Баранцевич Казимир Станиславович
На севере диком...

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НА СѢВЕРѢ ДИКОМЪ...

(Разсказъ).

...На сѣверѣ дикомъ стоитъ одиноко
На голой вершинѣ сосна,
И дремлетъ, качаясь, и снѣгомъ сыпучимъ
Одѣта, какъ ризой, она.
И снится ей все, что въ пустынѣ далекой,
Въ томъ краѣ, гдѣ солнца восходъ,
Одна и грустна на утесѣ горючемъ
Прекрасная пальма растетъ.
Лермонтовъ.

I.
Мои дорожныя впечатлѣнія.

   Смутно припоминаю я свое дѣтство, и изъ всего, что было тогда, какъ живая встаетъ передо мною группа людей и въ этой группѣ фигура одного человѣка, оставившаго во мнѣ самыя свѣтлыя, неизгладимыя впечатлѣнія.
   Гдѣ-то онъ теперь, мой учитель? Нашелъ ли, какъ я, свою послѣднюю пристань и спокойно доживаетъ старческіе дни, окруженный подростающею семьей, или, попрежнему, все еще прилѣпляется къ чужимъ семьямъ, несетъ тяготы и заботы чужой жизни и съ пылкою самоотверженностью истиннаго друга человѣчества ищетъ, какъ счастья, случая положить "душу свою за други своя"?
   Гдѣ бы ни былъ ты, чей свѣтлый образъ вмѣстѣ съ другими, дорогими и близкими мнѣ, я хочу запечатлѣть на этихъ страницахъ,-- знай и вѣрь, что сумрачная жизнь твоя не прошла безслѣдно для многихъ и что посѣянныя тобою сѣмена добра упали не на каменистую почву!
   Да, я смутно помню свое дѣтство. Должно быть, мнѣ было лѣтъ пять-шесть, когда однажды, утромъ, изъ разговора съ кухаркой, застегивавшей мнѣ башмаки, я съ удивленіемъ узналъ, что вся наша семья собирается куда-то ѣхать. Какъ? А моя толстая книга съ картинками Робинзонъ! Неужели мы ее не возьмемъ съ собою? А сѣрый котъ Забіяка, отъ котораго я ходилъ съ незаживавшими царапинами на рукахъ и по всему лицу?
   Кухарка не могла сказать ничего опредѣленнаго; можетъ быть, не знала сама, а, можетъ быть, не хотѣла, занятая застегиваніемъ пуговицъ на моихъ башмакахъ. Но когда она поднялась съ колѣнъ съ намѣреніемъ уйти, мнѣ показалось, что ея круглое, рябое лицо, всегда беззаботное и веселое, было грустно, а глаза заплаканы.
   И это такъ подѣйствовало на меня, что мнѣ самому стало грустно. Я подошелъ къ окну, началъ смотрѣть на дворъ и мнѣ очень трудно было побороть то чувство безпричинной тоски, которое явилось во мнѣ тогда. Былъ прекрасный зимній день съ мягкимъ морозцемъ. Иней покрылъ фруктовыя деревья нашего садика и ихъ тонкія вѣтви казались обсахаренными. Потомъ я забылъ непріятное сообщеніе кухарки и готовился къ тому, что мама одѣнетъ меня и мы пойдемъ гулять туда, внизъ, на набережную Днѣпра, гдѣ я буду съ завистью смотрѣть, какъ вдоль берега, по чистому, отражающему синее небо, льду мальчишки станутъ кататься на конькахъ. Вѣдь, у меня не было еще коньковъ и отецъ все обѣщался купить.
   Мама дѣйствительно пришла въ дѣтскую и я тотчасъ же по ея лицу догадался, что у насъ что-то неладно. И у ней были заплаканные глаза.
   Я кинулся было съ разспросами, но мама только сказала, что мы ѣдемъ потому, что нужно, и что я все узнаю потомъ.
   -- Далеко ли мы ѣдемъ?-- спросилъ я, предвкушая уже наслажденіе отъ долгой поѣздки и чего-то новаго, что, казалось, ожидаетъ и меня, и всѣхъ насъ въ дорогѣ.
   -- Да, очень далеко,-- отвѣчала мама.
   Я пришелъ въ такое восхищеніе, что съ удовольствіемъ позволилъ надѣть на себя шубу, валенки и закутать себя въ платки.
   И вотъ, наконецъ, мы всѣ: отецъ, мать, грудной братишка Ваня и я -- пріѣхали на вокзалъ и сѣли въ вагонъ. Но тутъ я залился горькими слезами: я не видѣлъ около себя Робинзона.
   Не мало хлопотъ стоило отцу успокоить меня увѣреніями, что Робинзонъ тоже ѣдетъ съ нами.
   -- Робинзонъ, Робинзонъ!-- кричалъ я, какъ бы взывая къ оставленному на платформѣ другу.-- Гдѣ мой Робгінзонъ!
   И я пересталъ взывать и плакать только послѣ того, какъ отецъ хлопнулъ рукою по небольшому чемодану и рѣшительнымъ тономъ заявилъ, что Робинзонъ именно въ этомъ чемоданѣ нашелъ себѣ мѣсто.
   Спустя нѣкоторое время началась исторія съ Забіякой. Еслибъ отецъ опять хлопнулъ по чемодану и сказалъ, что Забіяка тутъ, я бы ему не повѣрилъ, какъ не повѣрилъ бы никому, что котовъ можно такъ же свободно прятать по чемоданамъ, какъ книги; но отецъ сказалъ, что Забіяку не пустили въ вагонъ и эта несправедливость такъ огорчила меня, что я принялся ревѣть самымъ отчаяннѣйшимъ образомъ, разрисовывая себѣ лицо при посредствѣ слезъ и кулаковъ, которыми я ихъ размазывалъ.
   Трудно угадать, чѣмъ бы все это кончилось, если бы не одно обстоятельство, неожиданно прекратившее мои слезы; я вдругъ увидѣлъ, что сидѣвшій напротивъ меня мальчикъ показалъ мнѣ языкъ. Сдѣлалъ онъ это такъ быстро и съ такою ловкостью, что никто, кромѣ меня, не видѣлъ, но для меня этого было достаточно; мнѣ стало ужасно стыдно и я пересталъ плакать, почувствовавъ къ обидчику глубокую ненависть.
   Я не замѣтилъ, какъ поѣздъ тронулся. Обмерзшія, покрытыя ледяными узорами стекла вагона, помнится, привели меня въ восхищеніе и мнѣ казалось, будто чьею-то искусною рукой сдѣланы всѣ эти елочки, горки, цвѣточки.
   Однако, наши милыя бѣлыя степи все удалялись да удалялись отъ насъ и взамѣнъ ихъ по обѣимъ сторонамъ желѣзной дороги надвигались угрюмые, черные лѣса, даже тутъ, въ вагонѣ, наводившіе на меня страхъ. Иногда попадались большія озера, большія рѣки, которыя мы переѣзжали по длиннымъ мостамъ; на станціяхъ, гдѣ останавливался поѣздъ, слышался чуждый говоръ и люди казались не такими, какъ въ нашей сторонѣ.
   Нашъ путь представлялся мнѣ безконечнымъ; я и теперь въ точности не могу опредѣлить, ѣхали ли мы трое или четверо сутокъ; ночи мы спали не раздѣваясь, кое-какъ прикурнувъ на лавкахъ, а по утрамъ просыпались въ ознобѣ и, помнится, мамѣ стоило много труда "размаять" меня. На стеклахъ вагона все больше и больше наростало елочекъ и цвѣточковъ, превращавшихся въ толстую кору объиндевѣвшаго льда.
   Я уже освоился съ сосѣдями по вагону, но ближе всѣхъ познакомился съ однимъ старичкомъ, часто угощавшимъ меня чаемъ. Разговоры, которые мнѣ приходилось слышать и запомнить, касались трудностей путешествія (куда, я такъ и не могъ узнать), причемъ сосѣди сочувственно относились къ намъ и услуживали чѣмъ могли.
   На одной изъ станцій мы вышли изъ вагона, за нами вынесли паши вещи; поѣздъ ушелъ, а мы остались на платформѣ. Я спросилъ отца, поѣдемъ ли мы дальше, и онъ отвѣчалъ, что по желѣзной дорогѣ больше не поѣдемъ.
   -- А гдѣ же мы будемъ жить? Здѣсь?-- спросилъ я.
   Мѣсто это мнѣ очень не нравилось. Станціонныя постройки были старыя, облупившіяся, повсюду грязь, сугробы снѣга. Изъ высокой трубы какого-то зданія валилъ густой черный дымъ, отъ котораго распространялся противный жирный запахъ.
   Отецъ ничего не отвѣтилъ, взялъ меня за руку и повелъ со станціоннаго крыльца въ темноту. Помню, какъ что-то пыхтѣло въ томъ зданіи съ закоптѣвшими окнами, изъ трубы котораго шелъ дымъ, и мнѣ казалось, что тамъ заключено какое-нибудь большое животное -- слонъ или гиппопотамъ, которыхъ я видѣлъ на картинкахъ,-- какъ гудѣли телеграфные столбы, мимо которыхъ мы проходили, помню отдаленныя красныя точки фонарей; мнѣ было страшно и, въ то же время, очень хотѣлось спать, я спотыкался, отецъ сердился и тащилъ меня все впередъ, ближе къ краснымъ точкамъ.
   Помню бревенчатыя закоптѣлыя стѣны огромной избы, висѣвшія по угламъ черныя нити паутины, необъятныхъ размѣровъ самоваръ, тоже пыхтѣвшій и испускавшій клубы пара, подобные облакамъ, мѣдно-красное, бородатое лицо мужика, почему-то сидѣвшаго тутъ же съ нами и на растопыренныхъ пальцахъ руки державшаго большое, съ разводами, блюдце.
   Можно удивляться моей тогдашней способности запоминать мелочи и тому, что эти мелочи не забылись до сихъ поръ, но главнаго, т.-е. гдѣ мы были, зачѣмъ пріѣхали сюда, о чемъ говорилъ отецъ съ краснымъ мужикомъ, я не помнилъ раньше и не могу припомнить теперь.
   Знаю только, что въ этой избѣ, стоявшей одиноко отъ всякаго жилья, мы прожили нѣсколько дней, и знаю это потому, что всѣ эти дни, съ утра до вечера, я катался съ ребятишками въ салазкахъ по двору. Одного мальчугана звали Петькой, другого -- Васькой, оба были замѣчательно похожи другъ на друга и отличались только ростомъ.
   Я былъ очень доволенъ; мнѣ казалось, что мы останемся здѣсь навсегда, что я все буду мчаться по крѣпкому, серебристому снѣгу въ салазкахъ, влекомыхъ парою моихъ новыхъ пріятелей и сопровождаемыхъ рыжею собакою Буянкой, какъ вдругъ однажды къ крыльцу подали кибитку, и мы, совершенно неожиданно для меня, стали собираться въ дорогу.
   Мнѣ было жаль и Петьку съ Васькой, и Буянку, и даже салазокъ, сиротливо приткнувшихся къ забору,-- мнѣ всѣхъ ихъ хотѣлось бы взять съ собою.
   Затѣмъ въ моихъ воспоминаніяхъ опять наступаетъ пробѣлъ, изрѣдка пополняемый клочками сценъ и ничтожныхъ дорожныхъ событій, разнообразимый мельканьемъ чуждыхъ, по большей части страшныхъ, фигуръ и лицъ.
   Помнится, занесенные метелью, мы всю ночь провели въ полѣ, въ другомъ мѣстѣ были опрокинуты съ кибиткой и лошадьми въ сугробъ неожиданно наскакавшей на насъ тройкой съ пьянымъ ямщикомъ и сѣдокомъ въ медвѣжьей шубѣ и фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. Вотъ уже тройка чуть замѣтною точкой чернѣется въ голубоватой дали зимняго воздуха, съ перерывами, по вѣтру, чуть доносится и замираетъ переливчатый перезвонъ колокольцевъ и нашъ ямщикъ съ отцомъ принимаются вытаскивать кибитку, кричатъ на лошадей, бьются долго и безуспѣшно, но сзади подоспѣла помощь, въ видѣ обозныхъ, поднимается галдѣнье, не то насмѣшки, не то перебранка, мелькаютъ раскраснѣвшіяся лица, одно лицо тупо смотритъ на насъ, и вотъ наша кибитка, вся облѣпленная снѣгомъ, стоитъ уже на дорогѣ, а обозъ обогналъ и тянется медленно вдали черною лентой.
   И опять мы ѣдемъ, ѣдемъ, звенятъ бубенчики, опять тянется безъ конца снѣжное море, въ которомъ ныряетъ и ухаетъ нашъ незатѣйливый, но крѣпко сколоченный экипажъ.
   Я зарылся въ мягкое, душистое сѣно, лежу бокъ-о-бокъ съ мамой, у которой на рукахъ братъ Ваня, и мнѣ хорошо, тепло, мнѣ ничего больше не надо.
   Незамѣтно слетаетъ сонъ. Перезвонъ бубенчиковъ превращается въ болтовню какихъ-то незримыхъ существъ. Тоненькіе голоса спрашиваютъ безпрестанно: "Такъ ли это, такъ ли это?" -- а густой, исполненный необыкновеннаго достоинства, голосъ колокольца отвѣчаетъ: "Такъ, такъ!" -- "Правда ли, что тутъ въ лѣсахъ живутъ большіе медвѣди и волки, что они могутъ растерзать тѣхъ, кто ѣдетъ? Такъ ли это, такъ ли это?" -- спрашиваютъ любопытные бубенчики.-- "Такъ, такъ!" -- отвѣчаетъ басомъ колоколецъ. Потомъ голосъ колокольца превращается въ обыкновенный голосъ ямщика; онъ кричитъ: "Но, но, молодыя!" -- два-три сильныхъ раската, кибитка останавливается, все смолкаетъ. Слышится чей-то глухой, сиплый голосъ: "Валекъ-то, валекъ-то подними!" -- "О, чтобъ вамъ!" -- раздается чей-то шумный вздохъ. Я чувствую, что меня кто-то беретъ на руки и несетъ, потомъ ощущаю тепло, которое постепенно превращается въ духоту. "Сними съ него кафтанчикъ-то, жарко, ишь разметался!" -- говоритъ знакомый голосъ. Я просыпаюсь въ душномъ углу за ситцевою занавѣской. По бревну стѣны бѣжитъ тараканъ и тѣнь отъ его усовъ такая большая. За занавѣской звенѣли посудой, ложками. "Что ты мало ѣшь?" -- раздается голосъ мамы.-- "Съ дороги пропадаетъ аппетитъ",-- отвѣчаетъ отецъ. "Значитъ, ужинаютъ!" -- соображаю я, и кричу: "Мама, кушать хочу!" Толчокъ, я просыпаюсь, тру глаза. Что же это? Гдѣ душная кровать, занавѣска, тараканъ? Все перепуталось въ моемъ сознаніи, и только путемъ усиленнаго напряженія памяти я прихожу къ убѣжденію, что занавѣска и тараканъ были вчера, а сегодня мы еще нигдѣ не останавливались.
   Кругомъ знакомая, прискучившая картина: бѣлое небо, снѣговое поле,-- причемъ нельзя различить, гдѣ начинается одно и кончается другое,-- согнутая спина и подстриженный, съ черными точками, затылокъ ямщика, дуга, которая качается, подобно маятнику, въ размѣренномъ движеніи, хвостъ пристяжной и монотонный, наводящій тоску перезвонъ бубенчиковъ.
   А вотъ и долго жданная остановка. Неуклюжее деревянное строеніе съ верстовымъ столбомъ. Отецъ вынимаетъ меня изъ кибитки, вноситъ въ жарко натопленную, пахнущую щами и какою-то противною прѣлью избу, мы снимаемъ верхнее платье, которое ворохомъ валится на клеенчатый диванъ, и садимся за столъ. Грязная баба приноситъ намъ щей, какую-то рыбу, потомъ притаскиваетъ самоваръ, и мы очень много пьемъ чаю съ бубликами.
   А со двора уже доносится звонъ бубенцовъ и я вижу изъ окна, какъ новый ямщикъ садится на облучокъ и подбираетъ возжи, а прежній, съ кнутомъ за поясомъ, похаживаетъ около кибитки и ждетъ, когда выйдутъ господа, чтобы снять шапку и попросить на чай.
   Опять сборы, опять безконечная ѣзда.
   -- Папа, скоро ли мы пріѣдемъ?-- съ отчаяніемъ, по нѣскольку разъ въ сутки, спрашиваю я отца.
   Ему уже надоѣли мои вопросы. Онъ морщитъ лицо, отворачивается и говоритъ:
   -- Нѣтъ, дружокъ, еще не скоро. Ты не озябъ?
   И зарываетъ мои ноги въ сѣно.
   Я смотрю ему въ лицо, стараюсь угадать, что онъ думаетъ самъ объ этомъ безконечномъ путешествіи. Лицо у него, попрежнему, сморщенное и какое-то сосредоточенное, серьезное. Когда онъ глядитъ въ снѣжную даль, взглядъ его становится тревожнымъ, словно онъ самъ не увѣренъ, пріѣдемъ ли мы, наконецъ, или застрянемъ въ пустынѣ. Онъ оборачивается, смотритъ на мать такъ неувѣренно, такъ робко, и, встрѣчая ея спокойный взглядъ, въ которомъ выражается готовность все испытать, все претерпѣть, пріободряется самъ.
   Постепенно проникаясь убѣжденіемъ, что мы обречены на вѣчное странствованіе, я уже начинаю привыкать къ нашему невозможному образу жизни. Кибитка превращается въ домъ, въ наше жилье,-- мнѣ знакомъ въ ней каждый уголокъ. Я или забираюсь въ самый задній уголокъ, гдѣ наша поклажа и, между прочимъ, окованный бѣлою жестью сундукъ, и сижу тамъ, мечтая о разныхъ разностяхъ, или придвигаюсь къ облучку и смотрю на дорогу. Попадающіяся на глаза мелочи развлекаютъ меня; я подолгу размышляю, напримѣръ, о томъ, отчего ворона, спугнутая нами съ верстового столба, не улетѣла совсѣмъ, а только покружилась въ воздухѣ и сѣла на прежнее мѣсто, отчего прежній ямщикъ, сердитый, черный мужикъ съ изрытымъ оспою лицомъ, хлесталъ лошадей кнутомъ и кого-то ругалъ "іудой" и "продажною душой", а этотъ даже кнута не имѣетъ, а машетъ только по временамъ рукавицей. Полушубокъ на немъ вытертый, закорузлый, весь въ заплатахъ, изъ шапки торчитъ вата, а самъ онъ молодой, веселый, все смѣется.
   Когда мы проѣзжаемъ лѣсомъ, что высокою стѣной стоитъ по обѣимъ сторонамъ дороги, мнѣ почему-то дѣлается жутко и я прячу голову за спину мамы. Въ лѣсу все что-то трещитъ, слышатся какіе-то звуки. Широкія, черныя сосны шумятъ и стукаются верхушками, вотъ сейчасъ кто-то жалобно гукнулъ, что-то сѣрое выскочило изъ сугроба и помчалось.
   -- Смотри, смотри, заяцъ!-- говоритъ отецъ, указывая въ кусты.
   Но мнѣ не до зайца. Я закрываю глаза и прячусь подъ мамину шубку. Потомъ я начинаю понемногу раскрывать полу и, выглянувъ на свѣтъ, встрѣчаю ласковый взглядъ. Теперь я ничего не боюсь, но, все-таки, лучше, если бы поскорѣе кончился этотъ страшный, густой лѣсъ.
   

II.
Новые люди.

   И вотъ, наконецъ, мы въѣхали въ городокъ. Это немаловажное въ моей жизни событіе произошло, однако, совершенно незамѣтно, надо полагать, по той простой причинѣ, что и городокъ-то этотъ, затерявшійся на далекомъ сѣверѣ и промышлявшій торговлею лѣсомъ, былъ ничтоженъ и незамѣтенъ.
   Мы ѣхали шагомъ по главной, обрытой канавами улицѣ, не обращая на себя ничьего вниманія; по обѣимъ сторонамъ тянулись маленькіе деревянные домики, покривившіеся, съ худыми, черными крышами. На взгорьѣ показалась небольшая каменная церковь, окруженная десяткомъ домовъ получше, въ сторонѣ бѣлѣлись сложенные въ квадратные штабели доски и брусья.
   На улицѣ, кромѣ ребятишекъ, катавшихся на салазкахъ, да мужика, задумчиво стоявшаго передъ лавочкой, не было никого.
   Сѣрое небо со свинцовымъ налетомъ по краямъ придавало всему городу тоскливый колоритъ.
   Отецъ велѣлъ ямщику остановиться и поманилъ мужика. Тотъ медленно, нехотя, подошелъ.
   -- Не знаешь ли, любезный, гдѣ тутъ живетъ Озеринъ?-- спросилъ отецъ.
   Мужикъ смотрѣлъ на него въ недоумѣніи.
   -- Пріѣзжіе будете?-- спросилъ онъ, переводя взглядъ во внутренность кибитки.
   -- Пріѣзжіе,-- отвѣтилъ отецъ.
   -- Издалече?
   -- Да, издалече,
   -- То-то! Видно!
   -- Ты мнѣ вотъ что скажи: гдѣ живетъ Озеринъ... Павелъ Иванычъ?
   -- Павелъ Иванычъ? Какой же такой Павелъ Иванычъ?-- спрашивалъ самъ себя мужикъ, перекладывая изъ одной ладони въ другую два мѣдныхъ пятака.-- Онъ изъ какихъ будетъ, Павелъ-то Иванычъ? Судейскій, али заводскій?
   -- Заводскій, заводскій!
   -- Ну, такъ бы и говорилъ!-- словно чему обрадовался мужикъ.-- Заводскіе вона гдѣ живутъ! Вмѣстяхъ, значитъ.-- Онъ указалъ въ концѣ улицы на низенькій деревянный домишко, выкрашенный въ желтую краску.-- А то: "Павелъ Ивановъ"... Какой такой Павелъ Ивановъ? Мало-ль ихъ тутъ!
   Отецъ далъ мужику какую-то монету и приказалъ ямщику ѣхать къ указанному дому.
   Только что мы подъѣхали, только что успѣли замолкнуть бубенчики, какъ изъ низенькой калитки дома выбѣжалъ человѣкъ и бросился къ нашей кибиткѣ.
   -- Евгеній, голубчикъ!-- воскликнулъ онъ, обнимая и цѣлуяотца.-- Здравствуй, здравствуй, дорогой! Ну, что, какъ, все ли по-хорошему?
   Я не слышалъ, что отвѣчалъ отецъ, такъ какъ занятъ былъ разглядываніемъ незнакомца. Меня очень заинтересовали его волосы; они были пепельнаго цвѣта, густые, волнистые и въ окружности головы стянуты, какъ у мастеровыхъ, узкимъ чернымъ ремешкомъ. У этого человѣка былъ прекрасный цвѣтъ лица, выпуклая грудь и широкія плечи,-- словомъ, онъ мнѣ показался богатыремъ.
   -- Ну, пойдемте же, пойдемте! Вещи послѣ!-- говорилъ онъ, подавая руку матери.-- Сейчасъ буду васъ чаемъ поить! Ну, все ли благополучно? Надоѣло, подико-съ! А это, Вѣра Петровна, вашъ старшій? Вотъ гдѣ пришлось свидѣться!
   -- Гора съ горою...-- началъ отецъ, но конца мнѣ не пришлось услышать: богатырь взялъ меня на руки, поцѣловалъ и, ужь не спуская на землю, понесъ во дворъ. Сзади шли отецъ съ мамой и ямщикъ, несшій поклажу.
   Я очутился въ просторной комнатѣ, почти безъ мебели въ томъ общепринятомъ смыслѣ, въ которомъ я уже научился понимать слово "мебель", но съ нѣсколькими табуретками, большимъ, поразившимъ меня своею бѣлизной сосновымъ столомъ и съ какимъ-то непонятнымъ инструментомъ у окна. Этотъ инструментъ, похожій немного на столъ, и цѣлый рядъ другихъ, маленькихъ инструментовъ обратили на себя мое особое вниманіе. Въ правомъ углу комнаты у изразцовой печи, гдѣ черезъ раздвинутую занавѣску виднѣлся уголъ кровати, помѣщалась полка съ книгами.
   Очень возможно, что всѣ эти подробности обстановки я замѣтилъ не сразу, но все это было именно такъ и такое впечатлѣніе отъ этой комнаты сохранилось во мнѣ до сихъ поръ. Богатырь или Павелъ, какъ звалъ его отецъ, донесъ меня до середины комнаты, какъ какую-нибудь хрупкую вещь, осторожно поставилъ на полъ, раскуталъ платки, снялъ овчинный кафтанчикъ, валенки, осмотрѣлъ лицо, руки и даже зачѣмъ-то потрогалъ уши, заставивъ меня предположить въ немъ доктора.
   -- Не отморозилъ? Молодецъ!-- сказалъ онъ, весело улыбаясь.-- Все въ порядкѣ!
   -- Да, я здоровъ,-- отвѣчалъ я на всякій случай.
   -- Будешь еще здоровѣе. Ну, снимайтесь, господа, да садитесь! Я сейчасъ!
   Предложеніе садиться относилось къ отцу и мамѣ, но когда онъ направился къ шкафчику, который мнѣ напомнилъ нашъ лѣкарственный шкафчикъ, убѣжденный, что онъ хочетъ дать мнѣ лѣкарства, чтобъ я былъ "еще здоровѣе", я бросился къ мамѣ и вцѣпился въ ея платье.
   -- Соберите-ка посуду,-- сказалъ Павелъ, обращаясь къ мамѣ и кивнувъ на шкафчикъ,-- а я самоваръ поставлю.
   И онъ вышелъ, прихвативъ съ полки самоваръ.
   -- Павелъ нисколько не измѣнился,-- замѣтилъ отецъ,-- ни постарѣлъ, ни похудѣлъ. Удивительно!
   Разглаживая усы, онъ съ недовольнымъ видомъ осматривалъ комнату.
   -- Я нахожу даже, что онъ лучше теперь смотритъ... бодрѣе,-- отвѣчала мама.
   -- Счастливый характеръ!-- пробормоталъ отецъ,-- или здѣшній климатъ хорошъ!... Увидимъ!
   И онъ сталъ громко барабанить пальцами по столу. Въ первый разъ еще я его видѣлъ такимъ раздражительнымъ. Онъ ходилъ по комнатѣ, потирая руки, потомъ останавливался у окна, смотрѣлъ на улицу и вдругъ отходилъ, трогалъ какой-нибудь инструментъ и грустно-насмѣшливая улыбка появлялась на его похудѣвшемъ лицѣ; потомъ начиналъ свистать какой-нибудь мотивъ и внезапно обрывалъ.
   -- Сегодня, что ли, явиться?-- спросилъ онъ вдругъ.
   -- Зачѣмъ? Можно и завтра,-- отвѣчала мама.
   Она собрала посуду, достала изъ шкафчика чистое полотенце,-- причемъ я имѣлъ случай убѣдиться, что шкафчикъ былъ посудный и не заключалъ въ себѣ никакихъ непріятныхъ веществъ,-- перетерла стаканы и сѣла къ столу. Я замѣтилъ, что мама была грустна и какъ будто слезинки блестѣли на ея глазахъ. Я подошелъ и приласкался къ ней; она опустила руку на мою голову и долго гладила ее. А мнѣ припоминались наши зимніе вечера тамъ, далеко на югѣ, когда, наигравшись на дворѣ, прибѣжишь домой, въ теплую "мамину комнатку", какъ я называлъ спальню, бросишься къ мамѣ на колѣни и она такъ же начнетъ проводить рукой по головѣ и спрашивать, гдѣ былъ, что дѣлалъ, здоровъ ли, не хочу ли кушать...
   Изъ-подъ рукава мамина платья я смотрѣлъ теперь на этотъ чуждый мнѣ дворъ, сплошь занесенный снѣгомъ, на доски, сложенныя у забора, какія-то сани съ поднятыми кверху оглоблями, и думалъ, неужели мы останемся здѣсь жить?
   Мысленно я сравнивалъ этотъ унылый дворъ съ нашимъ маленькимъ, всегда разметеннымъ, веселымъ дворикомъ; мнѣ припоминался нашъ садикъ, гдѣ я гулялъ даже зимою, наша голубятня и розовые египетскіе голуби, выдѣлывавшіе на-лету уморительныя штуки, и я началъ потихоньку хныкать.
   -- Чего ты плачешь? Озябъ? Или спать хочешь?-- спрашивала мама.
   Я молчалъ.
   -- Ну, что же, что съ тобою?-- допытывалась мама.
   -- А гдѣ нашъ Забіяка?-- заливаясь слезами, внезапно спросилъ я.
   -- Забіяка? Вѣдь, ты знаешь, онъ остался.
   -- У кого остался? Отчего мы не взяли съ собой?
   -- Оттого, что онъ бы замерзъ!-- рѣзко прервалъ отецъ.
   -- А Робинзона взяли!-- упрекнулъ я его.
   -- Робинзонъ -- книга, а Забіяка -- животное. Ты напрасно хнычешь, вотъ что!
   Объясненіе отца нисколько меня не удовлетворило, а самый тонъ показался мнѣ оскорбительнымъ; я разревѣлся и ревѣлъ такъ неудержимо, такъ дико, что, право, не знаю, чѣмъ бы все это кончилось, если бы не появился Озеринъ, а съ нимъ гости.
   Я спряталъ голову въ колѣни мамы и, покуда происходилъ обмѣнъ рукопожатій, не смотрѣлъ на вошедшихъ, но дѣтское любопытство взяло перевѣсъ надъ моею обычною дикостью и я сталъ изподтишка наблюдать гостей.
   Нужно ли говорить, что ко всѣмъ я относился съ большою недовѣрчивостью, но я, все-таки, спрашивалъ себя, который изъ трехъ, вошедшихъ съ Павломъ, больше нравится мнѣ, и невольно отдавалъ предпочтеніе высокому, плотному блондину съ большою, падавшею на грудь бородой. У него были большіе сѣрые глаза, смотрѣвшіе такъ открыто и ясно, что еслибъ я рѣшился къ кому-нибудь подойти, то, конечно, это былъ бы онъ. Говорилъ онъ мало, ограничиваясь короткими замѣчаніями, а все слушалъ, улыбаясь и поглаживая бороду. Въ моихъ дѣтскихъ понятіяхъ этотъ большой человѣкъ казался воплощеніемъ силы и твердой, непреклонной воли, и какъ же я тогда ошибался!
   Другой почему-то сразу не понравился мнѣ и я бы охотно вовсе не смотрѣлъ на него, но этого никакъ нельзя было избѣгнуть,-- онъ сидѣлъ прямо противъ мамы и смотрѣлъ на насъ обоихъ черными, проницательными глазами.
   Это былъ небольшого роста очень подвижный человѣкъ съ черными волосами и бородкой "клинушкомъ". Его черные глаза съ какимъ-то страннымъ блескомъ приводили меня въ смущеніе, да, кажется, и не меня одного. Отецъ въ разговорѣ съ чернымъ человѣкомъ опускалъ глаза и принимался теребить усы, и я замѣтилъ, что мамѣ тоже было какъ-то не по-себѣ.
   А онъ, наоборотъ, говорилъ очень много, бойко, въ разговорѣ близко придвигался къ собесѣднику и иногда даже брался своими тонкими, бѣлыми пальцами за пуговицу или лацканъ пиджака слушателя и тянулъ къ себѣ.
   Голосъ у него былъ высокій, рѣзкій, онъ точно отчеканивалъ каждое слово... Нѣтъ, я сразу не полюбилъ этого человѣка!
   Третій гость, несмотря на то, что онъ былъ въ сюртукѣ съ краснымъ воротникомъ и свѣтлыми пуговицами, произвелъ на меня смѣхотворное впечатлѣніе. Другого впечатлѣнія и не могла произвести маленькая фигурка старичка съ грушевидною лысою головкой и большимъ сизымъ носомъ. Я думаю, всякій, кто впервые встрѣчался съ Петромъ Спиридонычемъ Головешкинымъ, испытывалъ неудержимое желаніе разсмѣяться, а потомъ уже начиналъ его уважать и любить. Сильнѣе всего поражала его необыкновенная наивность; онъ искренно удивлялся самымъ обыкновеннымъ вещамъ, снималъ свои круглыя стариковскія очки, протиралъ стекла краснымъ фуляромъ и, водрузивъ очки на мѣсто, внимательнѣйшимъ образомъ вглядывался въ собесѣдника.
   -- Такъ, такъ,-- приговаривалъ онъ, покачивая грушевидною головкой,-- такъ вотъ оно что, а? Ска-а-жите на милость! А позвольте...
   И любопытствовавшимъ разспросамъ не было конца. Самъ уроженецъ сѣвера, онъ съ необыкновеннымъ вниманіемъ слушалъ разсказъ отца о нашемъ путешествіи, удивлялся, ахалъ, охалъ и все это сопровождалъ судорожными движеніями сухихъ, костлявыхъ рукъ. Однимъ такимъ движеніемъ онъ вышибъ у самого себя изъ рукъ табакерку, страшно растерялся, сталъ подбирать съ пола табакъ и такъ былъ ошеломленъ этимъ событіемъ, что отсѣлъ въ сторону и нѣкоторое время не принималъ участія въ разговорѣ.
   Я уже назвалъ старичка по имени, потому что онъ самъ назвался мамѣ, прибавивъ, что служитъ въ мѣстномъ полицейскомъ управленіи, фамиліи же остальныхъ двухъ гостей я не могъ запомнить тогда, и только впослѣдствіи узналъ, что блондина звали Григорій Николаевичъ Азямовъ, а чернаго -- Алексѣй Ѳедоровичъ Биндеръ.
   Все общество усѣлось за большимъ столомъ и принялось чайничать. Бесѣда была общая: говорили о нашемъ путешествіи, вспоминали общихъ знакомыхъ,-- т.-е. отецъ и Озеринъ,-- остальные не были знакомы съ отцомъ.
   Отецъ быстро сошелся съ Азимовымъ и между ними завязался разговоръ, котораго я не могъ понять, да мнѣ еще мѣшалъ слушать Биндеръ, начавшій спорить съ нашимъ хозяиномъ: Биндеръ все что-то бранился, чѣмъ-то былъ недоволенъ, а Озеринъ сдерживалъ его, и такимъ онъ мнѣ показался милымъ, добродушнымъ.
   Наливая чай то одному, то другому, мама внимательно прислушивалась къ бесѣдѣ и вставляла свои замѣчанія. Помнится, одинъ разъ она согласилась съ Биндеромъ. Онъ тотчасъ же повернулся къ ней, подсѣлъ ближе и началъ горячо говорить, сверкая глазами:
   -- Вы лучше насъ всѣхъ! Женщины лучше насъ!-- запомнились мнѣ его слова.
   Я задремалъ, положивъ голову на колѣни мамы; ноги мои стали подкашиваться, все глуше и глуше доносились до меня голоса бесѣдовавшихъ, я заснулъ и не помню, какъ и когда былъ отнесенъ за занавѣску, на кровать Озерина.
   

III.
Теряю одну и нахожу другого.

   Рѣшительно не могу возстановить въ памяти, чѣмъ ознаменовалось наступленіе весны въ дрянномъ, скверномъ городишкѣ, куда забросила насъ судьба. Надо полагать, что это наступленіе не изобиловало ни особенными красками, ни звуками,-- словомъ, ничѣмъ такимъ, что такъ страшно волновало меня, поднимало мою душу тамъ, у себя на родинѣ. Чуть ли даже я не былъ болѣнъ и меня не выпускали на дворъ,-- на этотъ скудный дворъ съ досками, который я въ нѣсколько дней успѣлъ изучить черезъ окно. Съ него смели снѣгъ, но онъ оказался еще грязнѣе и скучнѣе.
   Въ моей памяти рисуется лѣтній солнечный день,-- не знаю, было ли это въ первый или во второй годъ нашего пребыванія въ городишкѣ. Мы съ "дядей Павломъ", какъ я привыкъ называть нашего хозяина, только что запустили въ глубину яснаго, бирюзоваго неба громадной величины бумажный змѣй и лежимъ на травѣ въ самомъ идиллическомъ настроеніи. Здѣсь не такое солнце, какъ у насъ на югѣ; тамъ оно жжетъ, всѣ прячутся отъ него, а здѣсь, наоборотъ, всѣ выходятъ на солнышко, подъ его мягкіе, ласкающіе лучи.
   Мы не одни: около насъ Азямовъ и Биндеръ, а поодаль группа зрителей,-- здѣшнихъ мѣщанъ въ красныхъ рубахахъ изъ-подъ пиджаковъ, въ картузахъ съ лакированными козырьками и двѣ три дѣвушки въ мѣстномъ нарядѣ.
   Этотъ нарядъ до того красивъ и бросается въ глаза, что вниманіе мое безпрестанно отвлекается отъ змѣя, который трещитъ въ вышинѣ, дергая бичевку въ рукѣ дяди Павла, и переходитъ на дѣвушекъ. На обѣихъ штофные сарафаны, у одной -- алый, у другой -- голубой. На головахъ праздничныя повязки въ видѣ конуса и начелники, унизанные жемчугомъ. Позументы на сарафанахъ и жемчугъ такъ и горятъ, такъ и переливаются на солнцѣ.
   -- Хорошо бы теперь, братцы, взять баркасъ, да двинуть по морю!-- говоритъ Биндеръ.
   Эта мысль приводитъ меня въ восхищеніе, тѣмъ болѣе, что я рѣшительно не знаю, что такое баркасъ и никогда не видалъ моря.
   -- Ну, что хорошаго?-- ворчитъ Азямовъ.-- На морѣ теперь вѣтрено, того и гляди ко дну пойдешь.
   -- "Ко дну пойдешь!" Эхъ, ты! Сидя на травѣ, конечно, не утонешь!-- иронически замѣчаетъ Биндеръ.
   -- А тебѣ непремѣнно хочется утонуть?
   -- Зачѣмъ? Вовсе не хочется.
   -- Да какъ же? Управлять ты не умѣешь?
   -- Я не умѣю? Я?-- восклицаетъ Биндеръ.-- Да ты видалъ ли, что такъ говоришь? Видалъ меня на морѣ? Ну, чего молчишь? Отвѣчай!
   -- Бросьте,-- замѣчаетъ дядя Павелъ,-- охота спорить! Взяли баркасъ и поѣхали, и вся недолга!
   -- А ты не поѣдешь развѣ?-- спрашиваетъ Биндеръ.
   -- Нѣтъ, мнѣ нужно еще зайти....
   -- Куда зайти? Не къ Софьѣ ли Алексѣевнѣ, а? Ну, что, какъ она себя чувствуетъ?
   -- Плохо,-- сквозь зубы отвѣчаетъ дядя Павелъ и начинаетъ сильно дергать бичевку.
   -- Здѣшній климатъ ей вреденъ,-- говоритъ Азямовъ.
   -- Ей всякій климатъ вреденъ,-- замѣчаетъ Биндеръ.
   -- Ну, не скажи!... На югѣ, напримѣръ...
   -- Да что на югѣ! Если у человѣка форменная чахотка, ничего не подѣлаешь.
   Я замѣчаю, какъ Азямовъ украдкой толкаетъ Биндера и мигаетъ на дядю Павла, и еще я замѣчаю, какъ внезапно тускнѣетъ лицо дяди Павла и дѣлается такимъ жалкимъ и грустнымъ, что мнѣ хочется кинуться къ нему, обнять его и начать утѣшать.
   Но Биндеръ смотритъ на меня и я дѣлаю усилія воздержаться. Биндеръ -- это что-то вродѣ контролирующаго аппарата. Онъ не любитъ, когда я плачу, и при немъ, какъ бы мнѣ ни было грустно или больно, я стараюсь казаться молодцомъ,-- онъ не одобряетъ никакихъ изліяній чувствъ и при немъ я сдерживаю проявленіе чувствъ даже къ мамѣ. Все это я дѣлаю не изъ любви къ нему,-- наоборотъ, я его не люблю, но именно потому, что я его не люблю, я не хочу быть "бабой", какъ онъ меня назвалъ однажды.
   Таинственные жесты и подмигиванья Азимова наводятъ меня на размышленія о Софьѣ Алексѣевнѣ и въ моемъ воображеніи рисуется фигура молодой, худощавой брюнетки, очень тихой и грустной. Почему-то я не могу представить ее иначе, какъ въ большомъ байковомъ платкѣ, въ который она постоянно кутается, кашляетъ и все кутается, держась за края платка худыми, блѣдными руками.
   И я думаю, что еслибъ она поселилась на томъ островѣ, гдѣ жилъ Робинзонъ, ей было бы тепло, она перестала бы кутаться въ платокъ и кашлять.
   Я уже готовъ подѣлиться моими предположеніями съ дядей Павломъ, но вниманіе мое отвлекается Азимовымъ, который поймалъ золотистаго жучка, положилъ его спиной на ладонь и внимательно разглидываетъ, а жучокъ сжалъ лапки въ комокъ и не шевелитси, притворился мертвымъ.
   Биндеръ лежитъ, вытянувшись на травѣ, смотритъ на небо и затягиваетъ звенящимъ теноркомъ:
   
   "Корабль мой,-- пусть тяжелъ мой путь
   Въ сырой и бурной мглѣ..."
   
   -- Гриша!-- восклицаетъ онъ внезапно и такъ громко, что Азямовъ вздрагиваетъ и жучокъ, воспользовавшись неосторожнымъ движеніемъ, благополучно падаетъ въ траву.-- Гриша, провались я сейчасъ въ тартарары, если не уѣду отсюда!
   -- На баркасѣ, къ острову?-- насмѣшливо спрашиваетъ Азямовъ.
   -- Британія, Британія!-- шепчетъ Биндеръ, покачивая головой.
   -- Ну, что, пустяки!
   -- Конечно, вздоръ!-- подтверждаетъ дядя Павелъ.-- Британія твоя цѣнитъ и любитъ, прежде всего, деньги. А коли ихъ нема? Ну, что ты тамъ будешь дѣлать?
   -- То же, что здѣсь,-- работать!
   -- А языкъ?
   -- Что языкъ?
   -- Языкъ, спрашиваю, знаешь?
   -- Возьми грамматику и проэкзаменуй. Знаешь, у меня даже произношеніе образуется.
   -- Эхъ, ты, англичанинъ!-- усмѣхается Азямовъ.-- Поди какой!
   Между ними завязывается споръ, оба кричатъ, перебиваютъ другъ друга. Меня ихъ споръ нисколько не интересуетъ, не интересуется имъ и остальная публика -- мѣщане и дѣвицы; они слушаютъ автоматически, словно разговоръ происходитъ на какомъ-то иностранномъ языкѣ, потомъ отходятъ и, разсѣвшись въ травѣ, принимаются грызть кедровыя орѣшки.
   -- Эге! Посмотри-ка, какъ онъ взвился!-- кричитъ мнѣ дядя Павелъ.
   Змѣй быстро поднимается къ небу, "забираетъ"; вонъ ужь онъ превратился въ черную точку и кажется неподвижнымъ. Мнѣ припоминается пѣсня Биндера о кораблѣ и я соображаю, могутъ ли быть воздушные корабли.
   -- Дядя Павелъ, а бываютъ воздушные корабли?-- спрашиваю я.
   -- Нѣтъ, не бываютъ,-- отвѣчаетъ дядя Павелъ.
   -- А какъ же, помнишь, ты читалъ про воздушный корабль?
   -- Это сказка,-- отвѣчаетъ онъ.
   Меня постигаетъ полное разочарованіе, я сажусь и молча смотрю, какъ дядя Павелъ собирается пустить "телеграфъ". "Телеграфъ" -- очень остроумная, занятная штука, я жду ее съ нетерпѣніемъ, но въ самую интересную минуту я замѣчаю издали фигуру отца.
   Онъ идетъ къ намъ. Я вскакиваю и бѣгу на встрѣчу, но еще издали не столько вижу, сколько догадываюсь, что отецъ чѣмъ-то разстроенъ, озабоченъ. Походка у него медленная, неровная, иногда онъ остановится на секунду, какъ бы раздумывая, идти ли дальше, и продолжаетъ путь, опустивъ голову. Когда я, наконецъ, подбѣгаю къ нему, онъ, противъ обыкновенія, не проводитъ рукой по моей головѣ, а мелькомъ и какъ-то разсѣянно взглядываетъ на меня.
   Онъ подходитъ къ дядѣ Павлу и садится на траву. Оба нѣкоторое время молчатъ.
   -- А знаешь ли,-- говоритъ отецъ,-- это рѣшено: она уѣзжаетъ!
   -- Что ты?-- воскликнулъ дядя Павелъ.-- Вѣдь, это еще было подъ сомнѣніемъ... вчера еще говорили.
   -- Да, то было вчера, а сегодня...
   И голосъ отца дрожитъ. Дядя Павелъ садится подлѣ и начинаетъ наматывать бичевку.
   -- Положимъ, мысль ея недурна,-- говоритъ онъ спокойнымъ, ровнымъ голосомъ.-- Но четыре года...
   -- Говорятъ, два,-- перебиваетъ отецъ.-- А, впрочемъ, кто ихъ знаетъ? Я сбитъ съ пути, что называется. Конечно, современемъ будетъ поддержка... Здѣсь нуждаются въ нихъ. Но когда подумаешь...
   Онъ сжимаетъ обѣими ладонями виски и смотритъ внизъ.
   -- А по-моему напрасно все это,-- вступаетъ въ разговоръ Азямовъ,-- жили такъ и прожили бы еще... Тебѣ жалованья прибавили, наконецъ, мы... одинокіе всѣ... могли бы чѣмъ-нибудь... Напрасно, напрасно! Нужно ее отговорить!
   -- Поди-ка, отговори!-- съ какою-то злостью вырывается у отца.
   Одинъ Биндеръ молчитъ. Невольно я оборачиваюсь въ его сторону. Маленькій, черный человѣкъ, попрежнему, смотритъ въ небо и напѣваетъ сквозъ зубы:
   
   "Привѣтъ вамъ, темные валы,
   Привѣтъ, пустыни и скалы!"...
   
   И я замѣчаю, что всѣ, отецъ, дядя Павелъ и Азямовъ, прислушиваются къ его пѣснѣ. Чѣмъ-то дикимъ, пророчески-мрачнымъ звучатъ слова этой пѣсни; человѣкъ, который ее поетъ, кажется мнѣ такимъ мрачнымъ, нелюдимымъ, что я ни за что не желалъ бы остаться съ нимъ наединѣ.
   -- Значитъ, рѣшено?-- тихо произноситъ дядя Павелъ.
   -- Все обдумано и рѣшено,-- говоритъ отецъ.-- Знаешь ея характеръ? "Хочу получить дипломъ и практиковать", а дальше слушать ничего не желаетъ.
   -- Какакая тутъ практика?-- восклицаетъ Азямовъ.-- Тутъ своихъ повитухъ, доморощенныхъ, сколько угодно! И почему непремѣнно дипломъ? Будто такъ нельзя? Поговорили бы съ Головешкинымъ.
   -- Ну, вотъ тоже! Нашелъ съ кѣмъ совѣтоваться! Петръ Спиридонычъ самъ ничего не знаетъ,-- замѣчаетъ дядя Павелъ.
   -- Не знаетъ и не можетъ,-- говоритъ отецъ, вставая.
   -- Постой, пойдемъ вмѣстѣ!
   Дядя Павелъ начинаетъ торопливо наматывать бичевку и громадный змѣй постепенно возвращается изъ своего заоблачнаго путешествія. Дѣлаетъ онъ это весьма неохотно, словно ему жаль разстаться съ волей, забираетъ въ сторону, ныряетъ и, изнемогши въ непосильной борьбѣ, распластывается на травѣ въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ насъ.
   Меня не интересуетъ участь змѣя, въ душѣ моей тревога; какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что дѣло, о которомъ бесѣдуютъ отецъ и дядя Павелъ, касается также и меня. И я стараюсь по лицамъ обоихъ угадать, въ чемъ дѣло: лицо отца блѣдно и встревожено, дядя Павелъ спокоенъ по виду, но когда онъ поднимаетъ упавшій змѣй, у него дрожатъ руки.
   Предчувствіе чего-то неладнаго, какой-то угрожающей намъ всѣмъ бѣды все пуще безпокоитъ меня, я хотѣлъ бы обо всемъ разспросить, все сейчасъ, сію минуту узнать, но почему-то не рѣшаюсь и не умѣю этого сдѣлать.
   И я иду спать.
   А на утро все разъясняется съ тою ошеломляющею быстротой и непослѣдовательностью, которая не разъ сбивала съ толку мою дѣтскую мыслительную способность; вдругъ оказывается, что она, о которой шла рѣчь, что хочетъ ѣхать куда-то далеко, хочетъ получить какой-то дипломъ, она -- моя мама! И мнѣ никто объ этомъ не сказалъ раньше. Тоска, страхъ за маму, досада на отца и дядю Павла,-- все вмѣстѣ гнететъ и подавляетъ меня до такой степени, что я стою, какъ истуканъ, и глупо смотрю на улицу.
   Солнце ярко освѣщаетъ дома на другой сторонѣ; въ нѣкоторыхъ окна открыты настежь и изъ-за горшковъ съ олеандрами и геранью выглядываютъ обывательскія лица.
   У воротъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ годъ тому назадъ стояла наша кибитка, стоитъ телѣжка съ сидѣньемъ, закрытымъ покромчатымъ ковромъ. Пара лошадей, одна гнѣдая, другая рыжая, вислоухая, побрякиваютъ бубенчиками; по случаю праздничнаго дня, ихъ сбруя утыкана вѣточками березы, такая же вѣтка, только побольше, прикрѣплена къ дугѣ. Ямщикъ, молодой парень, съ кнутомъ похаживаетъ около. У него круглое, красное лицо; когда отсвѣтъ солнца попадаетъ на него, то оно блеститъ точно лакированное.
   Дома у насъ, во всѣхъ трехъ комнатахъ, безпорядокъ: тамъ связанные узлы, тамъ брошенное на стулъ платье, на столѣ тарелки съ остатками кушанья, повсюду скомканная, разорванная бумага, клочки сѣна.
   Мама, блѣдная, съ безпрестанно вздрагивающею нижнею губой, сидитъ, одѣтая въ дорогу, на кончикѣ стула и держитъ на рукахъ Ваню, который тянется къ ней рученками и теребитъ за воротъ пальто. Отецъ въ волненіи ходитъ по комнатѣ и мнѣ раза четыре слышится одна и та же его рѣчь:
   -- Да, какъ пріѣдешь, или прямо къ Саранцеву... да...
   И больше ничего. Дядя Павелъ за столомъ завязываетъ какой-то пакетъ, но дѣлаетъ это такъ медленно, такъ неохотно, что кажется, будто никогда его не завяжетъ.
   -- Возьми его, Женя,-- говоритъ мама какимъ-то сдавленнымъ, какого я никогда у ней не слышалъ, голосомъ, и передаетъ Ваню отцу.-- Прощай... прощайте... смотри же, чтобы...
   Она подходитъ къ отцу и прячетъ голову на его плечѣ. Вдругъ Ваня начинаетъ плакать. Я стою въ недоумѣніи. Но Ваня плачетъ, и мнѣ самому становится больно на сердцѣ, какой-то клубокъ подкатывается къ горлу, душитъ меня, и я тоже начинаю хныкать.
   Мама привлекаетъ меня къ себѣ, крѣпко сжимаетъ. Я чувствую, какъ ея горячія слезы мочатъ мои щеки.
   -- Прощай, Николаша! Будь умницей, слушай папу... дядю Павла... Прощай, дорогой!-- шепчетъ, заливаясь слезами, мама.
   Я реву на всю квартиру. Слезы застилаютъ глаза, мѣшаютъ видѣть, не даютъ сказать слова.
   Никогда больше не плакалъ я такъ и никогда больше мама не говорила такъ со мной; то, что разыгралось въ день ея отъѣзда, не повторялось ни разу. Можетъ быть, потому такъ и памятенъ мнѣ этотъ день.
   Я помню, какъ крѣпко вцѣпился въ платье мамы, какъ она меня буквально тащила за собой и кто-то (изъ-за слезъ я ничего не видѣлъ) оторвалъ меня отъ нея, и вотъ ея уже нѣтъ, вотъ съ улицы послышался звонъ бубенчиковъ, тише, тише и замеръ. И отца нѣтъ! Куда же они всѣ ушли? Гдѣ я, кто со мною?
   И я вижу себя стоящимъ въ колѣняхъ дяди Павла, у котораго на рукахъ братишка. Дядя Павелъ ничего не говоритъ; онъ смотритъ на насъ обоихъ и свѣтло, сквозь слезы, улыбается намъ. А мнѣ сразу становится легче. Эта улыбка и слезы живо напоминаютъ мнѣ одинъ лѣтній день, когда, во время дождя, сквозь тучи выглянуло вдругъ солнце и такою любовною лаской озарило каждый кустикъ, травку, каждую былинку въ лѣсу...
   

IV.
Дядя Павелъ выступаетъ въ настоящемъ свѣтѣ.

   Холодное зимнее утро. Сквозь намерзшія окна едва пробивается блѣдный свѣтъ. Я просыпаюсь и вижу знакомую картину: дядя
   Павелъ развелъ въ печи огонь, согрѣлъ самоваръ и поитъ теплымъ молокомъ Ваню, котораго, съ искусствомъ заправской няньки, держитъ на рукахъ.
   Около верстака множество стружекъ; тутъ же стоятъ вновь оструганныя доски,-- дѣло ясное, дядя Павелъ всталъ давно, чуть свѣтъ, и успѣлъ наработаться, покуда не проснулся Веня и не подалъ голоса.
   Отца нѣтъ (мы бросили нашу квартиру и переселились къ дядѣ Павлу), онъ ушелъ на службу въ лѣсную контору, откуда придетъ въ девять часовъ напиться чаю и опять уйдетъ до обѣда. Никакой прислуги у насъ нѣтъ, потому что всѣ мѣстныя женщины и дѣвушки находятъ болѣе выгоднымъ заниматься рыбнымъ промысломъ и жить дома. Роль и прислуги, и хозяйки въ нашемъ немудромъ хозяйствѣ съ успѣхомъ выполняетъ дядя Павелъ.
   Вотъ онъ напоилъ Ваню чаемъ, бросилъ старую оленью шкуру на полъ и посадилъ на нее братишку, давши ему игрушки, которыя смастерилъ на своемъ верстакѣ. Игрушки хотя и не отличаются изяществомъ и новизною, но за то обладаютъ замѣчательнымъ свойствомъ несокрушимости: не только цѣлы кузнецъ и медвѣдь, соревнующіе въ искусствѣ ковки и совершенно черные отъ прикосновенія нашихъ дѣтскихъ рукъ, но цѣлы и молотки, и наковальня; несокрушимы также и лошадь съ санями и съ сидящимъ въ нихъ человѣкомъ, несмотря на мои ревностныя попытки отдѣлить ихъ другъ отъ друга.
   Умывшись, одѣвшись безъ посторонней помощи и напившись чаю, я подсаживаюсь къ дядѣ Павлу, тачающему сапоги, и между нами завязывается разговоръ.
   -- Дядя Павелъ,-- спрашиваю я,-- помнишь, ты мнѣ хотѣлъ сдѣлать санки?
   -- Помню и сдѣлаю,-- отвѣчаетъ онъ.
   -- А скоро?
   -- Вотъ какъ управлюсь съ сапогами.
   -- А кому ты шьешь сапоги?
   -- Отцу... Эге, чего это онъ расплакался?
   Замѣчаніе относится къ Ванѣ, который нечаянно ударилъ себя игрушкою въ лобъ и хнычетъ, растирая глаза кулаченками. Дядя Павелъ беретъ Ваню на руки и носитъ по комнатѣ, припѣвая и занимая чѣмъ только можетъ.
   Между тѣмъ, въ комнатѣ распространяется, раздражающій апетитъ, запахъ щей и дядя Павелъ принимается накрывать на столъ. Все готово, мы ждемъ только отца, безъ котораго, какъ бы намъ ни хотѣлось ѣсть, за столъ не сядемъ. Приходитъ отецъ. Онъ всегда мраченъ, всегда у него недовольное лицо,-- это полнѣйшая противуположность дядѣ Павлу. Онъ ѣстъ поспѣшно, молча бросая вокругъ сердитые взгляды.
   -- Ну, что у васъ тамъ?-- спроситъ иногда дядя Павелъ.
   -- Ничего. Все попрежнему,-- нехотя отвѣтитъ отецъ.-- Меня, братъ, знаешь, ничто теперь не интересуетъ... кромѣ писемъ отъ нея, а ихъ все нѣтъ, да нѣтъ.
   -- Потерпи, будутъ!
   -- Терплю!
   Отецъ со вздохомъ встаетъ изъ-за стола и въ волненіи начинаетъ ходить по комнатѣ. Дядя Павелъ участливо слѣдитъ за его движеніями и опять между ними завязывается разговоръ, который меня нисколько не интересуетъ. Я надѣваю валенки, шубу, нахлобучиваю шапку и выбѣгаю на дворъ -- играть съ сосѣдскими ребятишками, среди которыхъ у меня есть нѣсколько закадычныхъ пріятелей.
   Въ дни, когда получаются письма отъ мамы, отецъ неузнаваемъ: онъ веселъ, разговорчивъ, строитъ радужные планы будущей жизни и возится съ нами, ребятишками. Письма эти читаетъ отецъ не одинъ, а всегда въ обществѣ всѣхъ нашихъ знакомыхъ, и чаще по вечерамъ, когда Азямовъ и Биндеръ свободны и соберутся у насъ.
   Дядя Павелъ, въ качествѣ хозяйки, разливаетъ чай, а всѣ мы, не исключая Вани, помѣщающагося на колѣняхъ у отца, сидимъ вокругъ стола и внимательно слушаемъ строчку за строчкой. Биндеръ вѣчно въ нервномъ возбужденіи, щиплетъ бородку и иронически посматриваетъ на компанію, Азямовъ слушаетъ молча, насторожась, и лицо его выражаетъ высшую степень удовольствія. Слушаю и я, почти ничего не понимая. Наконецъ, мнѣ становится скучно, глаза слипаются въ дремѣ, я начинаю клевать носомъ и дядя Павелъ, отъ заботливыхъ глазъ котораго не ускользаетъ ничто, уноситъ меня за перегородку, раздѣваетъ и укладываетъ спать.
   Иногда на чтеніи присутствуетъ Петръ Спиридонычъ; онъ въ восторгъ отъ столицы и столичной жизни, которую описываетъ мама. Въ особенности его почему-то интересуютъ памятники.
   -- Чудо, чудо!-- восклицаетъ онъ и подслѣповатые глазки его сверкаютъ изъ-подъ круглыхъ стариковскихъ очковъ.-- Столица, такъ и есть поистинѣ столица, всѣмъ городамъ Россійской имперіи голова! Сколь горестно мнѣ, что не видѣть мнѣ града Петра! Пропадешь тутъ, сгніешь и не увидишь! Виноватъ!... Какъ-съ, какъ-съ? Памятникъ императору Петру Первому? На дикомъ камнѣ, на конѣ-съ? Чудо, чудо! Императоръ Петръ Первый, блаженной памяти, и здѣшній убогій край посѣтилъ и милостиво облагодѣтельствовалъ! Ничто не укрылось отъ его орлиныхъ очей, ничто-съ! Виноватъ, виноватъ-съ, продолжайте!
   Кромѣ нашихъ друзей и знакомыхъ, вродѣ Петра Спиридоновича, каждый почти вечеръ къ намъ приходятъ люди, которыхъ мы не знаемъ, или знаемъ очень мало: это рабочіе съ лѣсопильныхъ заводовъ, мѣстные мѣщане и разный другой народъ. Они приходятъ къ дядѣ Павлу или за совѣтомъ по разнымъ житейскимъ дѣламъ, или съ просьбою о защитѣ отъ личности какого-нибудь кулака, но чаще, чтобы попросить почитать книжку. Всѣ книги дяди Павла переплетены имъ самимъ, онъ очень ихъ бережетъ, но не было случая, чтобы онъ когда-нибудь отказалъ въ книгѣ, какъ не было случая, чтобы кто-нибудь не возвратилъ ее съ поклонами и самымъ сердечнымъ изъявленіемъ благодарности.
   Помнится мнѣ одинъ хозяинъ-поморъ, явившійся къ дядѣ Павлу съ просьбою о книгѣ. Это былъ невысокій, плотный мужикъ съ лоснящимся, какъ козырекъ его картуза, лицомъ, въ синей сибиркѣ и личныхъ сапогахъ. Несмотря на самоувѣренность, съ которою смотрѣло его круглое, жирное лицо, обрамленное рѣдкою рыжею бородкой, онъ робко остановился на порогѣ и привѣтствовалъ дядю Павла по-мѣстному:
   -- Почти праздникъ-отъ, Павелъ Иванычъ! Здравствуйте!
   -- Здравствуйте, Ермолай Степанычъ! Садитесь, пожалуйста,-- пригласилъ дядя Павелъ.
   -- Ничего, постоимъ, Павелъ Иванычъ! Не на долго, вѣдь,-- отозвался поморъ, теребя картузъ съ глянцевитымъ козырькомъ.-- А я къ тебѣ!
   -- Что же?
   -- Да насчетъ книжечки. Не дашь ли еще какую. Порато книжки у тебя хороши!
   -- Съ удовольствіемъ, Ермолай Степанычъ,-- ступайте вонъ къ полкѣ, выбирайте любую.
   Поморъ взглянулъ на полку и отрицательно замоталъ головой.
   -- Нѣ! Гдѣ ужь намъ выбирать,-- пробормоталъ онъ,-- не наше это дѣло. Ты ужь изъ своихъ рукъ дай, такъ-то оно лучше будетъ. Человѣкъ ты книжный, тебѣ виднѣй.
   Дядя Павелъ порылся въ книгахъ и досталъ одну, очень объемистую.
   -- Вотъ, вотъ,-- обрадовался поморъ,-- это намъ въ самую препорцію будетъ. Спасибо, Павелъ Иванычъ. Время теперь зимнее, дѣлать почитай нечего. Вотъ оно какъ разъ. А ужь какой я чтецъ?-- добродушно усмѣхнулся онъ.-- Такъ, по малости, разбираю. Ну, спасибо тебѣ!
   И онъ началъ кланяться, размахивая картузомъ.
   -- Не обезсудь на подарочкѣ,-- въ заключеніе сказалъ онъ,-- палтасины привезъ тебѣ съ промысла,-- самъ нонича ѣздилъ,-- да еще кое-что. Не обезсудь, прими.
   Въ сѣняхъ оказался цѣлый кулекъ рыбы.
   А иной расщедрившійся поморъ привезетъ, бывало, и пушнины.
   Дядя Павелъ, чтобы не обидѣть добродушныхъ читателей своихъ книгъ, никогда не отказывался отъ подарковъ (ему было кому, въ свою очередь, ихъ раздать) и этимъ еще болѣе располагалъ къ себѣ.
   -- Онъ у насъ молодца,-- говорили про него,-- человѣкъ книжный, а поди какъ простъ. Иди-ка, сунься къ другому. А онъ не брезгаетъ нашими подарками. Какъ такому человѣку не отдарить за его ласку да пользу?
   Помнится мнѣ еще одинъ гость въ нашей "убогой хижинѣ", какъ прозвалъ отецъ квартирку дяди Павла, но этотъ былъ совершенно въ другомъ родѣ. Его привелъ къ намъ Биндеръ. Какъ-то вечеромъ вошелъ человѣкъ высокаго роста, сухой и мускулистый, съ длинными бакенбардами. Онъ былъ въ кожаной курткѣ, съ краснымъ шарфомъ на шеѣ, въ необыкновенно плотныхъ, сильно просмаленныхъ панталонахъ и чудовищныхъ, по размѣрамъ, ботинкахъ.
   Пресмѣшную группу изображали сидѣвшіе за столомъ: отецъ, дядя Павелъ, Биндеръ и этотъ гость, сосавшій сигару и тянувшій норвежскій ромъ. Никто не могъ объясниться съ нимъ, даже Биндеръ, несмотря на прославленное знаніе англійскаго языка. Объяснялись мимикой, приправляя жесты немногими нѣмецкими выраженіями. Однако, гость нимало не смущался, даже, наоборотъ, съ какою-то особенною гордостью, особеннымъ превосходствомъ заграничнаго человѣка смотрѣлъ на компанію, тянулъ ромъ и медленно разглаживалъ бакенбарды.
   Я ничего не понялъ изъ ихъ бесѣды, вѣроятно, не понялъи отецъ, потому что, когда гость ушелъ, онъ накинулся на Биндера.
   -- Зачѣмъ ты его привелъ?-- кричалъ отецъ.-- Онъ смотрѣлъ на насъ, какъ на дикарей.
   -- Ну, вотъ еще! Какой вздоръ! Мы въ такой же степени дикари, какъ и онъ, не знающій по-русски.
   -- Да, но зачѣмъ ты его привелъ?
   -- Ну, буду же я когда-нибудь въ Англіи! Пригодится!-- уклончиво отвѣчалъ Биндеръ.
   

V.
Тайна дяди Павла.

   Такъ, день за днемъ, тянулось наше сѣренькое существованіе. Ванѣ былъ уже третій годъ на исходѣ, онъ бѣгалъ, все говорилъ, и называлъ дядю Павла "тетей". Мнѣ шелъ восьмой годъ; я былъ бойкимъ, смышленымъ мальчикомъ, вполнѣ предоставленнымъ самому себѣ. Я бродилъ всюду, гдѣ вздумается, самъ посѣщалъ нашихъ знакомыхъ и друзей, отлично катался на конькахъ съ ребятишками, и съ ними же, когда поспѣвала морошка или появлялись грибы, ходилъ на болото и въ маленькій, приземистый лѣсокъ, бывшій въ недалекомъ разстояніи отъ города.
   Наконецъ, общимъ совѣтомъ рѣшено было начать меня учить, и эта нелегкая обязанность, опять-таки, легла на дядю Павла. Мой старый Робинзонъ поступилъ въ собственность брата, а я принялся за азбуку. Затѣмъ было приступлено къ основательному чтенію и письму. Происходило это въ длинные зимніе вечера за небольшою лампочкой, бокъ-о-бокъ съ дядею Павломъ, который или переплеталъ, или тачалъ сапоги. По поводу каждаго отрывка, который мнѣ удавалось одолѣть и который я долженъ былъ разсказать своими словами, у насъ затѣвались бесѣды, поражавшія меня сознаніемъ необыкновенной учености дяди Павла. Онъ все зналъ, обо всемъ могъ разсказать понятно для моего возраста: о дождѣ, о снѣгѣ, откуда является молнія, что такое громъ.
   Однажды мы втроемъ: дядя Павелъ, Софья Алексѣевна и я предприняли прогулку къ морю. Я еще ни разу не видалъ его, и страстное желаніе узнать, что такое море, томило меня. Никто изъ сверстниковъ не рѣшался совершить такое длинное путешествіе, поэтому, когда дядя Павелъ сказалъ, что возьметъ меня, я запрыгалъ отъ радости и, только что мы вышли изъ города, побѣжалъ впередъ.
   Мы прошли длинный, показавшійся мнѣ безконечнымъ, берегъ каменистой, порожистой рѣки, миновали опушку сосноваго лѣса, и когда никакіе предметы не заслоняли больше горизонта, передъ нами открылось пустынное, гладкое, какъ зеркало, сливавшееся съ небомъ узкою темно-фіолетовою полоской море.
   Оторопь взяла меня; я остановился и смотрѣлъ, широко раскрывъ глаза и постепенно проникаясь впечатлѣніями грандіозной картины. Это были впечатлѣнія страха и какой-то тяжести, давившей душу, и мнѣ было жутко отъ той могильной тишины, которая господствовала на поверхности безграничной массы воды. Стаи бѣлыхъ чаекъ то поднимались надъ моремъ и бѣлыми точками пропадали вдали, то нивѣсть откуда появлялись снова и опускались на громадные прибрежные камни и испускали жалобные, словно дѣтскіе, крики.
   Однако, впечатлѣніе страха скоро прошло и я началъ собирать по берегу красивые камешки. Дядя Павелъ и Софья Алексѣевна сидѣли на камнѣ. Я отошелъ отъ нихъ на нѣсколько саженей и такъ увлекся валунами, что даже не слышалъ, какъ они заговорили, но одно слово "тебѣ", сказанное Софьей Алексѣевной, такъ поразило меня, что заставило остановиться и прислушаться. И этотъ разговоръ, который они вели, почти весь, цѣликомъ надолго врѣзался въ моей памяти.
   -- Тебѣ будетъ лучше,-- говорила Софья Алексѣевна,-- ты знаешь, дни мои сочтены, зачѣмъ я буду тебя связывать?
   -- Меня связывать! Какъ тебѣ но стыдно говорить это, Соня,-- воскликнулъ дядя Павелъ,-- развѣ не я причиной всему? Ты и захворала-то изъ-за меня, простудившись въ дорогѣ.
   -- Нѣтъ. Это началось еще тамъ... въ тотъ годъ, помнишь? И я знала, что умру здѣсь, гдѣ ты.
   -- Умрешь?-- воскликнулъ дядя Павелъ, и въ голосѣ его послышались слезы.-- Не говори такъ! Ради Бога, не говори! Господи, неужели нѣтъ справедливости на свѣтѣ?
   -- Все идетъ, какъ тому суждено быть,-- какимъ-то сухимъ, беззвучнымъ голосомъ отвѣчала она.
   -- И это ты говоришь? Противъ себя, своихъ убѣжденій...
   -- Да, вѣдь, и я теперь не та, что была раньше... А гдѣ же Николай?
   Хватились меня, и я долженъ былъ показаться на зовъ дяди Павла, но я и теперь удивляюсь тому лукавству, которое было тогда во мнѣ, восьмилѣтнемъ ребенкѣ, тому чутью, которое въ этомъ малопонятномъ для меня разговорѣ подсказало мнѣ любовную сцену и побудило, вмѣсто того, чтобъ идти на зовъ, представиться, что я его не слышалъ, и забраться еще дальше.
   Дядѣ Павлу стоило не мало усилій заставить меня отозваться и придти. Но пришелъ я къ нимъ уже не такимъ, какимъ уходилъ. Въ мое маленькое сердце уже заронилась искра ревности,-- искра, которой, спустя нѣсколько лѣтъ, совсѣмъ по другимъ обстоятельствамъ и при другихъ условіяхъ, суждено было розростись въ цѣлый пожаръ. Да, я уже ревновалъ моего дядю Павла къ этой неизвѣстной мнѣ больной дѣвушкѣ, и она мнѣ не нравилась.
   И я вдругъ сдѣлался холоденъ къ дядѣ Павлу, даже не показалъ ему камешки, которыми набиты были мои карманы и которые мнѣ ужасно хотѣлось ему показать.
   А онъ, этотъ чистый сердцемъ человѣкъ, ничего не подозрѣвая, не зная, что я подслушивалъ ихъ разговоръ, началъ разсказывать мнѣ интересную исторію о морѣ и его обитателяхъ, о рыбахъ, ихъ строеніи и образѣ жизни, о томъ, какъ и чѣмъ ихъ ловятъ и въ какое время, разсказалъ о вѣтрахъ, какіе и въ какіе часы бываютъ, описалъ устройство и оснастку разныхъ судовъ, и то, что я читалъ впослѣдствіи, никогда не могло мнѣ замѣнить живой устной бесѣды.
   И я слушалъ съ интересомъ, забывъ на время разговоръ его съ Софьей Алексѣевной, но когда мы собрались уходить, и дядя Павелъ взялъ ее подъ руку, меня опять что-то кольнуло въ сердце, и я крайне опечаленнымъ вернулся домой.
   Черезъ годъ я снова увидѣлъ море, но уже совсѣмъ другимъ.
   Азямовъ и Биндеръ отправились прогуляться и взяли меня. Дулъ сильный западный вѣтеръ, по мѣстному "шалоникъ". По небу неслись огромныя темныя тучи, придававшія берегу, съ его сѣрыми скалами, и морю мрачный, угнетающій душу видъ. Море волновалось; изъ-зелено-синія волны высоко поднимались одна за другою, падали въ бездну и снова вздымались, грозно щетиня свои бѣлые хребты. Стаи чаекъ съ криками, похожими на дѣтскій плачъ, носились надъ моремъ.
   Мы сѣли съ подвѣтренной стороны, у подножія голой скалы, и стали смотрѣть на море.
   -- Григорій, парусъ!-- крикнулъ Биндеръ, указывая на западъ, гдѣ, въ хаосѣ волнъ, мелькало что-то бѣлое.-- Это шкуна.
   Азямовъ привсталъ и началъ пристально смотрѣть на бѣлое пятнышко.
   -- Нѣтъ, братъ, это не шкуна,-- сказалъ онъ,-- глаза у тебя не важные.
   -- Ну, вотъ еще! Конечно, шкуна!
   -- Нѣтъ. Это шняка. На ней всего два паруса, а на шкунѣ должно быть три.
   -- Неужели два?
   -- Посмотри хорошенько. Вотъ она повернула.
   Биндеръ вздохнулъ. Брови его нахмурились.
   -- Не ѣдетъ что-то мой англичанинъ,-- пробормоталъ онъ.
   -- Все еще не оставилъ своей мысли?-- спросилъ Азямовъ.
   -- О, если бы ты зналъ, какъ мнѣ хочется уѣхать! Теперь въ особенности.
   -- Почему теперь?
   Биндеръ не отвѣчалъ и какъ-то странно повелъ глазами на меня.
   -- Я самъ день и ночь думаю, какъ бы выбраться отсюда. Нарочно завелъ календарь, и каждый день по листочку отрываю, да съ какимъ наслажденіемъ!-- сказалъ Азямовъ.
   -- Да, да, вотъ видишь!-- оживился Биндеръ.-- А скоро уѣдешь?
   -- Какъ деньги пришлютъ.
   -- Счастливецъ!-- пробормоталъ Биндеръ, откинулся на скалу и запѣлъ:
   
   "Корабль мой,-- пусть тяжелъ мой путь
   Въ сырой и бурной мглѣ,--
   Неси меня куда-нибудь,
   Лишь не къ родной землѣ!"
   
   Я бродилъ по берегу, по обыкновенію, собирая камешки, и по временамъ присоединялся къ пріятелямъ; въ одно изъ такихъ возвращеній я увидалъ Биндера въ чрезвычайно-возбужденномъ состояніи: онъ стоялъ въ полъ-оборота къ Азимову, смотрѣлъ на море и, размахивая руками, кричалъ:
   -- Я жить хочу, работать, понимаешь? Жить полною, настоящею жизнью! Я не могу, какъ всѣ вы, какъ Евгеній, напримѣръ! Одно изъ двухъ: или размозжить голову объ этотъ камень, или уйти отсюда! Не покажется мнѣ въ Англіи, уѣду въ Америку, поступлю къ какому-нибудь фермеру, заберусь на крайній Западъ, но сидѣть на одномъ мѣстѣ, скучать, прозябать я не могу, понимаешь?-- не могу! Я хочу быть живымъ человѣкомъ!
   -- Что же, Англія тебя сдѣлаетъ живымъ человѣкомъ?
   -- Хотя бы...
   -- Что же, у всякаго свой вкусъ! Меня, напримѣръ, на родину тянетъ. Отца-старика посмотрѣть.
   -- Ты? Ну, да, конечно! Ты и здѣсь отлично проживешь!
   -- Пожалуй, проживу. Не дурно и здѣсь.
   -- Я не понимаю, зачѣмъ ты хочешь уѣхать?-- воскликнулъ Биндеръ.
   -- Говорю: отца повидать.
   -- А не будь этого, останешься?
   -- Пожалуй, и останусь.
   Азямовъ, дѣйствительно, остался, и вотъ по какой причинѣ. Деньги на поѣздку домой онъ получилъ вскорѣ послѣ нашей прогулки къ морю и началъ уже поговаривать объ отъѣздѣ, какъ вдругъ пришло извѣстіе о смерти его отца. Тогда Азямовъ рѣшилъ, что ему вовсе не зачѣмъ ѣхать на родину, гдѣ у него, кромѣ отца, никого не было; пришелъ онъ къ намъ однажды вечеромъ и всѣ семьдесятъ рублей, присланные ему на дорогу, отдалъ дядѣ Павлу, какъ хранителю общей кассы, въ которую каждый изъ членовъ нашего кружка обязанъ былъ отдавать свои сбереженія.
   О поступкѣ Азямова скоро узнали всѣ въ городѣ. Азимова осуждали, многіе надъ нимъ посмѣивались, но я рѣшительно этого не понимаю. Выросши среди людей, у которыхъ было все общее, кокорые принимали самое близкое участіе въ радостяхъ и печаляхъ каждаго, которые, прежде чѣмъ рѣшиться на что-нибудь важное въ своей жизни, совѣтовались съ другими и дѣлали такъ, какъ скажутъ всѣ,-- я считалъ поступокъ Азямова дѣломъ совсѣмъ обыкновеннымъ. Такъ же думалъ и отецъ, и дядя Павелъ, и даже Биндеръ, замѣтившій, смѣясь:
   -- Я такъ и думалъ, что онъ останется. Ему все равно, гдѣ ни жить, только бы пустить корни поглубже.
   У Азямова была счастливая натура. Отдѣлавшись отъ денегъ, онъ тотчасъ же забылъ, что имѣлъ ихъ, и, попрежнему, спокойный, веселый, ходилъ на службу въ контору, по словамъ Биндера: "таскалъ ярмо".
   Мои учебныя занятія съ дядей Павломъ шли настолько успѣшно, что, будучи 9 лѣтъ, по своимъ познаніямъ я могъ бы свободно поступить во второй классъ гимназіи.
   Теперь, когда я вижу десятилѣтнихъ мальчиковъ, изнывающихъ подъ гнетомъ ненавистной "учебы", зубрящихъ до истощенія силъ: "mensa, mensae" и превращающихся къ 17 годамъ въ мрачныхъ, нелюдимыхъ юношей, и на ряду съ этимъ припоминаю, чему и какъ я научился, меня удивляетъ то обстоятельство, что мнѣ рѣшительно ничего не приходилось заучивать наизусть, а все какъ-то запоминалось само собою. "Семья" и "школа", такъ страшно разъединенныя при современномъ обученіи дѣтей, обѣ олицетворялись тогда въ моемъ дорогомъ учителѣ, безотлучно находившемся при мнѣ. Не насилуя ни воли моей, ни памяти, совершенно незамѣтно для меня, дядя Павелъ безпрестанно повторялъ со мною мои уроки, экзаменовалъ меня. Въ особенности успѣшно шли у насъ географія и ариѳметика, причемъ дядя Павелъ пользовался каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы рѣшить умственную задачу или разсказать о какой-нибудь странѣ свѣта.
   Братъ все меньше и меньше причинялъ хлопотъ моему учителю: ужь не нужно было его ни кормить съ ложечки, ни купать, ни укладывать спать, и у дяди Павла стало больше досуга, который онъ употреблялъ на приготовленіе къ экзаменамъ на учителя. Это была его завѣтная мечта. По вечерамъ, когда мы съ братомъ ложились спать, дядя Павелъ садился за свой самодѣльный сосновый столъ, раскладывалъ книги, записки и принимался читать.
   А утромъ знакомое шарканье рубанка указывало на то, что дядя Павелъ уже принялся за свою обычную работу.
   И училъ и учился самъ, и работалъ онъ въ самый тяжелый періодъ своей жизни, переживая такую душевную невзгоду, при которой у обыкновенныхъ людей все валится изъ рукъ и они ходятъ, какъ потерянные, а мы никто -- ни отецъ, ни Азямовъ, ни Биндеръ, а, тѣмъ болѣе, конечно, я -- ничего не замѣчали.
   Отецъ -- тотъ ушелъ весь въ самого себя, даже на меня съ братомъ пересталъ обращать вниманіе. Онъ похудѣлъ, состарился и его привычное состояніе недовольства перешло въ какую-то мрачную апатію. Такъ и рисуется мнѣ его сухая фигура, съ нахмуренными бровями и глазами, неподвижно-устремленными въ полъ. Онъ никому ничего не говорилъ, ни на что не жаловался, "замолчалъ въ тоскѣ", какъ выразился о немъ однажды Азямовъ, и оживлялся только тогда, когда приходили письма отъ мамы.
   Въ этихъ длинныхъ, трогательныхъ письмахъ все опредѣленнѣе и яснѣе сказывалась близость ея возвращенія; въ нихъ она передавала свои распоряженія насчетъ найма квартиры, пріобрѣтенія дровъ и проч. И вотъ, наконецъ, мы получаемъ письмо, въ которомъ она сообщаетъ, что экзамены сошли благополучно, дипломъ на званіе фельдшерицы полученъ, и что она собирается въ путь.
   Это письмо производитъ цѣлую бурю въ нашемъ тихомъ уголкѣ.
   Дядя Павелъ погружается въ массу хозяйственныхъ мелочей, присматриваетъ квартиру въ четыре комнаты и непремѣнно окнами на улицу, "для пріемовъ", нанимаетъ рабочаго и вмѣстѣ съ нимъ устраиваетъ перегородки, чуланчики, кладовушки, по общему соглашенію покупаетъ обои и самъ оклеиваетъ ими комнаты. И все это дѣлается съ какою-то лихорадочною торопливостью, съ какимъ-то страстнымъ желаніемъ дѣлать, чтобы то ни было дѣлать, чтобы хоть этимъ отвлечь свои мысли отъ чего-то рокового, къ чему онѣ возвращаются неизбѣжно.
   Но отчего Петръ Спиридонычъ не можетъ попасть на службу, не побывавши, предварительно, у насъ? Такое посѣщеніе всегда является послѣдствіемъ какой-нибудь непредвидѣнности: то часы у Петра Спиридоныча остановились и онъ зашелъ справиться, который часъ, то у Петра Спиридоныча ревматизмъ разыгрался и онъ пришелъ посовѣтоваться съ дядей Павломъ, котораго считаетъ во всѣхъ отношеніяхъ универсальнымъ человѣкомъ.
   -- Спасибо, спасибо!-- говоритъ онъ, когда дядя Павелъ возьметъ его часы-луковицу, свѣритъ съ нашими стѣнными, передвинетъ стрѣлку и сунетъ луковицу старику обратно въ карманъ.-- Вотъ теперь и на службу можно идти. Скажите, какіе часы невѣрные! Прошлый разъ чуть на службу не опоздалъ... Двадцать лѣтъ шли хорошо, а теперь пошаливать стали. Ну, до свиданія! Ахъ, кстати: когда ожидаете Вѣру Петровну?
   -- Ничего нельзя сказать. Ѣдетъ!
   -- Ѣдетъ!-- восторженно восклицаетъ Головешкинъ, роняя на полъ приготовленную понюшку табаку.-- Голубушка наша! То-то, чай, вѣстей-то, вѣстей столичныхъ! Да-съ, съ характеромъ дама, съ характеромъ! Шутка сказать: въ столицу махнула! За эстолько верстъ! Просто, можно сказать, удивительно!
   И старичокъ, улыбающійся, довольный собою и всѣми, уходитъ.
   

VI.
"Тише, о жизни поконченъ вопросъ!"

   Я стоялъ на улицѣ, подъ окнами нашего дома, раздумывая, что бы предпринять, на какую пуститься затѣю, куда дѣвать избытокъ силъ и молодости,-- сзади меня послышались шаги, я оглянулся и увидалъ дядю Павла. Лицо у него было осунувшееся, грустное. Защищаясь отъ холоднаго осенняго вѣтра, онъ поднялъ воротникъ ватнаго пальто и быстро прошелъ мимо.
   Я бросился за нимъ, спрашивая, куда онъ идетъ, и прося взять съ собою. Онъ остановился, съ минуту подумалъ и отвѣчалъ:
   -- Я иду къ Софьѣ Алексѣевнѣ, она очень больна. Хочешь, пойдемъ?
   Мнѣ вдругъ сдѣлалось стыдно, стыдно за то чувство, которое возникло у меня тамъ, на берегу моря, во время нашей прогулки втроемъ. Я пошелъ рядомъ съ дядей Павломъ. Мы прошли весь городъ, и на окраинѣ, у берега рѣки, дядя Павелъ указалъ мнѣ на ветхій деревянный домишко.
   -- Здѣсь она живетъ,-- сказалъ онъ, останавливаясь и переводя духъ, потомъ повернулся ко мнѣ, и я никогда не забуду этого измученнаго выраженія лица, съ которымъ онъ прибавилъ:-- Ты знаешь, она моя невѣста!
   -- Невѣста?-- воскликнулъ я,-- ты женишься на ней?
   Онъ не сразу отвѣтилъ, снялъ шляпу, провелъ рукою по воло самъ и устремилъ задумчивый взглядъ на домикъ.
   -- Да, женюсь... когда она поправится.
   -- А она очень больна?
   -- Да,-- вздохнулъ онъ,-- пойдемъ!
   Мы вошли въ ворота, прошли дворъ и поднялись по деревянной лѣсенкѣ. Въ окнѣ я замѣтилъ старушку въ темномъ платкѣ; эта старушка отворила намъ.
   -- Ну, что Софья Алексѣевна?-- спросилъ дядя Павелъ.
   -- Да что!-- безнадежнымъ тономъ отвѣчала старушка,-- сегодня ужь не вставала. Пройдите.
   Дядя Павелъ вошелъ въ небольшую комнатку, я остановился позади. Прямо, на кровати, лежала Софья Алексѣевна. Я не сразу узналъ ее,-- до того она измѣнилась. Страшно было смотрѣть на этотъ остовъ человѣческаго тѣла, обтянутый сухою, желтою кожей, съ обострившимся носомъ, закрытыми, глубоко ушедшими въ орбиты глазами и волнами спутанныхъ черныхъ волосъ, раскиданными по подушкѣ.
   Она открыла глаза, улыбнулась ими и протянула дядѣ Павлу высохшую, блѣдную руку.
   Онъ припалъ къ рукѣ и долго цѣловалъ ее, потомъ сѣлъ на стоявшій около постели стулъ. Ни слова не было между ними произнесено; дядя Павелъ сидѣлъ ко мнѣ спиною и, какъ мнѣ показалось, нарочно скрывалъ отъ меня лицо.
   -- Не нужно,-- послышался слабый, какъ шепотъ, голосъ Софьи Алексѣевны,-- перестань, Павелъ! Какое малодушіе!
   Онъ все молчалъ. Мнѣ показалось только, будто плечи его вздрагивали.
   -- Ты никогда не былъ такимъ, помнишь? Какія были испытанія, и какъ ты ихъ выносилъ! Я тебя не узнаю.
   -- Э-эхъ!-- сдавленнымъ крикомъ вырвалось у него изъ груди.
   -- Павелъ, Павелъ!-- укоризненно покачала головою Софья Алексѣевна,-- пойми, что тутъ уже все отжито, все... Знаешь, я запрещаю тебѣ приходить ко мнѣ до тѣхъ поръ, пока все будетъ кончено... слышишь?-- запрещаю!
   -- И за что, за что?-- глухимъ протестомъ вырвалось у него изъ груди.
   -- Ахъ, это все напрасно!-- прошептала она.-- Я уже тебѣ сказала, что такъ должно быть. Это Николай? Какъ онъ выросъ!
   Я подошелъ и протянулъ руку. И мнѣ страшно было пожатіе этой сухой, горячей, костлявой руки.
   -- Ты будешь молодцомъ! Не станешь плакать надъ тѣмъ, чего нельзя измѣнить, да?-- прошептала она.
   Тутъ только я увидѣлъ лицо дяди Павла, все омытое слезами. Онъ отвернулся отъ меня и сказалъ тихо, но такимъ тономъ, который не допускалъ возраженія:
   -- Николай, посиди на дворѣ. Я сейчасъ приду.
   Я вышелъ, и только что успѣлъ расположиться на ступенькѣ крыльца, какъ появился дядя Павелъ. Лицо его было спокойно и мрачно, только мускулы щекъ подергивались легкою судорогой.
   Онъ быстро пошелъ къ воротамъ, я послѣдовалъ за нимъ. Оглянувшись, я увидѣлъ за окномъ лицо старушки; она печально смотрѣла намъ въ слѣдъ и качала головой.
   Софья Алексѣевна умерла въ ту же ночь. Черезъ три дня мы всѣ шли за ея гробомъ, провожая на далекое кладбище нашего городка. Кладбище было расположено на высокомъ берегу рѣки и было бы живописно, если бы не мерзость запустѣнія, которая такъ портитъ наши мѣста вѣчнаго успокоенія. Сгнившіе кресты, осыпавшіяся могилы, полуразрушенныя бесѣдки въ этотъ пасмурный осенній день наводили тоску на сердце. Въ полуобнаженныхъ вѣтвяхъ деревьевъ шумѣлъ порывистый вѣтеръ; гонимые имъ, опавшіе листья прыгали по размытымъ отъ дождя глинистымъ дорожкамъ и кучками залегали между могилами, съ которыхъ сползала длинная, посѣрѣвшая отъ утреннихъ морозовъ трава.
   Мы молча стояли у раскрытой могилы, а двое здоровенныхъ могильщиковъ, поплевавъ на руки, уже взялись за широкія, сверкавшія сталью, лопаты.
   И, глухо ударяясь о крышку гроба, одинъ за другимъ повалились комья сырой земли.
   -- Ну, и вотъ... вотъ!-- въ какомъ-то не то испугѣ, не то нервномъ растройствѣ повторялъ отецъ.-- Ну, вотъ и погибла молодая сила! Къ чему? Зачѣмъ?
   -- Не "зачѣмъ",-- мрачно замѣтилъ Биндеръ,-- а по какому праву? Это -- другой вопросъ, и на него въ свое время потребуется отвѣтъ.
   Отецъ оглянулся вокругъ, махнулъ рукой и нахлобучилъ шапку на свою значительно полысѣвшую голову.
   Всѣ послѣдовали его примѣру и медленно пошли съ кладбища. Дяди Павла не было. Онъ догналъ насъ по дорогѣ къ городу. Лицо его, какъ и тогда, въ день посѣщенія Софьи Алексѣевны, было мрачно-спокойно.
   -- Да, это была дѣвушка съ характеромъ!-- замѣтилъ Бипдеръ.-- Жаль, что духовныхъ силъ у нея оказалось больше, чѣмъ физическихъ!
   -- Никакія физическія силы не вынесли бы того, что вынесла она!-- замѣтилъ Азямовъ.
   -- И все напрасно, совершенно напрасно!-- твердилъ отецъ.-- Гм... "Служители міра"! Скажите на милость! Міръ остался и останется такимъ же подлымъ, какимъ онъ есть!
   -- "Тише, о жизни поконченъ вопросъ; больше не нужно ни пѣсенъ, ни слезъ!" -- продекламировалъ Биндеръ.
   -- Это ты откуда?-- спросилъ Азямовъ.-- Знаешь, это очень хорошо!
   -- Изъ Никитина. Забылъ?
   -- Забылъ и то,-- согласился Азямовъ,-- я, братъ, все перезабылъ!
   Дядя Павелъ не надолго зашелъ домой и затѣмъ скрылся на цѣлый вечеръ, даже не явился къ чаю. Не знаю почему, но я былъ убѣжденъ, что онъ долженъ былъ находиться въ квартирѣ Софьи Алексѣевны; какой-то инстинктъ подсказывалъ мнѣ, что онъ сидитъ въ бѣдной, тѣсной комнаткѣ, перебираетъ ея письма, вещи и плачетъ одинъ, на свободѣ...
   

VII.
Радость омрачается горечью.

   Метель, или, по-мѣстному, "хивусъ", бушевала уже второй день. Городокъ нашъ былъ до такой степени засыпанъ снѣгомъ, что почти прекратилось всякое сообщеніе, и мы сидѣли, словно заживо погребенные, въ своихъ домишкахъ. Съ наступленіемъ вечера, когда темное, какъ бездонная пропасть, и сыпавшее мокрый снѣгъ небо сливалось съ землею въ одинъ мрачный хаосъ и въ немъ не было видно тѣхъ немногихъ фонарей, которые горѣли на главной улицѣ, чувство тоски и какого-то безпомощнаго отчаянія, я увѣренъ, овладѣвало не только нами, но и каждымъ обывателемъ. Сквозь намерзшія окна еле-еле брезжили огоньки въ домахъ и тамъ, за ломберными или чайными столами, украшенными присутствіемъ неизбѣжнаго графинчика водки, обыватели коротали скучные, безконечные вечера. Мы тоже коротали этотъ вечеръ за чаемъ, тоскливо поглядывая другъ на друга и не находя темы для бесѣдъ. Да и о чемъ было бесѣдовать намъ, все переговорившимъ, съ полуслова понимавшимъ другъ друга, сжившимся, какъ одинъ человѣкъ? Я прислушивался къ завыванію метели въ трубѣ и воображеніе уносило меня Богъ вѣсть куда. Иногда я думалъ: что, если метель не прекратится? Нашъ городокъ будетъ все заносить, заносить и, наконецъ, мы будемъ похоронены подъ снѣговыми горами. Такъ мы всѣ замерзнемъ. Спустя нѣкоторое время какая-нибудь экспедиція, по какимъ-нибудь признакамъ жилья,-- ну, хотя бы по кресту на колокольнѣ нашего собора,-- произведетъ раскопки и найдетъ, къ немалому своему изумленію, цѣлый городъ, значащійся на картѣ Россійской имперіи съ нѣсколькими тысячами жителей, замерзшихъ въ своихъ домахъ, за остывшими самоварами и пустыми графинами. Вѣдь, бываютъ разныя катастрофы на землѣ!
   Дядя Павелъ, которому я сообщилъ свои предположенія, только улыбнулся и опять началъ читать свои лекціи, прихлебывая чай; отецъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, останавливаясь по временамъ и прислушиваясь къ завыванію вѣтра. Ваня возился въ углу съ игрушками. Въ сѣняхъ послышались шаги, дверь отворилась и вошелъ Биндеръ. Растаявшій снѣгъ образовалъ темныя, мокрыя пятна на его верблюжьей курткѣ, оленья шапочка, какъ росинками, сверкала каплями воды.
   -- Ну, братъ, какъ ты добрался?-- удивился отецъ,-- Тонулъ, поди?
   -- Было всего,-- хриплымъ, простуженнымъ голосомъ отвѣчалъ Биндеръ,-- захочешь чаю, такъ на льдинѣ поплывешь. Есть, что ли?
   -- Есть. Наливаю,-- отвѣчалъ дядя Павелъ.
   -- Чортъ ее знаетъ, куда дѣвалась моя квартирная хозяйка! Съ утра ушла къ крестнику и пропала! Не занесло ли ее, грѣхомъ?
   -- А ты что же, бѣлоручка, самовара не съумѣлъ поставить?-- замѣтилъ отецъ.
   Къ слову сказать, самъ онъ никогда этого не дѣлалъ и вообще не занимался по хозяйству.
   -- Ну, вотъ еще! Съумѣть-то съумѣлъ бы, да не хотѣлось Ужь больно тоскливо одному!-- отвѣчалъ Биндеръ, принимаясь за чай.-- Ну, что, какъ дѣла?
   Съ этими вопросами онъ обратился ко мнѣ, какъ привыкъ обращаться всегда. "Какъ дѣла" должно было означать, какъ идутъ мои учебныя занятія, и хотя въ этомъ вопросѣ не было ничего такого, что бы могло меня задѣвать, но я не любилъ, когда Биндеръ спрашивалъ, какъ вообще не любилъ самого Биндера.
   Между нами была, Богъ вѣсть когда и откуда явившаяся, непріязнь,-- непріязнь десятилѣтняго мальчика къ взрослому человѣку и обратно. Мнѣ все не нравилось въ Биндерѣ: его наружность (въ особенности глаза), его обыкновеніе держаться, говорить. Я никогда не могъ прямо взглянуть ему въ глаза и, странно, помнится, онъ тоже никогда не смотрѣлъ на меня прямо. Свою непріязнь ко мнѣ онъ скрадывалъ шуточками, вопросами: "какъ дѣла?" -- говорилъ обо мнѣ во множественномъ числѣ: "мы сегодня не въ духѣ", "мы, кажется, недостаточно выспались" и проч. Я открыто показывалъ, что не люблю его, замолкалъ, когда онъ являлся, уходилъ въ другую комнату или на улицу, не отвѣчалъ на вопросы.
   Дядя Павелъ не могъ этого не замѣтить и спрашивалъ, отчего я не люблю Биндера,-- я отмалчивался, да и что могъ сказать, кромѣ ничего не объясняющаго: "такъ"?
   Я не отвѣтилъ на вопросъ Биндера, да онъ и не нуждался въ отвѣтѣ. Онъ сейчасъ же началъ болтать, перескакивая съ одного предмета на другой.
   Вдругъ отецъ, все время ходившій по комнатѣ, остановился и началъ прислушиваться.
   -- Тише!-- крикнулъ онъ,-- тише всѣ!
   Мы тоже насторожились. Сквозь завыванія вѣтра мнѣ послышались отдаленные, слабые звуки, похожіе на перезвонъ бубенчиковъ.
   -- Бубенчики!-- воскликнулъ отецъ, блѣднѣя и приближаясь къ окну.
   -- Да, какъ будто!-- подтвердилъ дядя Павелъ.
   Оба теперь стояли и смотрѣли другъ на друга. И какъ будто одна и та же мысль явилась у обоихъ,-- оба подошли къ висѣвшимъ на стѣнѣ полушубкамъ и начали ихъ надѣвать. Я замѣтилъ, какъ дрожали руки отца и какъ онъ путался, отыскивая рукава.
   -- Бубенчики означаютъ вѣсти,-- замѣтилъ Биндеръ,-- дурныя или хорошія только -- вотъ вопросъ.
   Онъ тоже былъ блѣденъ и растерянъ, но скорѣе всѣхъ накинулъ куртку и раньше другихъ очутился въ дверяхъ.
   -- Сидите смирно,-- сказалъ мнѣ и брату дядя Павелъ,-- мы сейчасъ вернемся!
   Не понимая, что могло случиться, я въ страхѣ подсѣлъ къ Ванѣ, который пересталъ играть и смотрѣлъ на меня испуганными глазами.
   То, что намъ казалось звономъ бубенчиковъ, то яснѣе доносилось до насъ, то совершенно замирало, заглушаемое воемъ метели. Но вотъ эти звуки сдѣлались сильнѣе и отчетливѣе; теперь уже не могло быть сомнѣній, что это бубенчики. Вскорѣ къ ихъ перезвону присоединился лай собакъ.
   У Вани сдѣлалось плачущее лицо и онъ плотнѣе придвинулся ко мнѣ.
   -- Я боюсь,-- шепталъ онъ.
   -- Чего ты боишься?
   -- Не знаю.
   Вдругъ у нашихъ оконъ совсѣмъ явственно прозвенѣли бубенчики въ послѣдній разъ и смолкли.
   Послышались голоса, восклицанія, въ сѣняхъ хлопнула дверь, раздались шаги, дверь квартиры открылась и вошли отецъ съ дядей Павломъ. Сзади стояла закутанная въ платки, занесенная снѣгомъ женщина.
   Но я сразу узналъ эту женщину. Сердце мое шибко забилось, что-то словно толкнуло меня, словно какой внутренній голосъ шепнулъ мнѣ: "Это твоя мама!"
   -- Мама!-- крикнулъ я,-- мама, это ты?
   Въ одну минуту я очутился у ней на груди. Путаясь въ платкахъ, въ большой шубѣ, которая была на ней поверхъ шубки, я искалъ ея лица, рукъ, цѣловалъ ихъ, гладилъ, смѣялся и плакалъ вмѣстѣ. И она отвѣчала мнѣ такими же ласками, крѣпко сжимая меня въ объятіяхъ.
   Наступилъ минутный перерывъ и мама бросилась къ Ванѣ. Тотъ пронзительно закричалъ и спрятался за спиною дяди Павла.
   -- Ваня! Сынокъ!-- звала мама.-- Боже мой, онъ меня забылъ, не узнаетъ!
   -- Не хочу! Тетя Павла! Не хочу!-- кричалъ Ваня, отбиваясь отъ дяди Павла, подталкивавшаго его слегка къ мамѣ.
   -- Что вы съ нимъ сдѣлали?-- съ огорченіемъ воскликнула мама,-- посмотрите, онъ отвыкъ отъ меня, не узнаетъ! Скажите, пожалуйста, Павелъ Иванычъ, онъ къ вамъ больше привыкъ, называетъ "тетя", а меня знать не хочетъ! Вотъ что значитъ четыре года отсутствія!
   -- Ничего, не смущайтесь, Вѣра Петровна,-- заговорилъ дядя Павелъ, самъ не менѣе смущенный,-- отвыкъ немножко, это правда, ну, да это вначалѣ... Ну, ладно, ладно, что ты меня за блузу тянешь? Пойди къ брату. А васъ вотъ чаемъ нужно напоить. Самоваръ-то мы весь выпили... Да гдѣ же ямщикъ?
   -- Тутъ я,-- отвѣчалъ изъ угла ямщикъ,-- прозябъ больно. Ну, и погодку Богъ далъ!
   -- Да, погода ужасная! Не хотѣлъ ѣхать. "Занесетъ",-- говоритъ. Едва уговорила,-- замѣтила мама.
   -- А нешто не правда?-- отозвался ямщикъ,-- на-ко, третій день хивусъ! Далеко ли до грѣха?... Ну, ужь и барыня! Смѣлости этой самой... куда другому мужчинѣ!
   -- Ваня, да подойди же ты ко мнѣ, милый ты мой! Господи, какъ они оба выросли!
   Я взялъ Ваню за руку и подвелъ. Онъ долго изподлобья смотрѣлъ на маму, какъ бы изучая и припоминая ея лицо, но, видя, что я къ ней ласкаюсь, рѣшился подойти ближе. Мама обняла его. На глазахъ ея показались слезы.
   Вскорѣ готовъ былъ самоваръ и мы всѣ принялись за чай. Бесѣда наша затянулась до поздней ночи.
   Мама разсказывала о своей жизни въ Петербургѣ, о томъ, какъ ей приходилось терпѣть и нужду, и скуку, много работать, потомъ стала разсказывать о своемъ обратномъ путешествіи, которое не обошлось безъ неудобствъ, лишеній и даже опасностей, разсказывала, какъ ей приходилось останавливаться не на станціяхъ, которыхъ, въ особенности по мѣрѣ приближенія къ дому, не было вовсе, а въ дымныхъ, закоптѣлыхъ сторожкахъ, гдѣ изъ-за угара не было возможности сидѣть и гдѣ единственнымъ живымъ существомъ оказывался сторожъ, какой-нибудь жалкій, болѣзненный старикъ, просившій у проѣзжихъ подаянія.
   Все время, пока разсказывала мама, я не сводилъ съ нея глазъ. Я видѣлъ то же, хорошо знакомое мнѣ, доброе, открытое лицо съ голубыми глазами, обрамленное густыми, гладко причесанными волосами, но какъ оно поблѣднѣло и похудѣло, это дорогое лицо, какая грусть отразилась на немъ! Видно, много горя перенесла моя милая, дорогая мама и не легко досталось ей то, къ чему она стремилась.
   Мнѣ захотѣлось показать ей свое сочувствіе, пожалѣть ее, но что я могъ сдѣлать? У меня не было словъ, я былъ сдержанный, нѣсколько замкнутый мальчикъ, я никогда никому не могъ сказать то, что чувствую, а мамѣ я могъ только показать, какъ я ее люблю и жалѣю. Я подошелъ и обнялъ ее, но тутъ уже не могъ удержаться и заплакалъ.
   Утромъ пришли Биндеръ и Петръ Спиридонычъ,-- старикъ, по обыкновенію, затѣмъ, чтобы свѣрить часы. Онъ былъ пораженъ и разстроганъ, увидя маму, распаковывавшую чемоданы. Онъ остановился въ дверяхъ, долго смотрѣлъ на маму, потомъ поднялъ обѣ руки кверху и съ возгласомъ бросился къ ней.
   -- Матушка, Вѣра Петровна, вы ли это? Ручку, ручку вашу, матушка! Позвольте ручку облобызать!-- кричалъ онъ.-- Господи, наша Вѣра Петровна пріѣхала! Ура и слава намъ! И вы, злодѣи, такъ-таки ничего не сказали мнѣ!
   "Злодѣевъ", т.-е. отца и дяди Павла не было, поэтому старикъ погрозилъ пальцемъ мнѣ.
   -- Въ самую метель, въ самую метель прикатила наша голубушка! Ну, какъ же, какъ же, матушка, вы доѣхали-то, а? Разскажите ужь, разскажите по порядку, родная!
   Мамѣ пришлось повторить свой разсказъ. Старикъ удивлялся, возмущался порядками, или, точнѣе, безпорядками въ пути, и, забывъ службу, просидѣлъ у насъ больше часа.
   -- Вотъ, вотъ, вѣдь, какъ!-- восклицалъ онъ, каждый разъ обращаясь ко мнѣ и наставительно грозя перепачканнымъ въ нюхательномъ табакѣ пальцемъ.-- Вотъ, послушай-ка, что маменька разсказываетъ, какъ ей трудно было, сколько горя испытала, а? Шутка, такую путину сломать, да еще зимою! Отъ меня, братъ, косточекъ бы не осталось, а она -- на-ко вонъ! Похудѣла, похудѣла голубушка, ну, да это что! Господи, а ужь какъ я-то соскучился, право слово, соскучился! Ходилъ, ходилъ, и все, знаете, какъ будто насчетъ часовъ, а, между прочимъ, справлялся: скоро ли, да когда, да ѣдетъ ли, наконецъ? И, признаться сказать, матушка, было у меня то въ головѣ, что вотъ я уже старъ, болѣнъ, и все такое, и что не дождаться мнѣ васъ, умру, окачурюсь гдѣ-нибудь подъ заборомъ...
   Послѣднее было прибавлено для пущаго лиризма, котораго старикъ не одолѣлъ самъ, вынулъ красный съ синими полосками фуляръ и принялся усиленно сморкаться.
   Тотчасъ по уходѣ Головешкина пришелъ Биндеръ, кивнулъ мнѣ и, поздоровавшись съ мамой, небрежно развалился на стулѣ и задымилъ папиросой. Мнѣ показалось, что мама не то что не любитъ его, а какъ будто остерегается. Съ его приходомъ лицо ея сдѣлалось серьезнѣе и она какъ-то вся подтянулась.
   -- А я не успѣлъ поздравить васъ вчера съ пріѣздомъ,-- сказалъ Биндеръ,-- объ этомъ мнѣ напомнилъ Головешкинъ, котораго я встрѣтилъ сейчасъ. Навѣрное, приходилъ поздравить.
   -- Не знаю, съ чѣмъ тутъ поздравлять!-- отвѣчала мама.
   -- Я бы васъ поздравилъ съ энергіей, съ силой воли, которую вы проявили, и, признаюсь, удивили всѣхъ.
   -- Даже васъ?
   -- Да, даже меня.
   Онъ тоже удивлялся мамѣ, и это мнѣ было непріятнѣе всего.
   -- Васъ, кажется, ничѣмъ не удивишь!-- замѣтила мама.
   -- Ну, не скажите!
   Онъ вдругъ взглянулъ на меня, и, притомъ, такъ, какъ будто предлагалъ удалиться, но я подстерегалъ, ловилъ каждое его слово, какое-то болѣзненное любопытство приковало меня къ моему мѣсту и я бы не ушелъ ни за что. Все-таки, я пошелъ на маленькую уступку и сдѣлалъ видъ, что читаю.
   -- Вы меня положительно удивили,-- продолжалъ Биндеръ,-- въ васъ выросъ характеръ.
   -- А вы этого не замѣчали?
   -- Раньше? Нѣтъ. Да и лицо у васъ какъ-то измѣнилось. Вы такъ стоите ко мнѣ, что трудно разглядѣть, но мнѣ показалось въ вашемъ лицѣ что-то новое.
   -- Вотъ какъ!-- разсмѣялась мама и повернулась лицомъ прямо къ Биндеру.-- И то же именно?
   -- Постойте.
   Биндеръ долго смотрѣлъ на нее (я чувствовалъ, какъ дрожатъ мои пальцы, перевертывавшіе страницы), потомъ сказалъ:
   -- Ну, да, конечно, я не ошибся! У васъ сдѣлалось одухотворенное, осмысленное лицо!
   -- Благодарю васъ! Значитъ, раньше оно было безсмысленное?
   -- Я вовсе не хотѣлъ сказать этого, но что въ выраженіи вашего лица прибавилось мысли, и очень много,-- это вѣрно. Посмотрите на насъ всѣхъ, посмотрите, какъ подъ вліяніемъ одичалой, лишенной всякихъ умственныхъ интересовъ жизни расплываются и тупѣютъ наши физіономіи.
   -- Да,-- усмѣхнулась мама,-- напримѣръ, лицо мужа расплылось и отупѣло? Полноте!
   -- Его въ сторону! Я о немъ не говорю. Онъ просто болѣнъ и раскисъ.
   -- Чѣмъ онъ болѣнъ?
   -- Кто его знаетъ? Тоской по родинѣ... скучалъ безъ васъ. А, главное, киснетъ онъ ужасно.
   Я ждалъ, что мама возмутится такимъ отзывомъ объ отцѣ,-- отъ злости я не могъ глядѣть на Биндера,-- но мама ничего не сказала. Неужели она была съ нимъ согласна?
   -- Словомъ, мы всѣ не годимся,-- смягчилъ свой приговоръ Биндеръ,-- но вы у насъ героиня!
   Мама разсмѣялась. Какое удовольствіе могла ей доставлять бесѣда съ этимъ человѣкомъ? Я недоумѣвалъ, а что-то неестественное, напряженное, болѣзненное все больше и больше наростало во мнѣ.
   

VIII.
Сонъ и дѣйствительность.

   Затѣмъ все пошло по-старому, вошло въ свою колею, если не считать того обстоятельства, что вскорѣ на воротахъ нашего дома появилась синяя вывѣска, гласившая: "Акушерка и фельдшерица". Въ квартирѣ у насъ оказалась одна лишняя комната, получившая жалкое названіе "пріемной". Сюда приходили къ мамѣ за врачебными совѣтами, здѣсь же былъ ея рабочій кабинетъ съ полкою книгъ, шкафчикомъ для лѣкарствъ, банокъ, стклянокъ, бинтовъ и проч. Помнится, народу къ мамѣ ходило много, и она была занята съ утра до вечера. Но она нашла свое настоящее призваніе, самоотверженно отдалась ему, и больные полюбили свою "докторшу".
   Въ часы, когда не было пріема, кабинетъ мамы посѣщалъ Биндеръ. Онъ жаловался, что у него слишкомъ много свободнаго времени, и предлагалъ мамѣ свою помощь. Она заставляла его полоскать стклянки, сшивать бинты, щипать корпію; онъ охотно продѣлывалъ все это, посмѣиваясь и болтая.
   Такъ прошло два года. По мѣрѣ того, какъ мама все болѣе сближалась съ Биндеромъ и слово "дружба" не разъ срывалось съ ея языка по отношенію къ этому человѣку,-- росло мое глухое неудовольствіе по поводу ихъ близости. Когда Биндеръ съ обычною своею развязностью входилъ въ кабинетъ матери, я уже не оставался тамъ ни минуты долѣе,-- уходилъ съ стѣсненнымъ сердцемъ и съ мучительнымъ чувствомъ вражды къ ненавистному мнѣ человѣку. Теперь уже мать старалась меня удержать, но я всегда находилъ предлогъ, чтобъ удалиться. Биндеръ измѣнилъ свои отношенія ко мнѣ, пересталъ говорить свысока и во множественномъ числѣ; были случаи, когда онъ прямо какъ будто заискивалъ передъ мной, но это было еще хуже, это еще болѣе утвердило меня въ моемъ ужасномъ подозрѣніи.
   -- Мнѣ кажется, что ты не любишь Алексѣя Ѳедоровича? Скажи, пожалуйста, за что?-- спрашивала меня мать.
   -- Нѣтъ, это тебѣ такъ показалось,-- отвѣчалъ я,-- мнѣ не за что его ни любить, ни не любить.
   -- Ну, да, значитъ, ты его не любишь?
   -- Нельзя любить всѣхъ, какъ я люблю тебя, отца и Павла. Да Биндеру отъ этого ни тепло, ни холодно.
   -- Но ты явно показываешь ему свое нерасположеніе.
   Чтобъ избѣгнуть этого упрека, я старался насколько возможно не встрѣчаться съ Биндеромъ. Страсть къ охотѣ значительно помогла мнѣ въ этомъ. Какъ только я замѣчалъ на улицѣ Биндера, направлявшагося къ нашему дому, я бралъ ружье и черезъ дворъ уходилъ на "зады", а оттуда въ поле. Я исхаживалъ десятки верстъ, все думая объ одномъ и томъ же: о сближеніи матери съ моимъ врагомъ. Во время этихъ скитаній мысль объ отцѣ не разъ приходила мнѣ голову,-- я удивлялся его слѣпотѣ, негодовалъ на него и жалѣлъ. Мнѣ хотѣлось сойтись съ нимъ ближе, поговорить, узнать, что онъ думаетъ объ этомъ, и думаетъ ли онъ такъ же, какъ я, но отецъ сдѣлался совершенно недоступнымъ и раздражительнымъ до того, что съ нимъ нельзя было обмѣняться парою словъ. Я искалъ причины этой раздражительности и мнѣ казалось, что отецъ не такъ слѣпъ, какъ я думалъ, что и у него есть свои подозрѣнія. Но тогда гдѣ же исходъ? Чѣмъ все это кончится?
   Наступила осень, а съ нею начался перелетъ птицъ. Я по цѣлымъ днямъ и ночамъ пропадалъ на охотѣ, ночуя въ сторожкѣ лѣсника, на краю огромнаго, изобиловавшаго дичью болота.
   Старый отставной солдатъ Ильичъ жилъ бобылемъ и всегда былъ радъ, когда я его посѣщалъ. Вмѣстѣ мы варили незатѣйливый ужинъ, сплошь и рядомъ состоявшій изъ одного картофеля съ хлѣбомъ, вмѣстѣ кипятили воду на таганѣ и заваривали чай, который я бралъ изъ дому, и, расположившись на ночлегъ,-- я на лавкѣ, а онъ на печкѣ,-- подолгу бесѣдовали объ охотѣ, солдатской жизни, о разныхъ житейскихъ случаяхъ, очевидцемъ и даже дѣйствующимъ лицомъ въ которыхъ бывалъ самъ Ильичъ.
   Однажды, въ глубокія сумерки, я пришелъ къ Ильичу, обремененный добычей: въ мѣшкѣ, замѣнявшемъ ягдташъ, лежало нѣсколько утокъ и паръ восемь болотной дичи. Старикъ сейчасъ же принялся разводить огонь, раздобылъ что-то вродѣ кострюли, я ощипалъ и очистилъ пару утокъ и черезъ часъ, не больше, мы наслаждались великолѣпнымъ ужиномъ. Поужинавъ, мы легли спать. Старикъ попробовалъ еще что-то разсказывать и я слышалъ, какъ на самомъ интересномъ мѣстѣ онъ захрапѣлъ. Я долго не могъ заснуть,-- жирныя утки дали себя почувствовать, нѣсколько разъ вставалъ, пилъ чай, подумывалъ даже одѣться и выйти на воздухъ, вдругъ, не знаю какъ, заснулъ.
   Мнѣ приснилось что-то такое, что я, какъ будто, видѣлъ раньше во снѣ. Какая-то большая комната, и въ ней мать, растиравшая что-то въ ретортѣ. Она, видимо, старалась скрыть отъ меня свою работу, совершенно такъ же, какъ это было, будто бы, и раньше, и тоже старался показать, что не желаю знать, что она дѣлаетъ, но это я дѣлалъ только для нея, чтобъ усыпить ея подозрительность, а, въ сущности, я зналъ все, и задача моя заключалась въ томъ, чтобы помѣшать ея намѣренію. И въ это же время мнѣ необходимо нужно было исполнить много, очень много дѣлъ. А, главное, что, по разнымъ обстоятельствамъ, я никакъ не могъ предупредить отца, которому угрожала опасность. Я искалъ помощи у Озерина (обо всемъ этомъ, будто бы, было переговорено раньше), и онъ, къ моему удивленію и огорченію, отнесся ко всему равнодушно и такъ, какъ будто то, что должно было совершиться, было въ порядкѣ вещей и ничего нельзя было ни предотвратить, ни измѣнить. И вотъ на меня напало чувство ужасной, тоскливой безпомощности. Во мнѣ погасла вѣра въ людей. Я вдругъ очутился въ какомъ-то пустынномъ мѣстѣ и говорилъ горячо, убѣжденно самому себѣ, потому что кругомъ меня не было ни души. Я говорилъ: если она замышляетъ такое ужасное дѣло, а онъ, Павелъ, знаетъ, и равнодушно говоритъ, что остановить этого нельзя, что такъ нужно,-- то гдѣ же тогда справедливость? И за что мы любимъ людей, когда каждый изъ нихъ, изъ самыхъ любимыхъ нами, сегодня, сейчасъ можетъ совершить злодѣяніе? И что это за таинственная сила, которая толкаетъ людей на преступленіе?
   То, что я говорилъ самому себѣ только, и никто меня не слушалъ, еще болѣе усиливало мою тоску. Она росла, росла и окончилась страшными рыданіями, съ какими-то судорожными подергиваніями всего тѣла.
   Я проснулся подъ впечатлѣніями этихъ рыданій, но они были только во снѣ, я тотчасъ же убѣдился въ этомъ, почувствовалъ, что глаза мои сухи, ощупалъ подушку и не ощутилъ на ней мокрыхъ пятенъ. Но сердце билось сильно и замирало.
   Помню, какъ мнѣ стало стыдно своихъ сонныхъ рыданій. Проявленіе чрезмѣрной чувствительности и слезы не входили въ программу моего воспитанія. Я заглянулъ на печку. Ильичъ спалъ крѣпко, въ предохраненіе отъ утренняго холодка натянувъ на голову край кафтана.
   Только что разсвѣло, и въ сторожкѣ было, дѣйствительно, свѣжо. А, можетъ быть, у меня была нервная дрожь, я не знаю, только я чувствовалъ, какъ зубы мои стучали. Я живо развелъ огонь подъ таганомъ и поставилъ чайникъ съ остатками воды.
   И, глядя на разыгравшійся подъ таганомъ огонь, грѣя руки, я припоминалъ подробности моего сна. Но подробностей сна, въ смыслѣ сценъ и фигуръ, собственно не было. Была мысль, нелѣпая, дикая мысль, которую сознаніе старалось окрасить въ живыя краски сна, обставить лицами,-- словомъ, придать реальную форму жизни. Откуда же у меня явилась эта мысль? Вѣдь, не могла же она зародиться изъ ничего? Что дало поводъ возникновенію этой мысли? Конечно, то подозрѣніе, которое вотъ уже сколько лѣтъ мучило меня. Я говорю теперь, конечно, не такъ, какъ думалъ тогда, будучи четырнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, форма была не та, но сущность моихъ размышленій была совершенно та же. И тогда я понималъ, что это, въ сущности, былъ не сонъ,-- не естественный, обыкновенный сонъ, какимъ долженъ онъ быть у всякаго человѣка,-- а мысль, дума, воплотившаяся въ такую невозможно-уродливую форму.
   Стараясь отвлечь свои мысли, я сталъ думать объ охотѣ и понемногу увлекся до того, что забылъ свой сонъ.
   Въ это время года былъ перелетъ гусей. "Хорошо бы свалить гуся,-- думалъ я, заряжая ружье картечью,-- мнѣ еще никогда не приходилось стрѣлять такую крупную дичь". Зная, что гуси очень осторожны и не подпускаютъ близко, я положилъ чуть ли не полуторный зарядъ пороха, крѣпко забилъ пыжи и, въ надеждѣ на удачу, вышелъ изъ сторожки въ то время, когда Ильичъ, разбуженный вознею съ ружьемъ, сѣлъ на своемъ ложѣ, зѣвалъ, крестился и охалъ.
   Меня охватило холодною сыростью тумана. Туманъ низко висѣлъ надъ рѣкою и какъ завѣсой застилалъ море.
   "Ну, теперь держи ухо остро,-- подумалъ я, идя по болоту между громадными сѣрыми камнями и мшистыми кочками и направляясь къ широкому устью рѣки, сплошь заросшему камышомъ,-- въ камышахъ, навѣрное, есть гуси!"
   Я шелъ тихо, едва передвигая ноги, и ежеминутно останавливался, всматриваясь вдаль и прислушиваясь.
   На морѣ туманъ уже начиналъ клубиться и тянуться вверхъ; то тутъ, то тамъ проблескивала свѣтлая полоска воды.
   Вдругъ я увидѣлъ тонкое очертаніе мачты, потомъ парусъ, другой, третій. На минуту все закрылось туманомъ, но когда онъ, подобно громадной змѣѣ, свернулся кольцомъ и поднялся, я ясно увидѣлъ шкуну, на которой только что подняли паруса.
   Я былъ на берегу и стоялъ за камнемъ. Мнѣ отлично видны были люди, которые суетились на бортѣ судна и махали руками по направленію къ рѣкѣ. Въ это время изъ рѣки въ свѣтлое пятно моря выплыла лодка, на которой были четыре человѣческія фигуры. Три фигуры усиленно гребли къ судну, которое, какъ призракъ, то показывалось, то исчезало въ туманѣ; четвертая, закутанная и напоминавшая женщину, сидѣла на кормѣ.
   Въ одну минуту я забылъ охоту, гусей и все на свѣтѣ. Въ этихъ фигурахъ я не узналъ знакомыхъ мнѣ людей,-- на такомъ разстояніи узнать было трудно,-- но догадался, кто они.
   Я вспомнилъ одно ничтожное обстоятельство, бывшее передъ отправленіемъ моимъ на охоту и сдѣлавшееся теперь очень важнымъ,-- я вспомнилъ о маленькомъ совѣщаніи между отцомъ, Озеринымъ, Азимовымъ и Биндеромъ. Всѣ четверо имѣли таинственный видъ, говорили тихо, и когда я вошелъ въ комнату, какъ по командѣ замолкли. Повторяю, я не придалъ этому разговору никакого значенія, но теперь туманъ, бывшій въ моей головѣ, какъ этотъ туманъ на морѣ, сталъ разъясняться, и къ тому времени, когда я, быстро переходя отъ одного камня къ другому и старательно прячась за каждымъ, приблизился къ лодкѣ на разстояніи 150--100 шаговъ, разъяснился совершенно.
   Лица мнѣ были неясны, но я по фигурамъ, по движеніямъ узналъ всѣхъ, сидѣвшихъ въ лодкѣ и, помню, меня страшно поразило то обстоятельство, что отца здѣсь не было. Отца не было, а мать была,-- я угадалъ ее въ той закутанной женщинѣ, которая сидѣла на кормѣ. Слѣдующимъ послѣ нея сидѣлъ Озеринъ, потомъ Азямовъ; оба ровно, не спѣша работали веслами и только они и подвигали лодку; Биндеръ, сидѣвшій ближе къ носу и въ отчаянной торопливости бившій не впопадъ веслами по водѣ, только мѣшалъ. Онъ это чувствовалъ самъ, потому что бросилъ весла, какъ обезьяна вскочилъ на носъ и, повернувшись къ шкунѣ, размахивая руками, началъ что-то кричать.
   Со шкуны послышался медленный, ровный грохотъ цѣпей. Поднимали якорь. Однако, отсутствіе вѣтра помогало сидѣвшимъ въ лодкѣ: шкуна почти не двигалась и лодка замѣтно настигала ее. Какой-то человѣкъ съ борта (я былъ убѣжденъ, что это былъ нашъ старый знакомый англичанинъ) крикнулъ по направленію къ лодкѣ какое-то односложное слово. Биндеръ забросалъ его непонятными восклицаніями. Лодка была близка къ борту шкуны; оттуда матросъ ловко кинулъ въ нее канатъ, Биндеръ судорожно схватилъ его, какъ-то подобралъ подъ себя и лодка приблизилась къ спущенному трапу.
   Не помню, не могу отдать себѣ отчета, какъ это случилось, что руководило мною, но я поднялъ ружье въ уровень сидѣвшихъ въ лодкѣ и ждалъ. Руки мои дрожали.
   Чего я ждалъ? Да, я это знаю и могу сказать. Я ждалъ, что станетъ дѣлать мать. Она встала, прошла черезъ всю лодку,-- Озеринъ и Азямовъ дали ей дорогу, прижавшись къ бортамъ,-- и приблизилась къ Биндеру.
   Ахъ, все это было дѣломъ одной минуты, и меньше, чѣмъ одной минуты достаточно было, чтобы спустить курокъ ружья, наведеннаго на мою мать. Я смотрѣлъ, я жадно смотрѣлъ, что она будетъ дѣлать, я подстерегалъ каждое ея движеніе, каждый жестъ, только ее одну я и видѣлъ въ лодкѣ, остальныхъ какъ бы не существовало.
   Она протянула руку Биндеру, онъ схватилъ ее, прильнулъ къ ней губами, потомъ, не то съ отчаяніемъ, не то съ рѣшимостью, взмахнулъ руками, повернулся и, какъ кошка, вскарабкался по трапу на судно.
   Лодка вдругъ отдѣлилась отъ шкуны. На кормѣ, попрежнему, сидѣла мать. Но затѣмъ я уже больше ничего не видѣлъ. Кто-то, какъ будто стоявшій около меня, издалъ какой-то мучительный, страшный крикъ, ружье упало на песокъ и я, въ конвульсивныхъ рыданіяхъ, прямо лицомъ, тоже упалъ на песокъ...
   Страхъ, паническій страхъ того, что я, за минуту передъ тѣмъ, готовъ былъ сдѣлать, охватилъ и заледенилъ мою душу. Нестройною толпой въ головѣ пробѣгали мысли... "Теперь все кончено! Я проклялъ самого себя! Я никому, никому не могу показаться... и не покажусь! Вотъ сейчасъ съ этого мѣста я пойду и буду идти, идти, пока не упаду и не умру отъ истощенія! Домой нѣтъ возврата!"
   Возбужденіе прошло. Я поднялъ голову отъ земли, приподнялся самъ, сѣлъ и взглянулъ на море. Туманъ прошелъ, но было сѣренькое, пасмурное утро. Шкуна ушла далеко; ея три паруса казались не больше крыла чайки, а самое судно превратилось въ маленькую точку.
   Съ берега рѣки, отъ камышей, широко шагая, ко мнѣ приближался человѣкъ. Я тотчасъ узналъ въ немъ Озерина. У меня мелькнула мысль встать и бѣжать въ другую сторону, но ноги не повиновались мнѣ и я чувствовалъ себя теперь такимъ слабымъ, такимъ жалкимъ, что у меня духу не хватало уйти.
   Весь въ грязи, въ поту, задыхаясь, ко мнѣ подошелъ Озеринъ.
   -- Что съ тобою?-- отрывисто и съ дрожью въ голосѣ спросилъ онъ.-- Ты раненъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ я, отворачиваясь.
   -- Что же съ тобою? Встань!
   Я всталъ и тотчасъ же сѣлъ на выступъ ближайшаго камня.
   -- Ну?
   Озеринъ пытливо и съ тревогой заглядывалъ мнѣ въ глаза.
   -- Ничего... ничего...-- бормоталъ я.
   -- Какъ ничего? Я съ лодки слышалъ твой крикъ... мы всѣ слышали. Мамѣ не нравятся твои хожденія на охоту.
   -- Мамѣ!-- съ горечью воскликнулъ я.-- А мнѣ... а я... развѣ...
   Мнѣ сжало спазмами горло, но я сдѣлалъ надъ собою страшное усиліе и спросилъ:
   -- Зачѣмъ вы были на лодкѣ? И мама тоже...
   -- Мы провожали Алешу.
   -- А отецъ?
   -- Онъ не поѣхалъ.
   Дѣло, повидимому, разъяснялось просто. Но это было такъ только по фактамъ: собрались проводить въ далекій путь товарища, всѣ и поѣхали. Въ сущности же, и Озеринъ зналъ, что это не совсѣмъ такъ, и меня подозрѣвалъ въ томъ, что я знаю, что это не совсѣмъ такъ.
   -- Да ты это что?-- спросилъ онъ вдругъ.-- Николай, будь искрененъ, какъ всегда, скажи всю правду!
   -- А то!-- воскликнулъ я вдругъ, и теперь не помню, какъ это неожиданно случилось, что я крикнулъ.-- Я его ненавижу, ненавидѣлъ давно и если бы... если бы не... я бы его убилъ, да, убилъ!
   -- За что, за что, Николай?
   -- А, ты думаешь я ничего не замѣчалъ, не понималъ?-- закричалъ я и почувствовалъ, какъ будто у меня что оборвалось внутри,-- сдѣлалось и больно, и какъ будто свободно все, все теперь разсказать,-- не замѣчалъ, что она... ближе къ нему, внимательнѣе, чѣмъ къ отцу? Ты, вѣдь, знаешь, что она съ отцомъ почти не говоритъ! Ты знаешь это! Ты видишь, какъ она на него смотритъ! За то она съ тѣмъ всегда и весела, и разговорчива, они сдѣлались близкими друзьями! Она скучаетъ,-- я это вижу, какъ она скучаетъ, когда тотъ не приходитъ... какъ она ждетъ...
   -- Ну, хорошо, довольно!-- прервалъ Озеринъ.-- Ты все сказалъ, и я понимаю, что тебя мучитъ. Ты развитъ, ты все понимаешь, но понимаешь какъ четырнадцатилѣтній мальчикъ. Самъ-то ты, вѣдь, еще никогда никого не любилъ, и не дай тебѣ Господь въ будущемъ полюбить при такихъ обстоятельствахъ. А, между тѣмъ, любовь не разбираетъ. И ты можешь очутиться въ положеніи Биндера. И тогда какъ бы ты поступилъ? Этого ты не можешь сказать, и ни я, никто -- не пророки, не можемъ этого знать. Но дай Богъ, все-таки, чтобы ты поступилъ такъ, какъ они. Биндеръ уѣхалъ навсегда,-- ни писемъ, ничего, никакого извѣстія о немъ не будетъ, мы никто ничего не будемъ о немъ знать,-- это рѣшено всѣми нами. Онъ умеръ,-- понимаешь?-- для насъ, для всѣхъ, онъ умеръ! Если бы ты убилъ его изъ этого ружья (я вздрогнулъ,-- мнѣ казалось, что Озеринъ угадалъ мои намѣренія, но теперь я думаю, что это просто совпало), ты бы не сдѣлалъ лучше. Оставшись живымъ, все-таки, онъ сдѣлаетъ то, что нужно, принесетъ пользу людямъ. Но для насъ его нѣтъ и больше не будетъ. Мама останется тою же, какою была. У ней страшная сила воли, и если она рѣшилась тогда на разлуку съ вами, то, повѣрь, съумѣетъ задавить, погасить въ себѣ все. И она сдѣлаетъ это ради тебя и брата. Ты видишь, все теперь кончено! А время сотретъ и послѣдніе слѣды воспоминаній. Боже мой, чего только не въ состояніи забыть человѣкъ!
   Въ послѣднихъ словахъ Озерина зазвучала такая грустная нотка, что мнѣ вдругъ вспомнилась его любовь къ Софьѣ Алексѣевнѣ, эта несчастная, больная любовь, такъ жестоко прерванная смертью любимаго человѣка.
   -- Оставь, Николай,-- продолжалъ Озеринъ, дружески беря меня подъ руку и отводя отъ моря,-- бросимъ объ этомъ думать и говорить! И, ради Бога, не возбуждай подозрѣній въ мамѣ. Пожалѣй ее хоть теперь, когда ей и такъ тяжело. Бери примѣръ съ отца. Это -- больной, измученный, извѣрившійся во все человѣкъ, и находитъ же онъ въ себѣ силы молчать и терпѣть. А ты? Передъ тобою вся жизнь впереди, твоя, твоя собственная жизнь, которую ты можешь устроить по-своему. Не забывай только одного: есть вещи, съ которыми нельзя бороться, которыя, какъ гидры,-- отрубишь одну голову, выростетъ другая,-- и которыя проходятъ сами собою, если ихъ только не бередить, не трогать. Пройдутъ и забудутся, и все пройдетъ, все забудется. Не забывается только добро и снисхожденіе къ человѣку!
   

IX.
Дядя Павелъ уѣзжаетъ.

   Но во мнѣ долго еще клокотало и рвалось наружу эгоистическое чувство, долго еще я не могъ смотрѣть матери прямо въ глаза и отношенія наши сдѣлались холодными навсегда. Замѣчательно, что и съ отцомъ я былъ также холоденъ. Я и жалѣлъ его, и возмущался его безволіемъ, слабостью. Но еще замѣчательнѣе, что у меня явилось охлажденіе даже къ Озерину. Теперь это былъ уже не тотъ дядя Павелъ, милый, честный, откровенный,-- не тотъ человѣкъ, который училъ меня никогда не лгать, не гнуть шеи передъ обстоятельствами, не идти на сдѣлки съ совѣстью,-- нѣтъ, это былъ, какъ мнѣ казалось, такой же, какъ всѣ, у котораго, также какъ у всѣхъ, слово расходилось съ дѣломъ. Мнѣ припоминалась Софья Алексѣевна и я ставилъ ему въ вину его любовь къ ней. Въ томъ ореолѣ мужества, презрѣнія къ личному счастью, въ какомъ рисовался мнѣ дядя Павелъ, я не узнавалъ теперешняго Озерина, имѣвшаго общія людскія слабости и даже лгавшаго,-- да, лгавшаго, потому что то, что случилось въ осеннее утро на берегу моря, была ложь еще болѣе позорная оттого, что это была общая ложь. Не лгалъ только одинъ человѣкъ, и этотъ человѣкъ былъ мой давнишній недругъ -- Биндеръ. Я думалъ, что стоитъ этому человѣку уѣхать, и я его съ отрадой забуду, но вышло наоборотъ: не было дня, чтобъ я его не вспомнилъ. Утромъ на охотѣ, вечеромъ на лодкѣ, на которой я выѣзжалъ далеко въ море, Биндеръ внезапно вставалъ въ моей памяти, какъ живой, съ его бородкой "клинушкомъ", съ блестящими черными глазками, съ его насмѣшливою улыбкой и рѣзко звенящею пѣснью.
   Подъ полными парусами, ныряя въ волнахъ, то разрѣзая ихъ своимъ острымъ носомъ, то взлетая на сѣдые гребни, лодка моя несется въ сизую, невѣдомую даль, а я, припавъ къ рулю, положивъ на него обѣ руки, а на нихъ голову, мечтаю о далекихъ, чуждыхъ странахъ. Туда бы направить свою лодку, пожить, узнать, что тамъ? Тамъ, говорятъ, другіе люди, другіе нравы, другая жизнь,-- можетъ быть, тамъ я найду то, чего недостаетъ мнѣ здѣсь?
   А мнѣ такъ хочется живой, кипучей дѣятельности, такъ хочется работать надъ какимъ-нибудь большимъ, большимъ общимъ дѣломъ. Гдѣ оно, это дѣло? Гдѣ, въ нашей убогой сѣренькой жизни мертваго городка, та искомая мною правда, за которую не жаль отдать всего себя навсегда?...
   Я задалъ этотъ вопросъ Озерину, когда мы съ нимъ гуляли въ лѣсу, какъ разъ наканунѣ его отъѣзда на мѣсто учителя. Онъ остановился, пристально посмотрѣлъ на меня и, продолжая идти, отвѣчалъ:
   -- Въ твои годы это естественно. Я также искалъ какого-нибудь большого дѣла, но...
   -- Не нашли?
   -- Не то. Только видишь ли что: большія дѣла совершаются или очень большими людьми, или большинствомъ, огромнымъ большинствомъ такъ называемыхъ среднихъ людей, вотъ какъ мы. Въ послѣднемъ случаѣ чаще всего. Затѣмъ должна же быть и почва, на которой станутъ дѣйствовать эти люди, необходимо воспріятіе. На камнѣ не ростетъ рожь.
   -- Ну, и что же? Значитъ...-- перебилъ я.
   -- Значитъ, сперва нужно воздѣлать почву. Это огромный трудъ. Его хватитъ на нѣсколько поколѣній людей.
   -- И ты всегда такъ думалъ?
   Онъ въ раздумьи покачалъ головой.
   -- Нѣтъ. Въ томъ-то и сила, что нѣтъ. Это убѣжденіе явилось у меня здѣсь. Вотъ я и стану работать потихоньку да помаленьку.
   -- Зачѣмъ же такой трудъ? Вѣдь, ты, все равно, не увидишь самъ пользы отъ своего труда.
   -- Отчего? Кое-что увижу. Съ меня и того довольно.
   -- А не лучше ли было бы уѣхать, вотъ какъ Биндеръ?
   -- У Биндера нѣтъ родины,-- тихо отвѣчалъ Озеринъ и замолчалъ надолго.
   Мы вышли на открытую поляну. Прямо неясными силуэтами растянулись городскія строенія, замыкавшіяся рядами высокихъ зданій лѣсопильныхъ заводовъ, направо, фіолетовою полоской сливаясь съ горизонтомъ, какъ расплавленная сталь, сверкало море. Солнце закатывалось, легкія, недвижно стоявшія въ небѣ облачка были окрашены въ розовый цвѣтъ. Оставшійся позади насъ лѣсъ потемнѣлъ и словно нахмурился. Мы шли около часу, Озеринъ впереди, я немного поодаль. Солнце закатилось, надвинулись легкія сѣверныя сумерки. Дорога, бѣлая отъ пыли, придорожныя поля, болотины, осока на нихъ и кусты, точно тончайшею кисеей, задергивались туманомъ.
   Въ этомъ туманѣ я видѣлъ фигуру шедшаго впереди дяди Павла, и мнѣ казалось, что фигура его ростетъ, увеличивается и все удаляется, удаляется отъ меня мой учитель, ставшій мнѣ теперь вдругъ особенно дорогимъ, мой лучшій другъ и союзникъ по духу, удаляется Богъ вѣсть куда, въ какую-то невѣдомую, страшную мглу...
   Онъ уѣхалъ утромъ рано. Онъ какъ будто избѣгалъ проводовъ, нарочно никому, кромѣ насъ, не сообщивъ о своемъ отъѣздѣ, какъ будто боялся, что люди, которые его знали и любили,-- а такихъ было много въ городѣ,-- соберутся около его повозки и ему будетъ тяжело съ ними прощаться. Но, все-таки, объ его отъѣздѣ узнали и пришли. Его комната едва могла вмѣстить желавшихъ проститься съ нимъ и каждый наперерывъ старался подойти и пожать ему руку.
   Ямщикъ внесъ въ повозку его маленькій чемоданъ. Онъ поцѣловался съ отцомъ, матерью, со всѣми, кто тутъ находился, поцѣловалъ брата Ваню, который плакалъ навзрыдъ, и, крѣпко сжавъ мою руку, сказалъ:
   -- Что мнѣ тебѣ пожелать на прощанье, Николай? Въ тебѣ много силъ, старайся не растерять ихъ напрасно. Будутъ у тебя и увлеченія, и разочарованія, и упадокъ духа, но настоящія силы отъ этого только крѣпнутъ. Немножко я здѣсь раскисъ,-- ну, а теперь, авось, встряхнусь! Вѣришь, что встряхнусь?
   -- Вѣрю!-- взволнованно и съ убѣжденіемъ воскликнулъ я.
   -- Ну, и спасибо!
   Онъ вскочилъ въ повозку, ямщикъ взмахнулъ возжами, пара малорослыхъ почтовыхъ лошадей дружно рванула и вскорѣ телѣжка и дядя Павелъ, безпрестанно оборачивавшійся и махавшій шапкой, исчезли въ облакѣ пыли.
   Въ тотъ же день, безцѣльно шатаясь по окрестностямъ, я забрелъ на кладбище и, не знаю какъ, очутился у могилы Софьи Алексѣевны. За бѣлымъ крестомъ съ короткою черною надписью выросла молодая, аршина въ два березка. Ея круглые, ярко-зеленые листья весело трепетали на солнцѣ; эта березка словно олицетворяла собой вѣчно смѣющуюся, жизнерадостную молодость. Другая молодость, но грустная, задумчивая, мучившаяся надъ разрѣшеніемъ вопросовъ жизни, сама замученная людьми и обстоятельствами, была похоронена подъ этою березой. Что-то было странное и страшное въ судьбѣ Софьи Алексѣевны. Стоя надъ ея могилой, поросшей скромными полевыми цвѣтами, я скорбѣлъ о томъ, что въ моей жизни эта дѣвушка прошла какимъ-то случайнымъ, незамѣтнымъ явленіемъ, что я такъ мало обращалъ на нее вниманія, что не узналъ о ней ничего, не запомнилъ ни въ ней, ни на ней ничего, кромѣ того, что она была всегда грустна, кашляла и держалась за края платка худыми, блѣдными руками. Есть люди, чуждые намъ, пожалуй, вовсе даже для насъ не интересные и, однако, надъ судьбой которыхъ задумаешься и думаешь долго. Такимъ человѣкомъ была для меня Софья Алексѣевна; вѣдь, я же ее не зналъ вовсе, а, между тѣмъ, я все сидѣлъ надъ ея могилой и думалъ объ этой дѣвушкѣ, думалъ безъ конца. Надвигались сумерки, деревья слегка шумѣли своими верхушками, словно перешептывались бѣлые кресты,-- множество простыхъ бѣлыхъ крестовъ,-- тутъ и тамъ неподвижно вырѣзывались въ зелени кустовъ, молча храня подъ собой угасшія жизни тѣхъ, кто подъ ними лежалъ. Въ каждой такой жизни были страсти, надежды, были радости, страданія, тайны,-- и все замолкло на вѣки, какъ эти кресты.
   И тяжела, и страшна была для меня мысль, что наступитъ пора, когда кончится и моя жизнь, такъ же безслѣдно и безполезно пройдетъ, какъ жизнь этихъ людей.
   "Но для меня еще рано!-- въ утѣшеніе себѣ думалъ я, обходя кладбище и постепенно приближаясь къ выходу.-- Я молодъ, здоровъ, успѣю еще сдѣлать то, что мнѣ нужно!"
   

X.
Я подвожу итоги моей жизни.

   И я добился, наконецъ, отъ самого себя, что мнѣ было нужно придя къ заключенію, что мнѣ необходимо изучить механику. Конечно, это было только одно изъ средствъ, самыхъ главныхъ къ достиженію цѣли. Кое-какія руководства у меня были, но этого было недостаточно. Я сталъ спрашивать, разыскивать по всему городу и у одного чиновника, учившагося когда-то въ технологическомъ институтѣ, нашелъ старую нѣмецкую книжку. Этотъ же чиновникъ сказалъ мнѣ, что лучшія работы по механикѣ -- на нѣмецкомъ языкѣ. Это натолкнуло меня на мысль изучить, хотя теоретически, нѣмецкій и французскій языки. Я принялся за дѣло усердно и въ теченіе года овладѣлъ обоими языками настолько, что могъ свободно читать книги. Къ сожалѣнію, негдѣ было достать книгъ, такъ какъ не было во всемъ городѣ ни одной механической мастерской, за исключеніемъ слесарной, содержавшейся самоучкой-евреемъ. Дрянной городишко на каждомъ шагу ставилъ мнѣ препятствія къ достиженію цѣли, и я надумалъ покинуть его.
   Когда я объявилъ отцу о своемъ намѣреніи ѣхать въ Швецію, онъ ничего не сказалъ мнѣ, но я замѣтилъ, что мысль моя ему не понравилась. Мать, наоборотъ,-- какъ я, впрочемъ, и ожидалъ,-- отнеслась сочувственно.
   -- Всѣ разъѣзжаются,-- однажды за чаемъ ворчалъ отецъ.-- Ваня подростетъ и тоже надумаетъ куда-нибудь.
   -- Что-жь, и отлично,-- отвѣчала мать,-- обоимъ нечего тутъ дѣлать.
   -- Ну, конечно! Пожалуй, и ты куда-нибудь соберешься!
   -- Я-то ужь никуда не соберусь. Я нашла свое дѣло,-- возразила мать.-- А еслибъ и хотѣла, такъ меня отсюда не выпустятъ. Одна на весь городъ.
   -- Не понимаю я этихъ стремленій!-- воскликнулъ отецъ.-- Куда-то стремятся, уѣзжаютъ... Зачѣмъ? Какъ будто и тамъ не то же, что здѣсь. Вездѣ люди изнываютъ въ работѣ изъ-за куска хлѣба, вездѣ скверно и скучно. По-моему, такъ тамъ еще хуже. Тамъ людей дразнятъ!
   -- Какъ дразнятъ? Кто?
   -- Да вонъ эти самые буржуа, собственники, и тѣ, которые не сѣютъ, не жнутъ, а сыты бываютъ!
   -- Говоришь, дразнятъ? Кого же?
   -- Рабочаго человѣка. Онъ съ голоду пухнетъ, въ подвалахъ, да на чердакахъ гніетъ, а эти разодѣнутся, да изъ своихъ отелей на кровныхъ лошадяхъ съ лакеями выѣзжаютъ и катаются по городу. По-моему, тутъ у насъ не въ примѣръ лучше: съ голоду мы не околѣваемъ, но и жиру не наживаемъ. Тутъ у насъ всѣ равны, всѣ одинаково, по-свински живутъ. Другой поморъ -- богачъ, тысячникъ, а напялитъ на себя поддевку, сапоги бураками, и ворванью отъ него за версту пахнетъ. Видишь, что этотъ человѣкъ -- свинья, ну, и миришься съ его тысячами,-- чортъ съ тобой! Только смѣшно станетъ!
   Насталъ день и моего отъѣзда. Такъ же, какъ Биндеръ, я долженъ былъ ѣхать на купеческомъ суднѣ. Багажъ мой былъ скроменъ: нѣсколько паръ бѣлья, пиджачная пара, книги,-- все размѣстилось въ маленькомъ, потертомъ чемоданчикѣ. Корабль долженъ былъ тронуться въ путь ночью, и я отговорилъ отъ проводовъ отца и мать, сославшись на неудобство ночного плаванія по рѣкѣ. Сопровождалъ меня Азямовъ, который долженъ былъ пригнать лодку обратно. Мы оба сѣли на весла и лодка быстро отошла отъ берега, съ котораго три темныя фигуры, отецъ, мать и Ваня, долго махали намъ платками. Мнѣ было грустно разставаться съ ними, только теперь, когда берегъ все отдалялся и отдалялся отъ меня, я понялъ, что не легко покидать своихъ близкихъ, не легко вылетать изъ гнѣзда. Но я крѣпился. Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, и я пересталъ бы считать себя мужчиной, еслибъ обнаружилъ несвойственную мнѣ слабость.
   Азямовъ молчалъ. Можетъ быть, онъ припоминалъ, какъ на этой же лодкѣ, два года тому назадъ, везъ Биндера, котораго онъ, насколько я могъ замѣтить, очень любилъ, можетъ быть, думалъ то же, что отецъ, что вотъ всѣ разъѣзжаются и изъ цѣлаго общества останется два-три человѣка. Азямова я любилъ по воспоминаніямъ дѣтства, хотя никогда не былъ къ нему особенно близокъ, теперь же мнѣ и съ нимъ было жаль разставаться.
   -- Ты будешь мнѣ писать?-- спросилъ я.
   -- Конечно, буду!-- отвѣчалъ онъ.
   -- Обо всемъ, обо всемъ, пожалуйста, пиши!
   Я хотѣлъ просить, чтобъ онъ почаще захаживалъ къ намъ, ближе былъ бы къ отцу, отвлекалъ бы его отъ мрачныхъ мыслей, но все это показалось мнѣ лишнимъ, и я замолчалъ.
   Когда мы подплыли къ судну, Азямовъ поднялся во весь ростъ, крѣпко обнялъ меня и мы поцѣловались. Затѣмъ съ борта судна я видѣлъ, какъ лодка повернула назадъ, какъ согнувшаяся въ ней большая, темная фигура мѣрно ударяла веслами по водѣ: разъ -- два, разъ -- два, лодка и фигура исчезли въ бѣловатомъ туманѣ ночи.
   Въ такой же туманъ, болѣе широкій, густой, пахнувшій морскими водорослями, двинулся нашъ корабль. Не наши, не русскія лица, не наши рѣчи напомнили мнѣ, что я теперь отрѣзанный ломоть и, худо ли, хорошо ли, а нужно начинать новую жизнь.
   Мнѣ остается досказать немногое. И не о томъ, какъ и что чувствовалъ "отрѣзанный ломоть", какъ и какую новую жизнь началъ онъ на чужбинѣ,-- все это когда-нибудь будетъ разсказано мною особо, я хочу сказать, какъ чувствуетъ себя этотъ "отрѣзанный ломоть" теперь, въ началѣ неизбѣжнаго для всѣхъ насъ конца, сидящій въ спокойной пристани и окруженный подростающею семьей.
   Я чувствую себя одинокимъ, не всегда, но часто и съ каждымъ годомъ все чаще и чаще. Да, я чувствую себя одинокимъ! Частичка моего "я", воплощенная въ моихъ дѣтяхъ, не есть весь я. Кое-чѣмъ я поступился ради современныхъ убѣжденій молодежи, хотя иного, ради чего я поступился, я не совсѣмъ понимаю, а иному прямотаки не сочувствую. Но я далекъ, сохрани меня Богъ, отъ какихъ бы то ни было обвиненій! Я думаю, что это тотъ же, вѣчно старый и вѣчно юный вопросъ объ "отцахъ и дѣтяхъ". Пусть его рѣшаетъ тотъ, кто сильнѣе меня, мнѣ же кажется, что и разрѣшать его не слѣдуетъ,-- придетъ время, и онъ разрѣшится самъ.
   Намъ остается одно -- оглядываться на прошлое, наше хорошее, свѣтлое прошлое.
   И я часто оглядываюсь назадъ, на пройденное поприще моей жизни, полное несбывшихся надеждъ, полное исканія и ненахожденія настоящей правды, я всматриваюсь въ туманную даль моего прошлаго и вижу тамъ образы близкихъ, дорогихъ мнѣ людей.
   Яснѣе и отчетливѣе всѣхъ выступаетъ передо мной фигура моего учителя, положившаго прочную основу моему нравственному воспитанію, и мнѣ кажется, что вотъ онъ, какъ живой, стоитъ передо мною, мнѣ кажется, что я еще слышу звуки его рѣчей...
   Въ минуты одинокихъ мечтаній вспоминается мнѣ и тотъ отдаленный, Богомъ обиженный край, гдѣ протекла моя юность, рисуется передо мною унылый, скверный городокъ, съ его убогими, деревянными домишками, бѣлою церковью и раскинувшимися вокругъ лѣсопильными заводами, рисуется каменистая рѣчка, густой черный лѣсъ, просторы полей и безграничное, бушующее море, по которому, распустивъ паруса, несется корабль, уносящій къ чуждымъ берегамъ полнаго силъ и желанія борьбы шестнадцалѣтняго юношу. Видится мнѣ и другой борецъ, ловкій и опытный, безукоризненный рыцарь чести, умершій для всѣхъ близкихъ и живой для чуждыхъ ему людей, видится его добродушный сидѣнь-товарищъ, застрявшій навсегда въ этомъ сѣверномъ городишкѣ, постарѣвшій, но сохранившій ту же благородную отзывчивость къ нуждамъ и горю ближняго.
   Рисуется мнѣ пріютившееся на краю города унылое, съ осыпавшимися могилами и покосившимися крестами, кладбище, на немъ могилы отца и матери и еще одна, могила той блѣдной мученицы-дѣвушки, судьба которой мнѣ теперь такъ ясна и понятна...
   Въ длинные зимніе вечера, когда я сижу въ отдаленномъ углу своей комнаты и смотрю на тлѣющіе въ печки угли, такъ часто рисуются мнѣ эти картины прошлаго. О тогда въ глубокой, объемлющей меня вокругъ тишинѣ мнится мнѣ тихій шелестъ шаговъ, я ощущаю часто нѣжное, какъ вѣтерокъ, прикосновеніе, мнѣ слышится чей-то едва уловимый шепотъ. Я напрягаю слухъ, я -- весь вниманіе, я стараюсь что-то услышать, что-то понять, и мнѣ кажется, что я, наконецъ, слышу и понимаю.
   Да, я понимаю!
   Они шепчутъ:
   -- Пора, пора... къ намъ!...
   И это правда.

К. Баранцевичъ.

"Русская Мысль", кн.IX--X, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru