Бальмонт Константин Дмитриевич
Тургенев как поэт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

К. Д. Бальмонт

Тургенев как поэт

   Ручей журчит во мгле долины,
   Вдали гремит весенний гром,
   Ленивый ветр в листах осины
   Трепещет пойманным крылом.
  
   Этот отрывок из юношеского стихотворения Тургенева "Весенний вечер", образцово поэтический и живописный, весьма определяет одно из обычных состояний души Тургенева, всю жизнь трепетавшей пойманным крылом в многоразличном плену. Весь любовь, он прожил жизнь почти без радостей любви; всем своим нравом и чувствованием русский, он прожил полжизни вне России; один из лучших, и долгое время считавшийся лучшим, среди художников русской прозы, он всю жизнь оставался не прозаиком, а поэтом.
   Не все те поэты, кто пишет стихи. Многие из них всю жизнь лишь стихотворцы, не возвышающиеся до поэзии. И, наоборот, многие из тех, кто пишет прозу, часто даже и не воображают, что они великолепные поэты. Кто высказал следующую мысль? "Источник песни -- любовь; в своем первоявлении, она среди живых, есть мужской голос к подруге". Можно подумать, что это сказал какой-нибудь зоркий поэт. Так оно и было. Но имя этого поэта -- Чарльз Дарвин, а жизнь его, путешествия и все его проникновенные сочинения суть действительно поэмы. Так же точно, в философских своих работах, Ницше, посредственный философ, но первоклассной силы поэт, -- как поэт Шопенгауэр в своей причудливой "Метафизике любви". Несомненными поэтами во всех своих повествованиях, письмах и рассуждениях были лучшие русские прозаики XIX века, Гоголь, Аксаков, Тургенев и Достоевский.
   Тургенев начал со стихов, но скоро бросил их и сам своих стихов не любил. Совершенно напрасно те, кто пишет и говорит о Тургеневе, повторяют эту тургеневскую несправедливость к стихам Тургенева и обходят их молчанием, как нечто не заслуживающее внимания. В своих лирических стихах и в поэмах Тургенев нередко достигает истинного изящества и подлинной силы. В поэме "Параша" мы находим такую жемчужину:
  
   Люблю я пышных комнат стройный ряд,
   И блеск, и прихоть роскоши старинной...
   А женщины...люблю я этот взгляд
   Рассеянный, насмешливый и длинный;
   Люблю простой обдуманный наряд...
   Я этих губ люблю надменный очерк,
   Задумчиво приподнятую бровь;
   Душистые записки, быстрый почерк,
   Душистую и быструю любовь.
  
   Это безукоризненно свежо и пушкински-выразительно. Отрывок из поэмы "Андрей" как бы добавляет тургеневское приближение к чувству любви.
  
   С начала самого любовь должна
   Расти неслышно -- как во сне глубоком
   Дитя растет...огласка ей вредна:
   Как юный гриб, открытый зорким оком,
   Замрет, завянет, пропадет она...
   Потом ее вы можете с потоком
   Сравнить -- с огнем, и с лавой, и с грозой...
  
   Не совпадает ли здесь юный Тургенев с великим средневековым лириком любви Руставели, восклицающим:
  
   Я дивлюсь, зачем, бесправно, то, что тайно, делать явно.
   Мысль людская своенравна. Для чего любовь стыдить?
   Всякий срок здесь -- слишком рано.
   День придет, не тронь тумана.
   О любовь -- сплошная рана! Рану нужно ль бередить?
   Любишь, -- знай же тишину...
   ("Носящий барсову шкуру")
  
   Еще несколько отрывков из стихов Тургенева.
   Качаясь медленно, с пригорка, за селом,
   Огромные возы спускаются гуськом
   С пахучей данью пышной нивы;
   За коноплянником, зеленым и густым,
   Бегут, одетые туманом голубым,
   Степей широкие разливы.
   Та степь -- конца ей нет...раскинулась, лежит,
   Струистый ветерок бежит, не пробежит...
   Земля томится, небо млеет...
   И леса длинного, подернутся бока
   Багрянцем золотым, и ропщет он слегка,
   И утихает, и синеет...
   ("Деревня")
  
   Здравствуйте, легкие звезды пушистого первого снега!
   Быстро на темной земле таете вы чередой.
   Но проворно летят за вами другие снежинки,
   Словно пчелы весной, воздух недвижный пестря,
   Скоро наступит зима; под тонким и звучным железом,
   Резвых саней завизжит холодом стиснутый лед.
   Ярко мороз затрещит; румяные щеки красавиц
   Вспыхнут; иней слегка длинных коснется ресниц.
   ("Первый снег")
  
   И эти две божественные строчки из стиха "На охоте летом":
  
   Все раскинулись члены; стихают горячие волны
   Крови; машет на нас темными маками сон.
  
   В этих волшебствующих маках не чувствуется ли уже расцветшей вся магия таких повестей-поэм Тургенева, как "Часы", "Клара Милич" и "Песнь торжествующей любви"?
   Я любопытствую, почему, истинный поэт, всю жизнь свою чтивший и любивший Пушкина, Тургенев отошел, и не отошел, а резко отвратился, от своих стихов? Вся жизнь, вся личность Тургенева полна загадок. Загадкой является и этот вопрос, который я ставлю. Я думаю, что поэты, пошедшие в русской поэзии дорогой пушкинского ямба, уже доведенного до предельного совершенства, и тем самым исчерпанного самим Пушкиным, пошли дорогой неверной. Самый сильный из них, Лермонтов, отнюдь не украсил, -- ни "Демоном", ни другими ямбическими поэмами, -- того, что так хорошо у Пушкина, и наилучшими стихами Лермонтова являются те, где напевно он не следует Пушкину, а близок к народной песне и пользуется размерами, вообще говоря, Пушкину чуждыми, хотя он ими владеет прекрасно, дактилем, амфибрахием и анапестом, что составило, позднее, силу Фета, Некрасова и музыкального русского стиха конца XIX века. Тургенев, быть может, ушел от стихов совершенно непроизвольно, был отброшен от них будто безотчетным, а на деле зорким указанием, чувствуя, что в стихе он явление повторное и производное, тогда как в духе его таятся могучие силы, совершенно первородные и присущие ему, и только ему, как писателю.
   Форма легкой, прозрачной, музыкальной повести-поэмы, где самые действительные, реальные положения и лица превращаются в потусторонние явления и сновидческие призраки, Тургеневым найдена самостоятельно и принадлежит именно ему. Это не символическая сказка Гофмана или Эдгара По и не насыщенное грозным гипнозом видение Бальзака, Гоголя, Достоевского, это именно музыкальные сны, -- не офорты, а пастели, не литавры, а заглушенная виолончель.
   "Природа нам дает таинственный урок" говорит в "Вечере" стих Тургенева. Но тут же и признание:
  
   В моей душе тревожное волненье:
   Напрасно вопрошал природу взором я;
   Она молчит в глубоком усыпленье --
   И грустно стало мне, что ни одно творенье
   Не в силах знать о тайнах бытия.
  
   О тайне бытия исчерпывающую мысль в двух словах, давно, как золотой обруч, бросил нам Гераклит: "Панта реи" -- "Все течет, все в потоке". Тургенев все время чувствует этот поток. И в поэме "Андрей" он говорит:
  
   И мчится жизнь, играя на просторе,
   В далекое, таинственное море, --
  
   и в письме к графине Ламберт, от 1862 года, пишет, из Парижа, что он чувствует себя "на берегу невозвратно текущего океана", "в брызгах и в пене реки времен". Но в то время, как весь Гераклит есть творческое ликование первородного Огня и священное слияние с ним боевой человеческой души, Тургенев, полный того, что в его время называлось резигнацией, пишет в 1856 году из села Спасского той же графине Ламберт: "Должно учиться у природы ее правильному и спокойному ходу, ее смирению". В письме к мадам Виардо, из Парижа, в 1848 году, он делает замечательное определение своего мироощущения: "Ах! Я не выношу неба -- но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю. Я ведь прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая влажной лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, медленно падающие с морды неподвижной коровы, которая только что напилась в пруду, куда она вошла по колено, -- всему тому, что херувимы... могут увидеть в небесах". Мне кажется одно слово здесь неточно: не "созерцать", а "наблюдать". Здесь лишь созерцающее наблюдение художника, а не созерцание философа или поэта, которое всегда приводит к полному утолению, к сознанию неразрывной связи человеческого "я" с Мудрой Силой, управляющей всеми мирами. Художник-живописец, или художник слова, лишь закрепляет данное мгновение, -- поэт, влюбленный в Природу, всегда вбрасывает данное мгновение в бесконечную созвенную цепь Мировой Жизни.
   Именно, как художник-живописец, как прозаик, Тургенев разделяет небо и природу. Поэт -- будь то Фет или Тютчев у нас, или Блейк и Шелли в Англии, или Гёте и Новалис в Германии, -- будучи влюбленником Природы, естественно и неизбежно восходит от земли -- и к облачному простору, к земному небу, и к отдаленнейшему небу звезд, и к внутреннему зодческому Небу Небес.
   Я раскрываю наудачу "Дворянское гнездо". Глава 27: "Ночь, безмолвная, ласковая ночь, лежала на холмах и на долинах; издали, из ее благовонной глубины, Бог знает откуда -- с неба ли, с земли, -- тянуло тихим и мягким теплом". Я раскрываю том стихов Тютчева, "Ночные голоса":
  
   Как сладко дремлет сад темно-зеленый,
   Объятый негой ночи голубой;
   Сквозь яблони, цветами убеленной,
   Как сладко светит месяц золотой!...
   Таинственно, как в первый день созданья,
   В бездонном небе звездный сонм горит...
  
   Вот раздельная линия между художником-прозаиком и художником-поэтом. В высокой своей художественной жизни Тургенев так же загадочно-двойственен и надломлен, как в высокой своей любви. Отказавшись от венка и венца поэта, он потерял дорогу к тому высокому мудрствованию, которое есть неизбежная награда, утоляющая поэта, влюбленного в Природу. Но, отдавшись художественной прозе, он разлил в ней все свои драгоценные свойства поэта так обильно и полно, что чуть не каждой странице Тургенева свойственно описание, а в каждом описании просвечивают все элементы лирики -- они полны такого словесного подъема и проникновения, такой слоговой-звуковой музыки, что хочется воскликнуть словами же Тургенева.
  
   Кто вдруг освободил его? Речам
   Дал звук и силу?
   ("Андрей")
  
   Тургенев своей высокой любовью к художественному слову, постоянным стремлением к золотому обрамлению прозы поэзией и насыщению ее музыкой был неотлучным учителем и спутником моей жизни. Мне было десять лет, когда я прочел первую его повесть-поэму "Первая любовь". Между 14 и 16 годами, когда я искал и нашел в себе поэта, он был любимым моим русским писателем. Когда я писал первые свои книги стихов, я иногда, наудачу раскрыв ту или иную книгу Тургенева, тотчас встречался с сочетанием слов, которое немедленно внушало мне звучную песню. Это свойство тургеневского слова пробуждать во мне песню не утратилось для меня и теперь. Тоскуя перед полночным камином, в пустынном зимнем Капбретоне, три года тому назад я перечитывал "Дворянское гнездо" и прочел слова: "закрыв глаза рукою, в оцепенении очарования...". Оцепенение очарования! -- воскликнула моя мысль в восхищении, лучше сказать нельзя, -- и тотчас возник стих.
  
   ПОЛНОСТЬ ЗНАНИЯ
  
   Я знал скитания,
   И угадания,
   Я знал лобзания
   В луче мгновения.
   Несу им дани я,
   Их крою в ткани я,
   Но полность знания
   Лишь в счастьи пения.
   Без пенья стражду я,
   Лишь песни жажду я
   И лишь однажды я
   Постиг все мление,
   Когда над юными
   Мечтами-струнами,
   И нет, бурунами
   Возникло пение.
   Я только в пении,
   В благодарении,
   Весь в вознесении
   Из мглы страдания
   В певучем рдении,
   В стихе, в горении,
   В оцепенении
   Очарования.
  
   В душной парижской комнатенке, почти вчера, мучительно стремясь ночною своей мыслью в недосяжимую Россию, я перечитывал рассказ Тургенева "Стучит". Та страница, где он говорит: "пока я спал, тонкий туман набежал...", мгновенно перенесла меня в Россию, и стих, проснувшись во мне, обвил эту страницу, как плющ обвивает ствол дерева.
  
   СТУЧИТ
  
   Спал и не спал я. Проснулся. Гляжу.
   Месяц повис беловатым пятном,
   Дымно косит на пустую межу.
   Небо глядит опрокинутым дном.
   Все потускнело. Сереет кругом.
   Всюду поля -- и поля, и поля.
   Кустики, вехи, оврага излом.
   Ветер вздыхает, травой шевеля.
   Сорной травою покрылась земля,
   Месяц глядит, как изломанный щит.
   Гомон угрозный томительно для,
   Где-то телега стучит и стучит.
   Кто-нибудь был или будет убит?
   Посвист разбойников ветер донес.
   Русь -- океан? Расплескался в нем кит?
   Или стучит это -- бегство колес?
   Тучей свиваясь, несчитанность слез
   Льется в бряцанье и смех бубенцов.
   Кровью -- речной обозначился плес.
   Смертью -- на пустоши полнится ров,
   Будет ли это во веки веков?
   Небо да будет лазурный нам щит?
   Сердце, стремясь до родных берегов,
   Кровью -- последнею кровью -- стучит.
  
   Пять у нас великих мастеров сказующего слова, мастеров художественной прозы: Гоголь, Аксаков, Тургенев, Достоевский, Толстой. О Пушкине и Лермонтове, как повествователях, должно говорить особо. Каждый из этих пяти воплощает в себе одну из основных черт многообразной и первородно-богатой русской души. Гоголь -- ее волшебствующая магия, Аксаков -- благолепная истовость ее созерцательности, Достоевский -- ее разоблаченная бездна, мука и радость сострадания, прорицание провидческое, Толстой -- ее земная тяга, богатырь земли, Святогор в гробу, который раз дохнет, силы придаст, -- а еще дохнет, и будет это мертвый дух. Но есть еще одно свойство русской души, которое делает ее странно-особенной среди разных европейских душ. Русская душа застенчива, и это ее пленительность. Тургенев -- застенчивость русской души.
  
   Clamart, 1933. 19 мая
  

----------------------------------------------------------------------------------------

   Впервые опубликовано: "Последние новости", Париж, 1933, 15 и 22 июня.
   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/balmont/balmont_turgenev_kak_poet.html.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru