Прошлое лѣто мнѣ пришлось провести въ Петербургѣ на городской квартирѣ. Семейство уѣхало въ деревню и должно было вернуться не раньше октября. Одиночество мое раздѣлялъ только мой племянникъ, Вадимъ Александровичъ, котораго я переманилъ къ себѣ въ томъ простомъ разсчетѣ, что вдвоемъ будетъ все-таки не такъ скучно.
Жили мы совсѣмъ на холостую ногу: при насъ оставался мой старый лакей, по имени Патрикій, служившій когда-то въ поварахъ, но потомъ бросившій почему-то это хитрое искусство. Онъ готовилъ намъ завтракать и обѣдать, чѣмъ поддерживалась нѣкоторая регулярность жизни. Въ жаркіе дни, впрочемъ, мы рѣдко пользовались его услугами, предпочитая уѣзжать въ какой-нибудь загородный ресторанъ или къ знакомымъ на дачу.
Днемъ у меня были дѣла, а вечеромъ приходилось искать обычныхъ лѣтнихъ развлеченій, ѣздить на елагинскую "стрѣлку", толкаться въ загородныхъ ресторанахъ и театрахъ и изрѣдка винтить у кого-нибудь на балконѣ, причемъ я, плохой игрокъ вообще, слѣдилъ не столько за ходами партнера, сколько за отважными покушеніями комаровъ. И я былъ очень радъ, что пригласилъ Вадима: мыкаться одному мнѣ было бы, я думаю, дьявольски скучно.
Проводя съ нимъ по нѣскольку часовъ въ день, я невольно наблюдалъ его, присматривался къ нему. Можно даже сказать, что я изучалъ его.
Между нами лежала ровно четверть вѣка: ему было двадцать пять лѣтъ, мнѣ пятьдесятъ. Мы принадлежали къ различнымъ поколѣніямъ, различнымъ эпохамъ. Я съ возраставшимъ любопытствомъ подмѣчалъ всѣ выступавшія въ ежедневныхъ мелочахъ черты его натуры, всѣ выпуклости характера и міросозерцанія. Меня интересовалъ этотъ милый, хорошо воспитанный юноша, съ его какимъ-то особеннымъ, мягкимъ отношеніемъ ко всему въ жизни, съ его преждевременною, пріятною уравновѣшенностью, отличнымъ здоровьемъ и хорошимъ аппетитомъ. Онъ былъ очень не глупъ и, повидимому, недурно учился въ закрытомъ заведеніи, гдѣ кончилъ курсъ четыре года назадъ. Онъ былъ даже начитанъ, и это меня очень удивляло, такъ какъ я рѣдко видѣлъ его съ книгою въ рукахъ. Потомъ я догадался, что онъ обладалъ удивительною способностью пробѣгать на-скоро самыя, тяжеловѣсныя вещи, не задумываясь надъ частностями, но за то отлично улавливая основную идею автора.
Меня приводила въ ужасъ мысль, что онъ точно такимъ же образомъ читалъ нашихъ большихъ писателей. И дѣйствительно, онъ помнилъ характеры, фабулу, но было видно, что ни одна отдѣльная сцена не останавливала его, что онъ не замѣчалъ красокъ, манеры, стиля. Художественная отдѣлка тратилась не для него. И по мѣрѣ того, какъ я знакомился съ его товарищами, я убѣждался, что всѣ они читаютъ такимъ же образомъ. У всѣхъ обнаруживалась большая воспріимчивость къ идеѣ и значительная тупость въ художественной оцѣнкѣ. Впечатлѣніе талантливости уносилось безсознательно, и техника никого не интересовала; я думаю, никто изъ нихъ даже и не подозрѣвалъ, что въ литературной работѣ тоже имѣется техника.
Больше всего, впрочемъ, меня удивляло въ Вадимѣ Александровичѣ его ненарушимое, ровное, немножко самодовольное и самоувѣренное безразличіе ко всему на свѣтѣ. Онъ какъ будто не жилъ, а только плылъ по житейскому морю, безпечно покачиваясь на волнѣ и забавляясь ея брызгами. Но это было какое-то благоустроенное, упорядоченное море, на которомъ не бываетъ бурь, а штиль даетъ себя чувствовать только своими пріятными сторонами.
Вадимъ Александровичъ имѣлъ немного: небольшое жалованье, небольшія собственныя средства, очень маленькое мѣсто по службѣ, съ не совсѣмъ пріятною перспективой повышенія "въ отъѣздъ", куда-то къ чорту на кулички. Но онъ былъ доволенъ. Онъ чувствовалъ, что это въ порядкѣ вещей, что это такъ должно быть, что всѣ молодые люди, кончившіе курсъ въ томъ же заведеніи, устроены совершенно такъ же. Еслибы какая-нибудь случайность вдругъ вынесла его впередъ или въ сторону, онъ, пожалуй, растерялся бы, ему это не понравилось бы. Я догадывался, что все это обозначаетъ очень милую, но несомнѣнную ординарность натуры. Это, конечно, меня не удивляло: ординарныя натуры чаще всего встрѣчаются. Всѣ эти молодые люди, его товарищи, то же были пріятныя ординарности. Но меня поражало, что они какъ будто наслаждались, чуть не гордились своею ординарностью. Это былъ культъ предустановленнаго порядка, самозабвеніе внѣшней добропорядочности, тихое упоеніе разграфленнаго существованія. Въ сущности, они оставались все тѣми же воспитанниками закрытаго заведенія, и имъ суждена была вѣчная молодость и свѣжесть благоприличной третьестепенности.
II.
Изучая Вадима Александровича, я интересовался, между прочимъ, и его отношеніями къ женщинѣ. Въ немъ не было той противной откровенности, какою отличается по этой части большинство молодыхъ людей; къ тому же, разница въ возрастѣ не допускала, въ разговорахъ со мною, отвратительныхъ изліяній цинизма или безпутнаго бахвальства. Но меня интересовала не фактическая сторона его похожденій, а его субъективное отношеніе къ женщинѣ.
Долженъ сознаться, что я не скоро разглядѣлъ его съ этой стороны. Я уже говорилъ, что въ его натурѣ было очень много мягкости и пріятной уравновѣшенности. Понятно само собою, что въ присутствіи женщины эти качества проявлялись въ немъ съ особенною, очень милою выразительностью. Онъ былъ скроменъ и сдержанъ, умѣренно услужливъ,-- именно умѣренно, не доводя себя до большого безпокойства,-- и обладалъ удивительною способностью ставить разговоръ на уровень ума и образованности женщинъ. Онъ былъ всегда чуть-чуть, самую малость умнѣе женщины, и всегда вполнѣ ей доступенъ, даже тогда, когда разговаривалъ не съ нею, а только въ ея присутствіи. Я замѣчалъ, что благодаря этому качеству, самымъ различнымъ женщинамъ, отъ свѣтской барыни до обыкновенной искательницы приключеній, было одинаково легко и удобно съ нимъ. Онъ если и показывалъ имъ свое превосходство, то лишь настолько, чтобы заинтересовать ихъ, но ни въ какомъ случаѣ не задѣть ихъ самолюбія. Положительно, въ мое время мы не знали этого искусства, и очень часто портили дѣло, показывая себя во весь ростъ своего ума и образованности.
Позднѣе я разобралъ, что въ основѣ маленькихъ интригъ и романовъ Вадима Александровича лежалъ свой особенный, и весьма для меня любопытный, взглядъ на женщину. Я никогда не замѣчалъ въ немъ слѣдовъ юношескаго романтизма. Онъ не былъ циникомъ, но смотрѣлъ на эти вещи съ какой-то чисто-гигіенической точки зрѣнія. Любовь, можно думать, представлялась ему чѣмъ-то среднимъ между спортомъ и режимомъ. Онъ былъ неизмѣнно милъ, когда я наблюдалъ его подлѣ интересовавшей его дамы, но въ концѣ-концовъ нужно было быть слѣпымъ, чтобы не замѣтить въ его ухаживаньи самодовольнаго и осторожнаго эгоизма, вмѣстѣ съ убѣжденнымъ, глубокимъ сознаніемъ мужского превосходства,-- "Не я даю тебѣ права на меня, а ты мнѣ даешь права на себя",-- вотъ что чувствовалось въ его снисходительно-влюбленныхъ глазахъ, и въ его отзывавшейся лицемѣріемъ почтительности. Наблюдая его отношенія къ одной дамѣ, которую и зналъ давно, еще въ дѣвушкахъ, и легкомысліе которой объяснялось несчастными условіями ея семейной жизни, я одинъ разъ не одержалъ и сказалъ ему:
-- Послушай, Вадимъ, ты не уважаешь ее, это гадко.
Онъ взглянулъ на меня съ удивленіемъ.
-- А почему же я долженъ уважать ее?-- спросилъ онъ.
Вопросъ этотъ поразилъ меня. Вадимъ не могъ не понимать женщины, о которой шла рѣчь. Мы говорили о ней иного разъ раньше, и онъ отлично зналъ и ея натуру, и всѣ обстоятельства ея жизни.
-- Какъ почему?-- возразилъ я.-- Потому что она заслуживаетъ уваженія. Ее не порокъ сдѣлалъ легкомысленною.
-- Ба, но если фактъ существуетъ!-- отвѣтилъ совершенно убѣжденнымъ тономъ мой племянникъ.
Очевидно, ему была безусловно чужда поэзія реабилитаціи женщины. Для него существовалъ "фактъ". Этотъ фактъ ставилъ въ его глазахъ женщину неизмѣримо ниже его самого, и онъ желалъ пользоваться нравомъ не уважать ее. Это было его неотъемлемое мужское право, право мужчины, не обязаннаго оставаться цѣломудреннымъ, и онъ не былъ расположенъ поступиться такимъ правомъ.
Мнѣ непремѣнно хотѣлось довести этотъ разговоръ до конца.
-- Значитъ, всякая женщина, надъ которой тебѣ удалось одержать побѣду, тѣмъ самымъ лишается твоего уваженія?-- продолжалъ я.
-- Безъ сомнѣнія.
-- Хотя бы ты зналъ, что до тѣхъ поръ она была порядочной женщиной?
-- Если была, да перестала, значитъ и не была, а только казалась,-- отвѣтилъ Вадимъ.
-- Но ради нея самой, ради того, что ея гордости, ея самолюбію нанесена кровавая рана, и жестоко давать чувствовать эту рану?-- продолжалъ я.
Вадимъ Александровичъ повелъ на меня глазами съ такимъ выраженіемъ, которое показывало, что этотъ разговоръ перестаетъ ему нравиться.
-- Ради ея самолюбія я и буду показывать, что отношусь къ ней съ уваженіемъ,-- объяснилъ онъ нехотя.
-- А на самомъ дѣлѣ будешь презирать ее?
-- До извѣстной степени.
Меня чуть не передернуло.
-- Счастливы же твои жертвы, что не подозрѣваютъ этого!-- сказалъ я.
Вадима эти слова тоже покоробили.
-- Во-первыхъ, достоуважаемый дядюшка, никакихъ моихъ жертвъ не существуетъ,-- произнесъ онъ немножко иронически.-- Это жертвы собственной слабости, или... развращенности. А, во-вторыхъ, вы напрасно думаете, что онѣ не подозрѣваютъ. Напротивъ, очень подозрѣваютъ, и нисколько этимъ не смущаются. На какого чорта имъ мое уваженіе, скажите пожалуйста? Имъ надо, чтобъ я показывалъ, будто уважаю ихъ, и я показываю. И на этомъ мы отлично ладимъ.
III.
Вскорѣ, по поводу одного очень непріятнаго для меня происшествія, мнѣ случилось возобновить этотъ разговоръ.
Какъ-то, въ отсутствіе Вадима, мнѣ подали письмо. На конвертѣ незнакомымъ мнѣ почеркомъ было надписано: W. Navourski. Меня зовутъ Владиміромъ, иниціалъ могъ быть мой. Въ другое время я, можетъ быть, все-таки воздержался бы вскрыть конвертъ, не наведя справокъ, но тутъ онъ мнѣ попался въ минуту разсѣянности. И подалъ его не Патрикій, который непремѣнно самъ дознался бы, кому именно адресовано письмо, а швейцаръ. Словомъ, я поступилъ неосторожно, машинально разорвавъ конвертъ, и очень смутился, увидѣвъ по первымъ строкамъ, что это была записка упомянутой раньше дамы къ Вадиму Александровичу. Дальше я не сталъ читать; мнѣ мелькнула только подпись: Juliette. Но первыя строки выдавали сразу все содержаніе письма. Это былъ крикъ отчаянія, вырванный несомнѣнностью разрыва:-- "Вы не пришли вчера, значитъ -- все кончено. Вы убили меня, убили мою душу!"
Когда Вадимъ явился къ завтраку, я передалъ ему записку, объяснивъ, какъ все случилось. Онъ немного поморщился, но, кажется, больше отъ самаго письма, чѣмъ онъ моей неосторожности. На мои повторенныя извиненія онъ отвѣтилъ довольно небрежно:
-- Полноте, дядя, что-жъ такое? Вѣдь вы знали.
Я сталъ увѣрять, что прочелъ только первыя строки. Онъ тоже перечелъ ихъ и сдѣлалъ движеніе бровями, которое выражало: "Однако и этого довольно". Затѣмъ онъ взглянулъ на меня, какъ бы любопытствуя, что я на все это скажу. И такъ какъ я зналъ Юлію Андреевну, эту Juliette, то счелъ себя вправѣ спросить:
-- Разрывъ или только "милые бранятся?"
Онъ съ рѣшительнымъ видомъ махнулъ рукой и сказалъ:
-- Я туда не хожу больше.
Вышло чрезвычайно просто: ходилъ, потомъ пересталъ. Что было возразить на такую простоту?
Мы сѣли завтракать. Вадимъ, однако, казался смущеннымъ, и всегдашняго аппетита у него не было. Это нѣсколько примиряло меня съ нимъ.
-- Мнѣ очень жаль Юлію Андреевну,-- сказалъ я.
-- Сейчасъ и мнѣ ее жаль,-- отвѣтилъ Вадимъ.-- Но вѣдь утѣшится.
-- Тѣмъ лучше для нея, если утѣшится.
-- И для меня. Непріятно имѣть что-нибудь на совѣсти, хотя бы это былъ предразсудокъ.
-- Предразсудокъ?-- переспросилъ я.
-- Конечно. Претендуютъ всегда на того, кто первый измѣняетъ, а виноватъ-то всегда тотъ, кому измѣняютъ.
-- Юлія Андреевна виновата передъ тобой?
-- Я ее не обвиняю, но тутъ фактъ. По логикѣ вещей я долженъ бы стремиться снова видѣть ее, а я не стремлюсь. Это и есть фактъ. И потомъ...
Вадимъ пріостановился и недовѣрчиво взглянулъ на меня. Я глазами пригласилъ его продолжать.
-- Вы, дядя, можетъ быть, не понимаете этихъ вещей,-- заговорилъ онъ снова.-- Это глупость, мелочь, но тутъ признакъ. Скажите, замѣчали вы когда-нибудь, что у нея кончикъ носа потѣетъ, такъ что пудра не беретъ?
Неожиданный вопросъ этотъ изумилъ меня, но тѣмъ не менѣе я отвѣтилъ отрицательно.
-- Ну, и я раньше не замѣчалъ,-- продолжалъ Вадимъ.-- А потомъ вдругъ сталъ замѣчать. Ясное дѣло, что влюбленность соскочила съ меня. А когда соскочила, значитъ, надо спасаться.
Онъ, очевидно, разсуждалъ съ своей точки зрѣнія мужского права. Если женщина виновата въ томъ, что уступила мужчинѣ, то, разумѣется, она и во всемъ послѣдующемъ виновата. Это логично.
-- Такъ,-- процѣдилъ я.-- Ну, а скажи, пожалуйста, въ какомъ свѣтѣ тебѣ представляется твоя собственная роль во всѣхъ подобныхъ романахъ? Женщина, ты говоришь, ничего не стоитъ, если поддалась соблазну. На, вѣдь, развратителемъ-то ты являешься? Вѣдь это ты ее обезцѣниваешь, низводишь на степень существа, которое уважать нельзя?
-- Я одинъ не могу этого сдѣлать, надо чтобъ въ ней самой существовала наклонность къ пороку,-- отвѣтилъ Вадимъ.-- Если мнѣ предлагаютъ взятку, почему я не беру ея? Потому что во мнѣ есть твердость быть честнымъ, и презрѣніе къ взяточничеству. А если я возьму, то и уважать меня не за что будетъ.
-- Сравненіе не очень удачное,-- возразилъ я,-- взяточничество всегда означаетъ продажность и корыстность, тогда какъ паденіе женщины часто бываетъ послѣдствіемъ обстоятельствъ, о которыхъ не намъ судить, или же вызывается роковою силой чувства, страсти...
-- А все-таки дѣло въ фактѣ,-- повторилъ Вадимъ Александровичъ.-- Есть фактъ -- и кончено. На то и существуетъ вѣчная борьба между мужчинами и женщинами. Наше дѣло нападать, а ихъ -- защищаться. Ну, а когда крѣпость взята, то обхожденіе съ побѣжденными становится уже вопросомъ куртуазіи. Мы въ этомъ смыслѣ и бываемъ куртуазны съ женщинами.
И онъ съ серьезнымъ видомъ занялся котлеткой.
IV.
Спустя недѣли двѣ послѣ этого разговора, я сталъ замѣчать нѣкоторую перемѣну въ моемъ племянникѣ. Онъ не только отказался распоряжаться нашими послѣ-обѣденными прогулками, но и вообще обнаружилъ свойство исчезать по вечерамъ. И настроеніе его сдѣлалось какое-то нервное: то очень возбужденное, то задумчивое. Будь это кто-нибудь другой, я бы подумалъ, что онъ запуталъ свои денежныя дѣла; но съ нимъ это наврядъ ли могло случиться. Проще всего было бы предположить, что онъ влюбился; только я не совсѣмъ довѣрялъ этому, потому что подобные романы мало вліяли на него.
-- Скажи пожалуйста, гдѣ ты пропадаешь по вечерамъ?-- спросилъ я его какъ-то послѣ обѣда, замѣтивъ въ немъ въ этотъ день особенно возбужденное состояніе.
Онъ ходилъ передо мной взадъ и впередъ, напѣвая какіе-то водевильные куплеты, и по-временамъ дергая руками по волосамъ, какъ человѣкъ, у котораго голова наполнена чѣмъ-то радостно-тревожащимъ. Мой вопросъ онъ какъ будто разслышалъ уже минуту спустя послѣ того, какъ я задалъ его. Тогда онъ разомъ остановился и посмотрѣлъ на меня веселыми, блестящими глазами.
-- Васъ интересуетъ, гдѣ я пропадаю?-- спросилъ онъ въ свою очередь.
-- И очень. Ты совсѣмъ пересталъ мною заниматься, и я долженъ самъ составлять себѣ программу вечера.
Вадимъ разсмѣялся.
-- Прекрасно, дядюшка, сегодня я займусь вами. Но скажите пожалуйста, какого вы мнѣнія о такъ-называемыхъ "открытыхъ сценахъ"? Вы не полагаете, что эта увеселительная спеціальность совершенно недостойна людей съ вашимъ положеніемъ, вашей просвѣщенностью, и такъ далѣе?
-- Я полагаю, что сегодня превосходная погода, я я хочу дышать воздухомъ,-- отвѣтилъ я.-- Если "открытыя сцены" представляютъ достаточныя къ тому удобства, то я ничего противъ нихъ не имѣю. Тѣмъ болѣе, что ты будешь со мною, и я могу тебя выругать, если мнѣ не понравится.
-- Мнѣ именно хочется посмотрѣть, понравится ли вамъ,-- отозвался Вадимъ, и въ его тонѣ мнѣ послышалась нѣкоторая загадочность.
Черезъ часъ онъ привезъ меня въ увеселительное мѣсто, посѣщаемое весьма разнообразною публикой. Были тамъ люди порядочнаго общества, очевидно, застрявшіе почему-нибудь въ городѣ, и толкалась ошалѣлая толпа, которая мечется по садамъ и театрикамъ, разыскивая свое особое лѣтнее развлеченіе, составленное изъ коньяковъ и хористокъ.
Вадимъ провелъ меня въ мѣста передъ открытой сценой. Я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ поглядывалъ на происходившее лицедѣйство. Давали какой-то старинный водевиль, наивный и нравоучительный, какъ басня Лафонтена, но, впрочемъ, забавный. Играли его тоже наивно и прямолинейно, съ развязностью нѣсколько дурного тона, и съ мучительными паузами передъ каждою репликой. Одинъ актеръ, однако, проявилъ много самоотверженія, шлепнувшись съ разбѣга на полъ, и даже очень находчиво подрыгалъ обѣими ногами. Но все-таки я не понималъ, зачѣмъ меня привели сюда.
-- Объясни пожалуйста, почему я долженъ смотрѣть это? Что тебѣ вздумалось?-- спросилъ я.
-- Вамъ не нравится, дядюшка?-- переспросилъ онъ.
-- Во всякомъ случаѣ не настолько, чтобы смотрѣть это до конца.
Вадимъ передалъ мнѣ свой бинокль.
-- Обратите пожалуйста вниманіе вотъ на эту актрису, которая сейчасъ вошла и сѣла на кушетку направо,-- сказалъ онъ.-- Блондинка, въ синемъ корсажѣ.
Я навелъ бинокль по указанному направленію. Навелъ -- и сейчасъ же понялъ моего племянника.
Еслибъ я сказалъ, что передъ нами была женщина необычайной красоты, это было бы мнѣніе, которое можно оспаривать. Строгой, безусловной, пластической красоты я не находилъ въ ней. Ей вредила худоба лица и всего стана и чрезмѣрная, какая-то не живая, фарфоровая бѣлизна кожи. Только удивительный рисунокъ губъ бросался въ глаза своей античной безукоризненностью. Но наружность актрисы во всякомъ случаѣ поражала. Необычайны были ея глаза. Большіе, темно-голубые, немного выпуклые, они прямо приковывали въ себѣ вниманіе. Ихъ сосредоточенное, странное выраженіе словно разливалось по всему лицу. Невозможно объяснить, какое именно было это выраженіе. Въ немъ и глубина чувствовалась, и какая-то холодная прозрачность, и что-то захватывающее до жуткости. Я мысленно подбиралъ сравненія, опредѣленія, и вдругъ сказалъ самъ себѣ: "Офелія"!
V.
Вадимъ сбоку посмотрѣлъ на меня, и на губахъ его мелькнула не то торжествующая, не то насмѣшливая улыбка. Я, наконецъ, опустилъ бинокль и взглянулъ на него.
-- Кто это такая? Почему она здѣсь?-- спросилъ я.
-- Актриса, Лидина по сценѣ,-- отвѣтилъ онъ тономъ, въ которомъ чувствовалась почти гордость, какъ будто онъ показывалъ мнѣ свою собственность.-- А почему она играетъ на открытой сценѣ, съ какими-то разношерстными лицедѣями? Потому что ока играть не умѣетъ.
-- А-а!-- протянулъ я, сразу значительно разочарованный этимъ сообщеніемъ.
И дѣйствительно, Лидина играла плохо. Но я замѣтилъ, что она именно не умѣетъ, а не то, чтобъ это была явная бездарность. У нея и тонъ былъ вѣрный, и изящная простота пріемовъ, но не было технической рутины, безъ которой нельзя шагу ступить на сценѣ. Оттого въ иные моменты она почти смѣшна дѣлалась, и ее спасали товарищи, кто побойчѣе. И куплеты она тоже пѣла, очевидно, самоучкой, очень красивымъ, но совершенно не разработаннымъ голоскомъ, и порою совсѣмъ не знала, какъ стоять и какъ держать руки. Но глаза, глаза! Они не измѣняли ей въ самыхъ трудныхъ положеніяхъ, ихъ холодная прозрачность словно завораживала,-- по крайней мѣрѣ, я лично испытывалъ это ощущеніе,-- и вся ея неумѣлость становилась какъ-то необычайно мила, словно такъ и надо было, словно въ этой неумѣлости заключалась частица того влекущаго обаянія, какимъ блистали ея глаза.
-- Ну, дяденька, что скажете?-- спросилъ Вадимъ, когда упала полинявшая, исполосованная занавѣсь.
-- Такъ вотъ гдѣ ты пропадаешь?-- отвѣтилъ я другимъ вопросомъ.
-- Не скрою, я заинтересовался, и даже очень,-- сознался Вадимъ.-- Но, вѣдь, въ ней есть что-то любопытное, а?
-- Есть.
-- Что-то такое, чего я никогда не видалъ.
-- Несообразное что-то... Въ глазахъ, не правда ли?
-- И въ глазахъ, и вообще... Она престранная, если ее наблюдать.
-- А, ты уже производишь наблюденія! Не со скамейки передъ сценой, конечно?
-- Да, я немножко знакомъ съ нею.
Вадимъ, говоря это, почему-то отвернулся отъ меня, словно сконфузился. И затѣмъ, не глядя на меня, проговорилъ небрежно:
-- Не хотите ли посмотрѣть на нее вблизи? Она сейчасъ сойдетъ вонъ по той лѣсенкѣ. Тутъ темновато, но все таки разглядѣть можно. А насъ никто не увидитъ.
Я не возражалъ и повернулъ вмѣстѣ съ нимъ въ узенькую аллею, позади театрика.
Изъ такъ называемыхъ "актерскихъ" дверей стали появляться артисты и артистки. Черезъ нѣсколько минутъ вышла и Лидина. На ней теперь была надѣта черная юбка, черный довольно модный колетъ и простенькая англійская шляпа. Она медленно, какъ двигаются лунатики, спустилась со ступенекъ и пошла впередъ, прямо на насъ. Молодой человѣкъ съ бритымъ лицомъ, съ накинутымъ нараспашку пальто, вышелъ вслѣдъ за нею и, когда Вадимъ остановилъ Лидину, посмотрѣлъ на насъ обоихъ и на нее чрезвычайно наглыми глазами, усмѣхнулся еще наглѣе и, пройдя, раза два оглянулся на насъ.
Вадимъ представилъ меня Лидиной. Я началъ прямо съ какого-то не очень изобрѣтательнаго комплимента. Она улыбнулась. Это была совсѣмъ особенная улыбка, какою,-- мнѣ опять подумалось -- должны улыбаться лунатики. И при этомъ она взглянула на меня въ упоръ своими странными глазами. Только такіе глаза и могли смотрѣть такъ открыто, съ какою то наивною дерзостью и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ невинно. Ихъ загадочная прозрачность словно защищала ее.
-- Вы совсѣмъ кончили?-- спросилъ Вадимъ.
-- Совсѣмъ,-- отвѣтила она.
-- Въ такомъ случаѣ... Дядюшка, мы имѣемъ обыкновеніе послѣ спектакля чайничать вонъ въ томъ павильончикѣ. Съ разрѣшенія мамаши и при ея участіи. Какого вы объ этомъ мнѣнія?-- обратился онъ ко мнѣ.
-- Что-жъ, отлично,-- согласился я.
И мы направились въ плохо-освѣщенный уголъ сада.
VI.
По дорогѣ, откуда-то, словно изъ куста, вынырнула маленькая старушка и робко присоединилась къ намъ. Это и была мамаша. Она, какъ я узналъ, всегда сопровождала дочку въ театръ и уводила ее домой. По наружности и по туалету она смахивала на чиновницу, получающую пенсію. Только ужъ очень благоговѣйный взглядъ, безпрерывно устремляемый на дочь, выдавалъ въ ней мать артистки.
Мы усѣлись вокругъ столика. Лидія очень забавно хозяйничала, роняя ложечки и куски сахару и сохраняя при этомъ свой неестественно серьезный видъ. Она постоянно на меня взглядывала, быстро и пугливо, какъ дѣти смотрятъ на чужихъ старшихъ, и, повидимому, очень меня стѣснялась. Это меня удивляло, потому что, въ сущности, чѣмъ же я могъ быть страшенъ для нея?
Мнѣ гораздо больше хотѣлось поймать ея взглядъ на Вадима: въ своей роли наблюдателя, я искалъ матеріала.
И, наконецъ, я нашелъ его. Отвѣчая на какой-то его вопросъ, она медленно подняла на него глаза, и въ этихъ темныхъ и прозрачныхъ зрачкахъ выразилось что-то рѣшенное, потерянное, отданное, ихъ блестящая синева словно налилась страстью... Мнѣ какъ будто даже жутко стало, и я невольно оглянулся. На губахъ Вадима играла снисходительная улыбка, но глаза его были потуплены. Старушка, плотно прижавшись къ спинкѣ стула, благоговѣйно смотрѣла въ уголъ.
Взглядъ Лидиной тотчасъ перешелъ на меня, и съ такимъ допрашивающимъ выраженіемъ, что я понялъ, почему такъ часто привлекалъ ея вниманіе. Она, очевидно, хотѣла угадать, какое впечатлѣніе производитъ на меня. Ей было нужно это знать, потому что я былъ дядей Вадима и, конечно, долженъ былъ высказать ему свое мнѣніе о ней.
Я улыбнулся, вложивъ въ эту улыбку, сколько умѣлъ, одобренія и сочувствія. И она окончательно утвердила меня въ моей догадкѣ, потому что легкая краска проступила сквозь фарфоровую бѣлизну ея щекъ.
Ничто такъ не сближаетъ, какъ обмѣненная, взаимно понятая улыбка. Мнѣ съ этой минуты показалось, что она больше не стѣсняется меня, а самъ я какъ будто сразу, дружески заинтересовался ею.
-- Вы давно уже на сценѣ?-- спросилъ я.
-- Нѣтъ, недавно; года полтора,-- отвѣтила она.
-- Все въ Петербургѣ?
-- Нѣтъ, въ прошломъ году я была не здѣсь. Я начала играть въ Саратовѣ. Только... тамъ мнѣ не хорошо было,-- добавила она, наморщивъ свой низенькій лобъ.
-- Притѣсняли васъ?
-- Да... очень!
-- Не давали ролей?
Она взглянула на меня вопросительно, какъ будто не сразу понявъ это знакомое каждому театральному статисту выраженіе. Вѣроятно, она что-нибудь припоминала.
-- Нѣтъ, вообще...-- сказала она потомъ.
-- А здѣсь вы довольны?-- продолжалъ я разспрашивать.
Она усмѣхнулась какъ-то на особый ладъ, той усмѣшкой, какая появляется у человѣка, когда онъ находится наединѣ съ самимъ собою, и взглянула на Вадима.
-- Да, здѣсь лучше,-- отвѣтила она, продолжая глядѣть не на меня, а на Вадима.-- Только... и тутъ тоже; это вездѣ.
-- Зоя Алексѣевна намекаетъ на преслѣдованія, которымъ подвергается всякая хорошенькая актриса со стороны разныхъ театральныхъ нахаловъ,-- объяснилъ Вадимъ.
Я вспомнилъ бритаго молодого человѣка, вышедшаго вслѣдъ за нею изъ театрика. И какъ нарочно, оглянувшись, я опять увидѣлъ его. Онъ стоялъ передъ входомъ въ нашъ павильончикъ, все такъ же заложивъ руки въ карманы брюкъ, и насмѣшливо усмѣхался своими рѣзко-очерченными губами. Встрѣтивъ мой взглядъ, онъ усмѣхнулся еще наглѣе, и медленно отошелъ.
-- Очевидно, первый любовникъ труппы,-- кивнулъ я на него Вадиму.
-- Нахальная бездарность!-- быстро проворчалъ тотъ.
Мнѣ пришло въ голову, что до сихъ поръ я только разспрашивалъ Лидину, но еще не сказалъ ей ни одной любезности.
-- Красота имѣетъ свои неудобства,-- рискнулъ я, чтобы поправить дѣло.
Она перевела на меня свои большіе глаза, сдѣлавшіеся снова серьезными.
-- Какая же красота?-- произнесла она совершенно просто и убѣжденно.
-- Я начинаю думать, что Зоя Алексѣевна въ самомъ дѣлѣ не сознаетъ своей красоты. По ея мнѣнію, она даже совсѣмъ и не хорошенькая.
Я смотрѣлъ на Лидину.
-- Развѣ такія бываютъ хорошенькія?-- возразила она серьезно.
-- Какія же?
-- Не знаю. Какія-нибудь особенныя.
-- Если не знаете, то повѣрьте намъ. Мы знаемъ.
Она посмотрѣла на меня, потомъ на Вадима, не только безъ всякаго кокетства, но даже печально, словно этотъ разговоръ вызывалъ въ ней непріятныя думы.
-- Мнѣ и не надо красоты, мнѣ тяжело было бы съ нею,-- сказала она черезъ минуту.
Я съ удивленіемъ взглянулъ на нее.
-- Почему же?-- спросилъ я.
Она обернулась во мнѣ, но глаза ея, направленные прямо на меня, какъ будто не глядѣли. Это тоже была необъяснимая особенность ея зрачковъ. Вѣроятно, лунатики такъ смотрятъ, когда впадаютъ въ сонамбулизмъ.
-- Почему?-- повторилъ я свой вопросъ.
-- Такъ. Зачѣмъ... топтать?-- проговорила она съ усиліемъ.
VII.
Эти слова были сказаны съ такимъ выраженіемъ, что мы оба, я и Вадимъ, невольно вздрогнули. У меня даже словно холодъ пробѣжалъ по нервамъ, хотя я хорошенько не зналъ, что именно я понялъ въ ея отвѣтѣ.
Но нѣтъ, я не могъ ошибиться. Такой большой, горькій и глубокій смыслъ звучалъ въ ея словахъ, выражался въ ея открытыхъ и не глядящихъ глазахъ, въ скорбной неподвижности ея сжатыхъ губъ, что не было возможности сомнѣваться.
Да, она хотѣла сказать: "Зачѣмъ мнѣ красота,-- мнѣ, среди той грязи, въ какой влачится моя жизнь? Красота -- это святыня, а мнѣ пришлось бы топтать ее, и это была бы новая мука и лишній позоръ".
Мы съ Вадимомъ взглянули другъ на друга, какъ бы повѣряя себя; и оба поняли, что подумали одно и то же... Въ глазахъ Вадима, мнѣ показалось, даже проступило несвойственное имъ, болѣе глубокое выраженіе. Только старушка не обращала, повидимому, ни на что никакого вниманія и медленно шевелила ложечкой въ чашкѣ. Потомъ она неожиданно заговорила о томъ, что публика всегда очень хорошо принимаетъ Зоюшку, что въ Саратовѣ ей два раза подарки подносили -- одинъ разъ браслетъ съ "трилистникомъ", а другой разъ кофейный сервизъ серебряный, хотя она бенефиса не имѣла. Сервизъ онѣ за пятьдесятъ пять рублей продали, потому что на серебрѣ пробы не было, иначе онъ за пятьсотъ пошелъ бы, а браслетъ съ "трилистникомъ" Зоя себѣ оставила, потому что для сцены нужны золотыя вещи, а у нея нѣтъ.
Тутъ она съ нѣкоторой робостью придвинулась ко мнѣ и стала объяснять, что Зоя сама себѣ настоящей цѣны не знаетъ, что другая на ея мѣстѣ давно бы тысячу рублей въ мѣсяцъ жалованья получала, а она не умѣетъ, скромности въ ней слишкомъ много. А ее съ другими актрисами и ровнять нельзя: она дворянка, отецъ ея въ кавалеріи служилъ и долженъ бы эскадрономъ командовать, только съ нимъ несчастье случилось: рыбную кость проглотилъ, я оттого умеръ. Доктора подъ рукой не было, а у фельдшера инструмента такого не нашлось. Поэтому имъ, по-настоящему, большая пенсія слѣдовала бы, такъ какъ эту кость онъ по службѣ проглотилъ, но она никого изъ понимающихъ людей подлѣ себя не имѣла, и какъ это сдѣлать, чтобы большая пенсія вышла,-- не знала. Оттого и положили на нихъ двадцать семь рублей въ мѣсяцъ, а если Зоя замужъ выйдетъ, такъ еще меньше будутъ давать.
Я воспользовался паузой и обратился къ Лидиной съ вопросомъ:
-- Вы рѣшили совсѣмъ посвятить себя сценѣ? Вы чувствуете призваніе?
Она посмотрѣла на меня такъ точно, какъ раньше, когда я заговорилъ о ея красотѣ. Даже что-то похожее на испугъ выразилось въ ея лицѣ.
-- Нѣтъ, какъ можно; какое же у меня призваніе!-- возразила она.-- Я и играть совсѣмъ не умѣю. Такъ, маленькое что-нибудь.
-- Никто сразу не умѣетъ; надо научиться,-- сказалъ я.
-- Нѣтъ, нѣтъ, какъ я могу научиться; у меня и способностей нѣтъ,-- отрицала она.
-- Кто вамъ это сказалъ?
-- Этого не надо говорить, это я сама знаю.
-- Извините меня, но мнѣ кажется, что вы ошибаетесь. Я видѣлъ васъ на сценѣ, и мое мнѣніе, что вамъ недостаетъ школы, а способности могутъ обнаружиться,-- продолжалъ я.
-- Я могу что-нибудь маленькое...-- повторила она.
-- Неужели вы, въ самомъ дѣлѣ, не чувствуете призванія? Неужели вамъ не хочется добиваться чего-нибудь большаго?
-- Какъ я буду добиваться? У меня нѣтъ для этого того, что нужно.
-- Ваша скромность,-- это что-то непреодолимое!-- почти съ досадой вырвалось у меня.-- Но вы знаете, по крайней мѣрѣ, что у васъ есть голосъ? Вѣдь, голосъ можно обработать. Этимъ нельзя пренебрегать, разъ что вы посвятили себя артистической карьерѣ.
Лидина усмѣхнулась почти весело, точно я сказалъ забавную глупость.
-- Это я-то?-- возразила она.-- Какъ же можно говорить объ артистической карьерѣ! Я и подумать объ этомъ никогда себѣ не позволю. Развѣ можно такъ, ни съ чѣмъ, и вдругъ артисткой сдѣлаться? Я вотъ не знаю, удастся ли мнѣ на зиму въ какую-нибудь труппу устроиться.
И ея лицо опечалилось, глаза неподвижно уставились въ одну точку.
Я что-то отвѣтилъ и отступилъ, предоставляя разговоръ Вадику. У него въ этихъ случаяхъ являлась находчивость, которой можно было позавидовать.
VIII.
Возвращаясь домой, я съ намѣреніемъ не заговорилъ первый о нашихъ новыхъ знакомыхъ. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть, какъ это сдѣлаетъ Вадимъ, и немножко помучить его терпѣніе.
Мое воздержаніе, конечно, удивляло и нѣсколько затрудняло его. Какъ онъ могъ объяснить его себѣ? Вѣроятно, недостаткомъ впечатлительности, свойственнымъ моему возрасту.
Какъ бы то ни было, онъ выжидалъ не долго, и вскорѣ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:
-- Вы не претендуете на меня, дядюшка?
-- За что?-- отозвался я.
-- А за то, что вы провели вечеръ въ обществѣ... какъ бы это сказать... не вполнѣ, можетъ быть, соотвѣтствующемъ вашей серьезности...
-- Что за вздоръ!-- перебилъ я его.-- Напротивъ, мнѣ было очень любопытно познакомиться съ этой Зоей Алексѣевной. Она, кажется, довольно оригинальный экземпляръ. Во всякомъ случаѣ совсѣмъ не похожа на русскихъ актрисъ, какихъ я знавалъ, большихъ и маленькихъ.
-- Не правда ли?-- съ замѣтной живостью подхватилъ Вадимъ.-- Это сразу чувствуется. Она напоминаетъ... нѣтъ, она именно интересна тѣмъ, что никого не напоминаетъ.
-- Меня она заставила вспомнить -- знаешь, кого?-- Офелію,-- сказалъ я.
Вадимъ взмахнулъ на меня глазами, задумался на минуту, потомъ воскликнулъ:
-- А, вѣдь, правда! Какъ это мнѣ не приходило въ голову?
-- Потому не приходило, что ты влюбленъ, а влюбленные не наблюдательны,-- замѣтилъ я.
Я ожидалъ, что Вадиму не понравится мое замѣчаніе, и онъ сейчасъ начнетъ оправдываться. Но онъ, напротивъ, повернулся ко мнѣ и произнесъ какимъ-то довѣрчивымъ и блаженнымъ тономъ:
-- Влюбленъ? Это очень можетъ быть. Мнѣ самому кажется, что я начинаю немножко влюбляться. Я ни въ одной женщинѣ не встрѣчалъ такихъ влекущихъ странностей.
-- Влекущія странности, гм...-- повторилъ я,-- это что-то хитро, но кажется -- вѣрно. Знаешь, вѣдь, у нея немножко сумашедшіе глаза, и общее выраженіе лица такое же. И между тѣмъ это прелестно.
-- Вотъ, вы поняли!-- радостно подхватилъ Вадимъ, совсѣмъ, поворачиваясь ко мнѣ.-- Этого ни у кого не найдешь. Точно какую-то опьяняющую отраву пьешь. Право, когда я... когда намъ случается... ну, однимъ словомъ, вѣдь, мы цѣлуемся же когда-нибудь...
-- Ты говоришь?... Я не зналъ. Хорошо.
-- Такъ вотъ, у меня является такое ощущеніе, точно ея губы отравлены,-- досказалъ Вадимъ и слегка покраснѣлъ, чего съ нимъ никогда не бывало.-- Только это какая-то невыразимо-сладкая отрава.
-- Ты находишь?-- процѣдилъ я равнодушнымъ тономъ, хотя, надо признаться, гдѣ-то внутри у меня шевельнулось не то завистливое, не то ревнивое чувство. Что дѣлать, безъ такого чувства нельзя слышать о чужомъ счастьи, если женщина произвела на насъ впечатлѣніе.
Мы нѣсколько минутъ молчали. Я былъ озадаченъ признаніемъ Вадима, потому что въ его словахъ, въ его голосѣ чувствовалось страстное увлеченіе. "Вотъ въ кого онъ долженъ былъ, наконецъ, серьезно влюбиться!" -- думалъ я, не безъ недоумѣнія передъ своевольною и властительною игрою чувства.
Моему воображенію была задана работа. Я дополнялъ, освѣщалъ, додѣлывалъ странный образъ этой Офеліи съ петербургской садовой сцены. Я со стороны, наобумъ, анализировалъ ихъ отношенія, и не могу скрыть, что мнѣ хотѣлось представить ихъ себѣ въ какомъ-то неестественномъ, несообразномъ видѣ, какъ случай ный капризъ, обѣщавшій имъ очень, глупую, или очень тяжелую развязку. Въ результатѣ этой игры воображенія я даже началъ опасаться за моего племянника.
-- Знаешь,-- сказалъ я послѣ довольно продолжительнаго молчанія,-- мнѣ кажется, эта Зоя Алексѣевна не совсѣмъ безопасна. Такія натуры способны до крайности сосредоточиваться на своемъ чувствѣ. Если она полюбитъ тебя,-- а это непремѣнно должно случиться,-- ты встрѣтишься съ трагическою любовью.
-- Какъ любовь Офеліи?
-- Да, въ такомъ родѣ.
Вадимъ посмотрѣлъ на меня, посмотрѣлъ въ глубокое, блѣдное, беззвѣздное небо, и улыбнулся блаженной улыбкой.
-- Дядюшка, вы мнѣ пророчите больше, чѣмъ я смѣю мечтать,-- проговорилъ онъ.
Я пожалъ плечами.
IX.
Вадимъ сталъ по-прежнему пропадать изъ дому, даже больше прежняго. За обѣдомъ мы теперь оба стали избѣгать разговора о томъ, гдѣ провести вечеръ: онъ -- изъ эгоизма, а я потому -- что подозрѣвалъ его желаніе отдѣлаться отъ меня. Да онъ и не всегда теперь обѣдалъ дома, что было уже совсѣмъ неделикатно, какъ какъ онъ зналъ мое отвращеніе -- обѣдать въ одиночествѣ. Впрочемъ, онъ каждый разъ предупреждалъ меня и извинялся съ такой провинившейся и дѣтски-возбужденной миной, что я не могъ на него сердиться. Въ такихъ случаяхъ я уходилъ въ ресторанъ, и потомъ ѣхалъ куда-нибудь на дачу къ знакомымъ, гдѣ постыднымъ образомъ проводилъ вечеръ за винтомъ на балконѣ, при мигающемъ свѣтѣ лампы, облѣпленной какими-то маленькими сѣрыми бабочками. Это была поэтическая эмблема, сильно испорченная запахомъ керосина... Кажется, никогда въ жизни я столько не винтилъ, но что же мнѣ было дѣлать?
Вадимъ не заговаривалъ со мной о Лидиной, и если я спрашивалъ его полушутя: "ну, какъ дѣла?" -- онъ только загадочно усмѣхался, или отвѣчалъ такимъ же шутливымъ тономъ:
-- Какъ вы думаете, дядюшка, вы -- пророкъ, или нѣтъ?
Ясно, что дѣла его шли отлично.
Онъ не приглашалъ меня въ "Жарденъ-Кабаре", какъ называлъ увеселительное заведеніе, гдѣ подвизалась Лидина, но разъ необычайно удивилъ меня, объявивъ неожиданно, что "онѣ", то-есть Зоя и мамаша, ждутъ насъ обоихъ къ себѣ.
-- Меня-то съ какой стати?-- возразилъ я.
-- Развѣ я васъ не познакомилъ? Зоя сегодня не играетъ, вотъ мы и посидимъ у нихъ,-- отвѣтилъ Вадимъ.
Я согласился, и тотчасъ послѣ обѣда мы отправились.
Лидины (настоящую фамилію ихъ я узналъ позже) занимали нижній этажъ крошечной дачки въ глубинѣ двора. Насъ приняли въ первой комнатѣ, убранной довольно скудно. Піанино, очевидно, взятое на прокатъ, занимало почти половину ея. На кругломъ столѣ валялись тетрадки съ переписанными ролями и стояла большая коробка конфетъ, въ происхожденіи которой я заподозрилъ Вадима и, кажется, не напрасно.
Старушка сидѣла у окна и ничего не дѣлала. Она тотчасъ принялась жалобно и слезливо сѣтовать. Оказалось, что Зоя не играла сегодня не случайно, а потому что вчера произошелъ какой-то скандалъ за кулисами. Потомъ сама Зоя вышла изъ другой воинаты, своей автоматической походкой, съ болѣе чѣмъ всегда сосредоточеннымъ выраженіемъ своихъ странныхъ и прелестныхъ глазъ. Разговоръ продолжался все о вчерашнемъ событіи. Я долго не могъ разобрать, какъ и что именно случилось: всѣ чего-то недоговаривали, а лицо Вадима приняло недовольный видъ. Повидимому, дѣло не обошлось безъ его участія. Сначала, сколько я могъ понять, произошло непріятное столкновеніе между Зоей и первымъ любовникомъ труппы, тѣмъ самымъ бритымъ молодымъ человѣкомъ, который такъ нагло посматривалъ на насъ, когда мы пили чай въ садикѣ. потомъ, очевидно, произошло вмѣшательство Вадима, но какъ именно оно выразилось, я не узналъ. Въ результатѣ, явилась неясность положенія Зои и возможность удаленія ея изъ труппы.
Все это мнѣ мало нравилось. Прежде всего, я рѣшительно не зналъ, для чего меня пригласили; мнѣ черезъ четверть часа сдѣлалось совсѣмъ скучно. Во-вторыхъ, я былъ недоволенъ Вадимомъ и даже опасался за него. Неужели онъ поставилъ себя въ такое положеніе, что принужденъ былъ вмѣшиваться въ закулисныя дрязги балаганной труппы? Это свидѣтельствовало объ очень серьезномъ увлеченіи съ его стороны, а я не предвидѣлъ отъ этого много хорошаго.
Между Зоей и Вадимомъ чувствовалось что-то напряженное: они или въ ссорѣ были, или имъ обоимъ хотѣлось переговорить другъ съ другомъ. Послѣднее предположеніе мое вскорѣ оправдалось. Старушка, среди оханья, вспомнила о самоварѣ.
-- Я пойду посмотрю,-- сказала Зоя, и вышла.
Черезъ нѣсколько минутъ Вадимъ, постоявъ съ невинно-задумчивымъ видомъ передъ раскрытою дверью въ садъ, юркнулъ туда. Мамаша тотчасъ задумалась и стала водить пальцами надъ бровями, точно хотѣла разгладить морщины на лбу. Потомъ начался разсказъ объ отставномъ подполковникѣ, о которомъ я уже совершенно достаточно слышалъ при нашемъ первомъ знакомствѣ.
Время, между тѣмъ, шло; молодые люди не появлялись. Приготовленій къ чаю тоже не было замѣтно. Я начиналъ злиться. Ужъ не притащили ли меня сюда для того, чтобъ я занималъ старуху, пока влюбленные будутъ объясняться между собою?
X.
Я рѣшилъ покончить съ этимъ глупымъ положеніемъ и, объявивъ, что иду отыскивать молодежь, вышелъ въ садъ. Тамъ уже начинались сумерки и подъ деревьями тѣни густо темнѣли. Садъ былъ общій съ большой дачей и тянулся довольно далеко. Это даже былъ не садъ, а скорѣе часть парка. Я прошелъ широкую проѣзжую аллею, на мягкомъ грунтѣ которой виднѣлись колеи отъ колесъ; по этой дорогѣ обыкновенно дворникъ возилъ воду. Шаговъ моихъ не было слышно. Блѣдное, тусклое, небо, безъ блеска и безъ тьмы, просвѣчивало сквозь жидкія верхушки березъ, на которыхъ чернѣли вороньи гнѣзда. Въ отсырѣвшемъ воздухѣ тупо и жалостно раздавалось иногда голодное карканье.
Я все шелъ и вдругъ услышалъ, словно какъ позади себя, знакомые голоса. Обернувшись, я разглядѣлъ бесѣдку, мимо которой Только что прошелъ. Тамъ свѣтлѣло сиреневое платье Зои и обрисовывалась, стоя, фигура Вадима.
Повидимому, я попалъ къ концу большого разговора, потому что услышалъ фразу Вадима:
-- Наконецъ, ты вѣришь мнѣ? Ты знаешь, что я тебя люблю, какъ никогда никто не любилъ тебя? Что для моей любви не существуетъ ни предразсудковъ, ни препятствій?
"Однако, чортъ возьми!" -- мысленно произнесъ я и хотѣлъ окликнуть племянника.
Но меня невольно заинтриговало молчаніе, наставшее послѣ его словъ. Зоя не отвѣчала. Я видѣлъ только, какъ она подняла голову, и потомъ медленно, словно какая-то внѣшняя сила плавно подняла ее со скамьи, вытянулась во весь ростъ (она мнѣ видна была сбоку) и высоко протянула руки. Что-то своеобразно-жуткое было въ этомъ движеніи и во всей ея позѣ. Я словно замеръ и не могъ оторвать глазъ отъ нея. Ея руки, съ обращенными внизъ кистями, поднялись еще выше.
-- Что ты такое спрашиваешь? Я съ первой минуты отдала тебѣ душу. Ты моя жизнь и смерть! Пока ты меня любишь, я живу; разлюбишь -- умру...-- произнесла она тихо и глухо.
И вдругъ ея поднятыя руки притянули его, и она приникла къ нему всѣмъ тѣломъ, безпомощная и безвольная...
"Чортъ знаетъ, на какую чувствительную сцену я наткнулся",-- мысленно произнесъ я съ досадой.
На этотъ разъ, къ моей досадѣ не примѣшивалось ни ревниваго, ни завистливаго чувства. Напротивъ, что-то мнѣ вдругъ, разомъ, не понравилось въ Зоѣ. Красота ея движенія, ея позы и ея глухо сказанныя слова произвели на меня странное, почти непріятное впечатлѣніе: во всемъ ея существѣ чудилось что-то слишкомъ трагическое, ненормальное, вѣявшее холодомъ на нервы. Будь я на мѣстѣ Вадима, мнѣ бы страшно стало такой женщины, и ничего больше...
Я повернулся и быстро пошелъ въ домъ. Тамъ уже успѣли подать самоваръ, а вскорѣ вернулась и молодежь. Лицо Зои было блѣдно и почти прозрачно, точно на немъ еще лежалъ больной блескъ петербургскихъ сумерекъ. Потомъ оно понемногу стало разгораться пятнами. "Отъ поцѣлуевъ",-- подумалъ я. А Вадимъ былъ радостно-сосредоточенъ, и въ глазахъ его то и дѣло вспыхивалъ тотъ особенный огонекъ, который замѣчается только у влюбленныхъ и счастливыхъ...
Мы принялись за чай. Зоя хозяйничала очень разсѣянно, разроняла ложечки, чуть не обварила себѣ руку кипяткомъ и, наконецъ, бросила все и велѣла Вадиму доливать стаканы. Присѣвъ бокомъ къ столу, она низко наклонилась надъ коробкой съ конфетами и принялась перебирать ихъ щипчиками, надкусывать и бросать назадъ въ коробку. Потомъ пересѣла на диванъ, прямо противъ Вадима, и осталась тамъ неподвижно, не сводя съ него устремленнаго въ упоръ взгляда. Но что это былъ за взглядъ! Казалось, вся душа ея глядѣла изъ расширенныхъ зрачковъ, тянулась къ нему... Мнѣ невольно припоминалось ощущеніе, пронизавшее меня въ саду, и опять почудилось во всемъ существѣ Зои что-то пугающее, жуткое, предостерегающее и влекущее въ одно и то же время...
Вадимъ только мелькомъ скользилъ по ней глазами; его какъ будто стѣснялъ ея напряженный, неотрывающійся взглядъ. То-есть, собственно говоря, стѣснялъ его я, съ любопытствомъ наблюдавшій за обоими.
Старушка подъ конецъ опять свела разговоръ на закулисныя непріятности.
-- Какъ-то завтра-то? Будешь ли занята?-- жалостно прошамкала она.
Зоя, не глядя на нее, приподняла колѣно и обхватила его руками.
-- Ахъ, мама, это же такіе пустяки!-- проговорила она равнодушно, съ балованною дѣтскою пѣвучестью.
Я первый сталъ прощаться. Зоя встрепенулась, точно съ нея столбнякъ соскочилъ, и поблѣднѣла еще больше. Она вышла насъ провожать. Въ дверяхъ она взяла руку Вадима и оставила ее въ своей, пока мы разговаривали всѣ трое на крыльцѣ, поджидая коляску. Глаза ея по-прежнему не отрывались отъ него, и въ этомъ взглядѣ точно музыка была, точно трепетала какая-то безконечная, тонкая, пронизывающая нота... И мнѣ чудилось, будто эта нота выпѣвала ея слова: "Жизнь и смерть!"
Мы, наконецъ, усѣлись въ экипажъ и тронулись, махая шляпами. А Зоя стояла на невысокомъ крылечкѣ, неподвижная, и вся сіяла какимъ-то тихимъ и торжественнымъ сіяніемъ, какъ сіяютъ мраморныя изваянія, когда на нихъ упадетъ ненарокомъ блескъ мѣсяца.
XI.
Вадима я опять сталъ видѣть только за обѣдомъ, и то не всегда. Онъ меня удивлялъ несвойственной ему измѣнчивостью настроенія: то пріѣдетъ веселый, возбужденный, напѣваетъ, болтаетъ, глаза блестятъ какъ угольки, а то вдругъ найдетъ на него задумчивость, брови хмурятся, плохо ѣстъ, и если не уѣдетъ сейчасъ послѣ обѣда, то уйдетъ въ свою комнату и тамъ лежитъ, а потомъ выйдетъ въ садъ и бѣгаетъ цѣлый часъ по всѣмъ дорожкамъ, заложивъ руки въ карманы, словно озябшій.
"Попался, наконецъ, и, кажется, не совсѣмъ удачно,-- думалъ я о немъ не безъ нѣкотораго сожалѣнія.-- Но это скоро соскочитъ съ него,-- добавлялъ я тутъ же,-- лишь бы только не успѣлъ надѣлать глупостей до тѣхъ поръ". И когда однажды Вадимъ прибѣгнулъ къ займу у меня,-- ему понадобилось триста рублей, которые онъ будто бы проигралъ въ карты,-- я, признаюсь, подумалъ: "кажется, глупости начинаются".
Вскорѣ послѣ того случилась болѣе странная неожиданность. За часъ до нашего обѣда ко мнѣ вошелъ Патрикій и съ загадочнымъ видомъ доложилъ, что пришла барышня.
-- Какая барышня?-- изумился я.
-- Не могу знать-съ. Барышня. Я думалъ такъ, что къ Вадиму Александровичу, и говорю имъ: дома ихъ нѣтъ, а онѣ ничего не сказали и прошли въ гостиную. Цвѣты принесли.
-- Цвѣты?
-- Живые-съ.
Я пожалъ плечами и всталъ. Въ гостиной, дѣйствительно, была посѣтительница. Она сидѣла у круглаго стола и перебирала порядочную массу цвѣтовъ, принесенныхъ въ корзинкѣ.
Я тотчасъ узналъ Зою.
На ней была простенькая шляпа canotier съ желтой лентой и сиреневый шелковый корсажъ съ черной юбкой. Коротенькая накидка лежала рядомъ на стулѣ. Блѣдно золотистые волосы ея не были подобраны и спускались на спину пушистой, разсыпающейся волной.
На мое привѣтствіе она улыбнулась той особенной, блаженной улыбкой, которую я разъ уже подмѣтилъ въ ней и въ которой мнѣ чудилось такое же странное выраженіе, какъ и въ ея глазахъ. Удивленія, звучавшаго въ моихъ словахъ, она, очевидно, совсѣмъ не замѣтила; напротивъ, она держала себя такъ, какъ будто уже сто разъ бывала тутъ.
-- Вамъ захотѣлось навѣстить Вадима Александровича, конечно?-- сказалъ я.