Басанин Марк
Искушение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Марк Басанин

Искушение

Повесть

I

   "Пишу вам, молодой друг мой, чтобы предупредить вас заблаговременно и не дать захватить вас врасплох. Дело в том, что вчера у меня был Лопарев -- вы его, конечно, знаете? Во всяком случае не могли не слыхать о нем -- и просил рекомендовать ему художника. Он приобрел здесь под Киевом Душтаны, богатейшее имение, бывшее графов Млынарских. Местечко мне знакомо, а в доме я бывал когда-то. Он великолепен. Лопарев отделывает его заново и желает реставрировать стенную живопись. Я указал ему на вас. Примите к сведению, что купчина прижимает и норовит на грош пятаков купить. Поэтому объявите цену и стойте твердо. Начнете торговаться -- проиграете. Я бы вам посоветовал назначить три тысячи. Я не взял бы за эту работу и пятнадцати, но ведь я уже потрудился на своем веку и теперь, на старости лет, мне простительно и покапризничать. Для вас же, только начинающего карьеру, эти деньги пригодятся. Три тысячи на земле не валяются. Меньше не берите. Жму вашу руку.

А. Крутицын.

   P. S. Еще одно замечание. У Лопарева есть дочь, говорят, писаная красавица, единственная наследница всего отцовского состояния, да после матери, московской купчихи, урожденной Халюзиной, ей осталось около миллиона. Смекаете?"
   На конверте: "Его высокородию Андрею Николаевичу Владыкину, Житомирская улица, дом Крамченко".
   
   Владыкин прочел письмо несколько раз и задумался. Смуглые щеки его порозовели, и красивое, цыганское лицо его с пухлыми пунцовыми губами, с маленькой темной бородкой клином, чернобровое, черноглазое, под шапкой кудрявых черных волос, выразило радость и удовольствие. На несколько игривый постскриптум своего старого профессора он не обратил внимания. Его занимала исключительно деловая сторона. Возможность заработать три тысячи улыбалась ему. Он уже давно мечтал о большой работе, которая доставила бы ему крупный заработок.
   Вечная погоня за грошами становилась ему ненавистна, и он начинал уставать. Нужда угнетала его.
   Владыкину было двадцать шесть лет. Кончив академию, он года три жил в Петербурге, работая изо всех сил и мечтая завоевать известность. У него был несомненный талант, может быть, слишком непосредственное, но тем более яркое дарование. Обдумать идею, обработать ее в голове и подыскать ей подходящее выражение ему часто не удавалось, угадать ее и инстинктивно напасть на ее воплощение -- ему случалось, и тогда картины его производили впечатление.
   Враги говорили про него, что он просто глуп, друзья видели в нем истинный талант, поэта живописи.
   Публика его едва знала, хотя некоторые из его полотен и были замечены на выставках.
   Молодой художник скоро понял, что слава нелегко дается. Иногда ему казалось, что еще труднее даются деньги. Охотников смотреть на картины и восхищаться ими много, покупать -- мало. Да и чем руководствуются люди, покупая картину? Бог их знает! Впечатлением, собственным вкусом, конечно, но, кажется, чаще всего дешевизной. Достаточно яркая, с "настроением", с "далью", с удачным световым эффектом и недорогая картинка в сто, двести, даже триста рублей всегда найдет покупателя. Но чуть картина подороже -- кончено! Перед нею останавливаются, ею восхищаются, про нее кричат газеты -- а она все-таки остается на шее у художника. Настоящих целителей мало, и они обыкновенно небогатые люди и не приобретатели. А среди денежных людей редко встречаются понимающие в искусстве. Иное дело -- крупное произведение, большое, мастерски написанное полотно, одухотворенное мыслью, согретое творческим жаром. В свое время оно всегда щедро вознаградит художника. Место таким произведениям найдется в музеях, в картинных галереях, в частных хранилищах. Но о такой картине Владыкин не смел пока и мечтать. Такая картина требует затраты всех сил и способностей художника, а главное -- затраты средств, возможности сосредоточиться только на одном, не разбрасываться, не развлекаться мелкими работами. Для Владыкина это была роскошь. Он был беден и должен был работать для денег. Побившись года три в Петербурге, он решился переехать в Киев. От серой, невеселой петербургской природы его тянуло на юг, где краски живы и ярки, солнце ласкает и греет и на все кладет горячие тоны, а небо, голубое и безоблачное днем, ночью темно, как черная бархатная пелена, и горит огнями звезд.
   В Киеве он надеялся лучше устроить свои дела. Там у него были родственники. Туда же незадолго перед тем переселился его бывший профессор Крутицын. На его протекцию он сильно рассчитывал.
   И он не ошибся. Крутицын очень помог ему на первых порах. В Киеве Владыкину жилось легче, чем в Петербурге. Он давал уроки рисования в учебных заведениях и в домах, время от времени писал портреты. Но в общем, его заработок не превышал ста рублей в месяц. Зато все почти время его было занято, и он часто говорил про себя, что не принадлежит себе. В иные минуты ему становилась противна и серенькая обстановка, среди которой он жил, и самый труд, вынужденный и неинтересный, недостойный настоящего таланта, и вся жизнь, скучная, пошлая, однообразная. Письмо Крутицына застало его именно в одну из таких минут. Оно, как золотой солнечный луч, внезапно заглянувший в темный подвал, в один момент рассеяло его мрачное настроение. В голове его зароились планы, предположения. Надежды теснили грудь.
   Он вскочил и в волнении заходил по комнате.
   Она была невелика, но светлая и чистенькая. Два окна ее глядели на обширный пустырь, поросший низкой травой, с одиноко растущей, прижавшейся к плетню яблоней, белые лепестки которой густо усыпали внизу землю.
   Эта яблоня, во множестве экземпляров, вся в цвету, изображена была художником на полотне. На одном наброске под нею сидела девушка в розовом платье с белым, низко вырезанным кружевным воротником, из которого выступала стройная девичья шея. Голова девушки была закинута назад и прислонена к стволу яблони. Сквозь листву и сучья солнце золотым дождем падало на белокурые, слегка вьющиеся на лбу и за ушами волосы, небрежно распущенные но спине и по плечам. Мягкий, благородный овал лица, тонкие, изящные черты, залитые нежным румянцем щеки, яркие, пухлые, по-детски полураскрытые губы с белеющим из-за них рядом ровных, точно выточенных из слоновой кости, мелких зубов, правильный с горбинкой нос, -- все было исполнено неизъяснимой прелести. От этого юного и грациозного облика веяло чем-то наивным, несложившимся, детским, и только в глубоких, темных, осененных пушистыми ресницами глазах, широко раскрытых и устремленных вверх, читалась серьезная, недетская мысль.
   В общем эскиз производил впечатление недоконченного. Да он и действительно не был закопчен. Руки, например, были едва намечены, платье только подмалевано, ноги и совсем не были написаны. Зато голова и лицо были сделаны с любовью, что называется, выписаны. С такою же тщательностью был выписан и кружевной воротник, обличавший в художнике способность к той гонкой, детальной отделке, которая придает картине такой артистически-щегольской отпечаток.
   Взгляд Владыкина случайно упал на этот набросок. На одно мгновение он оторвался от своих размышлений и перенесся в недавнее прошлое. Какая-то тихая, мечтательная и ласковая волна вдруг подхватила его. Он сидел у окна, смотрел на пустырь, на яблоню, и думал.
   Ничто не мешало ему. В доме стояла тишина, точно все вымерло. Уличный шум едва доносился в комнату. С ближайшей колокольни несся звон, призывавший к обедне. Солнце сверху заглядывало в окна, заливало ослепительным светом весь пустырь, а яблоня так и сияла в его лучах.
   И пустырь, и яблоня, и горячее солнце были тут и тогда. Только все это, кажется, было еще лучше, еще ярче. Это произошло в самом начале мая, недели три тому назад, когда яблоня еще не растеряла своих пышных бело-розовых цветов: она была такая нарядная, как невеста под венцом, из-за цветов не видать было листьев.
   "То было раннею весной", припомнились ему слова поэта. Припомнились ему также Саша в розовом платье, которое так необыкновенно идет к ней, счастливая и прелестная, ее веселый смех, их встречи, нежные признания, и первый робкий поцелуй, полученный им, и первое трепетное "люблю", сказанное ею. Тогда-то он и "зарисовал" Сашу. Вышло очень удачно.
   Теперь они жених и невеста: их свадьба должна состояться летом.
   Владыкин сделал нетерпеливое движение, как бы желая отогнать от себя праздные мысли, и опять взял в руки письмо Крутицына.
   Да, деньги теперь были бы как нельзя более кстати. Вот только свадьбу, пожалуй, придется отложить до осени. Но это не беда, а вот будет плохо, как все эти расчеты на Лопарева и его три тысячи так и останутся только расчетами. Странный человек Крутицын! Не пишет ничего положительного, не говорит даже, когда хотел быть Лопарев; может быть сегодня-завтра, а может быть через неделю.
   "И где я приму этого туза? Неужели в этой конуре?" -- воскликнул про себя Владыкин и оглядел недовольным взглядом комнату.
   В ней было тесно: всюду, где только было свободное местечко, приткнуты были этюды и рисунки; на диване, на креслах, на стульях валялись листы бристоля, кусочки холста, рисовальные принадлежности.
   Но одной стене сплошь были прикреплены кнопками картинки всевозможных размеров и самого разнообразного содержания. Артистический беспорядок только отчасти маскировал бедность обстановки.
   Владыкин скользнул по ней взглядом и нахмурился.
   -- Приму его в гостиной, если приедет! -- решил он, и отворил дверь в комнату рядом.
   Там было светло и уютно. Мебель была тоже бедная, старенькая, но множество цветущих растений и всюду расставленные вазы с букетами живых цветов скрашивали комнату и придавали ей праздничный вид. По стенам развешаны были фотографии; над диваном, в широкой золотой раме, висел портрет, изображавший добродушного старика в военном мундире. На окне громко заливалась в клетке канарейка.
   Старый зеленый попугай, спавший на жердочке, подвернув под крыло голову, при входе Владыкина, встрепенулся и громко выкрикнул:
   -- Bon-jour, maНtresse!
   -- Разбудили вы моего попочку, Андрей Николаевич! -- с мягким упреком в голосе произнесла немолодая, сохранившая еще остатки былой красоты женщина, сидевшая у окна в большом кожаном кресле с высокой спинкой.
   Перед ней был раскрыт рабочий столик. Заговорив с Владыкиным, она положила работу на колени и подняла на него большие и ясные глаза.
   -- Извините, Анна Сергеевна! Я хотел поговорить с вами.
   И Владыкин рассказал о письме Крутицына.
   -- Это какой же Лопарев? -- живо заинтересовалась Анна Сергеевна. -- Должно быть, Ардалион Никитич?
   -- Не знаю, как его зовут. Что вы скажете об этом? Ведь придется ехать в имение и провести там несколько месяцев.
   -- Что ж, поезжайте. Нечего и раздумывать. Саше говорили?
   -- Когда же было? Я еще и не видал ее сегодня. Как быть теперь со свадьбой? Я думал отложить до осени.
   -- Разумеется! Да и лучше: за лето можно все приданое справить как следует, не торопясь. Вы когда же увидитесь с Лопаревым?
   -- И сам не знаю. Крутицын пишет -- на днях. В случае он приедет, я приму его здесь, Анна Сергеевна.
   -- А то где же? Что за церемонии, Андрей Николаевич, ведь вы свой человек в доме.
   В передней послышался звонок.
   -- Это верно Саша, -- предположила Анна Сергеевна.
   Но в эту минуту густой мужской голос медленно произнес:
   -- Не здесь ли живет господин Владыкин?
   -- К вам, Андрей Николаевич. Я ухожу, -- шепнула Анна Сергеевна и, торопливо собрав свое шитье, вышла в соседнюю комнату.
   Гость, между тем, уже стоял в дверях.
   Это был высокий и грузный человек, совершенно седой, с большой окладистой бородой и густыми, несмотря на почтенный возраст, коротко остриженными волосами на круглой голове.
   Умное, мужиковатое лицо его не лишено было своеобразной красоты, но жесткий взгляд серых с желтизной глаз был неприятен.
   Одет он был в широкое, хорошо сшитое платье. В петличке его черного сюртука виднелась красная орденская ленточка.
   -- Я -- Владыкин, -- сказал художник. -- Чем могу служить?
   -- Моя фамилия Лопарев, -- ответил вошедший и подал Владыкину руку, на указательном пальце которой сверкал и переливался чудовищный солитер. -- Алексей Иванович Крутицын хотел предупредить вас насчет моего визита.
   -- Да, он говорил, -- сказал Владыкин. -- Прошу присесть.
   Лопарев тяжело опустился в кресло, отер с лица пот и искоса оглядел комнату.
   -- Так вот, любезнейший... позвольте узнать имя, отчество?
   -- Андрей Николаевич, -- вставил Владыкин.
   -- Любезнейший Андрей Николаевич, -- садясь на прежнее место в гостиной, заговорил Лопарев, -- я и решил обратиться к нашему содействию. Вам Алексей Иванович, конечно, уже говорил, что именно от вас требуется.
   -- Алексей Иванович сказал мне, что вы желаете реставрировать стенную живопись, -- сказал Владыкин, торопясь кончить.
   Лопарев усмехнулся.
   -- To есть, это не я желаю-с, -- возразил он, -- а моя дочка, Александра Ардалионовна. Это ее-с фантазия. Прошу это помнить. Я бы, правду вам сказать, на этакий вздор и денег не стал тратить. Какой смысл: в глуши, в деревне такую роскошь заводить? Положим, там, до нас стены эти самые расписали, так и оставить их так. Картинку хорошенькую купить -- другое дело: во-первых -- недорого, во-вторых -- никакой возни, и куда ее ни приткни, всюду красиво, у места. А это -- так, блажь, барская затея! Ни к чему она!
   -- Алексей Иванович сказал мне также, -- уже с оттенком досады перебил Лопарева Владыкин, -- что он за эту работу не взял бы и пятнадцати тысяч.
   -- Хе-хе-хе! -- засмеялся Лопарев. -- Шутник он, Алексей Иванович! Право, шутник!.. Пятнадцать тысяч. Да угодно вам знать, сколько я за все имение дал-с, как говорится, со всеми потрохами?.. Тридцать пять тысяч-с! Так ведь там земли сколько! С аукциона-с купил... с оценочной-с суммы пошло. Пять раз к торгам приступали, затем, что покупатель я один, и больше никого-с. Да и я не стал бы покупать. Опять это моя Александра Ардалионовна пожелала.
   Тут Лопарев тяжело перевел дух и сразу озадачил Владыкина вопросом:
   -- А вы сколько бы взяли-с за эту работку-с?
   -- Я дома вашего не видал, -- сказал Владыкин решительным тоном, -- но Алексей Иванович видел его и на основании того, что я от него слышал, я возьму за свой труд три тысячи.
   -- Ну, слава Тебе, Господи! -- точно обрадовался Лопарев. -- А то вы меня пятнадцатью-то тысячами напугали, я думал десять запросите.
   -- Я запрашивать не собирался и вообще нахожу это себя недостойным, -- резко ответил Владыкин.
   -- Кто себе враг-с? Мне хочется подешевле дать, вам хочется подороже взять -- дело понятное. Только у меня уж на этот предмет смета сделана, и сумма определена. Угодно вам две тысячи?
   -- Нет, не угодно, -- отрезал Владыкин, -- я не торгуюсь.
   -- Ну, пятьсот рубликов скиньте. Так уж и будем считать две с половиной тысячи. Помилуйте! Где вы тут такие деньги заработаете? Ведь наш город -- не столица.
   -- Меньше трех тысяч не возьму, -- решительно сказал Владыкин, -- и уверен, что работы хватит на целое лето.
   -- Быть по-вашему. Хорошо будет, так и прибавить не жаль.
   Владыкин промолчал.
   Лопарев поднялся.
   -- Вы, Андрей Николаевич, не беспокойтесь, -- сказал он, -- мы с вами поладим. Сегодня же и день легкий: вторник. Завтра, милости прошу ко мне откушать. Я вам и задаточек вручу. Кстати наше знакомство шампанским спрыснем. Согласны?
   -- С удовольствием.
   -- А в Душтанах вам будет хорошо. Место живописное, художнику -- раздолье. Дом барский, выбирайте любые комнаты и живите, как хозяин. Там теперь никого нет. Дочка моя хотела с июня там поселиться, да это еще не скоро: улита едет, когда-то будет. За границей изволит жуировать. Да и приедет, так там, слава Богу, не тесно. Ну, до свидания. Жду вас завтра.
   Последние слова Лопарев говорил уже в передней.
   Проводив его, Владыкин вернулся в гостиную. Заглянув в окно на улицу, он увидел коляску Лопарева, которую уносила пара вороных рысаков.
   Ему вдруг стало легко и весело.
   -- Андрей, мамочка сказала мне, что ты уезжаешь. Правда это?
   Он с живостью обернулся к вошедшей. Это была очень молодая девушка, лет восемнадцати, не более, тоненькая и стройная. Белокурые слегка вьющиеся волосы своенравными прядями падали на плечи и спину и обрамляли юное личико. Ветка белой акации украшала их. Другую ветку она держала в руке. Голубая ленточка у ворота и такая же лента пошире, завязанная вокруг талии пышным бантом с длинными концами и петлями, скрашивала ее простенькое серое холстинковое платье.
   -- Ах, Саша! -- радостно вырвалось у Владыкина. -- А я именно о тебе думал в эту минуту.
   -- Что же ты думал?
   -- Да вот только и думал: хорошо бы, если б она тут была. А ты и пришла.
   -- Но ты не ответил на мой вопрос, Андрей. Ты едешь?
   -- Кажется, да, Саша, хотя еще это не решено. Я очень рад, Саша.
   -- Противный! Уезжает и радуется. Мамочка говорит, что свадьбу надо отложить до осени.
   -- Ах, я радуюсь не тому, что уезжаю. Я радуюсь тому, что у нас будет много денег. Осенью мы обвенчаемся и поедем за границу. Тебе хочется поехать за границу?
   -- Ужасно! Ах, милый Андрей! Ты такой умный и талантливый. Но я умру без тебя от скуки.
   -- Дурочка! Я буду приезжать. И наконец, мы будем переписываться. Мы ведь никогда не писали друг другу писем.
   -- Чудесная мысль! Это будет превесело! А все-таки было бы лучше, если б ты не покидал нас.
   -- Э, лето пройдет так быстро, что мы не успеем оглянуться. Зато мы с тобой разбогатеем. Это очень хорошо устроилось, Саша! Ты не можешь себе представить, до чего я доволен.
   И Владыкин принялся развивать свои планы. Они поедут в Италию, посетят Рим, Флоренцию. Прекрасные, вечные создания великих художников просветят его ум, разовьют его вкус, окрылят фантазию. Тогда он сам засядет за большую, "идейную" картину и будет писать ее с любовью, со страстью, со всем жаром, на какой он только способен.
   Саша слушала его, затаив дыхание. Большие, темные глаза ее под золотистыми ресницами светились восторгом.
   -- Какие вы мечтатели, дети! -- сказала Анна Сергеевна, давно уж из комнаты рядом прислушивавшаяся к их разговору.
   Они и не слыхали, как она подошла к ним.
   -- Что значить молодость! -- продолжала она, беря дочь за талию. -- Молодость -- само счастье. Ей нужно так немного, для того, чтобы жизнь казалась полной и прекрасной. И вы, Андрей Николаевич, такой же фантазер, как она! Я не думала, что вы такой поэт.
   -- Чем же поэт? -- возразил Владыкин. -- Я, кажется, говорил о самых достижимых вещах.
   Анна Сергеевна улыбнулась.
   -- Хороши достижимые вещи! Пойдемте-ка лучше завтракать. А о заграничных путешествиях пока погодите мечтать. Велики ли деньги три тысячи?
   Владыкин ничего не сказал. Но лицо его омрачилось, и ему стало досадно на Анну Сергеевну за то, что она так безжалостно спугнула их радужные мечты.

II

   День погасал. Розовые полосы заката понемногу заволакивались серой дымкой тумана и становились все бледнее. Из сада повеяло прохладой. От разомлевших от дневного зноя акаций и роз, густо разросшихся в цветнике перед домом, лился опьяняющий, приторно сладкий аромат. Еще минута, другая, -- и небо потемнеет, замерцают звезды, и тихая, теплая южная ночь окутает своим черным покрывалом окрестность. Где-то в кустах негромко и томно чирикнула пичужка, и тотчас смолкла: должно быть, улеглась на покой. Заслышав ее, встрепенулся соловей, цокнул раз, два, три и вдруг залился порывистым, страстным рокотом. А кругом все становилось темнее и темнее, и вот уже и бледный месяц вдруг вырисовался молочно-белым серпом, и одна за другою стали вспыхивать звезды.
   Владыкин стоял на террасе, смотрел в сад и наслаждался отдыхом после рабочего дня. Он устал, но уходить ему не хотелось, и он с странным напряжением прислушивался к соловьиной песне.
   Со времени его приезда в Душтаны прошло недели полторы. За это время он научился ценить уединение и наслаждаться одиночеством. В город его не тянуло, хотя в первые дни он немного скучал, а иногда ему страстно хотелось увидеть Сашу. Но понемногу все ощущения его потеряли свою остроту, и он с головой ушел в работу. За этот короткий срок, помимо обязательных занятий, он каждую свободную минуту посвящал живописи. Уходя гулять, он всегда брал с собой ящик с красками и спешил зарисовать каждый вид, каждую мелкую подробность, произведшую на него впечатление. Никогда раньше он не служил искусству с таким жаром и не чувствовал такого подъема духа. Порой ему казалось, что силы его настолько окрепли, что он может приняться за настоящее большое произведение и довести его до конца.
   Он выбрал себе две отдельные, заброшенные и скудно меблированные комнаты, хотя управляющий и предлагал ему другие, гораздо лучшие. Но его пленило то обстоятельство, что одна из них была наполовину стеклянная. В ней он устроил свою мастерскую, для себя.
   День его проходил однообразно, но это однообразие его не утомляло: он даже не замечал его. Он вставал рано, часов в пять, шел купаться, возвратясь -- пил чай, который наливала ему древняя беззубая старуха ключница, вынянчившая самого Лопарева. Она да управляющий, тоже старик, бывший приказчик, переведенный сюда из города на покой, были его единственными собеседниками. Прислуживал ему мальчик казачок, с которым он иногда ходил удить рыбу. Обед подавали в два часа. Тотчас же после обеда он пил чай. В семь часов накрывали ужин, и скоро потом он уходил спать.
   Работа быстро подвигалась вперед. Ему хотелось непременно кончить ее не позднее половины августа. До сих пор ничто не нарушало его жизни в Душтанах, ничто не мешало ему.
   Но сегодняшний день -- он чувствовал это -- должен был перевернуть многие из его планов. И теперь он волновался и тревожно спрашивал себя, почему ему так не по себе, и в сотый раз повторял, что, в сущности, ничего не случилось, что это глупо, и что от него зависит, чтобы все осталось по-прежнему. Но он тут же сознавался себе, что этого не может быть и не будет.
   Весь сегодняшний день в мельчайших подробностях припомнился ему, и, припоминая его, он несколько раз упрекнул себя в малодушии, в отсутствии достоинства.
   Утром, часов в одиннадцать, в Душтаны прикатила на обывательских лошадях молодая, франтоватая, в высшей степени развязная особа. Она оказалась горничной Александры Ардалионовны. Владыкин, может быть, и не обратил бы на нее внимания, но шум ее крахмальных юбок, постукивание высокими каблуками ботинок и громкий, самоуверенный разговор слышались по всему огромному дому. Кроме того, с ее приездом поднялась в доме суматоха: принялись чистить, убирать, мести, выносили мебель в сад и на двор и снова вносили; снимали паутину, сдергивали чехлы, обивали тиком крыльцо, бесцеремонно ходили с вещами и без вещей через ту большую залу, в которой были устроены подмостки для Владыкина и где он работал.
   Выведенный из себя, он наконец ушел наверх в мастерскую. Но и туда доносились суетня, шум, крики и топание тяжелых, неизвестно откуда явившихся вдруг во множестве мужиков.
   Вся эта возня совершалась под непосредственным наблюдением Катерины Тимофеевны -- так величали все горничную -- и означала она, что Александра Ардалионовна едет в имение и к пяти часам должна быть. С обедом опоздали и подали все перестоявшееся и пережаренное, хотя в людской тоже появилось новое лицо -- повар в белой куртке и колпаке, молодой, но уже солидный и толстый немец, который командовал стряпухой Лукерьей, и та подобострастно выслушивала его приказания. Повар этот прибыл из города вместе с горничной.
   Наконец в доме понемногу водворилась тишина; все было более или менее приведено в порядок. Двор перед подъездом был усыпан песком, мужики так же мгновенно исчезли, как явились; вычищенная мебель чинно стояла по углам, хотя вид ее для неопытного глаза остался все тот же, и она не стала новее и красивее, -- и только время от времени слышалась самоуверенная речь Катерины Тимофеевны, сопровождаемая шуршанием юбок и постукиванием каблуков.
   Наконец, часов около пяти, к дому подкатила тройка сытых и крепких гнедых лошадей, и из коляски, отказавшись от услуг выбежавших ее встречать управляющего, ключницы, горничной и казачка, выскочила и быстро взбежала на ступеньки молодая, невысокого роста, сухощавая брюнетка в легком сером ватерпруфе и в маленькой соломенной шляпе с синим вуалем. Владыкин видел ее из окна и едва разглядел ее. Она показалась ему живой и бойкой, и он подумал, что в ней нет ничего внушительного, ничего такого, что, почему-то ему казалось, должно было быть присуще дочери Лопарева.
   Воспользовавшись тем, что его никто не тревожил и о нем по-видимому забыли, Владыкин продолжал работать, желая наверстать потерянное время. Он сидел наверху на подмостках и водил кистью по стене, когда вдруг слух его был поражен ненавистным ему стуком каблуков, и жеманный женский голос произнес:
   -- Вы будете Андрей Николаевич?
   -- Я... -- ответил Владыкин. -- Что вам угодно?
   -- Александра Ардалионовна просят вас пожаловать кушать -- сейчас подают.
   Владыкин поторопился кончить, переоделся и сошел в столовую.
   В этой большой столовой до этого дня никто не обедал; она была уставлена тяжелой старинной мебелью красного дерева.
   Когда Владыкин вошел, суп был уже на столе. Почти в то же время вошла в комнату и Александра Ардалионовна.
   -- Андрей Николаевич? -- вопросительно произнесла она. -- Здравствуйте, очень рада... -- И она крепко пожала ему руку своей маленькой, сухой и сильной рукой.
   Владыкин сел. Катя, прислуживавшая у стола, передала ему тарелку: он рассеянно принялся за свой суп, и исподтишка стал разглядывать сидевшую напротив хозяйку. Лицо ее показалось ему приятным, только уж чересчур смелым и энергичным.
   "К женщине не идет", -- решил он про себя.
   Волосы ее были коротко острижены, и она похожа была на мальчика. Густые черные брови резко выдавались на матовом лице, и, вместе с характерным тонким носом с горбинкой и твердо сжатыми губами; придавали ей несколько жесткое выражение. Взгляд ее глаз чрезвычайно напомнил Владыкину ее отца, только у нее глаза были большие, красивые и черные, а у него серые. Он заметил также, что у нее прекрасные белые и крепкие зубы.
   Костюм ее показался ему оригинальным. На ней была короткая серая, из легкой шерстяной материи, юбка; сверху была надета похожая на мужской пиджак, чечунчовая, расстегнутая на груди, кофточка, из-под нее виден был пластрон батистовой рубашки, воротничок которой был завязан бледно-голубым галстучком. Рубашка стянута была в талии широким поясом, у карманчика которого болталась массивная золотая цепочка; когда она посмотрела на часы, то Владыкин с удивлением заметил, что часы эти -- большие мужские серебряные, открытые. Ее манера есть и пить тоже показалась ему странной. По крайней мере, ни Саша, ни Анна Сергеевна, ни одна из тех женщин, которых он когда-либо встречал, не имели этой манеры. Она ела много и с видимым аппетитом, приправляя кушанья по-своему и советуя и Владыкину тоже приправлять их, и отпуская постоянно короткие замечания в сторону Кати.
   -- Катя, вы скажете повару, что соус этот делают острее. Вино он взял не то, в другой раз, скажите, чтобы он брал номер пятнадцатый, а не двадцать третий.
   И тут же она обращалась к Владыкину:
   -- Андрей Николаевич, вы не пьете. Катя, налей Андрею Николаевичу. Вино это все-таки недурно. Попробуйте.
   И говоря это, она поднимала свою рюмку на свет и видимо любовалась игрой красной жидкости, отсвечивавшей оранжевым в граненом хрустале.
   Обед был прекрасный, из пяти блюд, такой, какого ни разу не подавали здесь Владыкину. До сих пор он довольствовался очень простыми, сытными и тяжелыми блюдами, которыми угощала его ключница.
   Он подумал об этом, и Александра Ардалионовна точно угадала его мысли.
   -- Бьюсь об заклад, -- воскликнула она, и при этом стукнула кулаком по столу, что тоже удивило Владыкина, -- что вас здесь кормили отвратительно. Анфиса Пахомовна прелестная ключница, но она слишком богобоязненна, а богобоязненные люди не умеют есть. Поэтому я и привезла из-за границы повара немца. По убеждениям, он социал-демократ, -- и, заметив улыбку на лице Владыкина, она с живостью продолжала, -- пожалуйста не думайте, что это шутка. Он действительно социал-демократ. Я с ним много говорила о политике, прежде чем решилась взять его в Душтаны. У него есть недостаток: он готовит несколько пресно. Но его можно будет исправить.
   В конце обеда подали мороженое, черный кофе в крошечных чашках и ликер. Александра Ардалионовна ела с наслаждением мороженое, потом пила кофе с ликером, отпивая его маленькими и долгими глотками, и все время угощала Владыкина.
   -- Вы физиономист, Андрей Николаевич? -- спросила она.
   -- Право не знаю, -- сказал он.
   -- Вы должны им быть. Художник должен быть наблюдателен. Я не художник, но очень наблюдательна: по вашему виду я заключаю о вашем характере.
   -- Вот как, -- сказал Владыкин. -- Что же вы думаете о моем характере?
   -- Pardon, я не так выразилась. Собственно говоря, на мой взгляд у вас нет никакого характера, значит, и думать о нем я не могу. Вы очень добры и мягки, -- быстро продолжала она, заметив, что Владыкин хочет возражать, -- и я утверждаю, что вы без характера.
   -- Но позвольте, -- сказал Владыкин, -- вы так мало меня знаете. Из чего же вы это заключаете?
   -- Когда я хочу решить, что за человек передо мной, -- продолжала Александра Ардалионовна, -- я первым долгом спрашиваю себя, как он ест. Если он ест вот так, как вы: вяло, неохотно...
   -- Помилуйте, -- вставил Владыкин, -- я ем очень много.
   -- Очень много, это верно, -- тотчас согласилась она, -- даже ужасно много. У вас большой аппетит, подчеркивая слово "большой", с насмешливой ноткой в голосе проговорила она, -- но это ничего не значит, вы все-таки есть не умеете. Но вы перебили меня. Итак, я продолжаю. Когда я вижу человека, который ест, вот так, как вы, вяло, неохотно, не зная хорошенько, какой инструмент ему в данный момент употребить: ножик или вилку; когда он относится без всякой критики к тому, что ему подают; режет большие куски, отпивает большими глотками, говорит с полным ртом, заедает черным хлебом сардины и после красного вина жует корку черного хлеба, хотя на столе стоит прекрасный старый швейцарский сыр, -- я говорю про этого человека: этот человек -- швах.
   -- Что значить -- швах? -- улыбнувшись, спросил Владыкин.
   -- Только то и значит, швах -- значит плох, плох в известном смысле, в смысле характера.
   Она весело расхохоталась. Владыкину тоже вдруг стало весело, и он рассмеялся.
   "Уж не выпила ли она лишнее?" -- мелькнуло вдруг у него.
   Черные глаза Александры Ардалионовны насмешливо прищурились, и она проговорила:
   -- Слушая меня, вы, конечно, удивляетесь; чего доброго, думаете, что я, может быть, немножко больше выпила, чем это нужно. Но уверяю вас, вы ошибаетесь. Могу вас уверить, что выпила я ничуть не больше, чем сколько можно и нужно.
   -- Помилуйте, как я смею... -- возразил Владыкин.
   -- Ничего, -- улыбнулась Александра Ардалионовна, -- отчего же вам этого и не подумать? Но я не навеселе, и, когда мы с вами познакомимся ближе, вы увидите, что я говорю всегда одинаково, и будь перед нами просто простокваша с черным хлебом -- согласитесь, что уж трудно придумать кушанье невиннее -- и тогда я говорила бы так же. Но мы отступили от предмета нашего разговора.
   -- Да, -- сказал Владыкин, -- и я рад, если вы вернетесь к нему. Теперь я знаю, что я ем так, как едят бесхарактерные люди. Мне бы очень хотелось знать, как едят люди с характером?
   -- Да вот так, как я, -- ответила Александра Ардалионовна, -- они любят все хорошо распробовать, их не проведешь, у них сильные, крепкие зубы; они едят энергично, мелко разжевывают пищу, легко управляются с ножом и вилкой, критически относятся к тому, что им подано, и ни на какие компромиссы не идут, как бы много сахару ни положили им в кушанье. Катя, убирайте со стола! -- резко оборвала она, и, отодвинув стул, так быстро отошла к окну, что Владыкин заторопился за нею, чтобы поблагодарить.
   -- Прошу не благодарить, -- сказала она и тут же прибавила: -- Андрей Николаевич, вы свободны располагать своим временем, как вам угодно.
   Владыкину хотелось уйти, но вместо того, чтобы воспользоваться ее словами и откланяться, он проговорил:
   -- В настоящее время я свободен.
   Александра Ардалионовна вскинула на него глаза и, прищурившись, сказала:
   -- В таком случае, мы может быть пройдемся. Вы были в парке?
   -- Я бываю там почти каждый день, -- сказал Владыкин. -- Он запущен, но живописен. Местами там глушь страшная. У меня много этюдов с видами парка.
   -- Это хорошо, -- похвалила Александра Ардалионовна. -- Так пойдемте в парк, а этюды я посмотрю завтра утром.
   -- Прошу вас, -- только нашелся ответить Владыкин и прибавил: -- Я схожу за шляпой.
   -- Зачем вам шляпа, идите так, -- нетерпеливо сказала Александра Ардалионовна, но тотчас же сообразила: -- Впрочем, комары. Ну, идите за шляпой.
   Владыкин почти побежал. Вернувшись, он уже не нашел ее в столовой, Катя убирала со стола и, увидав его, сказала:
   -- Барышня уж ушли. Они приказали вам сказать, что пойдут по направлению к парку.
   Владыкину показалось, что горничная подсмеивается над ним.
   "По направлению", -- повторил он про себя, и отправился догонять Александру Ардалионовну.
   В аллее, которая начиналась сейчас же перед террасой, ее уже не было видно.
   "В какую сторону она пошла?" -- задал он себе вопрос.
   Но в это время из сада донеслось пение. Сильный и звучный контральто пел:
   Я здесь, Инезилья, стою под окном...
   Владыкин отправился на голос.
   -- А, вот и вы, -- вставила Александра Ардалионовна и затем продолжала свое пение.
   -- Что же вы не поете? -- обернулась она к Владыкину.
   -- Да я не пою, -- ответил он.
   -- To есть, как это не поете? Пойте.
   -- Какой я певец? У меня нет голоса, -- отнекивался Владыкин.
   -- Ну... -- начала она и вдруг оборвала.
   И рассмеявшись, она сказала ему:
   -- Представьте, чуть не сказала: "черт с вами" -- вот ведь привычка! Это вас не шокирует?
   -- Не беспокойтесь, -- сказал Владыкин.
   -- Да я и не беспокоюсь. Но у меня, знаете ли, слабость к крепким словечкам. Моя итальянка терпеть этого во мне не может. Да, кстати, вы не бойтесь, что я уж вас так и запрягу в свои кавалеры. У меня есть dame de compagnie. Весьма почтенная личность.
   -- Итальянка? -- спросил Владыкин.
   -- Да, итальянка. Почему вас это удивляет? У меня страсть к языкам. Я говорю по-французски -- как француженка, по-английски -- как англичанка, по-немецки -- как немка, а по-русски -- как русская купчиха, -- добавила она. -- Ну, показывайте ваши живоносные места.
   -- А вот здесь сейчас, направо, -- сказал Владыкин, -- тут есть прелестная полянка, только не знаю, какова она теперь. Она очень хороша, когда на ней солнце.
   -- Ничего, посмотрим ее без солнца, -- сказала Александра Ардалионовна.
   Они вышли на полянку.
   -- Что ж вы тут рисовали? -- спросила она.
   -- Да вот эту полянку, это дерево, этот пень.
   -- Да, пень, -- сказала она и вдруг неудержимо расхохоталась. -- Перепрыгните через пень, -- предложила она.
   -- Да зачем же? -- с недоумением спросил Владыкин.
   -- Что за вопрос? Просто перепрыгните.
   Пень был не высок, и ему было бы не трудно через него перепрыгнуть. Но он вдруг ужасно испугался показаться в ее глазах смешным и решительно отказался.
   -- Пора домой, -- сказала Александра Ардалионовна и так быстро пошла, что он едва поспевал за нею.
   -- Вы не бегаете? -- спросила она.
   -- Нет, -- сказал Владыкин.
   -- Напрасно, а я отлично бегаю. Когда я жила в Лондоне, так я была членом клуба дам бегунов. Среди нас были такие, которые короткие дистанции делали наравне с призовыми лошадьми.
   -- Неужели? -- удивлялся Владыкин.
   -- Ну, да. Вы все-таки какой-нибудь спорт любите?
   -- Никакого, -- сказал Владыкин.
   -- Может быть, хоть стреляете?
   -- У меня в жизни никогда в руках не было огнестрельного оружия, -- признался Владыкин.
   -- Какой вы, -- проговорила она, -- я муху на муху в двадцати шагах сажаю, в туза без промаху.
   -- Какая же вам от этого польза? -- с улыбкой осведомился Владыкин.
   -- Как какая? Мало ли что может случиться? Какая-нибудь опасность -- не беспокойтесь, не промахнусь.
   -- Разве вы убили бы человека? -- спросил Владыкин.
   -- Если бы этот человек грозил убить меня, то, конечно, я предпочла бы убить его, вместо себя.
   -- Вы храбры, -- сказал Владыкин, -- но ведь не всегда имеешь при себе оружие.
   -- Я всегда имею при себе револьвер.
   И с этими словами она быстро вынула из кармана маленький, отделанный в перламутр, похожий на игрушку, револьвер.
   -- Вы не смотрите, что он игрушечный, -- сказала она, -- он действует отлично. Я никогда с ним не расстаюсь.
   Они подошли к дому. Владыкин чувствовал себя возбужденным, разговор его с Александрой Ардалионовной странно волновал его. Когда она сказала: "до свидания", он вздохнул с облегчением. Она опять пожала ему руку крепко, по-мужски, так что он чуть не вскрикнул, и пошла в свою комнату. Он уже собирался уходить к себе, когда она вдруг вернулась и резко и торопливо спросила:
   -- Вы ездите верхом?
   -- Нет, -- сказал Владыкин.
   На лице ее выразилось нетерпение и досада.
   -- Завтра же начинайте учиться, -- сказала она. -- Это не трудно, и вы скоро выучитесь.
   Владыкин не нашелся, что ответить. Идти к себе он не захотел и остался на террасе. Смутное раздражение поднималось со дна его души, и неотступно, насмешливо улыбаясь, смотрело ему прямо в глаза задорное, мальчишеское лицо.
   "Она мне не нравится", -- решил он.
   Образ Саши, кроткий и женственный, выплыл как из тумана, но Владыкин не мог остановиться на нем. Александра Ардалионовна точно очаровала его. Он стоял и думал о ней, хотя не хотел о ней думать, и назло себе, до мельчайших подробностей припоминал каждое ее слово, каждое ее движение, манеры, костюм.
   "Странная женщина", -- заключил он.

III

   Со времени приезда Александры Ардалионовны все в доме изменилось. Владыкин, чувствовавший себя прежде здесь хозяином, теперь был точно на положении гостя. Работал он усердно -- внизу над стенной живописью. Но мастерская наверху давно была заброшена. Все свободное время он посвящал Александре Ардалионовне. Для нее он выучился ездить верхом, и они совершали длинные прогулки. Иногда они катались на лодке или устраивали partie de plaisir в лес с завтраком и чаем; в таких случаях брали с собой итальянку, сухую и пожилую синьору Мадерни, и ключницу. Как-то раз Владыкин собрался в город. Накануне Саша прислала письмо и просила его приехать. Но Александра Ардалионовна его не пустила. Узнав, что он собирается в город, она сказала:
   -- Сегодня? В такую жару? Это ни с чем не сообразно.
   -- Но у меня там дело, -- попробовал возразить Владыкин.
   -- Все равно, дела подождут. Да и какие у вас могут быть дела? Нет, нет, пожалуйста не воображайте. Вы мне расстроите целый день. Я решила сегодня отправиться к мельнице на рыбную ловлю.
   -- Но ведь вы сами говорите, что жара, -- сказал Владыкин.
   -- Мы поедем после обеда и пробудем там до позднего вечера. Пожалуйста не возражайте. Там будет прелесть, как хорошо. Вообразите только себе: темная ночь, зажженные на берегу костры и сидящие у огня люди, освещенные красноватым отблеском пламени, вдали шум мельницы, окутанная мраком окрестность... В качестве художника, вы не можете не оцепить такой прелести.
   И она усмехнулась, по своей привычке, прикусив немного верхнюю губу.
   Владыкин остался. Вечером они действительно ездили на рыбную ловлю, вернулись поздно ночью, ужинали, а после ужина Александра Ардалионовна стала петь, и вечер затянулся чуть ли не до рассвета.
   На другой день утром, когда Владыкин только что принялся за работу, в залу стремительно вошла Александра Ардалионовна.
   -- Вы уже встали, -- вскричала она, -- какое прилежание! А я воображала, что только я могу встать так рано, несмотря на то, что легла так поздно. Пожалуйста, бросьте эту вашу пачкотню. Вы мне нужны.
   Владыкин с неприятным чувством слез вниз с своих подмостков и подошел к ней.
   -- Что вам угодно? -- спросил он, желая и тоном своим, и видом показать, что намерен быть серьезным.
   Но Александра Ардалионовна только расхохоталась ему прямо в лицо.
   -- Боже мой, какая у вас хмурая физиономия! Я сейчас узнала, что наверху у вас устроена мастерская. Пойдемте туда, я посмотрю, что у вас там такое.
   -- Там ничего нет, -- сказал Владыкин. -- Ничего интересного по крайней мере.
   -- Все равно, я хочу видеть. Пойдемте, пойдемте!
   И она потянула его за рукав.
   Владыкин неохотно положил палитру и повел ее наверх.
   Александра Ардалионовна пришла в восхищение.
   -- Представьте, я и не знала, что здесь есть такая прекрасная комната.
   И она стала подходить к каждому этюду, к каждой картинке; рассматривала ее, брала в руки, прищуривалась, и вдруг объявила:
   -- Знаете ли, у меня явилась блестящая мысль. Извольте написать с меня портрет. Я уверена, вам удастся. Все мои портреты чрезвычайно неудачны, но что-то подсказывает мне, что именно вы сумеете меня написать. Слышите, Андрей Николаевич?
   -- Хорошо, -- ответил Владыкин.
   -- Какой тон! Я ведь совсем не шучу. Пожалуйста не воображайте, что я прошу вас написать портрет из любезности. Назначьте цену.
   -- Сочтемся как-нибудь, -- сказал Владыкин.
   -- Извините, это не ответ. Позвольте вам заметить, что все эти китайские церемонии и деликатности -- вещь совершенно лишняя и не остроумная, а с людьми, которые умеют говорить прямо, и непригодная. Много-то я вам не собираюсь заплатить, потому что уж не Бог знает какая вы знаменитость, -- она опять насмешливо усмехнулась, -- но вот сегодня убедилась, что ведь у вас действительно есть что-то такое, -- une apparence de talent. Вот, например, эта картинка.
   Она взяла набросок, изображавший Сашу под яблоней.
   -- Это очень мило. С натуры?
   -- Разумеется, с натуры, -- холодно ответил Владыкин.
   -- Натурщица? -- тем же тоном продолжала Александра Ардалионовна.
   -- Натурщица, -- сказал Владыкин, сам не зная зачем, и тут же пожалел, что сказал это.
   -- Ну, так согласны вы? Или лучше я скажу так: не обидно вам будет, если я вам предложу за портрет пятьсот рублей? Это, знаете ли, оборот речи, заимствованный мною у моего папеньки. Он всегда так спрашивает и всегда норовит человека обидеть. Но я обижать вас не хочу.
   -- Довольно, я согласен, -- сказал Владыкин. -- Когда же вы желаете, чтобы я начал писать ваш портрет?
   -- Да сейчас же. Зачем откладывать дело в долгий ящик? Я только пойду переоденусь.
   И она повернулась к выходу, но вдруг сказала:
   -- Впрочем, вы художник, и надо спросить вашего совета. Не заметили ли вы, какое платье ко мне больше всего идет, и вообще, как бы вы предпочитали написать меня?
   -- Это трудный вопрос, -- сказал Владыкин, -- лучше придумайте сами какой угодно костюм.
   -- Тогда отложим до завтра. Над этим следует хорошенько подумать.
   Когда шаги ее замолкли внизу, Владыкин сказал себе:
   -- Ну, кажется, на сегодня я буду предоставлен сам себе, если только за завтраком ей не придет в голову какая-нибудь фантазия.
   Но за завтраком Александра Ардалионовна была сосредоточена, молчалива и почти ничего не ела. Владыкин тотчас же после кофе ушел опять работать. К обеду Александра Ардалионовна совсем не вышла. Синьора Мадерни ломаным французским языком объяснила ему, что у синьорины болит голова.
   "Завтра уеду в город", -- решил Владыкин.
   Но его планы опять были расстроены. Он только что начал одеваться, чтобы идти купаться, -- было не более семи часов утра, -- когда у двери послышался шорох, и жеманный голос Кати произнес:
   -- Андрей Николаевич, извините, что рано беспокою. Я ведь знаю, что вы встаете чуть свет. Барышня еще с вечера отдали мне приказание, чтобы, как вы встанете, сейчас же просить вас к ним. Они будут ожидать вас на террасе, там и чай кушать будете.
   Обыкновенно Владыкин пил утренний чай один. Он выкупался и садом пришел на террасу. Там уже был накрыт стол, кипел привезенный из города Александрой Ардалионовной серебряный самовар, и она сама, в простеньком пикейном платье, перехваченном желтым кожаным поясом, ожидала его.
   -- Андрей Николаевич, вы? -- вскричала она. -- Идите сюда. Вы мне ужасно нужны. Вы ведь, кажется, кончили расписывать главный зал?
   -- Не совсем еще, -- сказал Владыкин, -- сегодня, если успею, кончу.
   -- Садитесь. Наливайте себе чаю. Синьора Лючия еще спит, а я плохая хозяйка. Вчера отец прислал мне письмо, в котором пишет, что ужасно недоволен моей фантазией жить в Душтанах. Но Душтаны я купила на свои деньги, и до его недовольства мне нет никакого дела. И потом, у меня свои планы. Вас я и хочу посвятить в них. Мне непременно нужен человек, который бы меня выслушал и сказал бы мне свое мнение. Мне все говорят, что Душтаны, кроме убытков, ничего принести не могут, что жить в Душтанах и зиму, и лето -- нелепость. Но если у всякого барона своя фантазия, то отчего не быть фантазии и у меня. Вот что я придумала. Видите ли, жизнь ужасно скучная вещь. За границей я была много раз; в Америке, правда, не была, но меня туда и не тянет, может быть только потому, что я знаю, что, когда захочу, могу туда поехать. Мне нужно какое-нибудь дело, свое дело, мною придуманное, мною заведенное и мною поддерживаемое. Такое дело, мне кажется, я нашла. Этот дом большой и крепкий. Его можно приспособить к чему угодно. Я собираюсь часть его употребить на школу. И потом нужно будет помещение для меня, я не намерена себя стеснять, а в этих огромных комнатах, которые вы расписываете, я хочу устроить нечто вроде сельскохозяйственного университета или академии, -- назовите, как хотите.
   -- Для мужчин или для женщин? -- спросил Владыкин.
   -- Для тех людей, которые захотят учиться. Не все ли равно, мужчины это или женщины. Что вы скажете?
   -- Не знаю, -- сказал Владыкин. -- Ведь мое мнение не может иметь значения. Я, например, думаю, что будь такая академия, как вы говорите, в городе, может быть и нашлись бы охотники. Но ведь тут глушь, как сюда добраться?
   -- Выслушайте меня, -- воскликнула Александра Ардалионовна. -- Посмотрите, что делается кругом. Разве вы не видите, как постепенно разоряются дворяне, как имения их приобретаются купцами! И вы думаете, у купцов хорошо ведется хозяйство? Вовсе нет. Купцы не разоряются только потому, что они, во-первых, люди денежные, а во-вторых, умеют извлекать выгоду из всего, в-третьих -- обладают известной практической сметкой. Как только купец заметил, что имение ему невыгодно, он его вовремя и без убытка для себя сумеет продать. Но ведь и из купцов есть такие, которые захотели бы вести хозяйство, как следует. Я раскрываю свои двери для всех. Приезжайте, живите у меня, вот вам пособия, вот вам учителя, вот вам лес, земля, усовершенствованные орудия, -- работайте и учитесь. Вы говорите, что здесь глушь, но зимой в деревне делать нечего, а летом отчего же и не приехать жить сюда, на практические занятия. Я слыхала, что ученики земледельческих училищ отправляются к помещикам на практические занятия; но я приглашаю не учеников, я приглашаю самих помещиков, их жен, дочерей, сыновей, -- всех, кому это дело дорого, у кого есть хоть малейшая возможность послужить ему. Да что говорить о возможности. Ведь это в их же интересах; жертва, которую они приносят для того, чтобы вносить проценты за заложенные и перезаложенные имения, несравненно тяжелее и к тому же для них бесполезна.
   Александра Ардалионовна говорила это с таким жаром, с таким увлечением, что Владыкин подивился на нее. На этот раз она представилась ему в новом свете.
   -- Не знаю, удастся ли вам осуществить вашу затею, -- сказал он. -- Но если бы и нашлись охотники приезжать сюда учиться, то вряд ли окупались бы расходы, а ведь не собираетесь же вы делать это чисто на благотворительных началах?
   -- Ничуть не бывало, -- сказала Александра Ардалионовна. -- Я не поклонница благотворительности в форме милостыни. Расходов я не боюсь и предвижу, что первое время будут одни убытки. Но если дело повести умело, если найти хороших помощников, -- а мне кажется, что у меня они найдутся, -- то будут и доходы. Правда, здесь нет железной дороги, но ведь шестьдесят верст не такая уж даль. Здесь можно завести отличное молочное хозяйство, фруктовый сад, огороды, да мало ли что. Я уверена, всем продуктам найдется сбыт, не только в Киеве, но и в Москве. Отчего не посылать их туда? Да вот погодите, я вам сейчас принесу написанный мною проект.
   Александра Ардалионовна быстро вошла в комнаты и так же быстро вернулась на террасу с тоненькой синей тетрадкой в руках.
   Владыкин должен был выслушать ее проект, но никаких практических советов дать ей не мог. Притом же его и утомило обсуждение вопроса, мало ему знакомого и не интересного.
   -- Я вижу, вам все это надоело, -- сказала Александра Ардалионовна.
   Владыкин извинился и под тем предлогом, что ему пора приниматься за работу, ушел.
   Было уже около десяти часов. Он с жаром принялся за дело, но не проработал и часу, как явилась Катя с коротенькой записочкой от Александры Ардалионовны. Записка была не запечатана и состояла всего из нескольких строк.
   "Андрей Николаевич! Что же портрет? Начнемте сегодня, до завтрака еще достаточно времени для сеанса. Если да, скажите Кате, я приду прямо в мастерскую".
   -- Скажите Александре Ардалионовне, что я согласен, -- ответил Владыкин.
   Сам он собрал краски и поторопился в мастерскую. Александра Ардалионовна не заставила себя ждать.
   -- Куй железо, пока горячо, Андрей Николаевич, -- сказала она, входя. -- Начинайте-ка писать с меня портрет, пока вы в ударе.
   "Почем она знает, что я в ударе?" -- подумал Владыкин, однако ничего не возразил и принялся устанавливать мольберт.
   -- Я решила, что портрет будет тем лучше, чем проще, -- говорила между тем Александра Ардалионовна. -- Главное, чтобы удалось лицо, вы лицо и рисуйте, а аксессуары -- дело второстепенное.
   -- Хорошо, -- согласился Владыкин.
   Он принялся не особенно охотно, но не решился отказать Александре Ардалионовне, хотя и чувствовал недовольство самим собою.
   -- Может быть, вы устали? -- сказал он с тайной надеждой, что Александра Ардалионовна прекратит сеанс.
   Но она или не поняла, или не захотела понять.
   -- Нет, нет, продолжайте, -- сказала она, -- я нисколько не устала, надеюсь, и вы тоже.
   Два раза Катя приходила звать к завтраку, но Александра Ардалионовна каждый раз отсылала ее:
   -- Уходи, ты нам мешаешь!
   Наконец она поднялась с своего места.
   -- Однако, пойдемте. Синьора Лючия на меня будет в претензии. Она очень пунктуальна. Покажите-ка, что это вы сделали? Боже мой, да тут ничего не разберешь. Я бы ни за что не сказала, что это мое лицо.
   И она побежала вниз.
   Во время завтрака пришла почта. Александре Ардалионовне подали письмо от отца, а Владыкину -- от Саши.
   -- Извините, я буду читать, -- сказала Александра Ардалионовна, -- советую и вам не стесняться.
   Владыкин воспользовался этим разрешением. Саша писала, что Анна Сергеевна не совсем здорова, что обе они ждут не дождутся, когда он приедет.
   "Милая Саша! -- подумал Владыкин, вкладывая письмо в конверт. -- Как это так случилось, что я забыл о них? Сегодня же напишу им, когда приеду в Киев".
   -- Не будет нескромностью узнать, от кого письмо? -- спросила вдруг Александра Ардалионовна.
   Владыкин вздрогнул и вышел из задумчивости.
   "Письмо от моей невесты", -- хотел он сказать, но почему-то сказал совершенно другое.
   -- Это пишет дочь моей квартирной хозяйки.
   -- А-а! -- протянула Александра Ардалионовна. -- Я думала что-нибудь более интересное. А отец, по обыкновению, язвит меня за мое пристрастие к Душтанам и, между прочим, сообщает, что на Душтаны нашелся покупатель, так вот не хочу ли я их продать. Но я уж вам объясняла, какие у меня виды на Душтаны, и продавать их я и не думаю.
   Кончился завтрак, и Владыкин поднялся из-за стола. Ему вдруг ужасно захотелось одиночества. За все это время, что он провел под одной кровлей с Александрой Ардалионовной, он почти не принадлежал себе. Каждая его минута принадлежала ей. Все ее капризы, все ее желания он исполнял беспрекословно. Иногда ему и самому доставляло удовольствие подчиняться ей, но сколько раз он жалел о тех днях, когда он был совершенно один в этом большом доме.
   "Сегодня весь день посвящу Саше. Напишу ей длинное письмо и начну писать ее портрет. Право, я точно в рабстве".
   -- Александра Ардалионовна, -- сказал он, -- сегодня мы с вами вряд ли будем в состоянии отправиться на прогулку. Мне нужно написать кое-какие деловые письма, и я прошу вас на сегодня освободить меня от обязанности сопровождать вас.
   -- Боже, как церемонно! -- вскричала Александра Ардалионовна. -- Да пожалуйста не стесняйтесь. Помните, что вы у себя дома, и можете делать все, что вам угодно. Верхом я поеду одна, я ведь не такая трусиха, как вы думаете.
   -- Я знаю, что вы совсем не трусиха, -- сказал Владыкин, -- но, к сожалению, сегодня я не принадлежу себе.
   И он ушел, очень довольный собою и тем, что выговорил себе свободу. Он похож был на школьника, которого невзначай отпустили домой в будничный день.
   Придя к себе, он действительно написал длинное и страстное послание к Саше, описал ей свое житье-бытье, упомянул об Александре Ардалионовне, причем представил ее в юмористическом виде, затем, взяв ящик с красками, отправился в парк. В саду ему попался казачок. Внезапно ему пришла в голову мысль не явиться сегодня к обеду.
   -- Гриша, скажи там в доме, чтобы меня не ждали к обеду. Я очень занят.
   Из парка он пробрался в лес и долго бродил там, пока не напал на красивый уголок, который тотчас же зарисовал. В лесу было тихо и прохладно. Густая трава пестрела цветами. Местами попадалась шелковица, густо осыпанная ягодами.
   Он не замечал, как летело время. Не спеша выбрался он на опушку, положил свой ящик, снял шляпу и лег отдохнуть. Часов с ним не было, но, взглянув на небо, он догадался, что обеденный час уже давно прошел: солнце еще сияло ярко, но уже приближалось к горизонту; жара спала, а кругом недвижно стояли молодые, зеленые липы, и, простирая сучья, как руки, поднимали кверху свои круглые шапки-головы коренастые каштаны.
   Вдали по дороге, которая узкой лентой вилась в траве, показалась пара волов с телегой, нагруженной сеном, и почти в то же время до слуха Владыкина донеслась заунывная хохлацкая песня. Загорелый усатый хохол в белой рубахе, заправленной в синие шаровары, без шапки, лежал на возу и меланхолически напевал:
   Зеленый барвиночку
   Стелися низенько.
   Поравнявшись с Владыкиным, он поклонился и проговорил:
   -- Добрый вечер, паныч.
   -- Добрый вечер, -- ответил Владыкин и, поднявшись, стал собираться домой.
   Он отошел далеко и, возвращаясь, с удивлением спрашивал себя, как это он не заметил, что сделал столько верст. Когда он завидел парк, он почти обрадовался. При входе в парк стояла старая полуразвалившаяся зеленая скамья, на которой он часто сиживал. Он присел на нее. Скамья была вся исчерчена буквами и надписями. Видно было, что она много видала на своем веку и давно стояла здесь. Числа и года, написанные на ней, указывали на ее долголетие. Владыкин вынул из ящика перочинный ножичек и старательно стал вырезывать на дереве. "Саша" начертил он.
   Раздавшийся невдалеке топот копыт привлек его внимание. Он поглядел на дорогу и узнал рыжую английскую кобылу Александры Ардалионовны. Поравнявшись с ним, она ловко соскочила с лошади и вскричала:
   -- А, вот вы где! Я помешала вам мечтать?
   -- Нисколько! -- ответил Владыкин.
   Она заметила надпись, белевшую на черной скамье. На лице ее выразилось изумление и любопытство.
   -- Это вы начертили! -- сказала она.
   -- Почем вы знаете, что я? -- возразил Владыкин.
   -- Нетрудно догадаться. Надпись совершенно новая. Видно, что она сделана очень недавно. Притом она вырезана искусной рукой, а таких искусников здесь нет, кроме вас.
   -- Сознаюсь, это я, -- сказал Владыкин.
   Она вдруг лукаво улыбнулась и тихо проговорила:
   -- Можно спросить, кого вы имели в виду?
   Владыкину послышался в тоне ее голоса какой-то намек. Но он не уяснил его себе и в замешательстве ответил:
   -- Просто так.
   Александра Ардалионовна усмехнулась.
   -- Тогда отчего же не Маша, а Саша?
   Владыкин заметил, что она шутит, и ему захотелось пошутить.
   -- Потому что ее зовут Саша, -- сказал он.
   -- Кто же это она? -- продолжала свой допрос Александра Ардалионовна и вдруг весело расхохоталась. -- Вот как, -- продолжая хохотать, сказала она. -- Может быть, вы ее так зовете про себя, а она этого и не подозревает, ваша героиня?
   Владыкин ничего не ответил. Она посмотрела на него долгим, испытующим взглядом, перед которым он, сам не зная почему, смутился и потупил глаза. Потом она подошла к своей лошади и потрепала ее по шее.
   -- Ну, Леди, поедем-ка домой, мы с тобой, кажется, помешали.
   И вскочив на нее, она крикнула:
   -- До свидания, Андрей Николаевич, жду вас к чаю.
   И пустила лошадь галопом. Владыкин тихонько побрел за ней.
   За чаем он чувствовал себя неловко. Александра Ардалионовна нервно смеялась, подшучивала над ним и говорила какими-то непонятными ему намеками. Ее тон раздражал и волновал его.
   "Что ей от меня нужно? Что смешного в том, что мне нравится Саша? Наконец, Саши она не знает. Может быть, по ее мнению, мне никто не должен нравиться?"
   После чаю Александра Ардалионовна стала петь. Синьора Мадерни скоро ушла к себе, и Владыкин остался вдвоем с хозяйкой. Она пела, не обращая внимания на его присутствие. Владыкин слушал ее с удовольствием. Она была оживлена, щеки ее горели, темные, глубокие глаза сияли из-под густых, резко очерченных бровей. Голос ее, богатый и сильный, звучал властным призывом. Владыкину в первый раз она показалась красивой, и, неожиданно для самого себя, он вдруг припомнил письмо Крутицына, и его намек. Он наклонил голову и задумался. Странные, можно сказать, неожиданные мысли волновали его. Образ Саши, незадолго перед тем такой яркий, вдруг как-то померк и отодвинулся назад.
   Александра Ардалионовна кончила петь и стремительно подошла к нему.
   -- Вы опять замечтались? Ах, вы, мечтатель! Отчего у вас такой серьезный вид? Или вы несчастливы в любви? Быть может, предмет вашей страсти, эта жестокая Саша, заставляет вас страдать?
   -- Вы все смеетесь, Александра Ардалионовна, -- сказал Владыкин. -- Но мне вдруг стало грустно. Вы поете так хорошо...
   -- Что навожу на людей тоску? Вот так комплимент! Однако, поздно, пора идти спать. Покойной ночи, желаю вам во сне увидеть вашу Сашу. Может быть, она хоть во сне будет менее жестока.
   И вдруг, переменив тон, она серьезно сказала:
   -- Андрей Николаевич, никогда ни в чем не отчаивайтесь, пока не испробовали всего, чтобы достигнуть того, к чему вы стремитесь, -- это первое. Второе -- будьте о себе более высокого мнения. Поверьте, этой Саше, которая вас так мучит, надо быть особой совсем из ряду вон, чтобы пренебречь вами.
   -- Вы опять шутите, -- сказал Владыкин.
   -- Нисколько. Я даю вам добрый совет. Если хотите, дам еще совет: будьте решительнее и не рассчитывайте на такие отвлеченные и неверные вещи, как случай, судьба, обстоятельства и тому подобное. Умный человек сам делает свою судьбу: "Qui ne risque rien, ne gagne rien".
   Она быстро вышла из комнаты, кивнув ему на прощанье головой. Владыкин отправился к себе в недоумении.
   "К чему все это она говорила? -- спрашивал он себя. "Уж не думает ли она, что я неравнодушен к ней, -- вдруг мелькнуло у него, -- или это просто игра?"
   Он отправился к себе, и тотчас же разделся и лег, но заснуть долго не мог. Мысли его приняли совершенно новое направление.
   "А ведь она мне нравится, -- размышлял он, -- она красива, смела, оригинальна. Несомненно, что я пришелся ей по душе. А какое состояние! Только представить себе, что обладаешь такими средствами! Какая свобода, какой простор! А Саша?" -- упрекнул он себя.
   Но в его сердце не нашлось прежнего чувства к Саше: оно точно замерло.
   "Да любит ли меня Саша? Понимает ли она сама свое чувство ко мне? -- рассуждал он. -- Она так еще молода, что вряд ли отдает себе отчет в своих впечатлениях. Попался я ей на дороге -- она полюбила меня, а встретила бы случайно другого, то и из него сделала бы своего героя. А я? Каковы мои чувства к ней? Конечно, я люблю ее, но я люблю и искусство. А что искусство для Саши? Нет, я напрасно поторопился связать себя. Художник должен быть свободен, как ветер, волен, как птица. Что же даст мне Саша? Да, тихий семейный уголок, мирные разговоры, дружеские улыбки, нежные заботы, незаметное, маленькое будничное счастье. Все это, может быть, и хорошо, но для меня ли? И одному не легко дается жизнь. А тогда мелкие заботы, как коршуны, будут клевать мое сердце. Нужда, огорчения, неудачи, лишения подрежут мне крылья, и тогда прощай гордые мечты, прощай все!"
   И вдруг обстановка серенькой, простой домашней жизни вырисовалась перед ним. И как жалка, как неприглядна показалась она ему!
   "Нет, у таланта есть свои права, свои обязанности, таланту нужен свет, простор, поклонение толпы. Он не должен останавливаться на пути, он должен неустанно стремиться вперед, туда, в волшебную даль, где сияет храм славы!"
   Заветные мечты с неудержимой силой нахлынули на Владыкина, и настоящее отошло куда-то далеко. Он видел себя за границей, в Риме, во Флоренции, среди чудных, вечных собраний искусства, в очаровательной Венеции, полной поэтических вдохновений, с ее удивительным, похожим на страшную, волшебную сказку, прошлым. Обольстительный, неясный, неуловимый и пленительный, как мечта, образ манил его к себе, и точно в тумане, едва намеченная тончайшими и бледными штрихами, перед ним рисовалась его будущая великая картина.

IV

   Портрет Александры Ардалионовны был наконец кончен. Владыкин остался не особенно им доволен, но Александра Ардалионовна нашла, что он гораздо лучше всех, которые у нее были. Он отнял у Владыкина довольно много времени, и теперь он видел, что вряд ли кончит работу так скоро, как предполагал. Но это не пугало его. С Александрой Ардалионовной у него установились отношения, похожие на товарищеские, но ее насмешливость, ее подчас резкий тон и непринужденность, с которою она высказывала свои мнения, пугали его, и он с любопытством присматривался к ней, стараясь угадать, действительно ли она расположена к нему, или ему только так кажется.
   Август месяц был в самом начале. Стояли жаркие, душные, полные знойной истомы дни. Владыкину не работалось, и он неохотно и лениво расписывал стены и плафоны. Смутное недовольство самим собой подымалось по временам в его груди, и тогда он говорил себе, что он виноват перед Сашей. Но проходил момент, и он точно забывал про нее.
   Однажды вечером ему подали письмо из города. Оно было от Анны Сергеевны.
   "Дорогой Андрей Николаевич! -- прочел он. -- Вы так мало пишете о себе, что Саша беспокоится. И боюсь, как бы она не захворала. Пожалуйста, напишите как вам живется. Да не можете ли вы приехать к нам хоть на денек, а то мы по вас обе стосковались. Грешно вам, Андрей Николаевич, забывать нас. Пожалуйста, успокойте меня и Сашу и напишите, когда приедете".
   "Бедная Саша! -- подумал Владыкин. -- Если б она знала, что происходит в душе моей. Что бы она подумала обо мне? Как бы поступила?"
   У него явилось желание тотчас же сесть и откровенно написать ей все.
   "Если она меня любит, -- рассуждал он, -- пусть войдет в мое положение, пусть вместе со мной обсудит его".
   Но он написал ласковое, хотя довольно небрежное послание, и в нем не только не раскрыл всей своей души, как предполагал, а по привычке повторил то, что привык говорить в подобных случаях, то есть, что Сашу он обожает, что работы у него очень много, и он потому не может приехать, что ждет не дождется, когда кончит здесь все свои дела, и так далее, все в этом роде.
   За чаем Александра Ардалионовна сказала ему:
   -- Что с вами, Андрей Николаевич? Отчего вы так грустны?
   -- Я не грустен, -- ответил он, -- но у меня есть серьезные заботы.
   -- Поделитесь ими, если можно, со мной.
   -- Я не знаю, будете ли вы мне сочувствовать.
   -- Вот видите, какой вы человек, -- с привычной усмешкой сказала Александра Ардалионовна. -- Да ведь сочувствие довольно дешевая вещь. Сочувствовать нетрудно, гораздо труднее дать своевременный и практический совет. Мне кажется, я знаю, что вас мучит.
   -- Я бы не удивился, если б вы угадали, -- сказал Владыкин.
   -- Наверно угадаю. Теперь я не скажу вам, -- она покосилась на синьору Мадерни и на Катю, -- но после чаю, если вы не откажетесь пройтись немного по парку, мы побеседуем с вами.
   Владыкин молча принялся за свой стакан чаю. Самые разнообразные мысли и чувства волновали его. Время от времени он украдкой взглядывал на Александру Ардалионовну. Черты ее красивого и смелого лица были непроницаемы и холодно спокойны, и только в углах губ змеилась обычная ласково-презрительная и ленивая усмешка.
   -- Андрей Николаевич, вы кончили?
   Владыкин встрепенулся.
   -- Катя, убирайте со стола. Пойдемте, Андрей Николаевич! Синьора, -- обратилась она к итальянке, -- мы идем гулять.
   Владыкин послушно последовал за ней.
   -- Знаете, пройдемте в самый конец парка, туда, где стоит ваша любимая скамейка.
   -- Куда вам угодно, -- сказал Владыкин и в то же время подумал про себя:
   "Очевидно, у нее есть какая-то цель. Что ей нужно от меня?"
   Несколько времени они шли молча. Добрая половина парка уже осталась за ними, когда Александра Ардалионовна, наконец, заговорила:
   -- Андрей Николаевич, вы, может быть, заметили, что я враг всякой рутины и терпеть не могу шаблонов. Шаблон -- это смерть всякого прогресса, всякого движения вперед, всякой оригинальной мысли. Человек, уважающий себя, должен стоять выше шаблона. Я говорю это к тому, чтобы вы лучше поняли меня. Вы -- человек робкий и, насколько я заметила, чрезвычайно склонный к тому, чтобы делать так, как все делают, жить так, как все живут. Вы не любите идти своим путем. Вы всегда предпочтете руководствоваться общим мнением, взглядом большинства. На мой взгляд это плохая черта. Впрочем, в вас есть и другие черты, которые выкупают ваши слабые стороны, и я вам великодушно извиняю их.
   Владыкин не видел ее лица, но в темноте голос ее прозвучал насмешливо. Она помолчала и подождала, что он скажет.
   -- Вы начали издалека, -- сказал он, чувствуя, что она ждет от него ответа. -- Но я затрудняюсь решить, к чему вы хотите прийти.
   -- Вот и скамейка, -- произнесла она, -- сядемте. Посмотрите, надпись, сделанную вами, можно прочесть и теперь, несмотря на мрак. Видите, как белеются буквы. Теперь вы не станете отрицать, что это писали -- вы?
   -- Да, я, -- ответил Владыкин, -- неужели это так предосудительно?
   Она весело засмеялась.
   -- О, конечно нет, и я менее всех способна отыскивать предосудительное в том или другом поступке. Но, мой милый Андрей Николаевич, позвольте вам сказать, что наивно и в высшей степени -- как бы это получше выразиться -- молодо писать на скамейке "Саша" и воображать, что никто не догадается, в чем тут дело, когда во всем доме это имя носит одна только женщина.
   Она рассмеялась еще веселее.
   -- Вы думаете, -- с изумлением спросил Владыкин, -- что я позволяю себе так называть вас?
   Она продолжала смеяться.
   -- Думаю ли я? Но за кого же вы меня принимаете? Ведь я не настолько наивна, как вы, и ваша мистификация ясна для всех, как Божий день. Даже Катя имеет на этот счет совершенно определенное мнение.
   Она замолчала и пристально поглядела на своего собеседника.
   Сердце Владыкина сильно забилось. Волнение охватило его. Он не мог говорить, но голова его работала усиленно.
   "Что же это? -- подумал он между прочим. -- Она думает, что я люблю ее. Сделать ей сейчас предложение и..."
   Но что-то удержало его, и он только смущенно проговорил:
   -- Уверяю вас, вы ошибаетесь,
   Александра Ардалионовна улыбнулась его смущению. Лицо ее стало еще самоувереннее.
   -- Я давно наблюдаю нас, -- заговорила она, -- и давно пришла к убеждению, что вы не из тех людей, которые умеют взять быка за рога. Вы вечно раздумываете, вечно выжидаете. Я решила прийти к вам на помощь. Я уже вам говорила, что условная форма для меня невыносима, и я не вижу нужды делать уступки людской косности. Разумеется, не будь у меня никаких данных, я бы не стала с вами и говорить. И сейчас я обращаюсь к вам с таким длинным предисловием только потому, что боюсь, что вы не поймете меня. Выслушайте меня. Мне двадцать пять лет, у меня полмиллиона состояния, независимого и в полном порядке. Характер мой вам более или менее известен. С тех пор, как я кончила институт, и до сего времени у меня было множество женихов, богатых и бедных, из всевозможных слоев общества. Но я ни за кого не хотела идти. Отец всегда на меня сердился. Но, скажите, зачем, с какой стати, я свяжу свою судьбу с человеком, который мне не нравится, а среди моих женихов я не встречала ни одного, который бы мне нравился. Вы первый показались мне симпатичным, и теперь я решила, что вы именно такой муж, какой мне надобен. У вас есть недостатки, но в хороших руках вы исправитесь, или, по крайней мере, они сгладятся. Я не говорю вам, что безумно люблю вас, что умру без вас, и все тому подобные вещи, которые принято говорить в известных случаях, и которые, по-моему, величайшая пошлость и фальшь. Но я могу обещать вам нечто более серьезное. Я буду вам хорошим товарищем и никогда не изменю вам. Своих я люблю и за своих сумею постоять. Я просто нахожу, что мы можем быть с вами друзьями и союзниками, потому что жизнь -- война.
   Она вдруг умолкла. Владыкин молчал в замешательстве.
   -- Что вы скажете, Андрей Николаевич? -- спросила она. -- Прошу вас прямо ответить мне, так же прямо, как я вас спрашиваю.
   -- Я... я право не знаю, Александра Ардалионовна, -- бессвязно произнес Владыкин. -- Я об этом не думал.
   Александра Ардалионовна поднялась со скамьи.
   -- Не думали? -- произнесла она. -- Так подумайте!
   -- Тут есть одно очень большое препятствие, -- нашелся, наконец, Владыкин. -- Вы очень богаты, я очень беден.
   Она нетерпеливо махнула рукой.
   -- Э, полноте! Это точно в немецком романе, где все герои так возвышенны и благородны. Зато у вас есть талант, вас ждет слава, известность... Пойдемте домой, -- резко оборвала она.
   Несколько времени они шли молча.
   -- Мне показалось, -- раздумчиво, как бы говоря сама с собою, вдруг произнесла Александра Ардалионовна, -- что вы увлечены мною. Неужели я ошиблась?
   Владыкин ничего не ответил. Он был смущен и недоволен собою. Он вдруг почувствовал, что Александра Ардалионовна нисколько не уважает его. До самого дому он шел молча, опустив голову.
   -- До свидания, -- поднимаясь на террасу, сказала Александра Ардалионовна.
   Владыкин растерянно поглядел ей вслед.
   "Ну, вот и все! -- сказал он себе. -- Что она теперь думает? Верно называет дураком. И права... по-своему. Значит -- конец всем фантазиям. Фантазировал-фантазировал, а как дошло до дела, так и сплоховал. Почему сплоховал? Характера настоящего нет, это она верно говорит. Вот она так с характером. А ведь еще не все потеряно: завтра принести повинную, мало ли чем можно оправдаться: смущен, осчастливлен был, не знал, что сказать, голову потерял..."
   Владыкин поймал себя вдруг на этих мыслях, и ему стало совестно.
   "Тряпка ты, Андрей Николаевич! -- подумал он. -- Только и умеешь мечтать да наобум рассчитывать. "Жизнь -- война", сказала она. Конечно, война. Только что же ты за воин, если прячешься за чужой спиной, да еще за спиной женщины? Низко, брат!"
   Он махнул рукой.
   "Ну, довольно об этом! Не хочу больше думать, и вспоминать не буду. Буду трудиться, работать".
   Он стал быстро подниматься по лестнице в свою комнату.
   Там казачок готовил ему постель.
   -- Гриша, -- сказал он мальчику, -- завтра, чем свет, вели подать лошадей. Я еду в Киев.

V

   Приезд Владыкина был полною неожиданностью для Анны Сергеевны и Саши, но тем ярче выразилась радость, с которою они его встретили.
   Сам он тотчас же невольно и неудержимо поддался какому-то новому и приятному для него чувству. Ему вдруг стало ясно, что здесь он свой, родной человек, и что ему тепло и хорошо здесь. С него сразу слетело то смутное и тягостное раздумье, которое со вчерашнего дня не давало ему покоя и мучило его всю дорогу сюда. Он знал, что он виноват перед Сашей, и теперь он уже себя оправдывал. Только теперь он понял, что во всех его прежних рассуждениях не было самого главного -- правды.
   Он сам удивился, с каким радостным порывом, с каким волнением встретился он с этими двумя, так любившими его и так преданными ему, женщинами. И как мила и прекрасна показалась ему Саша! Рядом с ней Александра Ардалионовна вдруг потеряла в глазах его всю ту привлекательность, которую он находил в ней.
   Он вздохнул легко и свободно. Ему казалось странным, что он мог колебаться, мог раздумывать, и он прямо сказал себе, что там его ждало унижение. Он со стыдом припоминал насмешливые отзывы Александры Ардалионовны, ее самоуверенный тон, ее третирование свысока. Как мог он выносить такой тон и позволить так относиться к себе.
   Все эти мысли и ощущения вихрем пронеслись теперь в его голове, пока он стоял перед Сашей и молча целовал ее руки. Анна Сергеевна нежно обняла его, как родного сына. Саша и плакала, и смеялась, но, заметив его волнение, спросила с беспокойством:
   -- Что это с тобой, Андрей? Может быть, ты устал с дороги?
   -- Нет, нет, -- отвечал он, -- я так счастлив, что вижу вас.
   -- Отчего же ты не приезжал? -- с удивлением спросила Саша.
   -- Отчего?
   Он замялся и вдруг густо покраснел.
   -- Нельзя было, некогда. Я спешил поскорее кончить.
   -- А теперь кончил?
   -- Почти. Не беспокойся, Саша, я скоро вернусь совсем.
   -- Ах, Андрей! Мне было так скучно без тебя, -- сказала Саша. -- И ты такой ленивый! За все время написал только два письма, и такие короткие, такие холодные, что я недоумевала, читая их.
   -- Ну, Саша, будет тебе, -- остановила ее Анна Сергеевна. -- Человек устал с дороги, а ты сейчас с упреками. Андрей Николаевич, пойдемте завтракать. Я не ждала вас, а, -- вот подите, -- заказала Дарье ваш любимый пирог. Сердце-то вещун!
   -- Мамочка, какая ты смешная! -- воскликнула в детском восторге Саша. -- Ведь сегодня воскресенье, а по воскресеньям у нас всегда пирог, при чем же тут сердце? Садись, Андрей, и пожалуйста докажи, что ты действительно голоден. А то мама будет в отчаянии, -- говорила Саша, когда они перешли в столовую.
   -- Ты его совсем затормошила, -- сказала Анна Сергеевна, -- дай человеку вздохнуть.
   -- Ах, мама, оставь нас, пожалуйста, в покое. Я так рада, что, кажется, с ума сойду! Андрей, отчего это ты все молчишь? Расскажи нам, как тебе там живется. Помнишь, ты мне писал про дочь Лопарева. Что, она в самом деле такая красавица, как говорят?
   -- Как на чей вкус, -- неохотно отозвался Владыкин.
   -- А на твой?
   -- На мой? Да, пожалуй, красива. Только я такие лица не люблю.
   -- Какое же у нее лицо?
   -- В ее лице есть что-то хищное, неприятное, и нос у нее такой острый, как у хищной птицы. Совершенная противоположность тебе, -- прибавил Владыкин.
   -- Вы надолго приехали? -- спросила Анна Сергеевна.
   -- Я завтра же должен уехать назад.
   И заметив, на лице Анны Сергеевны и Саши разочарование, он быстро прибавил:
   -- Чем скорее я кончу, тем будет лучше для всех нас. Уверяю вас, что я тороплюсь изо всех сил. Мне так тяжело там! -- вдруг вырвалось у него.
   -- Тяжело? -- переспросила Саша. -- Но почему же, Андрей?
   -- Так... Я, может быть, потом расскажу тебе. Теперь не будем говорить об этом. Что яблоня?
   Саша засмеялась.
   -- А, ты вспомнил про яблоню? Она вся в плодах. Ах, Андрей, я так ждала тебя. По вечерам я уходила под яблоню с книгой и воображала, что ты не уезжал и сидишь в своей комнате.
   -- Глупенькая! -- сказал Владыкин.
   Завтрак кончился, и Анна Сергеевна ушла распорядиться по хозяйству. Молодые люди остались одни.
   -- Андрей, о чем ты грустишь? -- спросила Саша.
   -- Ах, Саша, -- сказал Владыкин, -- знаешь ли, я недоволен собой. Я страшно виноват перед тобою.
   -- Передо мной? -- удивилась Саша. -- Но как? Разве ты можешь быть виноват передо мной?
   -- Нет, я лучше все расскажу тебе, -- сказал Владыкин. -- Я знаю, я не буду спокоен, пока не поделюсь с тобой тем, что чувствую.
   И Владыкин откровенно рассказал Саше все, что произошло, пока они не виделись.
   -- Вот видишь, Саша, какой я дурной и бесхарактерный человек! Ты меня прощаешь?
   -- Конечно, Андрей, я нисколько не сержусь. И почему же ты дурной? Ты преувеличиваешь, Андрей. Мне кажется, ты действительно был бы счастливее с нею. Она такая богатая... Тебе не надо бы было так много работать.
   -- Не оправдывай меня. Я знаю, ты меня любишь, но и я люблю тебя, Саша! Александра Ардалионовна совсем не такая женщина, которую я мог бы полюбить. Я вел себя так, что она могла подумать, будто она мне нравится. Я исполнял ее малейшие желания, все ее прихоти; я бегал за ней, как мальчишка. Я вел себя недостойным образом! Словом, я кругом виноват! Теперь ты все знаешь.
   -- Милый Андрей! Не будем больше говорить об этом, -- сказала Саша. -- Я вижу, это огорчает тебя. Но мне кажется, что теперь я люблю тебя еще больше, чем прежде. Возвращайся скорее, мы так будем счастливы!
   -- Саша, -- сказал Владыкин, -- даю тебе слово, что всегда буду стараться быть твердым и рассчитывать только на свои силы. С твоею помощью я сам достигну всего. Это был дурной сон. Я рад, что он миновал.
   В это время вернулась Анна Сергеевна. Она заметила, что и Саша, и Владыкин чем-то взволнованы, но ничего не сказала и только зорко посмотрела на них.
   Вечером, прощаясь с Владыкиным, она сказала:
   -- Андрей Николаевич, скажите мне правду: любите ли вы Сашу?
   -- Анна Сергеевна, вы знаете, что я обожаю ее, -- горячо ответил Владыкин.
   -- Ну, то-то. Вы знаете, Саша молода и неопытна. Сердце у нее доброе и горячее. Она в вас души не чает. Попомните это.
   -- Анна Сергеевна, почему вы так говорите? -- спросил Владыкин.
   -- Да так. До меня дошли кое-какие слухи. Говорят, вам барышня Лопаревская совсем голову вскружила.
   -- Анна Сергеевна, -- торжественно сказал Владыкин, -- даю вам слово, что мои чувства принадлежат только одной Саше. Я полюбил ее, полюбил и вас. Смотрите на меня, как на сына.
   И, наклонившись, он поцеловал ее руку.
   Анна Сергеевна, тронутая, горячо обняла его и успокоенная ушла к себе.
   На другой день та же тройка помчала Владыкина обратно, но он ехал уже совсем с другими чувствами. Он чувствовал себя сильным и бодрым. На этот раз он твердо знал, к чему он должен и к чему будет стремиться.

----------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Нива" No 17--19, 1896 г.
      Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru