Бакунин Михаил Александрович
Новые письма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "К истории польских отношений М. А. Бакунина".

ЗВЕНЬЯ

СБОРНИКИ МАТЕРИАЛОВ И ДОКУМЕНТОВ
ПО ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ,
ИСКУССТВА И ОБЩЕСТВЕННОЙ
МЫСЛИ XIX ВЕКА

ПОД РЕДАКЦИЕЙ
ВЛАД. БОНЧ-БРУЕВИЧА

V

"ACADЕMIА"
МОСКВА-ЛЕНИНГРАД
1935

   

M. A. Бакунин

Новые письма

С вступительной заметкой H. M. Мендельсона

"К истории польских отношений М. А. Бакунина"

   После краха польского восстания 1830--1831 годов очень много поляков очутилось в эмиграции. Не говоря уже о множестве чиновников и лиц свободных профессий, за границей оказался сейм в полном составе и революционная армия в количестве 70 000 человек. Часть польской эмиграции осела в Прусской и Австрийской Польше, но все наиболее видные участники восстания направились в Швейцарию, Францию и Англию. Особенно много польских эмигрантов поселилось во Франции. В рядах эмиграции очень быстро началось расслоение, и она разделилась на два лагеря -- аристократический и демократический. Первый, руководимый князем Адамом Чарторижским (1770--1861), возлагал все свои надежды на дипломатическое вмешательство западно-европейских правительств в русско-польские отношения и мечтал о восстановлении таким путем аристократической монархии во главе с Чарторижским. Левые элементы "группировались вокруг "Демократического общества", основанного в 1832 году; они рассчитывали на помощь не правительств, а революционных демократии Запада, настаивали на необходимости самостоятельной организации, на полном разрыве с партией Чарторижского.
   Так же быстро началось расслоение и в среде самого "Демократического общества" и примыкавших к нему элементов. Одни видели возможность восстановления Польши лишь при помощи международного революционного демократического движения. Другие все надежды возлагали исключительно на восстание народных масс в Польше. Еще больше разногласий вызывал социальный вопрос. Уничтожение барщины и наделение крестьян землей -- эти лозунги объединяли большинство польской демократической эмиграции, но, в то время как одни стояли за бесплатное отчуждение помещичьей земли, другие настаивали на выкупе. Было также меньшинство, проповедывавшее полное уничтожение частной собственности на землю, находившееся под влиянием идей утопического социализма, в конце концов отколовшееся от "Демократического общества" и образовавшее новую организацию -- "Lud Polsèki" ("Польский народ") {Witold Narkiewicz-Iodko и Szymon Dykstain, Polski socializm utopiczny na emigracyi, Krakow 1907.-- О манифестах "Демократического общества" (1831) и "Польского народа" (1835) см. стр. 8--19. Ссылаясь на уставную грамоту "Польского демократического общества" (Société Démocratique Polonaise, acte de fondation, Paris 1832, p. 25), Наркевич-Иодко видит уже в ней зачатки социалистических устремлений, когда она говорит о "небольшом числе привилегированных людей, которые на основе старинного предрассудка и такого же злоупотребления присвоили себе исключительное право пользования плодами земли, которая должна бы принадлежать всем".}.
   Отношения М. А. Бакунина к этой польской эмиграции ни разу не были предметом специального изучения ни в русской, ни, насколько мне известно, в польской литературе. Касающийся этого вопроса материал, разбросанный по разным местам, разумеется использован в работах В. П. Полонского и особенно Ю. М. Стеклова {Вяч. Полонский, Михаил Александрович Бакунин. Жизнь, деятельность, мышление, т. I, Бакунин-романтик; Ю. М. Стеклов, Михаил Александрович Бакунин. Его жизнь и деятельность (1814--1876), тт. I--IV.}.
   Весьма ценным к нему дополнением являются печатаемые ниже два письма Бакунина. Они заслуживают самого пристального внимания биографов Бакунина -- и содержащейся в них характеристикой членов польской колонии Брюсселя, и сведениями о брюссельском выступлении Бакунина, и указанием на факты, связанные с той клеветой на Бакунина, которая, по его настойчивым неоднократным утверждениям, зародилась в недрах русского посольства в Париже, но восприемниками которой при ее появлении на свет были поляки.
   Тексты писем мы даем по фототипическим снимкам с пометой: "List M. Bakunina ze zbioron Biblioteki Miejskiej w Bydgoszczy (Polska)", т. е. -- "Рукопись M. Бакунина из собрания Городской библиотеки в Быдгоще {Немецкое название -- Бромберг.} (Польша)". Подлинник первого письма написан на шести страницах почтовой бумаги обычного формата; второе занимает четыре неполных страницы такой же бумаги. Французский текст обоих писем, часто заставляющий вспомнить слова Тургенева о том, что Бакунин плохо знал языки {См. "Воспоминание о Тургеневе" Н. А. Островской в "Тургеневском сборнике", составленном Тургеневским кружком под руководством Н. К. Пиксанова, кн-во "Огни", стр. 95.}, довольно неразборчив, местами с трудом поддается прочтению. Подписаны оба письма каракулеобразными инициалами. На первом письме, рядом с ними, в скобках и чужой рукой: Bakounin. Вверху правой страницы, рядом со штемпелем библиотеки, тоже чужой рукой: "à Lempicki S. Janv. 1847" {Фототипии этих обоих писем, поистине прекрасно сделанные опытным мастером, получены нами при посредстве нашего полпредства в Варшаве. Эти фототипии в настоящее время хранятся в Центральном музее художественной литературы, критики и публицистики в Москве, где они значатся по книге поступлений No 107. Ред.}. Эта хронологическая помета взята из подлинника, где она замыкает первую часть письма, стоит перед его продолжением на другой день. Я предполагаю, что, датируя письмо, Бакунин допустил ошибку, нередкую в любой эпистолярии, относящейся к первым дням только что начавшегося года, а именно -- вместо 1848 года пометил письмо 1847 годом. Предполагать такую ошибку меня заставляет обращение к фактам биографии Бакунина, а также содержание первого письма и его сопоставление с уже давно опубликованным письмом Бакунина к П. В. Анненкову из Брюсселя от 28 декабря 1847 года. Как явствует из его содержания, первое из публикуемых ниже писем написано, несомненно, из Брюсселя. Насколько мы знаем, Бакунин впервые был в Брюсселе в 1844 году. Заочно приговоренный русским судом "к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь в каторжную работу с тем, чтоб имение его было взято в секвестр", Бакунин почувствовал, что ему нельзя долее оставаться в Швейцарии и, в обществе своего друга, Адольфа Рейхеля, весной 1844 года перебрался в Брюссель {Вяч. Полонский, Бакунин, т. I, изд. 2-е, 1925, стр. 152; Ю. Стеклов, Михаил Александрович Бакунин. Его жизнь и деятельность, т. I, 1926, стр. 168.}. Оттуда, в июле того же 1844 года, как утверждает Бакунин в "Исповеди" {М. А. Бакунин, Исповедь и письмо Александру II. Вступительная статья "Михаил Бакунин в эпоху сороковых -- шестидесятых годов" Вяч. Полонского, Гиз, 1921, стр. 57.}, он переехал в Париж и, судя по имеющимся данным, не был в Брюсселе до конца 1847 года. 17/29 ноября этого года Бакунин выступил на банкете, который ежегодно устраивала польская эмиграция в Париже в память польского восстания. За это выступление Гизо выслал Бакунина из Парижа, и последний отправился в Брюссель {Вяч. Полонский, назв. книга, стр. 182 -- 183; Ю. Стеклов, назв. книга, стр. 225, 230.-- Речь Бакунина, отразившаяся на его судьбе и занимающая видное место в его литературном наследстве, напечатанная в газете Ледрю-Роллэна "La Réforme", видимо тогда ке в рукописных переводах проникала в Россию. Так, например, в рукописном отделении Ленинской библиотеки, под No 3720/VIII, хранится такой перевод под заглавием: "Семнадцатая годовщина Польской революции. Речь, произнесенная в собрании, бывшем в Париже в день торжества этой годовщины 29 ноября 1847 года Михаилом Покуниным (sic!), русским эмигрантом". После текста речи в скобках читаем: "Взрыв рукоплесканий сопровождает последние слова, долгое и живое волнение следует за этой речью".}. Клевета, о которой Бакунин говорит в публикуемом ниже письме, дала о себе знать в польских кругах именно в связи с выступлением Бакунина на ноябрьском банкете. Демонстрация, упоминаемая Бакуниным в публикуемых ниже письмах и предположительно намечавшаяся им на 20 января,-- это, несомненно, собрание 14 февраля 1848 года в Брюсселе, устроенное польскими демократами при участии Бакунина для того, чтобы почтить память борцов, погибших за русскую и польскую свободу. Об этом выступлении Бакунин писал Анненкову в упомянутом выше письме из Брюсселя от 28 декабря 1847 года: "Я, вероятно, скоро должен буду снова ораторствовать; покамест не говорите об этом, кроме Тургенева, никому; я боюсь, чтоб через Сазонова не узнали об этом товянщики, а дело еще не совсем решено". И только что цитированное письмо к Анненкову, и публикуемое нами ниже письмо говорят о польской эмиграции Брюсселя. Вновь публикуемое письмо -- гораздо подробнее и совсем в других тонах, чем письмо к Анненкову, хотя некоторые нотки общи и тому и другому. Анненкову Бакунин писал так: "Из поляков видел я Лелевеля, Скржнецкого (sic!), графа Тишкевича (sic!) и еще двух, которых и называть не стоит. Исключая Лелевеля, с которым я знаком уже с давних лет, все другие мне как-то несимпатичны; они составляют особенную партию под предводительством Тишкевича и довели мелкую ненависть и сплетни, эту общую болезнь всех эмиграции, особливо польской, до высшей степени развития" {П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835--1885 годов, Спб. 1892, стр. 621.-- Я привожу цитаты из анненковского письма с поправками, внесенными в его текст Ю. М. Стекловым после обращения к подлиннику (Ю. Стеклов, назв. книга, стр. 231).}. Разумеется, поляку писать о его земляках и их деле Бакунин не мог так же, как своему русскому приятелю, да еще при его не раз отмечавшейся биографами способности приноравливаться к личности своего корреспондента. Совокупность всех только что приведенных данных дает, мне кажется, право говорить об ошибке, допущенной Бакуниным в датировке первого письма: его надо отнести к 1848 году.
   Кому адресовано это письмо -- затрудняюсь сказать с точностью. Вероятно, Лемпицкий был один из тех примыкавших к "Демократическому обществу" поляков, которым Бакунин "хотел предложить совокупное действие на русских, обретавшихся в Царстве польском, в Литве и в Подолии, предполагая, что они имеют в сих провинциях связи, достаточные для деятельной и успешной пропаганды". Целью этого "совокупного действия" Бакунин ставил "русскую революцию и республиканскую федерацию всех славянских земель -- основание единой и нераздельной славянской республики..." {"Исповедь", стр. 63.}. Фамилия Лемпицкого встретилась мне дважды: "Lempicki obers" (полковник) значится в офицерских списках гарнизона Модлина, а затем в сентябре 1831 года в списке сенаторов находим Людвига Лемпицкого {Richard Otto Spacier, Geschichte des Auîstandes des Polnischen Volkes in den Jahren 1830 und 1831, т. III, изд. 2-е, Штутгарт 1834, стр. 441, 384.}.
   Второе из публикуемых ниже писем по содержанию примыкает к первому и писано, судя по содержанию, вскоре после него, во второй половине января 1848 года. Затрудняюсь сказать, кто такие Владислав, Михаил, которым оно адресовано.
   Оба эти письма мы даем здесь в переводе на русский язык.
   

I

   Вот, наконец, и я, дорогой мой Лемпицкий; я не хотел писать Вам, не познакомившись хоть немного с польской эмиграцией Брюсселя. Уже из этих слов Вы поймете, что большая часть того, что я Вам здесь расскажу, должна остаться свято между нами, так как я не хотел бы сделаться для польской эмиграции новым источником и новым поводом сплетен. Мы, наконец, окончательно установили срок празднования 26 декабря,-- правда, немного поздно, так как оно состоится только около 20 января, но лучше поздно, чем никогда, а затем -- Вы не имеете понятия о всех трудностях, которые я здесь встретил, и не столько в злой воле, сколько в апатии, безразличии Ваших брюссельских земляков. Взятые порознь, почти все они исполнены добрых намерений, но все вместе, как партия, они ровно ничего не стоят. Тышкевич может гордиться тем, что он возглавляет мертвый корпус; сам он лично очень приятный человек, но я сомневаюсь, чтоб его политическая стоимость была велика; я еще не нашел в нем тех могучих и молодых струн, трепетание которых одно способно приводить в движение и заставлять трепетать сердца нового поколения,-- это превосходнейшее издание старой истории; с известным недоверием, очень заметным, хотя и завуалированным манерами светского человека, он смотрит на движение Ваше и мое и спрашивал меня, не был ли Владислав коммунистом; я ответил на это, что строго-политически -- нет, и попытался показать ему огромную разницу между славянской общиной и фаланстером. В самом деле, это не человек будущего; возможно, что он сохранил еще полезные связи в стране и приберегает их; но я вижу, что в серьезном деле его имя и его поддержка, с претензиями и притязаниями личного характера, которые непременно сюда примешаются, далеки от того, чтоб служить большой помощью, а будут только огромной помехой. Таково мое мнение; впрочем, возможно, что я ошибаюсь, и если, при более частых встречах, я изменю свой взгляд на его счет, я откровенно скажу Вам об этом. Откровенность, откровенность абсолютная, всегда была основой всех моих отношений с Владиславом и Вами, и она всегда будет существовать между нами, полная, всецелая, как единственный фундамент, на котором мы могли бы создать дело, столь трудное, как наше. Не правда ли, друзья? С другими я бывал иногда дипломатом,-- правда, всегда скрепя сердце,-- может быть, бываю им еще и теперь, часто принуждаемый к тому людьми, среди которых я должен изворачиваться,-- с Вами двумя -- никогда. Вы можете на это рассчитывать. Мне нет нужды просить того же у Вас, так как я уверен в этом. Разумеется, я был также у Лелевеля и часто буду с ним видеться; я глубоко уважаю его, как личность, я благоговею перед ним,-- во многих отношениях это святой старец, но больше, чем когда-нибудь, я снова нахожусь во власти печальной уверенности, что это человек разбитый и совершенный нуль в политике;-- он одновременно и недоволен, и доволен всем, он и любит, и презирает все, а главное -- он потерял всякий политический такт, так как допустил вовлечь себя здесь в Демократическое интернациональное общество, которое до настоящего времени представляет из себя место величайшего лганья, какое только можно себе представить, сцену для рассуждений [1 сл. нрзб.] и лишенных всякого живого и практического смысла, неиссякаемый источник скандалов, т. е. то, чего поляки, на мой взгляд, должны избегать прежде всего, имея достаточно своих собственных и будучи по самой природе своего настоящего политического положения обязаны к величайшей сдержанности. Кроме того, он связался с одним польским евреем, известным Люблинером, существом чрезвычайно отталкивающим, назойливым и скучным (a jak ze pan delikatny rosum masz!!!) {а какой же у пана скромный умишко!}, в высшей степени презираемым всеми, который, позорно провалившись в нескольких предприятиях, бросился в польскую демократическую партию, повидимому, затем, чтоб и ее покрыть своей славой. Я не буду вам говорить о Константине Залесском; он добр, но очень смешон. Однако он и Семикальный приняли на себя самый большой труд по организации обхода {Так написано во французском тексте письма. Перед политическими выступлениями эмигрантов нередко приходилось заранее подготовлять аудиторию, что совершалось путем обхода политических друзей и родственных политических организаций. Во время таких обходов выяснялось настроение будущей аудитории или собрания и нередко вырабатывалась программа действия на том или другом собрании, намечались ораторы, предварительно вырабатывался текст резолюций и пр. и т. п. Прим. ред.}. Семикальный воистину превосходный человек, с очаровательным характером, немного литератор, наклонен к аристократии, но полон доброй воли. Его жена -- существо замечательное, истинная полька, полная веры, любви к родине и с сердцем, открытым всем благородным и прекрасным внушениям; эти двое встретили меня там воистину по-братски и глубоко тронули своим добрым и симпатичным приемом. Но знаете ли, кто еще тронул меня приемом, который он оказал мне? Это генерал Скжинецкий. В сторону его католические и пусть даже немного иезуитские мнения, в сторону теорию божественного права,-- мнения и теория, по поводу которых у нас было не мало споров,-- за исключением этого я нашел в нем истинное польское и славянское чувство. В другой раз я буду говорить с Вами дольше, у меня есть еще много что Вам рассказать. Но уже поздно -- больше 2 часов -- прощайте, иду спать. Спокойной ночи. Я постараюсь увидеть во сне Вас. Это в достаточной мере приятное сновидение. Завтра утром я окончу мое письмо и отошлю его Вам.
   

8 января 1847.

   Лелевель будет председательствовать 20 января. Он проявил много доброй воли и сам приложил много труда, чтоб организовать дело. Я готовлю свою речь, она будет, в частности, направлена против панславизма и будет содержать революционный призыв к русским. Надеюсь, что Вы останетесь ею довольны. Приедете ли Вы? Увидеть Вас здесь для меня было бы больше, чем удовольствие. С тех пор, как я Вас покинул, я ни с кем не мог говорить откровенно; я постоянно должен более или менее прибегать к оговоркам в моих беседах, и мне часто не хватает симпатических слов вроде тех, которые Вы и Ваши друзья так хорошо умели мне говорить, я боюсь иногда заледенеть из-за политики. Вы, конечно, помните Ваше обещание держать меня в курсе всего, что будет делаться вокруг вас, у вас и между вас; не пустое любопытство заставляет меня желать знать все это,-- я убежден, что, только непрерывно оставаясь в живых отношениях с живой партией эмиграции, найду я достаточно сил, чтоб выдержать трудную борьбу, которую я начал и на которую смотрю теперь, как на единственное дело моей жизни.
   Еще одно слово, прежде чем закончить это письмо. Рейхель написал мне, что Вы ему сказали, будто Головин, дорогой мой земляк, с кем-то другим (подозреваю, что это Пелчинский), дурно говорил обо мне у князя Чарторижского. Доставьте мне удовольствие -- напишите все подробности, какие Вы знаете. Если в том, что он говорил, есть что-нибудь серьезное, мне неизбежно придется обратить внимание, не для того, чтобы драться с ним, потому что он негодяй и трус, но для того, чтоб принудить его к молчанию и остановить клевету в самом начале; для меня очень важно, чтобы мои отношения с поляками не были омрачены никакой клеветой, чтоб они оставались чисты и ясны, без какой бы то ни было примеси и без малейшей тени всякого подозрения.
   Рассчитываю на Вашу дружбу для всяких справок, какие мне будут необходимы.

Преданный Вам М. Б.

   Дружески напомните обо мне моим друзьям, кланяйтесь Островскому, скажите Маглинскому [?], что я вскоре ему напишу, чтоб поблагодарить за его доброе письмо.
   Передайте мои почтительные приветы госпоже Ро [конец фамилии не разобран].
   
   Празднование 26 декабря.-- Первоначально предполагалось устроить празднование 26 декабря, т. е. 14 декабря по старому стилю, приурочив его к воспоминанию о выступлении декабристов.
   Тышкевич -- граф Викентий Тышкевич, глава восстания в Подолин и Украине.
   Владислав.-- Мне не удалось выяснить, о ком здесь идет речь. Коммунизм Бакунин считал "необходимым, неотвратимым результатом экономического и политического развития Западной Европы", а в примечании подчеркивает, что говорит лишь об этой последней, "потому что на Востоке и ни в одной славянской земле,-- разве только кроме Богемии и отчасти Моравии и Шлезии,-- коммунизм не имеет ни места, ни смысла" {"Исповедь", стр. 53.}.
   Лелевель -- Иохим Лелевель (1786--1861), польский политический и общественный деятель, историк. Как депутат сейма содействовал подготовке революции 1830 года. После революции -- член временного правительства демократического крыла движения. Когда русские войска заняли Варшаву, Лелевель эмигрировал во Францию и поселился в Париже, где руководил Польским национальным комитетом, В 1833 году Лелевель был вынужден покинуть Францию и поселиться в Брюсселе.
   Демократическое интернациональное общество.-- Речь идет о "Демократическом обществе для объединения всех стран", основанном незадолго до приезда Бакунина в Брюссель. В его деятельности принимал большое участие Людвиг Люблинер, о котором так отрицательно отзывается Бакунин. К моменту настоящего письма Бакунин был против него особенно раздражен: в хлопотах по устройству коммеморативного собрания, как видно из письма, очень трудных и надоедливых, Люблинер был конкурентом Бакунина, хлопотал об устройстве другого чествования -- годовщины Краковского восстания {Митинг состоялся на восемь дней позже того, на котором выступил Бакунин. "В том же (1846) году в Брюсселе основалось Международное демократическое товарищество, которое в канун Французской революции, по предложению своих членов Лелевеля и Людвига Люблинера, 22 февраля приняло деятельное участие в торжественном чествовании годовщины Краковской революции. Председательствовал адвокат Spiltoorn. Выступали бельгийцы, немцы, поляки и французы. От имени немцев выступали Маркс и Энгельс. Польскими ораторами были Окнинский, Люблинер и Лелевель" (В. Limanowski, History a democracyi polskiej w epoce porozbiorowej, изд. 2-е, ч. II, Варшава -- Краков 1922, стр. 209).}.
   Константин Залесский играл одно время довольно видную роль среди польской эмиграции Швейцарии. Когда поляки-эмигранты, жившие в Швейцарии, испугались ноты Германского союза от 15 мая 1833 года с выражением уверенности, что швейцарское правительство не поставит Германский союз в необходимость обратиться к мерам, предписываемым заботами об общественном спокойствии, а само будет противодействовать революционным замыслам поляков-эмигрантов,-- последние 20 мая подали швейцарскому правительству адрес. В качестве секретаря его скрепил Константин Залесский {"Польская эмиграция до и во время последнего мятежа 1831--1863 гг." (извлечение из "Вестника Западной России", Вильна 1866), стр. 35.}. Вероятно, это то же лицо, о котором пишет Бакунин.
   Семикальный и его жена.-- Сведений об этих лицах собрать не удалось.
   Скжинецкий -- выдающийся деятель польского восстания 1830--1831 годов, генерал. Он родился в 1786 году и в молодости служил в польских войсках под знаменами Наполеона. В начале восстания командовал Третьей пехотной дивизией польской армии. После сражения при Грохове, 13 февраля 1831 года, где Скжинецкий особенно отличился, он был назначен командующим польской армией вместо отстраненного Радзивилла {А. К. Пузыревский, Польско-русская война 1831 года, Спб. 1886, стр. 8, 37-44, 46.}.
   Я готовлю свою речь...-- Бакунин имеет в виду речь, произнесенную им в Брюсселе 14 февраля 1848 года на собрании, организованном для того, чтобы почтить память погибших борцов за польскую и русскую свободу: С. Конарского -- с одной стороны, пятерых казненных декабристов -- с другой. Речь Бакунина не сохранилась, но, в параллель к сообщаемому в письме, он так говорит о ее содержании в "Исповеди": "В этой речи, бывшей как бы развитием и продолжением первой (т. е. произнесенной в Париже), я много говорил о России, об ее прошедшем развитии, немного о древней вражде и борьбе между Россиею и Польшей, говорил также и о великой будущности славян, призванных обновить гниющий западный мир; потом, сделав обзор тогдашнего положения Европы и предвещая близкую европейскую революцию, страшную бурю, особенно же неминуемое разрушение Австрийской империй, я кончил следующими словами: "Préparons nous et quand l'heure aura sonné que chacun de nous fasse son devoir" ("Приготовимся, и когда час пробьет, пусть каждый помнит свой долг") {"Исповедь", стр. 63--64; В. Полонский, назв. книга, стр. 184; Ю. Стеклов, назв. книга, стр. 232.}. Надо думать, что речь была очень сильной: пламенной называет ее автор статьи в No 267 "Dresdener Zeitung" от 14 ноября 1849 года" {Перевод названной статьи и комментарии к ней даны в очень содержательной работе Б. Николаевского "Бакунин эпохи его первой эмиграции в воспоминаниях немцев-современников", "Каторга и ссылка", 1930, кн. 8--9.}.
   Рейхель -- Адольф Рейхель (1817--1896), немецкий музыкант (композитор, муж М. К. Эрн, вместе с Герценом и его семьей приехавший в 1847 году за границу. Один из самых близких друзей Герцена и Бакунина. С 1843 по 1846 год он сопровождал последнего во всех его скитаниях по Европе. С 1867 года Рейхели оставили Германию и поселились в Берне, где Рейхель занял пост директора консерватории, Бакунин скончался в доме Реихеля. О своих отношениях к Герцену и Бакунину Рейхель рассказал в интересных воспоминаниях, окрашенных неподдельной, искренней симпатией (они помещены в драгомановском издании "Писем Бакунина", Женева 1896). О самом Рейхеле см. "Отрывки из воспоминаний М. К. Рейхель", М. 1909. Громадное количество писем Герцена к Рейхелю и его жене напечатано в "Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена", под ред. М/ К. Лемке.
   Головин -- Иван Гаврилович Головин (р. 1816, ум. около 1890), один из первых русских эмигрантов и автор первой революционной брошюры на русском языке, напечатанной за границей,-- "Катехизис русского народа", Париж 1849. Одно время Герцен относился к Головину как к эмигранту и политическому союзнику, однако довольно быстро отсутствие серьезных политических убеждений у Головина, его моральная неустойчивость привели Герцена к разрыву с ним. С 1S55 года Головин начал хлопоты об амнистии, которую и получил в следующем году. Правом въезда в Россию Головин не воспользовался и продолжал издавать за границей по-русски, по-немецки и по-французски ряд журналов, газет, сборников, тщетно пытаясь повыгоднее продать свое перо русскому правительству. В конце концов он опустился до того, что предлагал ему самые обыкновенные шпионские услуги. Упоминание о Головине в связи с началом клеветы на Бакунина очень любопытно: в 1853 году Головин, рядом с Герценом, Ворцелем и Мадзини, выступил на защиту сидевшего в Петропавловской крепости Бакунина против клеветнических выпадов английской газеты "Morning Advertiser" {См. Ю. Стеклов, назв. книга, стр. 448--461.}. О Головине см. А. И. Герцен, "Былое и думы", в трех томах, изд. "Academia", Комментарии, Указатель личных имен, стр. 488--498; см. также "Первая революционная брошюра русской эмиграции", с вступ. заметкой Г. Бакалова, "Звенья" No 1, стр. 195--217.
   Пелчинский и Маглинский,-- Собрать сведения об этих польских эмигрантах не удалось.
   Чарторижский -- князь Адам Чарторижский (1770--1861), видный польский политический деятель. С 1795 года жил как заложник при дворе Екатерины II и сблизился с будущим императором Александром I. По вступлении последнего на престол был его ближайшим советником и -- с 1803 года -- министром иностранных дел. После побед над Наполеоном потерял влияние на Александра I и с 1823 года устранился от какого бы то ни было участия в управлении. После революции 1830 года -- глава польского правительства как представитель аристократической партии. В эмиграции Чарторижский тоже был представителем аристократической ее части. В 1833 году эмигранты-демократы объявили Чарторижского "недостойным доверия" и "врагом демократии", Островский.-- Среди польской эмиграции в Париже Островских было несколько. Здесь речь идет, вероятно, о Христиане Островском, сыне маршала последнего сейма графа Островского. Хр. Островский играл заметную роль в демократической левой польской эмиграции. См. отзыв русского посольства о семье Островских в заметке Г. Бакалова, упомянутой выше ("Звенья" No 1).
   

II

   Дорогой друг, я не ответил Вам до сих пор, потому что не мог сообщить ничего окончательного. Наконец дело выяснилось: обход {См. прим. 2 к предыдущему письму на стр. 238.} состоится в понедельник 31 [января] или, самое позднее, во вторник 1 февраля. В нем будут участвовать исключительно одни поляки,-- иностранцы не будут выступать и будут допущены лишь в качестве публики, без права голоса. Предлог нашего собрания будет -- чествование памяти Пестеля, Рылеева и etc. Цель -- сделать дальнейший шаг в сближении наших двух стран. Это будет шаг одинаковый с той и с другой стороны, шаг серьезный, без малейшей эксцентричности за или против России, но прежде всего откровенный. Я изложу откровенно все наиболее трудные стороны вопроса и надеюсь, что сказанное мною будет хорошо, так как чувство, которое меня одушевляет, искренно и глубоко.
   Если Вы пошлете адрес, это будет огромной поддержкой для меня, но если один из Вас лично явится в Брюссель, это будет счастьем. Во всяком случае, сделайте то или другое, прошу Вас, а если есть хоть малейшая возможность,-- то и другое одновременно.
   Еще одно, дорогие друзья,-- я ведь адресую это письмо и к Владиславу, и к Михаилу. Несколько дней тому назад я получил длинное письмо от Велеглосского,-- письмо, исполненное доброты и дружбы по отношению ко мне, но из которого ясно, что в данный момент в Париже распространяются клеветы на мой счет. В чем они состоят, я не знаю,-- достаточно того, что они существуют. Главный их источник, разумеется, русское правительство и его агенты. Повидимому, и Головин тут замешан, по найму и под чуждым влиянием или за свой личный счет -- почем я знаю? Велеглосский очень деликатно просил меня послать ему маленькую биографию, короткое описание моей прошлой жизни, чтобы ответить на все эти недостойные нападки. Ну, вот, у меня отвращение от этого дела... я не мог бы писать о себе самомъ и я решил прибегнуть к добрым дорогим друзьям, Вам вверить мою честь и защиту моей затронутой репутации. Повидайтесь с Велеглосским, и спросите его от моего имени,, чего собственно он хочет и почему он этого хочет,-- поговорите затем с Анненковым, с молодым Тургеневым, который с давних пор знает меня и всю мою семью, с Гервегом и со стариком Бернацким в особенности,-- он будет метать громы и молнии за меня, я в этом уверен... Исследуйте все клеветы, если это окажется нужным, составьте сообща мою биографию, вообще примите все меры, какие найдете полезными. Я вверяю Вам мою честь одновременно и как полякам и как друзьям, чью дружбу я уже испытал. Я прошу Вас сделать для меня то, что при случае я не преминул бы сделать для Вас,-- и я уверен, что Вы мне не откажете и не потеряете ни одного мгновения... Ведь каждое мгновение важно, когда дело идет о Дурных слухах. С Велеглосским будьте добры и мягки, так как я бесконечно ему благодарен за то, что он говорил со мной с такой благородной откровенностью. Скажите ему, что после 31 февраля [sic!] я подробно отвечу на его письмо.
   Жду Вашего ответа. И Вам я буду писать скоро.

Преданный вам М. Б.

   
   Владислав, Михаил.-- Личности адресатов Бакунина остались невыясненными, точно так же, как и личность Велеглосского, к которому Бакунин их направляет.
   Распространяются клеветы на мой счет...-- Русскому послу во Франции, Киселеву, показалось мало, что Бакунин по его ходатайству выслан из Парижа,-- он стал распускать слухи, что Бакунин -- агент русского правительства, которое, ввиду крайней невоздержанности Бакунина на язык, решило отказаться от его услуг. Бакунин протестовал, а министр внутренних дел Дюшатель, на запрос в палате депутатов, отвечал ничего не объяснявшими, неясными намеками, которые лили воду на мельницу врагов Бакунина. Последний поместил в газете "La Rélorme" от 10 февраля 1848 года открытое письмо к Дюшателю, требуя доказательств его инсинуаций. А клевета росла. "В это самое время,-- вспоминал Бакунин в "Исповеди",-- поляки более, чем когда-нибудь, стали смотреть на меня с недоверием, к моему удивлению и не малому прискорбию, пронесся в первый раз слух, что будто бы я тайный агент русского правительства. Слышал я потом от поляков, что будто бы русское посольство в Париже на вопрос министра Guizot [Гизо] обо мне ответило: "C'est un homme qui ne manque pas de talent, nous l'employons, mais aujourd'hui il est allé trop loin" {"Это человек не без способностей; мы пользуемся его услугами, но теперь он зашел слишком далеко".}, и что Duchâtel [Дюшатель] дал знать об этом князю Чарторижскому, слышал также, что министр Duchâtel донес обо мне к бельгийскому правительству, что я не политический эмигрант, а просто вор, укравший в России значительную сумму, потом бежавший, и за воровство и за бегство осужден на каторжную работу. Как бы то ни было, но эти слухи вместе с другими вышеупомянутыми причинами сделали всякую связь между мною и поляками невозможной" {"Исповедь", стр. 64.}. Не указываю дальнейших моментов в развитии клеветнической кампании против Бакунина: они выходят за хронологические рамки, охватываемые публикуемыми письмами. Отмечу лишь, что статья в No 267 "Dresdener Zeitung" от 14 ноября 1849 года, о которой уже была речь, содержит следующее заявление, несколько противоречащее только что приведенным указаниям "Исповеди": "...клевета долго держалась, и даже его (Бакунина) пламенная речь в Брюсселе в честь русских революционеров -- Пестеля, Рылеева и др., когда Бакунин горячо выступил в защиту молодой России, не совсем сняла с него это подозрение. Только постоянное и тесное общение его с Лелевелем и другими стоящими вне всяких подозрений польскими революционерами сняло с него это позорное клеймо" {Назв. статья Б. Николаевского в "Каторге и ссылке" 1930, кн. 8 (9).}. В трудах Полонского и Ю. М. Стеклова, неоднократно здесь цитированных, собран обширный материал, касающийся клеветы на Бакунина. См. также "Материалы для биографии Бакунина. Бакунин в Первом интернационале", т. III, ред. и прим. Вячеслава Полонского, Гиз, 1923.
   Анненков -- Анненков Павел Васильевич (1813--1887), журналист, литературный критик и мемуарист, в сороковых годах близкий к кружку западников. Он рассказал много интересного о Гоголе, Белинском, Герцене, Огареве, Бакунине, Тургеневе и других выдающихся русских людях. Он был писцом, которому Гоголь в Риме диктовал свои "Мертвые души". Он был посредником между Герценом и русскими корреспондентами его "Колокола". Ни одна строка Тургенева не появлялась в печати без предварительного одобрения Анненкова. С 1840 по 1848 год Анненков почти беспрерывно жил за границей. Интересуясь социальными явлениями, Анненков знакомится с Прудоном и Марксом. Известно большое письмо Маркса к Анненкову, написанное по просьбе последнего и критически разбирающее учение Прудона. Большая заслуга Анненкова -- издание первого полного собрания сочинений Пушкина (1853--1856). Его ценные мемуары до сих пор не утратили своего крупного значения. Важнейшая их часть переиздана в 1928 году, под редакцией и с вводной статьей Б. М. Эйхенбаума (П. В. Анненков, Воспоминания, изд. "Academia"),
   Тургенев -- Иван Сергеевич Тургенев (1818--1883); был очень близок с Бакуниным. Последний писал родителям 3/15 мая 1841 года: "После вас, Бееровых и Станкевича он единственный человек, с которым я действительно сошелся" {А. А. Корнилов, Годы странствий Михаила Бакунина, 1925, стр. 73.}. Бакунин послужил для Тургенева моделью при создании образа Рудина {См. работу Н. Л. Бродского "Бакунин и Рудин", "Каторга и ссылка" 1926, No 5, а также отдельный оттиск под заглавием: "Михаил Бакунин. 1876--1926. Неизданные материалы и статьи".}.
   Гервег -- Гервег (1817--1875), немецкий поэт и политический деятель, близок к делам польской эмиграции в Париже. Предполагают, что выступление Бакунина на польском митинге в Париже 29 ноября 1847 года было подготовлено при участии Гервега {Назв. комментарии к "Былому и думам", изд. "Academia", стр. 351.}.
   Бернацкий -- граф Алоизий-Проспер Бернацкий (1778--1854), польский агроном и общественный деятель; министр финансов в революционном правительстве 1831 года. Живя как эмигрант во Франции, продолжал заниматься агрономией. В "Исповеди" Бакунин говорит, что познакомился с Бернацким у Ник. Ив. Тургенева, называет его "добрым почтенным стариком", который, живя вдалеке от партийных интересов эмиграции, занимался исключительно своею польскою школою" {"Исповедь", стр. 58.}.
   

III
Расписка М. А. Бакунина

   Из того же рукописного собрания Городской библиотеки в Быдгоще, где хранятся публикуемые в настоящем выпуске "Звеньев" письма Бакунина к Лемпицкому, даем текст расписки Бакунина. В ней упоминается имя того же Лемпицкого. Фотоснимок этой расписки принадлежит Центральному музею художественной литературы, критики и публицистики (в Москве), где значится по инвентарной книге за No 108.
   Вот написанный рукой Бакунина текст и его перевод:
   
   J'ai reèu 30 Francs du concierge pour M-r Lempizky.

M. Bacounine.

   Le 28 Octobre 1847.
   

[Перевод]

   Я получил от швейцара 30 франков для г. Лемпицкого.

М. Бакунин.

   28 октября 1847.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru