Барятинский В. В. Царственный мистик (Александр I -- Федор Кузьмич); Василич Г. Император Александр I и старец Федор Кузьмич; Толстой Л. Н. Посмертные записки старца Федора Кузьмича; Приложения.
M.: TEPPA; "Книжная лавка -- РТР", 1997. -- (Тайны истории в романах, повестях и документах).
В. В. Барятинский
ЦАРСТВЕННЫЙ МИСТИК
(Александр I -- Федор Кузьмич)
Скончался ли император Александр I в Таганроге 19 ноября 1825 г. или же, предоставив хоронить чье-то чужое тело, таинственно удалился от мира и окончил жизнь в образе старца Федора Кузьмича в окрестностях Томска 20 января 1864 г.?
Разрешение этого вопроса -- хотя бы приблизительное разрешение -- составляет цель этой книги.
Вот схема, которой я буду стараться придерживаться:
1) Имел ли император Александр I намерение оставить трон и удалиться от мира?
2) Если он имел это намерение, то привел ли он его в исполнение в бытность свою в Таганроге или же скончался, не выполнив своего намерения?
3) Если он скрылся из Таганрога, а не умер, то можно ли отождествлять с его личностью личность сибирского старца Федора Кузьмича?
I
Во время поездки по России в 1817 г., в день отъезда своего из Киева, 8 сентября, за обедом, когда разговор коснулся обязанностей людей различных состояний, "равно и монархов", Александр I неожиданно произнес твердым голосом:
"Quand quelqu'un a l'honneur d'être à la tête d'une nation comme la nôtre, il doit au moment du danger être le premiera l'affronter. Il ne doit rester à sa place qu'aussi longtemps que ses forces physiques le lui permettent... Passé ce temps, il faut qu'il se retire".
(Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться.)
"При этих словах, -- пишет любимый флигель-адъютант императора Михайловский-Данилевский, -- на устах государя явилась улыбка выразительная", и он продолжал:
"Quand à moi, je me porte bien à présent, mais dans dix ou quinze ans, quand j'aurai 50 ans, alors..."
(Что касается меня, -- я пока чувствую себя хорошо, но через 10 или 15 лет, когда мне будет 50 лет...)
"Тут, -- продолжает Михайловский-Данилевский, -- несколько присутствующих прервали императора и, как не трудно догадаться, уверяли, что и в 60 лет он будет здоров и свеж... Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведенную в исполнение Диоклетианом и Карлом Пятым? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории".
Месяц спустя император был в Москве и присутствовал на закладке храма на Воробьевых горах в память отступления наполеоновской армии из Москвы. Накануне этого дня он имел беседу с инициатором проекта, академиком Карлом Лаврентьевичем Витбергом, и, между прочим, сказал: "Конечно, я не могу надеяться что-либо видеть при себе".
Н. К. Шильдер, цитируя эти слова в т. IV своего известного труда "Император Александр I" (стр. 80), добавляет:
"Этим словам суждено было, к сожалению, осуществиться. Мало того, после кончины государя все это грандиозное предприятие рушилось, не оставив по себе и следов, а творец его А. (К?) Л. Витберг, был сослан в Вятку".
Позволю себе и я сделать краткое добавление: императору Александру было в то время 40 лет; он отличался превосходным здоровьем, и -- при всей медленности производства работ, особенно художественных, в России, -- мог бы надеяться "видеть что-либо при себе".
Воздерживаюсь от дальнейших толкований и продолжаю. Летом 1819 г. в Красном Селе, после смотра воинской части (2 бригады 1-й гвард. пехотной дивизии), находившейся под командой великого князя Николая Павловича, император Александр I обедал у своего брата.
По поводу этого обеда мы находим следующие строки в записках великой княгини (впоследствии императрицы) Александры Феодоровны, супруги Николая Павловича.
"Ce fut à Krasnoie, l'été 1819, q'un jour l'Empereur Alexandre ayant dîné chez nous, s'assit entre nous deux et causant familièrement, changea tout à coup de ton et devenant très sérieux il commenèa en termes suivants à peu prés à nous dire qu'il avait été très satisfait ce matin de la manière dont son frère s'acquittait de son commandement militaire, qu'il se rejouissait doublement de voir Nicolas remplir bien ses devoirs, puisque sur lui reposerait un jour un grand poids, qu'il le regardait comme son remplaèant et cela beaucoup plus tôt qu'on ne pouvait présumer, puisque cela arriverait de son vivant. Nous étions assis comme deux statues, les yeux ouverts, la bouche muette. L'Empereur continua: vous semblez étonnés, mais sachez que mon frère Constantin, qui ne s'est jamais soucié du trône est plus que jamais décidé à y renoncer formellement en faisant passer ses droits sur son frère Nicolas et ses descendants. Pour moi même je suis décidé à me défaire de mes fonctions et à me retirer du monde. L'Europe a plus que jamais besoin de souverains jeunes et dans toute l'énergie de leur force; pour moi je ne suis plus ce que j'ai été, et je crois de mon devoir de me retirer à temps... Nous voyant prêts à sanglotter, il tâcha de nous consoler, de nous rassurer, nous disant que cela n'arriverait pas incessament, que des années se passeraient avant qu'il mette son projet en execution".
(Это было в Красном Селе, летом 1819 г., когда однажды император Александр, пообедав у нас, сел между нами двумя и, беседуя интимно, внезапно изменил тон, стал очень серьезным и начал приблизительно в следующих выражениях высказывать нам, что он остался очень доволен, как утром его брат справился с порученным ему командованием; что он вдвойне рад тому, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, так как на нем когда-нибудь будет лежать большая ответственность, что он видит в нем своего преемника и что это случится гораздо раньше, чем можно предполагать, т. к. то случится еще при его жизни. Мы сидели как два изваяния, с раскрытыми глазами и замкнутыми устами. Император продолжал: вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился тверже, чем когда-либо, отказаться от него официально и передать свои права своему брату Николаю и его потомству... Что касается меня, я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира. Европа более чем когда-либо нуждается в монархах молодых и в расцвете сил и энергии; я уже не тот, каким был, и считаю своим долгом удалиться вовремя... Увидав, что мы готовы разрыдаться, он старался нас утешить, ободрить, говоря, что все это случится не сейчас, что пройдут еще годы, прежде чем он приведет свой замысел в исполнение.)
Об этом же знаменательном разговоре мы находим в книге барона М. А. Корфа "Восшествие на престол императора Николая Павловича", следующие строки, заимствованные из записок самого императора Николая I.
"Минута переворота, так вас устрашившего, -- сказал он (Александр I), -- еще не наступила; до нее, быть может, пройдет еще лет десять, а моя цель теперь была только та, чтобы вы заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности".
В том же 1819 г., осенью, в бытность свою в Варшаве, Александр I сказал своему брату, великому князю Константину Павловичу, наместнику царства Польского:
"-- Я должен сказать тебе, брат, что я хочу абдикировать; я устал и не в силах сносит тягость правительства; я предупреждаю тебя для того, чтоб ты подумал, что тебе надобно будет делать в сем случае.
Цесаревич (Константин Павлович) ответил:
-- Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего; я буду служить вам, и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Когда бы я это теперь сделал, то почли бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам, как благодетелю моему.
При сих словах, -- говорил великий князь Константин Павлович, -- государь поцеловал меня так крепко, как еще никогда в 45 лет нашей жизни он меня не целовал.
-- Когда придет время абдикировать, -- сказал в заключение Александр, -- то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши матушке" (императрице Марии Феодоровне).
Вышеприведенный разговор Александра с цесаревичем взят из рукописного журнала Михайловского-Данилевского со слов самого великого князя Константина Павловича (1829 г.).
В январе 1824 г. император заболел рожистым воспалением на левой ноге, и болезнь приняла было серьезный оборот. Подробное описание этого происшествия мы находим в "Воспоминаниях" доктора Дм. Клим. Тарасова, который вместе с лейб-медиком баронетом Як. Вас. Виллие пользовал больного. Не могу не остановиться на странном противоречии, встречающемся по этому поводу в "Воспоминаниях" д-ра Тарасова.
"Когда я доложил, -- пишет он, -- все это баронету Виллие, он крайне встревожился и сказал: "Боже сохрани, если это перейдет в антонов". Опасение его было справедливо, ибо рожа сосредоточилась на середине берца, в том самом месте, где нога в последний раз была ушиблена копытом лошади на маневрах в Брест-Литовске".
Между тем упоминаемый Тарасовым случай на маневрах рассказывается Н. К. Шильдером так:
"...19 сентября (1 октября) на маневрах случилось прискорбное происшествие. Во время проезда императора Александра по фронту польской кавалерии один полковник, по требованию государя, подъехал к нему для получения приказания; когда же он поворотил свою лошадь, она лягнула и подковой задней ноги ударила императора в правое берцо". (Шильдер, т. 4, стр. 283.)
Иначе говоря, Тарасов ошибается: рожистое воспаление было на левой ноге, а ушиб лошадиным копытом -- на правой. Я отмечаю этот факт как не имеющий отношения к разбираемому нами теперь вопросу, потому что нам придется встретиться с ним позже.
"Как-то после того, -- пишет Шильдер, -- как государь оправился от своей болезни, он сказал Васильчикову, что дешево отделался от нее (qu'il l'avait échappé belle).
Васильчиков возразил ему, что весь город принимает участие в его болезни. "Те, которые меня любят?" (Ceux qui m'aiment) -- возразил император. -- "Все", -- отвечал Васильчиков. -- "По крайней мере, мне приятно верить этому, -- сказал Александр, -- но в сущности я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня". (J'aime du moins à le croire, mais je n'aurais pas été fâché au fond de me débarasser de ce fardeau de la couronne qui me pèse terriblement).
Приведем еще одну выдержку из сочинения того же историка:
"Весною 1825 года приехал в Петербург принц Оранский, которому император Александр поверил свое намерение сойти с престола и удалиться в частную жизнь. Принц ужаснулся и старался отклонить государя от подобного намерения. Но Александр остался при своем мнении, и старания принца не привели к желаемой цели; ему не удалось поколебать намерения государя". (Шильдер, т. 4, стр. 350.)
Попутно Шильдер упоминает о загадочном молчании, которое Александр I хранил до конца относительно отречения от престола цесаревича Константина Павловича.
Отречение это формально состоялось 14 января 1822 г., когда Константин Павлович, в бытность свою в Петербурге, прислал императору письмо:
"Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства".
Только около трех недель спустя (2 февраля), Александр ответил коротким письмом:
"Любезнейший брат. С должным вниманием читал я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно мне дало новое доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководившим. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъявленные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений".
"На этом, -- пишет Шильдер, -- пока дело остановилось. Только в 1823 году император Александр, томимый предчувствием близкой кончины, пожелал облечь силою закона семейное распоряжение, условленное им с цесаревичем".
Как же "облек силою закона" это "распоряжение" Александр?
Никак.
Лишь летом 1823 г. император, "томимый (как загадочно выражается Н. К. Шильдер) предчувствием близкой кончины", поручает митрополиту Филарету составить манифест о назначении великого князя Николая Павловича престолонаследником и запечатывает этот манифест в конверт, на котором собственноручно делает надпись: "Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть московскому епархиальному архиерею и московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия".
Затем Александр отдает этот важнейший документ митрополиту Филарету и приказывает положить его без всякой огласки в ковчег государственных актов в Успенском соборе.
Филарет весьма правильно изумился подобной таинственности: как согласовать восшествие на престол, вероятнее всего могущее произойти в Петербурге, с манифестом, тайно хранящимся в Москве. По его совету копии манифеста были направлены в Государственный Совет, Синод и Сенат.
Нельзя не согласиться с Шильдером, а за ним и с другими исследователями занимающего нас вопроса, что поведение императора Александра в этом деле было очень загадочно.
Г. Василич, автор "Легенды о старце Кузьмиче и Александре I", весьма прозрачно намекает по этому поводу на состояние, близкое к психическому расстройству, и приводит в подтверждение своего взгляда слова современников о том, что государь находился "как бы в каком-то душевном затмении", которое Меттерних в своих записках назвал "утомлением жизнью".
Мне кажется, что психического расстройства в том смысле, в каком предполагает г. Василич, не было; об этом свидетельствует все дальнейшее поведение Александра вплоть до таганрогской катастрофы; все же эти "душевные затмения", "утомления жизнью", так же как и беседы и совместные моления с квакерами, увлечение пресловутым архимандритом Фотием (предшественником современного нам иеромонаха Илиодора) -- вполне гармонируют с постепенно все более укреплявшимся в душе императора намерением удалиться от мира под влиянием все более охватывающего его мистицизма.
Обнародование манифеста о передаче права престолонаследия Николаю Павловичу являлось крупным шагом, весьма решительным, и немудрено, что император Александр, не отличавшийся особой силой воли, призадумался, заколебался. Люди, подобные ему, часто совершенно неожиданно совершают изумительный по смелости поступок, то, что французы называют "coup de tête", бросаются, так сказать, "головой в пропасть", но обнаруживают робость, когда им нужно сделать серьезный, но промежуточный шаг по направлению к этой пропасти. Как мы видели, он не скрывал своего намерения "удалиться от мира"; даже наоборот, он упорно год за годом подтверждал свое решение, словно с целью подбодрить самого себя на последний шаг, как это часто делают люди со слабой волей; но высказывал он это намерение только родственникам и близким друзьям. Опубликование же манифеста о престолонаследии, вероятно, представлялось ему чем-то вроде пролога к своему собственному всенародному отречению.
Тут кстати будет упомянуть о том, что в конце манифеста митрополит Филарет написал: "Чаем непреемственного царствия на небесах". Александр подчеркнул эту фразу в представленном ему черновике, и князь А. Н. Голицын заменил ее словами "о принятии души нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его Вечное".
Это очень характерно.
Теперь, прежде чем закончить перечень указаний на желание императора Александра I отречься от престола, мне кажется необходимым обратить особое внимание на следующие строки из дневника императрицы Александры Феодоровны, супруги императора Николая I.
Эти строки писаны 15 августа 1826 г. во время коронации в Москве; их приводит великий князь Николай Михайлович на стр. 40 своего труда "Легенда о кончине императора Александра I в Сибири в образе старца Федора Козьмича":
"Gewiss werde ich beim Anblick des Volkes denken wie der Selige Kaiser einst sagte, als er von seiner Abdankung sprach: "et comme je me rejouirai quand je vous verrai passer et que moi dans la foule je vous crierai hourrah, en remuant mon bonnet dans les airs". Ich wollte ihn immer prügeln, wenn er mir so etwas sagte". (Наверно, при виде народа я буду думать о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: "Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам "ура"...)
Нужно признаться, что великий князь Николай Михайлович, знаток александровской эпохи и убежденный противник "Легенды о Кузьмиче", выказал большое мужество и беспристрастие, поместив в своем труде вышеприведенные строки, которые даже Шильдер, его оппонент, по тем или иным причинам, не упоминает.
Итак -- "имел ли император Александр I намерение оставить трон и удалиться от мира?"
На этот вопрос можно вполне утвердительно, с полным беспристрастием ответить: да, безусловно, он имел намерение отречься от престола и удалиться от мира.
Когда созрело в его душе это решение -- как знать? Во всяком случае, он открыто об этом высказался еще в сентябре 1817 г., и это не было минутным увлечением, красивою мечтою. Нет, он настойчиво повторяет упоминание об этом намерении: в 1819 г. летом -- великому князю Николаю Павловичу, осенью -- великому князю Константину Павловичу; в 1822 г. -- более чем странно держит себя в вопросе о престолонаследии; в 1824-м говорит Васильчикову, что был бы рад избавиться от гнетущей его короны и, наконец, весной 1825 г. всего только за несколько месяцев до таганрогской катастрофы, подтверждает принцу Оранскому свое решение, решение, которое никакие доводы принца не могут поколебать.
Обратим также внимание на эпизод с манифестом о престолонаследии; сопоставим даты и некоторые подробности.
1819 г. (осень). Александр сообщает цесаревичу Константину о своем намерении "абдикировать" и прибавляет: "...Когда придет время, ...я дам тебе знать, и ты мысли свои напиши к матушке".
На это цесаревич не отвечает желанием "абдикировать" в свою очередь от принадлежащих ему прав на престол, а только в льстивых -- искренно или неискренно, это не играет роли -- словах указывает, что в случае отречения Александра он попросит дать ему "должность его второго камердинера". Эти слова, несомненно, дают понять, что Константин Павлович был настолько испуган перспективой вступить на престол при таких неслыханных еще в истории России обстоятельствах, как самовольное отречение царствующего государя, что он -- Константин Павлович -- при таких обстоятельствах отказался бы унаследовать престол.
Затем проходит год. Ни Александр, ни Константин не возбуждают разговоров, устных или письменных, на тему об отречении. Мало того, Константин Павлович вступает в морганатический брак с Иоанной Грудзинской; его молодая супруга получает от императора титул княгини Лович. Казалось бы, вот момент, когда Константин Павлович мог известить своего державного брата о своем намерении отречься от принадлежащих ему прав на престол. Он этого не делает. Проходит еще два года. Цесаревич внезапно приезжает в Петербург и --
1822 г. (14 января) находясь в Петербурге (и, следовательно ежедневно видаясь или имея возможность видаться с императором), пишет ему письмо о желании своем отречься от права престолонаследия.
И Александр только три недели спустя отвечает ему коротким, спокойным письмом, содержание которого в переводе на современный язык можно было бы исчерпать фразой: "К сведению принято".
В этом же ответном письме император пишет: "По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей", чего нельзя не сопоставить с вышеприведенной фразой Александра, когда он впервые сообщил цесаревичу о своем намерении оставить трон: "Когда придет время абдикировать, то я тебе дам знать, и ты мысли свои напиши к матушке".
Что же случилось? Невольно приходит на ум, что Александр сообщил брату о том, что он намерен в ближайшем будущем "абдикировать". Это единственно возможное объяснение, которое, вероятно, допускал и Шильдер, облекая его в загадочную форму -- "томимый предчувствием близкой кончины". Надо полагать, что Александр, по тем или иным причинам, внезапно почувствовал известный прилив энергии, силы привести в исполнение свою мечту "удалиться от мира" и известил брата. А Константин Павлович, перепуганный неожиданной перспективой вступить на престол при живом императоре, поспешил, в свою очередь, отречься, упустив из виду, страдая сам болезнью воли, что Александр мог еще снова изменить свое решение, или по крайней мере отсрочить приведение его в исполнение.
Отметим еще, что приведенный нами выше разговор в Красном Селе (по запискам великой княгини, впоследствии -- императрицы Александры Феодоровны) имел место в июне 1819 г., т. е. за несколько месяцев до беседы императора с цесаревичем в Варшаве. Из этого следует заключить, что Константин Павлович еще и раньше подумывал об отречении, но не облекал свое намерение в официальную форму, почему император, вероятно, и сказал ему, сообщая о своем собственном намерении отречься: "...предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет сделать в сем случае".
Еще одно слово, прежде чем окончить эту главу.
Прошу читателя обратить внимание на то обстоятельство, что как император Александр, так и цесаревич Константин Павлович, как в разговорах, так и в письмах своих, касающихся отречения от престола, настойчиво упоминают о своей матери, императрице Марии Феодоровне, которая, казалось бы, никакого отношения к делу не могла иметь, по крайней мере, официально.
Подчеркиваю эту на вид незначащую подробность, т. к. нам придется в дальнейшем вернуться к ней, так же как и к упомянутому противоречию в дневнике доктора Тарасова касательно ушиба, полученного Александром I во время маневров в царстве Польском.
II
Несомненно, очень заманчиво придерживаться мысли, что русский император привел в исполнение давно лелеянную им мечту оставить трон, власть и потеряться среди ста миллионов своих собственных подданных, руководимый исключительно желанием возвысить таким подвигом свою душу, ответить на ее сокровенные запросы, стать "живым трупом".
Но мы в данном случае имеем дело с исторической проблемой, которую стараемся по мере возможности разрешить; тут нет места красивым сказкам, легендам, преданиям; нужно суммировать не мечты, а факты.
И я буду придерживаться, повторяю, только фактов, документов.
Отъезд императора Александра I в Таганрог был, как известно, вызван советом врачей, которые нашли необходимым для здоровья его супруги, императрицы Елизаветы Алексеевны, пребывание на юге в течение зимы. Нельзя по этому поводу не согласиться с замечанием, сделанным князем П. М. Волконским, генерал-адъютантом и другом Александра I, в письме его к А. А. Закревскому (14 августа 1825 г.): "Не понимаю, как доктора могли избрать такое место, как бы в России других мест лучше сего нет".
В самом деле -- почему Таганрог?
Шильдер пишет (т. 4, стр. 349), что доктора "указывали на Италию, Южную Францию или Южную Россию", причем, надо полагать, они вряд ли, говоря о Южной России, имели в виду побережье Азовского моря, славящееся и поныне своими ветрами, снежными заносами, стужами, мало соответствующими признакам итальянской или южно-французской зимы. Скорее всего, доктора, упоминая о Южной России, могли подразумевать южное побережье Крыма или, если уж так необходимо было избрать какой-либо крупный город, -- Одессу. Я думаю, что не дам слишком большого хода фантазии, если допущу мысль, что Таганрог был избран самим Александром I, посетившим этот город еще в мае 1818 г.
Как бы то ни было, но решено было провести зиму в Таганроге, и когда решение это было окончательно принято, император обнаружил какую-то странную суетливость, отменив смотр войскам 2-й армии в Белой Церкви, назначенный на осень, он поручает князю Волконскому, только что возвратившемуся из Парижа с коронации Карла X, сопровождать императрицу и 1 сентября уезжает из Петербурга, всего только за два дня до отъезда самой императрицы. В течение всего пути он нигде не останавливается, кроме как для отдыха, отменяет все военные смотры, парады, маневры. Его сопровождают только начальник главного штаба генерал-адъютант барон Дибич, доктора лейб-медик Виллие и Тарасов, и вагенмейстер полк. Соломка, четыре обер-офицера и прислуга.
При каких же обстоятельствах совершился его отъезд из столицы?
"При совершенно исключительных обстоятельствах", как справедливо замечает г. Василич.
Незадолго перед своим отъездом (см. "Восшествие на престол императора Николая Павловича" барона М. А. Корфа) на замечание князя Голицына о неудобстве сохранять в тайне перед продолжительным путешествием такие документы, как акт о престолонаследии, Александр ответил: "Положимся на Бога: он устроит все лучше нас, слабых смертных".
Собственно говоря, трудно определить, что более странно: слова ли императора или замечание Голицына, вызвавшее эти слова. Император поручил Голицыну привести в порядок бумаги, хранившиеся в его кабинете; происходило это в присутствии императора. Почему Голицын заговорил о "престолонаследии"? Александр I постоянно отлучался из столицы и на краткие, и на продолжительные сроки. Почему именно этот отъезд вызвал замечание -- весьма, впрочем, справедливое -- министра духовных дел.
Но это, впрочем, так сказать, -- пролог к отъезду. Перехожу к описанию самого отъезда, которое я целиком заимствую у Шильдера (т. 4, стр. 352--355):
"1 сентября император Александр покинул свою столицу уже навсегда; ночная тишина и мрак царствовали над городом, когда он выехал один, без всякой свиты, из каменноостровского дворца. В 4 часа с четвертью пополуночи коляска, запряженная тройкой, остановилась у монастырских ворот Невской лавры. Здесь ожидали государя, предупрежденные о его посещении, митрополит Серафим, архимандриты в полном облачении и вся братия. Александр в фуражке, шинели и сюртуке, без шпаги, поспешно вышел из коляски, приложился к кресту, был окроплен святою водою, принял благословение от митрополита и, приказав затворить за собою ворота, направился в соборную церковь. Монашествующие пели тропарь: "Спаси, Господи, люди Твоя". Войдя в собор, государь остановился перед ракою святого Александра Невского, и началось молебствие...
Когда наступило время чтения Св. Евангелия, император, приблизившись к митрополиту, сказал: "Положите мне Евангелие на голову", и с сими словами, стал на колени под Евангелие.
По окончании молебна государь возложил три земных поклона перед мощами благоверного князя, приложился к его образу и раскланялся с бывшими при молебствии... Вышедши из собора, митрополит Серафим сказал государю:
-- Ваше величество, не угодно ли пожаловать ко мне в келью?
-- Очень хорошо, -- отвечал император, -- только не надолго; я уже и так полчаса по маршруту промешкал.
Тогда все провожавшие повернули от собора к дому митрополита и вошли в залу. Государь с Серафимом удалились в гостиную..."
Затем Шильдер рассказывает о том, что митрополит представил государю схимника, "достопочтенного отца Алексея", который просил его удостоить и его келью своим посещением, и что император принял это приглашение.
Когда дверь кельи отворилась, мрачная картина представилась глазам государя: пол и все стены до половины были обиты черным сукном; с левой стороны у стены виднелось большое распятие с предстоящими Богоматерью и евангелистом Иоанном; у другой стены кельи находилась черная длинная деревянная скамейка; лампада, горевшая перед иконами, тускло освещала печальное жилище схимника. При входе императора схимник пал перед распятием и в то же время, обратясь к своему высокому гостю, сказал: "Государь, молись". Александр положил три земных поклона, а схимник, взявши крест, прочел отпуск и осенил государя. По окончании молитвы... продолжая разговаривать вполголоса с митрополитом, государь спросил его: "Все ли здесь имущество схимника? Где он спит? Я не вижу постели". -- "Спит он, -- отвечал митрополит, -- на том же полу, перед сим самым распятием, пред которым молится".
"Схимник, вслушиваясь в слова эти, встал и сказал: "Нет, государь, и у меня есть постель, пойдем, я покажу тебе ее". С этими словами он повел императора за перегородку в своей келье, где представилось поразительное для государя зрелище: на столе стоял черный гроб, в котором лежала схима, свечи и все относящееся к погребению. "Смотри, -- сказал схимник, -- вот постель моя, и не моя только, а постель всех нас: в нее все мы, государь, ляжем и будем спать долго".
Молча, погруженный в размышление, стоял монарх несколько времени. Когда государь отошел от гроба, то схимник обратился к нему со следующими словами: "Государь, я человек старый и многое видел на свете; благоволи выслушать слова мои. До великой чумы в Москве нравы были чище, народ набожнее, но после чумы нравы испортились; в 1812 г. наступило время исправления и набожности: но по окончании войны сей нравы еще более испортились. Ты -- государь наш и должен бдеть над нравами. Ты сын православной церкви и должен любить и охранять ее. Так хочет Господь Бог наш".
Выслушав эти слова, Александр обратился к митрополиту и сказал ему: "Многие длинные и красноречивые речи слышал я, но ни одна так мне не понравилась, как краткие слова сего старца. Жалею, -- сказал он потом схимнику, -- что я давно с тобою не познакомился", и обещал посещать его. Затем, приняв от него благословение, вышел из кельи с митрополитом...
Садясь в коляску, он поднял к небу глаза, наполненные слезами, и, обратясь еще раз к митрополиту и братии, сказал: "Помолитесь обо мне и жене моей". Лаврою до самых ворот он ехал с открытою головою, часто оборачиваясь, кланялся и крестился, смотря на собор.
Итак, мрачная келья, открытый гроб со всеми принадлежностями похорон были последними впечатлениями, вынесенными императором Александром при расставании со столицею. Перед выездом из Петербурга государь остановился у заставы, привстал в коляске и, обратившись назад, в задумчивости несколько минут глядел на город, как бы прощаясь с ним. Было ли то грустное предчувствие, навеянное встречею со схимником, была ли то твердая решимость не возвращаться более императором -- кто может решить этот загадочный вопрос?"
Так излагает в своей "Истории Александра I" H. К. Шильдер поистине драматическую сцену прощания императора со своей столицей, причем приводит (т. 4; стр. 482, прим. 399) и источники, на основании которых он обрисовал эту сцену. Источники эти следующие:
1) "Последние дни жизни императора Александра I". Издано Заикиным. С.-Петербург, 1827.
2) "Taganrog ou les derniers jours d'Alexandre I". Traduit du russe par D. Priklonskoy. St. Petersbourg, 1834.
3) "Таганрог или подробное описание болезни и кончины императора Александра I", составленное Н. Данилевским. Москва, 1828.
4) "Дух венценосных супругов, в Бозе почивающих императора Александра I и императрицы Елисаветы". Сочинение Николая Данилевского. Москва, 1829.
5) "Граф Блудов и его время" (Царствование императора Александра I) Евг. Ковалевского. С.-Петербург, 1866.
Тут же считаю нужным привести дословно и прим. 398:
"Иностранные историки повествуют, что будто бы император Александр служил перед отъездом панихиду в Невской Лавре. Неудивительно, что, не зная порядков и смысла нашего богослужения, они перепутали напутственный молебен с панихидой. Но нельзя не удивляться, что Богданович в своей истории Александра I... нашел возможным повторить подобную басню".
Это последнее примечание очень характерно для Н. К. Шильдера, маститого историка, который в своей "Истории Александра I" был вынужден лавировать между официальной "правдой" и той правдой, которую он, как ученый, исследователь эпохи, в душе своей считал "настоящей" правдой. Шильдер, как прямой честный человек, не обладал искусством лавировать, и потому, когда он чувствовал, что наступает момент лавировать, он делал это очень неумело и "садился на мель". В самом деле, может ли выдержать мало-мальски серьезную критику его вышеприведенное примечание 398.
Кто присутствовал при таинственном богослужении в Александро-Невской лавре в ночь 1 сентября 1825 года? Митрополит, архимандриты и братия; никого из свиты, никого из светских людей и тем более -- никого из "иностранцев", которые могли бы "перепутать напутственный молебен с панихидой"; хотя, кстати сказать, как бы иноверец или иностранец ни был невежествен в православных обрядах, вряд ли могло прийти ему в голову, что при отъезде монарха в путешествие служат панихиду (messe de morts), a не молебен (Те Deum).
С чьих же слов могли иностранные историки и наш русский Богданович напечатать в своих сочинениях, что служилась именно панихида, а не молебен? Только со слов присутствующих, конечно. Но ведь эти присутствовавшие были духовные православные лица; не могли же эти лица не различить панихиду от молебна! А Богданович, русский, православный, разве он не исправил бы ошибки своих иностранных коллег, если бы у него не было положительных данных, что служилась именно панихида, а не молебен. Наконец, самый факт, что Александр, часто уезжавший из Петербурга на продолжительные сроки и по религиозности своей всегда напутствовавший свои отъезды молебнами в присутствии близких людей и свиты, -- на этот раз приехал в лавру далеко за полночь совсем один и по приезде велел запереть за собой ворота, -- разве этот факт не указывает, на то, что в лавре в эту ночь происходило что-то необычное? Разве не достойно внимания также то обстоятельство, что он приехал без шпаги, без этого символа братоубийства, и затем за все время своего путешествия в Таганрог повсюду отменил воинские смотры?
Все это очень странно, и нельзя не повторить еще раз слова г. Василича, что отъезд Александра из Петербурга происходил "при совершенно исключительных обстоятельствах".
Поэтому отнесемся с исключительным же вниманием к обстоятельствам, сопровождавшим приезд императора Александра в Таганрог и его пребывание на юге вплоть до рокового дня 19 ноября.
Он приехал в Таганрог 13 сентября.
Лейб-медик Виллие пишет в своем дневнике за это число: "Nous arrivâmes à Taganrog où finit la première partie du voyage". И затем под чертой ставит слово "finis".
По этому поводу Шильдер пишет (т. 4, стр. 355):
"В то время он, конечно, не подозревал того пророческого значения, которое заключало в себе это слово. Первая часть была и последнею".
Не могу не признаться, что на меня вышеприведенные слова Виллие производят несколько иное впечатление.
Виллие, по имеющимся данным, знал более или менее недурно французский язык, хотя и владел им далеко не в совершенстве. В оставленных им записках попадаются подчас очень грубые ошибки. Но, приглядевшись к стилю Виллие, меня в цитированной выше фразе удивляет глагольная форма "arrivâmes". Она наводит на мысль, что дневник этот был писан post factum, т. к., если бы Виллие записывал свои впечатления день за днем, то он, конечно, употребил форму "nous sommes arrivés". Собственно, и слово "finit" (...la première partie и т. д.) тоже производит впечатление скорее формы passé défini, хотя по тексту Шильдера над вторым "i" стоит точка, а не "accent circonflexe" Cî).
Если допустить, что Виллие писал "задним числом", тогда станет понятным и показавшееся Шильдеру "пророческим" слово под чертой -- "finis". Иначе почему бы Виллие его написал, так и всю фразу "...la première partie de notre voyage?" Ведь в день приезда в Таганрог не было никаких предположений о дальнейших путешествиях, о последующих "parties de voyage". Напротив, Александр занялся исключительно устройством и убранством дома, расставлял мебель, вбивал гвозди для картин, приводил в порядок городской сад; заботился о возможном комфорте для императрицы в ожидании ее приезда.
Приезд этот состоялся 23 сентября, и по этому поводу Шильдер пишет: "Замечательно, что императрица, которой слабое здоровье и изнурение сил едва позволяли в Петербурге сделать самое ничтожное движение, по прибытии в Таганрог довольно бодро сама, без помощи, вышла из экипажа и вступила в церковь под руку с императором".
Вообще здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны с приездом ее в Таганрог начало быстро поправляться: "через несколько дней она окрепла и физически и морально". Объяснение этого быстрого поправления -- неожиданного после долгого и утомительного переезда -- некоторые историки видят в том, что "государь окружил ее самою нежною заботливостью, предупреждал ее малейшие желания и старался доставлять ей возможные развлечения, стремясь к одной цели, чтоб пребывание ее в этом городе сделать по мере сил приятнейшим. Таганрогское уединение возобновило между ними прежние узы, ослабленные на первых порах рассеянною молодостью, а потом заботами государственными" (Шильдер, т. 4, стр. 356).
Это объяснение очень трогательно, но не очень удовлетворительно. Оно было бы таковым, если бы императрица страдала неврастенией, а не тяжелым физическим недугом, да и то "несколько дней" вряд ли могли бы и в таком случае оказать значительное влияние на ее здоровье. Это -- странность, на которую нельзя не обратить внимания, так же, как и на вышеприведенные слова Шильдера о том, что императрица, которая едва могла двигаться в бытность свою в Петербурге, оказалась довольно сильной и здоровой при приезде в Таганрог, несмотря на двадцатидневный переезд. Отметим попутно, что здоровье ее не ухудшилось и впоследствии, вплоть до отъезда ее из Таганрога в апреле 1826 г., т. е. пять месяцев спустя после рокового 19 ноября.
Я не делаю никаких комментариев, а подчеркиваю только некоторые факты, какими бы ничтожными они ни оказались, т. к. самый предмет разбираемого нами вопроса настолько затуманен, что исследователю приходится бродить почти впотьмах и потому внимательно и осторожно нащупывать каждый встречающийся на его пути камешек.
Итак -- с приездом императрицы в скромном таганрогском дворце началась тихая, спокойная жизнь. Состав двора пополнился следующими лицами: генерал-адъютант князь П. М. Волконский, статс-секретарь Лонгинов, камер-фрейлины -- княжна В. М. Волконская и Е. П. Валуева, лейб-медик Стоффреген, доктора Добберт и Рейнгольд, придворный аптекарь Протт и две камер-юнгферы.
"Государь ежедневно гулял пешком по городу; в обращении он был необыкновенно доступен. По-видимому, Александр казался покоен духом и весел, несмотря на это его мучили подозрения..." (Шильдер, т. 4, стр. 358). Какие подозрения? Найдя в сухаре камешек, он велел расследовать, что это такое и как это могло случиться. Это обстоятельство совершенно незначительное, и я привел его только потому, что не хотел оборвать цитату на словах "покоен и весел", дабы не быть заподозренным в тенденциозном подборе цитат. Император Александр вообще страдал подозрительностью, развившейся в нем параллельно с глухотой.
Таганрогская идиллия продолжалась недолго. Александром скоро опять овладела свойственная ему "охота к перемене мест", и он уехал сперва в землю Войска Донского на пять дней (с 11 по 15 октября), а затем в Крым по просьбе новороссийского генерал-губернатора графа (впоследствии светлейшего князя) М. С. Воронцова.
Накануне отъезда в Крым произошел следующий случай, о котором я упоминаю только потому, что о нем, так сказать, "принято" упоминать, описывая поездку императора Александра по Крыму.
Цитирую по книге великого князя Николая Михайловича ("Легенда о кончине императора Александра I", стр. 13):
"Это было пополудни в 4-м часу, в сие время нашла туча и сделалось очень темно. Государь приказал камердинеру подать свечки; между тем, как небо прояснилось, сделалось по-прежнему светло и солнце, камердинер осмелился подойти и доложить: "Не прикажете ли, ваше величество, свечи принять?" Государь спросил: "Для чего? -- "Для того, государь, что по-русски со свечьми днем писать нехорошо". -- "Разве в этом что заключается? Скажи правду, верно, ты думаешь сказать, что, увидев с улицы свечи, подумают, что здесь покойник?" -- Так, государь, по замечанию русских". -- "Ну, когда так, -- сказал государь, -- то возьми свечи".
Великий князь Николай Михайлович приводит здесь точные слова из "Выписки из письма, полученного в С.-Петербурге от управляющего Демидовскою конторою в Таганроге о сведениях, им полученных от камердинера Федорова и кучера Ильи".
Шильдер рассказывает об этом эпизоде несколько иначе.
"Государь занимался за своим письменным столом, как вдруг над городом пронеслась туча и водворилась такая темнота, что Александр позвонил и приказал камердинеру Анисимову подать свечи. Вскоре затем прояснилось и показалось солнце. Тогда Ани-симов снова вошел и хотел вынести свечи. На вопрос государя, зачем? он ответил, что на Руси считается худой приметой -- сидеть при свечах днем: могут подумать, что лежит покойник. Государь ответил: "Ты прав, и я так думаю -- унеси свечи" (т. 4, стр. 368).
Разница между обеими версиями та, что по первой из них Александр сам заговорил о покойниках, а по второй Анисимов указал ему на существующую примету.
20 октября, в сопровождении генерал-адъютанта барона Дибича, лейб-медика баронета Виллие, доктора Тарасова и вагенмейстера полковника Соломки, император выехал из Таганрога в Крым.
"В первые дни, -- как пишет Шильдер, -- все обошлось благополучно и государь был очень весел и разговорчив".
Посетили Мариуполь, менонитские колонии на реке Молочной, Симферополь, Гурзуф, Никитский сад и Орианду, приобретенную государем у графа Кушелева-Безбородко.
"Там, по-видимому, Александр нашел тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал и где желал бы навсегда поселиться. Вообще, со времени переезда в Таганрог казалось, что государь снова возвратился к прежним своим мечтам и помышлял об удалении в частную жизнь. "Я скоро переселюсь в Крым, -- сказал Александр, -- я буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку". Князю Волконскому он говаривал: "И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем" (Шильдер, т. 4, стр. 376).
Побыв у Воронцова в Алупке, Александр верхом поехал в Байдары, где его ожидал экипаж и обед (он и в Алупку приехал верхом из Симферополя).
Обед он отослал в Севастополь, а сам в коляске с Дибичем поехал в Балаклаву, где и завтракал у командира греческого батальона (Равальота).
"Из Балаклавы император Александр проследовал в коляске до места, откуда идет дорога в Георгиевский монастырь. Там он опять сел на лошадь, в мундире, без шинели, отпустил свиту в Севастополь и, взяв с собою фельдъегеря Годефроа, направился в монастырь в сопровождении только одного татарина. Это было 27 октября (8 ноября) в 6 часов пополудни. День был теплый и прекрасный, но к вечеру подул северо-восточный ветер, и настал чувствительный холод. Не подлежит сомнению, что император Александр простудился во время этой неосторожной и несвоевременной поездки в Георгиевский монастырь, и таким образом утомительные переезды 27 октября послужили исходной точкой поразившего его вскоре смертельного недуга" (Шильдер, т. 4, стр. 370).
И с описания этой поездки Александра в Георгиевский монастырь Шильдер, колеблясь между официальным изложением истории и своим собственным убеждением, начинает, что называется, путаться или опять-таки "лавировать между Сциллой и Харибдой".
Это настроение покойного историка вполне ясно высказывается им в следующих словах: "Вообще следует заметить, что трудно согласовать между собою рассказы о последних трех месяцах жизни императора Александра; на каждом шагу встречаются противоречия, недомолвки, очевидные неточности и даже несообразности" (т. 4, стр. 483, прим. 410).
И действительно, даже самый приезд императора из Георгиевского монастыря в Севастополь описывается совершенно различно. Достойно внимания то обстоятельство, что именно начиная с этого дня, считающегося днем роковой для Александра простуды, противоречия принимают исключительно резкий характер.
Привожу для примера три описания этого дня.
"Наступила темнота, и холодный ветер усиливался, становился порывистым, а государь все не возвращался. Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг приказал полицмейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр отправился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался..." ("Воспоминания моей жизни" почетного лейб-хирурга Д. К. Тарасова).
"Вечером, в 10-м часу, при свете факелов, прибыл (Александр) в Севастополь, посетил храм Божий, при свете же факелов, делал смотр морским полкам. Потом спросил обедать, но ничего не кушал, а занялся приказаниями на следующий день" ("Последние дни жизни Александра I". С.-Петербург, 1827 г.).
"Arrivé à Sevastopol pour y coucher..." (Histoire de la maladie et des derniers moments de l'empereur Alexandre fondée sur les informations les plus authentiques"). Гос. арх. (Разряд 3, No 163).
Нужно признаться, что более разительного противоречия, чем то, которое представляют эти три источника, трудно подобрать.
А между тем первый источник -- воспоминания очевидца (д-ра Тарасова), второй -- официозный, если не официальный рассказ, т. к. трудно предположить, чтобы в 1827 г. была разрешена к печатанию и продаже книга неофициозная о таганрогской трагедии; а третий -- документ, одно заглавие которого свидетельствует о его, скажем, достоверности.
Между прочим, этот последний документ весьма загадочен; кто и когда его составил? Но об этом после.
Будем следить с особо напряженным вниманием за всем тем, что происходило в последующие дни.
"День 28 октября государь посвятил осмотру укреплений, флота, морского госпиталя и казарм; затем был большой обед у императора, и в наружности императора не было заметно никакой неблагоприятной перемены.
На другой день, 29 октября, Александр переправился на северную сторону, осмотрел там укрепления и затем проехал в коляске в Бахчисарай, где остановился в ханском дворце, подобно тому, как во время путешествия в 1818 г.
Здесь император, призвав Тарасова в кабинет, приказал ему приготовить из рису то самое питье, которое он пил в 1818 г., в январе, во время горячки с рожею на ноге. Тарасов немедленно выполнил полученное повеление и в то же время счел нужным довести об этом до сведения Виллие, присовокупив, что у государя расстроен желудок. "Впрочем, -- добавляет Тарасов в своих записках, -- он ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье, однако ж кушал в этот день один перловый суп и котлету". Несмотря на начавшееся нездоровье, государь не дал себе покоя и, между прочим, совершил поездку верхом в Гурзуф-Кале и на обратном пути посетил Успенский монастырь; он казался совсем здоровым, был весьма весел и со всеми обращался с обычной своей благосклонностью. 1 ноября Александр выехал на ночлег в Евпаторию и посетил там церкви, мечети, синагоги, казармы и карантины. 2 ноября он ночевал в Перекопе, где осматривал госпиталь. На следующий день рано поутру государь продолжал путь, согласно маршруту, и в селении Знаменском осматривал квартировавшую там артиллерийскую бригаду, а потом лазарет, при посещении которого остался особенно доволен пищею и преимущественно овсяным супом, которого довольно покушал... В этот день обеденный стол был в большом селении между Знаменской и Ореховым".
"Император, -- пишет Тарасов, -- с самого Бахчисарая, где он приказал приготовить для себя питье, казался совершенно здоровым, и ни мне, ни баронету Виллие нимало не жаловался на свое здоровье..."
Все вышеприведенное описание путешествия императора, с 28 октября по 4 ноября, заимствовано мною дословно из книги Шильдера, который, в свою очередь, заимствовал его из воспоминаний Д. К. Тарасова.
Анонимный автор документа, хранящегося в Гос. архиве ("Histoire de la maladie et des derniers moments de l'empereur Alexandre") передает это так:
"Il employa la matinée du 28 à voir la ville, les hôpitaux, les casernes etc. Au nombre de ces dernières plusieurs étaient étouffantes de chaleur, d'autres au contraire à peine achevée n'avaient point de croisées et il y régnait un vent coulis pernicieux. Droit d'une caserne très chaude l'empereur s'est mis en bateau, en uniforme, refusant le manteau et a monté un vaisseau de guerre. Descendu à terre, il a déjeûné avec l'amiral Greigh sous une tente Daus l'aprés -- dîner il a parcouru une autre partie de la ville et le 29 les arsenanx, le port etc. Comme il n'a rien voulu prendre pour son rhume, le mal est allé empirant les jours suivants, d'autant plus qu'il ne s'est point ménagé surtout à Baktchisaray, ou il a parcouru les environs à cheval. Le 1-er Novembre à Kozlow, le 2 à Pérékop il se sentait indisposé; le 3 à Orekhow il l'était encore plus et le temps était assez mauvais".
Сопоставляя эти два рассказа, нельзя не обратить внимания на заключающиеся в них противоречия, как в подробностях, так и в общем тоне. Так, например, 28 числа, по одной версии, у императора был большой обед, а по другой -- он обедал в палатке с адмиралом Грейгом, (т. к. во французском тексте слово "déjeûné", очевидно, обозначает обед, о чем свидетельствует следующая затем фраза "dans l'aprés-dîner").
В описании других дней Тарасов говорит: "...он ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье..." "Казался совершенно здоровым, был весьма весел" и т. п.
Во французском документе: "le mal est allé empirant les jours suivants". (Болезнь ухудшилась в течение последующих дней.)
Затем под датою 1 ноября в этом документе значится, что государь был в "Козлове" (Kozlow), тогда как он был в Евпатории; трудно даже понять, какое место следует подразумевать под именем "Козлов", т. к. очевидно, что речь не может идти об уездном городе Тамбовской губернии.
Общий же тон этой "Histoire de la maladie" и т. д. производит впечатление, что автор ее нарочито старается доказать, что государь простудился в Севастополе, даже вопреки показаниям врачей.
Документ этот составлен неизвестно кем и когда, но во всяком случае, конечно, после 19 ноября. Можно только сказать одно с уверенностью, что автор его был в свите государя в Таганроге, но не из близких приближенных, т. к. нигде не упоминается о личном разговоре между ним и Александром, но зато встречаются фразы вроде: "je l'ai vu à 10 heures sortant des appartements de l'Impératrice", (я его видел в 10 часов выходящим из апартаментов императрицы) "Sa Majesté m'a dit que l'Empereur allait mieux..." (Ее величество мне сказала, что государю лучше) -- что дает возможность предполагать, что это лицо было, вероятно, в свите императрицы. Кроме того, в документе есть указание, что лицо это жило не во дворце.
Очень характерна также одна фраза в конце документа: "je n'écris pas pour le public mais pour moi et mes amis" (я пишу не для общества, а для себя и своих друзей); это утверждение, которое автор очевидно старается подчеркнуть, как-то не вяжется с тем обстоятельством, что документ оказался в Государственном архиве. "Histoire de la maladie" и т. д. производит скорее впечатление меморандума, составленного по особому, так сказать, заказу на основании самых достоверных сведений" (fondée sur les informations les plus authentiques), как о том упоминается в самом заголовке, а вовсе не записки "для себя и друзей". Впрочем, документ этот особенной важности за собой не имеет, кроме разве указанного мной общего тона, которым он написан; нам придется разбираться в гораздо более серьезных документах, как-то: журналы врачей, князя Волконского, письма императрицы Елизаветы Алексеевны и т. п.
Вернемся к нашему рассказу о возвращении Александра из Крыма в Таганрог.
3 ноября, после обеда, на последней станции, не доезжая Орехова, государь встретил фельдъегеря Маскова с бумагами из Петербурга и Таганрога. Приняв бумаги, он приказал фельдъегерю сопровождать его в Таганрог. По дороге ямщик, везший Маскова, погнал лошадей и на повороте, наехав на глинистую кочку, вывалил седока, причем так несчастливо, что Масков, ударившись головой, остался на мосту без движения. Государь увидел это и приказал доктору Тарасову оказать помощь пострадавшему, а по приезде в Орехов лично доложить ему о положении больного.
Тарасов приехал в Орехов около полуночи; генерал-адъютант барон Дибич поджидал его и приказал тотчас же явиться к императору, который с нетерпением ожидал известий о Маскове.
Д. К. Тарасов рассказывает так:
"По докладе камердинера я вошел в опочивальню государя. Его величество сидел против камина в шинели в рукава и читал бумаги. Я заметил, что он имеет беспокойный вид и старается согреться у горящего камина. Он тотчас, при переступлении моем через порог, спросил меня отрывисто: "В каком положении Масков?" -- "Он при падении получил смертельный удар в голову, с сильным сотрясением мозга и большой трещиной в самом основании черепа; я нашел его на месте уже без дыхания и всякое врачебное пособие оказалось тщетным". Выслушав мое донесение, государь встал с места и в слезах сказал: "Какое несчастье, очень жаль этого человека!" Потом, обратясь к столу, позвонил в колокольчик, а я вышел. При этом я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба".
На следующий день, 4 ноября, государь принимал в Орехове вызванных им туда екатеринославского гражданского губернатора и архиепископа Феофила, между которыми до того "произошла ссора, дошедшая до личной расправы". Сделав обоим соответствующее внушение, он выехал в Мариуполь, куда и прибыл в 7 часов вечера. В 10 часу он потребовал к себе лейб-медика Вил-лие, который нашел его "в полном развитии лихорадочного сильного пароксизма".
Тарасов пишет: "Виллие был крайне встревожен положением государя, казался потерявшим свое практическое присутствие духа и наконец решился дать государю стакан крепкого пунша с ромом, уложил его в постель и покрыл сколько можно теплее. Это усилило только беспокойство императора, и он немного заснул лишь к утру. Виллие предлагал остаться в Мариуполе, но государь не согласился на это, ибо от Мариуполя до Таганрога только 90 верст, и его величество спешил для свидания с императрицею, ожидавшею его прибытия в назначенное время, т. е. 5 ноября. Так было назначено по маршруту. 5 ноября, после сильного пароксизма, поутру государь чувствовал утомление и слабость. Часу в десятом утра в закрытой коляске с медвежьей полостью, в теплой шинели, отправился из Мариуполя".
III
Приезд в Таганрог состоялся в 7 часу вечера 5 ноября. С этого же числа начинают вести свои записки князь Волконский и баронет Виллие.
Как я уже упоминал, самыми важными документами, относящимися к таганрогской катастрофе и дающими возможность признать факт кончины императора Александра в Таганроге, являются именно записки этих двух лиц, а также д-ра Тарасова и императрицы Елизаветы Алексеевны. Ввиду этого я буду излагать дальнейшие события день за днем, основываясь на журнале князя П. М. Волконского и отмечая случаи, когда другие документы или пополняют даваемые им сведения, или противоречат им.
5 ноября
"Государь император изволил возвратиться из Крыма в 6 часов вечера. Вошедши в свою уборную, на вопрос мой о здоровье его, изволил ответить по-французски: "Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо думаю, что мы прекрасно сделали, избрав Таганрог местопребыванием моей жены". Когда я спросил его величество, с каких пор он испытывает лихорадку, император ответил мне, что с Бахчисарая, где "прибыв вечером и почувствовав жажду, я спросил пить, и мой камердинер Федоров подал мне барбарисового сиропа. Так как во время путешествия в Крыму погода была очень жаркая, я подумал, что сироп мог испортиться, но мой камердинер сказал мне, что сироп не пострадал. Я проглотил целый стакан и лег спать. Ночью я почувствовал страшные припадки (transes), но, благодаря моему организму и прекрасному желудку, меня сильно прослабило, и все обошлось этим. По приезде в Перекоп я посетил госпиталь, где почувствовал снова небольшую лихорадку". По этому поводу я осмелился заметить его величеству, что было неблагоразумно с его стороны отправиться в госпиталь, где он мог лишь усилить свою лихорадку, вследствие нахождения в нем большего числа лиц, пораженных этой болезнью, и что император постоянно забывает, что, приближаясь к пятому десятку, не пользуешься уже теми силами, как в 20 лет. Он отвечал мне: "О, дорогой друг, я слишком чувствую это и уверяю вас, что я очень часто вспоминаю об этом и надеюсь, что все обойдется благополучно". Спросив меня затем о здоровье императрицы, он отправился к ней, где их величества и провели вместе остальную часть вечера".
В записках императрицы Елизаветы Алексеевны рассказывается так об этом их первом после крымской поездки свидании:
"Когда он вошел, моим первым вопросом было: "Здоровы ли вы?" Он сказал, что нездоров, что у него уже второй день лихорадка и он думает, что он схватил крымскую лихорадку. Я его усадила; у него был жар... он велел принести чай с лимоном, и когда доложили о Виллие, он пригласил его войти, чтобы сказать ему, что он чувствует себя довольно хорошо и что его не знобит, но что у него жар. Я без труда уговорила его идти спать, хотя он еще более получаса рассказывал о своем путешествии..."
Относительно ночи с 5-го на 6-е Виллие в своем дневнике пишет: "Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий".
Между тем в записках императрицы встречается фраза: "В пятницу утром он прислал мне сказать, что провел ночь хорошо". Такое же противоречие со словами Виллие мы находим и в дневнике князя Волконского.
6 ноября
"Потру в 8 часов позван я был, как по обыкновению, к его императорскому величеству во время умывания: спросил о его здоровье, его величество изволил отозваться, что ночь провел изрядно и лихорадки не чувствовал. Взгляд у государя был слабый, и глаза мне показались мутны. Сверх того, глухота была приметнее, и до того, что, докладывая по некоторым бумагам, его величество изволил сказать мне, чтобы я остановился чтением до совершенного окончания его туалета. Одевшись, его величество, вышедши в кабинет, стал у камина греться, приказав мне продолжать доклад, по окончании коего, отпустив меня, занялся чтением бумаг. Изволил кушать с императрицей.
В 3-м часу в исходе, во время нашего обеда, камердинер его величества, Федоров, прислал записку к лейб-медику Виллие, в которой пишет, что государь в весьма большом необыкновенном поту. Г-н Виллие пошел тотчас к его величеству, куда я вслед за ним отправился. Пришедши к государю, нашли его величество в кабинете, сидящего на канапе в сюртуке и обернутым сверху байковым одеялом, дабы поддерживать пот. Г-н Виллие пощупал пульс и, посмотрев язык, нашел лихорадку, предложил принять тотчас слабительные пилюли, коих его величество изволил принять восемь. После того хотел было заниматься продолжением чтения бумаг, полученных из С.-Петербурга во время отсутствия его величества, но я и г-н Виллие от сего отклонили, дабы не увеличивать лихорадки занятием бумагами. Того же вечера в 7 часов лекарство произвело свое действие и государь почувствовал облегчение, был весьма весел, доволен лекарством, благодарил Виллие за пилюли, а меня за все о нем попечение. Потом изволил позвать императрицу, которая изволила оставаться одна у его величества до 10-ти часов вечера".
В описании этого дня журнал князя Волконского расходится с записками императрицы и баронета Виллие, которые, в свою очередь, расходятся между собой. Не буду перечислять мелочей, но укажу лишь на следующее обстоятельство. Князь Волконский утверждает, что он, встав из-за стола вместе с Виллие, оставался с Виллие у государя. Императрица пишет, что Виллие был один, а потом пришла она и уговорила государя принять пилюли; Волконский же пришел гораздо позже. Баронет Виллие же не упоминает о присутствии ни императрицы, ни Волконского.
Виллие по краткости своих заметок (он записывал только по несколько строк в день) мог, конечно, не упоминать о Волконском и даже об императрице. Но чтобы Волконский в своем официальном журнале, в котором он отмечал все свидания Александра с супругой, не упомянул бы о ней, это немного странно; так же как и утверждение императрицы, что она оставалась у императора вдвоем с Виллие, а что Волконский пришел гораздо позже.
Описание князя Волконского расходится еще в одном пункте с записками императрицы.
Князь Волконский пишет, как мы видели, что лекарство произвело действие в семь часов вечера, после чего государь почувствовал себя лучше, был очень весел и послал за императрицей, которая оставалась у него до 10 часов; между тем императрица пишет так:
"Мы оставались одни до 7 часов вечера с 4-х часов, когда он мне сказал, чтоб я его оставила, т. к. приближается действие лекарства. Я ему сказала: "Я вас увижу?" -- "Да, сегодня вечером". Но т. к. он не присылал за мной и позже 9 часов вечера, я велела позвать Виллие, который мне сказал, что лекарство хорошо подействовало и что он после заснул и еще спит. Виллие начал весело болтать, наконец, я ему поручила сказать, если он увидит его по пробуждении, что поздно и что ложусь спать. Потом я простилась с Виллие".
7 ноября
"Ночь проводил государь спокойно и почивал хорошо. Поутру в 8 часов государь изволил делать свой туалет по обыкновению, принимал слабительную микстуру в 11 часов утра, от коей чувствовал себя легче; но ввечеру сделался небольшой жар оттого, что за всеми убеждениями не хотел продолжать микстуру".
Нельзя не отметить, что князь Волконский в журнале своем за это число поскупился на описание подробностей.
Императрица описывает этот день так (я опускаю ненужные подробности):
"В субботу 7-го он пришел ко мне между 11 и 12 часами и сказал мне, что он себя чувствует лучше... Он по-прежнему был желт, но более весел. Мы занялись раковинами, которые я собрала; затем он сказал, чтоб я шла гулять, а он будет заниматься. Я уговаривала его меньше работать, потому что вчера ему из-за этого стало плохо. Он отвечал: "Работа настолько сделалась моей привычкой, что я не могу без нее обойтись, и если я ничего не делаю, то чувствую пустоту в голове. Если бы я покинул свое место, я должен был бы поглощать целые библиотеки -- иначе я бы сошел с ума". Когда я вернулась с прогулки, он мне прислал записку -- последнюю, -- предлагая мне присутствовать при его обеде. Я прибежала. Он кушал суп с крупой и сухую кашу с бульоном, т. к. он принял еще слабительного. После своего скромного обеда он ходил по комнате, остановился у одного из комодов, привел в порядок пакеты, готовые к отправке, но через некоторое время он мне сказал: "Вам придется скоро меня оставить, потому что мое лекарство действует, мой желудок не может больше ничего держать". Он послал меня обедать. Между 3 и 4-мя часами он пришел ко мне и нашел меня лежащей на том диване, который он устраивал для меня и из которого я сделала себе кровать. Я ему сказала, что скорее ему следует лежать, нежели мне, и уговаривала его лечь. После секундного колебания он сказал, что скоро пойдет спать к себе. Мы поговорили немного. Он встал и сказал: "Я пришел узнать, почему вы не пошли гулять после обеда". Я ему сказала, что дышала воздухом у окна и что у меня было два удовольствия: слушать шум моря и звон прекрасного колокола из греческой церкви Константина и Елены. Я описывала ему с таким жаром красоту звуков этого колокола, что он мне сказал улыбаясь: "Вы увидите, вам тут так понравится, что вам трудно будет уезжать". Около 7 часов он прислал за мной. Я нашла его раздетым, в халате, лежащим на диване. "Что это?" -- спросила я. Он мне сказал, что лекарство на него подействовало до боли в желудке, что он надел фланелевый пояс и что Виллие дал ему чаю и теперь он чувствует себя хорошо. Он был весел. (Затем императрица пишет, что она показала ему рисунок их дома, потом модные журналы и т. д.). Он был в духе, еще веселее, чем накануне, и много говорил... Он смеялся. В 9 часов вошли Виллие и князь Волконский. Виллие спросил, как он себя чувствует. Он сказал "хорошо". Между тем Виллие нашел у него жар и сказал, что, наверно, он слишком много работал после обеда. "Это необходимость и это меня успокаивает", -- сказал он. Князь Волконский сказал, что назначенный на завтра в клубе бал отменяется из-за траура при дворе (умер король Максимилиан Баварский, зять императрицы). Он возражал. Вошел генерал Дибич... Когда эти господа ушли, мы остались одни, он вскоре пожелал мне спокойной ночи и еще приподнялся, чтобы я могла поцеловать его в затылок".
Это описание императрицы, свидетельствующее о том, что Александр чувствовал себя хорошо, много беседовал с ней, смеялся, был весел и -- если сопоставить указываемые ею часы -- почти не видал Виллие, резко расходятся с последними строками самого Виллие за это же число: "Les exacerbations (ожесточение болезни) слишком часто повторяются, чтоб я позволил себе утверждать, что это Hemitritacus Semitertiana, хотя эта чрезвычайная слабость, эта апатия, эти обмороки имеют большое отношение с нею" (курсив мой).
Так же слова императрицы "лекарство подействовало", "он принял еще слабительного" совсем не совпадают с уверением князя Волконского: "за всеми убеждениями не хотел продолжать микстуру".
8 ноября
"Ночь проводил неспокойно и имел лихорадку. Поутру в 8 часов изволил делать свой туалет по обыкновению, приняв от меня поздравление с праздником, сожалел, что не может идти к обедне, дабы не возобновить лихорадки. Отпустив меня к обедне, сам изволил в кабинете, сев на канапе, заняться чтением Библии. После обедни, пришедши к его величеству, нашел его сидящим на канапе в маленьком жару. Государь изволил спрашивать, по обыкновению, хорошо ли отправлялась служба, как пели певчие, и хорошо ли служил вновь вывезенный его величеством из Новочеркасска диакон? Дав на все утвердительный ему ответ, я спросил о его здоровье; его величество изволил отвечать, что ему лучше, при сем изволил мне сказать, что не знает, что ему сделать с бумагами, коих много накопляется; на сие я отвечал, что теперь не до бумаг, ибо здоровье его величества теперь всего нужнее, а как, Бог даст, будет ему лучше, тогда успеет обделать все, как следует, но и притом нужно будет ему не вдруг заниматься беспрестанно бумагами, а понемногу, дабы лихорадка вновь не открылась. После сего приказал позвать к себе императрицу, которая изволила побыть у его величества до самого своего обеда. Государь ничего не изволил кушать, кроме хлебной отварной воды, и жар немного уменьшился. Государь изволил писать в С.-Петербург к ее императорскому величеству государыне императрице Марии Феодоровне, приказал сделать отправление 6-м числом, запретив писать о его болезни, изволил мне сказать: "Боюсь я экстрапочт, чтоб не навлекли хлопот известием о моей болезни и не встревожили бы там матушку". На сие я сказал, что напишут то, что ему угодно, но вместе с сим полагал я, что лучше писать правду, потому что нельзя совершенно отвечать, чтобы кто-нибудь из жителей не написал чего и более, чем скорее может всех встревожить. Вечером сделался пот, который продолжался всю ночь".
В этом описании князя Волконского обращают на себя внимание два обстоятельства. Почему автор журнала пишет, что государь "по обыкновению" спрашивал его о том, как прошла служба в церкви, как пели певчие и т. п.? Из этой фразы можно было бы заключить, что государь вообще за последнее время не посещал праздничных служб, а ограничивался лишь потом расспросом. Конечно, может быть также, что князь Волконский, который, по-видимому, писал так же плохо по-русски, как и по-французски, употребил выражение "по обыкновению" в том смысле, что государь был "как всегда", т. е. здоров.
Другую странность можно усмотреть в эпизоде отправки государем письма к вдовствующей императрице. Написав письмо 8-го, он велел пометить отправку 6-м и добавил, что "боится экстрапочт". Из этого следует заключить, что были обычные почты и необычные, т. е. экстрапочты. Но ведь если государь не желал, чтобы письмо его шло экстра-почтой, то почему же он послал его таковою, хотя бы и пометив его задним числом? Содержание этого письма неизвестно. Далее, почему князь Волконский 8 числа около полудня (после обедни) выражал уже опасение, чтобы "кто-нибудь из жителей не написал чего и более, чем скорее может всех встревожить". Ведь государь приехал в Таганрог всего только 5-го вечером, болезненное состояние его было очень незначительно: он вставал, как всегда, в 8 часов утра, одевался, ходил по дворцу, принимал доклады и т. п. Словом, не было никаких оснований предполагать, чтоб какие-либо тревожные слухи могли распространиться по городу и вызвать с чьей-либо стороны более чем тревожную переписку с Петербургом.
В записках императрицы за это число встречается следующая курьезная подробность:
"Обед состоял из стакана яблочной воды с соком из черной смородины... Виллие сказал, что он случайно нашел запас этого питья у князя Волконского, получившего его от своей сестры..."
Это, конечно, подробность неважная сама по себе -- пил ли государь "хлебную отварную воду", как пишет Волконский, или "яблочную воду с соком из черной смородины", как пишет императрица; но странно то, что по указанию Волконского, который, казалось бы, мог запомнить рецепт посланного им питья и не называть его "хлебной отварной водой".
Дальше императрица рассказывает: "Между 5 и 6 часами он прислал за мной и сказал, что посылает в Петербург курьера, и дал мне для этого распоряжения. У него был очень больной вид, был жар в голове. Я пошла исполнить распоряжения и сообщила о сделанном. Он сказал: "Хорошо, отошлите ваши пакеты генералу Дибичу и, когда вы кончите, возвращайтесь". Я вернулась около семи часов, ему было лучше. Накануне я ему принесла газеты, прибывшие в его отсутствие, которые его позабавили (во французском оригинале "amusé"); он сказал мне принести продолжение. Я ему сказала: "У вас был такой болезненный вид, что мне было больно на вас смотреть. Вам теперь, по-видимому, лучше". "Да, я чувствую себя лучше", -- ответил он мне; через некоторое время он опять начал читать газеты, а я тоже занялась чтением. Потом он приготовился спать и лег с видом такого хорошего ощущения (bien être), что приятно было на него смотреть -- он улыбался и заснул.
Он спал таким образом около двух часов, причем дыхание было вполне спокойное и тихое (la respiration était la plus calme, la plus douce); он проснулся только один раз, посмотрел вокруг с таким видом, что я сочла его веселым, -- с тем самым видом, который я наблюдала позже, в ужасные минуты, и потом опять уснул, улыбаясь; (une certaine mine que je croyais de la gaieté et que j'ai retrouvé plus tard dans des moments affreux); вошел камердинер, чтобы доложить о приходе Виллие, но он спал так крепко, что его не разбудили. Наконец, в 9 часов он проснулся. Вошел Виллие. -- "Как вы себя чувствуете?" -- "Очень хорошо, спокоен и свеж". -- Виллие сказал: "Вы увидите, что будет пот"; поговорив некоторое время, ему предложили лечь. -- "Мне хорошо так здесь", -- сказал он; тем не менее я ушла, чтобы дать ему возможность лечь, причем он сказал мне: "Возьмите газеты, завтра принесете мне остальные". В десять часов (в книге великого князя Николая Михайловича сказано в "шесть часов", что очевидно не соответствует истине; вероятно, неопытный переписчик прочел слово "dix", как "six") я послала за Виллие; я спросила, лег ли он (император) спать; Виллие сказал, что ему не удалось уговорить его лечь; что он (император) продолжал улыбаться, повторяя: "Я чувствую себя здесь так хорошо", но что теперь, однако, он сказал, чтобы ему приготовили кровать (il avait demandé son lit). И действительно, -- в течение ночи у него был обильный и хороший пот".
Судя по вышеприведенным запискам императрицы, можно заключить, что, если у императора и был жар, то начиная с 7 часов вечера он чувствовал себя хорошо, спокойно спал, был весел и настаивал на том, что ему "здесь так хорошо".
Тут опять мы наталкиваемся на противоречия.
Анонимный автор ("Histoire de la maladie") пишет, что государь 8 числа чувствовал себя настолько дурно, что с утра призвал к себе Стоффрегена (le 8 Stoffregen a été appelé dès le matin).
Стоффреген был лейб-медик, состоявший при императрице, и государь его к себе не приглашал, так как имел своего собственного, которому он доверял и которого очень любил -- баронета Я. В. Виллие. Поэтому нельзя не удивляться вышеприведенной фразе автора "Histoire de la maladie"; если бы действительно государь "с утра пригласил" к себе Стоффрегена, то, конечно, князь Волконский, а тем более императрица упомянули бы об этом в своих записках.
Упоминание о Стоффрегене мы находим только у самого Виллие, но совершенно разное с тем, которое делается в "Histoire de la maladie". Виллие пишет под той же датой.
8 ноября
"Эта лихорадка, очевидно, febris gastrial biliosa, эта гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени, des presscordes, рвота sine vomite nec dolore pititer comprimendo требует, чтобы premières voies были хорошо очищены. Надо traire печень. Я сказал Стоффрегену".
9 ноября
"Ночь была изрядная. Поутру, хотя пот и продолжался, но государь чувствовал себя лучше, что продолжалось во весь день. Так как в тот день должна была отправиться экстрапочта в С.-Петербург, то и просил я у его величества, чтобы изволил писать ее величеству о болезни. Государь император приказал государыне писать к ее императорскому величеству гос. имп. Марии Феодоров-не, равномерно приказал генерал-адъютанту барону Дибичу писать в Варшаву к цесаревичу, что, возвратясь из Крыму с лихорадкою, принужден не выходить из дома, дабы на увеличивать лихорадки". В дневнике императрицы за этот день сказано так: "Стоффреген мне сказал, что болезнь можно считать пресеченной, что если лихорадка вернется, то она примет перемежающуюся форму и с ней скоро покончат, и что -- поэтому -- я могу писать в С.-Петербург, что болезнь уже прошла (que la maladie n'était plus que du passe). Я видела его (императора) перед тем, чтоб выйти на прогулку, а позже он прислал за мною перед его обедом. Ему подали овсяный суп, он сказал, что ему действительно хочется есть и что это случается с ним впервые после 3-го числа. Он нашел, однако, что суп слишком густо сварен, и разбавил его водой; он съел его с аппетитом, а потом съел и сливы -- он даже хотел еще поесть, но сказал: "Надо быть благоразумным". Немного спустя он сказал мне, чтобы я шла обедать, "а я, как порядочный человек, пойду прилягу после обеда". Между 6 и 7 час. он прислал за мною, чтобы я принесла ему газеты. "Вы мне приносите игрушку, как ребенку", -- сказал он. Он прочел, что оставалось прочесть, но ему нездоровилось, у него был жар. Пока он читал, я читала "Les Mémoires de M-me de Genlis", и он задал мне несколько вопросов по этому поводу... В течение вечера он меня внезапно спросил: "почему вы не носите траура (по короле Баварском)?" -- Я ответила, что сняла траур к его приезду и что мне не хочется его более надевать; но что если ему угодно, я завтра опять надену".
Улучшение в здоровье, происшедшее за этот день, отмечает и Виллие в своем дневнике.
Нелишне, может быть, будет обратить внимание на обстоятельство, что государь приказал сообщить о своей болезни цесаревичу Константину; это обстоятельство интересно само по себе, а кроме того, оно обращает на себя внимание потому, что в подлиннике журнала князя Волконского к последней строке позже приписано рукой самого Волконского: "Сие приказание г. Дибичу дано было 11-го ноября, а не 9-го". Эта пометка весьма странна, и мы к ней еще вернемся при дальнейшем рассмотрении обстоятельств, предшествовавших событию 19 ноября.
10 ноября
"Государь проводил ночь изрядно, но к утру сделалось хуже. В 8 часов принял шесть слабительных пилюль, в 11 часов утра, вставая с постели за нуждою, получил обморок и весьма ослабел. Во весь день продолжался жар, к вечеру сделался сильный пот и забывчивость, от чего мало уже и почти совсем не говорил, как только чего просил".
Эти последние строки журнала князя Волконского за 10 ноября резко расходятся с записками императрицы, в которых она подтверждает, что императору днем было нехорошо, но к вечеру, т. е. именно тогда, когда, по словам Волконского, государь впал в "забывчивость" и "почти совсем не говорил, как только чего просил", по ее словам:
"Переменив белье, он послал за мною; он лежал на диване (canapé) в своем кабинете и выглядел поразительно хорошо сравнительно с тем, как он выглядел днем (в оригинале "1 après diner" иначе говоря -- после обеда, т. е. после 3 часов пополудни, т. к. Александр и императрица обедали в 3--4 часа). Со мною была моя книга, и я делала вид, что читаю, но наблюдала за ним; он нашел, что у меня усталое лицо. Я сказала, что у меня болит голова, что не вовремя закрыли печь, находящуюся около моей кровати; это была правда, но лицо мое было утомлено, потому что я плакала". После разговора о печке и о том, кто в этом виноват, они говорили о приеме депутации от калмыков.
"Кстати, -- сказал он, -- они хотят с вами проститься; я не могу их принят, так примите вы их". -- "Когда?" -- спросила я. -- "Завтра; скажите об этом Волконскому". Желая ему спокойной ночи, я поцеловала его и перекрестила его дорогой лоб. Он улыбнулся".
Из вышеприведенного видно, насколько утверждения князя Волконского в его официальном журнале не соответствуют истине. Что касается баронета Виллие, то под этой же датой от 10 ноября он пишет следующие весьма знаменательные строки:
"Начиная с 8-го числа, я замечаю, что что-то такое другое его занимает больше, чем его выздоровление, и беспокоит его мысли. Post hoc egro propter hoc. Ему сегодня хуже, и Миллер, по его словам, тому причина. Князю Волконскому вследствие сего препоручено побранить бедного Миллера".
В "Histoire de la maladie" на это же число (10 ноября) даются указания, идущие вразрез не только со словами Волконского, но тоже и самой императрицы; зато они подтверждают до известной степени мнение Виллие о том, что государь был чем-то озабочен: La nuit a été mauvaise, mais il y avait une amélioration dans la matinée du 10. Il est échappé a l'empereur de dire médecins, il faut considérer l'état de mes nerfs, qui ne sont que trop détraqués, et les médecines ne feront que les déranger encore plus. (Ночь была нехорошая, но утром 10 последовало улучшение. У императора в обращении к докторам вырвались такие слова: надо считаться с моими нервами, которые слишком расстроены и без того, лекарства расстроят их еще больше.)
11 ноября
"Государь проводил ночь спокойно и поутру чувствовал себя лучше; приказал позвать императрицу, которая оставалась у его величества до самого обеда. К вечеру в шесть часов опять сделался жар, и, когда его величество встал за нуждою, с ним был обморок, но не столь сильный, как первый. К ночи жар убавился; потом продолжался всю ночь, от чего его величество худо почивал".
Записки императрицы за это число подтверждают улучшение в здоровье государя и заканчиваются так:
"Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело, -- Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне".
Сам же Виллие пишет 11 ноября:
"Болезнь продолжается; внутренности еще довольно не чисты; ructus, inflatio. Когда я ему говорю о кровопускании и слабительном, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мною".
Что касается "Histoire de la maladie", то мы находим в ней следующие строки:
"Le 11 j'ai de nouveau appris que l'empereur était emiux le matin mais que la nuit il a eu redoublement de fièvre. Sa Majesté croyait toujours, que c'était une fièvre de Crimée tandis que c'était toute autre chose". (11-го я опять узнал (узнала), что императору было лучше утром, но что ночью лихорадка усилилась. Его (или ее) величество продолжал (или продолжала?) думать, что это крымская лихорадка, тогда как это было нечто совсем иное.)
Я прошу читателя запомнить это число -- 11 ноября, на котором "записка императрицы обрывается", как отмечает великий князь Николай Михайлович в своей книге "Легенда о кончине императора Александра I".
12 ноября
"Поутру жар продолжался; приказывал мне сделать ему питье из апельсинов, которое я вместе с г. Виллие ему сделал, чем его величество был очень доволен и меня благодарил. Позвать изволил к себе императрицу, которая изволила остаться целый день. К вечеру сделалось легче".
Виллие за этот день пишет следующие строки, начинающиеся довольно странной фразой: