Бальмонт Константин Дмитриевич
Москва в Париже

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  
  Константин Бальмонт
  
   Москва в Париже
  
  ----------------------------------------------------------------------------
   Бальмонт К. Д. Стозвучные песни: Сочинения (избранные стихи и проза). -
   Ярославль: Верх.-Волж. кн. изд-во, 1990
  ----------------------------------------------------------------------------
  
   Иногда во сне снятся мне белые птицы. Такие сны посещают меня редко, и
  я всегда просыпаюсь счастливый и бодрый после свиданья в сновидении с белой
  птицей. Целый день проходит у меня под знаком доброй приметы, все удается -
  и дело, и встречи, и замыслы. Душа целый день в порядке и внутренней
  сосредоточенности. Не мечется, не рвется, довольна, знает, вполне убеждена.
  Белая птица никогда меня не обманывает.
   Три дня тому назад я проснулся рано утром, прислушался к грохоту
  парижской улицы, но он мне показался уравномеренным. Я отдернул занавеску -
  и замер в восторге. Белые птицы, множество белых птиц, малых и побольше,
  весь воздух Парижа белый, и сонмы вьющихся белых крыльев. Уже не во сне, а
  наяву. И наяву снятся сны убедительнейшие.
   Как в Москве - сто лет тому назад - сто лет? - меньше и много более, -
  как в Москве, что была на иной планете нашей жизни, когда Слово не было еще
  растоптано, а честность и доброта были совсем неудивительной
  повседневностью, - крутился тихий снежный вихрь, шел снег, падали снежинки,
  и вились, обнимались, целовались, прилетали, улетали, танцевали, веяли,
  падали не падали, таяли в воздухе летучие хлопья, веселились белые снежинки,
  и две из них таяли, а двадцать две не таяли, затянулись парижские крыши
  белыми московскими коврами. Московия - она ведь белая, моя Москва зовется
  Белокаменной. От храма до храма в ней белый свет. От крыши до крыши белый
  сугроб. Крыши иногда проваливались. А все-таки в душе глядящей - от таких
  сугробов на крышах - становилось полетно и легко.
   Московия вся в Москве. А Москва вся в снегу. А в снеге не только
  снежинки, а тайны и клады, и свежесть, и радость, и откровения
  неожиданностей. От улицы к улице идет и ведет белая метель. От дома до дома
  сквозь окна, затянутые белыми узорами, - созидатели радужных видений, -
  перекликаются огни и зовут: "Приди, у нас уютно, тебе рады. Пожалуйте,
  милости просим". От месяца к месяцу белый хоровод, снеговое небо, оснеженная
  земля, захваченный снежинками воздух, захваченная вьюгой душа, на полгода в
  горностаевой шубке, на пять и на шесть месяцев, щеки румяные, в сердце
  истома, ждешь не дождешься счастья - придет? не придет? - с холода войдешь в
  тепло, озябнешь - согреешься, подождешь-подождешь, разогреешься, растомишься
  - и тянет уйти в морозную ночь. Идешь. Глядишь. Слушаешь собственный шаг. А
  мысли - в уровень со звездным небом.
   Неужели это было, это быль, а не сказка? Неужели душа была в красоте,
  но красота не овладела миром, а запуталась в случайном, забилась, в
  собственных силках, порвала их, вырвалась, улетела, растаяла, гонись не
  догонишь, лови не поймаешь, не узнаешь, где и ловить, куда направить гон
  своя. Мчись без путей, все дороги - путь. Скользкий, тяжелы", неведомый,
  неопределимый, неопределенный. Знаешь только одно: все дороги - путь,
  приводящий к мокрой липкости, к грязи. А если не грязь, значит - холод
  покрепчал. Морозит. Слава богу. Хоть вовсе замерзнуть, но только бы без
  грязи
   Веселая прихоть приснившейся белой птицы, которая из сновидения
  перепорхнула в длительную явь. И летит. А летя, заворожила шумы огромного
  Города и сделала их уравномеренными. Самокаты - чудовища злые, когда
  налетают на живых, но что до себя, они острожные. То ли они боятся, что от
  московского мороза на парижских улицах подло-мягкие шинные лапы их
  растрескаются, то ли им жутко от возможности раскатиться по остеклевшей
  плоскости и со всего размаха хватиться о столб, но неуютные чудовища
  уменьшились в числе чрезвычайно, попрятались мерзкие зверюги, а если тащатся
  кое-где, то с размерной осторожностью. Скорее туда, где их вовсе нет. В
  издавна привычный малый парк Мюэтт, в колыбель одиноких мечтаний, в
  Молчальницу. И в ставший тихим, и ставший звонким, и ставший белым Булонский
  лес.
   Ну и город, ну и людишки. Город по-московски побелел, стал весь
  красивым, спрятал свой всегдашний серый цвет под благороднейшим, под цветом
  белых роз и видений, мгновенной игрою раскинул везде, разбросал снежные
  кусты и вишневые сады в цвету, а людишки все попрятались. Ведь легкий только
  холодок. Морозит немножко, но назвать это московским морозом можно только из
  нашей страсти к воспоминаниям.
   Все же я очень благодарен здешним людям, что они своим отсутствием дали
  мне возможность чувствовать и думать, что Булонский лес - хороший Русский
  сад, завороженный начинающейся зимой, остуженный и оснеженный, совсем
  опустевший, грудь дышит свободно, зоркий глаз упивается мастерством и
  размахнувшейся по-особенному творческой кистью Природы, живописующей
  красивую прихоть нагромождения белого на белом, - и вот предо мною нечто не
  трех измерений, а четырех.
   Из четвертого измерения, из времени, влившегося в пространство, из
  прошлого времени России в здешнем и нездешнем Русском саду, я вижу большой
  овальный пруд, озеро, легкий, но уже не шуточный на нем ледок, все
  пространство воды затянуто льдом, только у берега, куда я подошел, колотя
  озябшую руку о руку, что-то вроде довольно большой полыньи, и десять белых
  лебедей из боярских времен и дней зябнут в воде, всхлипывают тихонько, не
  знают, куда деться, кончилось лето, неуютно в воде, студено да и пищи
  маловато. Но красивы эти десять лебедей. На холод ли они жалуются тихонько
  или им оттого так неловко, что их не двенадцать? Верно, их было ровно
  двенадцать, да улетел один, а за ним другой. Не досмотрели дозорные. Крылья
  подросли. Нет двух; самых красивых лебедей, первого и второго, они не
  одиннадцатый и двенадцатый.
   Смеющиеся пришли две девушки. Из времени они или из пространства, не
  ведаю, но смеются так по-настоящему Мужчины все попрятались кто куда. А
  девушки не боятся ни внезапной зимы, ни ночного часа, ни садового затишья ни
  лесного безлюдья. Они издали почувствовали, что скучно белым лебедям,
  холодно и голодно. Подошли, посмеялись, друг дружку подталкивают, одна у
  другой белый хлеб вырывает из рук, щиплют его, крошат, бросают куски и
  крошки в остывшую воду, - и сразу лебедям и тепло стало и весело. Друг друга
  отгоняют, каждому хочется поближе быть к девушке, которая, смеясь, протянет
  руку и поманит.
   Но в белом сне наяву девушки мне не нужны. Я тихонько отпрянул в ночь,
  лишь взглянув на их очарование. Я хочу белой тишины, мне нужно сейчас
  отъединение в белом. Ступая настолько бесшумно, как только это возможно, я
  огибаю выгиб озера-пруда и перехожу на противоположный берег. Я тотчас же
  охвачен там восхищенным изумлением. Отойдя от воды и прижимаясь друг к
  другу, там стоят на заиндевевшей, на запорошенной снегом лужайке два черных
  лебедя. Не те улетевшие, эти из другого края. Все в них свое, и все в них по
  сравнению с белыми иное. Они легче, стройнее, их черные крылья - черное
  кружево, шея у четкого, черного лебедя тоньше, длиннее и вовсе змеиная. Но и
  они тоже тоскуют. Им холодно. О забытом ли дальнем Южном острове они
  тоскуют? О навеки потерянном родном? Они прижались один к другому, и я
  осторожно протягиваю свою руку, я касаюсь гибкой спины черного лебедя, я
  тихонько ласкаю ее, а черный лебедь вскинул в белесоватый воздух зимней ночи
  свой алый клюв, и в ночной этой мгле алеющий, и кликнул чуть-чуть. А другой
  в ответ чуть-чуть, еще тише и как будто отдаленнее. Странный дрогнувший
  звук, задрожавший в моем Русском сердце. Точно где-то за дальним холмом
  раздался отзвук гармоники. Точно зимний колдун, в час тоскования, железными
  своими перстами - железо овоздушенное - ударил в некоей подземности по
  бронзовым струнам - бронза легчайшая - и снова тишь, и тишина сама себя
  слушает.
   Чуть-чуть касаясь рукою стройного, черного лебедя, я на мгновенье
  закрываю свои глаза. Ослепшее тело - прозревшая душа. Я в одно мгновение,
  весь вздрогнув, вижу безмерный город из белого камня. Москва. И слитным
  кликом безмерным, приветствуя радость восполненного чуда, торжествуя
  возрожденье того, что умереть не может, от храма к храму несосчитанно гудят
  мои бессмертные колокола, только им дарованными звонными перезвонами.
  
  Париж.
  16 декабря 1925 г.
  
  
   ПРИМЕЧАНИЯ
  
   Очерк написан 16 декабря 1925 г. в Париже, опубликован в журн.
  "Перезвоны" /Рига/, 1926, ? 1. Печатается по публикации в газ. "Лит. Россия", 1988, ? 42.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru