Баранцевич Казимир Станиславович
Старый колокол

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Старый колокол

  
   Источник текста: К. С. Баранцевич - Символические рассказы. 3-е издание.
   Типография Спб. Т-ва Печатн. и Издат. Дела "Труд", С.-Петербург, 1904 г.
   OCR, spell check и перевод в современную орфографию: По ком звонит колокол Хемингуэй
  
   Да, это был очень старый колокол, такой же старый, как та башня, на которой он висел, насчитывавшая полтысячи лет своего существования. Колокол был весь покрыть ржавчиной, сквозь которую невозможно было разобрать ни года, когда он был отлит, ни тех орнаментов и надписей, которые его некогда украшали, и, как морщины на лице старика, на нем была целая сеть трещин, царапин, выветрившихся мест...
   Колокол давно уже не звонил и только гудел в бурную, ветряную погоду, когда порывы ветра забирались в его пустую внутренность и пытались раскачать его навеки остановившийся, покрытый лишаями и мхом язык...
   Высокая, с круглой на-подобие купола крышей и с длинными амбразурами, заменявшими окна, башня была построена в период борьбы язычества с христианством по поколению языческого князя и служила местом принесения человеческих жертв. Сюда по окончании богослужения в языческом храме втаскивались связанными непокорные, твердые в вере христиане и при торжествующих кликах и насмешках толпы через амбразуры сбрасывались на замотанную камнями площадку.
   А колокол в это время гудел, разнося по окрестным селам и городам призывный клич, на который собирались дикие люди и смотрели на торжество своей веры, и добивали искалеченные, плававшие в крови жертвы.
   Колокол пережил этих диких людей их время, их религию, самый их храм и приветствовал своим звоном торжество христианства. Долгое время ужасная башня пустовала; нетопыри и совы вили гнезда в её томной и постоянно холодной внутренности, и цепкий, темный хмель вился по обсыпавшемуся наличнику амбразур. Но вот однажды явились каменщики и начали исправлять повреждения. И в то время, когда каменщики работали снаружи, другие рабочие -- плотники, печники, столяры -- исправляли внутренность башни с её высокими, узкими комнатками, похожими на арестантские камеры. Отделка этих комнат была проста: высокие стены окрашенные желтой клеевой краской, некрашеный белый пол, в самом верху узкое окно за железной, толстой решёткой, затем, стул, стол и койка.
   Только одна комната, находившаяся во втором эта же башни, просторная, хотя темная, -- так как была снабжена всего одним окном, -- своей обстановкой не походила на другие. Стены и потолок её были обтянуты черным сукном, пол был дубовый. Посередине, под бронзовой люстрой, спускавшейся с потолка, помещался покрытый красным сукном стол, а вокруг него амфитеатром были расположены дубовые скамьи. На столе, кроме прибора для письма и папок с бумагами, стояло черное Распятие, имевшее постаментом человеческий череп в натуральную величину.
   Сюда в месяц раз собирались черные фигуры монахов и размещались вокруг стола. Откинутые капюшоны обнаруживали старческие лица, обтянутые желтой, как пергамент, кожей, с глазами то потухшими полузакрытыми веками, то поевшими огнем фанатизма и ненависти... Иногда среди старческих лиц попадалось молодое, но такое же худое, изжелта бледное, изжитое, и блеск этих молодых глаз был еще злее.
   Пред лицом этого страшного судилища откуда-то сбоку, из потайных дверей, служители извлекали преступников, немых и безумных от страха, -- людей разных сословий, возраста, и пола, -- и по снятии допроса куда-то уводили. Люди эти пропадали бесследно, но если бы носившиеся вокруг башни орлы и коршуны могли говорить, они бы рассказали много любопытного про те исхудалые, бледные силуэты людей, похожих скорее на скелеты, которые мелькали иногда за решетками маленьких комнаток и поднимали к безоблачному весеннему небу свои сухие руки.
   И эти силуэты показывались из года в год, всё такие же высохшие, страшные, пока один за другим не исчезали вовсе, и тогда взамен их появлялись новые...
   А колокол всё гудел ad majorem Dei gloriam, собирая своими торжественно-величавыми звуками с окрестных сел и городов набожных людей, с наивностью прежних дикарей искренне веривших, что и новому Богу, -- Богу любви и всепрощения, -- также нужны человеческие жертвы, как оке были нужны старому, и что насилием над совестью и верованием другого можно стяжать в будущем царство небесное.
   Были книги, которые это говорили, были учители, которые этому поучали...
   И эта жестокая пора миновала, страшная башня опустела, колокол перестал призывно гудеть. Иногда любознательный путешественник забирался через снесенные ворота внутрь разрушенной башни, поднимался из одного этажа в другой, всё выше и выше и, смотря на пустые коморки с остатками перержавевших железных решеток на узких окнах, недоумевал, к чему была выстроена эта башня и какое назначена имели коморки а в особенности та большая комната с провалившимся потолком и остатками сгнившей черной материи на стенах. Путешественник забирался на самую вышку, видел колокол, неподвижно висевший на черных дубовых балках, осматривал его со всех сторон, пытаясь понять его орнаменты и разобрать год отлития, и, ничего не добившись, ничего не поняв, в раздумье спускался по каменным, обсыпавшимся плитам ступенек, с бьющимся сердцем прислушиваясь к звукам сыпавшихся из-под ног камешков и к тяжелым вздохам старого колокола наверху.
   От этой старой, непонятной, остановившейся жизни путешественник спешил вниз, к новой, веселой, шумной жизни, к цветущим долинам, к живому, болтливому ручью, к сытному ужину в гостинице, за которым так легко завязывается знакомство, так непринужденно льется беседа, переходящая в партийный или политически спор.
   И в то время, когда разгоряченные спором собеседники, хлопая дверями, выходили на тихую, погруженную в ночной мрак деревенскую улицу и их громкие голоса будили эхо соседних гор, повторявшее имена общественных и политических деятелей, -- окутанный волнистым туманом старый колокол молчал и думал свою непонятную думу.
   Может быть, он вспоминал свою прежнюю славу, когда, звуча серебром, он призывно гудел на всю окрестность, и, повинуясь его зову, люди торопились под своды мрачного храма; может быть, скорбел о давно минувшем невозвратном времени, когда все прислушивались к его властному голосу, когда он вещал и радость, и смерть, тогда как теперь он молчит, а если бы и заговорил, то никто не стал бы слушать его, так как никто не в состоянии был бы понять смысла его речей.
   Да, теперь никто не понял бы его речей! Совы и нетопыри, прятавшиеся под полуразрушенным куполом башни, также не нуждались в звуках его речей; они доживали в старой башне последние дни и со страхом смотрели на каждый выпадавший из стены обветрившийся кусок кирпича, зная, что скоро настанет пора, когда им негде будет селиться, -- придется улетать далеко, в дебри лесов и ущелья недоступных гор...
   И старый колокол угрюмо молчал, только по ночам, словно какие вздохи исходили из его пустой внутренности, да в непогоду окрестные жители боязливо посматривали на верхушку башни, как бы опасаясь, чтобы ветер не разрушил этот памятник ужасной старины, не сорвал тяжелого колокола и не бросил его на крышу чьего-нибудь дома.
   Но бури проходили, вырывая с корнем столетние деревья, а башня и висевший на ней колокол оставались нетронутыми; судьба как бы нарочно сохраняла этот памятник старины в назидание легкомысленному потомству, которое ничему не научается и всё очень скоро забывает.
   Веселая семья жизнерадостных ласточек, которая вывелась под стрехою крыши одного поселянина, избрала верхушку башни для своих упражнений в лете. Одна за другой ласточки носились вокруг башни, то расширяя, то суживая круги, то поднимаясь над вершиной и сверкая на фоне неба своими узкими крыльями, то стремительно пролетая сквозь внутренность башни из одной амбразуры в другую. Минутами казалось, что вот-вот ласточка зацепит за почерневший кирпич краем своего крылышка; но она с головокружительной быстротой: поносилась, свободная и смелая, на расстоянии какого-нибудь миллиметра. И уже черной точкой мелькала на фоне кроваво-красного заката.
   Некоторые, наиболее смелые из этой семьи пролетали под колоколом, едва не задевая крыльями за его; неподвижный язык, и тогда колокол, как бы недовольный и обеспокоенный вторжением молодой, чуждой ему жизни, из огромной, пустой внутренности своей издавал, что-то похожее на стон.
   -- О-хо-хо! -- стонал старый колокол, -- что это тут носится, шумит и верещит около меня, кто это вздумал тревожить мой покой?
   И однажды самая молодая и самая смелая из всей семьи ласточек отвечала:
   -- Это я, ласточка!
   -- Чего же тебе нужно от меня?
   -- Ничего! -- отвечала ласточка. -- Я привыкла видеть тебя неподвижным и вечно молчащим и перестала даже считать тебя живым!..
   -- Перестала считать живым, -- проворчал старый колокол. -- Да знаешь ли ты, что я пережил целые поколения ласточек? Их давным-давно нет на свете, а я всё живу и буду жить еще долго.
   -- А вот я слышала там, внизу, на деревне, что тебя собираются снять и перелить на другой колокол...
   -- На другой колокол! Хе! Эту басню рассказывают давно, да я ей не верю! Вот уж, сколько веков живу я на свете и замечаю, что у всех людей всех времен является какая-то особенная страсть старое переделывать в новое, да только это им всё никак не удается. Старое так уж старое и будет и новым, ему никогда не быть! Меня перелить в новый колокол, -- шутка сказать! Пусть попробуют! Об этом думали не такие пустые головы, как те, что селятся там внизу, и решили, что затея эта пустая! Начать с того, что мои составные части и их пропорция -- секрет итальянца-литейщика, зарытый, по обычаю прежних времен, вместе с ним в могилу. А от литейщика-то... хе, хе... и праха не осталось! Меня перелить! Потеха! Да знаешь ли ты, что во мне столько серебра, меди и другого сплава, сколько именно требуется для колокола с таким тембром, как мой? Но ты никогда не слышала моего голоса! Никто давно уже не слышал его, а голос мой такой, что кто его услышал бы, тот, никогда бы его не забыл! О, какой это голос! Это -- бас, чистейший, великолепный бас, такой низкий и такой сильный, что если бы он звучал теперь, то он мог бы только устрашить нынешних людей... Это -- голос далекого прошлого, голос того времени, когда люди были сильнее, мужественнее, когда у них были здоровые мускулы и нервы, -- люди с железными характерами, сами одетые с головы до ног в железо! Суров был мой голос, призывавший людей на молитву и покаяние, суровы были и тогдашние люди и времена. Подумай, что стал бы я делать, если бы меня перелили? Изменился бы тембр моего голоса, и я должен был бы, пожалуй, звучать таким же дряблым тенором, каким звучать колокола тех церквей, что понастроены там, внизу. Мое назначена другое: я должен вселять страх к имени Божиему, к Его дому, ко всему, что соединено с Его именем; люди с трепетом в сердце должны входить туда, где звучит мой голос! Или я не должен вовсе звучать и должен хранить глубокое молчание до того времени, когда придет мой конец! Никогда мой голос не возвещал ничего радостного, ничего такого, от чего сердца людей играли бы весельем и счастьем! Но там, где требовалось смирение, уничижение человека, там, где были истязания, пытки, заключение, насилие, смерть, -- там громогласно и сурово вещал мой голос, и люди боялись его! "Вот, -- говорили они, -- старый колокол опять загудел, значит, великий жрец приказал принести человеческие жертвы", или: "старый колокол гудит уже второй день после шести часов вечера, значит, святая инквизиция опять расправляется с еретиками"... И так было всегда! Пускай-ка попробуют снять меня с этих дубовых балок, пускай! Я хотел бы посмотреть на того смельчака, который первый решился бы сделать это! Я думаю, что прежде чем протянуть свою святотатственную руку ко мне -- он бы умер со страха!
   -- О, да! -- воскликнула ласточка. -- Ты страшен! Ты и эта башня, на которой ты висишь! Я долго не решалась пролетать мимо тебя, такого темного, такого угрюмого, долго не решалась приблизиться к башне, и если я делаю это теперь, то только днем, до наступления сумерек. И то бывает страшно, когда начинают темнеть купол и амбразуры башни, когда так и кажется, что из этой темноты должен выползти кто-то и схватить тебя и задушить... Я знаю, люди боятся подниматься на башню; это делают только смелые путешественники, и то они уходят такие смущенные, грустные. Там, внизу, веселее. Ах, если бы ты знал, как там весело! Ведь ты не видишь этого сквозь туман, покрывающий долины, тебе видны только белые купола церквей и в них маленькие, светлые колокола. Но если бы ты знал, как радуют взгляд эти светлые церковки, и какой веселый, переливчатый звон издают маленькие колокола! Они возвещают о маленьких житейских радостях и печалях этих бедных людей, что живут там, внизу. Они радостно звонят, когда в церковь несут крестить младенца или когда подъезжает веселая свадьба, или в праздник, когда люди соберутся на молитву, -- они как бы сами радуются, что на свете стало одним человеком больше и что сердца, бьющиеся друг к другу любовью, соединились на долгий и тяжелый жизненный путь! Даже когда к кладбищу приближается похоронная процессия и колокола должны печально и медленно ударять: раз! потом через некоторый промежуток, два! -- даже в таких печальных случаях звон маленьких колоколов не так безотраден и страшен! Он, напоминая о смерти, неизбежной для всех, как бы пророчить будущую, вечную жизнь, вселяет надежду, что человек возродится в лучшем, обновленном виде, что могила не вечна! Он как бы говорит людям: "мужайтесь, не падайте духом и боритесь за правду до конца. Правда должна победить, и свет любви озарить весь мир! Ах, если бы ты знал, как хорошо, как весело там, внизу! Вот почему мы так редко залетаем сюда, а носимся и резвимся там, вокруг этих светлых церквей и их маленьких, блестящих колоколов! А разве страх, а не любовь исправляют людей и делают их лучшими, -- скажи мне.
   Но старый колокол, не понимал, этих, речей и ничего не мог ответить на вопрос...
   Однажды, в темную, осеннюю ночь поднялась буря. Ученые метеорологи знали о её приближении и своевременно оповестили людей. На морях и озерах были приняты предосторожности, выставлены сигналы. Моряки остановились на якорях, а те, которые готовились к отплытию, отсрочили свой выход в открытое море. Даже рыбаки не решились поехать на промысел. В городах и селах люди не выходили из домов.
   Страшный ветер поднял белые облака пыли с городских и сельских улиц и понес их по долинам. Огромные деревья гнулись и трещали, и листья сыпались, точно их кто обрывал нещадной рукой и бросал в пространство. Ветер гудел внизу, на долинах, свистал в лесу и завывал в печных трубах; крыши содрогались, и окна печально дребезжали от его порывов.
   На старой башне с каждым новым порывом ветра шло разрушение: кирпичи, известка, песок низвергались каскадом с верхушки и до подножия, образовывая там постепенно возвышавшуюся насыпь.
   Старые дубовые балки, на которых держался колокол, трещали в скрепах, и куски почерневшего дерева сыпались вместе с известкой вниз. Ветер ревел на разные тоны в узких амбразурах башни, в её полуразрушенном куполе, во всех отверстиях, извлекая из внутренности колокола глухие, дикие стоны...
   Вдруг колокол заговорил...
   Все обитатели долины даже сквозь завывания бури услышали, как загудел старый колокол, и это было так страшно, так невероятно страшно, что люди попрятали головы под подушки, чтобы не слышать этого похоронного звона.
   Старый колокол звонил себе отходную...
   Веревка, за которую был привязан его язык, оборвалась, и этот старый, покрытый лишаями и ржавчиной язык, повинуясь порывам ветра, неистово колотился о стенки колокола, извлекая из него грозное, хриплое гудение.
   Это не было призывом, не было торжественным славословием, -- это были ужасные, дикие вопли какого-то израненного, искалеченного, готового ежеминутно испустить дух, чудовища...
   И вдруг страшный треск потряс окрестность, затем всё стихло.
   Только ветер уныло свистал, сгибая верхушки деревьев.
   Никто из обитателей долины не решился выйти из своего жилища, чтобы взглянуть, что случилось.
   Но утром, когда солнце засверкало на взмокшей листве и капельками бриллиантов блеснуло в траве, люди сперва робко, поодиночке, потом смелее, группами стали собираться к башне и напрасно глазами искали ее, -- вместо страшной башни на земле возвышалась груда обломанного кирпича, бревен и известки.
   Старый колокол лежал на расстоянии двух -- трех десятков сажен от башни, одним краем вонзившись в сочную землю, покрытую длинной, волнистой травой...
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru