Бартенев Петр Иванович
М. П. Погодин. Из воспоминаний о Пушкине

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Петр Иванович Бартенев

Воспоминания современников о Пушкине, написанные по просьбе П.И. Бартенева и опубликованные им

М. П. Погодин
Из воспоминаний о Пушкине

   Получив эту статью от многоуважаемого и неутомимого деятеля русской мысли М. П. Погодина, заявляем нашу глубочайшую признательность за это дорогое внимание к Русск. Архиву.
   Статья доставлена при следующем письме:
   "Вы требуете у меня настоятельно записок о Пушкине. Я обещал их уже несколько лет тому назад П. В. Анненкову, которого биография доставила мне тогда большое удовольствие. Но что делать, я не имел времени до сих пор приняться за них. У меня одна работа погоняет другую, и сколько я ни делаю, а всё остаётся больше и больше дела впереди. Вот и теперь: у меня на руках биография Карамзина, которой я предан всецело. Вслед за нею я должен начать печатание своей Древней Русской Истории, с большим атласом, по милости царской теперь обеспеченное. Между тем для Общества Любителей Русской Словесности необходимо написать воспоминание о Шевырёве. Эта последняя обязанность даёт мне, однако ж, возможность удовлетворить отчасти и вас: один эпизод из жизни Шевырёва, как и моей, имеет непосредственное отношение к Пушкину, а именно -- прибытие Пушкина в Москву в 1826 году, чтение Бориса Годунова и основание Московского Вестника. Я обратился к своим запискам и воспоминаниям, и посылаю вам этот отрывок, а вместе с ним ещё два, кои попались мне на глаза при разборе бумаг: мнение об Истории Пугачёвского бунта и слова, сказанные мною на лекции при получении известия о кончине Пушкина. Ваш Н. Погодин.

Декабря 23, 1864"

I

   Чтение Бориса Годунова. Основание Московского Вест-ка в 1826 году.
   Успех Урании[840] ободрил нас. Мы составили с Дмитрием Веневитиновым план издания другого литературного сборника, посвящённого переводам из классических писателей, древних и новых, под заглавием: Гермес. У меня цело оглавление, написанное Шевырёвым, из каких авторов надо переводить отрывки для знакомства с ними русской публики. Рожалин должен был перевести Шиллерова Мизантропа[841], Д. Веневитинов брался за Гётева Эгмонта[842], я за Геца фон БИрлихингена[843], Шевырёв за Валленштейнов Лагерь[844]. Программы сменялись программами, и в эту-то минуту, когда мы были, так сказать, впопыхах, рвались работать, думали беспрестанно о журнале, является в Москву Александр Пушкин, возвращённый Государем из его псковского заточения[845]. Мы все бросились к нему навстречу.
   Представьте себе обаяние его имени, живость впечатления от его первых поэм, только что напечатанных, Руслана и Людмилы, Кавказского пленника, Бахчис. Фонтана и в особенности мелких стихотворений, каковы: Празднество Вакха, Деревня, К Домовому, К Морю,-- которые привели в восторг всю читающую публику, особенно молодёжь, молодёжь нашу, архивную, университетскую. Пушкин представлялся нам каким-то гением, ниспосланным оживить русскую словесность.
   Семейство Пушкина было знакомо и, кажется, в родстве с Веневитиновыми. Чрез них и чрез Вяземского познакомились и все мы с Александром Пушкиным[846].
   Он обещал прочесть всему нашему кругу Бориса Годунова. Можно себе представить, с каким нетерпением мы ожидали назначенного дня. Наконец наступило, после разных превратностей, это вожделенное число. Октября 12, поутру, спозаранку мы собрались все к Веневитинову (между Мясницкою и Покровкою на повороте к Армянскому переулку)[847], и с трепещущим сердцем ожидали Пушкина. В 12 часов он является.
   Какое действие произвело на нас всех это чтение, передать невозможно. До сих пор ещё, а этому прошло почти 40 лет, кровь приходит в движение при одном воспоминании. Надо припомнить,-- мы собрались слушать Пушкина, воспитанные на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова, Озерова, которых все мы знали наизусть. Учителем нашим был Мерзляков. Надо припомнить и образ чтения стихов, господствующий в то время. Это был распев, завещанный французскою декламацией, которой мастером считался Кокошкин, и последним представителем был, в наше время, граф Блудов. Наконец, надо представить себе самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый жрец высокого искусства,-- это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в чёрном сюртуке, в тёмном жилете, застёгнутом наглухо, в небрежно подвязанном галстухе. Вместо высокопарного языка богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и между тем пиитическую, увлекательную речь!
   Первые явления выслушаны тихо и спокойно, или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила. Мне показалось, что мой родной и любезный Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена, мне послышался живой голос русского древнего летописателя. А когда Пушкин дошёл до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков "да ниспошлет Господь покой его душе страдающей и бурной", мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца:
   Тень Грозного меня усыновила,
   Димитрием из гроба нарекла,
   Вокруг меня народы возмутила,
   И в жертву мне Бориса обрекла.
   Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, полились слёзы, поздравления. Эван, Эвое, дайте чаши!
   Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое своё действие на избранную молодёжь. Ему было приятно наше волнение. Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью по Волге на востроносой своей ладье, предисловие к Руслану и Людмиле:
   
   У лукоморья дуб зелёный.
   Златая цепь на дубе том,
   И днём и ночью кот учёный
   Там ходят по цепи кругом,
   Идёт направо -- песнь заводит,
   Налево -- сказку говорит[848].
   
   Начал рассказывать о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернию, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, сцену, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл вполовину, о чём глубоко сожалел.
   О, какое удивительное то было утро, оставившее следы на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись спать. Да едва ли кто и спал из нас в эту ночь. Так был потрясён весь наш организм.
   На другой день было назначено чтение Ермака, только что конченного и привезённого Хомяковым из Парижа. Ни Хомякову читать, ни нам слушать не хотелось, но этого требовал Пушкин. Хомяков чтением приносил жертву. Ермак, разумеется, не мог произвести никакого действия после Бориса Годунова, и только некоторые лирические места вызвали хвалу. Мы почти его не слыхали. Всякий думал своё. В антракте мне представился образ Марфы Посадницы, о которой я давно думал, искав языка. Жуковского Орлеанская Дева дала мне некоторое понятие об искомом языке, а Борис Годунов решил его окончательно.
   Пушкин знакомился с нами со всеми ближе и ближе. Мы виделись все очень часто. Шевырёву выразил он своё удовольствие за его Я есмь[849] и прочёл наизусть несколько стихов. Мне сказал любезности за повести, напечатанные в Урании[850]. Толки о журнале, начатые ещё в 1824 или 1823 году, в обществе Раича, усилились. Множество деятелей молодых, ретивых было, так сказать, налицо, и сообщили ему общее желание. Он выразил полную готовность принять самое живое участие. После многих переговоров редактором назначен был я. Главным помощником моим был Шевырёв. Много толков было о заглавии. Решено: Московский Вестник. Рождение его положено отпраздновать общим обедом всех сотрудников. Мы собрались в доме бывшем Хомякова (где ныне кондитерская Люке): Пушкин, Мицкевич, Баратынский, два брата Веневитиновых, два брата Хомяковых, два брата Киреевских, Шевырёв, Титов, Мальцев, Рожалин, Раич, Рихтер, Оболенский, Соболевский. И как подумаешь -- из всего этого сборища осталось в живых только три-четыре человека, да и те по разным дорогам! Нечего описывать, как весел был этот обед. Сколько тут было шуму, смеху, сколько рассказано анекдотов, планов, предположений! Напомню один, насмешивший всё собрание. Оболенский, адъюнкт греческой словесности, добрейшее существо, какое только может быть, подпив за столом, подскочил после обеда к Пушкину и, взъерошивая свой хохолок, любимая его привычка, воскликнул: Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас и покажусь себе миллионом. Вот вы кто! -- Все захохотали и закричали: миллион, миллион!
   В Москве наступило самое жаркое литературное время. Всякой день слышалось о чём-нибудь новом. Языков присылал из Дерпта свои вдохновенные стихи, славившие любовь, поэзию, молодость, вино; Денис Давыдов с Кавказа; Баратынский выдавал свои поэмы. Горе от ума Грибоедова только что начало распространяться. Пушкин прочёл Пророка (который после Бориса произвёл наибольшее действие) и познакомил нас со следующими главами Онегина, которого до тех пор напечатана была только первая глава. Между тем на сцене представлялись водевили Писарева с острыми его куплетами и музыкою Береговского. Шаховской ставил свои комедии вместе с Кокошкиным, Щепкин работал над Мольером, и Аксаков, тогда ещё не старик, переводил ему Скупого. Загоскин писал Юрия Милославского. Дмитриев выступил на поприще со своими переводами из Шиллера и Гёте. Все они составляли особый от нашего приход, который вскоре соединился с нами, или, вернее, к которому мы с Шевырёвым присоединились, потому что все наши товарищи, оставаясь в постоянных, впрочем, сношениях с нами, отправились в Петербург. Оппозиция Полевого в Телеграфе, союз его с Северной Пчелой Булгарина, желчные выходки Каченовского, к которому явился вскоре на помощь Надоумко[851], давали новую пищу. А там ещё Дельвиг с Северными Цветами, Жуковский с новыми балладами, Крылов с баснями, которых выходило по одной, по две в год, Гнедич с Илиадой, Раич с Тассом и Павлов с лекциями о натуральной философии, гремевшими в университете, Давыдов с философскими статьями. Вечера, живые и весёлые, следовали один за другим, у Елагиных и Киреевских за Красными воротами, у Веневитиновых, у меня, у Соболевского в доме на Дмитровке, у княгини Волконской на Тверской. В Мицкевиче открылся дар импровизации. Приехал Глинка, связанный более других с Мельгуновым, и присоединилась музыка.
   Горько мне сознаться, что я пропустил несколько из этих драгоценных вечеров страха ради иудейска...
   Для первой книжки Шевырёв написал разговор о возможности найти единый закон для изящного и шутливую статью о правилах критики.
   Я начал подробным обозрением книги Эверса о древнейшем праве Руси (нигде ещё не переведённой), где выразил мои мысли о различии удельной системы от феодальной. Тогда же начал печатать свои афоризмы, доставившие мне много насмешек, особенно вследствие неудачного употребления Ивана Великого для сравнения высших взглядов.
   Мы были уверены в громадном успехе; мы думали, что публика бросится за именем Пушкина, которого лучший отрывок, сцена летописателя Пимена с Григорием, должен был начать первую книжку. Но увы, мы жестоко ошиблись в своих расчётах, и главной виною был я, несмотря на все убеждения Шевырёва. 1, я не хотел пускать, опасаясь лишних издержек, более 4 листов в книжку до тех пор, пока не увеличится подписка, между тем как Телеграф выдавал книжки в 10 и 12 листов. 2, я не хотел прилагать картинок мод, которые по общим тогдашним понятиям служили первою поддержкою Телеграфа. В 3-х, я не употребил никакого старания, чтоб привлечь и обеспечить участие князя Вяземского, который перешёл окончательно к Телеграфу и на первых порах своими остроумными статьями и любопытными материалами содействовав больше всех его успеху, обратил читателей на его сторону. Наконец, 4, Московский Вестник всё-таки был мой hors d'oeuvre[852]. Я не отдавался ему весь, а продолжал заниматься Русскою Историей и лекциями о Всеобщей, которая была мне поручена в университете. С Шевырёвым споры у нас доходили чуть не до слёз,-- и запивались, когда уже сил не хватало у спорщиков и горло пересыхало, Кипрским вином, которого как-то случилось нам запасти по случаю большую порцию. Вино играло роль на наших вечерах, но не до излишков, а только в меру, пока оно веселит сердце человеческое. Пушкин не отказывался под весёлый час выпить. Один из товарищей был знаменитый знаток, и перед началом Московского Вестника было у нас в моде алеатико, прославленное Державиным.
   Весь 1827 год Шевырёв работал неутомимо. Тогда кончил он перевод Валленштейнова Лагеря, труднейшей вещи для перевода, и заслужил полное одобрение всех нас, начиная с Пушкина.
   В марте весь наш круг был потрясён известием о внезапной кончине в Петербурге Дмитрия Веневитинова. Мы любили его всею душою. Это был юноша дивный,-- но об нём после, особо...

II

   Несколько слов об Истории Пугачёвского бунта А. С. Пушкина[853].
   ...Для Истории нет тайны, следовательно, эта история, не распечатавшая пакета о Пугачёвском бунте, должна называться повестью или лучше военною реляциею, реляциею с места[854]. В самом деле, она имеет гораздо больше достоинства литературного, чем исторического, хотя богата и последним.
   В литературном отношении -- это самое важное явление в Русской словесности последнего времени и большой шаг вперёд в историческом искусстве. Простота слога, безыскусственность, верность и какая-то меткость выражений -- вот чем отличается особенно первый опыт Пушкина на новом его поприще. Пушкин, давший в Борисе Годунове язык нашей трагедии, Пугачёвским бунтом нанёс решительный удар ораторской Истории, в коей Карамзин был у нас первым и последним мастером. И в самом деле -- можно ли после Карамзина писать в его роде? Он поставил свои Геркулесовы столбы и сказал: Не далее, Пушкин пролагает теперь новую дорогу.
   Многие читатели, привыкшие к риторике, обманываются наружностию Истории Пугачёвского бунта и не отдают ей справедливости за мнимую простоту и лёгкость. О если б они знали, как ещё трудно и мудрено писать по-русски легко и просто, то они стали бы говорить иначе и воздали бы хвалу автору, который овладел языком до такой степени, что может говорить им как хочет. Но Пушкин в последнее время должен был привыкнуть к несправедливостям и кривым толкованиям. В утешение мы можем прочесть ему его собственные стихи:
   
   ...Ты сам -- свой высший суд.
   Всех строже оценить умеешь ты свой труд,
   Ты им доволен ли, взыскательный художник?
   Доволен! Так пускай толпа его бранит,
   И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
   И в детской резвости колеблет твой треножник[855].
   
   Возвратимся к Истории, так названной. Её читаешь как повесть самую занимательную и при всей сухости формы (25 числа Пугачёв был там-то, а 26 пошёл туда-то) не оставляешь книгу от начала до конца. Так было и с теми, которые после стали порицать её. Вот сила таланта! Но когда вы прочитаете её, когда внимание, увлечённое рассказом, вступит во все права свои, тогда возникнут у вас в голове вопросы, ка которые вы не вспомните ответов, а по справке не всегда найдёте целые, полные, удовлетворительные и останетесь в недоумении, например:
   Пугачёв был только орудием некоторых яицких казаков, находился под их властью и действовал по их указаниям (стр. 46, 84), но по чьей же мысли, с какою целию распускал он сам первые слухи, подговаривал казаков бежать в Турцию (14)? Кто приготовил ему в Казани тройку, на которой он спасся бегством?
   Первые руководители его, зачинщики, были взяты в плен после сражения при Татищевой, а он продолжал действовать без них ещё с большею силою -- как объяснить это противоречие?
   Какую цель имели зачинщики и сам Пугачёв, начав возмущение?
   Отчего, собственно, они имели такой быстрый успех? В чём именно состояли ошибки начальников?
   Ясно, что пожар сначала потушить было легко, но после могли ли дела происходить иначе?
   Происхождение бунта у казаков видно, но в городах, деревнях?
   Постепенное распространение заразы тоже не обозначено.
   С чего Бибиков, окончив почти с успехом возложенное поручение, перед смертию сожалел об отечестве, как будто бы оно подверглось какой великой опасности?
   Отчего Голицын, одержав прежде всех такую блистательную победу, ничего почти не сделал после?
   Кто особенно дал средства Пугачёву поправиться после смерти Бибикова?
   Каким образом, несколько раз разбиваемый наголову, он собирался тотчас с новыми силами?
   Что, собственно, сделали Бибиков, Панин? Чем, например, отличаются распоряжения Бибикова от Рейнсдорфовых?
   Отчего бунт показался столь опасным, что сама императрица решалась принять начальство над войском?
   Отчего сообщники Пугачёва вздумали предать его, быв прежде ещё в теснейших обстоятельствах и умев выходить из них?..
   Отчего не решились они разбежаться поодиночке в разные стороны?
   Какие действия принадлежали Михельсону лично? (Ни слова не сказано, чем он награждён, между тем как едва ли не он больше всех действовал в этом случае и, однако ж, лишился команды над своим отрядом, когда всё дело подходило к концу.)
   Что значат слова на с. 137: "Должно сказать, что редкий из тогдашних начальников был в состоянии управиться с Пугачёвым или с менее известным его сообщником" (NB. Оборот неправильный).
   Каким образом произошла мысль о самозванстве?[856] -- Надо заметить, что в тамошних краях с древних времён ведётся она по преданию.
   Собрание документов во 2-й части драгоценное, но, к сожалению, мы не находим здесь подлинных донесений императрице, писем Бибикова (хранящихся, я слышал, в библиотеке гвардейского штаба)[857].
   Известие также читателей ваших, что мне обещано подробное описание пугачёвского бунта, сделанное одним образованным современником, и до сих пор бывшее неизвестным. Получив, я доставлю сведение об нём Наблюдателю, а может быть, и любопытные отрывки.
   

Примечания

   "РА". 1865. No 1. Стб. 95--107.
   Историк, литератор, издатель журналов "Московский вестник" и "Москвитянин" М. П. Погодин поддерживал дружественные и деловые отношения с Пушкиным, особенно в конце 1820-х гг.
   
   [840] Литературный Альманах на 1826 год.
   [841] Напечатано в Москвитянине.
   [842] Переведено и напечатано первое действие.
   [843] Перевод мой напечатан особою книгою в 1828 с посвящением (1826) Дмитрию Веневитинову <Трагедия Гёте>.
   [844] Отрывки напечатаны в Московском Вестнике. Вполне долго не было цензурного разрешения, и лишь гораздо позже он напечатался вполне <Трагедия Шиллера>.
   [845] Пушкин приехал в Москву в коляске с фельдъегерем и прямо во дворец -- 8 сентября 1826. В этот же день на балу у герцога Девонширского (в Шепелевом доме за Яузским мостом) Государь подозвал к себе Блудова и сказал ему: "Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?" На вопросительное недоумение Блудова Николай Павлович назвал Пушкина. С многолюдного бала радостная весть о приезде Пушкина облетела всю Москву. [Возврат к примечанию[528]]
   [846] Пушкин и Веневитинов были четвероюродными братьями.
   [847] Ныне дом Мейера. (Дом сохранился. Отмечен мемориальной доской -- Кривоколенный пер., 4.-- Сост.)
   [848] Написано несколько лет спустя после самой поэмы и появилось лишь при втором её издании.
   [849] Стихотворение, напечатанное в Урании.
   [850] Повести М. П. Погодина "Нищий" и "Как аукнется, так и откликнется".
   [851] Псевдоним Н. И. Надеждина.
   [852] вводный эпизод (фр.).
   [853] Было послано к редактору Московского Наблюдателя яри следующей записке: "Вы желали иметь от меня рецензию Истории Пугачёвского бунта. Ей-Богу, не имею времени, а вот вам несколько слов, которые вы можете употребить как и где угодно. М. Погодин".
   [854] Как известно, Пушкин не имел доступа к подлинному делу о Пугачёве, о чём сам он говорит в предисловии.
   [855] Стих. "Поэту", 1830 г.
   [856] К сожалению, вопросы, предложенные здесь 30 лет тому назад многоуважаемым историком, доселе остаются вопросами. Так мало разработана у нас наша история XVIII века, хотя с тех пор по предмету пугачёвщины обнародовано несколько новых важных бумаг. Особенное внимание исследователи должны будут обратить на. слова Екатерины в письме к Моск. ген.-губернатору кн. М. Н. Волхонскому от 29 авг. 1774 г. о Голштинском знамени Дельвигова драгунского полка, которое было отбито у Пугачёва. (П. собр. соч. Екатерины, Спб., 1850, III, 289--290).
   [857] Ныне изданных Я. К. Гротом.
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru