Lib.ru/Классика: Бабст Иван Кондратьевич. Исторический метод в политической экономии

Исторический< метод< в политической экономии

System der Volkswirthschaft von Wilhelm Roscher. Erster Band, die Grundlagen der Nationalökonomie enthaltend. Stuttgart und Tübingen 1854.

Вопрос, каким образом лучше всего содействовать развитию народного хозяйства, останется всегда главным вопросом политической экономии; но он не составляет еще главной ее задачи. Наука народного хозяйства есть ветвь наук политических, и имеет задачею исследовать известные стороны человеческой жизни и законы, ими управляющие. Цель ее изложить, что передумали народы, чего они хотели, к чему стремились и чего достигли, каждый в своих хозяйственных условиях, наконец почему они стремились и почему именно достигли; но такое изложение невозможно без тесной связи с другими науками, рассматривающими остальные стороны народной жизни, -- без истории права, государственных учреждений, истории литературы и т. д.

Новая школа, которой принадлежит такое воззрение на науку о народном богатстве, возникла не вдруг. Потребность в такой разработке чувствовалась с давнего времени. Уже в трудах Смита, а еще более в трудах его последователей, у Шторха, Росси, Рау, -- главным образом у германских экономистов, -- встречаем мы попытку обратиться к историческому методу и разработке историческим путем разных сторон хозяйственной жизни; но, с одной стороны, такая задача была слишком трудна по недостатку разработанного материала, с другой же стороны, вопросы, поднятые Смитом, так тесно были связаны с современными ему событиями, его теория так соответствовала потребностям тогдашнего народного хозяйства, что в упоении победы школа и не хотела заглянуть поглубже в свои начала. Всем тогда казалось, что найден философский камень для решения трудной и великой задачи умножения народного богатства. Рядом с оппозицией против школы Смита, вызванной темными сторонами современной промышленности, без которых впрочем не может обойтись ни одно историческое явление, -- рядом с крайней оппозицией, отрицающей все ее основания, все законные стороны, видим мы более основательные попытки исследовать исторический ход развития каждого экономического явления и указать каждому из них подобающее в народном хозяйстве место. Такие попытки были слабы и почти незаметны в начале, но с увеличением массы разного материала новое направление высказывалось все яснее и полнее, по мере того как усиливалась потребность в примирении враждующих теорий и в единстве научной разработки. Громадный запас материала, разработанный в области географии, права, литературы, классической древности и истории, новые открытия, новые путешествия, целые груды подробных статистических исследований, тщательное изучение народных судеб, разнообразных условий и сторон народной жизни в различные эпохи принудили и политическую экономию остановиться, заглянуть в протекшие века и проверить свои выводы. Мы теперь смело можем сказать, что успех, каким еще недавно пользовались некоторые политико-экономические теории, происходил от плохого знания истории со стороны противников этих теорий; примером может служить система Фридриха Листа, имеющая до сих пор многих последователей в Германии, и великая заслуга этого писателя состоит бесспорно в том, что он заставил своих критиков обратиться к истории и исследовать явления экономической жизни в историческом их развитии {Bruno Hildebrand, die Nationalökonomie der Gegenwart und Zukunft, p. 70.}.

На народ нельзя смотреть только как на массу наличных людей. Кто хочет исследовать народное хозяйство, тому нельзя ограничиться одним наблюдением ныне существующих хозяйственных и экономических условий, но должно исследовать каждое условие и явление в их постепенном развитии. Первые попытки такого рода разработки были односторонни и неполны. Мы можем указать на многие замечательные сочинения, пользовавшиеся большим успехом в Европе и заслужившие его вполне, в которых заметно и желание нового метода и понимание его необходимости; но ни одно из них не попало на настоящую дорогу и не решило задачи, как должны быть исторически исследуемы развития экономического быта. Виной тому были отчасти и бедность материала, и общее пренебрежение к такого рода методу. Много ли в самом деле найдем мы до начала нынешнего столетия исторических трудов, где бы обращено было внимание на экономические стороны народного быта, на всю важность их в истории человечества? История ограничивалась рассказом о битвах, переменах династий, и не ранее как только с появления трудов Герена, Шпитлера и Шлоссера, составляющих эпоху в науке, устремилась на разработку этого забытого поля исторической жизни. Скудость источников была конечно главной причиной такого явления, потому что даже в лучших источниках древней и в особенности средневековой истории находим чрезвычайно мало известий о тех сторонах народной жизни, которые в настоящее время именно и обращают на себя главное внимание историка. Только тому, кто сам углублялся в источники и трудился над исследованием какой-нибудь эпохи со всех возможных сторон, -- тому только понятно и известно, каких усилий, какого кропотливого, мелкого труда требует подобного рода ученая разработка, и как почти постоянно в сотне листов какой-нибудь летописи едва успеешь найти одну строчку, которая прольет хоть слабый свет на внутренний быт народа, и на которую смотрит историк-экономист, как на драгоценный алмаз в куче мусора. Наши предки мало заботились о вседневных происшествиях, и редко их записывали. "La plusgrande philosophie c'est de savoir ce qui nous entoure" (высшая философия -- знать то, что нас окружает), сказал Руссо, но такой философии редко кто следует. Редко обращает человек свое внимание на окружающую его жизнь, редко приписывает ей большое значение, и почтенному Болотову или майору Данилову, например, конечно и не грезилось, какое драгоценное наследие оставляют они потомству в своих записках. Нередко мертвая на первый взгляд цифра становится для нас живым, могучим словом; пустой в глазах современника анекдот или домашнее событие из его детства становятся красноречивой характеристикой семейных отношений. Рассказ майора Данилова о средствах, какими его бабушка старалась каждый день поддержать рвение своей кухарки, о том, как воеводские дети и слуги разъезжали за поборами по городам и селам, и многие другие рассказы несравненно лучше рисуют нам эпоху и все условия жизни тридцатых и сороковых годов протекшего столетия, нежели официальные истории в роде Вейдемейера и других.

Изменение в методе разработки истории, труды Риттера, Савиньи, Бека, Нибура, Фориеля, Гизо -- все это не могло конечно остаться без влияния на политическую экономию. Но доказательством, как прежде узко понимали историю сами лучшие политэкономы, могут служить нам слова одного из главных представителей науки, Сея: "Какую пользу извлечем мы, говорит он, собирая безумные мнения и опровергнутые всеми теории? Выкапывать их из могилы и бесполезно и скучно. Когда мы хорошо знаем народное хозяйство, нам мало нужды знать, что мечтали об этом наши предшественники, и описывать целый ряд ошибок, замедлявших путь человека к открытию истины. Не изучать должно ошибки, но стараться их забыть. Впрочем, прибавляет он, всякого рода история может удовлетворять нашему любопытству {Cours complet d'économie politique pratique. II. p. 540. 1840. Guillaumin.}". Такой взгляд на историю, к сожалению слишком часто встречающийся у лучших политэкономов, много повредил науке, которая лишена была так сказать точки опоры, по неволе вдавалась в односторонность теории, и забывала, что не одно у нее общество перед глазами, но целый ряд народностей, с особенными условиями быта, народностей на различных ступенях развития, и вследствие этого с различными экономическими потребностями. Замечательно, что в то самое время, когда Сей высказывал такой взгляд на историю, когда целая школа гремела против дерзких нововводителей и провозглашала непреложность и вечность своих экономических теорий, в то самое время подготовлялся и разрабатывался тихо и незаметно, среди даже самой школы материал, готовивший торжество нового метода, а с другой стороны раздались клики противной партии, партии утопистов, которые, сами того не подозревая, вспахивали и удобряли поле для новых успехов исторической школы. В первом отношении важны издания и собрания старинных экономистов, как например известное собрание Custodi и др. {Scrittori classici Italiani di economia politica.}, заставившие обратиться к разработке прежних воззрений и прежней экономической жизни, а с другой стороны ту же самую услугу оказали социалисты, которые в своей критике и в своих нападках на современное положение экономической теории, на возрастающие бедствия большинства рабочего класса, прибегали очень часто к указаниям на прежде существовавшие формы и условия экономического быта, вызвали своих противников на то же самое поле, и заставили их обратиться также к истории. Нельзя не сознаться, что исторические сведения и вообще историческая основа весьма слабы и бедны, даже у самых даровитых их представителей; что у них у всех преобладает страсть к построению совершенно a priori новых теорий; но нельзя же и отнимать у них заслугу, что они первые указали на недостаток господствующей теории, принимающей отвлеченные экономические законы за непреложные и вечные, и потребовали, чтоб в хозяйственной жизни человечества признано было господство законов органического развития, изучение которых должно составлять по преимуществу содержание науки народного хозяйства.

Труды Пьерра Клемана, Лебера, Д'Арре де Шавана, во Франции; труды Милля, Горна-Тука, и других английских знаменитостей; замечательные труды новейших итальянских экономов Чибрарио, Пеккио, и немецких Гильдебрандта, Шюца, Рошера, -- указывают ясно на переворот, происшедший в обработке политико-экономических вопросов, на преобладающее влияние исторического характера в лучших трудах.

Конечно мы не можем обвинять всех без исключения представителей господствовавшей доселе школы в совершенном непризнании исторического развития экономических явлений. Мы найдем намеки, правда, очень слабые, на необходимость такого метода у Смита и у лучших из его последователей; все они словно предчувствовали, что абсолютизм школы не может долго держаться. У Смита мы найдем много превосходных очерков исторического развития некоторых явлений в хозяйственном быте Англии; он признает вообще различные ступени развития народного хозяйства; но основой осталась у него все-таки современная ему ступень этого развития, и его школа не только не пошла далее, но довела абсолютизм отвлеченной теории до крайних результатов, когда высказала словами лучших и самых даровитых своих представителей, что "отношения человека к вещественным ценностям, как необходимым средствам для достижения большей части его целей, -- неизменяемы, и что только поэтому и возможно построение политико-экономических законов и правил" {Rau, Grundsätze der Volkswirtschaftslehre, S. 11.}. Но неужели же эти отношения будут постоянно одни и те же, неужели же они всегда были одни и те же? Хозяйственные отношения например средневековой Германии, очевидно, не могут быть тождественны с настоящими.

В ряду писателей, указавших на слабые стороны господствующего метода обработки политической экономии, никто не высказал так ясно и так основательно необходимости обратиться к историческому методу, как писатель, труду которого посвящен наш очерк, бывший профессор Геттингенского университета, а с 1848 года профессор Лейпцигского университета, Вильгельм Рошер. Во всех своих экономических трудах Рошер полагает в основание исторические исследования, точно также как в немногих исторических своих исследованиях он постоянно имеет в виду экономическую сторону народного быта. Заслуги Рошера и его труды пользовались до сих пор известностью почти в одной лишь Германии. Не далее, как только в нынешнем году обратил на них внимание французский политэконом Воловский, и познакомил Францию с одним из самых замечательных трудов Рошера, Ideen über die Politik und Statistik der Ackerbausy sterne, поместив перевод его в апрельской и майской книжках Journal des Economistes. Воловский, в своем маленьком предисловии, сознается сам, что имя Рошера почти неизвестно во Франции, тогда как Рошер имеет наоборот полное право занять первое место между всеми современными политэкономами Германии. Глубокие и обширные исторические сведения дают ему возможность обрабатывать каждую отдельную сторону экономического быта в историческом ее развитии; для такой обработки у него постоянно есть богатый запас исторических данных, которыми он поясняет существование, в известный момент времени, той или другой формы экономического быта, указывает на историческую его основу, и отводит надлежащее каждой экономической форме место в общем историческом ходе народного развития. Рошер открыл ряд своих трудов программой лекций, напечатанной им в 1843 году под заглавием: Grundriss zu Yorlesungen nach gcschichtlichеr Methode (Программа лекций по историческому методу). В этой небольшой брошюре Рошер указал на метод, которому намерен был следовать в своих экономических трудах, и который, как он выражается, поставил задачей всей своей жизни {Staatswirthschafliche Literaturberichte aus dem Jahre 1844, в Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft v. Adolph Schmidt. 1844. 2 В. p. 4.}. Программа Рошера не что иное, как одно указание, как эскиз, и только в конце 1854 года вышел в свет первый том громадного сочинения, в котором Рошер предпринял дать плоть и кровь остову, начертанному им одиннадцать лет прежде. Многочисленные трактаты о различных вопросах политической экономии, и статьи, рассеянные по разным периодическим изданиям, в течении времени между появлением его программы и нового обширного труда, подготовляли между тем внимание и ожидания ученого света, и доказывали ясно, как верен остался Рошер предначертанной им себе задаче, и в каких широких размерах предпринял он свой труд.

Мы обращаемся к последнему, как к результату всей его предшествовавшей деятельности, тем более, что большая часть его мелких сочинений вошли сюда почти целиком. Мы оставим в стороне и его программу, которой главные положения также нашли себе место в новом его труде; только отдадим ей справедливость в том отношении, что в ней впервые высказан был и новый взгляд на обработку науки и новые требования, и что ею вызвано несколько замечательных явлений в немецкой политико-экономической литературе, в числе которых первое место принадлежит труду профессора Марбургского университета Бруно Гильдебранда. До сих пор имеем мы только, к сожалению, первую часть его сочинения: Die Nationalocconomie der Gegenwart und der Zukunft, собственно только полемическую часть и введение.

Новый труд Рошера носит заглавие System der Votkswirthtchafl (Система народного хозяйства), и должен состоять из четырех томов. Первый том: "die Grundlagen der Nationalоеkonomiе" (Основания народной экономии), явился, как сказано, в конце 1854 года; остальные будут выходить один за другим через каждые два года. Второй том должен заключать в себе экономические основы земледелия и остальных первоначальных промышленностей; третий -- экономические основы мануфактурной промышленности и торговли; четвертый -- учение о государственном и общинном хозяйстве. Несмотря на систематическое единство всего труда, каждый отдельный том должен представлять собой замкнутое целое.

Обратимся же к методу, которому следует Рошер, и будем здесь говорить его словами. Все методы, обрабатывающие науку о народной жизни по началам, заимствованным у других наук, в настоящее время устарели, например метод схоластико-феологический, господствовавший почти исключительно в Средние Века, метод юридический, преобладавший в XVII столетии. Казалось бы на первый раз, что математический метод разработки наиболее подходит к науке народного хозяйства, тем более, что общая часть политической экономии имеет бесспорное сходство с математикой. Но выгода математического метода тем более исчезает, чем сложнее факты и явления, к которым он прилагается. Алгебраические формулы в приложении к народной жизни принимают вскоре такую сложную и запутанную форму, что дальнейшее движение делается невозможным. Как же приложить этот метод к народному хозяйству, где главная задача в настоящее время состоит именно в том, чтобы расширить наблюдения, углубить их и рассматривать их по возможности многостороннее?

В каждой науке, занимающейся народной жизнью, заметишь всегда два главные вопроса, а именно: что существует теперь? (то есть что было прежде, как оно получило настоящую свою форму) и что должно быть? Большая часть политэкономов никогда почти не разделяют, в своих трудах, этих двух вопросов: только у одних преобладает первый, у других второй вопрос. Рикардо, например, и его школа исследуют по преимуществу сущность экономических явлений; социалисты заняты по преимуществу решением вопроса, какова должна быть экономическая организация общества. В Германии вошло, со времени Рау, в обыкновение разделять политическую экономию на теоретическую и практическую. Многие были даже того мнения, что хороший учебник практической политической экономии, за выпуском всех возможных предисловий и доказательству может быть всеобщим и для всех пригодным кодексом. Mercier de la Rivière говорить прямо, что намерен предложить такую организацию общества, которая бы доставила необходимым образом все возможное на земле благополучие.

В тех случаях, где оба упомянутые нами вопросы резко отделены друг от друга, мы встречаем решительную противоположность между физиологическим, или историческим, и идеальным методом. Обратимся, прежде всего, к методу идеальному. Кому удалось просмотреть хоть несколько таких идеальных сочинений, где говорится о том, каково должно быть народное хозяйство, того прежде всего поразит различие и даже противоречие во всем, чего требуют теоретики, чего они желают и что считают необходимым. Нет почти ни одного вопроса, в пользу или против которого не говорили бы самые известные авторитеты. Такое странное явление стараются всеми силами прикрыть, и полагают, особенно в противоположность социалистам, что в главных своих вопросах политическая экономия остается везде и всегда одна и та же точно так же, как и естествознание. Это совершенно справедливо, но только по отношению к вопросам о сущности экономических явлений; относительно же вопроса, каков должен быть экономический быт, такого согласия и такого единства быть не может. Напрасно будем мы стараться жмурить глаза перед таким явлением. "Изумление до головокружения перед глубиной сознания, вот начало всякой философии, и Таумас был по преданию отцом Ириды", говорит Платон. Точно в такой же мере науки государственные и наука народного хозяйства должны начинаться прежде всего с глубокого изумления перед той громадной изменчивостью всего, чего желало, чего требовало человечество от государства и народного хозяйства.

Вместе с тем нельзя не заметить, что почти все идеальные теории и попытки, имевшие большую известность и большое влияние, мало уклонялись от действительно существовавших условий и форм народного хозяйства, среди которых жили виновники их. Такое явление вовсе не дело одного случая. Вся мощь великих теоретиков, точно так же как и всех великих людей, заключается именно в том, что они в высшей степени удовлетворяют потребностям своего времени, и задача теоретиков состоит именно в том, чтобы высказать потребность времени с научной ясностью и оправдать ее с научной основательностью. Истинные же народные потребности непременно должны с течением времени войти в жизнь. С переменой поколений, с течением времени, изменяется народ, и у него высказывается потребность в новых учреждениях. Возникает спор между старым и новым поколением; первые хотят удержать старые и уже испытанные учреждения, вторые -- удовлетворить новым потребностям новыми же средствами. Словно море, вечно колеблющееся между приливом и отливом, колеблется и народная жизнь между состоянием покоя, где формы народной жизни вполне соответствуют ее содержанию, и кризисом, где изменившееся содержание старается себе создать новую форму. Такие кризисы называем мы преобразованиями (Reformen), когда они совершаются мирным путем положительного права, -- революциями и переворотами, когда они совершаются путем противозаконным. Каждая революция, как бы ни была велика потребность в изменении, совершенном ею, останется все-таки всегда величайшим несчастьем, тяжелым и нередко смертельным недугом народной жизни, и нравственный вред, нанесенный ею, залечивается нередко целыми веками. Где почва законности разрыта и разбросана, там господствует почти везде более или менее право сильного, а победителем остается к несчастию чаще всего тот, кто менее всего разборчив на средства. Реставрация со всеми их последствиями, которые обыкновенно следуют за каждым переворотом, могут только для близоруких служить удовлетворением. Реставрация никогда не излечит народа от настоящего его недуга -- привычки к беззаконным стремлениям, и тяжелый недуг поразит скоро и здоровые народные органы. Народы, которым дорого их благо и их счастье, должны при изменении форм своей жизни брать себе за образец время, которое преобразовывает все самым верным, самым непреклонным образом, но так постепенно и медленно, что мы не можем ежеминутно подмечать его изменения. Как все великое трудно, трудно и осуществление такого закона непрерывных реформ. Для этого необходимы мудрые учреждения, которые бы оставляли великодушно настежь двери для выхода отжившим старым формам и для принятия форм свежих и обновленных; для этого необходима известная степень нравственного самообладания всех классов народа, дабы они пользовались только законными путями, будь это даже сопряжено с некоторыми пожертвованиями.

Нет никакого сомнения, что все решительно экономические законы и учреждения существуют для народа, а не наоборот. Их изменяемость отнюдь не зло, которое человечество должно было бы стараться искоренить, напротив изменяемость эта похвальна и спасительна, потому что она идет рядом с изменением самого народа и его потребностей. Самые разнообразные идеальные требования вовсе не должны непременно противоречить одно другому. Каждое из них может быть в своем праве для своего народа и для своего времени, и ошибаться будет оно только тогда, когда изъявить притязание на непреложность и законность для всех и каждого. Одного экономического идеала не может быть для народов, точно так же, как платье не шьется по одной мерке. Помочи, на которых водят ребят, клюка стариков -- будут стеснением для человека в цвете мужества и силы: разумное становится тут бессмыслицей, благодеяние -- мучением. Кто вздумает, следовательно, создать и представить идеал наилучшего народного хозяйства, а этого в сущности хотели все политэкономы, тому придется, ежели он только желает удовлетворить истине и практическим потребностям выработать столько идеалов, сколько у него перед глазами народных индивидуальностей; но и этого мало, ему пришлось бы постоянно через несколько лет перерабатывать свои идеалы, потому что с каждым изменением народных потребностей изменяется и прилагаемый к ним экономический идеал. Но возможно ли это? Для такой ежеминутной и полной оценки настоящих потребностей, для того, чтобы уметь непрерывно следить за пульсом времени, необходимы совершенно иные таланты, каких не имеют и величайшие мужи науки, таланты чисто практические, какие мы встречаем у великих министров и государственных людей. Известное дело, что именно самые гениальные из них, хоть бы младший Питт, попадают на настоящий путь, и чуют его скорее инстинктивно, нежели с той ясностью, какая требуется, чтобы указать его другим.

Итак при изложении теории мы оставляем в стороне всякую разработку подобных экономических идеалов. Вместо того мы обратимся к простому изложению сначала хозяйственных потребностей народа, потом законов и учреждений, назначенных для их удовлетворения, наконец к изложению большего или меньшего успеха последних.

"Я ничего не налагаю, даже не предлагаю: я только излагаю", сказал уже Дюнуойе. Задача наша -- представить так сказать анатомию и физиологию народного хозяйства. Мы будем излагать явления, возникающие на почве действительности, которые можно доказать или опровергнуть с помощью обыкновенных научных приемов, которые или безусловно истинны, и следовательно никогда не устареют, или безусловно ложны. Мы приступаем здесь к делу точно так же, как каждый естествоиспытатель. У нас не будет недостатка ни в микроскопических наблюдениях, ни в анатомических сечениях. Мы имеем только то преимущество перед естествоиспытателем, что его наблюдение над телом очень ограничено, наблюдение же над духом почти не имеет границ. С другой же стороны вся выгода на стороне естествознания. Изучая какой-нибудь род, оно может воспользоваться сотнями, тысячами индивидуумов и опытов. Тут легко проверить наблюдения, и каждое исключение легко выделяется из общего правила. А много ли у нас народов для сравнения? Да сравнение и не может заменить наблюдения, которое, однако, при его помощи выигрывает в многосторонности, в глубине, в богатстве воззрений. Пользуясь с одинаковым интересом сходствами и различиями, мы должны брать первые за правила, последние за исключения, и потом уже стараться объяснить как те, так и другие.

При таком методе исчезнет множество весьма важных разногласий и словопрений. Люди не дьяволы, но и не ангелы. Ежели мало людей, следующих почти исключительно одним идеальным побуждениям, то благодаря Богу, немного и таких, которые слушаются голоса одного грубого эгоизма. Можно следовательно предполагать, что в основании взглядов на самые живые вопросы, занимавшие партии и народы в продолжении целых веков, лежала не одна только глупость или злоба. Все ошибки часто проистекают единственно от того, что меры и учреждения, которые при известных условиях были спасительны и необходимы, прилагаются странным образом к совершенно иным условиям. Здесь может решить спор к удовольствию той и другой партии только полное и всестороннее понимание условий, при которых были когда-то предприняты известные меры. Когда естественные законы народного хозяйства достаточно наследованы и дознаны, тогда для каждого отдельного случая и явления необходимо еще нужна точная и верная их статистика. Таким путем можно легче всего примирить всякую вражду партий и все споры о вопросах в политике народного хозяйства, насколько по крайней мере все споры вытекают из противоположных воззрений. Достигнет ли когда-нибудь наука желанной цели, не занимают ли во всех подобных распрях первого места противоположные умыслы, а не противоположные воззрения -- это уже другой вопрос. Но во всяком случае и особенно в глубоко взволнованное время, когда обязанность каждого честного гражданина объявить себя на той или на другой стороне, желательно было бы, чтоб каждый имел в этом хаосе разнородных повседневных мнений твердую опору в научной истине, которая бы всеми была одинаково признана, точно так же как всеми врачами, каких бы они ни были школ и направлений, одинаково признаются истины математической физики.

Другая, также резко бросающаяся в глаза характеристическая черта физиологического метода, состоит именно в том, что он противодействует дерзкой самоуверенности, с которой нередко люди издеваются над тем, чего они не понимают, и с которой высшие формы цивилизации взирают на низшие. Кому известны законы развития растений, тот не проглядит в семени зародыша будущего растения, в цветке -- предшественника увядания. Если бы на луне были жители, и если бы кто-нибудь из них увидел на земле ребенка подле взрослого человека, то, не имея понятия о законах человеческого развития, разве бы он не принял самое прекрасное дитя за уродца с большой головой, безобразными руками и ногами? А подобные неразумные и странные суждения о государстве, о народном хозяйстве, на низких степенях цивилизации, встречаем мы довольно частой даже у самых известных и даровитых писателей. Мы допускаем конечно критическое сравнение различных форм экономической жизни, из которых каждая вполне соответствует своему содержанию; но историческую истину может иметь это сравнение только тогда, когда оно основывается на верном понимании хода развития, свойственного рассматриваемому народу. Формы периода зрелого могут быть приняты нами за самые совершенные, предшествовавшие -- за более близкие к младенческому, позднейшие -- к старческому возрасту, или периоду упадка. Самая трудная задача состоит здесь в том, конечно, как определить лучшее и самое цветущее время народной жизни. Старики говорят обыкновенно, что настали плохие времена, потому что не в состоянии более ими пользоваться, юность полагает, что наступают лучшие времена, потому что надеется ими воспользоваться. Вопрос этот чисто эмпирический; но чтоб отвечать на него удовлетворительнее, должно изощрить взгляд сравнением возможно большего числа уже отживших народов.

"Наконец, заключает Рошер, остается еще рассмотреть мнение, что будто исторический или физиологический метод в народном хозяйстве может быть изучаем, но что он никогда не будет иметь практического приложения. Ежели практическими считают только такие правила и теоремы, которые без всякого предварительного обсуждения могут быть каждым читателем приложены к практике, то от этого мы вполне отказываемся. Но сомнительно, чтобы какая-нибудь наука могла быть доступна и способна для такого рода практического изложения. Настоящие практики, то есть люди, которым знакома жизнь со всеми ее многообразными отношениями, и знакома по опыту, первые согласятся, что подобное собрание рецептов в тех случаях, где идет дело об общественных отношениях и обсуждении их, тем опаснее, тем скорее ведет к ошибкам, тем не практичнее, чем оно самоувереннее. Все наше старание обращено вовсе не на то, чтобы явиться практиками в нашем сочинении, но чтоб образовать практиков. Вот почему мы стараемся развить естественные законы, которыми не управлять должен человек, но только пользоваться. Мы обращаем внимание на бесчисленные и разнообразные точки зрения, с которых можно рассматривать каждое хозяйственное явление, и отдать справедливость каждому воззрению и каждому требованию. Нам бы хотелось приучить читателя, в каждой отдельной хозяйственной мере или в каждом явлении народного хозяйства -- иметь в виду не только их одних, но всю народную жизнь, в ее целости. Мы вовсе не намерены внушить отдающимся под наше руководство массу правил, в превосходстве которых мы убедили бы их наперед: нет, единственное наше желание -- дать каждому возможность создать самому себе практические правила, независимо от всякого авторитета и по здравому, совестливому обсуждению всех обстоятельств".

Таков метод, таковы начала, по которым предпринял Рошер изложить законы экономических явлений. Каждое из них берет он в самом его зародыше, и следить за постепенным его развитием и за каждым видоизменением, вызванным новыми историческими условиями народной жизни. Первый том его обширного сочинения разделяется на четыре книги. В первой "о производстве ценностей", говорит он о производительных силах, природе, труде, капитале и взаимном их содействии о разделении и соединении труда, об историческом ходе трудоделения, о пользе его, условиях и темных его сторонах, о степени производительности разных видов труда, к чему присоединяет он критическую оценку всех существовавших доселе учений о рабстве, крепостном состоянии, эмансипации и прислуге; о частной собственности и общении имуществ, где представляет подробней разбор всех учений прежних и современных нам утопистов; и наконец о кредите и истории долговых законов.

Кредит занимает у Рошера сравнительно весьма мало места; он ограничивается в определении его самыми общими местами, и оставляет подробное изложение начал кредита и кредитных учреждений до следующих томов. Кредит рассматривает он здесь единственно как средство, которое усиливает народную производительность, облегчая переход капиталов из одних рук в другие и способствуя их сосредоточению, которое имеет постоянно те же почти результаты, как и разделение и соединение труда. Оттого-то Рошер и поместил краткое изложение начал кредита в отделе о производстве, а не в отделе об обращении ценностей, обещая дальнейшее и более подробное изложение всех возможных видов кредита во втором и третьем томе своего труда, посвященных торговле и мануфактурной промышленности.

В отделе о производстве ценностей мы обращаем внимание наших читателей преимущественно на две главы, на исторический ход развития рабства, крепостного состояния и постепенной эмансипации, и на критическую историю воззрений на производительность разных видов труда.

Такое учреждение, как рабство, говорит Рошер, встречающееся почти решительно у всех известных исторических народов в известный период их жизни, должно было иметь чрезвычайно общие причины. К таким причинам принадлежит прежде всего война. Трудно себе представить, как много содействовало к уменьшению кровопролития войн в эпохи грубые и жестокие то правило, что кого можно убить, того можно отвести и в рабство. Народы-звероловы почти вынуждены не давать никому пощады; господин был бы в необходимости или кормить своего пленника, или дать ему оружие в руки, и по этому переход от такого зверского состояния к состоянию кочевников с многочисленными рабами был в человечественном отношении значительным успехом. В мирное время причиной рабства бывает экономическая зависимость в следствие бедности, долгов и т. д. Где почти еще не существует разделение труда, там живет каждый на своем клочке земли, обрабатывая его собственными трудами. Что же приходится бедняку, не имеющему ни участка, ни капитала, представлять в залог, когда он хочет нанять землю или занять деньги? В эпоху, когда так мало существует юридического обеспечения, залоги весьма велики, а бедняк ничего не может заложить, кроме своего собственного труда или труда своего семейства.

Точно также поступает и бедный землевладелец, потерявший свой капитал, потому что, при изобилии земли, его участок имеет меновую стоимость, благодаря только уверенности в его обработке, то есть вместе с участком закладывает он и самого себя и таким образом прикрепляет себя к земле (glebae adscriptio). Переход такого рода отношений от родителей на детей представляется в то время даже отчасти и выгодным: кто бы в самом деле стал заботиться о пропитаний малолетних? Здесь встречаются нередко случаи, что бедные родители скорее продадут своих детей, нежели захотят, чтобы они умирали с голоду. Отсюда-то происходит, что на низкой степени развития народного быта, когда почва дает пищу в изобилии, большая часть народов живут в состоянии самого строгого рабства. На низких степенях народного развития находим мы почти везде весьма мало потребностей и удивительную беспечность. Когда необходимые и самые первые потребности жизни удовлетворены, то затем всякий лишний труд считается позорным, а праздность величайшим наслаждением. Труд и усилия по доброй воле возможны только тогда, когда рождаются многочисленные новые потребности, но последние предполагают уже известные успехи в народном быту. Такие успехи и такой благодетельный шаг вперед происходит самым человечным и самым мягким способом при помощи чужеземных учителей. Миссионеры, купцы более образованного народа, пробуждают своим примером в диких племенах новые потребности и научают способам удовлетворять их. У народов же, развитие которых совершается одиноко или в связи с такими же дикими народами, происходит такой шаг вперед только путем грубой силы. Дикое, грубое житье семейств порознь уничтожается тем, что сильные и более развитые члены общества подчиняют себе слабейших и обращают их в слуг. Здесь начинается уже некоторое разделение народного труда: победитель присваивает себе исключительно высшие занятия, управление государством, войну, совершение религиозных обрядов; на побежденных падают все низкие занятия, и большая половина народонаселения должна самостоятельно, как знает, вырабатывать в себе высшие и более разнообразные потребности. Первый шаг был везде чрезвычайно труден.

Да не подумает никто, что в этот период народной жизни состояние рабства в высшей степени тяжко для несвободного народонаселения. Чувство нравственного унижения, вызываемое в нас рабством, помимо даже всех его злоупотреблений, неизвестно грубому, дикому веку. Значение свободы растет по мере нравственного развития народа и его образования. Систематическое принуждение работать на властелина сверх сил почти невозможно в первобытное время, по недостатку средств сообщения и по чрезвычайно медленному обращению ценностей; невозможно еще и потому, что каждое семейство само потребляет почти все, что им производится. Здесь раб может только страшиться жестокого и произвольного обхождения, которое мы конечно встречаем везде на низких степенях развития общественного быта, но и такие случаи бывают редки, потому что в это время не встречаем никаких государственных учреждений, которые бы ограждали господ от мести и озлобления рабов.

Чем обширнее становились государства, чем более умягчались нравы, тем реже ряды невольников и рабов стали пополняться войнами. Число рабов и крепостных поддерживалось нарождением, а это составляло уже само по себе известное облегчение, и предполагало дальнейшие. Чем производительнее становится земледелие, чем более рождается потребностей у сословия поземельных собственников, тем более видим мы разделение занятий, тем быстрее обращение ценностей, и тем легче можно многочисленному классу народонаселения добывать себе пропитание, не занимаясь хлебопашеством. Где обращение денег вошло уже во всеобщее употребление, где денежное хозяйство заступило место хозяйства натурой, там исчезает и главная необходимая причина и основание рабства, потому что при деньгах богатый может и без принуждения располагать чужим трудом. Каждое дальнейшее развитие народного хозяйства способствует прекращению рабства. Только благодаря усовершенствованию орудий, механических способов и всех вообще хозяйственных приемов, мот совершиться этот переход от древнего рабства к средневековому прикреплению к земле и, наконец, к поденщику нового времени. Даже в древнем мире, где собственно рабство никогда не исчезало, где оно было необходимым условием греко-римской цивилизации, и там не избегло оно того смягчающего влияния, какое имели на рабство успехи экономического быта и гражданственности вообще. В Афинах нельзя было отличить раба от бедного свободного человека ни по одежде, ни по внешнему виду, особенно во время Пелопоннесской войны. Обращались с ними кротко, тем более, что при малой обширности государств, при частых войнах, бегство было очень легко. Бить раба было запрещено, и только суд мот их приговаривать к смерти. Отпущение на волю случалось очень часто, и имена Агората, Никомаха и других доказывают ясно, какую великую роль могли играть в греческих государствах отпущенники. Рабам легко было откупаться; было даже много таких, которые жили совсем независимо, платя господину небольшой оброк, и могли поэтому легко приобретать себе состояние. Платон приводить один пример, что богатый раб женился на дочери своего господина. В одной только Спарте, в ее гелотах, сохранились гораздо долее остатки прежнего варварства, но и здесь частые возмущения, отпуск на волю и употребление гелотов в войне заставляют предполагать, что отношения изменились к лучшему, и что ежели не по праву, то на деле условия рабства были сильно смягчены. У Римлян, которые так долго смотрели на войну и на завоевания, как на главную отрасль промышленности, рабство было сравнительно весьма сурово. Но и у них встречаем мы позже различные степени рабства. Довольно указать на servi honestiores, servi ordinarii и mediastini, на государственных рабов, хоть бы например на публичных писарей, находившихся в блистательном положении, а в рабстве каждая постепенность есть уже своего рода смягчение. Раб имел уже право приобретать собственность (peculium). Вошло в обычай обещать и давать свободу рабам, приобретшим известную собственность; отпущение на волю делалось все чаще в позднейшую эпоху республики, так что с 355--211 до P. X. отпускали средним числом в год до 1380 рабов. Смягчение рабства еще более заметно при императорах. Стараясь унизить свободные сословия, законодательство все более и более вступалось за рабов, и ежели мы находим еще в Юстиниановом кодексе власть господина над жизнью и смертью раба (vitae necisque potestas), то за то все чаще, особенно со времени Адриана, встречаются постановления, ограничивающие произвол господ и дозволяющие рабам жаловаться на их жестокость, на дурную пищу, на насилие женщин и тому подобное. Место древнего рабства заступает колонат, состояние несвободное, где человек был, правда, прикреплен к земле, но зато мог уже вступать в законный брак, имел собственность, и был безопасен от произвольного возвышения денежных повинностей и повинностей натурой. Сословие это, кроме тех, которые рождались в этом состоянии, пополнялось еще многими обедневшими из свободных, пленными варварами и пр. Рабство только в самом начале и на самой низкой степени развития экономического быта способствует разделению труда, а вместе с тем и усилению его производительности. Рано наступает тот момент, когда мы встречаем явление совершенно противоположное. Чем менее самостоятелен человек, тем хуже он обыкновенно работает. Вся потеря, весь убыток падает не на него, а на господина; все, что он утянет леностью или потратит на себя, прибыль для него. Он получает, строго говоря, не поденную, не задельную плату, а плату так сказать за свою жизнь. Прилежание, искусство для него не выгодны, потому что ведут лишь к тому, что на него взвалят более работы, и неохотнее отпустят его на волю. У вольнорабочего много побудительных причин к труду: заботы о будущем, о семействе, чувство чести, желание жить удобно и спокойно; у раба только одна побудительная причина -- страх наказания, а к этому привыкают очень скоро. О таком утонченном разделении труда, какого требует развитое промышленности и какое мы встречаем в добровольно-избранных занятиях, о придумывании новых способов, не может быть и помину... В Бразилии для занятий более сложных, например в сахаровары, в дистилляторы, обыкновенно употребляют вольнорабочих.

Все знатоки дела согласны в том, что труд раба в экономическом отношении ничтожен. Да притом в стране, где существует рабство, не одни рабы ленивы, но ленивы и сами господа, потому что здесь всякий труд считается позорным. Но как только наступает время, когда возрастающие населенность и потребление не в состоянии уже допустить такого громадного и бесполезного расточения производительных сил, тогда вольнорабочие становятся выгоднее не только для целого общества, но и для каждого отдельного лица. Это уже заметил Веньямин Франклин. В имениях графа Бернсторфа, в Пруссии, до освобождения крестьян урожай ржи был сам 3, ячменя сам 4, овса сам 2 1/3; после освобождения ржи сам 8 1/3, ячменю сам 9 1/3, овса сам 8. Имения графа Замойского давали чрез семнадцать лет после освобождения крестьян втрое более дохода. Преобразование крепостных крестьян в наследственных арендаторов стоило, правда, графу Бернсторфу 400,000 талеров; но зато в течение двадцати четырех лет доход с его имений возвысился от 3,000 до 27,000 талеров.

Замечательнее всего в этом вопросе та расточительность, с которой обыкновенно пользуются несвободным трудом, и все на том основании, будто он нам ничего не стоит. Токкер (Tucker) представил замечательное вычисление, на какой именно степени культуры самый эгоизм и личная выгода господь ведут необходимо к освобождению сельского народонаселения. В западной Европе, говорить Токкер, при населенности 110 душ на английскую квадратную милю, уже каждый должен найти свободные отношения более выгодными. В Англии освобождение началось в XIV столетии при населенности 40 душ на английскую квадратную милю, и окончилось в XVII столетии, при населенности 92 душ на английскую квадратную милю. Токкер заключил отсюда, что при населенности в 66 душ обыкновенно наступает переход к освобождению. Конечно, такое вычисление и такие выводы не везде могут иметь равную силу. Заметим здесь только то, что из всей массы народного производства свободный работник потребляет гораздо более, чем несвободный, который должен почти всегда довольствоваться только необходимыми для существования средствами. Поэтому для помещика собственно только тогда становится выгодным свободный труд, когда народная производительность усилится до такой степени, что и на долю владельца пройдется более всякого рода ценностей, нежели прежде, а такое явление необходимо везде, где только народное хозяйство находится в цветущем состоянии. Вместе с успехами гражданственности увеличиваются и нравственные неудобства рабства. Развитие роскоши расширяет бездну между господином и рабом; патриархальные отношения, о которых часто толкуют, как о старом золотом времени, по правде никогда не существовали во всей чистоте, но по крайней мере, в древнюю пору не так резко чувствовалось и сознавалось рабство с одной стороны, и превосходство господина с другой; их общие потребности, степень их образования были почти одинаковы. Чем более развиваются потребности роскоши вследствие развития торговли, промышленности, тем более встречаем мы таких бесчеловечных расчетов, какие например встречались в Вест-Индии, где еще недавно имели дух вычислять, вознаградит ли усиленное производство сахара потерю невольников, умерших от чрезмерной работы. Если где почувствуется неловкость положения и с той и с другой стороны, то это уже явный признак переходного состояния, и тут понятны все те меры, которыми верховная власть пытается смягчить положение несвободного состояния. В решении этого вопроса в западной Европе первое место принадлежит бесспорно церкви, которая с ранних пор совершенно уничтожила рабство в Скандинавии, в остальной же западной Европе прекратила убийство пленных и продажу их в чужие страны. Уже consilium agathense в 506 г. по P. X. требовал, чтобы рабы не были произвольно умерщвляемы, но чтобы их предавали суду. Многочисленные церковные праздники имели также благодетельное влияние на положение несвободных. Папа Александр III предлагал всеобщее их освобождение. Феодальная аристократия имела благоприятное влияние на крепостное состояние в том отношении, что закабалила в него значительное число бедных свободных людей, а это не могло не смягчить условий и отношений крепостная быта, и когда феодальная аристократия пала, тогда состояние крепостных улучшилось вместе с положением прежних свободных. Рыцарский дух не мог допустить, чтобы личные услуги производились рабами. Старое правило Саксонского Зерцала, что раб живет, дабы служить, и служит, дабы жить, выходило мало-помалу из обыкновения. Повинности крепостного сословия ограничивались определенными работами на господских участках и податями с собственного участка. Обычай мертвой руки, main-morte, mortuarium (с VIII столетия) служит ясным доказательством, что крепостные и несвободные могли иметь собственность, а с этим вместе уничтожалась одна из главных невыгод рабства в экономическом отношении. Вообще должно заметить, что характеристическою чертой рыцарской аристократий было обращаться гораздо человечнее с крепостными, зависящими решительно от их воли и милости, нежели с свободными, которые хотя также от них зависели, но на известном договоре. Монархическая власть, развитие которой составляло везде в Европе переход к новому времени, необходимо должна была, вследствие борьбы своей с феодальной аристократией, заботиться об улучшении быта несвободного сословия. Наконец, с развитием народного благосостояния, с развитием образования и нравственного чувства в народе, за смягчением рабства следует упразднение его.

Мы согласны с Рошером, что развитие экономического быта, изменения народного хозяйства и отношении человека ко всякого рода вещественным ценностям, изменения населенности, развитие промышленности, что все такие условия содействовали много к смягчению и постепенному уничтожению рабства; но нельзя же им, почти исключительно им одним, приписывать такое влияние. Подобный вывод будет слишком односторонен, и поневоле нельзя будет избежать натяжки.

Основываясь на статистических выводах относительно народонаселения Англии в XIV и XVII столетии, Рошер выводит, что при такой-то населенности, именно от 1400--1500 душ на квадратную географическую милю, крепостное состояние не представляет уже выгод именно на английской почве и при английских условиях производства и потребления. Рошер намекает, что и в древности имел силу такой естественный закон, только не мог вполне осуществиться. В доказательство он ссылается на смягчение рабства в древнем мире и тому подобные вышеприведенные примеры. Ежели рабство не уничтожилось вполне, то это происходило, говорит он, с одной стороны от скудости капиталов, а с другой от низкой степени развития нравственного и религиозного чувства.

Не говоря уже о сомнительности приведенных им статистических данных относительно населенности Англии, на которые вряд ли можно до такой степени полагаться, мы позволим себе указать здесь на ошибку, по нашему мнению, еще более существенную и на которую уже было указано Рошеру {Die Politische Oekonomie, vom Standpunkte der geschichtlichen Methode v, Karl Knies. 1853.} -- на перевес, который имели, по его мнению, вещественные отношения в вопросе об эмансипации. Ежели он придает умножению населенности главное значение в вопросе об уничтожении рабства, то отчего же рабство не прекратилось в древнем мире, где народонаселение было очень густо? Мы знаем, что в Коринфе на пространстве 8 кв. миль жило 460,000 рабов, кроме свободных. В Аттике, образованнейшем государстве древнего мира, жило на 40 кв. милях 500,000 человек. Такое население очень густо. Вместе с тем государства греческие были сравнительно богаче капиталами, выше образованием народов средневековой Европы, а между тем древность, вопреки всем условиям, способствовавшим, по мнению самого же Рошера, уничтожению рабства, не вышла из него, тогда как в средневековой Европе при большей скудости капиталов, при редком народонаселении и при всеобщей и повсеместной грубости нравов освобождение делало постоянно все более и более быстрые успехи. Были, значит, еще другие условия, при которых развились совершенно иные экономические отношения, которых нельзя объяснить одними только вещественными причинами. И действительно мы видим беспрерывно, как церковь ратует против рабства; а стоит только заглянуть в любопытные процессы между господами и рабами, собранные трудолюбивыми итальянскими и французскими учеными, чтобы увидать, как в этих спорах господа постоянно ссылаются на статьи римского права рабы же на древние германские обычаи. Рошер как будто не хочет брать в расчет, что главное условие древнего рабства заключалось в национальности Грека или Римлянина, в противоположности его к варварам, тогда как вместе с христианством и с новыми народностями вошли в жизнь совершенно иные начала, резко противоречащие древней классической жизни, и с их проявлением выразилась борьба против античных форм рабства. Конечно, мы видим уже смягчение последнего и в классическом мире, но не одним же исключительно вещественным отношениям можем мы приписать такой переворот. Христианство и мощное влияние новых идей повеяло благодатью и здесь на бедного раба, хотя de jure рабство существовало до конца в самой беспощадной форме на древней почве. Возьмем, наконец, еще для примера положение рабства в Соединенных Штатах и на Антильских островах. Трудно себе представить, чтоб здесь прекращение невольничества и требования аболиционистов условливались густотой народонаселения и теми изменившимися отношениями, которые делают невольничество невыгодным для самих господ. Стоит только прочесть первое порядочное путешествие по Америке, чтоб увидать, как сами Американцы менее всего питают убеждение, будто собственная выгода плантаторов должна со временем устранить рабство. Такие мирные и сладкие надежды может питать добряк Раумер, но никак не Американцы. Нам это доказали еще недавние прения по поводу билля о Небраске (Nebraska-bill) {Atlantische Stadien. 1853.}. Наконец не одни и те же условия вызывают в разных местах рабство, не под одними условиями оно развивается, не в одной и той же форме проявляется. Ежели в древнем греко-римском мире условия рабства заключались в самой национальности греко-римской, то в Америке зависят они скорее от климатических условий. Даже нравственные стороны рабства древнего и американского совершенно иные. В древнем мире раб стоял часто и в нравственном отношении и по образованию выше своего господина, тогда как в Америке главное условие рабства есть низкая степень развития негра-дикаря. Недаром же проповедует в Америке целая партия, что в невольничестве и в торге неграми видна рука Провидения, вырывающая целые племена негров из скотского их состояния, что благодаря невольничеству дикие племена знакомятся с христианством, с цивилизацией и воспитываются к принятию свободы {Такие мысли и убеждения высказал еще очень недавно доктор Кречмар. Kretschmar Südafricanische Skizzen. 1853.}.

Во всяком случае, нельзя не заметить, что ни одно общественное или экономическое явление невозможно объяснить одним каким-нибудь условием. Такой способ будет постоянно односторонен. Много условий содействуют выработке какого-нибудь отдельного физического явления. Как же принимать одного какого-нибудь деятеля в явлениях общественной жизни, где деятелей так много и где пожалуй нравственным деятелям принадлежит еще большая доля влияния? Трудно подметить их, трудно проникнуть в эту таинственную мастерскую, в которой вырабатываются все явления исторической жизни, и поэтому будем благодарны за всякую попытку уловить и объяснить их, за всякое счастливое начинание, пролагающее дорогу к новым и более полным исследованиям.

Вторая книга Рошерова труда посвящена обращению ценностей. Здесь он говорит об условиях обращения, излагает учение о цене, о деньгах вообще, и оканчивает историей цен на главные предметы потребления и в особенности цены благородных металлов. Последний отдел сравнительно очень обширен. Верный своему методу, Рошер недолго останавливается на теории цены, тотчас же переходит на историческую почву, и рассматривает изменения цен на продукты разных отраслей промышленности в различные периоды развития экономического быта. "Чем выше народное хозяйство, тем дороже делаются ценности, при производстве которых главным деятелем является природа, тем дешевле произведения -- плоды труда и капитала. Такое явление не от того зависит, что умножение труда и капитала почти не имеет границ, тогда как силы природы не могут быть увеличиваемы в такой же степени, но скорее от того, что всякое новое умножение труда и капитала увеличивает производительность промышленности первоначальной в меньшей степени нежели мануфактурной и торговой. Сеньор вычислит, что из 15 пенсов, платимых в Англии за хлеб, приходится только 10 за зерно, а 5 пенсов мельнику, пекарю и проч. В случае увеличившегося требования цена пшеницы может возвыситься до 20 пенсов, издержки же производства вследствие лучшего трудоделения упасть до 3 3/4 пенсов, так что хлеб будет стоить 23 3/4 пенсов. Совершенно иное видим мы на производстве например кружев. Здесь суровье стоить 2 шиллинга, и из него получается продукт, стоящий 105 ф. стерл. Потребление может здесь увеличиться и довести цену суровья до 4-х шиллингов, но издержки производства, понизившиеся на целую 1/4, понизят и цену кружев до 78 ф. 49 шилл. Из взаимных отношений между ценами различных видов товаров можно вывести весьма интересные заключения о степени культуры известной страны. Отсюда легко можно объяснить явление, почему мало развитые народы, у которых преобладают промышленность земледельческая или вообще промышленности первоначальные, получают почти всегда необходимые для них мануфактурные товары от самых развитых в промышленном отношений народов. Последние в состоянии давать за необходимое для них количество суровья несравненно большее количество мануфактурных изделий, и наоборот.

Относительно многих сырых материалов замечаем мы следующий ход развития. Сначала встречаем их везде в таком огромном количестве, что труд самый легкий и ничтожный удовлетворяет вполне запросу, притом почти всегда незначительному. Тут цены весьма низки, но они возвышаются с каждым новым успехом культуры, вследствие увеличения запроса, и с другой стороны, потому что источники производства, которыми прежде пользовались почти даром, не так уже изобильны, как прежде, ибо начинают изводиться для удовлетворения других потребностей. Леса, например, вырубаются, выжигаются под палы; естественные пастбища обращаются в пашни и т. д. Такое возвышение цены достигает наконец того рубежа, где приходится получать товар более тяжелым путем производства, и где даровое обладание природой прекращается. Но здесь общее стремление всех цен к одному уровню требует, чтобы и суровье имело одинаковую меновую стоимость со всеми другими товарами, производство которых предполагает одинаковые усилия и пожертвования. Мы видим такое явление в истории цен на домашний скот, на лес, на рыбу. В Буэнос-Айресе встречаем еще теперь нищих верхом. В Красноярске бык стоил по словам Далласа полтора рубля, корова рубль, лошадь 2 рубля, овца 30 коп. В Англии стоили:

	откормленный бык:	квартер пшеницы:
в 1125--26	1 шилл.	20 шилл.
1293	5 3/4	8 --
1343	6 2/3--	5 1/4--
1406	9 1/2 --	4 1/2--
1444	31 2/3 --	4 1/3--
1463	10--20 --	1 1/3 -- 4 2/3.

При Генрихе VIII телятина, говядина, баранина и свинина стоили средним числом 1/2 пенни за фунт, тогда как пшеница покупалась по 7 и 8 шилл. за квартер. Во многих местах горной Шотландии в половине XVII-го столетия цена фунту овсяного хлеба была такая же и даже выше, чем фунту мяса. Соединение с Англией, где хозяйство было в то время гораздо более развито, до такой степени изменило это отношение цен, что при Адаме Смите хорошее мясо стоило во всех частях Великобритании вдвое и даже вчетверо дороже против такого же количества пшеничного хлеба. Лучшим доказательством высоко развитого хозяйства в верхней Италии, в конце средних веков, служат цены на мясо и отношение их к цене хлеба, которые в XIII и XIV ст. весьма мало отличались от нынешних. Само собой разумеется, что цена мяса понижается сравнительно с ценой хлеба по мере распространения искусственного луговодства. Высокие цены мяса способствуют наиболее развитию последнего. Так, например цены на мясо в Англии в начале XVII-го ст. были средним числом выше, нежели во времена Адама Смита. Ранее же всего заметно возвышение цен на те части продуктов первоначальной промышленности, которые при малом объеме, при сравнительно большей стоимости и по своей прочности более всего способны найти себе выгодный рынок. Укажем здесь на шкуры, шерсть, волосы, перья, рога, которыми на низких степенях народного хозяйства начинают торговать гораздо ранее, нежели мясом. В Буэнос-Айресе, Маккан {W. Maccan, Two thousand miles ride through the Argentine Provinces. 1853.} купил 8000 овец по 18 пенсов за дюжину и продал, пройдя с ними 200 миль, одни шкуры по 60 пенсов за дюжину. В 1673 продавали в Ирландии шкуру и сало почти по той же цене, как и целого быка. В Англии платили в 1348 году за быка 4 шиллинга, за шкуру шиллинг, за пару сапог 3 1/4 шиллинга. В Саксонии же бык стоит теперь средним числом 48 талеров, шкура 4 талера 21 гр. То же самое можно сказать, относительно рыболовства, об икре, рыбьем клее; в лесном хозяйстве -- о смоле, дегте, поташе и отчасти также о строевом и дровяном лесе. Позднее же всего возвышается цена на те части, которые по объему и по малой прочности не так способны к перевозке. Сюда относится молоко, производство которого для торговли возможно только близ больших городов или при чрезвычайно высоко развитом хозяйстве. На низкой степени народного хозяйства, о молоке, как предмете торговли, почти и не заботятся. В Саксонии же молоко дает 10 миллионов талеров дохода, мясо 2 миллиона, гужевой труд рабочего скота 31 миллион талеров. Переработка молока в масло и сыр дает, правда, возможность и долго сохранять и легко перевозить молоко; но эта отрасль сельской промышленности, как предмет торговли, требует заботливости и опрятности, какую мы встречаем только в высоко развитых хозяйствах. Приготовление отличного сыра требует вдобавок еще затраты капитала, который вознаграждается по прошествии долгого времени, а народ бедный на это не способен. Коровы по преимуществу животные молочные, и оттого цена на них возвышается позднее, нежели цена на быков, но зато возвышается в больших размерах на высоких степенях хозяйства. Нечто подобное можно сказать о таких продуктах, содержание которых зависит от остатков других уже существующих производств. Ежели подобное отношение может удовлетворить запросу на такой товар, то издержки производства последнего ничего не стоят, и цена его весьма низка. Вот почему свиньи чрезвычайно дешевы в две совершенно противоположные эпохи развития сельского хозяйства: на низкой его степени, где свиньи ходят свободно по лесам, и где содержание их ничего не стоит, и на самой высокой степени сельского хозяйства, где их откармливают остатками от других значительных производств, бардою, отребьем молочного хозяйства, или же в небольших хозяйствах крестьян и ремесленников, где идут на это остатки собственного потребления. Где нет таких условий, там с каждым успехом сельского хозяйства цена на свиней возвышается. В средние века свинина составляла даже у богатых самую обыкновенную животную пищу. В 1345 году при дворе в Дофине требовалось ежегодно на 30 человек по 30 соленых свиней и по 52 свежие, тогда как в новейшее время Париж на 800,000 жителей потреблял не более 32,000 штук. При Вильгельме I оценивали леса в Англии по количеству свиней, которых они могли прокормить. В прусских городах, где мясники платят пошлину, 4 фунта говядины стоили в 1846 году до 3 грош., 4 ф. свинины до 5 грош. С 1550 по 1795 возвысилась в Англии цена на лошадей на 904 %, быков на 896 %, овец на 876, свиней на 1964 %.

Продукты мануфактурной промышленности дешевеют по мере развития и успехов народного хозяйства, и тем более, чем больше в производстве их имеет значение труд и капитал сравнительно с суровьем. В Англии в 1172 году бык стоил 3 шиллинга, а локоть красного сукна 5 1/2 шиллингов. В западных штатах Северной Америки поселянин дает 2 фунта шерсти за фунт шерстяной пряжи; он отсылает мельнику 4 бушеля пшеницы за 3 бушеля муки, тогда как уже в XIII столетии в Равенне помол стоил 1/10 цены хлеба, в Германии же стоит он в настоящее время 1/10. Но наиболее понижается цена на товары там, где она зависит по преимуществу от торговли. Здесь главное участие в производстве принадлежит труду и капиталу; и понижению цен значительно способствуют усовершенствования в путях сообщения, усиление совместничества и ограждение безопасности, благодаря строгому соблюдению законов. Фунт сахара стоил в XV столетии во Флоренции столько же, как и 15 фунт. баранины. Капитулярии Карла Великого предполагают от 100 до 200 % купеческой прибыли. До сих пор еще купцы в Кабуле недовольны 300 или 400 % барыша, и т. д.

Вообще, чем выше развитие народного хозяйства, заключает Рошер, тем правильнее и постояннее цены. Всеобщее разделение труда увеличивает необходимость в обращении ценностей, заставляет каждого отдельного члена общества более нуждаться и менее приобретать в ней более опытности. Улучшение путей сообщения сближает и уравновешивает запрос и предложение. С успехами образования приобретается более сведений о товарах, и каждый покупщик может легче сообразить издержки производства со стороны продавца. Мена перестает быть делом одного случая или каприза. Умножение народонаселения усиливает совместничество в каждой отрасли промышленности, и в то же время устраняются, благодаря большей свободе обращения, все причины, производятся в одном месте дороговизну, в другом дешевизну. Там же, где существуют монополии, привилегии как отдельных лиц, так и сословий, где существуют самые разнообразные стеснения ввоза и вывоза, там и не может быть этого благодетельного всеуравнивающего прилива и отлива ценностей, и все подобные меры причиняют несравненно более вреда непривилегированному большинству, нежели приносят пользы привилегированному слою народонаселения. На низких степенях развития мены и вообще народного хозяйства, всегда неприятно поражает эта необходимость торговаться, тогда как при более высоком развитии мы встречаем постоянные и определенные цены. На Востоке и везде в малоразвитых хозяйствах постоянно запрашивают втридорога. В Кашмире купец никогда почти не скажет, что у него есть требуемый товар, но старается сначала выпытать, очень ли он нужен. В Англии же и в мелочной торговле цены означены на каждой безделушке; в оптовой же торговле дела происходят чрезвычайно быстро, молча, даже без взаимного приветствия и поклона. Но главным условием правильных и хорошо развитых цен -- народная честность, а последняя всегда выше на высоких степенях цивилизации и притом не вследствие только большого нравственного образования, а также и оттого, что всеми понимается, в какой степени это выгоднее.

Относительно цен на благородные металлы Рошер не разделяет мнения экономистов, опасающихся потрясения денежного рынка вследствие прилива золота из Калифорнии и Австралии, и всех явлений, с которыми сопряжен был денежный переворот в XVI столетии Рошер относительно этого вопроса принимает мнение покойного Леона Фоше, и настоящее положение денежного рынка вполне, кажется, оправдывает взгляд обоих экономистов. Не должно в самом деле терять из виду, что денежный рынок столь же в настоящее время обширен, как и земной шар. Бассейн, куда стекаются в настоящее время все золотые и серебряные ручьи, несравненно обширнее, чем в XVI столетии, и его поверхность, его уровень не так легко изменить, как тогда. Запрос на звонкую монету до такой степени постоянно силен, что в последние два столетия и в нынешнее ни ускорение обращения, ни разнообразные суррогаты звонкой монеты и кредитные обязательства не могли его остановить. Все это зависело от значительного умножения народонаселения и богатства в Европе и в Новом Свете, от огромных успехов разделения груда, от повсеместного почти перехода от хозяйства натурального к денежному. Припомним, что весь купеческий и военный флот Англии не превышал в 1602 году 45,000 тонн вместимости, в 1852 же году вместимость его составляла 4миллиоиа тонн; не забудем наконец еще усиления торговых сношений с Востоком, куда с XVI столетия высылались весьма значительные суммы звонкой монетой. Нельзя, одним словом, не заметить, что в наше время денежный рынок может выносить весьма значительные потрясения без особенно вредных последствий. Это лучше всего можно видеть из сравнения цены золота с ценой серебра. В XVII столетии вся масса ввозимого в Европу золота относилась к массе серебра, как 1 : 60 и 65, в первой половине XVIII стол., как 1 : 30, во второй как 1 : 10, в 1847 -- как 1 : 14, тогда как колебания в цене шли вовсе не в таком же отношении, так что даже после открытия калифорнийских и австралийских приисков Гладстон заверял еще в весеннем заседании парламента 1853 года, что английское правительство вовсе не видит нужды изменять законом установленное отношение между ценой золота и серебра.

В третьей книге Рошер излагает учение о распределении ценностей в народе и о различных отраслях народного дохода. Здесь находим мы подробную историю ренты, заработной платы и прибыли с капитала, особенно подробную истории роста. Чуждый всякой попытки идеального построения экономического быта, чуждый всяких утопий, Рошер отказывается вполне от решения задачи, какова должна быть эта сторона экономического быта; не предлагает никаких радикальных средств против тяжкого недуга, гнетущего европейское общество, против пауперизма, и ограничивается, так сказать, одною диэтетикой, сознаваясь откровенно, что правильное распределение народного дохода и каждое изменение этого отношения составляет без сомнения одну из самых важных, но вместе и самых темных сторон статистики и политической экономии. В этом вопросе, более нежели где либо в народном хозяйстве, для решения трудностей приходится обращаться к остальным явлениям народной жизни, и в них искать ключ к объяснению. Разделение труда и народных занятий, разделение народного дохода на три главные его отрасли, необходимо до некоторой степени, но если оно переступает известные границы, то становится гибелью и нарушает гармонию экономического быта. Беда тому народу, где одни юристы обладают чувством правды, одни чиновники политическим смыслом, одно войско мужеством: здесь мы увидим только тупые бессмысленные орудия, но не найдем цельного человека. Солдаты Мария были технически несравненно лучше обучены, нежели их предки, те легионы, которые победили Ганнибала; но это были солдаты, а не граждане, и катя же из этого вышли последствия? Мы знаем, что в средневековом хозяйстве вовсе не было той борьбы, которую встречаем теперь между работником, фермером и собственником, борьбы, которую Рикардо предполагает как необходимое условие развития экономического быта. Борьбы этой не было потому, что собственником и фермером было почти везде одно и тоже лицо, работником же был или раб, или крестьянин, вполне обеспеченные от всякого совместничества. Точно такое же явление видим мы и в обрабатывающей промышленности Средних Веков, которая почти исключительно ограничивалась ремеслами и домашней промышленностью. Старинные писатели почти и не упоминают о капитале, труде или ренте, но зато беспрестанно ставят в противоположность сельской жизни жизнь городскую. Противоположность между городской и сельской жизнью была в то время гораздо значительнее, нежели противоположность между капиталом, трудом и рентой в настоящем их развитии. По мере возрастающего разделения занятий, можно несравненно в большей степени пользоваться всеми разнообразными способностями человека, и последние несравненно сильнее могут развиваться. Но чем многочисленнее становится сословие рабочих, которые притом не более, как только рабочие, не имеющие впереди никакой надежды приобрести себе капитал или поземельную собственность, тем все более развивается отдельное сословие капиталистов и получает все большее и большее значение. Такой переход имеет много выгод за себя, если его рассматривать только с одной экономической точки зрения. Существование отдельного богатого сословия капиталистов чрезвычайно облегчает сосредоточение капиталов, содействующее в высшей степени усилению производства, и облегчает прилив и отлив капиталов, имеющие столь благодетельное влияние на уравнение цен. Даже праздные капиталисты полезны тем, что бедный, но способный человек может, благодаря им, сделаться самостоятельным производителем. Но здесь должна быть известная граница, и чуть только пропасть, разъединяющая богатых капиталистов и поземельных собственников от неимущего рабочего сословия, расширится более надлежащего, тогда может угрожать и политическому общественному организму величайшее бедствие. Здоровое и безбедное земледельческое или ремесленное сословие может быть здесь лучшим средством для предотвращения слишком резких противоположностей между различными отраслями народного дохода. К сожалению большая часть экономистов рассматривают этот вопрос чрезвычайно односторонним образом. Одни занимаются почти исключительно сторонами сосредоточения капиталов в руках одного сословия, другие не видят ничего кроме темных его сторон, и мы можем ожидать по возможности мирного и удовлетворительного решения этого вопроса только от совещаний на ремесленных и промышленных конгрессах, благодетельное начало которым уже положено, или от разумных и благородных попыток фабрикантов, понимающих, что они обязаны в благоприятное для их производства время возвышать плату, чтобы иметь право понижать ее во времена для них тяжкие. Наконец в этом вопросе самое благодетельное влияние окажет повсеместное, широкое образование и распространение истинных и справедливых экономических понятий, при которых все реже и реже являлись бы грустные примеры фабрикантов, ратующих против сберегательных касс, которые освобождают работника от рабской почти зависимости.

Каждое сословие, как представитель одной из отраслей, народного дохода, должно иметь полное сознание, что его интересы согласны с интересами целого народного хозяйства. Где народный доход растет и умножается, там может усиливаться и каждая отдельная его отрасль, и действительно усиливается без всякого вреда для остальных. Теснее всего однако связано с благоденствием целого народного хозяйства сословие поземельных собственников. Работники могут легко покидать родину, капиталы переселяются еще с большей легкостью. Англия не может в настоящее время предпринять ни одной великой борьбы, не посягая, вначале по крайней мере, на свои собственные капиталы, рассеянные почти повсеместно. Мы знаем, что в XIV столетии богатые Фландрские капиталисты держались монархической и аристократической Франции против своего же Артевелле. Одна только земля неподвижна, одна она не может избежать налогов, бедствий войны, не может ни в каком случае быть вывезена за границу. Римские капиталисты покинули рассчитывавшего на них Помпея, потому что Цезарь разбил только государственные учреждения, но не тронул коммерческих предприятий. Впрочем, в политическом отношении, и светлые и темные стороны как у поземельных собственников, так и у капиталистов одни и те же; им общи боязнь и нежелание всяких ненужных и безрассудных, равно как и необходимых, нововведений. Вот почему, при резком разделении разных отраслей дохода, останется необходимой, хотя и весьма трудной задачей дать самостоятельность и деятельное участие в государственном организме тому сословию, которое представляет собою труд.

Если только время не переходное, не такое, когда все шатко и неопределенно, то в каждой стране найдем мы всегда общественное мнение или, лучше сказать, общественную совесть, определяющую истинное отношение между тремя отраслями дохода. Всеми чувствуется правильность этого отношения, и рождаемое ею общее довольство есть главное условие успешного производства, потому что только оно одно необходимо для деятельного дружного участия всех производительных сил государства. Всякое уклонение от такого правильного отношения вызывает общественное недовольство, общественное бедствие, и оно тем сильнее, чем более его приходится на долю одного рабочего сословия. Не должно никогда забывать, что рента -- свободный дар природы, что прибыль с капитала -- плод прежнего уже вознагражденного труда, получаемый вследствие бережливости, но что высокая заработная плата усиливает производительность труда, чего никоим образом нельзя сказать ни о ренте, ни о прибыли с капитала. Во всяком случае лучшим средством поддерживать гармонию между различными отраслями дохода есть общая деятельность всех членов общества. Riche, ou pauvre, puissant ou faible tout citoyen oisif est unfripon, говорит Руссо. Испания, при самых благоприятных условиях в мире, остается до сих пор страной сравнительно бедной, потому что, вследствие самых разнообразных исторических обстоятельств, характер народа с незапамятных времен выказывал чрезвычайную наклонность к спеси и праздной лени. Еще в 1781 году мадридская академия должна была предложить в виде задачи (которую и решил Аррето де Монтесегуро) ту тему, что полезные ремесла не включают в себе ничего постыдного. Автор Истории Португальской Азии говорит, что торговля есть предмет, недостойный истории. Кто хочет сделать себе фортуну, сказал Сервантес, тот пускай идет в духовное звание, или едет в Америку, или вступит в придворную службу.

По ревизии 1788 года в Испании 1,220,000 душ мужского пола приходилось на духовенство, солдат, морскую силу, дворянство и чиновников, тогда как все остальное мужское народнаселение составляло 3,800,000 душ. В Португалии приходилось в начале нынешнего столетия на 1 1/2 милл. жителей 200,000 духовного звания. Такое численное отношение непроизводительного класса к народонаселению вообще не может не иметь влияния на распределение ценностей.

Джон Стюарт Милль заметил чрезвычайно верно, что распределение ценностей зависит более нежели какая либо другая форма экономической жизни, от условий самых разнообразных. Законы производства ценностей гораздо проще, и в них заметно несравненно более сходства с истинами и законами физических явлений. Здесь и отдельные лица и народы подчинены всегда более или менее условиям, вовсе не от них зависящих. Объем и качество производства всегда будут зависеть от количества накопленного капитала, от степени искусства, от совершенства машин, от условий разделения труда и т. д. Положим, что все эти условия могут измениться, что будут сделаны новые открытия и усовершенствования, благодаря которым производство может усилиться; но все-таки условия и законы производства отнюдь не результат свободной воли человека, не им созданы, и человеку предоставлена только возможность ими пользоваться. Совершенно иное видим мы в распределении ценностей или народного богатства, потому что оно уже вполне зависит от воли народной. Народ сам себе вырабатывает условия и формы, в которых намерен жить и пользоваться своим богатством. Все самые разнообразные формы распределения ценностей и богатства, сосредоточение поземельной собственности в немногих руках; или дробление ее, денежная олигархия с вечным своим спутником пауперизмом и пролетариатом -- все подобные явления зависят от степени развития народного, но все-таки же от народа и вполне в его воле. Положим, что народные понятия и мнения зависят также от непреложных законов, управляющих человеческой природой и условливаемых, разнообразными географическими и историческими причинами, положим, что в них также нет ничего случайного, но дело в том, что политическая экономия может рассматривать только последствия от того или другого способа распределения богатства, основания которого коренятся глубоко в истории народа, в его воззрениях на собственность, одним словом в нормах его общественной жизни. Когда мы взглянем теперь на положение большинства рабочего народонаселения как материальное, так и нравственное, мы не можем не сознаться, что в некоторых странах степень вознаграждения за труд, а вместе с тем и распределение богатства вполне согласуются с его потребностями, с его привычками, с степенью его образованности и т. д., и что рабочее народонаселение нередко бедствует только потому, что привыкло бедствовать, и чувствует себя привольно в этой грязи. Главным средством для улучшения участи рабочих классов останется всегда заботливость о народном образовании, и образовании таком, которое, вырывая человека из той среды, где бы ему следовало оставаться и развивать благотворную деятельность, дает ему схватывать только одни верхушки, и поселяет затем презрение к прежнему его состоянию, но образовании здоровом, вселяющем уважение к каждому труду и к каждому состоянию. Горе тому народу, где в некоторых сословиях укоренилось печальное и мрачное убеждение, что низшее сословие надобно держать в тисках, стеснять его и материальное и нравственное развитие, и приучать его довольствоваться самым необходимым! Забывают, что тут-то всего опаснее и ближе перевороты, и что требования человека развитого всегда и умереннее и человечнее, нежели требования человека дикого, грубого и необразованного, которые часто сам себе не может дать в них отчета. Благодаря распространению образования мало-помалу и само собой исчезнет всякое до крайности доходящее неравенство в имущественных отношениях.

В четвертой книге Рошер говорит о потреблении ценностей. Он излагает сначала законы потребления, потом учение о бережливости и расточительности, и заключает превосходным рассуждением о роскоши в историческом ее развитии. Последнее можно смело назвать образцом изложения и обработки политико-экономических вопросов. Сюда вошло почти целиком его прежнее сочинение о роскоши (Ueber den Luxus), помещенное в журнале Рау и Гансена {Archiv der politischen Oekonomie. 1843.}.

Ни одно производство невозможно без потребления, и ежели потребление заключает в себе действительно условия производства, то его можно смело назвать потреблением производительным. Мы истребляем ценности, но стоимость их живет в новом продукте. Непроизводительным же потреблением следует назвать не только каждый ущерб в хозяйстве, но и всякую лишнюю издержку, хотя бы даже она была сделана с производительной целью. Чтобы провести здесь точные и верные границы, необходимо нужно избегать односторонности, уметь живо и тепло сочувствовать всему человеческому , и держаться самого строго исторического беспристрастия.

Большая часть экономистов того мнения, что народы могут всегда расширить общую массу своих наслаждений настолько, насколько в их руках возможности и средств для удовлетворения своих потребностей. Они кажется забывают, какое важное место занимают в этом вопросе леность и беззаботность. Нет кажется ничего естественнее, что каждый народ тем более имел бы и времени и желания удовлетворять своим более развитым, более утонченным потребностям, чем легче и чем удобнее ему добывать предметы первой необходимости. В самые ранние эпохи народной жизни, когда и земля в изобилии и народонаселение не велико, следовало бы встречать самую высокую культуру, самую развитую потребность в нравственных и духовных наслаждениях, а между тем выходит наоборот. Здесь то именно и встречаем мы материализм самый грубый. В тропических странах, где достаточно протянуть руку к хлебному дереву, чтобы сорвать плод, и быть сытым на целый день, где довольно двух, трех пальмовых листьев, чтобы прикрыть свою наготу, там нет для обыкновенных людей почти никакого повода к усилению хозяйственной деятельности. Тропические земли -- это классические страны лени и праздности. Но, говорит Фридрих Лист, у кого впереди шесть месяцев, на которые надо запастись, чтоб не умереть с голоду, тому необходимо быть и деятельным, и трудолюбивым, и бережливым, а такими качествами вызываются и другие. Когда мексиканский земледелец может двухневной работой прокормить целую неделю и себя и свое семейство, то остальные пять суток он бездельничает. Ему и в голову не приходит употребить свободное время на поправку жилища, домашней утвари или на что-нибудь подобное. Здесь не знают даже предосторожности, и на роскошнейшей почве в мире один неурожай порождает страшный голод. Гумбольдта заверяли, что только истребление банановых плантаций может вызвать в народе деятельность. Но подобные крутые меры тоже ни к чему не ведут. Причины развития народного хозяйства так разнообразны и так взаимно условливают другу друга, что успехи бывают чрезвычайно медленны, и скачков здесь точно также не встретишь, как и в истории вообще. Положим, что в Мексике найдутся Индейцы, которые вполне готовы трудиться шесть дней в неделю и обрабатывают втрое большее количество земли, но где же найти покупателей для избытков их жатвы? Бедный Индеец не в состоянии будет заплатить землевладельцу даже и той суммы за землю, которую последний получал с нее как с простого выгона. Только с развитием городской жизни и мануфактурной промышленности может развиваться и земледелие. Там, где земледельческое сословие само производит все для себя необходимое, и само все потребляет, как это бывало в Средние Века и как это ведется до сих пор в некоторых обществах, там нет почти ни промышленного, ни торгового сословия, там не может развиться и процветать сословие, посвящающее себя исключительно наукам, художествам и удовлетворению других потребностей образованного общества. Только высокая культура вызывает, благодаря дружному соединению и искусному разделению народного труда, такую производительность в последнем, что земледелие не только удовлетворяет непосредственным потребностям земледельца, но и доставляет ему еще значительный избыток. Оттого-то у экономически развитых народов занимается земледелием сравнительно всегда меньшая часть населения, наибольшая же часть посвящает себя производствам утонченным. Сельское сословие в Ирландии составляло в 1831 году 65 % всего народонаселения; в Великобритании в 1811 35 %, в 1821 33 %, в 1831 28 %. В Австрии занимаются земледелием 69 %, во Франции 62 %, в Пруссии 61 %. Подобное явление встречаем мы и в частном хозяйстве. Чем беднее человек, тем больше количество его дохода идет на самые необходимые для него потребности.

Одно из главнейших условий благосостояния народного -- равномерное развитие производства и потребления. Всякое нарушение такого равновесия можно считать самым опасным и болезненным недугом в экономическом организме. Явления этого рода называем мы торговыми и промышленными кризисами. Рошер посвятил им несколько прекрасных страниц, но они далеко не так полны и отчетливы, как отдельная его статья, под заглавием: die Productions-Krisen mit beeonderer Rücksicht auf die letzten Jahrzehnte. Статья выигрывает в интересе особенно тем, что в ней изложены и разобраны причины всех почти замечательных кризисов новейшего времени. Много впрочем из этой статьи вошло целиком в его сочинение.

Отдавая полную справедливость Сею и его знаменитой théorie dee débouchés, признавая многие начала теоретиков, отрицающих возможность всеобщего кризиса, Рошер защищает однако промышленников и людей практических, со стороны которых чаще всего раздаются жалобы на плохой сбыт и на повсеместный застой в оборотах: И здесь Рошер предостерегает от слишком абстрактных выводов, и советует сделать уступку действительности. Везде есть особые обычаи потребления, тесно связанные с распределением народного дохода. Каждое внезапное и сильное изменение последнего не может не вызвать значительного застоя и кризиса. Уже Лодердель (Lauderdale) заметил, что рынок, на котором преобладает достаточное среднее сословие, имеет совершенно иные условия, нежели рынок, где есть несколько богачей, все же остальное народонаселение бедно. Представим себе внезапное государственное банкротство, хоть бы в Англии. Народ непосредственно от этого не разбогатеет и не обеднеет. Ежели кредиторы правительства утратят ежегодно 29 милл. фунт, стерл. (процент, получаемый ими по долговым государственным облигациям), зато вся эта сумма останется в руках податного сословия. Положим, что кредиторов всего 300,000, платящих же подати 5,000,000 семейств. На каждое семейство первых придется до 100 ф. ст. ежегодного убытка, каждое же податное семейство сбережет около 6 ф. ст. Кредиторы правительства, сословие много потребляющее, должно будет, вследствие такого переворота, внезапно и сильно ограничить свои требования на всякого рода товары, тогда как податные, при небольшом сбережении не в состоянии разом увеличить своего запроса на товары, и кризис становится неизбежным.

Различные постановления, таможенные стеснения могут точно в такой же мере препятствовать переливу ценностей, которыми изобилует одно народное хозяйство, в другое, которое в них нуждается. Один народ можете быть завален мануфактурными изделиями, другой не знает куда деться с своим суровьем, которое падает в цене, а между тем таможенные тарифы противопоставляют непреодолимую преграду благодетельному переливу и обмену ценностей. Точно такие же последствия бывают плодом национальных предубеждений, народной антипатии, совершенно противоположных вкусов и привычек, которых иные народы держатся с каким-то тупым упрямством. Большие расстояния, особенно когда с ними сопряжено совершенное отсутствие или дурное состояние путей сообщения, представляют также величайшее препятствие, особенно когда от затруднительного провоза товары дорожают до такой степени, что ни одна сторона не захочет приступить к обмену. Употребление денег в обращении ценностей также совершенно опровергает абстрактную теорию относительно торговых кризисов. Покуда существует меновая торговля в самом грубом и неразвитом виде, дотоле запрос и предложение встречаются прямо лицом к лицу, но при посредстве денег продавец не обязан тотчас же покупать, как это бывает в простой мене, но покупает, смотря по обстоятельствам, впоследствии, и таким образом на время задерживает вторую половину обмена. Отсюда-то и проистекает, что в действительности предложение на торговых рынках не всегда вызывает соответствующий ему запрос, а внезапное уменьшение орудий мены ведет за собой очень часто торговые застои или кризисы. Не всякое производство, одним словом, заключает в самом себе обеспечение надлежащего сбыта, но только производство всесторонне развитое и преуспевающее в дружном согласии с целым народным хозяйством.

Рошер заключает первый том своего сочинения отделом о народонаселении. Он излагает здесь сначала теорию народонаселения и разбирает все существовавшие до сих пор мнения относительно этого вопроса, а потом переходит к истории народонаселения, к условиям его в обществах неразвитых, в обществах высоко образованных и во времена народного упадка. Он заключает изложением правительственных мер относительно народонаселения.

Ни один почти экономист в наше время не дерзнет уже опровергать, что основные положения Мальтуса останутся навсегда неотъемлемой собственностью науки, и что его творение пребудет классическим изложением вопроса о народонаселении. Ежели у Мальтуса вырвалось несколько слишком резких выражений, ежели в вопросе о народонаселении проводит он иногда слишком тесные границы, то не забудем, что его сочинение имеет почти исключительно полемический характер, и направлено против почти исключительного тогда в Европе мнения, что народонаселение может и должно умножаться до бесконечности, что всем будет место на земле, всем найдутся средства к жизни, если только изменить господствующие общественные учреждения. Мальтус пытался наоборот доказать, что не произвольные законы и учреждения препятствуют всеобщему довольству. Но что причины бедствия кроются в скудости средств самой природы, зависят от самого человека, его страстей и дурных наклонностей. Основные начала, высказанные Мальтусом, неоспоримы, в настоящее время не встретят уже ни одного противника между экономистами. Даже многие из социалистов приняли его положения, хотя редко кто из них решится в этом сознаться. Ежели и нельзя с чем согласиться у Мальтуса, так единственно с некоторыми резкими выражениями, которые он сам потом смягчил, да с практическими его советами, которые собственно и подняли на него противников, а с другой стороны вызвали целую когорту последователей, слишком узко понявших слова учителя. Мальтуса упрекали в том, будто он радуется всякому несчастью, поглощающему излишнее народонаселение; его называли врагом многочисленного класса бедняков, а между тем он первый обратил внимание науки на их положение, первый стал научно заботиться об их благосостоянии. Народное хозяйство тогда только достигает высшей точки своего развития, когда возможно большее народонаселение находит самое полное удовлетворение всех своих потребностей. Густое население не только признак возросших производительных сил в народе, но есть уже само по себе производительная сила, служащая вспомогательным средством и поощрением к пользованию всеми остальными. Разделение и соединение труда постоянно тем легче, чем гуще народонаселение. Лучшим тому доказательством может служить городское население и его условия сравнительно с земледельческим. Нет никакого сомнения, что каждый народ тем могущественнее, тем более пользуется благосостоянием, чем более в нем здоровых, достаточных, образованных и счастливых людей, даже при одинаковых впрочем обстоятельствах и условиях. Если же народонаселение перерастает средства к существованию, и если среднее количество последних, приходившееся на долю каждого, уменьшается, то конечно такое явление становится тяжким народным недугом. До того конечно никогда не доходит и не дойдет, чтоб вовсе не было средств и возможности к пропитанию. Излишество народонаселения является только тогда, когда каждый отдельный член его должен или ограничить свои вседневные потребности, или положить известные пределы брачной жизни и нарождению детей. Чуть только замечается подобное изменение народных обычаев, болезненные признаки от излишка народонаселения прекращаются сами собой, и продолжаются только там, где половые побуждения действуют сильнее нежели хозяйственная деятельность и народная производительность. Тут-то встречаем мы гибельное соперничество между рабочим классом, понижающее заработную плату и повергающее большинство народонаселения в бедствие, заставляющее богатых презирать бедного, приводя бедняка к зависти, разврату, бесчестию. В душной тесноте берет часто скотская сторона человеческой природы верх над духовной, и самые общие, самые простые и необходимые отношения глубже всего отравляются вследствие затруднения или невозможности брачной жизни, или вследствие горькой заботы о будущности детей. Где народное развитие остановилось или даже пошло назад, там чрезмерное народонаселение ускоряет возможность упадка. Вот почему и нельзя считать ту политику ложной, когда в народе еще не развитом правительство старается всеми силами способствовать его размножению, а в народе уже зрелом, или даже перезрелой, сдерживает это стремление. Всегда можно с некоторой вероятностью заключать по известным хозяйственным отношениям, и в особенности по отношениям народного потребления, увеличивается ли народонаселение достаточными людьми, иди пролетариями, и следует ли государству радоваться прибыли его, или нет. Народонаселение Англии увеличилось с 1815--1849 г. 47 %, но в тоже время ценность вывоза увеличилась на 63 %, вместимость купеческого флота в тоннах на 55 %, ценность движимого имущества на 93 %, недвижимого на 78 %. Самым лучшим признаком умножения народного благосостояния может служить постройка новых домов, потому что жилище составляет такую потребность, которую в тяжкие времена прежде и более всего приходится ограничить Конечно, здесь не может быть и речи о легкомысленных строительных спекуляциях, но говорится о действительной потребности, а ее всегда легко узнать по отношению наемной платы к высоте господствующего в известном крае роста. В Англии и Вельсе народонаселение умножилось с 1821 по 1831 год на 15 %, с 1831 по 1841 на 14 %, а число домов в то же время на 16 и 20 %. В Ливерпуле, народонаселение увеличилось с 1831 по 1841 на 40 %, число же домов только на 24 %. Такое отношение произошло от сильного прилива ирландских пролетариев.

Можно ли допустить бесконечное развитие народного хозяйства, имеет ли последнее известные границы, далее которых не может идти, -- вот вопрос, решением которого оканчивает Рошер свой труд. Он советует и здесь также отличать прикладную, или так сказать практическую народную экономию, от чистой. Постоянное и непрерывное развитие народного хозяйства встретило бы и тогда величайшие затруднения, если бы целый мир представлял одно громадное государство. Есть многие государства, где некоторые области весьма отстали от других и имеют еще чисто средневековые формы народного хозяйства, тогда как другие представляют уже давно признаки избытка народонаселения. Подобные явления встречаем мы еще чаще, сличая народное хозяйство различных государств. Народы грубые, неразвитые часто вовсе не имеют желания усилить потребление мануфактурных изделий, ежели им приходится для этого заниматься земледелием с большим рвением и трудом. Другой народ, вкусивший уже от древа экономического и хозяйственного сознания, не хочет более довольствоваться исключительно одним производством суровья, принимается исподволь сам за промышленность и торговлю, и разрыв прежних тортовых сношений, прежней мены, считает эмансипацией от народа в этом отношении более развитого. Начинается соперничество на рынках народов исключительно земледельческих, и оно ведет нередко к войнам, где каждый с радостью желает нанести вред противнику и нередко в ущерб своим собственным хозяйственным интересам. Где найдем мы в истории хоть одно столетие, когда бы народная жизнь развивалась без подобных столкновений, без народной борьбы, и неужели мы можем назвать подобные явления неестественными? Даже во внутренней жизни каждого высоко развитого народа всякая попытка двинуться вперед встречает величайшие трудности и препятствия. С каждым великим экономическим переворотом сопряжено много разнообразных политических и общественных изменений, которые не могут совершиться без труда и без тяжких усилий. Долгое замедление необходимой реформы может при известных обстоятельствах до такой степени истомить и отравить дух народный, что в народе не останется уже ни желания, ни силы к благодетельным преобразованиям своего быта. Чем счастливее этнографический и общественный состав народа, чем крепче, лучше и мощнее национальный дух, чем правильнее и искуснее государственные формы, тем реже мы встречаем подобное печальное явление.

Тела политические могут гибнуть точно так же, как и тела физические, естественные, но они не должны гибнуть. При хороших законах, нравах и обычаях, они должны с летами крепнуть, а не стариться. Многие народы действительно умерли. Они не погибли бесплодно, потому что ничто ни в физическом мире, ни в нравственном не пропадает даром, но их национальная личность погибла, и они продолжают существовать только как составные части других народностей.

Кто решится, говорит Рошер, отрицать возможность существования того момента и того состояния, когда человечество будет образовать одно великое целое, когда пестрое разнообразие его жизни будете иметь в виду одну цель, действовать по одному плану? Но у кого же достанет дерзости сказать, что он в состоянии определит этот момент, и что он ясно представляет его себе? Покуда мы сами еще не знаем, в нервом или в последнем десятилетии истории рода человеческого мы живем, до тех пор всякое всемирно-историческое построение останется воздушным замком, все равно кто бы за это ни ваялся, философские ли системы, социальные ли проекты, или параллели, заимствованные из мира физического, из естественной истории, как это не раз делывали, сравнивая периоды всемирной истории с возрастами живых особей или с временами года. Обыкновенная ошибка всех подобных исторических построений состоит именно в том, что на особенности некоторых известных степеней культуры, которые мы найдем более или менее у всех народов в соответствующий момент развития, смотрят как на особенности, исключительно принадлежащие тому народу, которым именно занимаются, и выводят отсюда Бог знает какие результаты, разлетающиеся как дым при ближайшем изучении истории других народов. Нельзя отрицать, что есть действительно явления, свойственные исключительно одному какому-нибудь народу, образующие собой народный характер, и заставляющие под час какого-нибудь мечтательного исследователя предчувствовать, что этому-то именно народу выпало на долю особенное призвание в домостроительстве благого Провидения. Сомнительно, чтобы из какого рода явлений можно было построить систему, но они спасают нас от другой крайности -- от неуместных аналогий, от ленивого и фаталистического преувеличения опошлевшей фразы, будто ничто не ново под луной. С некоторого времени сделалось почти модой сравнивать наше время с временем упадка греческой и римской жизни. Ужасная параллель, в которой однако ради некоторых, и то не вполне сходных явлений, забывают все громадные и несомненные противоположности между двумя эпохами. Разве уничтожение рабства, совершившееся почти у всех главных народов современности, не есть явление совершенно новое, и притом одно из самых важных как в нравственном, так и в хозяйственном отношении? Разве есть какая-нибудь возможность поставить рядом богатство -- результат труда и бережливости -- с богатством, проистекающим от воровства и грабежа? Есть ли возможность предвидеть все последствия и результаты, которыми воспользуются наши потомки от успехов науки и преимущественно наук естественных? Открытие и исследование всего земного шара, и вероятное от этого последствие -- цивилизация каждого, сколько-нибудь значительного племени, устранять опасность, от которой погибли почти все образованные государства древности, опасность нового вторжения и нашествия варварских полчищ. Одним словом, доводы, которыми опытный человек оправдывает прожектера, доказывая, что никогда ничего подобного еще не бывало, удовлетворяют здесь во многих случаях, но строго доказательства мы все-таки не видим. Каждый гений разбивает правила, заставляет их раздвигаться, но наука никогда не должна забывать, что ей нужно много смирения и самоотвержения, чтобы добраться до истины.

Этими словами Рошер заключает первый том своего труда. Мы старались по возможности познакомить читателей с лучшими местами его книги, с главными отделами, в которых яснее всего виден и метод и способ обработки вопросов народного хозяйства. Мы уже упомянули выше, что в его последний труд вошли почти целиком прежние его исследования, но конечно в исправленном и пополненном виде. Труды Бруно, Гильдебранда, Книса и других исследователей, вызванные бесспорно Рошером, не остались без влияния на основателя исторического метода; и в рассмотренном нами труде Рошера ясно видно, как он воспользовался их замечаниями и на сколько он сделался осторожнее в решении некоторых вопросов, хоть бы например относительно исторических аналогий. Но все же многие из его прежних трудов останутся навсегда образцами экономических исследований. В главе их мы поставим превосходное исследование о хлебной торговле и мерах против дороговизны (Ueber Korhandel und Theuerungspolitik), и Идеи о политике и статистике различных систем земледелия (Ideen zur Politik und Statistik der Ackerbausysteme). Второй том труда Рошера, посвященный экономии сельского хозяйства и других первоначальных промышленностей, должен выйти в нынешнем году. Ждем его с нетерпением.

И. Бабст.

Казань, 1856.

Оставить комментарий Бабст Иван Кондратьевич (bmn@lib.ru) Год: 1856 Обновлено: 18/04/2017. 102k. Статистика. Статья: История Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:

Бабст Иван Кондратьевич Исторический метод в политической экономии

Исторический< метод< в политической экономии

Бабст Иван Кондратьевич
Исторический метод в политической экономии