Бартенев Петр Иванович
Александр Сергеевич Пушкин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Материалы для его биографии.

Петр Иванович Бартенев

Александр Сергеевич Пушкин
Материалы для его биографии

Глава I. Детство

   Александр Сергеевич Пушкин родился 26-го мая 1799 года, в день Вознесения[57], в Москве, на Молчановке. Он был второе дитя Сергея Львовича и Надежды Осиповны, которые за год до его рождения оставили Петербург и поселились на житьё в Москве[58]. Таким образом древняя столица наша может внести Пушкина в длинный список славных людей, которых дала она отечеству. В ней Пушкин провёл первые, самые важные годы жизни, и оттого впоследствии с такою верностью и с таким чувством говорил о ней в своих произведениях.
   Кто же были люди, посреди коих начал жизнь свою поэт, кто были первые его воспитатели?[59] Об отце его мы знаем[60] только то, что он был человек пылкого, несколько раздражительного нрава, отличался светскою любезностью, блестящим по своему времени образованием, сценическим искусством, каламбурами, словом, имел все достоинства и все недостатки того лёгкого французского воспитания, которое получали достаточные русские дворяне в конце прошедшего столетия. Быстрота в переходе от одних ощущений к другим, пылкость и лёгкость характера, и острота ума, без сомнения, перешли в наследство сыну. Мать поэта была родная внучка Африканца; самая физиономия обличала её южное происхождение: её называли прекрасною креолкою. По преданию, она тоже отличалась живостью нрава и добродушием. Молодые супруги, занимавшие выгодное положение в обществе по родству и связям (поэта крестил дальний родственник -- граф Артемий Иванович Воронцов), любили свет и его увеселения. Но в доме у них жила старушка Марья Алексеевна Ганнибал, мать Надежды Осиповны. Женщина старинного воспитания, выросшая в глуши России, дочь Тамбовского воеводы, Марья Алексеевна отличалась здравым, простым образом мыслей. Более или менее чуждая иноземных обычаев, она говорила только по-русски, и впоследствии её письмами к внуку в Лицей восхищался барон Дельвиг. Она-то, без сомнения, была первою воспитательницею будущего поэта. К ней, в рабочую её корзинку, залезал малютка Пушкин глядеть на её рукоделье и слушать её рассказы. Она любила вспоминать старину, и от неё Пушкин наслышался семейных преданий, коими так дорожил впоследствии. Она рассказывала ему о знаменитом арапе Петра Великого и о других родственниках и предках своих и своего мужа. Так, мы знаем, например, что любимый рассказ её был о дедушке её Ржевском, к которому езжал Пётр Великий[61]. Эта добрая бабушка была и первым учителем Александра Сергеевича. Она выучила его русскому чтению и письму.
   По счастию и няня у Пушкина была настоящею представительницею русских нянь. Знаменитая, воспетая Языковым, Арина Родионовна мастерски рассказывала сказки, сыпала пословицами, поговорками, знала народные поверия и бесспорно имела большое влияние на своего питомца, не истреблённое потом ни иностранцами-гувернёрами, ни воспитанием в Царскосельском Лицее. Про неё-то, конечно, говорит Пушкин в одном из лицейских стихотворений (Сон, см. т. IX, стр. 307):
   
   Ах! умолчу ль о мамушке моей,
   О прелести таинственных ночей,
   Когда в чепце, в старинном одеянье,
   Она, духов молитвой уклоня,
   С усердием перекрестит меня,
   И шёпотом рассказывать мне станет
   О мертвецах, о подвигах Бовы.
   От ужаса не шелохнусь, бывало,
   Едва дыша прижмусь под одеяло,
   Не чувствуя ни ног, ни головы;
   Под образом простой ночник из глины
   Чуть освещал глубокие морщины.[62]
   
   Она была простая дворовая женщина, отпущенная на Волю, но не захотевшая покидать прежних господ своих. Пушкин нежно к ней привязался. Впоследствии мы ещё будем иметь случай говорить о ней.
   Ребёнок рос вместе с старшею сестрою своею Ольгою и младшими братьями, Николаем[63] и Львом; особенно был дружен с первою. По её свидетельству, он был толстый, молчаливый и неповоротливый мальчик, которого нарочно заставляли гулять и бегать и который лучше любил оставаться дома с бабушкою. Это был будущий богатырь, до времени сидевший сиднем. Вот анекдот из первоначального его детства. Раз Надежда Осиповна взяла его с собою гулять. Он не поспевал за нею, отстал и уселся отдыхать середь улицы; но заметив, что из окошка на него смотрят и смеются, поднялся и сказал: "Ну, нечего скалить зубы!"
   На седьмом году Пушкин сделался развязнее и прежняя неповоротливость перешла даже в резвость и шаловливость. Няню и бабушку сменили гувернёры и учители. Кроме Александра Ивановича Беликова[64] и ещё другого священника, обучавших Закону Божию и отчасти другим наукам, все остальные наставники были иностранцы, наполнявшие в то время Россию, благодаря революции и неразборчивости русских дворян. Первым воспитателем был французский эмигрант, граф Монфор, музыкант и живописец; потом некто Русло, хорошо писавший французские стихи; далее Шёдель и пр. Немецкому языку, которого сызмала не любил Пушкин, учила какая-то г-жа Лорж, сама плохо знавшая по-немецки; английскому гувернантка Белли. Был и ещё учитель немец, по фамилии Шиллер, обучавший и русскому языку. Учение шло довольно беспорядочно, вследствие частой смены преподавателей. Дети, брат и сестра, разумеется, и читали, и писали, и между собою разговаривали по-французски. Французский язык от беспрерывного упражнения и в классах, и в гостиной, и в разговорах между собою усвоен был отлично, и впоследствии Пушкин владел им как своим родным Знаменитый граф Алексей Сен-При говорил, что слог французских писем Пушкина сделал бы честь любому французскому писателю. По-итальянски Пушкин выучился также ещё в детстве: отец его и дядя отлично знали этот язык.
    
   Но и во второй период своего детства Пушкин имел возможность питаться впечатлениями родной природы, слышать говор простого народа. Бабушка Марья Алексеевна купила себе, в 1806 году, у генеральши Тиньковой небольшое сельцо Захарово, и вся семья ежегодно стала ездить туда на летнее время. Захарово[65] лежит верстах в 40 от Москвы, несколько вправо от Можайской дороги. Оно не отличается особенно хорошим местоположением, но в нём можно иметь все удовольствия деревенской жизни. Недалеко от усадьбы берёзовая роща, в которой обыкновенно при хорошей погоде обедывали и пили чай. Дальше сад и пруд с огромною липою, у которой любил играть Пушкин. В сельце раздавались русские песни; Пушкин имел случай видеть народные праздники, хороводы. Как любил он эту деревню, видно из того, что уже в 1830 году, осенью, перед своею свадьбою, он нарочно ездил туда и, как бы прощаясь с молодостью, осматривал все места, ему памятные, и заходил в избу к дочери своей няни. В Захарове нет церкви, и жители его ходят молиться в близлежащее богатое село Вязёму[66], вотчину князей Голицыных, замечательную в историческом отношении: тамошняя церковь с оригинальною колокольнею выстроена при царе Борисе, и пруд вырыт по его повелению. Имя Бориса Годунова рано могло остановить внимание будущего поэта.-- Вспоминая об этой деревенской жизни, Пушкин рассказывал одному из друзей своих[67] следующий анекдот. В Захарове жила у них в доме одна дальняя родственница, молодая, помешанная девушка, помещавшаяся в особой комнате. Говорили и думали, что её можно вылечить испугом. Раз ребёнок Пушкин ушёл в рощу, где любил гулять: расхаживал, воображал себя богатырём, и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой, видит он на дворе свою сумасшедшую родственницу, в белом платье, растрёпанную встревоженную. "Mon frère, on me prend pour un incendié[68]",-- кричит она ему. Дело в том, что для испуга в окно её комнаты провели кишку пожарной трубы. Тотчас догадавшись, Пушкин спокойно и с любезностью начал уверять её, что она напрасно так думает, что её сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также из трубы поливают.
   В этот ранний период жизни, от 1806 по 1811 год, зачалась в Пушкине его поэзия. Впоследствии он любил вспоминать это первое пробуждение своего таланта. Послушаем его самого и приведём стихотворение Музу:
   
   В младенчестве моём она меня любила
   И семиствольную цевницу мне вручила;
   Она внимала мне с улыбкой: и слегка
   По звонким скважинам пустого тростника
   Уже наигрывал я слабыми перстами
   И гимны важные, внушённые богами,
   И песни мирные фригийских пастухов.
   С утра до вечера, в немой тени дубров,
   Прилежно я внимал урокам девы тайной;
   И, радуя меня наградою случайной,
   Откинув локоны от милого чела,
   Сама из рук моих свирель она брала:
   Тростник был оживлён божественным дыханьем,
   И сердце наполнял святым очарованьем.
   (IV, 203)
   
   Или в Послании к Дельвигу:
   
   О милый друг! и мне богини песнопенья
   Ещё в младенческую грудь
   Влияли искру вдохновенья
   И тайный указали путь.
   Я мирных звуков наслажденья
   Младенцем чувствовать умел,
   И лира стала мой удел.
   (III, 127)
   
   Без сомнения, это было высшее наитие; ибо Пушкин родился поэтом. Но мы обязаны указать на внешние обстоятельства, которые так рано разбудили в нём поэзию. Вся семья его любила словесность. Отец и мать часто читали детям вслух разные занимательные книги, и первый особенно любил читать комедии Мольера.
   Декламация, чтение своих и чужих стихов было страстью его дяди, известного Василия Львовича. Другие родственники также, по тогдашнему выражению, упражнялись в словесности: Алексей Михайлович Пушкин[69] переводил Мольера. Александр Юрьевич Пушкин писал стихи. В доме Пушкиных чтения и декламация не умолкали. Там постоянно собирались лучшие московские литераторы. Дмитриев[70], Карамзин, Жуковский и Батюшков были связаны с Сергеем Львовичем и братом его узами короткого знакомства и приязни. Образованнейшие французские эмигранты, и в числе их недавно умерший граф Ксаверий Местр[71], находили у них самый радушный приём. Одним словом, это была семья литературная[72], и Пушкин впоследствии справедливо писал своему брату: "Если ты в родню, так ты литератор".-- С другой стороны, ребёнок Пушкин, плохо твердивший уроки и беспорядочно учившийся, рано получил страсть к чтению, и эта страсть нашла себе обильную пищу в прекрасной библиотеке отца, составленной из лучших произведений по преимуществу французской словесности. Он забирался в библиотеку и читал много. Так, он прочёл всю Илиаду и Одиссею во французском переводе Битобе, всего Плутарха, множество романов. Прибавим к сему, что беспрестанные домашние спектакли, до которых и отец и дяди были страстные охотники, должны были развивать и воспламенять воображение гениального мальчика. Страсть к подражанию в детях, как известно, очень сильна, и потому немудрено, что он захотел сам заговорить мерною речью, которую беспрестанно слышал вокруг себя. Разумеется, первые попытки его в стихотворстве были на языке французском, и до поступления в Лицей он не писал никаких русских стихов. Но читателям приятнее будет узнать об этой поре его жизни от друга и товарища его детства, сестры его.
   "Любимым его упражнением,-- говорит она, -- сначала было импровизировать маленькие комедии и самому разыгрывать их перед сестрою, которая в этом случае составляла всю публику и произносила свой суд. Однажды как-то она освистала его пиеску: Escamoteur[73]. Он не обиделся, и сам на себя написал эпиграмму.
   В то же время пробовал он сочинять басни, а потом, уже десяти лет от роду, начитавшись порядочно, особенно Генриады, написал целую героическо-комическую поэму, песнях в 6-ти, под названием Toliade, которой героем был один карлик короля Дагоберта, а содержанием война между карлами и карлицами.
   Гувернантка подстерегла тетрадку и, отдавая её гувернёру Шёделю, жаловалась, что м. Alexandre занимается таким вздором, от чего и не знает никогда своего урока. Шёдель, прочитав первые стихи, расхохотался. Тогда маленький автор расплакался и, в пылу оскорблённого самолюбия, бросил свою поэму в печь. И в самом деле, полагаясь на свою счастливую память, он никогда не твердил уроков, а повторял их вслед за сестрою, когда её спрашивали. Нередко учитель спрашивал его первого, и таким образом ставил его в тупик. Арифметика казалась для него недоступною, и он часто над первыми четырьмя правилами, особенно над делением, заливался горькими слезами".
   Вот и другое свидетельство о детстве Пушкина. М. Н. Макаров, часто посещавший вместе с другими литераторами дом Пушкиных, сохранил нам в своих воспоминаниях[74] следующие черты ребёнка-поэта. "Молодой Пушкин,-- говорит он,-- как в эти дни мне казалось, был скромный ребёнок; он очень понимал себя, но никогда не вмешивался в дела больших, и почти вечно сиживал как-то в уголочке, а иногда стаивал прижавшись к тому стулу, на котором угораздивался какой-нибудь добрый оратор, басенный эпиграмматист и проч... Однажды, когда один поэт-моряк провозглашал торжественно свои стихи и где как-то пришлись:
   
   И этот кортик,
   И этот чортик!
   
   Александр Сергеевич так громко захохотал, что Надежда Осиповна подала ему знак -- и он нас оставил".-- Пушкины жили в соседстве и в коротком знакомстве с семьёю графа Д. П. Бутурлина[75], тоже весьма образованною и любившею литературные беседы. Обе семьи часто виделись[76], и вот "в один майский вечер,-- рассказывает г. Макаров,-- собралось несколько человек в Московском саду графа Бутурлина. Молодой Пушкин был тут же и резвился, как дитя с детьми. Известный граф П... упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Анна Артемьевна Бутурлина, чтоб как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его пиитическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтоб он показывал нам свои стихи; зато множество живших у неё молодых девушек иностранок и русских почти тут же окружили Пушкина и стали просить, чтоб он написал им что-нибудь в альбомы. Поэт-дитя смешался. Некто NN. прочёл детский катрен его и прочёл по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи на о. Александр Сергеевич успел только сказать: Ah! mon Dieu[77] -- и выбежал. Я нашёл его в огромной библиотеке графа Дмитрия Петровича; он разглядывал затылки сафьянных фолиантов и был очень недоволен собою. Я подошёл к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: поверите ли, этот NN. так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков".
   Уже спорили о ребёнке, уже одни восхищались его ребяческими опытами, другие качали головою. К сожалению, все эти первые поэтические опыты его не дошли до нас и, вероятно, совсем утратились.
   Эти краткие сведения о младенчестве и первом отрочестве Пушкина заключим описанием его детской физиономии. По свидетельству Макарова, он был не из рослых детей и всё с теми же африканскими чертами, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завивались, что однажды И. И. Дмитриев сказал Макарову: "Посмотрите, ведь это настоящий арапчик", на что Пушкин проворно и очень смело проговорил: "По крайней мере не рябчик"[78]. Заметим также, что лет до 17 он был белокур.
   

Глава 2. Лицей

   В предыдущей главе, излагая первые годы жизни Пушкина, мы упомянули о том, что переходя из младенчества в отроческий возраст, он уже сделался предметом толков и споров в небольшом кругу родных и знакомых, обнаруживая высокие способности, быструю понятливость, удивительную память, остроту ума, наконец талант стихотворческий.
   Понятно, что родители и родственники стали заботливее думать о воспитании такого ребёнка и, недовольные воспитанием домашним, которое при упомянутой смене учителей и гувернёров не могло быть удовлетворительно, решились отдать его в общественное учебное заведение! В то время, т. е. около 1811 года, ещё славился своим устройством и воспитанниками благородный пансион при Московском университете, состоявший под ведением А. А. Прокоповича-Антонского. Мы не знаем, отчего Сергей Львович не отдал сына в этот пансион. Может быть, направление пансиона не совсем согласовалось с образом его мыслей. Родители Пушкина нарочно поехали в Петербург, чтобы разведать, куда бы лучше поместить сына[79]. В Петербурге уже несколько лет пользовался известностью благородный иезуитский институт[80]; но в высшем обществе, к коему принадлежал Сергей Львович, особенно славился один частный пансион, учреждённый и прекрасно устроенный аббатом Николем, впоследствии устроителем Ришельевского лицея, и в то время находившийся в ведении некоего аббата Макара. Там воспитывались дети из лучших семейств. Туда же намеревались отдать и Пушкина[81]. Невольно додумаешь о том, что стало бы с ним, какое бы получил он направление под руководством аббата. Кажется, не ошибёмся, если скажем, что, к счастию его, в то время открывался Лицей в Царском Селе.
   Лицей, прекрасный памятник заботливости Государя Александра Павловича о просвещении России, имел на Пушкина влияние решительное. Не говорим уже о том, что постоянная жизнь в царскосельском уединении, посреди прекрасных тамошних садов, питала в нём чувство изящного и любовь к природе;-- Лицей подействовал и на ум его, сообщив его мыслям определённое направление, и на сердце, дав возможность рано развиться нежным склонностям дружбы, чувствам чести и товарищества, одним словом, он вполне раскрыл все его способности. Пушкин вспоминал о Лицее, как об отеческом крове, как о родимой обители. В 1827 году, посетив Царское Село в первый раз после семилетней отлучки, он обращался к садам его с такими стихами:
   
   Воспоминаньями смущенный,
   Исполнен сладкою тоской,
   Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
   Вхожу с поникшею главой.
   Так отрок Библии -- безумный расточитель --
   До капли истощив раскаянья фиал,
   Увидев наконец родимую обитель,
   Главой поник и зарыдал...[82]
   
   Во многих других стихотворениях видна та же нежная привязанность. Итак мы обязаны поговорить о Лицее сколько возможно подробнее.
   Мысль об основании его возникла в первой половине 1810 года. Кто сочинял устав или постановление о Лицее, неизвестно[83]. Тогдашний министр народного просвещения, граф Алексей Кириллович Разумовский сообщал проект этого постановления знаменитому французскому писателю графу Иосифу Местру, проживавшему в то время в Петербурге, где он находился прежде в качестве Сардинского посланника. Граф Местр написал к Разумовскому несколько писем, в которых с своей католической точки зрения и как бы радея иезуитам, решительно отказывал этому проекту в своём одобрении[84]. Но, видно, мнение его не имело силы. 12-го августа того же года постановление о Лицее было Высочайше утверждено.
   Из этого постановления[85], излагающего в 149 параграфах все подробности административной и учебной части заведения, узнаем, что "учреждение Лицея имело целью образование юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной", что в нём "преподавались предметы учения, важным частям государственной службы приличные и для благовоспитанного юноши необходимо нужные", что "Лицей и члены его приняты были под особенное Его Императорского Величества покровительство и состояли под непосредственным ведением министра народного просвещения", который в конце каждой недели получал от директора подробную ведомость о состоянии Лицея.
   Августа 19-го именным указом, данным министру народного просвещения, предписано было привести в действие постановление о Лицее. В конце этого указа читаем: "Я питаю твёрдое упование, что заведение сие вскоре процветёт под управлением начальства, коему оное вверяется"[86].
   Государь подарил Лицею собственную библиотеку, в которой некоторые книги находились прежде в личном его употреблении и сохраняли драгоценные собственноручные его замечания и отметки[87]. Но высокое покровительство Августейшего Учредителя выразилось особенно в том, что для помещения Лицея отведена была часть царскосельского дворца[88]. Главноначальствовавший над интендантскою конторою, граф Литта, получил 3-го февраля 1811 года именной указ об отдаче царскосельских строений, назначенных для Лицея, в ведение министра народного просвещения. Невозможно было сделать лучшего выбора. Лицей таким образом пользовался и необходимым в течение большей части года уединением, и близостью столицы, открывавшею доступ ко всем учебным средствам и пособиям. Дворцовые здания Царского Села[89], построенные ещё при Елисавете Петровне (1744) славным художником Растрелли, особенно украшены и возвеличены были во дни Екатерины, коей память ещё так свежо сохранялась в то время. Слава Её имени и царствования одушевляла лицеистов. Как сильны были эти впечатления, видно из одного раннего стихотворения Пушкина, Воспоминания в Царском Селе, и особенно из следующих неизданных стихов его, написанных, если мы не ошибаемся, около 1827 г., т. е. лет чрез 10 по выходе из Лицея:
   
   И славных дел передо мною
   Являлись вечные следы.
   Ещё исполнены великою женою
   Её любимые сады.
   Стоят -- населены чертогами, столпами,
   Гробницами друзей, кумирами богов,
   И славой мраморной, и медными хвалами
   Екатерининских орлов!
   Садятся призраки героев
   У посвящённых им столпов!
   Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,
   Перун Кагульских берегов,
   Вот, вот могучий вождь полуночного флага,
   Пред кем морей пожар и плавал и летал,
   Вот верный брат его, герой Архипелага,
   Вот Наваринский Ганнибал[90][91].
   
   2-го июня 1811 года именным указом, данным сенату, статский советник Малиновский, находившийся при государственной коллегии иностранных дел, назначен был директором Лицея. Василий Фёдорович Малиновский[92], брат известного Алексея Фёдоровича, управлявшего Московским архивом иностранных дел, издавна был приятелем Пушкиных. Уже это одно должно было расположить Сергея Львовича к помещению сына в Лицей. Сверх того, Лицей, как заведение вновь открываемое и при такой благоприятной обстановке, внушал родителям доверие. Наконец нельзя упустить из виду и того обстоятельства, что лицеисты воспитывались бесплатно[93].
   Летом 1811 года молодой Пушкин в первый раз оставил родной свой город, Москву. Дядя, Василий Львович, повёз его в Петербург.[94] Ещё и теперь некоторые помнят, как он, вместе с двенадцатилетним племянником, посещал московского приятеля своего, тогдашнего министра юстиции Ивана Ивановича Дмитриева; раз собираясь читать стихи свои, вероятно, в роде Опасного Соседа, он велел племяннику выйти из комнаты: резвый, белокурый мальчик, уходя, говорил со смехом: "Зачем вы меня прогоняете, я всё знаю, я всё уже слышал"[95].
   До половины августа он готовился ко вступительному экзамену. Доступ в Лицей был довольно затруднителен: в постановлении сказано, что "на первый случай полагалось принять в Лицей не менее 20 и не более 30 воспитанников, а в последствии времени по соображению с хозяйственным состоянием Лицея"[96]. Многие родители приехали в Петербург для определения детей своих[97], но только 38 человек были допущены к экзамену, и в это число Василию Львовичу удалось включить племянника своего, благодаря советам и ходатайству Александра Ивановича Тургенева, в то время служившего при министре духовных дел, князе А. Н. Голицыне. Мог ли Тургенев думать, что этот мальчик, которому по доброте своей он открывал доступ в Лицей, сделается знаменитым поэтом, и что чрез 26 лет он окажет ему другую услугу: отвезёт его тело на последнее жилище!
   Августа 12-го, 38 мальчиков подвергнуты были предварительному испытанию, и 30 из них, в том числе Пушкин, удостоены принятия в Лицей[98], на что и последовало высочайшее утверждение, испрошенное директором Лицея[99].
   Лицей торжественно открылся 19-го октября 1811 года,-- день, незабвенный для Пушкина и его товарищей, день, в который они потом ежегодно праздновали, и памяти которого Пушкин посвятил несколько лучших стихотворений своих[100].
   
   Вы помните: когда возник Лицей,
   Как Царь для нас открыл чертог Царицын.
   И мы пришли, и встретил нас Куницын
   Приветствием меж царственных гостей.
   
   С утра все члены Августейшей фамилии (кроме младших Великих князей и Великой княгини Екатерины Павловны, которая тогда жила в Твери), первые чины двора, министры, члены государственного совета и проч., собрались в придворную Царскосельскую церковь, которая вместе была и лицейскою церковью, находясь в середине здания и соединяя комнаты Лицея с Государевыми покоями[101]. Директор Лицея привёл в церковь всех воспитанников, профессоров и чиновников открываемого заведения. Отслушана была литургия, и потом всё собрание прошло по комнатам Лицея, в предшествии придворных певчих и духовенства, которое освятило их кроплением святой воды. Затем все собрались в залу, где прочитаны были некоторые места из Высочайше пожалованной Лицею грамоты. Министр просвещения передал эту грамоту директору для хранения[102]. За речью, которую произнёс директор[103], профессор Кошанский прочёл список чиновников Лицея и принятых в оный воспитанников. Наконец к сим последним обратился с речью профессор Куницын. Впечатление, произведённое этой речью, сохранялось в памяти Пушкина через 25 лет, как видно из вышеприведённых стихов, написанных в 1836 году. В этой речи, за которую Куницын получил орден, между прочим читаем: "Познания ваши должны быть обширны, ибо вы будете иметь непосредственное влияние на благо целого общества. Государственный человек должен знать всё, что только прикасается к кругу его действия... Государственный человек, будучи возвышен над прочими, обращает на себя взоры своих сограждан; его слова и поступки служат для них примером. Если нравы его беспорочны, то он может образовать народную нравственность более собственным примером, нежели властию... Благорастворённый воздух, безмолвное уединение, воспоминание о великой в жёнах и о воспитании в сём месте Августейшего Внука Ея, воскриляет младые таланты... Вы ли не устрашитесь быть последними в вашем роде? Вы ли захотите смешаться с толпою людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и каждый день поглощаемых волнами забвения? Нет! да не развратит мысль сия вашего воображения. Любовь к славе и отечеству должна быть вашим руководителем!"[104] По окончании речи Государь осмотрел помещение воспитанников[105] и удостоил своего присутствия обеденный стол их. Торжество заключилось иллюминациею.
   Это происходило в четверг. Через четыре дня, в понедельник, 23-го октября, началось в Лицее учение[106].
   Преподавание наук в Лицее, как и всё внутреннее устройство его, имело особенный характер. Уравненный в правах с русскими университетами[107], он не походил на сии последние уже по самому возрасту своих питомцев, которые при поступлении имели от 10 до 12 лет[108], но, с другой стороны, в высшем, четвёртом курсе Лицея преподавалось учение, обыкновенно излагаемое только с университетских кафедр. Таким образом, он соединял в себе характеры так называемых высших и средних учебных заведений. Лицеист в течение шести лет узнавал науки от первых начатков до философических обозрений.
   В "Постановлении о лицее" подробно изложены предметы, способ и распределение преподавания. Там сказано, что "самое большое число часов в неделю должно посвящать обучению грамматики, наук исторических и словесности, особливо языкам иностранным, которые должны быть преподаваемы ежедневно не менее 4 часов". Директору вменялось в обязанность стараться о том, чтобы воспитанники разговаривали между собою на французском и немецком языках подённо. Языкам греческому, английскому и итальянскому вовсе не учили. Латинскому языку дано было второстепенное место; его причислили к кафедре русской словесности, которую занимал профессор Николай Фёдорович Кошанский[109]. Он учил также и языку церковно-славянскому. В § 45 постановления читаем: "Учение Славянской грамматики для коренного познания Российского слова необходимо; а потому и должно быть обращено на часть сию особенное внимание". На последнем курсе лицеисты слушали историю изящных искусств по Винкельману. Вообще в преподавании словесности или "изящных письмен", как названа она в постановлении, главным почиталось чтение образцов. Рядом с ним деятельно шли практические упражнения, и ученики подавали Кошанскому свои сочинения не только в прозе, но и в стихах, обычай, может быть, перенесённый из Московского университетского пансиона, в котором Кошанский учился и, кажется, некоторое время был преподавателем. Об этих стихотворных упражнениях в классе сохранился забавный анекдот. Профессор задал в классе написать сочинение на тему: Восход солнца. Все ученики написали, кто как умел, и подали профессору свои листки и тетрадки. Остановка была за одним учеником, который никак не мог совладеть с трудною темою; у него была написана только одна фраза: "Грядёт с заката царь природы". Он стал просить Пушкина помочь ему. "Изволь",-- отвечал Пушкин, и, в одну минуту прибавив к приведённому началу следующие три стиха:
   
   И изумлённые народы
   Не знают, что начать,
   Ложиться спать или вставать,
   
   подал листок профессору[110].
   Об истории, которую преподавал столь известный впоследствии профессор Иван Козмич Кайданов[111], сказано в постановлении: "Во втором курсе история должна быть делом разума. Предмет её есть представить в разных превращениях государств шествие нравственности, успехи разума и падение его в разных гражданских постановлениях". В четвёртом курсе лицеисты слушали философическое обозрение знатнейших эпох всемирной Истории по Боссюэту и Феррану. Кайданов преподавал также и географию.
   Что касается до способа преподавания, то профессорам вменялось в обязанность "не затемнять ум детей пространным изъяснением, но возбуждать собственное его действие", "не диктовать уроков" и "избегать высокопарности". "Всё пышное, высокопарное, школьное, совершенно удаляемо было от понятия и слуха воспитанников"[112].
   В какой степени и каким образом всё это применялось к самому делу, остаётся неизвестным. Но нет сомнения в том, что лицейское преподавание было плодотворно. Лицеисты получили, и многие из них навсегда сохранили, любовь к науке и просвещению.
   Выше назвали мы двух профессоров Лицея. Следует упомянуть и об остальных. Законоучителем сначала был священник Николай Васильевич Музовской, в 1816 г. уехавший в Берлин для преподавания православного закона Её Величеству нынешней Государыне Императрице. Место его в Лицее заступил временно священник Гавриил Полянский, а потом один из учёнейших членов нашего духовенства Герасим Петрович Павский[113]. Психологию, логику, нравственную философию, науки политические преподавал Александр Петрович Куницын[114], самый заметный из всех лицейских профессоров, по талантам, дару слова и по новости идей, которые он излагал в статьях и, без сомнения, в лекциях своих. Он получил образование в Геттингенском университете и был в близких отношениях к А. И. Тургеневу. О лекциях Куницына Пушкин вспоминал всегда с восхищением, и лично к нему до смерти своей сохранил неизменное уважение[115]. Мы уверены, что в утраченных записках Пушкина много о нём говорилось.-- Кафедру философии и эстетики занимал Александр Иванович Галич; об отношениях к нему лицеистов можно судить по двум посланиям Пушкина[116].-- Преподавателем наук математических был Яков Иванович Карцев.
   Большое влияние, уже вследствие частого обращения, вероятно, имели на лицеистов преподаватели обоих иностранных языков. Немецкому языку учил директор лицейского пансиона, Фёдор Матвеевич фон Гауеншильд, который по смерти Малиновского, последовавшей в начале 1814 года, около двух лет исправлял должность директора Лицея[117]. Он хорошо знал по-русски и впоследствии по желанию государственного канцлера, графа Н. И. Румянцева перевёл на немецкий язык первые 6 томов истории Карамзина[118]. Но немецкий язык не полюбился Пушкину. Несмотря на то, что лицеистов обязывали говорить по-немецки, несмотря на пример и внушения Дельвига, он почти вовсе не знал этого языка.-- Всех занимательнее и веселее были уроки профессора французского языка, человека пожилых лет, эмигранта, уже давно жившего в России, оставившего, с соизволения Екатерины II, своё настоящее имя Марата, столь страшно прославленное родным его братом и назвавшегося Бури, по месту своего рождения во Франции[119]. Давыд Иванович де Бури[120] учил во всех женских заведениях Петербурга и всюду был любим за живой и весёлый характер. Он между прочим переводил с лицеистами на французский язык Недоросля фон Визина[121].
   При исчислении людей, имевших влияние на лицеистов[122], нельзя пройти молчанием их неразлучного собеседника, учителя рисования и гувернёра, Сергея Гавриловича Чирикова, который занимал эту должность в течение многих лет. Лицеисты любили его. У него бывали Литературные собрания. В его гостиной, над диваном, долго сохранялось несколько шуточных стихов, написанных на стене Пушкиным[123].-- Чистописанию учил Фотий Петрович Калиныч.
   Все эти люди, посреди которых протекло отрочество Пушкина, имели или по крайней мере могли иметь на него всякого рода влияние. Прямых, положительных сведений о пребывании его в Лицее, несмотря на всё наше старание, мы не могли собрать много. Собственные его записки, в которых, без сомнения, он говорил подробно о лицейской своей жизни, сожжены; из его товарищей до сих пор ещё никто не поделился с публикою воспоминаниями о том времени. Мы принуждены довольствоваться указаниями, рассеянными в сочинениях Пушкина и немногими собранными сведениями.
   Едва только возник Лицей, едва устроилось в нём правильное преподавание (затрудняемое сначала неравенством в познаниях воспитанников[124]), как внешние политические события отвлекли от него внимание высшего правительства. Но гроза двенадцатого года плодотворно подействовала и на молодых лицеистов. Она оживляла, и питала в них высокое чувство патриотизма, и конечно в это время пробудилась в душе Пушкина его горячая любовь к родине.
   
   Вы помните: текла за ратью рать;
   Со старшими мы братьями прощались,
   И в сень наук с досадой возвращались,
   Завидуя тому, кто умирать
   Шёл мимо нас...[125]
   
   С каким чувством говорит пятнадцатилетний поэт о пожаре Москвы:
   
   Края Москвы, края родные,
   Где на заре цветущих лет
   Часы беспечности я тратил золотые,
   Не зная горестей и бед,
   И вы их видели, врагов моей отчизны,
   И вас багрила кровь и пламень пожирал!
   И в жертву не принёс я мщенье вам и жизни...
   Вотще лишь гневом дух пылал[126]!
   
   Блистательный конец Отечественной войны, кровавые славные битвы 1813 года, наконец взятие Парижа, все эти чудные события подымали дух народный, волновали всех и каждого. В 1814 году лицеисты были ближайшими свидетелями народного торжества. В 20-х числах июля Государь возвратился из-за границы. В Павловске устроен был праздник в честь гвардии. В Царском Селе воздвиглись триумфальные ворота[127].
   
   Вы помните, как ваш Агамемнон
   Из пленного Парижа к нам примчался.
   Какой восторг тогда пред Ним раздался!
   Как был велик, как был прекрасен Он,
   Народов друг, спаситель их свободы!
   Вы помните, как оживились вдруг
   Сии сады, сии живые воды,
   Где проводил он главный свой досуг[128]!
   
   То было время всеобщего одушевления. Такое время, плодотворное для всех, пробуждает в отдельных лицах душевные силы, вызывает к деятельности природою данные способности. Мы, не обинуясь, приписываем влиянию тогдашних славных событий быстрое развитие поэтического таланта Пушкина; конечно вместе с тем признавая, что влияние это не было единственным, что сему развитию способствовали и лицейское уединение, и счастливое дружество даровитых отроков, и поощрения просвещённых наставников. Муза, любившая Пушкина в младенчестве, не забыла его и в отрочестве.
   Переходя к рассказу о поэтической деятельности Пушкина в Лицее, не можем отказать себе в удовольствии напомнить читателям те пленительные выражения, в которых сам он говорит о ней.
   
   В те дни, когда в садах Лицея
   Я безмятежно расцветал,
   Читал охотно Апулея,
   А Цицерона не читал,
   В те дни, в таинственных долинах,
   Весной, при кликах лебединых,
   Близ вод, сиявших в тишине,
   Являться муза стала мне.
   Моя студенческая келья
   Вдруг озарилась. Муза в ней
   Открыла пир младых затей.
   Воспела детские веселья
   И славу нашей старины,
   И сердца трепетные сны[129].
   В 1820 г. в Кишинёве писал он:
   Богини мира, вновь явились музы мне
   И независимым досугам улыбнулись;
   Цевницы брошенной уста мои коснулись,
   Старинный звук меня обрадовал: и вновь
   Пою мои мечты, природу и любовь,
   И дружбу верную, и милые предметы,
   Пленявшие меня в младенческие леты,
   В те дни, когда ещё незнаемый никем,
   Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
   Я пеньем оглашал приют забав и лени
   И Царскосельские хранительные сени[130].
   Или обращаясь к музе своей:
   Младенчество прошло, как лёгкий сон...
   Ты отрока беспечного любила.
   Средь важных муз тебя лишь помнил он,
   И ты его тихонько посетила[131].
   
   В одном из уцелевших отрывков его записок читаем: "Я начал писать с 13-летнего возраста"[132]. Такое раннее начало отчасти становится для нас понятным, когда мы вспомним, что Пушкин, по свидетельству брата своего, будучи ребёнком, проводил бессонные ночи в кабинете отца и тайком пожирал книги одну за другой[133], что он необыкновенно рано начал развивать свои способности и рано усвоил себе известный запас сведений.
   Как в Московском университетском пансионе около Жуковского образовалось дружеское литературное общество, так и в Лицее любовь к стихотворству,
   Охота смертная на рифмах лепетать
   собирала около Пушкина талантливых отроков. Но направление и судьба этих детских литературных обществ были различны. В Московском пансионе собрания молодых любителей словесности, под председательством Антонского и других наставников, наследственно продолжались в течение многих лет. В Лицее они скоро были остановлены затем, что стихи мешали лицеистам учиться.-- Литературный лицейский кружок образовался очень рано, едва ли не тотчас по открытии Лицея. Главное участие и первенство конечно принадлежали Пушкину. Другими участниками были: Дельвиг, Илличевский, Корсаков, князь А. М. Горчаков, барон М. А. Корф, С. Г. Ломоносов, Д. Н. Маслов, Н. Г. Ржевский, В. К. К<юхельбекер>, М. Л. Яковлев. Вместе с некоторыми другими товарищами они вздумали издавать журналы, т. е. собирать свои произведения, переписывать, разрисовывать, переплетать и проч. Таких журналов было четыре. К сожалению, мы ничего не можем сказать о содержании их. Один журнал: Лицейский Мудрец, остался во Флоренции вместе с бумагами умершего там Николая Корсакова; остальные три: Для удовольствия и пользы, Неопытное перо и Пловец, в 1825 году были отданы брату одного из лицеистов и недоступны любопытству биографа[134].
   По преданию, за достоверность которого нельзя, впрочем, ручаться, первые русские стихи Пушкин написал к лучшему другу своего детства, к сестре. Стихи эти доселе ходят в рукописи[135]. Надо заметить, что родители Пушкина, поместив младшего сына своего в пансион Гауеншильда, переселились на житьё в Петербург[136]. Пушкин, во всё пребывание своё в Лицее, кажется, ни разу не ездил в Москву[137]. Вышеупомянутые стихи к сестре писаны из Лицея в Петербург. Они начинаются так:
   
   Ты хочешь, друг бесценной,
   Чтоб я, поэт младой,
   Беседовал с тобой
   И с лирою забвенной.
   
   Далее поэт переносится мечтою из уединения своего под отчий кров.
   Тайком вошед в диванну,
   Хоть помощью пера,
   О как тебя застану,
   Любезная сестра!
   Чем сердце занимаешь
   Вечернею порой?
   Жан Жака ли читаешь,
   Жанлис ли пред тобой?
   Иль с резвым Гамильтоном
   Смеёшься всей душой?
   Иль с Греем и Томсоном
   Ты пренеслась мечтой
   В поля, где от дубравы
   Вдоль веет ветерок,
   И шепчет лес кудрявый,
   И мчится величавый
   С вершины гор поток?
   Но вот уж я с тобой,
   И в радости немой
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   Твой друг расцвёл душой,
   Как ясный вешний день.
   Забыты дни разлуки,
   Дни горести и скуки,
   Исчезла грусти тень!
   Но это лишь мечтанье!
   Увы! в монастыре,
   При бледном свеч сияньи,
   Один, пишу к сестре.
   Всё тихо в мрачной келье,
   Защёлка на дверях,
   Молчанье, враг веселья,
   И скука на часах.
   Стул ветхий, необитый
   И шаткая постель,
   Сосуд, водой налитый,
   Соломенна свирель:
   Вот всё, что пред собою
   Я вижу пробуждён.
   Фантазия! тобою
   Одной я награждён!
   Тобою пренесённый
   К волшебной Ипокрене
   И в келье я блажен!
   Что было бы со мною,
   Богиня, без тебя? и проч.
   
   Это, вероятно, первые звуки Пушкинской поэзии. Вскоре и публика услышала гармоническое пение, раздавшееся в тиши лицейской. В первый раз стихи Пушкина появились в печати в 1814 году[138], в лучшем повременном издании того времени, Вестнике Европы, коим заведывал тогда Владимир Васильевич Измайлов. Дельвиг предупредил друга своего: ода его на взятие Парижа появилась в июньской (12-й) книжке Вестника Европы 1814 года; в следующей книжке находим первое печатное стихотворение Пушкина. Оно называется: К другу стихотворцу. Пятнадцатилетний поэт, изображая перед Дельвигом опасности того поприща, на которое он выступил, между прочим говорит:
   
   Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет,
   И перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
   Хорошие стихи не так легко писать,
   Как Витгенштейну Французов побеждать.
   Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,
   Певцы бессмертные, и честь и слава Россов,
   Питают здравый ум и вместе учат нас,
   Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
   Творенья громкие Рифматова, Графова,
   С тяжёлым Бибрусом гниют у Глазунова;
   Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
   И Фебова на них проклятия печать.
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   Поэтов хвалят все, читают лишь журналы;
   Катится мимо их фортуны колесо;
   Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
   Камоэнс с нищими постелю разделяет;
   Костров на чердаке безвестно умирает,
   Руками чуждыми могиле предан он:
   Их жизнь -- ряд горестей, гремяща слава -- сон.
   
   Конечно, многие наши стихотворцы охотно подписали бы своё имя под такими стихами. В следующей книжке Вестника Европы напечатано было второе стихотворение Пушкина: Кольна (подражание Оссиану); далее в остальных книжках 1814 года находим ещё три довольно слабые пиесы его: Венере от Лаисы при посвящении ей зеркала, Опытность, Блаженство. Все эти стихотворения, под коими Пушкин подписывался разными псевдонимами, доселе не вошли в собрание его сочинений. В принадлежности их ему удостоверяет рукопись под названием: Собрание лицейских стихотворений. Часть I. Напечатанные пиесы. В этой рукописи, принадлежащей лицейскому товарищу Пушкина, барону М. А. Корфу и сообщённой им В. П. Гаевскому, находятся все вышеуказанные стихотворения[139].
   Талант молодого любимца богов зрел не по дням, а по часам. С каждым новым произведением заметно росли сила стиха, прелесть выражения, смелость мысли, одним словом, те качества, которые впоследствии сделались всегдашним, неотъемлемым его достоянием. Пушкин неудержимо предавался обаятельному искусству. Поэтические мечтания овладевали им совершенно.
   
   Всё волновало нежный ум:
   Цветущий луг, луны блистанье,
   В часовне ветхой бури шум,
   Старушки чудное преданье.
   Какой-то демон обладал
   Моими играми, досугом;
   За мной повсюду он летал,
   Мне звуки дивные шептал,
   И тяжким, пламенным недугом
   Была полна моя глава;
   В ней грёзы чудные рождались;
   В размеры стройные стекались
   Мои послушные слова
   И звонкой рифмой замыкались.
   
   Стихи грезились ему во сне. Так, в Послании к Лицинию[140], которое умышленно названо переводом с латинского, два следующие стиха:
   
   Пускай Гликерия, красавица младая,
   Равно всем общая, как чаша круговая,
   
   сочинены во сне[141].
   Послание к Лицинию относится уже к 1815 году. Год этот, конечно, был памятен Пушкину. С него начинается литературная известность и слава его, дотоле ограниченные тесным царскосельским кружком. В этом году под стихами его уже находим полное его имя. О нём заговорили...
   4-го и 8-го чисел января в первый раз происходило в Лицее торжественное публичное испытание. Государь не мог удостоить его своего присутствия: Он жил тогда в Вене. Тем не менее посетителей собралось множество. Несмотря на расстояние, друзья просвещения и важные государственные лица нарочно приехали из Петербурга посмотреть вблизи на этот новый рассадник наук, столь любимый Его Величеством. Во время экзамена по предмету Русской словесности вызвали Пушкина, и он прочёл перед многочисленным собранием свои Воспоминания в Царском Селе, во многих местах истинно-прекрасные[142]. Все слушатели почувствовали, что это не были обыкновенные, сочинённые на заданную тему стихи. Но, без сомнения, немногие внимали им с таким участием, как семидесятилетний Державин, почётным гостем сидевший на экзамене. Он, конечно, не мог без сердечного волнения слушать эти гармонические строфы: в них говорилось о Екатерине, о прошлом веке, им воспетом, о нём самом. Растроганный, он поднялся с кресел и пошёл обнимать молодого поэта... Но вот собственный рассказ Пушкина об этих незабвенных для него минутах: "Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел поджавши голову рукою; лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож[143]. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в Русской словесности. Тут он оживился: глаза заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочёл мои Воспоминания в Ц. С., стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошёл я до стиха, где упоминаю имя Державина[144], голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил своё чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли..."[145]
   
   Сюда-то относятся слова Пушкина о музе своей:
   И свет её с улыбкой встретил.
   Успех нас первый окрылил.
   Старик Державин нас заметил
   И в гроб сходя благословил[146].
   
   Или:
   
   И славный старец наш, царей певец избранный,
   Крылатым гением и грацией венчанный,
   В слезах обнял меня дрожащею рукой
   И счастье мне предрёк, незнаемое мной[147].
   
   Но шестнадцатилетний поэт привёл в восхищение не одного Державина. Все дивились необыкновенному таланту. На большом обеде у министра народного просвещения графа Разумовского о нём шёл общий говор. Все предсказывали будущую его славу. Хозяин, обратясь к Сергею Львовичу, который находился тут же, заметил между прочим: "Я бы желал однако ж образовать сына вашего к прозе".-- "Оставьте его поэтом",-- возразил с жаром Державин[148].
   Две заключительные строфы стихотворения, пробудившего такое всеобщее внимание, посвящены Жуковскому. Обращаясь к нему, Пушкин говорит:
   
   О Скальд России вдохновенный,
   Воспевший ратных грозный строй!
   В кругу друзей твоих, с душой воспламененной,
   Взгреми на арфе золотой,
   Да снова стройный глас герою в честь прольётся,
   И струны трепетны посыплют огнь в сердца.
   
   Предпоследний стих относится к стихотворению Жуковского, тогда только что появившемуся в Петербурге. 30-го декабря 1814 года А. И. Тургенев в Зимнем дворце читал Императрице Марии Фёдоровне, некоторым членам царского семейства и немногим их приближённым Послание к Императору Александру[149].
   В это время Жуковский проездом из деревни в Петербург жил в Москве. Приятель его Василий Львович Пушкин получил из Петербурга новое стихотворение племянника своего. Сохранилось любопытное предание, что в один день Жуковский пришёл к друзьям своим и с радостным видом объявил, что из Петербурга присланы прекрасные стихи. Это были Воспоминания в Царском Селе. Он принёс их с собою, читая вслух, останавливался на лучших местах и говорил: "Вот у нас настоящий поэт!"[150]
   Жуковский видал Пушкина ещё в Москве ребенком; но настоящее знакомство их началось летом 1815 года. После неоднократных вызовов вдовствующей Государыни, в конце весны, Жуковский наконец приехал в Петербург и в течение лета и осени посещал Царское Село и Павловск, где читал Императрице стихи свои[151]. Надо заметить, что в это время он был наверху своей славы. Три издания Певца в стане Русских воинов раскупились в один год. Послание к Императору Александру было принято с восторгом, как выражение общих народных чувств. Друзья носили Жуковского на руках. Вдовствующая Государыня отменно ему благоволила. Тогда-то Пушкин написал к нему послание, коим испрашивал себе благословения у поэта на поэтическое служение.
   
   Благослови, поэт! в тиши Парнасской сени
   Я с трепетом склонил пред музами колени,
   Опасною тропой с надеждой полетел,
   Мне жребий вынул Феб -- и лира мой удел...
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   И ты, природою на песни обреченный,
   Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?
   Могу ль забыть я час, когда перед тобой
   Безмолвный я стоял, и молнийной струёй
   Душа к возвышенной душе твоей летела
   И, тайно съединясь, в восторгах пламенела?
   Нет, нет! решился я без страха в трудный путь;
   Отважной верою исполнилася грудь![152]
   
   Жуковский полюбил, как родного, вдохновенного юношу. Он тотчас оценил всю силу его таланта. По достоверному преданию[153], 32-летний, уже славный и опытный поэт, видаясь с Пушкиным, нарочно читал ему свои стихи, и если в следующие свидания Пушкин не вспоминал и не повторял их, он считал произведение своё слабым, уничтожал или поправлял его. Между ними рано начались самые нежные отношения. С нежным, отеческим участием Жуковский радовался блестящим успехам Пушкина, снисходил к его увлечениям, прощал его заносчивость, берёг его, заботился о нём. Сам Пушкин впоследствии называл его своим Ангелом-хранителем[154].
   В исходе 1815 года Государь окончательно возвратился из чужих краёв, вторично побывав за Рейном, даровав снова мир Европе. Разумеется, лицеисты одни из первых увидали Его. Пушкин, так прекрасно Его назвавший грозным Ангелом[155], приветствовал Его возвращение стихотворением, из коего считаем нужным привести следующий отрывок. Описывая недавно бывшие кровавые побоища, Пушкин говорит между прочим:
   
   А я... вдали громов, в сени твоей надежной...
   Я тихо расцветал беспечный, безмятежный!
   Увы! мне не судил таинственный предел
   Сражаться за Тебя под градом вражьих стрел!..
   Сыны Бородина, о Кульмские герои!
   Я видел, как на брань летели, ваши строи;
   Душой восторженной за братьями спешил;
   Почто ж на бранный дол я крови не пролил?
   Почто, сжимая меч младенческой рукою,
   Покрытый ранами не пал я пред Тобою,
   И славы под крылом наутре не почил?
   Почто великих дел свидетелем не был?[156] .
   
   Возвращения Государева ожидали приготовленные к печати восемь томов Истории Государства Российского. В первых числах февраля 1816 года Карамзин привёз их в Петербург и поднёс Государю. Кто из русских не знает прекрасного посвящения, коим начинается первый том Истории Государства Российского? Карамзин читал друзьям своим это посвящение. Пушкин присутствовал при чтении, жадно внимал пленительным выражениям высоких, истинно патриотических чувств, запомнил всё и, пришедши домой, записал от слова до слова, так что посвящение сделалось известно в лицейском кружку гораздо прежде, чем было напечатано[157]. Карамзин ещё в Москве часто видел Пушкина, будучи приятелем отца его и дяди. Гениальный юноша не мог укрыться от его внимания. В этот приезд свой Карамзин, вероятно, познакомился с ним ближе и успел привлечь его к себе ласкою, одобрением и участием. Пушкин так говорит о том:
   
   Сокрытого в веках священный судия,
   Страж верный прошлых лет, наперсник, муж любимый
   И бледной зависти предмет неколебимый,
   Приветливым меня вниманьем ободрил[158].
   
   Но это была лишь минутная встреча. Скоро представился случай к сближению их. Карамзин уехал в марте в Москву, но с тем, чтобы возвратиться назад с семейством своим. Государь приказал отвести ему в Царском Селе дом на лето. Во второй половине мая он оставил Москву (уже навсегда, хотя и не предполагал того) и поселился в Царском Селе. Там, занимаясь продолжением Истории и печатанием первых её томов, он приглашал к себе Пушкина, беседовал с ним, и Пушкин имел возможность слушать Историю Государства Российского из уст самого историографа. Впоследствии он писал к брату своему, прося прислать Библию: "Библия для христианина то же, что история для народа. Этою фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие истории Карамзина. При мне он её и переменил[159]".
   Пушкин горячо полюбил Николая Михайловича и супругу его, и сделался у них домашним человеком. Как и Жуковский, Карамзин любовался молодым поэтом, предостерегал, удерживал, берёг его и после спас в одну из решительных минут его жизни.
   Друг Карамзина, Иван Иванович Дмитриев, живший в Петербурге несколько лет в звании министра юстиции, также почтил своим вниманием Пушкина, который говорит о том в одном стихе своего послания к Жуковскому[160].
   
   И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил.
   
   Столь же рано узнал Пушкина и Батюшков, часто посещавший Сергея Львовича ещё в Москве и находившийся в приятельских отношениях с Василием Львовичем. Во второй половине 1814 года он воротился в Петербург из-за границы; в это время Пушкин написал к нему послание, начинающееся так:
   
   Философ резвый и пиит,
   Парнасский счастливый ленивец,
   Харит изнеженный любимец,
   Наперсник милых Аонид!
   Почто на арфе златострунной
   Умолкнул радости певец?[161]
   
   Убеждая Батюшкова снова взяться за лиру, Пушкин говорит между прочим:
   
   Поэт! в твоей предметы воле!
   Во звучны струны смело грянь,
   С Жуковским пой кроваву брань,
   И грозну смерть на ратном поле.
   И ты в строях её встречал,
   И ты, постигнутый судьбою,
   Как Росс, питомцем славы пал!
   Ты пал, и хладною косою
   Едва, скошенный, не увял![162]
   Послание, разумеется, дошло до Батюшкова.
   
   Он сам советовал Пушкину воспевать военные события, о чём заключаем по следующим стихам из второго к нему послания Пушкина[163]
   
   А ты, певец забавы
   И друг Пермеских дев,
   Ты хочешь, чтобы славы
   Стезёю полетев,
   Простясь с Анакреоном,
   Спешил я за Мароном
   И пел при звуках лир
   Войны кровавый пир.
   
   К Батюшкову Пушкин сохранял неизменное уважение. Он любил особенно своё стихотворение Муза, потому что оно "отзывается стихами Батюшкова"[164].
   Так сближался Пушкин с лучшими нашими писателями. Они рано отгадали в нём силу гениальную и с радостным участием приняли в свой круг. В то время русская литература разделялась на два стана. Российская академия с председателем своим А. С. Шишковым, и Беседа любителей русского слова с Державиным, кн. Шаховским, Хвостовыми и проч., строго держась старых правил искусства, завещанных Лагарпом и Буало, чуждались нововведений, восставали на Карамзина и Жуковского, ещё любили громозвучные и высокопарные оды, уже осмеянные остроумным автором Чужого Толка[165], и усердно испещряли произведения свои славянскими словами и оборотами Рассуждение о старом и новом слоге, соч. А. С. Шишкова (1803) Новый Стерн, комедия кн. Шаховского (1807) явно направлены были против Карамзина. Молодые последователи и поклонники сего последнего решились отвечать. В. Л. Пушкин защищался от академических нападок Шишкова. В 1812 году Д. В. Дашков был исключён из С.-Петербургского общества любителей словесности за насмешливый панегирик графу Д. И. Хвостову, торжественно прочтённый в заседании общества[166]. В 1815 году литературная брань возгорелась с новою силою. Кн. Шаховской написал и поставил на сцену комедию: Липецкие воды, в которой представил в смешном виде Жуковского под именем унылого балладника Фиалкина. Это подало повод друзьям Жуковского образовать свой кружок и самим действовать. Возник знаменитый Арзамас[167], немилосердно преследовавший насмешками, пародиями, похвальными речами и пр. Беседу и Академию. В Арзамасе тотчас приняли живое участие лучшие писатели, даровитые любители словесности, и назвались именами, взятыми из баллад Жуковского, секретаря Арзамаса.
   О весёлых собраниях нового литературного общества услышал в Москве страстный любитель всякого рода шуток, каламбуров и острот Василий Львович Пушкин; разумеется, он тотчас захотел принять в них участие, сам выбрал себе имя Вот (столь часто повторяемое в балладах) и в декабре 1815 года приехал в Петербург. Арзамасцы торжественно, с разными обрядами, приняли его и как старейшего между ними назвали старшиною или Старостою Арзамаса.
   Мы сочли нужным упомянуть обо всём этом для того, чтобы читателям понятно было следующее письмо Пушкина к Василью Львовичу, как нельзя лучше изображающее отношения их, неизвестно почему называемые г. Гаевским далеко не дружественными[168].
   
   Тебе, о Нестор Арзамаса,
   В боях воспитанный поэт,
   Опасный для певцов сосед[169]
   На страшной высоте Парнаса,
   Защитник вкуса, грозный Вот!
   Тебе, мой дядя, в новый год,
   Веселья прежняго желанье,
   И слабый сердца перевод --
   В стихах и прозою посланье.
   
   "В письме вашем вы называли меня братом; но я не осмелился назвать вас этим именем, слишком для меня лестным.
   
   Я не совсем ещё рассудок потерял,
   От рифм вакхических шатаясь на Пегасе:
   Я знаю сам себя, хоть рад, хотя не рад...
   Нет, нет, вы мне совсем не брат:
   Вы дядя мой и на Парнасе".
   
   "Итак, любезнейший из всех дядей поэтов здешнего мира, можно ли мне надеяться, что вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов-племянников.
   
   Да, каюсь я конечно перед вами:
   Совсем не прав пустынник-рифмоплёт;
   Он в лености сравнится лишь с богами;
   Он виноват и прозой и стихами:
   Но старое забудьте в новый год".
   
   "Кажется, что судьбою определены мне только два рода писем, обещательные и извинительные; первые, в начале годовой переписки, а последние при последнем её издыхании. К тому же приметил я, что и все они состоят из двух посланий; это, мне кажется, непростительно.
   
   Но вы, которые умели
   Простыми песнями свирели
   Красавиц наших воспевать,
   И с гневной музой Ювенала
   Глухого варварства начала
   Сатирой грозной осмеять,
   И мучить бедного Ослова
   Священным Феба языком,
   И лоб угрюмый Шутовскова
   Клеймить единственным стихом!
   О вы, которые умели
   Любить, обедать и писать --
   Скажите искренно -- ужели
   Вы не умеете прощать?"
   
   "Напоминаю о себе моим незабвенным; не имею больше времени, но... надобно ли ещё обещать? Простите, вы все, которых любит моё сердце и которые любите ещё меня...
   
   Шолье Андреевич[170] конечно
   Меня забыл давным-давно,
   Но я люблю его сердечно
   За то, что любит он беспечно
   И пить и петь своё вино,
   И над всемирными глупцами
   Своими резвыми стихами
   Смеётся, право, пресмешно"[171].
   
   Как должен был радоваться Василий Львович, получив это послание. Вообще он искренно любил племянника и , спешил печатать стихи его.
   
   Поэтов грешный лик
   Умножил я собою,
   И я главой поник
   Пред милою мечтою.
   Мой дядюшка-поэт
   На то мне дал совет
   И с музами сосватал[172].
   
   Сам Пушкин, написавший в Лицее около ста стихотворений, лишь немногие из них отдавал в печать и только под двумя или тремя выставил вполне своё имя. Часто стихотворения его печатались без его воли и ведома, о чём сам полушутя говорил он в одном послании к Дельвигу.
   
   Предатели-друзья
   Невинное творенье
   Украдкой в город шлют,
   И плод уединенья
   Тисненью предают --
   Бумагу убивают,
   Поэта окружают
   С улыбкой остряки.
   "Ах, сударь! мне сказали,
   Вы пишете стишки?
   Увидеть их нельзя ли?
   Вы в них изображали,
   Конечно, ручейки,
   Конечно, василёчек,
   Иль тихий ветерочек
   И рощи и цветки..."[173]
   
   Уже в то время он отличался в этом отношении скромностию, порукою истинного дарования, и тою совестливою строгостью к самому себе, которой гордо держался до конца и которая не дозволяла ему являться перед публикою иначе, как с произведениями вполне отделанными. Оттого большая часть его лицейских стихотворений появилась в печати уже по смерти его. Стихотворения эти разнообразны, как и самые случаи, их вызвавшие. В них часто рисуется перед нами жизнь разгульного, быстро созревавшего юноши со всеми восторгами и увлечениями пылких страстей. Кроме лицейских товарищей, кроме знакомств литературных, у него был особенный кружок, в котором нередко проводил он свои досуги и который состоял отчасти из офицеров лейб-гусарского полка, стоявшего в Царском Селе. Один из сих последних был почти ежедневным собеседником его. Пушкина всюду любили за остроту, веселонравие, неистощимый запас шуток и всего более за стихи,-- а ими он, можно сказать, бросал направо и налево. Иной стихотворец во всю жизнь не написал столько стихов, сколько Пушкин в шесть лет лицейской жизни. Сознав силу своего таланта, он решился не расточать его на произведения мелочные, и принялся за большой труд. Мы говорим о поэме Руслан и Людмила, которой первые песни писаны в Лицее[174].
   Понятно, что при таком направлении не могло быть порядка и больших успехов в учении формальном, в знании уроков и ответах на экзамене. Любопытны отзывы о нём профессоров. Кайданов в ведомости о дарованиях, прилежании и успехах воспитанников Лицея по части географии, всеобщей и Российской истории, с 1-го ноября 1812 по 1-е января 1814 отозвался о Пушкине в следующих выражениях: "При малом прилежании оказывает очень хорошие успехи, и сие должно приписать одним только прекрасным его дарованиям. В поведении резв, но менее противу прежнего". Профессор Куницын говорит о нём в ведомости почти за то же время: "Весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне не прилежен. Он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень не велики, особливо по части логики"[175]. Наконец аттестат, выданный ему из Лицея, свидетельствовал об отличных успехах его в фехтовании и танцевании и о посредственных в русском языке[176].
   Но если Пушкин ленился в классах, не выучивал уроков и в лицейских ведомостях всегда бывал в числе последних, то взамен того он предавался чтению со всем жаром гениальной любознательности. При своей необыкновенной памяти, быстроте понимания и соображения он быстро усвоивал себе разнообразные познания. В лицейском стихотворении Городок, написанном в первой половине 1815 года[177], он перечисляет любимых своих писателей.
   
   Укрывшись в кабинет,
   Одни я не скучаю,
   И часто целый свет
   С восторгом забываю.
   Друзья мне мертвецы,
   Парнасские жрецы,
   Над полкою простою,
   Под тонкою тафтою,
   Со мной они живут,
   Певцы красноречивы,
   Прозаики шутливы,
   В порядке стали тут.
   Сын Мома и Минервы,
   Фернейский злой крикун,
   Поэт в поэтах первый,
   Ты здесь, седой шалун!
   Он Фебом был воспитан,
   Из детства стал пиит;
   Всех больше перечитан,
   Всех менее томит.
   На полке за Вольтером
   Виргилий, Тасс с Гомером,
   Все вместе предстоят.
   Питомцы юных граций --
   С Державиным потом
   Чувствительный Гораций
   Является вдвоём.
   И ты, певец любезной,
   Поэзией прелестной
   Сердца привлекший в плен,
   Ты здесь, лентяй беспечный,
   Мудрец простосердечный,
   Ванюша Лафонтен!
   Ты здесь -- и Дмитрев нежный,
   Твой вымысел любя,
   Нашёл приют надежный
   С Крыловым близь тебя.
   Воспитаны Амуром
   Вержье, Парни с Грекуром
   Укрылись в уголок,
   (Не раз они выходят
   И сон от глаз отводят
   Под зимний вечерок).
   Здесь Озеров с Расином,
   Руссо и Карамзин,
   С Мольером исполином
   Фон-Визин и Княжнин.
   За ними, хмурясь важно,
   Их грозный Аристарх
   Является отважно
   В шестнадцати томах:
   Хоть страшно стихоткачу
   Лагарпа видеть вкус,
   Но часто, признаюсь,
   Над ним я время трачу, и проч.
   
   Вообще Пушкин может служить блестящим опровержением того мнения, которое полагает, что гению не нужны учение и труд. К счастию, ему открыты были в Лицее все средства для удовлетворения любознательности и страсти к чтению. Для лицеистов выписывались даже иностранные газеты. Но, сколько известно, Пушкин не любил этого рода чтение.
   Он не пробыл в Лицее положенных шести лет. Зимою 1816 года в лицейском здании был пожар[178], и необходимые по сему случаю перестройки, вероятно, ускорили первый выпуск лицеистов, назначенный в мае 1817 года. Но прежде чем говорить о выходе Пушкина из Лицея, следует упомянуть о товарищах, с которыми приходилось ему расставаться.
   Разумеется, все, или по крайней мере большая часть товарищей любили Пушкина, ибо невозможно было не любить его, живя с ним вместе. Для многих из них он был кумиром. Но лучшим его другом был Дельвиг,
   
   Товарищ юности живой,
   Товарищ юности унылой,
   Товарищ песен молодых,
   Пиров и чистых помышлений[179].
   
   Отсылая читателей к прекрасным статьям г-на Гаевского, в которых собраны о Дельвиге всевозможные подробности, мы заметим одно, что Дельвиг был для Пушкина тем же, чем для Карамзина А. А. Петров, для Жуковского Андр. И. Тургенев, для Батюшкова И. А. Петин. Любя Дельвига со всем пристрастием горячей дружбы, Пушкин думал видеть в нём те достоинства, которых желал самому себе. Этим объясняем мы себе его преувеличенные похвалы.
   
   Но я любил уже рукоплесканье,
   Ты, гордый, пел для муз и для души;
   Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
   Ты гений свой воспитывал в тиши![180]
   
   Или, говоря о первых стихотворениях Дельвига: "В них уже заметно необыкновенное чувство гармонии и той классической стройности, которой никогда он не изменял. Никто не приветствовал вдохновенного юношу, между тем как стихи одного из его товарищей, стихи посредственные, заметные только по некоторой лёгкости и чистоту мелочной отделки, в то же время были расхвалены и прославлены как некоторое чудо"[181].
   Некоторых товарищей Пушкин поминает в Лицейской годовщине своей 1825 года[182].
   
   Я пью один, и на брегах Невы
   Меня друзья сегодня именуют...
   Но многие ль и там из вас пируют?
   Ещё кого не досчитались вы?
   Кто изменил пленительной привычке?
   Кого от вас увлёк холодный свет?
   Чей глас умолк на братской перекличке?
   Кто не пришёл? Кого меж вами нет?
   Он не пришёл, кудрявый наш певец,
   С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:
   Под миртами Италии прекрасной
   Он тихо спит...
   
   Стихи эти относятся к Николаю Александровичу Корсакову, умершему во Флоренции в 1820 году[183].
   
   Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
   Чужих небес любовник беспокойный?
   Иль снова ты проходишь тропик знойный
   И вечный лёд полунощных морей?
   Счастливый путь! с лицейского порога
   Ты на корабль перешагнул шутя,
   И с той поры в морях твоя дорога,
   О волн и бурь любимое дитя!
   
   Тут говорит Пушкин о Фёдоре Фёдоровиче Матюшкине (ныне контр-адмирале Балтийского флота), который в 1817 г. отправился в путешествие кругом света с знаменитым мореплавателем Вас. Мих. Головниным, на корабле "Камчатка"[184].
   В 9-й строфе той же Лицейской годовщины назван, как полагают, Иван Иванович Пущин; в 10-й князь Александр Михайлович Горчаков, ныне полномочный министр наш в Вене:
   
   Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
   Хвала тебе -- фортуны блеск холодной
   Не изменил души твоей свободной:
   Всё тот же ты для чести и друзей.
   
   Пушкин очень любил князя Горчакова, написал к нему два послания[185]. Наконец предпоследний стих 13-й строфы следует читать так:
   
   Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было?
   
   В настоящее время из товарищей Пушкина осталось только 12 человек: князь Александр Мих. Горчаков (окончивший учение первым), Дмитрий Николаевич Маслов (директор департамента разных податей и сборов), Сергей Григор. Ломоносов (полномочный министр наш в Гаге)[186], барон Модест Андреевич Корф (член государ. совета и директор Императорской публичной библиотеки), Сергей Дмитриевич Комовский (помощник статс-секретаря государствен. совета), Александр Алексеевич Корнилов (сенатор), Александр Павлович Бакунин (Тверской гражданск. губернатор), Иван Васильевич Малиновский (сын директора, ныне отставной полковник), Фёдор Фёдорович Матюшкин, Михаил Лукьянович Яковлев, Константин Карлович Данзас (полковник при генерал-кригс-комиссаре), Павел Николаевич Мясоедов и граф Сильверий Броглио (сын эмигранта, с восстановлением Бурбонов ещё из Лицея уехавший во Францию, сделавшийся пэром и сохранивший любовь к России)[187].
   Здесь место напомнить читателям лицейские стихи Пушкина, в которых прекрасно выражается нежная привязанность его к Лицею и товарищам и которые написаны одному из них в альбом[188]:
   
   Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
   Исписанный когда-то мною,
   На время улети в лицейский уголок
   Всесильной, сладостной мечтою.
   Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
   Неволю мирную, шесть лет соединенья,
   Печали, радости, мечты души твоей,
   Размолвки дружества и сладость примиренья,
   Что было и не будет вновь...
   И с тихими тоски слезами
   Ты вспомни первую любовь.
   Мой друг! она прошла... но с первыми друзьями
   Не резвою мечтой союз твой заключён;
   Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
   О милый, вечен он!
   
   В половине мая 1817 года начались в Лицее выпускные экзамены. Они происходили в течение 15 дней, при многочисленной публике. Посетителям предоставлено было задавать лицеистам вопросы, что дало повод к занимательным ответам и прениям[189]. На экзамене из Русской словесности Пушкин читал сочинённое им на этот случай довольно слабое стихотворение Безверие: в нём говорится о сострадании, которое должно иметь к неверующему[190]. Ответы его не были удовлетворительны. Он выпущен был 19-м, с чином X класса или гвардии офицера.
   Мая 19-го, на имя исправлявшего должность министра народного просвещения князя А. Н. Голицына, последовал указ, в котором сказано, что хотя лицеисты собственно назначаются для гражданской службы, но как между ними некоторые могут иметь склонность к военной, то таким предоставляется поступать офицерами в гвардию, по выучению фронтовой службы[191]. Ещё прежде было обращено внимание на военную часть, и с 1816 года инженер-полковник барон Фёдор Богданович Эльснер преподавал лицеистам военные науки[192].
   9-го июня, происходил в Лицее торжественный акт, удостоенный Высочайшего присутствия. Когда окончились обычные чтения, князь А. Н. Голицын поочерёдно представил Его Величеству выпускаемых воспитанников. Государь говорил с ними[193], напоминал им обязанности их, и в знак своего благоволения приказал выдавать поступающим в гражданскую службу, до получения штатных мест, денежное вспоможение из государственного казначейства[194].
   В заключение акта пропета была прощальная песнь воспитанников, сочинённая Дельвигом. Директор Лицея, Егор Антонович Энгельгардт (который занял эту должность только с 1816 г. и к которому все лицеисты питали уважение и любовь[195]), поручил было написать эту песнь Пушкину, но он не согласился. Написанное им стихотворение К товарищам перед выпуском[196] не могло быть пропето на акте. Конечно, немногие из лицеистов оставляли место своего воспитания с таким чувством, как Пушкин, и никто так прекрасно не поминал его:
   
   Благослови, ликующая Муза,
   Благослови! да здравствует лицей!
   Наставникам, хранившим юность нашу
   Всем честию, и мёртвым и живым,
   К устам подъяв признательную чашу,
   Не помня зла, за благо воздадим.
   
   Или:
   
   Друзья мои, прекрасен наш союз!
   Он как душа неразделим и вечен --
   Не колебим, свободен и беспечен
   Срастался он над сенью дружных муз.
   Куда бы нас ни бросила судьбина
   И счастие куда б ни повело,
   Всё те же мы: нам целый мир чужбина,
   Отечество нам Царское Село[197].
   
   Имя Пушкина доселе особенно дорого и любезно всякому лицеисту. Память его свято хранится в Лицее. Около 1835 года в малом лицейском саду (что примыкал к зданию с левой руки, если стоять против фасада), лицеисты поставили небольшую мраморную пирамиду, на одной стороне которой было написано: Genio loci, а на другой: Septimus cursus erexit[198].
   

Глава 3. 1817--1820

   В предыдущих главах представлены возможно полные сведения о днях младенчества и о лицейской жизни Пушкина. Мы остановились на половине 1817 года, на выходе его из Лицея. Если спросят, каков же был Пушкин в эту пору, какие свойства и какой характер имел он, переходя к жизни самостоятельной, то нам должно будет уклониться от окончательных определений и решительных приговоров и, однажды навсегда напомнив читателю заглавие нашего труда, отослать за ответом на этот и другие вопросы ко всему предыдущему изложению. Здесь переданы только материалы для биографии, отнюдь не настоящая биография, для нас, по крайней мере, доселе невозможная.
   Но, уклоняясь от оценки и суждений решительных, не можем не назвать Пушкина, как поэта, счастливым любимцем судьбы. В самом деле, ничто не мешало, напротив, всё благоприятствовало поэтическому его развитию. Он родился посреди людей, которые вместе с первыми впечатлениями передали ему любовь к прекрасному, страсть к словесности и к просвещению во всех родах. В Лицее был полный простор для усовершенствования талантов. Вообще Пушкин имел возможность удовлетворять своей любознательности и страсти к чтению. Знавшие его уже в то время удивлялись его начитанности. Все лучшие произведения словесности, и преимущественно французской, вся анекдотическая часть истории, были ему знакомы в подробностях, и про него можно сказать, как про Онегина, что
   ...дней минувших анекдоты,
   От Ромула до наших дней
   Хранил он в памяти своей.
   Страсть к чтению и богатый запас разнородных сведений спасли Пушкина от пустоты, от того, что можно назвать литературною болтовнёю, и на самых первых порах сообщили положительность и убеждающую силу его произведениям. С другой стороны, первоначальные его опыты обратили на него общее внимание ещё в стенах училища и заслужили лестное для самолюбия одобрение лучших представителей нашей словесности. Это самое, вместе с чувством чести, развитию которого так сильно содействовало внутреннее устройство Лицея, рано пробудило в Пушкине сознание сил своих, столь спасительное при начале всякого поприща.
   На 19-м году жизни Пушкин окончил учение в Царскосельском Лицее. В трогательных выражениях распростился он с местом, которое так дорого было его сердцу. В самый день выпуска, 9-го июня 1817 года, пишет он стихотворение Разлука и, обращаясь к одному из товарищей[199], говорит между прочим:
   
   Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
   При мирных ли брегах родимого ручья,
   Святому братству верен я.
   
   В первом из этих стихов заключается биографическое указание. Некоторое время Пушкин сильно был занят мыслью о поступлении в военную службу. Не задолго пред тем появившийся Высочайший Указ предоставлял лицеистам лестное для них право определяться прямо в гвардию офицерами. Это восхитило не одного Пушкина: 12 человек его товарищей тотчас же избрали военное поприще. Жизнь военная представлялась молодому поэту в самом привлекательном виде. Уже давно он познакомился с нею в кругу квартировавших в Царском Селе офицеров. По всему вероятию, особенно поддерживала его в этом намерении дружба с поручиком лейб-гусарского полка Петром Яковлевичем Чаадаевым. Мы ещё будем иметь случай подробнее говорить о его сношениях с этим человеком; здесь заметим только, что на примере друга своего он мог видеть, что военная служба не препятствовала нисколько занятиям умственным и литературным, к которым он уже успел получить навык и с которыми тяжело было бы ему расстаться. Пушкину именно хотелось поступить в лейб-гусары. Один из знакомых генералов обещал ему своё содействие[200]. Затруднение относительно фронтовой службы, предварительное знание которой требовалось от офицера гвардии, для Пушкина не существовало: он хорошо ездил на лошади, мастерски фехтовал, будучи ловок и гибок во всех движениях. Восхищённый мыслью соединить поприще поэта с военным, он уже писал к дяде Василию Львовичу:
   
   Счастлив, кто мил и страшен миру,
   О ком за песни, за дела
   Гремит правдивая хвала;
   Кто славит Марса и Темиру,
   И бранную повесил лиру
   Меж верной сабли и седла[201].
   
   Под этими же впечатлениями написано и шутливое послание к Галичу[202].
   Впрочем, мысль о военной службе была у Пушкина плодом временного увлечения. Он смотрел на будущее служебное поприще своё с беспечностью поэта. В стихах к товарищам перед выпуском он даже подсмеивается над заботами друзей своих относительно службы.
   Но ему не удалось надеть военного мундира. Свидание с отцом расстроило его планы. Сергей Львович напрямик объявил, что он не в состоянии содержать сына в гусарском полку; впрочем, он позволял ему определиться в один из пехотных полков гвардии: молодому Пушкину того не хотелось[203].
   Все толки об этом происходили, вероятно, ещё в Лицее, потому что через 4 дня по выходе оттуда Пушкин уже записался в министерство иностранных дел, с чином коллежского секретаря, что должно было вполне соответствовать его склонностям, ибо служба эта, в то время почти номинальная, предоставляла много досуга[204].
   Лицейская жизнь сменилась для Пушкина жизнью в семье. Отец его, подобно многим другим москвичам, после разорения Москвы французами, не поселился в ней снова. К тому же, в эту пору младший его сын находился в лицейском Благородном пансионе. Это обстоятельство, равно как и совершеннолетие дочери, звали его в Петербург. Ещё в 1814 году оставив кратковременную коммиссариатскую службу свою в Варшаве, он переселился в Петербург на постоянное жительство, между тем как холостяк брат его, Василий Львович, оставался верен Москве. Но так как лицеистам не дозволялось оставлять Царского Села, то молодой Пушкин мог видаться со своими на короткое время, когда они приезжали навещать его. Не ранее, как по выпуске из Лицея, снова вступил он в семейный круг, за 6 лет до того им оставленный. В то время семья его состояла из отца, матери, старшей сестры, друга его детства, и брата Льва, который около 1817 года был переведён из лицейского пансиона в Петербург в Благородный пансион, состоявший при Педагогическом Институте. Тогда ещё была в живых любимая бабушка Александра Сергеевича, Марья Алексеевна Ганнибал, которая имела такое поэтическое на него влияние в лета младенчества. Любопытно было бы знать отношения к ней 18-летнего Пушкина. Но нам неизвестно наверное, жила ли она в то время в Петербурге. Знаем только, что около 1818 года она скончалась в деревне своей дочери, в Михайловском.
   Михайловское, расстоянием почти на 400 вёрст от Петербурга, находится в Псковской губернии, в Опочковском уезде, в 20 верстах от города Новоржева[205].
   Туда отправились Пушкины на лето 1817 года всею семьёю. Они ехали по большой дороге на город Лугу, о чём упоминал Александр Сергеевич к кому-то в письме, в котором, вероятно, описывал это путешествие и от которого сохранились в памяти одного из друзей его следующие забавные стихи:
   
   Есть в России город Луга
   Петербургского округа;
   Хуже не было б сего
   Городишки на примете,
   Если б не было на свете
   Новоржева моего.
   
   О Михайловском мы будем иметь случай говорить подробно впоследствии. Здесь следует заметить, что оно принадлежало к числу многих поместий, которыми Пётр Великий и Елисавета Петровна одарили любимца своего Ибрагима Ганнибала[206]. После него Михайловское досталось меньшому его сыну, Осипу Абрамовичу, а по смерти сего последнего перешло к матери поэта, Надежде Осиповне. В 1817 году деревня эта состояла из нескольких крестьянских дворов и барской усадьбы с небольшим домом, садом и лесами. Пушкину, который тогда впервые посетил этот уголок, ныне прославленный его именем, всё должно было напоминать там о его Африканском происхождении. Не прошло ещё и десяти лет, как в Михайловском умер его дед, осуждённый императрицею Екатериною на изгнание в эту деревню за незаконный развод с женою. Ещё живы были предания о его странном характере[207]. Может быть, сохранялись там старые книги и бумаги самого Ибрагима, до конца дней занимавшегося науками[208]. Кругом Михайловского разбросаны поместья других многочисленных потомков Арапа Ганнибала, которых должен был посетить молодой их родственник. Ещё был в живых последний из его сыновей Пётр Абрамович, чернокожий старик с седыми волосами (один из друзей поэта видел портрет Петра Абрамовича у кого-то из Пушкиных). О нём, конечно, писал Пушкин, составляя в 1824 году Записки свои, от которых уцелел, между прочим, следующий любопытный отрывок: "...попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он её и мне поднести; я не поморщился -- и тем казалось чрезвычайно одолжил старого Арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз пять или шесть до обеда..."[209]
   В Михайловском же Пушкин, вероятно, свиделся и с доброй нянею своей, Ариной Родионовной.
   Гораздо позднее в следующих стихах вспоминал Пушкин это первое посещение Михайловского:
   
   ...В разны годы
   Под вашу сень, Михайловские рощи.
   Являлся я! когда вы в первый раз
   Увидели меня, тогда я был
   Весёлым юношей. Беспечно, жадно
   Я приступал лишь только к жизни[210].
   
   Сначала молодой поэт очень обрадовался деревне. Ему новы были её удовольствия. "Вышед из Лицея,-- говорит он в другом отрывке Записок своих,-- я тотчас почти уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, Русской бане, клубнике и пр., но всё это нравилось мне не надолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу"[211].
   Жажда новых ощущений, впечатлений более сильных, столь понятная в 18-летнем поэте, звала его в Петербург, куда Пушкины и возвратились в октябре 1817 года[212].
   Александр Сергеевич начал жизнь самостоятельную и более или менее независимую.
   Прежде всего останавливают наше внимание его сношения с теми писателями и любителями словесности, которые составляли знаменитое общество Арзамаса. Большая часть их издавна были на приятельской ноге с семейством Пушкиных, и мы уже знаем, как ещё в Лицее они любовались талантом молодого поэта. Особенно ласкали и любили его Карамзин, Жуковский и А. И. Тургенев. Известно, с каким участием следил за его успехами бессмертный историограф, как ласково принимал его в своей семье, как удостоивал 16-летнего школьника продолжительных бесед, читал ему страницы труда своего, даже спрашивал мнения, выслушивал и опровергал порою заносчивые и резкие отзывы его. А. И. Тургенев до конца оставался с Пушкиным в самых приязненных отношениях и часто с ним переписывался[213]. Может быть, ещё более нежного внимания и сердечного участия оказывал ему Жуковский. Он подарил Пушкину свои стихотворения, и уже тогда судил о достоинстве собственных стихов, поскольку они запечатлевались в памяти гениального мальчика. Можно сказать положительно, что такое сближение действовало могущественно на Пушкина и окрыляло его талант. Сознавая это, Пушкин сохранил к Жуковскому неизменную привязанность и благодарность. Ещё в Лицее он отмечает в своих Записках особенно памятное для себя событие: Жуковский дарит мне свои стихотворения[214]. Ту же признательность выразил он в послании к Жуковскому, начинающемся так:
   
   Благослови, поэт! в тиши Парнасской сени
   Я с трепетом склонил пред Музами колени.
   
   Послание написано в начале 1817 года. Из него можно заключать, что общество Арзамасское тогда уже выбрало Пушкина в сочлены свои. Его назвали Сверчком[215], ибо, по выражению одного из Арзамасцев, "в некотором отделении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой звонкий голос".
   Избрание это должно было льстить самолюбию Пушкина. Как сильно занимала его литературная распря, вследствие которой возник Арзамас, видно из упомянутого послания к Жуковскому. Ещё гораздо прежде он с любопытством следил за этим новым движением в словесности. В Лицейских Записках его, 1815 года, находим отметку: "8-го ноября. Ш-ов и г-жа Б-на (Шишков и Бунина) увенчали недавно кн. Шаховского лавровым венком..."[216] Это было вскоре после представления Липецких вод, комедии кн. Шаховского, в которой литературные противники Жуковского видели своё торжество. Весть о городских событиях, видно, скоро перелетела в Царское Село. Вслед за этою пометою лицеист заносит в свой журнал сатирические стихи на кн. Шаховского, которые г. Анненков неверно приписывает самому Пушкину. Стихи эти, сочинённые сообща Арзамасцами, тогда ходили по городу. Но тут же 16-летний Пушкин излагает собственное мнение о Шаховском, поразительное по беспристрастию, столь редкому и не в таком возрасте.
   "Мои мысли о Шаховском:
   "Шах<овской> никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец. Шах<овской> не имеет большого вкуса; он худой писатель. Что же он такой? Неглупой человек, который, замечая всё смешное или замысловатое в обществах, пришед домой, всё записывает и потом, как ни попало, вклеивает в свои комедии""[217].
   Вот когда ещё обращалась в уме Пушкина мысль о труде и усовершенствовании таланта!
   Возвратимся к Арзамасу.
   Пушкин, к сожалению, успел один только раз принять участие в заседаниях этого полушутливого, но вполне литературного общества. То было, если не ошибаемся, в последних числах сентября, либо в начале октября 1817 года. По обычаю, новый член Арзамаса произносил вступительную речь. Протоколы заседаний ведены были (и нередко в стихах) секретарём общества Светланою, и если уцелели эти драгоценные образцы остроумия и весёлости, то там, конечно, упомянуто о речи, которую произнёс Пушкин превосходными Александрийскими стихами. В памяти слушателей доселе свежо сохраняется начало её:
   
   Венец желаниям! И так я вижу вас,
   О други смелых Муз, о дивный Арзамас!
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   Где славил наш Тиртей -- и Александра[218],
   Где смерть Захарову пророчила Кассандра.
   
   Для объяснения последнего стиха нужно сказать, что общество, по примеру Французской Академии, постановило произносить похвальные слова умершим членам; но так как в Арзамасе не было покойников и все члены его были бессмертны, то положили брать умерших напрокат из Беседы Любителей Российского Слова и Российской Академии. Легко представить, к каким неистощимым шуткам давало это повод. Особенно памятно было похвальное слово, произнесённое Арзамасцем Кассандрой Беседнику Захарову, весьма посредственному писателю того времени; и как нарочно случилось, что несколько дней спустя бедный Захаров в самом деле скончался.
   В другом месте своей речи, рисуя портрет Арзамасца, Пушкин говорит про него, что он
   
   ...в беспечном колпаке,
   С гремушкой, лаврами и с розгами в руке.
   
   Этими немногими словами очерчены характер и направление Арзамасского общества.
   Но оно, к сожалению, и может быть к несчастию Пушкина, скоро рассеялось. То собрание его, в котором молодой поэт произнёс Александрийские стихи свои, было последнее, по крайней мере в Петербурге. Члены Арзамаса и именно наиболее содействовавшие к оживлению заседаний, отозваны были из столицы разными обязанностями. Д. В. Дашков отправился в Константинополь. Д. Н. (граф) Блудов в Лондон, оба по дипломатической службе, Жуковский и А. И. Тургенев уехали в Москву, куда в то время переселился Двор.
   Обстоятельство это, если не ошибаемся, имело влияние на судьбу Пушкина. Ближайшее знакомство, дружба и нравственное влияние членов Арзамаса, конечно, спасли бы его от увлечений, которым в скором времени он предался необузданно и которые не раз потом отзывались мучительными стонами раскаяния.
   Между тем служба, какова бы она ни была, в министерстве иностранных дел, а всего более родственные и общественные связи отца открывали молодому Пушкину вход в лучшие кружки большого света. Сюда относятся родственные отношения и знакомство его с графами Бутурлиными и Воронцовыми, с князьями Трубецкими, графами Лаваль, Сушковыми и проч. Так, известно по преданию, что в эту пору своей жизни Пушкин появлялся на блестящих вечерах и балах у графа Лаваля. Супруга сего последнего, любительница словесности и всего изящного, с удовольствием видала у себя молодого поэта, который, однако, и в то время уже тщательно скрывал в большом обществе свою литературную известность и не хотел ничем отличаться от обыкновенных светских людей, страстно любя танцы и балы. Так, знаем мы ещё, что во второй половине 1817 года он нередко посещал одну знатную даму, которая привлекала его внимание странным образом жизни и занятий своих, стремительностью характера и мечтательностию. Карамзин писал о нём в это время к одному приятелю, уехавшему в Москву: "Пушкин влюблён в Пифию (так называлась в обществе эта дама) ; он перед нею прыгает, коверкается, но, к сожалению, не пишет ей стихов"[219]. Пушкин страстно любил некоторое время бальные вечера, описанию которых посвящено у него несколько строф в первой главе Онегина, где между прочим читаем:
   
   Во дни веселий и желаний
   Я был от балов без ума;
   Верней нет места для признаний
   И для вручения письма.
   
   Впрочем, большой свет скоро наскучил поэту, как сам он говорит в Послании к лицейскому товарищу князю Г<орчакову>, которое весьма замечательно и в историческом отношении, ибо в нём живо изображена картина тогдашнего большого света:
   
   И признаюсь, мне во сто крат милее
   Младых повес счастливая семья,
   Где ум кипит, где в мыслях волен я,
   Где спорю вслух, где чувствую сильнее,
   И где мы все прекрасного друзья;
   Чем вялое, бездумное собранье,
   Где ум хранит невольное молчанье,
   Где холодом сердца поражены[220].
   
   Пушкин не замедлил пристать к этой "семье молодых повес". В течение полугода с ненасытностью африканской природы своей предавался он пылу страстей. Это время по жизни вполне объясняется свойствами его впечатлительной души. Но, конечно, большое влияние имело на него направление эпохи. Может быть, никогда на Руси не были в таком ходу шумные сборища, заносчивые речи. Молодёжь, побывавшая во Франции, свидетельница и участница русской славы и недавних побед, как бы охмелела от радости. В начале 8-й главы Онегина, в тех строфах, которые можно назвать поэтическою автобиографиею Пушкина, так описывается то время:
   
   И я, в закон себе вменяя
   Страстей единый произвол,
   С толпою чувства разделяя,
   Я Музу резвую привёл
   На шум пиров и буйных споров,
   Грозы полуночных дозоров;
   И к ним в безумные пиры
   Она несла свои дары,
   И как Вакханочка резвилась,
   За чашей пела для гостей,
   И молодёжь минувших дней
   За нею буйно волочилась,
   И я гордился меж друзей
   Подругой ветренной моей.
   
   Много было тогда друзей у Пушкина. К большей части их отнёс он впоследствии 19-ю строфу в четвёртой главе Онегина и известное четверостишие:
   
   Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
   Обиды вольной разговор,
   Обмен тщеславия, безделья,
   Иль покровительства позор!
   
   Немногие из тогдашних приятелей Пушкина постигнули его и, умев привязать к себе, остались любезны его сердцу. Сюда принадлежат в особенности офицеры гвардии Павел Петрович Каверин, воспитанник Геттингенского университета, бывший адъютант Бенигсена и участник последних войн, подружившийся с Пушкиным ещё в Царском Селе, и Николай Иванович Кривцов, славный своими ранами и пленом в Москве, где он лежал вместе с больными французами, коим после спас жизнь, человек, душевные качества которого будут достаточно описаны, если скажем, что он был дружен с Карамзиным и вёл с ним постоянную переписку; далее офицер генерального штаба Михаил Андреевич Щербинин, потом Василий Васильевич Энгельгардт, известный в Петербурге своею открытою жизнью, и богатые холостяки братья Александр и Никита Всеволодовичи Всеволожские, собиравшие у себя в доме весёлое общество, которое называлось Зелёною лампою, и др. Имена их Пушкин увековечил своими посланиями[221]. К последнему он писал из Бессарабии:
   
   Горишь ли ты, лампада наша,
   Подруга бдений и пиров?
   Кипишь ли ты, златая чаша,
   В руках весёлых остряков?
   Всё те же ль вы, друзья веселья,
   Друзья Киприды и стихов?
   Часы любви, часы похмелья
   По-прежнему ль летят на зов
   Свободы, лени и безделья?
   В изгнаньи скучном каждый час,
   Горя завистливым желаньем,
   Я к вам лечу воспоминаньем,
   Воображаю, вижу вас.
   Вот он, приют гостеприимный...
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   Где своенравный произвол
   Менял бутылки, разговоры,
   Рассказы, песни шалуна,
   И разгорались наши споры
   От искр и шуток, и вина.
   Я слышу, верные поэты,
   Ваш очарованный язык...
   Налейте мне вина кометы!
   Желай мне здравия, Калмык![222]
   
   Как ни крепка была физическая организация Пушкина, но она не вынесла беспорядочной жизни. В начале следующего, 1818 года он отчаянно занемог. Сам он упоминает об этой болезни в своих Записках:
   "Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною. Я занемог гнилою горячкою. Лейтон за меня не отвечал. Семья моя была в отчаянии; но через 6 недель я выздоровел. Сия болезнь оставила во мне впечатление приятное. Друзья навещали меня довольно часто; их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления одно из самых сладостных. Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хоть это время года обыкновенно наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью. Но душный воздух и закрытые окна мне так надоели во время болезни моей, что весна являлась моему воображению со всей поэтической своей прелестью. Это было в феврале 1818 года. Первые 8 томов Русской истории Карамзина вышли в свет. Я прочёл их в своей постели с жадностью и со вниманием"[223].
   Крепкое сложение и молодость возвратили Пушкина к жизни. Однако необходимо было употребить меры чрезвычайные для его излечения. Придворный медик Лейтон сажал больного в ванну со льдом.
   Одно из дружеских посещений, о которых упоминает Пушкин, описано ещё при его жизни знакомцем его, Василием Андреевичем Эртелем, известным составителем французско-русского словаря и других учебных книг. Эртель был приятель Баратынского и Дельвига. Сей последний привёл его к Пушкину весною 1818 года, когда поэт уже выздоравливал. Пушкины жили тогда на Фонтанке, близ Калинкина моста, в небольшом каменном доме о 2-х этажах, принадлежавшем г. Клокачёву (после сенатору Трофимову). Поэт занимал небольшую комнату в бельэтаже. В одно утро навестили его Дельвиг, Баратынский и Эртель.
   "Мы взошли на лестницу,-- рассказывает сей последний,-- слуга отворил двери, и мы вступили в комнату Пушкина. У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели, на столе лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком учёного. При входе нашем Пушкин продолжал писать несколько минут, потом, обратясь к нам, как будто уже знал кто пришёл, подал обе руки моим товарищам, с словами: "Здравствуйте, братцы!" Вслед за сим он сказал мне с ласковою улыбкою: "Я давно желал знакомства с вами, ибо мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы". Я не знал, радоваться ли мне этому приветствию или сердиться за него, однако ж отвечал с усмешкою: "разве вы думаете, что способность ощущать физические наслаждения, определять истинное их достоинство и гармонически соединять их проистекает из того же источника, как и нравственное чувство изящного, которое, вероятно, по сей причине на всех языках означается одним и тем же словом: вкус? По крайней мере в отношении к себе я нахожу такое мнение совершенно правильным; ибо иначе не мог бы с таким удовольствием читать ваши прелестные произведения". Так как П<ушкин> увидел, что я могу судить не об одних винах и устрицах, то разговор обратился скоро к другим предметам. Мы говорили о древней и новой литературе и остановились на новейших произведениях. Суждения Пушкина были вообще кратки, но метки; и даже когда они казались несправедливыми, способ изложения их был так остроумен и блистателен, что трудно было доказать их неправильность. В разговоре его заметна была большая наклонность к насмешке, которая часто становилась язвительною. Она отражалась во всех чертах лица его, и думаю, что он способен возвыситься до той истинно-поэтической иронии, которая подъемлется над ограниченною жизнью смертных, и которой мы столько удивляемся в Шекспире. Хозяин наш оканчивал тогда романтическую свою поэму. Я знал уже из неё некоторые отрывки, которые совершенно пленили меня и исполнили нетерпением узнать целое. Я высказал это желание; товарищи мои присоединились ко мне, и Пушкин принуждён был уступить нашим усильным просьбам и прочесть своё сочинение. Оно было истинно превосходно"[224].
   Надо заметить, что ещё долго спустя после болезни Пушкин ходил обритый и в ермолке. Видавшие его в то время помнят, что он носил широкий чёрный фрак с нескошенными фалдами, à l'américaine[225] и шляпу, с прямыми полями à la Bolivar, о которой после упомянул он, описывая наряд Онегина. Тогда же начал он носить длинные ногти, привычка, которой он не изменял до конца, любя щеголять своими изящными пальцами.
   Шестинедельная болезнь Пушкина оставила по себе память в двух прекрасных стихотворениях его, элегии Выздоровление и послании к В. В. Энгельгардту:
   
   Я ускользнул от Эскулапа,
   Худой, обритый, но живой.
   
   Элегия написана, если не ошибаемся, под влиянием Батюшкова, которого Опыты в прозе и стихах появились незадолго перед тем и конечно с увлечением были прочитаны Пушкиным. По крайней мере эта элегия живо напоминает стихотворение Батюшкова под тем же заглавием[226]. Пушкин в ней рассказывает, как одна девушка, в военном наряде, приходила навестить его во время болезни, что, по всему вероятно, связано с действительным случаем.
   Послание к Энгельгардту, которое г. Анненков ошибочно отнёс к 1819 году[227], оканчивается стихами:
   
   От суеты столицы праздной,
   От хладных прелестей Невы,
   От вредной сплетницы молвы,
   От скуки столь разнообразной
   Меня зовут холмы, луга,
   Тенисты клёны огорода,
   Пустынной речки берега
   И деревенская свобода.
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   
   На этот раз сельская жизнь Пушкина в поэтическом отношении была плодотворнее прошлогодней. Доселе он говорил о себе:
   
   Меня покинул тайный гений
   И вымыслов и сладких дум;
   Любовь и жажда наслаждений
   Одне преследуют мой ум.
   
   Теперь, в сельском уединении Михайловского, он как бы отдыхал душою от прошедшего и, совершенно оправившись в здоровье, снова занялся поэтическим трудом своим. Большая часть Руслана и Людмилы написана, если мы не ошибаемся, летом 1818 года, в Михайловском[228]. Как известно, Пушкин начал это произведение ещё в Лицее, и говорят, какие-то стихи из Руслана и Людмилы долго сохранялись на стенах лицейского карцера. Из одного отрывка, уцелевшего от его лицейских мемуаров, оказывается, что ещё в декабре 1815 года он намеревался писать ироическую поэму: Игорь и Ольга. Г. Анненков высказывает предположение, что мысль такой поэмы внушена была Пушкину Жуковским, который в то время задумывал поэму Ольга, в подражание Вальтер-Скоттовой Деве Озера. Кажется, что это предположение может быть в равной степени отнесено и к Руслану и Людмиле. Вообще мысль о поэме, которая содержание своё заимствовала бы из древней Русской истории и русского быта, была в то время в большом ходу. Покойный граф Ударов советовал Жуковскому написать поэму из нашей истории; Батюшков публично вызывал его к тому[229]. Ещё гораздо раньше Жуковский действительно имел намерение приняться за поэму Владимир, о чём много говорили в то время[230]. Ещё в начале 1814 года в послании своём к Воейкову он набросал некоторые черты будущей поэмы. Развить их в большое и цельное произведение Жуковский, по всему вероятию, предоставил молодому другу своему.
   Осенью 1818 года Пушкин привёз в Петербург уже почти готовую поэму. По крайней мере вчерне она была, вероятно, вся написана. Оставался только труд окончательной отделки, которым и занялся он в последние месяцы этого года. Поэма быстро подвигалась к окончанию, и Пушкин прочитывал песню за песнею на вечерах у Жуковского.
   По возвращении своём из деревни Пушкин нашёл в Петербурге Жуковского, с которым не видался около года и который, получив от Императрицы Марии Фёдоровны лестное поручение преподавать русский язык Августейшей её невестке, жил до того времени в Москве, при Высочайшем Дворе. Однако сношения между поэтами продолжались, оставив живой след в тогдашней поэтической деятельности Пушкина. В 1817 году, в Москве при августовской книжке Вестника Европы появился портрет Жуковского[231], и Пушкин сочинил известную надпись к нему, которая доселе заключает в себе и лучшую похвалу, и лучшую оценку поэзии Жуковского[232].
   
   Его стихов пленительная сладость...
   
   Жуковский печатал в Москве прелестные переводы свои с немецкого, выдавая их, вместе с подлинниками, отдельными тетрадками, которые носили название: Для немногих (Für Wenige). Они, вероятно, были посланы к Пушкину в Петербург и дали ему повод написать послание к Жуковскому, где выражено глубокое уважение к независимости и самостоятельности поэтического дарования его[233].
   Дружба двух поэтов особенно утвердилась с той поры, как они снова свиделись, осенью 1818 года. Эта дружба, уже никогда не ослабевавшая, не изменяемая никакими обстоятельствами, была для Пушкина драгоценна во всех отношениях. Недаром он называл Жуковского пестуном и хранителем своей музы[234]. Жуковский прощал молодому другу своему все его увлечения и шалости и, по свидетельству современников, баловал Пушкина. Последнему приписывали какую-то эпиграмму на него; но чего ему не приписывали? Пародии Двенадцати Спящих Дев в IV песне Руслана и белых стихов Жуковского[235] были только шуткою, которой сам Жуковский сердечно радовался. Про первую из них Пушкин, однако, писал впоследствии: "За пародию Двенадцати Спящих Дев можно было меня пожурить порядком, как за недостаток эстетического чувства. Непростительно было (особенно в мои лета) пародировать, в угождение черни, девственное поэтическое создание"[236].
   Мы упомянули, что с первым большим произведением своим Русланом и Людмилою, Пушкин постепенно знакомил приятелей своих и любителей словесности на вечерах у Жуковского. Вечера эти доселе памятны лицам, имевшим счастие на них присутствовать. Жуковский жил тогда в семействе деревенского друга своего А. А. Плещеева[237], в Коломне у Кашина моста, за каналом, в угловом доме[238]. Несмотря на отдалённое положение этой части города, каждую субботу собирался к Жуковскому избранный кружок писателей и любителей просвещения, чтобы в дружеской беседе и в высоких удовольствиях ума и сердца отдыхать от трудов недели. "Было что-то редкое в этом братстве и общении лучших талантов и лучших умов столицы,-- говорит один из младших участников этих литературных собраний[239]. Разговор, естественно, склонялся на то, чем преимущественно занимались гости. Совершенствование произведений ума и вкуса столько же у всех было на сердце, как слава и благосостояние отечества. Писатели, уже пользовавшиеся общим уважением, и молодые люди, едва выступившие на своё поприще, но увенчанные надеждою, все с одинаковою откровенностью высказывали мысли свои, потому что равно любили искусство и искали только истины". К числу молодых людей, появлявшихся на вечерах Жуковского, принадлежали, между прочим, Дельвиг и П. А. Плетнёв, ещё в то время начавший своё знакомство с Пушкиным. Тут же, вероятно, бывал и Баратынский, которого Жуковский так рано отличил и заметил и который в марте 1818 года определился в гвардейский егерский полк. Дружба Баратынского с Пушкиным началась именно в это время.
   Молодой Пушкин оживлял эти собрания столько же стихами своими, как и неистощимою весёлостью и остроумием, в котором никогда не было у него недостатка. Надо заметить, что Жуковский, строгий наблюдатель чистоты и порядка во всех своих вещах и особенно в бумагах, когда приходилось ему исправлять стихи свои, уже перебелённые, чтобы не марать рукописи, наклеивал на исправленном месте полосу бумаги с новыми стихами. Сам он редко читал вслух свои произведения и обыкновенно поручал это другим. Раз кто-то из чтецов, которому прежние стихи нравились лучше новых, сорвал бумажку и прочёл по-старому. В эту самую минуту Пушкин, посреди общей тишины, с ловкостью подлезает под стол, достаёт бумажку и, кладя её в карман, преважно говорит: "Что Жуковский бросает, то нам ещё пригодится"[240].
   Мы не знаем, всю ли поэму свою прочитал Пушкин на вечерах у Жуковского или только некоторые её песни. По преданию, уже не раз сообщённому публике, известно, что на одном из этих вечеров Жуковский поднёс Пушкину литографированный портрет свой с надписью: Ученику-победителю от побеждённого учителя в высокоторжественный день окончания Руслана и Людмилы[241]. Разумеется, всё это было сделано с весёлою шуткою, и смешно выводить отсюда какие-либо серьёзные заключения. Ни малейшего соперничества никогда не существовало между двумя поэтами, которые одарены были различными, но равно самобытными талантами. Победа заключалась только в том, что общее внимание публики и увлечение любителей словесности перешло от Жуковского к молодому его другу. Жуковский подарком своим выразил общее сочувствие гостей, с восхищением внимавших звукам новой, пленительной поэзии.
   В числе сих последних находился и Батюшков, уже страдавший тяжкою болезнию и в то время собиравшийся за границу, тщетно искав исцеления в полуденном краю России. Сказывают, что на упомянутом вечере у Жуковского он с необыкновенным вниманием слушал новую поэму и, казалось, был поражён неожиданностью впечатления. Г. Анненков сообщает[242], будто ещё прежде Батюшков судорожно сжал в руках листок бумаги, на котором читал послание Пушкина к Ю. (Юрьеву): Поклонник ветренных Лаис и пр. и проговорил: "О! как стал писать этот злодей!" Тем не менее в письме Батюшкова к А. И. Тургеневу из Неаполя, от 24-го марта 1819 г., читаем: "Просите Пушкина именем Ариоста выслать мне свою поэму, исполненную красот и надежды, если он возлюбит славу паче рассеяния"[243].
   Слава молодого поэта быстро распространялась, и уже не в отдельных только кружках, но по всему городу. "От великолепнейшего салона вельмож до самой нецеремонной пирушки офицеров,-- свидетельствует П. А. Плетнёв,-- везде принимали его с восхищением, питая и собственную и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом"[244]. Люди читающие увлечены были прелестью его поэтического дарования; другие наперерыв повторяли его остроты и эпиграммы, рассказывали его шалости. Между тем сам он беспечно расточал богатство души своей. Брат его, Лев Сергеевич, в своей, к сожалению, столь краткой о нём записке[245], говорит, что "его поочерёдно влекли к себе то большой свет, то шумные пиры, то закулисные тайны". Сим последим некоторое время жертвовал он большею частью своего досуга. Особенно занимали его балетные спектакли, и шесть блестящих строф в первой главе Онегина свидетельствуют о тогдашней страсти его к театру, и о том, как пленяла его славная Истомина. Впоследствии, живя в Кишинёве, он требовал от брата известий о театре. "Пиши мне,-- говорит он в письме от 30-го января 1823 г.,-- о Дидло, об Черкешенке Истоминой, за которой когда-то я волочился подобно Кавказскому Пленнику". Доступ к закулисным тайнам был ему открыт, между прочим, по знакомству с директором Петербургского театра кн. А. А. Шаховским. Литературная вражда сего последнего с членами Арзамасского общества в то время уже затихла, и так как она никогда не переходила во вражду личную, то Пушкину не представлялось никаких затруднений сблизиться с знаменитым комиком. Их познакомил общий приятель, П. А. Катенин, сохранивший в Записках своих разговор, бывший у него с Пушкиным, когда они оба возвращались ночью в санях от кн. Шаховского. "Savez-vous,-- сказал Пушкин,-- qu'il est très bon homme au fond? Jamais je ne croirai qu'il ait voulu nuire sérieusement à Ozerow, ni a qui quece soit".-- "Vous l'avez cru pourtant,-- отвечал Катенин.-- Vous l'avez éncrit et publié; voila le mal".-- "Heureusement,-- возразил Пушкин,-- personne n'a lu ce barbouillage d'écolier; pensez vous qu'il en sache quelque chose?" -- "Non; car il ne m'en a jamais parlé".-- "Tant mieux, laisons comme lui, et n'en parlons jamais"[246]. Пушкин очень был доволен новым знакомством и впоследствии писал к Катенину, упоминая об одном месте из Андромахи, сочинении сего последнего: "Оно мне живо напомнило один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. на чердаке кн. Шаховского"[247].
   Дружба Пушкина с Катениным началась с того, что первый пришёл к последнему и, подавая ему свою трость, сказал: "Я пришёл к вам, как Диоген к Антисфену: побей -- но выучи!" -- "Учёного учить -- портить!" -- отвечал ему Катенин[248].
   Павел Александрович Катенин служил тогда капитаном в Преображенском полку, и в предшествовавшие войны участвовал во многих сражениях. Но ещё гораздо раньше, занимая какую-то должность в министерстве народного просвещения, он страстно полюбил науки и словесность. В тогдашнем обществе и между писателями того времени он был явлением весьма замечательным, по необыкновенной начитанности и огромному запасу разнообразных сведений, которыми он удивлял всех своих знакомых и которые раскрыл, между прочим, позднее, в статьях своих о теории словесности, помещавшихся в Литературной Газете Дельвига 1830 г. Оттого Катенин отличался редкою самостоятельностью и твёрдостию в суждениях, и мы думаем, что не столько таланты его, как писателя, сколько упомянутые качества привлекали к нему Пушкина, умевшего даже и во время буйной своей молодости ценить и любить настоящие достоинства в людях. Катенин был старше Пушкина 7 годами. Пушкин верил его суждениям и нередко подчинялся им. "Ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли",-- писал к нему впоследствии Пушкин. Говорят даже, что и в обращении и ухватках у них было что-то общее. Влияние Катенина на Пушкина относится именно к этому времени. Впоследствии они уже не могли часто видаться, будучи разлучены разными обстоятельствами жизни. Но Пушкин до конца сохранял неизменное уважение к литературным его приговорам[249].
   В таких же, но, может быть, более искренних сношениях находился поэт с другим приятелем своим, гвардейским офицером Петром Яковлевичем Чаадаевым. Они познакомились в доме Карамзина ещё в Царском Селе, где Чаадаев стоял с лейб-гусарским полком. С первого же свидания молодой поэт сблизился с ним, и в последний год лицейской жизни своей беспрестанно приходил к нему и просиживал у него целые дни, то беседуя с ним, то читая книги в его отборной и обширной библиотеке. Через год они снова свиделись в Петербурге (1818), куда переехал Чаадаев, заняв место адъютанта при Иларионе Васильевиче Васильчикове (впоследствии князе), начальнике гвардейского корпуса. С шумных пиров, с блестящих балов, с театральных репетиций поэт нередко убегал в кабинет друга своего, в Демутов трактир[250], чтобы освежить ум и сердце искреннею и дельною беседою. Под влиянием этих сношений написано в 1818 г. искажённое во всех изданиях послание к нему Пушкина, начинающееся так:
   
   Любви, надежды, тихой славы
   Недолго нежил нас обман...
   
   Но свою признательность к другу поэт выразил публично, через год после разлуки с ним, в известном послании, принадлежащем к лучшим его произведениям[251]. В апреле 1821 года из Кишинёва писал он к нему:
   
   ......печальный вижу я
   Лазурь чужих небес, полдневные края;
   Ничто не заменит единственного друга:
   Ни Музы, ни труды, ни радости досуга.
   Ты был целителем моих душевных сил...
   
   У Чаадаева поэт познакомился со многими замечательными людьми и сблизился с его товарищем по службе H. Н. Раевским, который так был дружен с Пушкиным впоследствии.-- Когда имя Пушкина становилось уже народным, и государь Александр Павлович изъявил Васильчикову желание своё прочитать какие-нибудь ещё не изданные стихи молодого поэта, Васильчиков обратился за ними к адъютанту своему, и тот доставил собственноручно переписанное Пушкиным стихотворение Уединение: это было превосходное, уже запечатлённое всею силою таланта, произведение, и особенно неизданный конец его, удостоились высочайшего внимания и отменно полюбились Его Величеству.[252][253]
   Стихотворения Уединение и Домовому написаны летом 1819 года в Михайловском, куда ежегодно уезжал Пушкин вместе с семьёю; в них изображены картины тамошней местности. От 1819 года имеем мы не более 10 стихотворений Пушкина, но зато почти все они отличаются тою художественною правильностью и отделкою, которые с той поры всё более обнаруживаются в его произведениях. Ещё в Петербурге написаны им два антологические стихотворения: Дорида и Дориде[254]. Можно догадываться, что к концу 1819 года Пушкину начинает надоедать беспорядочная жизнь: разгар страстей утомляет его. Но могучая природа тотчас снова получает бодрость. Поэт сознаёт высокое призвание своё, как о том свидетельствует написанная в то время пьеса Возрождение, в которой он как бы сравнивает прошедшие увлечения свои с чуждыми красками, затемнявшими собою картину гениального художника:
   
   Но Краски чуждые, с летами,
   Спадают ветхой чешуёй:
   Созданье гения пред нами
   Выходит с прежней красотой.
   Так исчезают заблужденья
   С измученной души моей,
   И возникают в ней виденья
   Первоначальных, чистых дней.
   
   Этими стихами, если не ошибаемся, обозначается вообще направление Пушкина в последние месяцы его пребывания в Петербурге, хотя, разумеется, по живости своего характера он не всегда равно следовал оному. Подробностей мы не имеем, но кажется, к этому времени следует отнести столь известное предсказание гадальщицы, которое, к нашему горю, сбылось во всей точности.
   Едва ли найдётся кто-либо не только из друзей Пушкина, но даже из людей, часто бывавших с ним вместе, кто бы не слыхал от него более или менее подробного рассказа об этом случае, который потому и принадлежит к весьма немногому числу загадочных, но в то же время достоверных, сверхъестественных происшествий. Во всякой беседе Пушкин вспоминал о нём, и особенно когда заходил разговор о наклонности его к суеверию и о приметах. Так, между прочим, в 1833 году в Казани он передавал его известной писательнице, Александре Андреевне Фукс, которая и сообщила его публике в своих Воспоминаниях о Пушкине[255].
   Поздно вечером, за ужином, разговорившись о магнетизме и о своей вере в него, Пушкин начал так рассказывать г-же Фукс и её мужу: "Быть таким суеверным заставил меня один случай. Раз пошёл я с Н. В. В. ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной гадальщице. Мы просили её нам погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. "Вы, сказала она мне, на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; третие, я должна вам сказать, что вы кончите нашу жизнь неестественною смертию"... Без сомнения я забыл в тот же день и о гадании и о гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при Великом Князе Константине Павловиче и перешёл служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что Цесаревич этого желает. Вот первый раз после гаданья, когда я вспомнил о гадальщице. Чрез несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли я ожидать их? Эти деньги прислал мой лицейский товарищ, с которым мы, бывши ещё учениками, играли в карты, и я его обыграл: он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, которого я не только не ожидал, но и забыл об нём. Теперь надобно сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен".
   Этот рассказ, в верности передачи которого ручается благоговейное уважение г-жи Фукс к памяти Пушкина, далеко не полон. Из достоверных показаний друзей поэта оказывается, что старая немка, по имени Киргоф, к числу разных промыслов которой принадлежала ворожба и гаданье, сказала Пушкину: "Du wirst zwei Mal verbannt sein; du wirst der Abgott deiner Nation werden; vielleicht wirst du sehr lange leben, doch in deinem 37 Jahre fürchte dich vor einem weissen Menschen, einem weissen Ross oder einem weissen Kopfe". (T. e. ты будешь два раза жить в изгнании, ты будешь кумиром своего народа; может быть, ты проживёшь долго; но на 37 году жизни берегись белого человека, белой лошади или белой головы.) По свидетельству Льва Сергеевича, предсказана была и женитьба[256]. Лев Сергеевич передаёт ещё, что брат его встретился с знакомым своим, предлагавшим ему надеть эполеты, по выходе из театра до окончания представления и что знакомый этот был генерал Орлов; что предсказанные деньги Пушкин нашёл возвратясь домой: их оставил ему товарищ, заехавший с ним проститься перед отправлением за границу.
   Поэт твёрдо верил предвещанию во всех его подробностях, хотя иногда шутил, вспоминая о нём. Так, говоря о предсказанной ему народной славе, он смеючись прибавлял, разумеется, в тесном приятельском кружку: "А ведь предсказание сбывается, что ни говорят журналисты". По свидетельству покойного П. В. Нащокина, в конце 1830 года, живя в Москве, раздосадованный разными мелочными обстоятельствами, он выразил желание ехать в Польшу, чтобы там принять участие в войне: в неприятельском лагере находился кто-то по имени Вейскопф (белая голова), и Пушкин говорил другу своему: "Посмотри, сбудется слово немки, он непременно убьёт меня!"
   Нужно ли прибавлять, что настоящий убийца действительно белокурый человек и в 1837 году носил белый мундир?
   Причины и обстоятельства удаления Пушкина из Петербурга ещё не могут быть разъяснены в подробностях[257]. Верно то, что ему готовилась участь гораздо более тяжкая той, которой он подвергся. Нежной предупредительности одного из истинных друзей своих, в особенности же поручительству H. М. Карамзина и ходатайству своего начальника по службе, графа Каподистрии, обязан был он смягчением судьбы своей. Друг его, услыхав о грозившей ему беде, поспешил к Карамзину и объяснил ему дело, с трудом нашед случай переговорить с ним о том. Пушкин никогда не забывал этого, и в следующих двух стихах благодарил попечительного друга:
   
   В минуту гибели над бездной потаенной
   Ты поддержал меня недремлющей рукой[258].
   
   В Эпилоге к Руслану и Людмиле, написанном уже на Кавказе, читаем:
   
   Я пел и забывал обиды
   Слепого счастья и врагов,
   Измены ветренной Дориды,
   И сплетни шумные глупцов,
   На крыльях вымысла носимой,
   Ум улетал за край земной;
   И между тем грозы незримой
   Сбиралась туча надо мной!..
   Я погибал... Святой хранитель
   Первоначальных, бурных дней,
   О дружба, нежный утешитель
   Болезненной души моей!
   Ты умолила непогоду;
   Ты сердцу возвратила мир;
   Ты сохранила мне свободу,
   Кипящей младости кумир!
   
   Почти накануне решения своей участи поэт просидел у Карамзина до полночи, искренно передавая ему повесть своих заблуждений и прося о заступлении. Конечно, эта беседа с Карамзиным, последняя в жизни, осталась навсегда в благодарной памяти Пушкина.
   Из места службы своей он переведён был в канцелярию главного попечителя колонистов Южного края, генерал-лейтенанта Ивана Никитича Инзова. Отпуск, данный ему из министерства иностранных дел, носит помету 5-го мая 1820 года. Он немедленно отправился из Петербурга в Екатеринослав, где тогда находилось управление колониями Южной России. Друзья его, Дельвиг и П. Л. Яковлев, брат лицейского товарища, проводили его до Царского Села[259].
   Его поэма появилась в печати чрез несколько месяцев по его отъезде: цензурная помета на ней Ив. Тимковского означена 15-го мая 1820 года. В сентябре, в 38 книжке Сына Отечества один из восторженных его почитателей напечатал послание к нему, оканчивающееся стихами:
   
   Судьбы и времени седого
   Не бойся, молодой певец!
   Следы исчезнут поколений,
   Но жив талант, бессмертен гений[260].
   
   Этот привет тронул душу поэта, и он отвечал на него впоследствии.
   
   Когда средь оргий жизни шумной
   Меня постигнул остракизм,
   Увидел я толпы безумной
   Презренный, робкий эгоизм.
   Без слов оставил я с досадой
   Венки пиров и блеск Афин,
   Но голос твой мне был отрадой,
   Великодушный гражданин[261].
   
   Не знаем, останавливался ли Пушкин на пути в родном своём городе, в Москве. В июне уже застаём его при Инзове в Екатеринославе.
   

Примечания

   Печатается по публикации в газете "Московские ведомости". 1854. No 71, 117, 119; 1855. No 142, 144, 145. Позднее не перепечатывалось.
   Этот биографический труд Бартенева, по существу, первая попытка объединить основные накопленные к середине 1850-х гг. материалы о жизни и творческой работе Пушкина. Не избежавший ряда неточностей и субъективных оценок, он тем не менее содержит много важных новых сведений. Появившиеся почти одновременно "Материалы для биографии А. С. Пушкина" П. В. Анненкова не лишили его значения в большой степени первоисточника. Именно как к первоисточнику обращались и ныне обращаются к нему все интересующиеся Пушкиным.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

Условные сокращения:

   ИРЛИ -- Институт русской литературы (Пушкинский Дом), рукописный отдел.
   ПСС -- Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т.-- М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937--1949.
   "Пушкин в воспоминаниях" -- А. С. Пушкин в воспоминаниях современников.-- T. 1--2.-- М., 1974.
   "РА" -- "Русский Архив".
   "Рассказы о Пушкине" -- Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851--1862 гг./Вступ. ст. и примеч. М. Цявловского.-- М., 1925.
   ЦГАЛИ -- Центральный гос. архив литературы и искусства.
   
   [57] Впоследствии Пушкин сам говаривал, что важнейшие случаи жизни его связаны с Вознесением и намеревался в Псковской деревне своей построить церковь Вознесения. Сколько нам известно, он родился в день Вознесения, помолвлен тоже в день Вознесения и венчался в церкви Вознесения (в Москве, на Никитской улице).
   [58] Почтеннейший Александр Юрьевич Пушкин в краткой, но обильной подробностями заметке своей: Для биографии Пушкина (Москвитянин, 1852, No 24, стр. 23), говорит, что Сергей Львович, переселившись в Москву, нанял дом княжён Щербатовых, близь Немецкой слободы, и что в этом доме родился Александр Сергеевич. Действительно Пушкины жили в этом, теперь, кажется, не существующем более, доме (подле самого Яузского моста, не переезжая его к Головинскому дворцу; почти на самой Яузе, полукирпнчный и полудеревянный дом), и тут прошли годы младенчества поэта. Об этом свидетельствует М. Н. Макаров. Но родился поэт не там. В 1826 и 27 годах, живя на Собачьей площадке и проезжая часто по Молчановке, он сам не раз говаривал своим приятелям, что родился на этой улице, в приходе Николы на Курьих-Ножках, но дома не мог указать.
   [59] Подробные сведения о родственниках поэта читатели могут найти в статье Род и детство Пушкина, напечатанной в Отечественных Записках (1853, No 11). Детство поэта в настоящем труде описано подробнее. Здесь кстати сказать, что Москвитянин в своём замечании на вышеприведённую статью (см. 1853, No 22, стр. 125) напрасно обвиняет нас в пропуске семерых Пушкиных, подписавшихся под грамотою О избрании на царство Михаила Фёдоровича. Смеем уверить Г. Погодина, что этот пропуск вместе с другими произошёл случайно. В рукописи пропусков не было.
   [60] Большую часть сведений о детстве Пушкина мы заимствуем из записки, составленной со слов сестры его. Действ. Ст. Советницы Ольги Сергеевны Павлищевой, и приносим ей за то усерднейшую благодарность.
   [61] Ржевский был любимцем Петра. Марья Алексеевна рассказывала, как недруги Ржевского подкупили его повара. Однажды государь заехал к нему поужинать. Подали на стол любимый государев блинчатый пирог. По счастию он не захотел его откушать: на другой день увидали в пироге тараканов, к коим, как известно, Пётр чувствовал неодолимое отвращение.
   [62] Образ "мамушки" в стихотворении "Сон" -- собирательный. Здесь присутствуют черты как няни Арины Родионовны, так и бабушки Марии Алексеевны.
   [63] Этот брат (который был старше Льва Сергеевича) умер младенцем и похоронен в Вязёме, в ограде церковной. Над его могилою памятник, на котором обозначено, что он родился в 1802 г., а умер в 1807. Когда он заболел, Пушкину стало его жаль и он с участием подошёл к его кроватке; больной малютка всё ещё хотел подразнить братца и высунул ему язык. Пушкин рассказывал о том одному из своих приятелей. [Возврат к примечанию[771]]
   [64] Священника Мариинского Института, недавно умершего. Он был известен в то время своими проповедями. В 1808 году напечатал он Дух Массильйона Епископа Клермонскаго, пер. с франц. Книга эта была в 1822 году перепечатана. Он же в 1818 году издал Катихизис, или Краткое изложение православного христианского закона.
   [65] О Захарове см. заметку Н. В. Берга в Москвитянине 1851 (NoNo 9 и 10). Ныне Захарово принадлежит H. Н. Орлову
   [66] О Вязёме см. Ист. Госуд. Росс., т. XI, стр. 265 и 248, второго издания. В Вязёме хранится отличная старинная библиотека.
   [67] Павлу Воиновичу Нащокину2.
   2 Рассказы П. В. Нащокина см. на с. 343--366 наст. изд. [должно быть: "с. 341--364". См. в разделе "Воспоминания современников о Пушкине, записанные П.И. Бартеневым". -- Прим. lenok555]
   [68] Брат мой, меня принимают за пожар (фр.).
   [69] Алексей Михайлович Пушкин, питомец Московского университета, переводчик некоторых французских комедий.
   [70] И. И. Дмитриев был в самых дружеских сношениях с Пушкиными. Известна его литературная шутка с Василием Львовичем. Он искал руки Анны Львовны, столь известной по стихам на смерть её. Она решилась оставаться в девицах и, получив отказ, Дмитриев написал к ней послание, начинающееся так:
   Прелеста, веселись, мой рок уже решился,
   Внимай и торжествуй, я с ревностью простился.
   (См. сочин. И. И. Дмитриева, изд. 5-е, 1818 года, часть 2-я, стр. 80. Послание его называется: О выгодах быть любимицею стихотворца).
   [71] Автор книги: Voyage autour de ma chambre ("Путешествие вокруг моей комнаты".-- фр.), брат известного Иосифа Местра, который также находился с Пушкиными в коротком знакомстве.
   [72] Почтенный библиограф наш С. Д. Полторацкий насчитывает до восьми Пушкиных-писателей.
   [73] Похититель (фр.).
   [74] См. Современник 1843 г. No 3-й, статью Макарова: Александр Сергеевич Пушкин в детстве.
   [75] Граф Д. П. Бутурлин, служивший адъютантом у Потёмкина, по иностранной корреспонденции, и потом вместе с графом Александром Романовичем Воронцовым, объездивший более 11 наших губерний (так называемая комиссия для обозрения государства, 1786--1787) около того времени, о коем идёт речь, был одним из четырёх управляющих Московским Архивом Иностранных Дел. Знаменитая библиотека его сгорела в 1812 году; впоследствии он собрал другую, тоже весьма известную библиоманам.
   [76] Кроме Бутурлиных, маленький Пушкин часто бывал у Трубецких (князя Ивана Дмитриевича) и у Сушковых (Николая Михайловича, тоже литератора), а по четвергам его возили на знаменитые, недавно только прекратившиеся детские балы танцмейстера Иогеля.
   [77] Ах! мой Бог (фр.).
   [78] Как известно, И. И. Дмитриев был рябой.
   [79] Из записки Ольги Сергеевны Павлищевой.
   [80] Институт этот учреждён и открыт был в январе 1803 года, состоял из 5 классов и воспитывал более 60 мальчиков. Все преподаватели, кроме священника, обучавшего Закону Божию воспитанников Грекороссийского исповедания, были из иезуитского ордена. См. "Периодическое сочинение об успехах народного просвещения", 1814 года. No XXXVIII.
   [81] Об этом говорится в записке О. С. Павлищевой.
   [82] Незаконченное стихотворение "Воспоминания в Царском Селе". Написано в 1829 г. [Возврат к примечанию[131]]
   [83] Мысль об основании Лицея возникла ещё в 1808 г. Окончательная редакция Устава принадлежит М. М. Сперанскому. О лицее и его значении для Пушкина см.: Грот Я. К. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники.-- 2-е изд.-- Спб., 1899; Грот Я. К. Пушкинский Лицей.-- Спб., 1911; Томашевский Б. Пушкин.-- Кн. I (1813--1824).-- М.; Л., 1956; Мейлах Б. Пушкин и его эпоха.-- М., 1958.
   [84] Всех писем 5; они писаны летом 1810 года; последнее письмо от 18(30) июля.
   [85] Оно напечатано в Полном Собрании Законов Российской империи, см. Том XXXI, No 24, 325.
   [86] См. Период. соч. об успехах народн. просв., 1810 г. No XXVIII.
   [87] См. Отчёт о состоянии Лицея, читанный на акте Лицея, июня 12-го, 1850 года профессором Я. В. Ханыковым (ныне Оренбургским гражданским губернатором) и напечатанный в "Памятной книжке Императорского Александровского Лицея на 1850--51 год", стр. 22. Из этого отчёта узнаем, что в 1850--51 году библиотека Лицея состояла из 5.758 сочинений.
   [88] Та, в коей ныне имеют свои комнаты приезжающие с докладами министры и статс-секретари.
   [89] Пушкин писал иногда Царское, иногда Сарское Село. Последнее правильнее и древнее. Место это первоначально называлось Сарскою мызою, от слова сари или саари, которое на финском языке означает возвышенность, холм, остров и соответствует шведскому гольм: Кексгольм прежде назывался Кексаари. Царское Село лежит выше окружающих его местностей. См. "Историю Села Царскаго", Ильи Яковкина. Спб., 1829 г., ч. I, стр. 31--34.
   [90] Как известно, Екатерина воздвигла в Царском Селе памятники Румянцеву, Орлову-Чесменскому, брату его, Фёдору Григорьевичу и Ивану Абрамовичу Ганнибалу. Последний был дед Пушкина по матери, что, без сомнения, возвышало в молодом лицеисте чувство чести и собственного достоинства.
   [91] См. примеч. 1[122].
   [92] О В. Ф. Малиновском мы не могли собрать сведений. Но самое избрание его в директора Лицея уже свидетельствует о высоких нравственных его качествах, наследованных от отца, известного старинному московскому обществу, протоиерея Фёдора Авксентьевича.-- Василий Фёдорович Малиновский издавал в 1803 году в Спб. Осенние вечера; но это еженедельное издание остановилось на 8 номерах.-- Сын его Иван Васильевич был в Лицее одним из лучших друзей Пушкина.
   [93] Известно по преданию. В постановлении ничего об этом не сказано.
   [94] Об этом, равно как о приязни Пушкиных с Малиновским, говорится в часто упоминаемой нами краткой, но драгоценной записке О. С. Павлищевой.-- В эту поездку Василий Львович напечатал особою брошюрою (Спб. в типографии Шиора, 1811) свои Два послания (к В. А. Жуковскому и Д. В. Дашкову); в последнем он защищается от нападок А. С. Шишкова, который печатно отозвался о нём, что он научился благочестию в Кандиде, а благонравию и знаниям в парижских переулках.
   [95] Сообщено одним очевидцем. О том, что Пушкин в детстве имел светло-русые волосы, см. французские стихи его Mon portrait (t. IX, стр. 429):
   
   J'ai le teint frais, les cheveux blonds
   Et la tête bouclée.
   Мой портрет
   У меня свежий цвет лица, белокурые волосы,
   Кудрявая голова (фр.).
   
   [96] На содержание Лицея определено было отпускать ежегодно 96.545 руб. Лицей вообще содержался богато4.
   4 Последнее утверждение не соответствует действительности. Условия жизни и содержание лицеистов были скромными.
   [97] Дети, не поступившие в Лицей, разместились пансионерами у профессоров, и один из последних, Гауеншильд, образовал у себя довольно значительное заведение, которое вскоре, именно в начале 1813 года, было причислено к Лицею, под названием благородного лицейского пансиона (См. в Полном Собрании Законов, под No 25.509, постановление об этом пансионе). Из него воспитанники поступали в Лицей, так что лицеисты составляли высший курс, а пансионеры низший. Но и в пансионе был высший курс. Пансион помещался в здании прямо против Дворцового сада. Лицеисты и пансионеры беспрестанно виделись между собою. Последних было более 150 человек, в том числе брат Пушкина, Лев Сергеевич (потом перешедший в Благородный пансион при педагогическом институте), Николай Иванович Павлищев, впоследствии зять Пушкина, и Павел Воинович Нащокин, ещё в то время подружившийся с Пушкиным. За пансионеров брали по 1.000 р. в год.
   [98] См. первую статью В. П. Гаевского о Дельвиге, в февральской книжке Современника, 1853 года, стр. 63.
   [99] См. постановление о Лицее.
   [100] Сюда мы относим стихотворение 19-е октября 1825 года (том III, стр. 16), 19-е октября 1827 года (там же, стр. 104), две Лицейские годовщины, из коих одна (том IX, стр. 157), начинающаяся стихом: "Чем чаще празднует лицей", написана, вероятно, в 1831 году, в год смерти Дельвига; а другая (том IX, стр. 235), из коей приведены нижеследующие стихи в 1836 году. Сюда же, может быть, относится столь замечательное по глубокому чувству стихотворение: Безумных лет угасшее веселье (том III, стр. 201).-- Открытие Лицея описано в "Период. соч. об успехах народн. просв.", 1812 г., No XXXII. См. также вышеуказанную статью Гаевского (стр. 63, 64), который пользовался архивом Лицея.
   [101] Лицейской церковью была стоящая в лицейском садике старинная, середины XVIII века, Знаменская церковь.
   [102] Ныне экспонируется в музее Лицея.
   [103] См. "Период. соч. об успехах нар. просв.", 1812, No XXXII.
   [104] Речь эта, названная Наставлением о цели и пользе воспитания их (т. е. лицеистов), напечатана в вышеупоминаемом "Периодическом сочинении", No XXXII, 1812 года. Вместе с речью директора Малиновского она оттиснута была в числе 300 экземпляров, которые розданы были посетителям в день открытия Лицея и разосланы по учёным и учебным заведениям. См. у г. Гаевского, стр. 64.
   [105] Собственное помещение лицеистов состояло из отдельных комнат, которые шли в два ряда, разделяемые коридором. По концам коридора стояли две огромные умывальницы. Каждый воспитанник имел особую комнату, с кроватью и всеми необходимыми принадлежностями. В одной из этих комнат помещался надзиратель. Проволочные решётки в верхних половинах дверей давали возможность из коридора видеть, что делалось в комнатах.
   [106] См. у г. Гаевского, стр. 65.
   [107] См. постановление. Лицей даже превышает университеты: воспитанники его могут получать в гражданской службе от 14 до 9-го класса, а в военную поступают наравне с воспитанниками Пажеского корпуса.
   [108] Там же.
   [109] Кошанский приобрёл общую известность своими общею и частною реториками, которые лишь в недавнее время вышли из употребления. Пушкин не учился по этим руководствам: Общая реторика (имевшая 9 изданий) появилась в первый раз в 1829 году, а частная (5 изданий) в 1832 году. Кроме того, Кошанский известен своею латинскою грамматикою, составленною по Бредеру, имевшею 11 изданий (уже в 1823 году 3-е издание), Корнелием Непотом и баснями Федра. Он напечатал также несколько переводов. Кошанский по смерти Малиновского несколько времени исправлял должность директора Лицея (см. памятную книжку Лицея на 1852--1853 год, стр. 66). Г. Гаевский, на 68 стр. первой статьи своей о Дельвиге, говорит, что в последний год пребывания в Лицее Пушкина Кошанского заменил профессор П. Г. Георгиевский. Кажется, это не так: при описании выпускного акта 1817 года Кошанский упоминается в числе профессоров; про него сказано, что он получил орден Св. Владимира 4-й степени. (См. Сын Отеч. 1817 года, No 26, стр. 277). Заимствуем у г. Гаевского следующее любопытное и характеристическое известие. П. А. Плетнёв сочинил послание к Дельвигу, начинавшееся вопросом: "Дельвиг, где ты учился языку богов?" -- "У Кошанского",-- отвечал Дельвиг.
   [110] См. Москвитянин, 1853, No 4, стр. 107, в Смеси; неверно перепечатано из Лучей.
   [111] В 1814 году в Спб. вышли его "Основания Всеобщей Политической Истории. Часть 1-я Древняя История". По этой книжке должен был учиться Пушкин.-- "Краткое начертание Всеобщей Истории, соч. Ивана Кайданова" имело 13 изданий.
   [112] См. в Постановлении § 36 и след.
   [113] См. Памятную Книжку лицея на 1852--1853 г. стр. 66. Здесь кстати заметим, что дома, в Москве, Пушкина учил закону Божию, кроме названного нами Александра Ивановича Беликова, священник Алексей Иванович Богданов (доселе живущий), брат того Петра Ивановича Богданова, который учил князя П. А. Вяземского и о котором так часто упоминается в Дневнике Студента (С. П. Жихарева.-- Сост.).
   [114] Куницын, переживший Пушкина, известен следующими сочинениями: Изображение взаимной связи Государственных сведений. (Спб. 1817; Право естественное, 2 части, Спб. 1819, 1820. Историческое изображение древнего судопроизводства в России. Спб. 1843 г. -- По первым двум книгам, вероятно, учился Пушкин. Кроме того в некоторых повременных изданиях находятся весьма замечательные статьи Куницына.
   [115] См. Современник, 1838, No 2, статью П. А. Плетнёва; Александр Сергеевич Пушкин.
   [116] Вот сочинения Галича: История философских систем, по иностранным руководствам составленная. 2 части, Спб. 1818--1819; Опыт науки изящного, Спб. 1825; Логика, выбранная из Клейна, Спб. 1831 г.. Картина человека, опыт наставительного чтения о предметах самопознания, для всех образованных сословий начертанный, Спб. 1834 г.; Лексикон философских предметов, Том 1-й, Спб. 1845 г. Кроме того Галич перевёл Науку нравов Герлаха. (Спб. 1833 г.) и вместе с В. Плаксиным издал: Летопись факультетов на 1835 год, в двух книгах. Послания к нему Пушкина находятся одно в IX томе сочинений последнего (стр. 400), другое в Российском музеуме, 1815 года ч. IV, стр. 3. О том, что Галич был профессором в Лицее, говорит г. Гаевский (стр. 80); так ли это, не ручаемся.
   [117] См. Гаевского, стр. 71.
   [118] С седьмого тома перевод этот продолжал под смотрением самого Карамзина доктор философии Эртель. См. памятную книжку Императорского Александровского лицея, на 1850 и 1851 год.
   [119] Лицо его напоминало портреты брата. Сообщено П. В. Нащокиным.
   [120] Бури или Будри издал: Первые основания французского языка или новую грамматику, в пользу Российского юношества 2 части, Спб. 1811--1812 и Сокращение французской грамматики Спб. 1819.
   [121] Сообщено П. В. Нащокиным.
   [122] В "Списке чиновникам Императорского лицея, кои получили Всемилостивейшие награждения", в 1817 г., упомянуты ещё: инженер-полковник барон Эльснер, учитель фехтования Вальвиль, учитель музыки капельмейстер Теппель де Фергузон, учитель танцевания Эбергард, доктор Пешель (он был и придворным доктором) и эконом Роттаст. См. Сын Отеч. 1817, No 26, от 26-го июня, стр. 277. В памятной книжке Лицея на 1852--1853 год в списке служивших с 1811 года в разных должностях при Лицее (65--75), ко времени пребывания Пушкина относятся ещё следующие лица: инспектор подполковник Ст. Ст. Фролов (с 1816 г.; прежде он был надзирателем, а в 1816 г. исправлял должность директора); надзиратели Март. Степ. Пилецкий-Урбанович (1811--13) и Вас. Вас. Чачков (1813--14); учители латин., нем. и франц. словесности Ал. Яков. Ренненкампф (1812--1813), физико-математ. наук Вас. Мих. Архангельский (с 1815 г.), франц. языка Кар. Егор. Кюкюэль (1814--1815) и Ив. Ив. Трико (1816) немец, барон Ал. Фёд. фон-дер-Остен Сакен (1817) и Вас. Андр. Эртель (1817); танцевания Гюар (1814--15) и Вилье (1815--1816); гувернёр Алексей Никол. Иконников (1811--12); помощники гувернёров Алексан. Павл. Зернов (1811--13), Фёд. Фёд. Селецкий-Дзюрдзь (1813--1814).
   [123] В этих стихах говорилось о литературных собраниях бывших у Чирикова. Сообщено одним из позднейших лицеистов г-ном Унковским.
   [124] См. Гаевского, стр. 66
   [125] См. сочин. Пушкина, т. IX, стр. 237. ("Была пора: наш праздник молодой...", 1836 г.-- Сост.)
   [126] Там же, стр. 442 ("Воспоминания в Царском Селе", 1814 г.-- Сост.)
   [127] Эти празднества памятны многим очевидцам.
   [128] См. сочин. Пушкина, т. IX, стр. 237.
   [129] Евгений Онегин, первая строфа последн. главы.
   [130] См. сочин. Пушкина, т. III, стр. 149, послание к Ч<аадаеву>.
   [131] Из одного неизданного стихотворения ("Наперсники волшебной старины", 1822 г.-- Сост.)
   [132] См. Сочин. Пушкина, т. XI, стр. 225.
   [133] См. Москвит. 1853, No X, стр. 50. (Л. С. Пушкин. "Биографическое известие об А. С. Пушкине до 1826 года".-- Сост.).
   [134] Все сии сведения заимствованы из статьи г. Гаевского, стр. 69-- 71. По преданию, был ещё лицейский журнал Сверчок7.
   7 "Лицейский мудрец" ныне хранится в ИРЛИ. О лицейских журналах и сборниках см.: Томашевский Б. Пушкин.-- Кн. I -- С. 205--218.
   [135] Стихотворение "К сестре" написано в апреле 1814 г.
   [136] В последние годы пребывания Пушкина в Лицее и в первые по выпуске Сергей Львович с семейством жил на Фонтанке, у Калинкина моста, в доме Клокачёва, ныне сенатора Трофимова. (От П. А. Плетнёва.) (Ныне Набережная Фонтанки, 185.-- Сост.).
   [137] На отъезд из Лицея, может быть кратковременный, в Петербург указывает начало одной его лицейской элегии:
   Опять я ваш, о юные друзья!
   Туманные сокрылись дни разлуки.
   См. т. IX, стр. 314.
   [138] В 1813 году, в майской книжке Вестника Европы находим осмистишие На смерть Кутузова, с подписью А. Пушкин. Но оно принадлежит не нашему поэту, а двоюродному дяде его, переводчику Мольерова Тартюфа, Алексею Михайловичу Пушкину: так утверждает почтенный библиограф С. Д. Полторацкий. Раньше 1814 года мы не находим нигде печатных стихотворений Пушкина.
   [139] См. Гаевского, стр. 76.
   [140] См. сочин. Пушкина, т. III, стр. 117--120. Вышеприведённые стихи см. в Разговоре книгопродавца с поэтом.
   [141] Сообщено П. А. Плетнёвым.
   [142] Воспоминания в Царском Селе, под коими Пушкин в первый раз подписал полное имя своё, напечатаны в 1815 году, в Российском Музее, прекрасном по тому времени журнале, которым заведывал В. В. Измайлов, передавший Вестник Европы прежнему его издателю М. Т. Каченовскому. Измайлов начал ими четвёртый нумер Музея, с следующим примечанием: "За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, которого талант так много обещает".
   [143] Портрет этот вместе с аспидною доскою, на которой Державин написал последние предсмертные стихи свои, находится в читальной зале Императорской Публичной Библиотеки. (Портрет работы А. А. Васильевского. 1815 г.-- Сост.).
   [144] Державин и Петров героям песнь бряцали.
   [145] См. сочин. Пушкина, т. XI, стр. 176--177.
   [146] Евгений Онегин, вторая строфа последней главы.
   [147] См. сочин. Пушкина, т. IX, стр. 329--330. ("К Жуковскому", 1816 г.-- Сост.).
   [148] Передано Сергеем Львовичем Бантышу-Каменскому; см. Словарь его, 1847 г., ч. 2-я, стр. 64--65.
   [149] Об этом чтении сохранилось письмо самого Тургенева к Жуковскому. Послание к Императору Александру писано в селе Долбине (Тульск. губ., Лихвинского уезда), с 14 по 24-е ноября, как значится в собственноручной тетради Жуковского, названной им. Долбинские стихотворения. Оно было великолепно напечатано на счёт Государыни Марии Фёдоровны, в 1815 году; следовательно, Пушкин знал о нём, когда оно было ещё в рукописи.
   [150] Друзья Жуковского доселе помнят это чтение. Одним из слушателей был И. В. Киреевский, коему мы обязаны за сообщение этого любопытного сведения.
   [151] Жуковский рассказывает об этом в письмах к друзьям своим.
   [152] См. замечательное послание это, появившееся в печати уже по смерти Пушкина, в IX т. его сочинений, стр. 329--334. Оно писано, вероятно, в конце 1816 или в начале 1817 года; заключаем так по следующим стихам:
   
   Смотрите! поражён враждебными стрелами,
   С потухшим факелом, с недвижными крылами,
   К вам Озерова дух взывает, други, месть!
   
   Озеров скончался в октябре 1816 года.
   [153] Сообщённому П. А. Плетнёвым.
   [154] В неизданном письме к брату из Михайловского, 1824 года. (Письмо начала 20-х чисел ноября 1824 г.-- Сост.).
   [155] Вы слыхали, люди добрые,
   О царе, что двадцать целых лет
   Не снимал с себя оружия,
   Не слезал с коня ретивого,
   Всюду пролетал с победою,
   Мир крещёный потопил в крови.
   Не щадил и некрещёного,
   И в ничтожество низверженный
   Александром, грозным ангелом,
   Жизнь проводит в унижении --
   И, забытый всеми, кличется
   Ныне Эльбы Императором...
   
   См. отрывок из поэмы: Бова, соч. Пушк., т. IX, стр. 250--251.
   [156] Стихотворение это: На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 году, не вошло в собрание сочинений Пушкина. Оно напечатано с полным именем Пушкина в Трудах Общ. Люб. Росс. Слов. при Москов. Унив. 1817 года, часть IX, стр. 25--28. В протоколе общества (часть VIII, стр. 193) сказано: "Это стихотворение Александра Пушкина, воспитанника Царскосельскаго лицея читано было в заседании 28-го апреля 1817 г. действ. членом Вас. Львов. Пушкиным". [Возврат к примечанию[862]]
   [157] Этим сведением мы обязаны И. В. Киреевскому. Как известно, под посвящением Карамзин выставил: 8-е декабря 1815 года.
   [158] См. сочин. Пушкина, т. IX, стр. 329.
   [159] Из неизданного письма к брату, писанного в Михайловском, от 7-го декабря 1824 года, и благосклонно сообщённого нам С. А. Соболевским. (Письмо это датировано 4 декабря.-- Сост.) -- См. также: Биографическое известие об А. С. Пушкине, написанное братом его. Москвитянин, 1853, No 10, стр. 51.
   [160] См. сочин. Пушкина, т. IX, стр. 329.
   [161] См. сочин. Пушкина, т. IX, стр. 430--433. Послание это в первый раз было напечатано в 1 No Российского музея, и под ним выставлено 1... 14--16, т.е. А. Н. П., знаки часто встречающиеся под лицейскими стихотворениями Пушкина (цензурное дозволение этого номера Музея, 22-го декабря 1814 г.).
   [162] Это относится к тяжёлой ране, полученной Батюшковым весною 1807 года, близь Гейльсберга, в сражении, которое выдержали русские войска с самим Наполеоном. Батюшков долго после того был болен. Некоторые думают, что именно эта рана потрясла весь организм его и впоследствии отчасти была причиною того печального положения, в котором ныне находится он.
   [163] Оно не вошло в собрание сочинений Пушкина, напечатано в 6 No Российского музея (цензурное дозволение марта 29-го, 1815 г.) с подписью: Александр Нкшп.
   [164] Собственные слова Пушкина Н. Д. Иванчину-Писареву, см. Москвит. 1842, No 3, стр. 147.
   [165] "Чужой толк" -- сатирическое стихотворение И. И. Дмитриева.
   [166] Подлинный протокол Общества, речь Дашкова и подробности о исключении его хранятся в библиотеке С. Д. Полторацкого, столь богатой разнообразными материалами для истории новой Русской словесности.
   [167] Первое заседание Арзамаса было 14-го окт. 1815 года10.
   10 Протоколы собраний "Арзамаса" опубликованы в кн.: Арзамас и арзамасские протоколы.-- Л., 1933.
   [168] См. Современ. 1853, февраль, в отделе критики, стр. 82.
   [169] Намёк на известное стихотворение Василия Львовича: Опасный сосед. Пушкин называл воспетого Василием Львовичем Буянова, как произведение дяди, своим двоюродным братом; см. XXVI строфу 5-й главы Евг. Онегина, в исчислении гостей, приехавших на имянины Татьяны:
   
   Мой брат двоюродный Буянов,
   В пуху, в картузе с козырьком
   (Как вам конечно он знаком).
   
   [170] Шолье -- французский автор. Если мы не ошибаемся, здесь говорится о князе П. А. Вяземском, с которым Пушкин сблизился, вероятно, в начале 1816 года, когда кн. Вяземский приезжал в Петербург вместе с Карамзиным. (В оригинале не Шолье, а Шапель; речь идёт, конечно, о П. А. Вяземском.-- Сост.).
   [171] Послание это, писанное, вероятно, в декабре 1816 года, не вошло в собрание сочинений Пушкина, кроме 5 стихов, помещённых в IX томе (стр. 373) под названием: Дяде, назвавшему сочинителя братом. Мы нашли его в Сыне Отечества 1821 (часть 68, No XI, стр. 178--180; тогда журнал этот издавали Воейков и Греч), где оно было напечатано, конечно, без ведома Пушкина.
   [172] См. сочин. Пушк., т. IX, стр. 352.
   [173] См. там же.
   [174] На стенах лицейского карцера долго оставались некоторые стихи Руслана и Людмилы. Ф. П. Калиныч, учитель каллиграфии (он же и надзиратель), рассказывал, что однажды, вышедши из карцера, Пушкин говорил, что ему было там весело, что он писал стихи (Сообщено г-ном Унковским.)11
   11 Черновые рукописи поэмы не подтверждают, что начальные песни её писаны в Лицее.
   [175] См. у Гаевского, стр. 67
   [176] Аттестата мы не имели случая видеть, и заимствуем сведение сие из биографического известия, написанного Л. С. Пушкиным. См. Москвит. 1853, No 10, стр. 51. Пушкин был отменно ловок в танцах, в фехтовании, в играх, требовавших проворства и телесной гибкости, и проч.
   [177] См. Сочин. Пушк. т. IX, стр. 410--425. Городок напечатан в 7 No Российского Музея (цензурное дозволение июня 22-го 1815 г.) несколько в ином виде и полнее противу сочинений. Под ним в Музее выставлено: 1... 17--14.
   [178] Сообщено П. В. Нащокиным.
   [179] См. Сочин. Пушк., т. IX, стр. 158. ("Чем чаще празднует Лицей..." -- Сост.).
   [180] См. там же, т. III, стр. 20 ("19 октября", 1825 г.-- Сост.)
   [181] См. там же, т. XI, стр. 59--60. ("Дельвиг родился в Москве".-- Сост.).
   [182] См. там же, т. III, стр. 16--22.
   [183] О Корсакове см. у Гаевского, стр. 70.
   [184] См. Сын Отеч. 1817, ч. XXXII, стр. 223 стихотворение к Матюшкину, подписанное: Вильгельм. В примечании редактора говорится о путешествии Матюшкина.
   [185] Одно (в день имянин князя) напечатано в IX т. Сочин. Пушкина (стр. 267--268); другое, начинающееся стихами:
   
   Питомец мод, большого света друг,
   Обычаев блестящих наблюдатель,
   в Рауте на 1854 г.
   
   [186] К брату его, Николаю Григорьевичу, Пушкин написал в Лицее послание, напечатанное в 3-м No Российского Музея; отрывок из него под названием Путешественнику, начинающийся стихом Судьба за руль уже склонилась, вошёл в собрание сочинений Пушкина, см. т. IX, стр. 389. ("К Н. Г. Ломоносову". 1814 г. -- Сост.).
   [187] Всех товарищей Пушкина, как сказано выше, было 29 человек; окончило курс 28, ибо один был исключён. Мы назвали 12 человек, ещё живущих; назовём остальных уже умерших: Николай Александр. Корсаков, Фёдор Христианович Стевен († 1851), барон Павел Фёдорович Гревениц, Владимир Дмитриевич Вальховский, Семён Семёнович Есаков († 1834), Пётр Фёдорович Саврасов, Алексей Демьянович Илличевский (стихи к нему Пушкина см. в IX т., стр. 393), Павел Михайлович Юдин, барон Антон Антонович Дельвиг, Константин Дмитриевич Костенский, Аркадий Иванович Мартынов, Николай Григорьевич Ржевский, Александр Дмитриевич Тырков и ещё двое.
   [188] Упоминаемому в 13 строфе Лицейской годовщины 1825 года.-- Приведённые стихи см. в IX т., стр. 391 ("В Альбом Пущину", 1817 г.-- Сост.).
   [189] См. Allgemeine Zeitung 1817 года, Beilage: No 106, стр. 426. Известие об экзаменах и об акте сообщено было в эту газету директором Лицея ("Всеобщая газета". Приложение -- нем.-- Сост.).
   [190] См. Сочин. Пушк. т. IX, стр. 426--429; В первый раз было напечатано с полною подписью Пушкина в Трудах Общ. Люб. P. С. при Моск. Унив. 1817, ч. X, стр. 58--61.
   [191] См. Полное собрание законов, No 26, 875. Из 29 лицеистов в военную службу поступили 12 (см. Гаевского, стр. 85).
   [192] См. Памятную книжку Лицея на 1852--1853 год, стр. 67.
   [193] Der Kaiser sprach zu den Yunglingen Worte der niebe und des innigen väterlichen Gefülies; er ermalinte sie, nie von der Bolin der Yugend und der bechtschaffenheit zu Weichen, wenn sie glücklich sein wollten, und ihre Pflichten gegen das Vaterland stets als Pflichten gegen Gott anzusehen.
   См. Allgem. Zeitung (Государь обратился к молодым людям со словами, проникнутыми искренними отеческими чувствами; он призывал их никогда не сходить с пути, избранного в юности и сохранять порядочность, если они хотят быть счастливыми и всегда рассматривать свои обязанности по отношению к родине, как долг перед Богом) (нем.).
   [194] Описание акта с исчислением наград профессорам и чиновникам находится в 26-м No Сына Отечества 1817 года (ч. XXXVIII, стр. 273--277). Вопреки г. Гаевскому (стр. 86), в Сыне Отечества акт описан гораздо подробнее, нежели в Allgemeine Zeitung.-- Денежное вспоможение состояло из 800 р. титулярным советникам и 700 р. коллежским секретарям. Мы не знаем, получил ли их Пушкин, принадлежавший ко второму разряду.
   [195] По свидетельству г. Гаевского (стр. 72) Пушкин вместе с Дельвигом ходил к нему на дом для чтения немецких книг.
   [196] См. Сочин. Пушк., т IX, стр. 397--398.
   [197] См. там же, т III, стр. 16--22 ("19 октября"[234], 1825 г. -- Сост.)
   [198] Гению, покровителю здешних мест... седьмой курс воздвигнул (лат.). Сообщено г. Унковским. Когда Лицей переведён был в С.-Петербург в 1843 году, лицеисты разделили между собою мраморные куски этой пирамиды.
   [199] "В. К. Кюхельбекеру".
   [200] См. Послание к О<рлову>.
   [201] "В. Л. Пушкину". 1817.
   [202] Надену узкие рейтузы.
   
   Завью в колечки гордый ус,
   Заблещет пара эполетов,
   И я -- питомец важных муз
   В числе воюющих корнетов!
   Равны мне писаря, уланы,
   Равны мне каски, кивера;
   Не рвусь я грудью в капитаны
   И не ползу в асессора.
   Друзья, немного снисхожденья!
   Оставьте пёстрый мне колпак,
   Пока его за прегрешенья
   Не променял я на шишак;
   Пока ленивому возможно,
   Не опасаясь грозных бед,
   Ещё рукой неосторожной
   В июле распахнуть жилет***.
   
   *** Первые 5 стихов из "Послания к Галичу", 1815 г.; следующие 13 -- из стих. "Товарищам", 1817 г.-- Сост.
   [203] См. "Материалы" Анненкова, с. 42. Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина, 1855.-- Сост.
   [204] См. Дневник Чиновника С. П. Жихарева в Отеч. Записках 1855, No 5, стр. 165 и проч. На службе своей Пушкин получал жалованья по 700 руб. в год.
   [205] От Михайловского до Новоржева 30 км.
   [206] Михайловская губа (точнее, большая часть её) была пожалована А. П. Ганнибалу императрицей Елизаветой Петровной в 1742 г. От Петра Великого никаких поместий Ганнибал не получал.
   [207] О. А. Ганнибал умер 12 октября 1806 г. В псковскую деревню сослан не был, а поселился по доброй воле в 1790-х гг.
   [208] См. Записки Болотова, в Отеч. Записках 1850 г., т. III, стр. 61, под 1753 годом: дядя Болотова учился наукам у Ганнибала. См. также в Москвитянине 1854 г. NoNo 3-й и 4-й, статью г. Терещенко об Астрахани, стр. 148, где говорится об одном рукописном лечебнике, принадлежавшем Ганнибалу. Пушкин намеревался описать жизнь своего прадеда, о чём сам говорит в одном большом примечании к 1-й главе Онегина. Рассказы о нём он передавал Бантышу-Каменскому (см. его Словарь, изд. 1836 г.). Изустные предания и письменные материалы для биографии Ганнибала Пушкин мог найти по преимуществу в Михайловском.
   [209] См. в "Материалах" Анненкова, стр. 43.
   [210] "Вновь я посетил" (чернов.). 1835.
   [211] См. там же.
   [212] См. статью П. А. Плетнёва: Александр Сергеевич Пушкин, во 2-й книжке Современника 1838 года, стр. 25, где именно указан октябрь месяц (Пушкин выехал из Михайловского в конце августа.-- Сост.).
   [213] См. Современник 1842, No 1, стр. 5, Хронику Русского в Париже: Тургенев говорит об одном письме к нему Пушкина из Бессарабии от 21-го августа 1821 года: "Письмо Пушкина не велико, но ноготок остёр".
   [214] См. "Материалы" г. Анненкова, стр. 22. Отметка писана до 8-го ноября 1815 года; а стихотворения Жуковского (2 тома in 4о, первое редкое издание) дозволены к напечатанию цензором И. Тимковским.
   [215] Имена Арзамасцев заимствованы из баллад Жуковского, так как месть за Жуковского была одною из первоначальных целей общества; оттого имена Арзамасцев: Кассандра, Ахилл, Громовой, Эолова арфа, Ивиковы Журавли, Чу!, Вот, Асмодей, Старушка, Рейн и пр. Слово Сверчок взято из 5 строфы Светланы:
   
   С треском пыхнул огонёк,
   Крикнул жалобно сверчок,
   Вестник полуночи.
   
   [216] Запись 28 ноября 1815 г.
   [217] См. "Материалы" г. Анненкова, стр. 23.
   [218] Послание Певца во стане Русских воинов к императору Александру I было тогда предметом литературных толков. (Пропущено слово "кисель" -- имеются в виду стихотворения В. А. Жуковского "Овсяный кисель" и "Императору Александру". Под Кассандрой подразумевается Д. Н. Блудов.-- Сост.)
   [219] Речь идёт о кн. Е. И. Голицыной.
   [220] Послание это не вошло в собрание сочинений Пушкина. С весьма забавными искажениями оно напечатано в Рауте г. Сушкова, кн. III. М., 1854, стр. 248--9.
   [221] К Каверину Пушкин написал послание в 1817 году: Забудь, любезный мой Каверин, и пр.; о нём же говорится в XVI-й строфе 1-й главы Онегина. К Кривцову написано два послания, первое в 1818 г., когда Кривцов уезжал в Англию, и Пушкин посылал ему на дорогу какую-то поэму Вольтера,-- Когда сожмёшь ты снова руку, и пр.; другое в 1819 г.: Не пугай нас, милый друг и пр. Щербинину в 1818 г. написано в Альбом стихотворение: Житьё тому, любезный друг, и пр. К Энгельгардту в 1818 г. послание: Я ускользнул от Эскулапа и пр., к одному из Всеволожских в 1819 г. при отъезде его в Москву: Прости, счастливый сын пиров, и пр.
   [222] Послание напечатано в "Материалах" г. Анненкова, стр. 187. Намёк, заключающийся в последнем стихе, для нас непонятен. В письме к брату, из Кишинёва, от 27-го июня 1822 г., Пушкин поручает ему повидаться с Всеволожским и пожелать здравия Калмыку. (Послание адресовано не Н. В. Всеволожскому, а Я. Н. Толстому, одному из основателей и главных участников общества "Зелёная лампа" -- в письме к нему Пушкина 26 сентября 1822 г. Не завершено. Вторая часть цитаты -- из чернового текста.-- Сост.)
   [223] Отрывок из Записок, уничтоженных Пушкиным в 1825 г. Опубликован здесь впервые.
   [224] См. Русский Альманах на 1832 и 1833 г., изд. в Спб. В. Эртелем и А. Глебовым, стр. 298--300, в статье под заглавием Выписка из бумаг дяди Александра, в которой между прочим сообщены довольно занимательные подробности о Дельвиге и Баратынском. Разумеется, имена поэтов обозначены первыми буквами, напр. А. С. П., Б. А. А. Д. и пр.; но нет возможности не угадать их. Замечательно, что весь Русский Альманах тогда же появился в С.-Петербурге на Немецком языке: Russischer Almanach für 1832 und 1833, von W. Gertel und A. Gliebow. О том, что Выписка из бумаг дяди Александра есть произведение Эртеля, см. 2-ю статью г. Гаевского о Дельвиге. Современник, 1853 г., майская книжка, стр. 29.
   [225] по-американски.
   [226] См. в Смирдинском издании сочинений Батюшкова, ч. 2, стр. 36.
   
   Но ты приблизилась, о жизнь души моей,
   И алых уст твоих дыханье,
   И слёзы пламенем сверкающих очей,
   И поцелуев сочетанье,
   И вздохи страстные, и сила милых слов,
   Меня из области печали,
   От Орковых полей, от Леты берегов
   Для сладострастия призвали.
   
   [227] Послание к В. В. Энгельгардту написано Пушкиным в начале июня 1819 г., незадолго до отъезда в Михайловское. Поездка эта происходила в 1819, а не в 1818 г.
   [228] Поэма "Руслан и Людмила" написана Пушкиным в 1817--1820 гг. В Михайловском летом 1819 г. он работал над пятой песнью поэмы.
   [229] См. в Сыне Отечества 1814 года (No 35) большое примечание Батюшкова к известному письму его о сочинениях Муравьёва. Письмо это было подписано буквами К. О. Б. А. Многие примечания его не попали в собрание сочинений Батюшкова. "Он (т. е. Жуковский) должен непременно избрать период от рождения Славянского народа до разделения княжеств по смерти Владимира. Мы пожелаем с г. Уваровым, чтобы автор Певца во стане Русских воинов, Двенадцати Спящих Дев и проч., поэт, который умеет соединять пламенное, часто своенравное воображение с необыкновенным искусством писать, посвятил жизнь свою на произведения такого рода для славы отечества (которое умеет чувствовать его заслуги) и не истощил бы своего бесценного таланта на блестящие безделки".
   [230] См. печатное о том известие в статье Греча о произведениях Русской Словесности 1817 года, Сын Отеч. 1818, No 1.
   [231] Этот же портрет после был приложен к собранию Образцовых Сочинений. (Гравюра Ф. Вендрамини с портрета работы О. Кипренского, 1817 г.-- Сост.).
   [232] В Вестнике Европе ещё прежде напечатаны были три надписи к портрету Жуковского, одна Батюшкова, другая В. Л. Пушкина, третья Н. Д. Иванчина-Писарева. Последняя находится под портретом. Надпись Пушкина появилась в Петербурге, в новом журнале Измайлова, Благонамеренном, в 3-й части.
   [233] Это послание написано, по всему вероятию, весною 1818 года, заключаем о том по заключительным его стихам, которые Пушкин впоследствии сам откинул, желая придать большую стройность своему стихотворению.
   
   Смотри, как пламенный поэт,
   Вниманьем сладким упоенный,
   На свиток гения склоненный,
   Читает повесть древних лет!
   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
   И благодарными слезами
   Карамзину приносит он
   Живой души благодаренье
   За миг восторга золотой,
   За благотворное забвенье
   Бесплодной суеты земной:
   И в нём трепещет вдохновенье.
   
   Чтением Истории Карамзина Пушкин занимался в начале 1818 года, во время выздоровления от болезни, как сам говорит о том в Записках своих.-- Послание в первоначальном полном виде явилось лишь в 1821 году, в No 52 Сына Отечества.
   [234] В IV песне Руслана и Людмилы.
   [235] Послушай, дедушка, мне каждый раз,
   Когда взгляну на этот замок Ретлер,
   Приходит в мысль, что если это проза,
   Да и дурная?..
   См. Стихотворение Жуковского: Тленность, появившееся впервые в 3 нумере: Для немногих. Слич. мнение Пушкина о белых стихах т. IV его Сочинений, стр. 110.
   [236] Незаконченная статья Пушкина "Опровержение на критики" -- обзор критических отзывов на его сочинения. 1830 г.
   [237] А. А. Плещеев славился необыкновенным искусством читать, и был некоторое время чтецом при Государыне Марии Фёдоровне. О нём см. не вошедшее в Собрание сочинений Жуковского письмо о Саксонии, в Московском Телеграфе 1827 г., ч. XIII, стр. 26--28.
   [238] Дом (б. Брагина) сохранился. Ныне -- проспект Римского-Корсакова, 43.
   [239] П. А. Плетнёв, в книжке своей о жизни и сочинениях Василия Андреевича Жуковского, Спб. 1853, стр. 41--42.
   [240] За сообщение этого сведения обязаны мы очевидцу, П. А. Плетнёву. (Сравн. статью Плетнёва "Иван Андреевич Крылов" в журн. "Современник". 1845, т. XXXVII, с. 33--37.-- Сост.)
   [241] См. Соврем. 1838 г. No 2, стр. 27. Портрет этот, если не ошибаемся, принадлежит к непоступавшему в продажу собранию портретов русских людей и писан известным художником Дау. (Дарственная надпись Пушкину сделана Жуковским на литографированном портрете работы О. Эстеррейха, 1820 г.-- Сост.)
   [242] "Материалы", стр. 55.
   [243] Соч. Батюшкова, изд. Смирдина, ч. I, стр. 359. Вечер у Жуковского был, если не ошибаемся, в самом начале 1819 г.
   [244] Современник 1838 г., No 2, стр. 25.
   [245] Москвитянин 1853 г., No 10, стр. 51.
   [246] См. у г. Анненкова, стр. 56. Катенин упрекал Пушкина, вероятно, за те места в Послании его к Жуковскому (1817 г.), которыми Шаховской не мог не оскорбиться. Впрочем, послание это при жизни Пушкина не появлялось в печати.
   "Знаете ли, что он, в сущности, очень хороший человек? Никогда я не поверю, что он серьёзно желает повредить Озерову или кому бы то ни было".-- "Однако вы так думали; так писали и даже обнародовали; вот что плохо".-- "К счастью, никто не читал эту мазню школьника; вы думаете, он что-нибудь знает о ней?" -- "Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом".-- "Тем лучше, последуем его примеру и тоже не будем говорить об этом" (фр.).
   [247] Там же.-- С. 60. (Письмо первой половины сентября 1825 г. из Михайловского.-- Сост.)
   [248] Там. же.-- С. 55. Г. Анненков приводит также несколько писем Пушкина к Катенину, относящихся к позднейшему времени.
   [249] Последняя цитата из письма первой половины февраля 1826 г. О Пушкине и Катенине см.: Ермакова-Битнер Г. В. Катенин П. А. Избр. произв.-- М.; Л., 1965.-- (Б-ка поэта). Там библиография вопроса.
   [250] Демутов трактир -- гостиница в Петербурге на набережной Мойки, у Невского проспекта, где неоднократно останавливался Пушкин в 1827--1830 гг.
   [251] Оно было напечатано в 35 No Сына Отечества 1821 года, с полным именем Автора, что много значило, ибо большую часть своих посланий Пушкин либо вовсе не печатал, либо не вполне означал своим именем.
   
   О неизменный друг, тебе я посвятил
   И краткий век, уже испытанный судьбою,
   И чувства, может быть, спасённые тобою!..
   Во глубину души вникая строгим взором,
   Ты оживлял её советом иль укором;
   Твой жар воспламенял к высокому любовь;
   Терпенье смелое во мне рождалось вновь...
   
   [252] Ещё когда Пушкин был в Лицее, его стихи к принцу Оранскому (впоследствии Королю Нидерландскому, супругу Её Величества Анны Павловны) были поднесены Государыне Императрице Марии Фёдоровне, которая благоволила наградить автора золотыми часами с цепочкою. (См. сочинение Пушкина, изд. Анненкова, т. II, стр. 152.) Мысли, выраженные в конце стихотворения Уединение, были тогда в большом ходу. См. между прочим Вестник Европы 1817 года, No 3-й и далее.
   [253] Под названием "Уединение" была опубликована первая половина стих. "Деревня". Вторая, содержащая гневный протест против крепостнического рабства и надежду на его уничтожение "по манию царя", распространялась в списках.
   [254] Г. Анненков несправедливо относит их к произведениям, написанным в Южной России: оба они появились в печати в январской и февральской книжках Невского Зрителя 1820 года, а поэт оставил Петербург лишь в мае этого года.
   [255] См. Воспоминания об А. С. Пушкине Александры Фукс, Казань 1844, брошюра из No 2-го Прибавлений к Казанским Губернским Ведомостям. (Неоднократно перепечатывались. Последний раз в сб.: "А. С. Пушкин в воспоминаниях современников". Т 2. 2-е изд. М., 1985.-- Сост.)
   [256] См. Москвит. 1853 No 10-й, стр. 52.
   [257] См.: Пушкин в Южной России, с. 136--139 наст. изд. [ориентир -- ссылка 316 и ниже. -- Прим. lenok555]
   [258] Речь идёт о П. Я. Чаадаеве, Стих. "Чаадаеву". 1821 г.
   [259] См. 3-ю статью Гаевского о Дельвиге, в 1-й книжке Современника за 1854 год, в отделе критики, стр. 7.
   [260] Автор послания "К Пушкину", 1822 г.-- Ф. Н. Глинка.
   [261] Из письма к брату Льву Сергеевичу (Кишинёв, в янв. 1823). Копии с подлинных писем Пушкина к брату были сообщены нам ещё в октябре 1853 года в полное распоряжение с согласия супруги Льва Сергеевича, С. А. Соболевским, которому и за многие другие указания и исправления в труде нашем приносим усерднейшую благодарность.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru