нищенствовать." Это писалъ я, какъ ваше эхо...