Барсуков Михаил Николаевич
Баба-Яга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

М. Барсуков

Евсею Давыдовичу Голдовскому

Баба-Яга

("Жестокие рассказы")

   Звенит лед на речке. Звенят фарфоровые деревья, хрупкие от инея.
   Черемуха на склоне облеплена снегом.
   Еще полчаса и на фабрике, что мерещится в сумерках белой льдиной, вспыхнут желтые огни.
   Синие сумерки заливают окрестность. Она сквозит меж заборов и пустырей, встает на склонах холмов, за которыми -- бог весть какие! -- творятся чудеса.
   В трескучие морозы проходят по нашему двору, по тропинкам через реку, по деревянному мосту, по овражкам, разбросанным по селу -- старые женщины. У них от мороза, чтобы не застудить дыханье, платком перевязаны рты. Давно когда-то бабушка попугала меня: "вон, баба-яга идет". И с тех пор, на годы осталась в памяти: старуха с перевязанным ртом -- баба-яга.
   Синие сумерки темнеют. И навстречу ночи, прокладывая лапы меж холмов, тихо плывет луна.
   Дома все поужинали. Пришли гости. В гостиной отец играет в карты, в столовой за самоваром сидит мать и разговаривает с женщинами.
   Я ушел в другую половину дома, где детская и наша спальня. Бабушка посапывая спит, а я сижу у окна в детской и смотрю в лунную тишь.
   Двор у нас огромный и в нем всего три дома фабричных служащих да березовая роща, -- от нее по весне, когда капают с деревьев пенистые слезы и грачиный помет -- плывет туман и березовая сладость.
   Я стерегу у окна свои сказки. Бывает -- жуть пробежит по телу, защиплют мурашки, -- но за стенами отцовское кашлянье, говор матери. И снова спокойствие разговаривает с сердцем.
   В комнату вбежал брат. Он зовет меня Гулькой.
   -- Гулька, идем в столовую, Анна Никифоровна пришла... с пирожным. Пирожное в кухне, попросим маму... а то стащим...
   И голос брата падает до шепота. Я поворачиваю к нему глаза, черные от луны, и молчу. Он, должно быть, не понимает меня и все болтает о чем-то. Потом уходит.
   Я снова весь в окне и вижу: из-под огромной старой ветлы, что стоит на тропе неподалеку от дома, выходит женщина. Впереди ее, на снегу, горит черная тень. Женщина сгорбилась, ее голова наклонена, высокая клюка поднимается в правой ее руке. Женщина подходит ближе. Где-то в моем теле потянуло сладкой болью. Я вижу, что рот женщины перевязан белым платком. Отодвинувшись опасливо вглубь комнаты, я чувствую, как сгущается вокруг меня темнота.
   Женщина уже зашла за дом, и я срываюсь с места.
   В углу комнаты, где мы раздеваемся, руки мои тычутся во что-то теплое. Это нагревшийся около печки мех. Я тяну шубку, как котенка, спрятавшегося под лавкой, и она, как котенок, сопротивляется мне. Но вот я оделся и на моей голове -- белая заячья шапка. Чтобы никто не увидел меня, я на цыпочках прохожу по коридору и, скрипнув дверью, выхожу на мороз. На одно мгновенье от светлого и холодного, как стекло, воздуха очарованье тайны покидает меня. Но все же я быстро, почти бегом спешу за маячащей по тропе фигурой и догоняю ее.
   Мороз крепчает, и я слышу, как трескается скрипучая, мерзлая земля.
   В роще переплелись с лунными проблесками синие, недвижимые тени. Нет -- эти тени движутся вместе с луной, поднимающейся высоко над холмами.
   Я знаю, что в роще живут ласки и хорьки. Хорьки пробираются в наш сарай и душат кур. Поутру кур находят под настилом сарая мертвыми и страшными от крови.
   Но сейчас я думаю о другом.
   Фигура, идущая впереди, тянет меня, как черный сток воды у водопада и с каждым шагом все глубже охватывает меня чувство беспомощности перед этой покоряющей силой. Я не могу уже сдерживать шагов и должен ринуться и остановить женщину.
   "Баба-яга... баба-яга... баба-яга..." -- стучит у меня в голове, опустошенной и гулкой.
   Черной падью встают передо мной ворота. За воротами кончается наш двор. Там идут кузницы, потом пустырь -- огромный, как поле -- и еще дальше домишки сельской окраины. Туда я не решусь пойти.
   Я слышу, как пролетела над нами, шурша по индиговому шелку воздуха, -- галочья стая.
   И слишком ли напряженно заскрипели мои валенки, или вздохнул я шумнее обычного, но старуха вдруг остановилась и повернулась ко мне.
   Мы стояли в тени яблони, перевесившей через изгородь свои ветви.
   Глаза старухи, неразличимые в черных впадинах, смотрели на меня долгим, распознающим взглядом.
   У меня обмерзали ресницы и костенели обнаженные, со стиснутыми пальцами руки.
   Старуха не двигалась с места, перебирая по земле шаткой клюкой.
   Я первым начал сдаваться.
   -- Вы... кто? -- спросил я хрустящим шепотом.
   Старуха или не расслышала, или не поняла меня и молчала.
   -- Баба-яга! -- сказал я громче и смелее.
   Старуха подняла правую руку, переложив клюку в левую, и сдвинула кверху черный платок. И опять молчала.
   -- Я читал про вас... в сказке, -- медленно сказал я.
   -- Ты што говоришь, малец? -- неровным голосом спросила старуха.
   Теперь молчал я, не отодвигаясь из-под тени и чуть шевеля об'индивевшими ресницами блестящих глаз.
   -- Ты што бродишь в таку пору? -- спросила старуха, подвигаясь ко мне.
   -- Баба-яга! костяная нога! -- сказал я в ответ громким голосом, не прислушиваясь к тому, что говорит старуха.
   -- Кака это баба?
   -- Ты -- баба! У тебя девочка живет. Ты бьешь ее костылем...
   -- Ты што это непутевое городишь? -- насторожилась старуха.
   -- Мне бабушка сказывала -- чужих детей уводишь... -- сказал я полным голосом, звенящим в тишине, среди упавшего снега.
   Старуха, как будто, поняла что-то и спросила:
   -- А ты в церкву ходишь?
   -- Хожу! -- негромко ответил я.
   -- Тебе бы помолиться надо, темная вода у тебя в голове, -- сказала старуха.
   -- Баба-яга! -- настойчиво повторил я, вздрогнув всем телом.
   Старуха вдруг подняла голову, застучала клюкой о снег и крикнула, задыхаясь:
   -- Уйди, смутьян!.. Малой, а чистый бес... Пошто тебе старуха поиначалась?!. Пошел домой... Ну, пошел!
   -- Ты иди!.. -- ответил я, сжимая кулаченки и хватаясь рукой за изгородь.
   -- Ишь выискался, -- не слыша меня, тараторила старуха, -- не прощу я тебя непутевого... Не отступлюсь! Иди к матери -- пусть лоб тебе перекрестит.
   Я вдруг не выдержал и, приткнувшись к изгороди, заплакал без слез, вздрагивая грудью. Старуха стояла молча и потом заговорила:
   -- Поплачь, поплачь! Отойдет суровье-то... небойсь, отойдет. Ишь лихоманкой всего скарежило...
   Я задержал плач и вдруг меня захватило несуразным детским буйством. Я перекосился весь, протянул руку к старухе, ухватил ее за черный и сальный жакет и с силой дернул к себе. Старуха навалилаcь на забор и закричала что-то. Что именно закричала старуха я не слышал, потому что убегал домой, путаясь ногами в шубенке. Мимо меня промчалась роща с лунными тенями.
   Дома, в сенях я встретился с матерью.
   -- Ты откуда? -- спросила она меня, запыхавшегося и мокрого.
   -- На салазках с Васей катался, -- сказал я.
   Мать взглянула недоверчиво и тревожно на мое прячущееся лицо и поласкав мокрую от слез, от снега ли щеку, сказала:
   -- Иди чаю выпей, согрейся.
   Я взял теплую мамину руку и задохнулся от счастья.
  
   Источник текста: Перевальцы. Федерация. 1930.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru