Бабель Исаак Эммануилович
История одной лошади

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Исаак Бабель
История одной лошади

   Савицкий, наш начдив, забрал когда-то у Хлебникова, командира первого эскадрона, белого жеребца. Это была лошадь пышного экстерьера, но с сырыми формами, которые мне всегда казались тяжеловатыми. Хлебников получил взамен вороную кобыленку неплохих кровей, с гладкой рысью. Но он держал кобыленку в черном теле, жаждал мести, ждал своего часу и дождался его.
   После июльских неудачных боев, когда Савицкого сместили и заслали в резерв чинов командного запаса, Хлебников написал в штаб армии прошение о возвращении ему лошади. Начальник штаба наложил на прошении резолюцию: "Возворотить изложенного жеребца в первобытное состояние", -- и Хлебников, ликуя, сделал сто верст для того, чтобы найти Савицкого, жившего тогда в Радзивиллове, в изувеченном городишке, похожем на оборванную салопницу. Он жил один, смещенный начдив, лизуны из штабов не узнавали его больше. Лизуны из штабов удили жареных куриц в улыбках командарма, и, холопствуя, они отвернулись от прославленного начдива.
   Облитый духами и похожий на Петра Великого, он жил в опале с казачкой Павлой, отбитой им у еврея интенданта, и с двадцатью кровными лошадьми, которых мы считали его собственностью. Солнце на его дворе напрягалось и томилось слепотой своих лучей, жеребята на его дворе бурно сосали маток, конюхи с взмокшими спинами просеивали овес на выцветших веялках, и только Хлебников, израненный истиной и ведомый местью, шел напрямик к забаррикадированному двору.
   -- Личность моя вам знакомая? -- спросил он у Савицкого, лежавшего на сене.
   -- Видал я тебя как будто, -- ответил Савицкий и зевнул.
   -- Тогда получайте резолюцию начштаба, -- сказал Хлебников твердо, -- и прошу вас, товарищ из резерва, смотреть на меня официальным глазом...
   -- Можно, -- примирительно пробормотал Савицкий, взял бумагу и стал читать ее необыкновенно долго. Потом он позвал вдруг казачку, чесавшую себе волосы в холодку, под навесом.
   -- Павла, -- сказал он, -- с утра, слава тебе, господи, чешемся... Направила бы самоварчик...
   Казачка отложила гребень и, взяв в руки волосы, перебросила их за спину.
   -- Целый день сегодня, Константин Васильевич, цепляемся, -- сказала она с ленивой и повелительной усмешкой, -- то того вам, то другого...
   И она пошла к начдиву, неся грудь на высоких башмаках, грудь, шевелившуюся, как животное в мешке.
   -- Целый день цепляемся, -- повторила женщина, сияя, и застегнула начдиву рубаху на груди.
   -- То этого мне, а то того, -- засмеялся начдив, вставая, обнял Павлины отдавшиеся плечи и обернул вдруг к Хлебникову помертвевшее лицо.
   -- Я еще живой, Хлебников, -- сказал он, обнимаясь с казачкой, -- еще ноги мои ходют, еще кони мои скачут, еще руки мои тебя достанут и пушка моя греется около моего тела...
   Он вынул револьвер, лежавший у него на голом животе, и подступил к командиру первого эскадрона.
   Тот повернулся на каблуках, шпоры его застонали, он вышел со двора, как ординарец, получивший эстафету, и снова сделал сто верст для того, чтобы найти начальника штаба, но тот прогнал от себя Хлебникова.
   -- Твое дело, командир, решенное, -- сказал начальник штаба. -- Жеребец тебе мною возворочен, а докуки мне без тебя хватает...
   Он не стал слушать Хлебникова и возвратил, наконец, первому эскадрону сбежавшего командира. Хлебников целую неделю был в отлучке. За это время нас перегнали на стоянку в Дубенские леса. Мы разбили там палатки и жили хорошо. Хлебников вернулся, я помню, в воскресенье утром, двенадцатого числа. Он потребовал у меня бумаги больше дести и чернил. Казаки обстругали ему пень, он положил на пень револьвер и бумаги и писал до вечера, перемарывая множество листов.
   -- Чистый Карл Маркс, -- сказал ему вечером военком эскадрона. -- Чего ты пишешь, хрен с тобой?
   -- Описываю разные мысли согласно присяге, -- ответил Хлебников и подал военкому заявление о выходе из коммунистической партии большевиков.
   "Коммунистическая партия, -- было сказано в этом заявлении, -- основана, полагаю, для радости и твердой правды без предела и должна также осматриваться на малых. Теперь коснусь до белого жеребца, которого я отбил у неимоверных по своей контре крестьян, имевший захудалый вид, и многие товарищи беззастенчиво надсмехались над этим видом, но я имел силы выдержать тот резкий смех и, сжав зубы за общее дело, выходил жеребца до желаемой перемены, потому я есть, товарищи, до серых коней охотник и положил на них силы, в малом количестве оставшиеся мне от империалистической и гражданской войны, и таковые жеребцы чувствуют мою руку, и я также могу чувствовать его бессловесную нужду и что ему требуется, но несправедливая вороная кобылица мне без надобности, я не могу ее чувствовать и не могу ее переносить, что все товарищи могут подтвердить, как бы не дошло до беды. И вот партия не может мне возворотить, согласно розолюции, мое кровное, то я не имею выхода, как писать это заявление со слезами, которые не подобают бойцу, но текут бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровь..."
   Вот это и еще много другого было написано в заявлении Хлебникова. Он писал его целый день, и оно было очень длинно. Мы с военкомом бились над ним с час и разобрали до конца.
   -- Вот и дурак, -- сказал военком, разрывая бумагу, -- приходи после ужина, будешь иметь беседу со мной.
   -- Не надо мне твоей беседы, -- ответил Хлебников, вздрагивая, -- проиграл ты меня, военком.
   Он стоял, сложив руки по швам, дрожал, не сходя с места, и озирался по сторонам, как будто примериваясь, по какой дороге бежать. Военком подошел к нему вплотную, но недоглядел. Хлебников рванулся и побежал изо всех сил.
   -- Проиграл! -- закричал он дико и влез на пень и стал обрывать на себе куртку и царапать грудь.
   -- Бей, Савицкий, -- закричал он, падая на землю, -- бей враз!
   Мы потащили его в палатку, казаки нам помогли. Мы вскипятили ему чай и набили папирос. Он курил и все дрожал. И только к вечеру успокоился наш командир. Он не заговаривал больше о сумасбродном своем заявлении, но через неделю поехал в Ровно, освидетельствовался во врачебной комиссии и был демобилизован как инвалид, имеющий шесть поранений.
   Так лишились мы Хлебникова. Я был этим опечален, потому что Хлебников был тихий человек, похожий на меня характером. У него одного в эскадроне был самовар. В дни затишья мы пили с ним горячий чай. Нас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони.
   
   Радзивиллов, июль 1920 г.

----------------------------------------------------------------------------------

   Впервые: Красная новь, 1924, No 3, апрель - май, заглавие: Тимошенко и Мельников, авторская датировка: Радзивиллов, июль 1920 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru