Копосов П.
Г. Барсуков о П. Н. Кудрявцеве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Г. Барсуковъ о П. Н. Кудрявцевѣ.

   Г. Н. Барсуковъ въ девятой книгѣ своего сочиненія Жизнь и труды М. П. Погодина касается жизни покойнаго профессора Московскаго университета П. Н. Кудрявцева. Сообщивъ нѣсколько писемъ Боткина и Бѣлинскаго, въ которыхъ они высказываютъ свои мнѣнія о Кудрявцевѣ и талантѣ его, какъ авторѣ повѣстей, г. Н. Барсуковъ приводитъ нѣкоторыя, по его мнѣнію, важныя біографическія свидѣтельства о покойномъ профессорѣ, извлеченныя имъ изъ дневника его брата А. Барсукова. Происхожденіе этихъ "важныхъ" свидѣтельствъ объясняется въ слѣдующихъ строкахъ дневника за 1870 годъ:
   "Марта 26... Послѣ обѣда была у насъ Настасья Ѳедоровна Тулянкина и за чаемъ много разсказывала о Петрѣ Николаевичѣ Кудрявцевѣ. Въ сороковыхъ годахъ она была его ученицей, съ перваго и до послѣдняго класса, въ московскомъ Николаевскомъ институтѣ, а потомъ до самой его смерти была очень близкою знакомой въ его домѣ".
   Прежде всего, замѣчу, что между "очень близкими знакомыми" Петра Николаевича никогда не было г-жи Тулянкиной. Этой фамиліи я не слыхалъ ни отъ матери моей, родной сестры Петра Николаевича, ни отъ другихъ родственниковъ. Между бумагами его не сохранилось ни одного письма, подписаннаго этою фамиліей. Очевидно, что г-жа Тулянкина была одна изъ многочисленныхъ ученицъ его, но и только, а чтобы придать болѣе цѣны своему "разсказу за чаемъ" въ домѣ А. Барсукова, она назвалась близкою знакомой Кудрявцевыхъ.
   Уже первое сообщеніе о Петрѣ Николаевичѣ, помѣщенное въ сочиненіи г. Н. Барсукова, что при поступленіи своемъ преподавателемъ словесности (у Барсукова неправильно сказано: словесности и исторіи) въ Николаевскій институтъ, Петръ Николаевичъ имѣлъ видъ некрасиваго и неуклюжаго семинариста-атлета, рѣзко противорѣчитъ другимъ извѣстіямъ о наружности Кудрявцева въ это время. Моя мать разсказывала, что онъ, въ бытность свою въ семинаріи, своею наружностью и характеромъ болѣе походилъ на дѣвушку, чѣмъ на юношу-семинариста. А вотъ что разсказываетъ А. Д. Галаховъ о своемъ впечатлѣніи при первомъ знакомствѣ съ Петромъ Николаевичемъ въ 1839 году: "Я увидѣлъ породъ собою красиваго студента; но особенность его красоты заключалась въ серьезной мысли, обогнавшей возрастъ, и въ цѣломудріи чувствъ, отставшемъ отъ возраста. То былъ видимый обликъ внутренняго изящества, чистое выраженіе благороднаго духа, мыслящаго и цѣломудреннаго. И цѣлою жизнью своею Кудрявцевъ оправдывалъ давно извѣстное, хотя и заподозрѣнное изреченіе, что лицо есть зеркало души" (Воспоминанія о П. Н. Кудрявцевѣ. Русск. Вѣстникъ 1858 г., No 4, стр. 639).
   На дагерротипномъ портретѣ, снятомъ съ Петра Николаевича въ первый годъ его пребыванія за границей, т.-е. черезъ пять лѣтъ послѣ поступленія его преподавателемъ въ Николаевскій институтъ, нѣтъ и слѣда неуклюжести; напротивъ, на немъ Петръ Николаевичъ изображенъ съ весьма стройною, даже граціозною фигурой, очень гармонирующею съ мечтательнымъ выраженіемъ его лица. Трудно предположить, чтобъ онъ могъ такъ перемѣниться въ какія-нибудь пять лѣтъ.
   Извѣстіе, сообщаемое далѣе г. Н. Барсуковымъ, что Кудрявцевъ подъ конецъ своей жизни вдругъ разбогатѣлъ, получивъ въ наслѣдство отъ своего отца сто тридцать пять тысячъ и почти столько же отъ своего дяди А. П. Святловскаго, есть несомнѣнная ложь. Отецъ его большую часть жизни былъ священникомъ въ бѣдномъ приходѣ Покрова Богородицы на Землянкѣ, за Яузой, и только лѣтъ за 10--12 до своей смерти былъ переведенъ на болѣе обезпеченное мѣсто священника при Даниловскомъ кладбищѣ. Отличаясь рѣдкою добротой, онъ всегда щедро помогалъ бѣднымъ, какъ роднымъ, такъ и чужимъ, и послѣ смерти своей оставилъ сыну капиталъ, не превышавшій десяти тысячъ рублей, изъ котораго онъ долженъ былъ, по словесному завѣщанію отца, выдать часть своей сестрѣ и кузинамъ, такъ что на долю самого Кудрявцева досталось какихъ-нибудь семь тысячъ. Отъ Святловскаго, секретаря при московскомъ митрополитѣ Филаретѣ, онъ не получилъ никакого наслѣдства, такъ какъ Святловскій приходился ему лишь троюроднымъ дядей и имѣлъ болѣе близкихъ родственниковъ, въ томъ числѣ родного племянника.
   Переходя затѣмъ къ обстоятельствамъ женитьбы Петра Николаевича, г. Н. Барсуковъ разсказываетъ:
   "Онъ влюбился въ одну изъ ученицъ -- въ Варю Нелидову, но никто не замѣчалъ этого, тѣмъ болѣе, что въ ней, дѣйствительно, не было ничего особеннаго. Влюбленные дали другъ другу слово. Затѣмъ Кудрявцева послали на два года за границу... По возвращеніи изъ-за границы Кудрявцевъ поразилъ всѣхъ худобой и изнуреннымъ видомъ. Онъ совсѣмъ охладѣлъ къ Варѣ, но, все-таки, женился на ней. И тутъ-то начинается его трагедія. Кудрявцевъ уже давно былъ влюбленъ въ другую!"
   Посмотримъ, однако, что говоритъ объ этомъ же А. Д. Галаховъ, который во все время пребыванія Петра Николаевича за границей былъ посредникомъ между нимъ и Варварой Арсеньевной Нелидовой:
   "Первый, слабый узелъ этой связи (т.-е. супружества съ Варварой Арсеньевной) завязался еще до поѣздки его за границу, и не столько его собственною волей, сколько желаніемъ другихъ... Говорю объ этомъ фактѣ не только какъ другъ, но и какъ участникъ. То была простая игра чувствъ, затѣянная не Петромъ Николаевичемъ. Съ своей стороны онъ не давалъ ни существенной обязанности, ни формальнаго обязательства, которыя, разумѣется, имѣли бы для него силу закона. Ему не было надобности строить моста для отступленія, потому что онъ и не заходилъ далеко, т.-е. неблагоразумно: нельзя же назвать неблагоразуміемъ портретъ его, врученный ученицѣ, по ея желанію, на поминъ объ учителѣ, и стихотворенія Рюккерта, отданныя ей въ подарокъ уже по его желанію. Меня, впрочемъ, радовали подобныя, повидимому непрочныя, отношенія. Мнѣ сильно хотѣлось укрѣпить ихъ и построить на нихъ будущее счастье друга (послѣдствія показали, что я не ошибся). Своими письмами поддерживалъ я такъ называемую романтическую завязку, хотя изъ писемъ Петра Николаевича и не видно было особеннаго стремленія въ ту сторону, куда я велъ его. Наконецъ, изъ Парижа, передъ возвращеніемъ его въ Россію, получаю отъ него письмо, смутившее меня слѣдующими строками: "Что касается до меня собственно, любезный другъ, то скажу вамъ откровенно, что я, долго возясь съ книгами въ разныхъ видахъ и переплетахъ, и самъ сдѣлался сухъ и черствъ, какъ старинный переплетъ; нельзя ли вамъ довести объ этомъ до свѣдѣнія извѣстной вамъ особы?" Другое затѣмъ письмо изъ Берлина разсказывало исторію знакомства, о которомъ я уже упоминалъ {Въ другомъ мѣстѣ Воспоминаній Галаховъ дѣйствительно упоминаетъ, что Петръ Николаевичъ съ жаромъ и увлеченіемъ разсказывалъ ему въ письмѣ о встрѣчѣ своей съ какою-то женщиной въ Берлинѣ.}. Планъ мой пошатнулся, но совершенно уничтожиться было ему не суждено. Впрочемъ, и въ развязкѣ повторилось то же явленіе, какъ и въ начальномъ узлѣ. Она совершилась какъ бы безъ желанія и воли Петра Николаевича. Не онъ подвигалъ къ благополучному исходу отношенія, сначала такъ слабо завязанныя, потомъ какъ бы совсѣмъ оставленныя. Этому исходу много помогла постоянная, болѣе семи лѣтъ тянувшаяся, привязанность дѣвушки: не могъ не цѣнить ея Петръ Николаевичъ" (Воспоминанія, стр. 649 и 650).
   Такимъ образомъ, какъ видно изъ разсказа Галахова, Петръ Николаевичъ, отправляясь въ заграничную командировку, вовсе еще не былъ влюбленъ въ свою ученицу Нелидову и потому, разумѣется, не могъ связать себя никакимъ обѣщаніемъ ей. Заграничное его увлеченіе было, повидимому, очень непродолжительно и во всякомъ случаѣ не могло имѣть никакого вліянія на его семейную жизнь, которая начинается гораздо позднѣе. Оно, можетъ быть, вызвало только то временное охлажденіе къ Варварѣ Арсеньевнѣ, о которомъ упоминаетъ Галаховъ. Впрочемъ, Петръ Николаевичъ, по возвращеніи своемъ въ Москву, не отказывается отъ вторичнаго сближенія съ своею бывшею ученицей: онъ вступаетъ съ ней въ переписку и встрѣчается у общихъ знакомыхъ. Чѣмъ далѣе, тѣмъ длиннѣе и содержательнѣе становятся эти письма, тѣмъ чаще происходятъ ихъ встрѣчи. Варвара Арсеньевна, не отличавшаяся красотой, имѣла ясный и воспріимчивый умъ, живой и веселый характеръ и очень доброе сердце. Получивъ основательное литературное образованіе подъ руководствомъ любимаго учителя и хорошо владѣя французскимъ и нѣмецкимъ языками, она дополнила его потомъ самостоятельнымъ чтеніемъ лучшихъ произведеній европейской литературы. Петръ Николаевичъ могъ теперь лучше, чѣмъ прежде, оцѣнить все богатство ея духовной природы, могъ замѣтить успѣхи въ умственномъ развитіи, сдѣланные ею со времени выхода изъ института. Изъ обширной переписки ихъ, сохранившейся у меня, можно видѣть, какъ росли его симпатіи къ ней и какъ постепенно онѣ переходили въ болѣе серьезное чувство. Но будучи крайне осторожнымъ въ своихъ дѣйствіяхъ, онъ не спѣшилъ дѣлать рѣшительный шагъ: переписка ихъ, чередовавшаяся съ личными свиданіями, продолжалась около трехъ лѣтъ. Этотъ промежутокъ служилъ для него тѣмъ пробнымъ камнемъ, на которомъ онъ испытывалъ прочность ихъ взаимныхъ чувствъ. Только послѣ этого испытанія онъ рѣшается на бракъ съ Варварою Арсеньевной. Но за то, женившись на ней, онъ былъ вполнѣ счастливъ, и ничто не омрачало ихъ семейную жизнь.
   Какъ смотрѣлъ самъ Петръ Николаевичъ на свою жизнь съ Варварой Арсеньевной, видно изъ письма къ Галахову, написаннаго въ 1857 году, вскорѣ послѣ смерти ея. Здѣсь онъ говоритъ, между прочимъ, слѣдующее:
   "Мнѣ было послано счастье. Говорю послано, потому что я не искалъ его усердно, не гонялся за нимъ,-- само пришло, будто подосланное кѣмъ. Уже подавая ему руку на общій союзъ, я далеко, далеко не предчувствовалъ всей цѣны его. Мнѣ почти безъ искательства было послано то, что не всегда дается послѣ многихъ усиленныхъ поисковъ. У меня дома было столько счастья, что меня, кажется, не испугало бы никакое лишеніе... Я былъ, наконецъ, можетъ быть, слишкомъ самодоволенъ. Мнѣ нечего было искать, потому что около меня было все, все. Прежде чѣмъ я опредѣлилъ себѣ, въ чемъ можетъ состоять мое счастье, оно уже было со мною. Да, это было счастье, могу я сказать теперь, ловя все дальше и дальше убѣгающую отъ меня его тѣнь. Еще въ тотъ день, когда я прощался съ вами въ Москвѣ, оно было со мною все сполна, и я легко подавалъ руку друзьямъ, потому что видѣлъ впереди только свѣтлые и радостные дни. Давно ли это, кажется, было, а теперь у меня уже ничего нѣтъ" (Воспоминанія, стр. 657).
   Вотъ что разсказываетъ о томъ же графиня Е. В. Сальясъ (Евгенія Туръ) въ своихъ Воспоминаніяхъ о И. И. Кудрявцевѣ:
   "Согласіе, нѣжность и чрезвычайная деликатность отношеній жены и мужа пріятно удивляли всѣхъ въ кругу нашемъ. Между Кудрявцевыми не было ничего приторнаго, аффектированнаго; все было просто, но сердечно. Никогда во все продолженіе ихъ супружеской жизни, длившейся девять лѣтъ, онъ не сказалъ ей рѣзкаго слова, не показалъ недовольнаго вида, буквально не бросили они другъ на друга недовольнаго взгляда. Если имъ случалось разстаться часа на три, на четыре (ни единаго раза не разставались на цѣлыя сутки), они встрѣчали другъ друга съ радостью, какъ будто не видались недѣлю; онъ цѣловалъ при встрѣчѣ ея руку, а она шутила и смѣялась, глядя на него своими добрыми и любящими глазами. Это было идеальное супружество, исполненное поэзіи, взаимной полной довѣренности и нѣжности. Читалъ ли онъ книгу, глядѣлъ ли на эстампы и гравюры, любовался ли красотою лѣтняго вечера, онъ, самъ того не замѣчая, обращался тотчасъ къ ней съ замѣчаніемъ, съ словомъ, съ восклицаніемъ. Видно было, что онъ живетъ сердцемъ только для нея и съ нею, что всякое занятіе дѣлитъ съ нею..." (Гр. Сальясъ: "Воспоминанія", V, стр. 25).
   Въ сочиненіи г. Н. Барсукова разсказывается затѣмъ о Петрѣ Николаевичѣ слѣдующее: "Несчастный все хилѣлъ, хилѣлъ... Варвара Арсеньевна повезла его, по совѣту докторовъ, въ Италію". Въ дѣйствительности же дѣло было такъ:
   Кудрявцевъ, никогда не отличавшійся крѣпкимъ здоровьемъ, долго страдалъ отъ солитера и чувствовалъ крайнее истощеніе всего организма. Врачи совѣтовали ему провести зиму въ Италіи и затѣмъ пользоваться морскими купаньями. Но лѣтомъ 1856 года онъ чувствовалъ себя бодрѣе, чѣмъ обыкновенно. Это объясняется столько же улучшеніемъ его здоровья, сколько и наступившимъ около этого времени въ русской жизни и литературѣ всеобщимъ оживленіемъ, благотворно подѣйствовавшимъ и на Петра Николаевича. Онъ много и усердно работалъ въ это лѣто для только что основаннаго имъ, вмѣстѣ съ Катковымъ и Леонтьевымъ, Русскаго Вѣстника. Впрочемъ Кудрявцевъ не отложилъ своей поѣздки въ Италію, собираясь продолжать тамъ свои ученые труды по итальянской исторіи и писать корреспонденціи въ Русскій Вѣстникъ о тогдашней политической и общественной жизни Италіи, уже подготовлявшей въ то время свое возрожденіе. Къ этому присоединялось еще желаніе свозить въ Италію Варвару Арсеньевну, ознакомить ее съ тамошнею природой и памятниками искусства, никогда не перестававшими привлекать къ себѣ его симпатіи. Кудрявцевы ѣхали одни, такъ какъ гр. Сальясъ, предполагавшая выѣхать вмѣстѣ съ ними, но какимъ-то семейнымъ обстоятельствамъ осталась въ Россіи до конца осени. Въ это время одна молодая дѣвица, Анна Ивановна Арбекова, знакомая Кудрявцевыхъ, обратилась къ нимъ съ просьбой взять ее съ собой. Она ѣхала на свои средства и хотѣла присоединиться къ Кудрявцевымъ только потому, что не рѣшалась путешествовать одна. Петръ Николаевичъ съ готовностью согласился на ея просьбу, не желая лишить ее возможности побывать за границей и разсчитывая, что Варвара Арсеньевна, любившая дома окружать себя тѣснымъ кружкомъ близкихъ людей, не будетъ одинока въ часы его кабинетныхъ занятій. Но судьбѣ угодно было, чтобы эта дѣвушка оказала Петру Николаевичу большую услугу: когда жена его серьезно заболѣла во Флоренціи, она ухаживала за ней до самой ея смерти и тѣмъ облегчила тяжелое положеніе измученнаго и полубольного Кудрявцева. Такъ просто объясняется присутствіе въ семьѣ Кудрявцевыхъ молодой дѣвицы. Но г. Барсуковъ, желая и въ этомъ случаѣ заподозрить взаимныя чувства ихъ, счелъ нужнымъ остановиться на этомъ, въ сущности, незначительномъ, фактѣ, прибавляя, что г-жа Тулянкина почему-то даже отказалась назвать фамилію этой дѣвицы, хотя и знала ее. Этотъ намекъ, впрочемъ, весьма прозрачный, такъ же не основателенъ, какъ и весь остальной разсказъ о Петрѣ Николаевичѣ.
   Такимъ образомъ "трагедія" въ его семейной жизни начинается не со времени женитьбы, а со времени болѣзни и смерти его жены (она умерла 5 марта 1857 года). Вотъ какъ онъ самъ рисуетъ свое душевное состояніе послѣ смерти ея въ томъ же письмѣ, отрывокъ изъ котораго былъ приведенъ выше:
   "Пять мѣсяцевъ (ужь пять мѣсяцевъ тому, тогда какъ прежде мы и одного дня не проводили врознь), которые прошли съ фатальнаго для меня дня, притупили мое горе; но жало его, я чувствую, останется во мнѣ навсегда и отравитъ мнѣ всѣ дни до послѣдняго. Жизнь еще осталась мнѣ, но трудно сказать, на какое употребленіе. Мнѣ всѣ указываютъ на продолженіе прежней дѣятельности: конечно, я не откажусь отъ труда по мѣрѣ силъ моихъ, но что въ трудѣ есть сладкаго, то я буду знать лишь по воспоминанію. Осталась тяжелая сторона работы, но лучшая награда труда для меня больше не существуетъ. Да не вижу впереди и цѣли. Глухо и пусто впереди. Точно выселился куда-то цѣлый міръ и меня оставилъ одного среди опустѣлаго города. Въ душѣ ношу остатокъ чувства, но онъ только давитъ меня, какъ лишнее бремя. Куда дѣвать его, не знаю; развѣ вывѣтрится современемъ" (Воспоминанія о П. И. Кудрявцевѣ Галахова, стр. 657 и 658).
   Родные и друзья Петра Николаевича, предчувствуя пагубное вліяніе, какое потеря любимой жены должна была произвести на его слабое здоровье, откликнулись изъ Москвы сочувственными письмами. Чтобы показать, какъ смотрѣли его друзья на взаимное отношеніе Кудрявцевыхъ и какое значеніе придавали потерѣ Петра Николаевича, я приведу здѣсь письма къ нему И. М. Леонтьева и С. Д. Шестакова {Сергѣй Дм. Шестаковъ былъ профессоромъ римской словесности въ Моской окомъ университетѣ.}, которые жили вмѣстѣ съ Кудрявцевыми на одной квартирѣ и потому хорошо знали ихъ семейную жизнь. Письма эти, донынѣ нигдѣ не напечатанныя, проникнуты чувствомъ самой нѣжной дружбы къ Кудрявцевымъ и открываютъ всю глубину утраты осиротѣвшаго Петра Николаевича, понятой ими какъ событіе для него роковое.
   Вотъ что писалъ П. М. Леонтьевъ:

Москва, 1857 г. марта 27.

   "Обнимаю тебя, любезный другъ, въ твоемъ великомъ горѣ. Плачу надъ твоимъ бѣднымъ сердцемъ, надъ разбитымъ сердцемъ моего нѣжнаго друга. Могу прямо угадывать, какъ поражено оно, какую понесло оно тяжелую рапу. Знаю, что нѣтъ на землѣ скорби больше той, которую тебѣ суждено испытать, и нѣтъ человѣка, который бы могъ тебя утѣшить. Плачу, другъ мой, вмѣстѣ съ тобою, и мои слезы открываютъ мнѣ, что утѣшеніе можетъ принести тебѣ лишь тотъ же нѣжный, неземной образъ, который былъ доселѣ твоимъ солнцемъ. Извини меня, холостяка и получеловѣка, что вами самими приближенный къ святынѣ семейнаго счастія, смѣю касаться мыслію моею вашей святыни. Мнѣ привелось принадлежать къ тѣмъ людямъ, которые могли любоваться и поучаться вашимъ счастіемъ. Вамъ обязанъ я этимъ свѣтлымъ и живымъ воспоминаніемъ. Васъ буду вѣчно благодарить за него. Въ эту горькую минуту оно идетъ отъ меня къ тебѣ какъ единственное для тебя возможное утѣшеніе. Да, другъ мой, милый мой несчастный другъ, Варвара Арсеньевна была счастлива; счастье неразрывно съ ея образомъ; мы звали ее счастливицей. Она позволитъ соединить это имя съ ея вѣчною памятью; она позволитъ въ теперешнихъ слезахъ нашихъ сказать тебѣ, что ты дѣлалъ ея счастіе, что благодаря тебѣ это счастіе было рѣдкимъ на землѣ счастіемъ. Друзья твои вѣрны тебѣ; мысли ихъ и сердца обращены къ тебѣ, и они желали бы поддержать тебя. Но не отъ друзей твоихъ идетъ къ тебѣ этотъ утѣшительный, поистинѣ утѣшительный голосъ. Онъ идетъ отъ самой покойницы, для которой была открыта вся глубина твоего нѣжнаго сердца. Онъ вѣченъ, какъ вѣченъ ея духовный образъ. Да подастъ онъ тебѣ, да пошлетъ тебѣ Господь твердость за твою вѣрную, благоговѣйную любовь. Немного, мой другъ, людей, которые могутъ слышать такой голосъ изъ-за могилы. Господи, какое слово зашло въ мои письма къ тебѣ, бѣдный Петръ Николаевичъ; какая судьба завела его сюда! Сердце обмираетъ не только у тебя,-- у меня отказывается писать рука. Трепещу при мысли о твоемъ состояніи. Умоляю тебя не совсѣмъ забывать о своемъ здоровьѣ, о своемъ леченіи. Ты знаешь, какъ заботилась о немъ Варвара Арсеньевна, какъ желала она твоего выздоровленія. Ради Бога, не поддавайся чувству отчаянія; оно такъ противно вашей натурѣ. Если бы была возможность, поѣхалъ бы тебя отыскивать, плакать подлѣ тебя и служить тебѣ. Крайне обрадовало насъ извѣстіе, что Ѳеоктистовъ скоро пріѣхалъ къ тебѣ, что Анна Ивановна {Арбекова, которая сопровождала Кудрявцева за границу.} была при тебѣ въ страшные дни. Мы здѣсь никакъ не подозрѣвали, какой готовился ударъ. Мысли не было о серьезной болѣзни. У тебя вообще не въ обычаѣ жаловаться, но и Анна Ивановна подавала все надежды. Одновременно пришли двѣ вѣсти ко мнѣ и къ Варварѣ Егоровнѣ {Близкая знакомая Кудрявцевыхъ.}. Она была у Елизаветы Николаевны {Сестра Петра Николаевича.} и сообщила ей объ опасности, а сыновьямъ сказала все. Слезы, плачъ, Лизавета Николаевна скоро догадалась. Дѣти подтвердили ея печальную догадку. Она огорчена сильно, но выдерживаетъ горе. Въ 20-й день, въ св. Благовѣщеніе, служили паннихиду. Портреты всѣ берегутся. Прошу у тебя, любезный другъ, позволенія приготовить къ твоему пріѣзду рамку на неоконченный портретъ масляными красками. Я приму это за большой знакъ дружбы. Письма твои, согласно твоей воли, я задержалъ отъ печати; очеркъ велѣлъ окружить чернымъ ободкомъ и буду хранить между дорогими для меня вещами. Повторяю тебѣ просьбу друзей твоихъ: ради Бога лечись. Поѣзжай на воды. Разстанься съ Италіей. Прижимаю тебя къ своему сердцу. Вѣрь удвоенной преданности всею душою любящаго тебя П. Л.".
   На этомъ письмѣ сдѣлана приписка рукою М. Н. Каткова:
   "Страшное несчастіе ваше, любезный другъ Петръ Николаевичъ, поразило насъ какъ громъ. И теперь еще не опомнишься и не привыкнешь къ мысли. Зачѣмъ мы не съ вами, чтобы вамъ хоть сколько-нибудь опереться на людей вамъ близкихъ и глубоко преданныхъ. Вы пишите, что смыслъ жизни для васъ теперь потерянъ: какъ я сочувствую вамъ въ этомъ; я самъ бы то же сказалъ; но, съ другой стороны, только такія несчастія и открываютъ намъ смыслъ жизни: трудъ, борьба и сердце, вѣчно открытое для лишеній. Бѣда остановиться, бѣда успокоиться на чемъ-нибудь и на чемъ-нибудь расположиться домовито. Сегодня я, завтра вы, и мнѣ эта грустная мысль, при горькихъ утратахъ, давала если не утѣшеніе, то новую бодрость для жизни. А на каждомъ изъ насъ есть передъ нею долги. Именемъ дорогой вашей утраты умоляю васъ беречь себя и позаботиться о возстановленіи вашего здоровья. Ваша жизнь не однимъ вамъ принадлежитъ. Ради Бога, хотя однимъ словомъ почаще извѣщайте насъ о себѣ, дорогой Петръ Николаевичъ. Крѣпко обнимаю васъ. Мих. Катковъ-".
   С. Д. Шестаковъ писалъ:
   "Мы получили два послѣднія письма твои, любезный мой другъ, и горько отозвались они въ сердцахъ преданныхъ тебѣ друзей. Долго не хотѣлось намъ вѣрить въ дѣйствительность понесенной тобою, а вмѣстѣ съ тобою и всѣми нами утраты; долго не хотѣлось намъ понять страшнаго смысла перваго твоего письма, но глубокая, отчаянная скорбь, напечатлѣнная на его каждомъ словѣ, не оставляла намъ никакого сомнѣнія. И такъ свѣтлая, веселая жизнь затмилась такъ рано, и затмилась навсегда. Равнодушная смерть, не замѣтивъ этого, скосила полное жизни и цвѣта растеніе, оставляя не тронутыми рядомъ съ нимъ другія растенія съ засохшими цвѣтами, съ пожелтѣлыми даже листьями {Здѣсь Сергѣй Дмитріевичъ разумѣетъ себя: онъ былъ пораженъ тяжкимъ недугомъ, вслѣдствіе котораго лишился употребленія обѣихъ рукъ. Письмо это писано чужою рукой.}. И ты остался одинъ, бѣдный, безпріютный странникъ, подобно многимъ другимъ странникамъ въ жизни, которымъ негдѣ преклонить голову. Да и къ кому склонишь ты ее, бѣдную свою голову, когда нѣтъ возлѣ тебя того существа, къ которому привыкла она склоняться съ любовью? Другъ мой! Ты правъ въ своей отчаянной скорбя: ничто и никто не можетъ замѣнить потерю любимой женщины, особенно любимой, какъ ты ее любилъ, и такой женщины, которая умѣла отвѣчать на твою любовь такою любовью, какою она тебя любила. И вотъ почему,-- простишь ли ты меня за это?-- мнѣ жаль больше тебя, чѣмъ ее. Ея свѣтлая, радостная жизнь не испытала еще тяжелыхъ ударовъ;-ей жилось весело, какъ птичкѣ среди Божьяго вольнаго міра; ей хорошо было здѣсь, но и тамъ развѣ хуже ей будетъ? Хуже только тѣмъ, кто остается на жизнь скорби и слезъ, а не тѣмъ, которые не знаютъ ни печали, ни воздыханій. Что было бы съ нею, еслибъ она пережила тебя? Но я начинаю, кажется, разсуждать, а разсужденіямъ нѣтъ мѣста тамъ, гдѣ скорбь и слезы. Но въ томъ-то и бѣда, что всякій разъ, какъ я оборочусь, чтобы посмотрѣть на тебя,-- а я вижу тебя живо изъ моего далекаго отдаленія,-- глаза мои заливаются слезами, мнѣ становится такъ тяжело, такъ горько при мысли, что тебѣ долго, долго предстоитъ впереди все то же безвыходное горе. Ты правъ, мой другъ, и въ томъ, что не вѣришь всеисцѣляющей силѣ времени: нѣтъ, время -- плохой врачъ для такихъ скорбей, какова твоя. Время излѣчиваетъ многія раны, а тяжелыя раны хотя и затягиваются иногда, но не надолго. Чтобы совершенно заживить ихъ, надо вспрыснуть ихъ живою водою, а гдѣ же взять ея, этой живой воды, которая освѣжала тебя и подкрѣпляла, а безъ нея жизнь твоя похожа будетъ на жизнь былинки, одиноко досыхающей среди пожелтѣлаго уже луга. Плачь же, мой бѣдный другъ, плачь, дай волю слезамъ своимъ. Да, ея жизнь была необходима для твоей, но точно также и твоя жизнь была для нея необходима: ты былъ счастливъ ею и ея любовью, но и она также тебѣ обязана была своимъ счастіемъ; ваши жизни сопроникались одна другою, какъ выразился ты въ своемъ послѣднемъ письмѣ. Послѣ потери любимой женщины остается человѣку не жизнь,-- жизнь оканчивается вмѣстѣ съ другою жизнію,-- а остатокъ жизни, жизнь въ прошедшемъ, или прошедшимъ безъ настоящаго и будущаго. Горька такая жизнь, не жизнь, но что же дѣлать? Напрасно только взводишь ты на себя, другъ, упрекъ, будто бы недостаточно берегъ эту дорогую для себя жизнь. Нѣтъ, всѣ мы, которые знали васъ, возстанемъ противъ тебя, противъ тебя самого. Другъ мой! Надо же, наконецъ, сознаться и новому человѣку при всей его вѣрѣ въ свою силу, что не все въ жизни зависитъ отъ его воли, но что есть и другая еще сила,-- судьба, что ли, какъ называли ее древніе, случай ли, или что другое, только есть такая сила, которая однимъ ударомъ уничтожаетъ разсчеты ума человѣческаго. Безсиліе человѣка доказывается по мнѣ уже и тѣмъ, что онъ не разсыпается подъ этими ударами, а гнется, гнется подъ ними, и все силится опять выпрямиться, наконецъ остается сгорбленнымъ, пригнутымъ къ землѣ, почти ползающимъ, а все еще живетъ. Гранитъ, кажется, разсыпался бы въ мелкіе куски, а человѣкъ все выноситъ и все живетъ. Бѣдный другъ нашъ! Какъ проживешь ты теперь тамъ лѣто? Будетъ ли кто-нибудь съ тобою изъ близкихъ? А возвращаться тебѣ скоро не надо. Поѣзди, главное дѣло -- полечись, а потомъ пріѣзжай къ намъ, мы поплачемъ вмѣстѣ. Потомъ какъ-нибудь вмѣстѣ съѣздимъ на ея могилку. Мы тоже не забудемъ ея: она и для насъ дорога, какъ сама по себѣ, такъ еще болѣе черезъ тебя. Отчего ты не писалъ намъ, съ кѣмъ ты теперь въ Римѣ? Тамъ ли теперь графиня? Намъ было бы пріятно слышать, что съ тобою есть кто-нибудь изъ близкихъ тебѣ. Въ половинѣ марта отправилъ я тебѣ письмо въ Римъ. Письмо это было написано въ той надеждѣ, что вы оба вмѣстѣ будете читать его. Оно, вѣрно, возбудило въ тебѣ горькое чувство. Прости моему невольному прегрѣшенію: его юморъ, конечно, пришелся не во-время. Прощай. С. Ш."
   Предчувствія родныхъ и друзей Петра Николаевича не замедлили оправдаться: возвратясь черезъ силу, въ октябрѣ 1857 года, въ Москву, онъ началъ было чтеніе лекцій въ университетѣ, но не дольше, какъ черезъ мѣсяцъ, у него обнаружились несомнѣнные признаки быстро развивающейся чахотки, отъ которой онъ и умеръ 18 января 1858 г.
   Въ заключеніе не могу не высказать удивленіе тому, что біографъ М. П. Погодина, помѣщая разсказъ г-жи Тулянкиной, имѣющій всѣ признаки пустой сплетни, не счелъ нужнымъ провѣрить его хотя бы печатными матеріалами и не усомнился признать его "важнымъ свидѣтельствомъ о знаменитомъ профессорѣ". Гдѣ же тутъ стремленіе къ исторической правдѣ, которое необходимо для біографа и о которомъ онъ такъ громко заявляетъ въ эпиграфѣ, украшающемъ заглавный листъ его многотомнаго повѣствованія: "Не извращай описанія событій"?

П. Копосовъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru