Авсеенко Василий Григорьевич
Принципы и тенденция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Литературные заметки).

   
  -- ПРИНЦИПЫ И ТЕНДЕНЦІЯ

(ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМѢТКИ).

   Потеря критическаго сознанія есть одинъ изъ признаковъ умственнаго и нравственнаго разстройства, характеризующаго переживаемую нами эпоху. Критика не безъ основанія считается въ числѣ самыхъ важныхъ показателей духовнаго уровня на которомъ общество стоитъ въ данную минуту. Раскрывая связь между литературой и дѣйствительною жизнью, повѣряя ихъ одну посредствомъ другой, она опредѣляетъ въ одно и то же время отношеніе общества и къ его практической дѣйствительности, и къ идеаламъ присутствующимъ или отсутствующимъ въ поэтической литературѣ. Послѣдняя сама по себѣ еще не можетъ служить указателемъ уровня на которомъ въ данное время стоитъ образованная масса. Поэтическій талантъ можетъ иногда подняться такъ высоко что общество уже не въ силахъ слѣдить за его полетомъ; только критика, будучи выразителемъ общественнаго самосознанія, въ состояніи объяснить насколько этотъ полетъ отвѣчаетъ духовнымъ силамъ общества. Мы видимъ что при очень невысокомъ уровнѣ русскаго общества Пушкинъ могъ создать свои лучшія произведенія, и что въ наше время, при безучастіи большинства читающей массы къ созданіямъ художественнаго творчества, графъ Л. Н. Толстой могъ написать Войну и Миръ. Но незрѣлость и несостоятельность обнаруженная критикой при появленіи какъ лучшихъ произведеній Пушкина, такъ и хроники графа Льва Толстаго должны служить вѣрнымъ и точнымъ показателемъ того что и въ тридцатыхъ, и въ шестидесятыхъ годахъ общество наше стояло гораздо ниже своихъ поэтовъ, и что крупны я литературныя явленія были случайнымъ даромъ необыкновеннаго таланта, а не то что естественнымъ продуктомъ высокой культуры самого общества.
   Повѣрка, которую такимъ образомъ производитъ критика и надъ литературой, и надъ самимъ обществомъ съ окружающею его дѣйствительностью, чрезвычайно важна. Критика никогда не бываетъ "случайнымъ даромъ Небесъ", какъ выражались въ старые годы о поэзіи, но исходитъ изъ наличности нравственныхъ началъ распространенныхъ въ данное время въ обществѣ: Когда эти начала глубже и обильнѣе, когда управляемое ими общественное самосознаніе серіознѣе и устойчивѣе, тогда критика отправляется отъ твердыхъ принциповъ, ясно понимаемыхъ и смѣло заявляемыхъ. Ей въ такомъ случаѣ нѣтъ никакой надобности маскировать свою точку отправленія, лгать и вилять, прикрывая скользящими или двусмысленными фразами свой настоящій источникъ, дотого мутный что показать его общественному глазу ни у кого не хватаетъ смѣлости. Напротивъ того, когда нравственныя начала присутствуютъ въ обществѣ лишь въ видѣ весьма слабаго раствора, когда руководствующіе имъ принципы отличаются бѣгучестью и растяжимостью, когда образованное и полуобразованное большинство даже совсѣмъ лишено принциповъ, и потому только не сознаетъ своей зловѣщей безпринципности что по недоразумѣнію принимаетъ рутинную и пошлую фразу за принципъ,-- въ такія мрачныя эпохи критика представляетъ явленіе въ высшей степени хилое и жалкое. Она ne чувствуетъ подъ собою почвы настолько твердой чтобы смѣло пригласить общество идти за нею; она принуждена постоянно мистифировать свою публику, отыгрываясь шуточками и намеками отъ всякаго приглашенія объяснить что такое у нея подъ ногами. Каждый разъ какъ чей-нибудь посторонній голосъ даетъ обществу это указаніе, она кричитъ что ее не такъ поняли, что она хотѣла сказать совсѣмъ другое, что на нее поданъ доносъ, что внѣшнія стѣсненія препятствуютъ ей высказаться яснѣе (внутреннихъ стѣсненій, конечно, эта критика не понимаетъ, и они ее не безпокоятъ). Подобные крики имѣютъ свою утѣшительную сторону: они показываютъ что общество отчасти еще охраняетъ въ себѣ ту нравственную стыдливость которую утратила журналистика, и что послѣдняя считаетъ рискованнымъ высказать прямо и твердо то что ежедневно высказываетъ намеками и недомолвками.
   Въ одной изъ послѣднихъ книжекъ Вѣстника Европы явилась статья подъ заглавіемъ Возвратная Горячка, представляющая одно изъ проявленій того несдержаннаго неудовольствія какое возбуждаютъ въ извѣстномъ литературномъ лагерѣ наши критическіе опыты. Полемизировать съ авторомъ этой статьи мы конечно не будемъ, но позволимъ себѣ отвлечь на минуту вниманіе читателя указаніемъ на одно весьма характеристическое обстоятельство. Авторъ упомянутой статьи называетъ нашу критику "безпринципною". Если это сказано не въ шутку, то это очень смѣшно. Мы, много разъ ясно и категорически заявлявшіе свои принципы, остаемся "безпринципными", а Вѣстника Европы, не высказавшійся почти ни объ одномъ современномъ литературномъ явленіи, оказывается состоящимъ "при принципахъ". Что же однако препятствуетъ ему заявить эти принципы? Неужели опять "внѣшнія условія печати"? Престранныя же въ такомъ случаѣ эти внѣшнія условія если они допускаютъ петербургскую журналистику изливать на литературу всевозможную брань, и не позволяютъ ей заявить во имя чего поднята и стоитъ столбомъ вся эта нескончаемая ругань. Казалось бы, обмѣнъ мнѣній долженъ быть скорѣе терпимъ чѣмъ обмѣнъ полемическихъ украшеній въ извѣстномъ вкусѣ. Другой вопросъ: есть ли у Вѣ;стника Европы критическія мнѣнія, и если есть, то не требуютъ ли они нѣкотораго прикрытія въ виду сохраняемыхъ нашимъ обществомъ остатковъ стыдливости?
   Мы стараемся припомнить все что было высказано Вѣстникомъ Европы о русской литературѣ, съ цѣлью составить себѣ хотя малое понятіе о его критическихъ "принципахъ"; но всѣ наши усилія оказываются тщетными. Нѣсколько разъ "тому журналу случалось какъ будто высказаться, но каждый разъ вслѣдъ за тѣмъ раздавались въ немъ крики: мы этого не говорили, насъ не поняли, на насъ подали доносъ! журналъ этотъ сталъ извѣстенъ публикѣ съ тѣхъ поръ какъ въ немъ былъ напечатанъ Обрывъ г. Гончарова; при отсутствіи въ журналѣ критическаго отдѣла, появленіе этого произведенія многими было принято за косвенное выраженіе литературныхъ мнѣній редакціи. Но едва только кончился романъ г. Гончарова какъ въ журналѣ явилась статья г. Утина, объяснившая что какъ этотъ романъ, такъ и вообще всѣ произведенія гг. Тургенева, Гончарова и другихъ уже отжили свой вѣкъ, и что настоящая, заправская беллетристика, достойная вниманія современныхъ читателей, заключается въ произведеніяхъ Рѣшетникова и пр. Это была, сколько мы припоминаемъ, первая жалоба петербургскаго журнала на то что "его не поняли". Съ тѣхъ поръ мы такъ и полагали что, по мнѣнію упомянутаго журнала, Рѣшетниковъ и гг. Успенскіе выше гг. Тургенева и Гончарова; но каково же было наше удивленіе когда изъ статьи Возвратная Горячка мы узнали что Вѣстникъ Европы всегда считалъ произведенія Рѣшетникова лишь "матеріаломъ", а очерки г. Глѣба Успенскаго лишь "фотографическими копіями дѣйствительности, но никакъ не больше". Значитъ, опять не поняли! Припоминается намъ затѣмъ что г. Пылинъ въ своихъ Характеристикахъ заявилъ что съ его точки зрѣнія вся заслуга Пушкина заключается въ его эпиграммахъ; но какъ только мы указали публикѣ эту интересную новую точку зрѣнія, г. Пыпивъ въ пространной Замѣткѣ принялся доказывать.... что именно, мы не въ состояніи опредѣлить, но нѣчто въ родѣ того что хотя молъ онъ и смотрѣлъ на Пушкина съ своей особенной точки зрѣнія, но что это такая точка зрѣнія съ которой смотрѣть не слѣдуетъ, и что въ сущности онъ благоговѣетъ предъ художественнымъ геніемъ Пушкина и т. д. Опять, слѣдовательно, "насъ не поняли"! Такимъ образомъ каждый разъ какъ Вѣстнику Европы удастся заявить свои критическіе "привлилы", въ результатѣ оказывается что онъ вовсе не хотѣлъ заявлять ихъ, что его "не поняли". Что же это однако за таинственные принципы, которыхъ онъ не можетъ высказать два раза кряду, и которыхъ вѣчно "не понимаютъ"? Признаемся, мы предпочитаемъ оставаться при такой безпринципности которая дозволяетъ ясно видѣть чего мы хотимъ и чего опасаемся, что мы любимъ, и что презираемъ, нежели исповѣдывать какіе-то неуловимые "принципы", состоящіе въ отрицаніи на одной страницѣ того что сказано на другой.
   Игра въ прятки, на которую мы указали, простирается до того что петербургская журналистика сомнѣвается въ своемъ собственномъ существованіи, по крайней мѣрѣ отрицаетъ себя какъ собирательную единицу. Въ той же самой статьѣ Возвратная Горячка, намъ дѣлается упрекъ зачѣмъ мы употребляемъ выраженіе: "петербургская журналистика", тогда какъ между петербургскими изданіями есть такія, литературные взгляды которыхъ во многомъ сходятся съ нашими. Критикъ Вѣстника Европы дѣлаетъ видъ будто наше условное выраженіе должно ставить каждаго въ тупикъ, что говоря о петербургской журналистикѣ, мы должны каждый разъ пояснять что разумѣемъ подъ нею ея преобладающее большинство, а не все то что пишется или печатается въ Петербургѣ. Авторъ упомянутой статьи находитъ что каждый журналъ и каждая газета имѣютъ свои взгляды, и что поэтому говорить о петербургской журналистикѣ въ собирательномъ смыслѣ невозможно. Мы готовы пойти далѣе и указать что напримѣръ рецензенты Отечественныхъ Записокъ и С.-Петербургскихъ Вѣдомостей даже нерѣдко бранятся между собою, причемъ прибѣгаютъ къ такимъ полемическимъ приправамъ какъ "клопъ" и т. п. И при всемъ томъ, основанія отъ какихъ исходитъ литературная критика обоихъ изданій, а также и многихъ другихъ выходящихъ въ Петербургѣ -- одни и тѣ же, и эти основанія даютъ большинству петербургской журналистики довольно опредѣленную общую окраску, извѣстную солидарность, которую сама журналистика считаетъ силой. Правда, эта сила признается только безсильными, но въ нашемъ обществѣ послѣдніе всегда составляли и составляютъ большинство.
   Говоря объ извѣстной солидарности которой нельзя не признать въ большинствѣ петербургскихъ журналовъ, мы вовсе не хотимъ сказать чтобъ эта солидарность вытекала изъ какого-нибудь общепризнаннаго руководящаго принципа. Напротивъ, никогда петербургская журналистика не была такъ бѣдна принципами какъ именно въ настоящее время. Все недоразумѣніе проистекаетъ изъ смѣшенія понятій представляемыхъ словами "принципъ" и "тенденція". Для мало образованной и мало привыкшей къ размышленію публики нѣтъ ничего легче какъ мѣшать эти понятія, между которыми на самомъ дѣлѣ лежитъ цѣлая бездна. Хилое состояніе нынѣшней критики зависитъ именно оттого что она неспособна остановиться ни на какомъ принципѣ, что рутинное направленіе болтовни въ ней постоянно одерживаетъ верхъ надъ принципомъ. Иногда это дѣлается, быть-можетъ, даже независимо отъ води автора, даже незамѣтно для него, до такой степени воздухъ которымъ мы дышимъ насыщенъ пошлою тенденціозностью. Смѣшеніе понятій ведетъ въ нашей литературѣ къ постояннымъ qui pro quo, и дѣло доходитъ до того что авторы перестаютъ понимать не только другъ друга, но часто и самихъ себя. Въ вышедшей не такъ давно книжкѣ г. Экса: На полпути, намъ лопалось на глаза письмо къ О. Ѳ. Миллеру по поводу его лекцій объ общественныхъ типахъ въ повѣстяхъ г. Тургенева. Письмо это начинается заявленіемъ что лекціи обратили на себя вниманіе автора по той точкѣ зрѣнія съ какой г. Миллеръ разсматриваетъ Тургенева, оставляя во сторонѣ ихъ художественную оцѣнку. Все письмо вообще соотвѣтствуетъ этому началу, такъ что личность и судьба Рудина объясняются въ немъ строгостью тогдашней цензуры, и г. Эксъ приходитъ къ заключенію что "не погибни Рудинъ въ 1848 году на парижскихъ баррикадахъ. онъ былъ бы теперь прекраснымъ сотрудникомъ въ нашихъ газетахъ для передовыхъ статей". И между тѣмъ, въ этомъ письмѣ говорится слѣдующее: "Поэтическія произведенія имѣютъ завидную привилегію вѣковѣчной свѣжести. Напримѣръ, сколько научныхъ теорій и системъ возникло и устарѣло со временъ Шекспира, а творенія Шекспира, этого царя поэтовъ, сохраняютъ и для насъ всю свою прелесть.... Но этотъ удѣлъ вѣковѣчности принадлежитъ однимъ только первостепеннымъ дѣятелямъ искусства.... Только могучій, первостепенный поэтъ непосредственнымъ инстинктомъ угадываетъ истинный смыслъ жизни, только онъ можетъ уловить въ своемъ произведеніи всю многосторонность жизни и создать образы вѣковѣчные какъ сама жизнь. Чѣмъ мельче талантъ, тѣмъ болѣе пропитываются злобою дня, и тѣмъ кратковѣчнѣе создаваемыя имъ произведенія..." Г. Эксъ, толкуя все это, очевидно не догадывается въ какомъ обидномъ противорѣчіи находится вышеприведенная тирада съ тенденціями петербургской журналистики и его собственной книжечки.... Любопытнымъ можетъ показаться также и другой примѣръ. Г. Орестъ Миллеръ, въ недавно изданныхъ имъ Публичныхъ лекціяхъ о русской литературѣ послѣ Гоголя, приводитъ въ самомъ началѣ курса слова Бѣлинскаго: "Многихъ увлекаетъ волшебное словцо направленіе, не понимаютъ что въ средѣ искусства никакое направленіе гроша не стоитъ безъ таланта" -- и затѣмъ излагаетъ исторію новѣйшей русской литературы именно съ такой точки зрѣнія которая предоставляетъ таланту развѣ самое второстепенное мѣсто. Какъ же не сказать что современная критика не только не понимаетъ литературы, но весьма часто не понимаетъ и самое себя?
   Книга г. Ореста Миллера, {Публичныя лекціи Ореста Миллера. Русская литература послѣ Гоголя (за исключеніемъ драматической. Десять лекцій. С.-Петербургъ, 1874.} о которой мы только-что упомянули, представляетъ довольно любопытное явленіе. Когда авторъ ея, въ началѣ нынѣшняго года, объявилъ о своемъ курсѣ, многіе были удивлены выборомъ темы. Явилось сомнѣніе: насколько современная литература наша можетъ быть предметомъ систематическаго курса, насколько критическое пониманіе ея созрѣло для того чтобъ этотъ курсъ оказался свободнымъ отъ тенденцій и увлеченій, весьма понятныхъ въ журналистикѣ, но мало умѣстныхъ при научной разработкѣ темы? По по мѣрѣ того какъ публичныя лекціи г. Ореста Миллера близились къ концу, вопросы эти сами собою упадали. Стало очевидно что лекторъ, выступая предъ пестрою аудиторіей одного изъ петербургскихъ клубовъ, вовсе и не задавался научными цѣлями, и что новая русская литература, какъ самъ онъ объясняетъ, никогда не была предметомъ его спеціальныхъ изученій. Значитъ, какихъ-либо научныхъ отношеній къ явленіямъ новой и современной русской литературы искать въ этихъ публичныхъ чтеніяхъ не слѣдуетъ; правильнѣе будетъ разсматривать ихъ какъ рядъ литературныхъ статеекъ въ Дѣлѣ или Недѣлѣ (безъ каламбура) прочитанныхъ предварительно въ одномъ изъ клубовъ, изъ любезности къ петербургской публикѣ, и кажется съ благотворительною цѣлью.
   Напечатавъ сначала свои лекціи въ газетѣ Недѣля. г. Орестъ Миллеръ выпустилъ ихъ нынче въ свѣтъ отдѣльною книжкой и снабдилъ предисловіемъ, въ которомъ мы находимъ нѣкоторыя довольно замѣчательныя откровенности. Такъ напримѣръ онъ признается что лекціи его выходятъ отдѣльнымъ изданіемъ "вслѣдствіе того благопріятнаго обстоятельства что имъ удалось быть хорошо стенографированными". Насколько такое обстоятельство можетъ считаться благопріятнымъ лично для г. Миллера, лучше всего можетъ судить онъ самъ; но во всякомъ случаѣ нельзя не сказать что появленіе лежащей предъ нами книги, судя по собственному признанію автора, весьма бѣдно мотивами. Бѣдность эта получаетъ особое значеніе вслѣдствіе другой откровенности въ томъ же предисловіи. Извиняясь за недостатки своихъ лекцій, авторъ объясняетъ ихъ такимъ образомъ: "Дѣло.въ томъ что къ систематическому чтенію произведеній нашей новѣйшей литературы я обратился весьма недавно, послѣ того какъ мнѣ пришлось, уступая потребности (?) слушателей, прочесть публичные курсы нашей литературы XVIII и первой половины XIX вѣка и такимъ образомъ незамѣтно подойти къ литературѣ нашего времени. Приступая къ тѣмъ курсамъ, я предупреждалъ что при моихъ долголѣтнихъ спеціальныхъ занятіяхъ народною словесностью, я не могъ не отстать отъ новаго періода нашей литературы, а потому и просилъ снисхожденія къ курсу, который, можно сказать, слагался предъ самими слушателями изъ только-что осиленнаго матеріала. Но и приступая къ настоящему курсу, я былъ болѣе или менѣе въ такомъ же положеніи." Надо думать что здѣсь вкралась какая-нибудь ошибка, что г. Миллеръ хотѣлъ сказать что-нибудь другое. Насъ не очень удивило бы еслибъ ему пришлось теперь впервые приступить къ систематическому чтенію произведеній писателей выступившихъ во второй половинѣ XIX вѣка; но онъ сознается что и въ предыдущемъ курсѣ, посвященномъ исторіи русской литературы XVIII и первой половины XIX столѣтія, ему приходилось впервые "осиливать матеріалъ"... Значитъ ли это что г. Миллеръ до тѣхъ поръ не былъ знакомъ съ произведеніями Державина, Фонвизина, Жуковскаго, Пушкина? Такое предположеніе было бы ужь очень не сообразно; безъ сомнѣнія, ученый историкъ русской литературы хотѣлъ сказать что-нибудь совсѣмъ другое, но ему не удалось ясно выразить свою мысль. Конечно, онъ былъ знакомъ съ новою русскою литературой гораздо раньше чѣмъ у его слушателей явилась упомянутая имъ "потребность"; иначе ужь очень странно было бы возникновеніе этой потребности познакомиться съ предметомъ именно изъ устъ г. Миллера пребывавшаго до тѣхъ поръ въ состояніи невѣдѣнія.
   Имѣя въ виду познакомить читателей съ этими публичными чтеніями, мы прежде всего хотѣли бы опредѣлить ту точку зрѣнія на которой стоитъ г. Орестъ Миллеръ, такъ какъ въ критикѣ точка отправленія представляетъ вопросъ первостепенной важности. Журналистика наша, въ прежнее и нынѣшнее время, представила обращики критики эстетической (философской), исторической и тенденціозной или публицистической: къ которой же изъ этихъ категорій относится критика г. Миллера? Отвѣчать на этотъ вопросъ не такъ легко какъ намъ казалось съ перваго раза. Повидимому, одновременно съ "осиливаніемъ матеріала", лекторъ осиливалъ также и все то что въ нашей журналистикѣ говорилось когда-либо объ этомъ матеріалѣ. Отъ каждаго направленія, повременно господствовавшаго въ нашей критикѣ, у него кое-что осталось, хотя собственная критика его отъ этого мало выиграла. Самому г. Миллеру, очевидно, кажется что онъ стоитъ на нравственной точкѣ зрѣнія; но насколько это вѣрно, мы увидимъ далѣе. Съ другой стороны, онъ вѣроятно не подозрѣваетъ что у него есть попытки эстетической критики, какъ это можно доказать нѣсколькими взятыми на удачу обращиками. Правда, эта эстетическая критика не весьма высокаго достоинства; но это уже другой вопросъ. Вотъ на выдержку два-три примѣра. Разбирая поэму г. Некрасова: Кому на Руси жить хорошо, г. Миллеръ замѣчаетъ что въ ней проявляется реализмъ доведенный до своихъ крайнихъ предѣловъ, и въ доказательство приводитъ слѣдующую картинку опившагося народа:
   
   По всей по той дороженькѣ
   И по окольнымъ тропочкамъ
   Докуда глазъ хваталъ,
   Ползли, лежали, ѣхали,
   Барахталися пьяные
   И стономъ стонъ стоялъ.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Когда порядкомъ бороды
   Другъ дружкѣ поубавили,
   Вцѣпились за скулы!
   Пыхтятъ, краснѣютъ, корчатся,
   Мычатъ, визжатъ, а тянутся!
   
   Безобразная картина эта вызываетъ со стороны лектора слѣдующее "эстетическое" разсужденіе: "Вопервыхъ, нельзя не замѣтить что пьяный человѣкъ не всегда же только дерется; нѣкоторые, опьянѣвъ, становятся особенно дружелюбны, цѣлуются, обнимаются; что бы, хоть для разнообразія, въ общей картинѣ пьяныхъ выставить нѣсколько и такихъ?"
   Съ этимъ "эстетическимъ" замѣчаніемъ можетъ сравниться развѣ слѣдующее относящееся къ другой поэмѣ г. Некрасова Русскія женщины: "Можетъ-быть", замѣчаетъ лекторъ, "двѣ-три черты отзываются и преувеличеніемъ, аффектаціей: можно было обойтись безъ этого нѣсколько натянутаго проклятія которымъ угрожаетъ княгинѣ В--ой ея отецъ; а тѣмъ болѣе безъ цѣлованія ею оковъ своего мужа; правдивѣе было бы еслибъ она просто бросилась ему на шею, вмѣсто того чтобы картинно опускаться на колѣни и прижимать его оковы къ губамъ" и т. д.
   Такія "мысли" г. Ореста Миллера напомнили намъ разказъ объ одномъ старомъ, давно сошедшемъ со сцены уѣздномъ учителѣ русской словесности, принадлежавшемъ къ школѣ эстетиковъ двадцатыхъ годовъ и сохранившемъ страсть къ отечественной литературѣ и къ своему ремеслу гораздо долѣе своего учебнаго поприща. Въ кругу наивныхъ пріятелей, собравшихся къ нему на копѣечный ералашъ, начнетъ онъ бывало "эстетически" разбирать что-нибудь изъ Гоголя. "Вотъ напримѣръ", философствуетъ онъ бывало, "у алжирскаго бея подъ самымъ носомъ шишка; это прекрасно, остроумно, смѣшно, но зачѣмъ подъ самымъ носомъ? Правдивѣе было бы сказать подлѣ носа, а еслибы на носу, то вышло бы гораздо смѣшнѣе. Для сочинителя комическаго, такія мелочи нарочито важны."
   Еще болѣе напомнило намъ этого заштатнаго учителя русской словесности замѣчаніе которое г. Миллеръ посылаетъ г. Щедрину по поводу отношеній послѣдняго къ русскому мужику. "Особенно замѣчательно", говоритъ онъ, "у Щедрина мнѣніе что народъ нашъ даже не чувствуетъ своей бѣдности", и затѣмъ приводитъ изъ названнаго сатирика слова: "Невозможно ни на минуту усомниться что русскій мужикъ бѣденъ, бѣденъ всѣми видами бѣдности какіе возможно только себѣ представить, и что всего хуже, бѣденъ сознаніемъ своей бѣдности." Вотъ съ этимъ, замѣчаетъ лекторъ, уже мудрено согласиться,-- и продолжаетъ такимъ образомъ: "Что народъ не имѣетъ понятія о многихъ удобствахъ, а потому и не чувствуетъ потребности во многихъ вещахъ безъ которыхъ мы жить не можемъ, это совершенно вѣрно; но чтобъ онъ вовсе не сознавалъ своей бѣдности, не желалъ лучшаго, и чтобъ это служило однимъ изъ существенныхъ объясненій его незавиднаго состоянія, это уже выдумка кабинетныхъ людей." То-есть, что народъ не сознаетъ своей бѣдности, это такъ; но чтобъ онъ ужь совсѣмъ не сознавалъ ея, это... Развѣ это не та же самая шишка алжирскаго бея, о которой заштатный учитель скорбѣлъ зачѣмъ она подъ самымъ носомъ?
   Понятно что если мы захотимъ опредѣлить точку отправленія г. Ореста Миллера на основаніи мыслей и сужденій подобныхъ вышеприведеннымъ, то мы не уйдемъ далѣе сравненія его съ упомянутымъ заштатнымъ эстетикомъ двадцатыхъ головъ. Нѣкоторую помощь могли бы оказать намъ въ этомъ случаѣ отношенія лектора къ писателямъ предшествовавшимъ ему на поприщѣ критики, но къ сожалѣнію и эти отношенія нѣсколько странны. Онъ напримѣръ хвалитъ Добролюбова и порицаетъ Писарева, но хвалитъ и порицаетъ съ совершенно особенной точки зрѣнія. Напримѣръ, не соглашаясь со статьей Писарева по поводу Обыкновенной Исторіи и находя въ ней нѣкую странность, г. Орестъ Миллеръ выражается такимъ образомъ: "Единственное объясненіе подобной странности развѣ то что наша критика какъ-то опять начала заявлять идеальныя требованія, то-есть что въ ней началось что-то въ родѣ черезчуръ уже быстрой реакціи противъ реализма, реакціи, нечувствительной для самихъ критиковъ считающихъ себя реалистами." Такимъ образомъ оказывается что Писаревъ не одобряется ученымъ историкомъ русской литературы по той причинѣ что онъ, Писаревъ, только считалъ себя реалистомъ, а на самомъ дѣлѣ былъ идеалистомъ, и притомъ виновникомъ "черезчуръ уже быстрой" реакціи въ нашей критикѣ противъ реализма. Какъ должны были удивиться посѣтители артистическаго клуба когда уста лектора изрекли имъ это откровеніе! Писаревъ, начавшій идеалистическую реакцію въ русской критикѣ... до чего можетъ простираться шутливость г. Ореста Миллера, принужденнаго на этотъ разъ удовлетворять "потребности" клубныхъ слушателей!
   Добролюбову г. Миллеръ расточаетъ обильныя хвалы, но когда ему случается указать что именно и почему ему нравится въ этомъ писателѣ, такія указанія не могутъ не поставить каждаго въ тупикъ. Напримѣръ, статью Добролюбова объ Обломовѣ онъ называетъ въ высшей степени доказательною, справедливою, добросовѣстною, блистательною, мастерскою и т. д.-- но вотъ фактическое указаніе относящееся къ этой статьѣ: "Добролюбовъ въ своей блистательной статьѣ уяснилъ что Обломовъ Гончарова -- лицо вовсе не отвлеченное, лицо непосредственно принадлежащее русской жизни, самымъ неразрывнымъ образомъ съ нею связанное. Онъ положительно выяснилъ въ своей мастерской статьѣ какимъ образомъ, подъ вліяніемъ барскаго воспитанія, возникали и еще долго будутъ возникать Обломовы. Можетъ-быть онъ съ недостаточною подробностью разсмотрѣлъ знаменитый Сонъ Обломова, составляющій одинъ изъ перловъ нашей литературы" и т. д. Вотъ и все; далѣе слѣдуютъ фразы ничего не прибавляющія къ приведенному указанію. Но что жь это за необычайная критика, вся заслуга которой заключается въ томъ что въ ней Обломовъ признанъ "лицомъ вовсе не отвлеченнымъ"? Кто же въ этомъ сомнѣвался безъ Добролюбова? Выяснять же какимъ образомъ подъ вліяніемъ барскаго воспитанія возникали Обломовы, блистательному критику не было никакой надобности, такъ какъ это сдѣлалъ самъ г. Гончаровъ всѣмъ своимъ романомъ. Остается, значитъ, что Добролюбовъ предсказалъ на-долго возникновеніе такихъ же Обломовыхъ, въ чемъ онъ очевидно промахнулся, да "съ недостаточною подробностію смотрѣлъ знаменитый Сонъ Обломова, чѣмъ конечно также промахнулся, на этотъ разъ по сознанію самого г. Миллера. И выходитъ что "блистательная, мастерская" и пр. статья Добролюбова, какъ понимаетъ ее г. Орестъ Миллеръ, сводится къ двумъ общимъ мѣстамъ, разводить которыя не было никакой надобности, и къ двумъ критическимъ промахамъ.
   Отношенія г. Миллера къ Бѣлинскому отличаются большею опредѣленностью, по крайней мѣрѣ ему удается указать въ знаменитомъ критикѣ сороковыхъ годовъ именно ту сторону дѣятельности въ которой заключалась его несомнѣнная заслуга. "Онъ говоритъ объ извѣстномъ критическомъ безпристрастіи Бѣлинскаго, о горячемъ сочувствіи его ко всякому молодому возникающему дарованію, о вѣрномъ взглядѣ его на взаимныя отношенія въ какихъ должны стоять искусство и тенденція. "Искусство,-- приводитъ г. Миллеръ слова Бѣлинскаго,-- прежде всего должно быть искусствомъ; а потомъ уже оно можетъ бытъ выраженіемъ духа и направленія общества въ извѣстную эпоху." Г. Миллеръ сочувствуетъ даже, какъ мы видѣли выше, и такимъ словамъ Бѣлинскаго: "Многихъ увлекаетъ волшебное словцо направленіе; не понимаютъ что въ сферѣ искусства никакое направленіе гроша не стоитъ безъ таланта. Самое направленіе должно бытъ не въ головѣ только, а прежде всего въ сердцѣ, въ крови пишущаго."
   Но надо, къ сожалѣнію, сознаться что эти прекрасныя слова Бѣлинскаго и примѣръ всей его критической дѣятельности отразились на г. Миллерѣ довольно страннымъ образомъ. Безпристрастіе Бѣлинскаго, его неповинность въ томъ что называется соображеніями литературнаго кружка или прихода, г. Орестъ Миллеръ понялъ очевидно въ смыслѣ такой безразличности какую намъ никогда еще не случалось встрѣчать въ критическомъ трудѣ.
   Въ одной и той же лекціи, почти на одной и той же страницѣ, г. Миллеръ говоритъ почти одно и то же и о Подлиповцахъ Рѣшетникова, и о Поликушкѣ гр. Л. Толстаго, и о Питерщикѣ г. Писемскаго; ему представляются одинаково прекрасными и критическія статьи Григорьева, и брошюра г. Экса, и стихотвореніе въ газетѣ Недѣлѣ. И что всего удивительнѣе, всѣхъ этихъ писателей г. Орестъ Миллеръ находитъ возможнымъ соединить въ кучу, не по степени ихъ дарованія только -- въ послѣднемъ отношеніи критика, какъ извѣстно, не особенно разборчива -- но онъ разсматриваетъ внутреннее содержаніе, идею произведеній Рѣшетникова, Писемскаго, гр. Л. Толстаго, и не находитъ чтобъ эти писатели были несовмѣстимы даже въ смыслѣ направленія....
   Чтобы наши слова не показались бездоказательными, обратимъ вниманіе на одно изъ критическихъ сужденій г. Ореста Миллера, именно на его разборъ повѣсти Рѣшетникова Подлиповцы. "Сгущая мрачныя краски въ своей картинѣ безвыходнаго положенія Подлиповцевъ -- говоритъ лекторъ -- Рѣшетниковъ, между прочимъ, представляетъ намъ голодныхъ и окоченѣлыхъ дѣтей, которыхъ положили въ печь потому что тамъ теплѣе, и которыхъ убиваетъ вывалившійся изъ внутренности печи камень. А родные и не чувствуютъ своей потери; напротивъ, они почти рады что двумя ртами меньше. Авторъ идетъ еще дальше: онъ дѣлаетъ намеки на то что и самая выдающаяся между Подлиповцами личность, Пила, какъ будто бы просто не сознаетъ что такое "дочь", а его сыновья ни мало не сознаютъ что такое "отецъ". Тутъ, можетъ-быть, авторъ, въ своемъ желаніи ярче обрисовать весь ужасъ нравственнаго отупѣнія людей, зашелъ уже слишкомъ далеко." Догадка эта является впрочемъ у г. Миллера лишь на минуту. "Но его (Рѣшетникова) гуманная натура, продолжаетъ онъ, и его дарованіе удержали его отъ окончательнаго впаденія въ крайность. И Подлиловцы все же оказываются не вполнѣ отупѣлыми: человѣческая природа сказывается и тутъ въ томъ что въ нихъ не угасло желаніе лучшаго, что они рвутся изъ своей безвыходной обстановки. Пила подговариваетъ ихъ идти на Волгу бурлачить, и они легко поддаются надеждѣ на хорошіе заработки, которую онъ имъ выставляетъ на видъ. Надежда эта, какъ извѣстно, обманываетъ несчастныхъ Подлиповцевъ: бичева, за которую они тянутъ суда, разрывается, и они, расшибаясь при паденіи, платятся жизнью за неудачную предпріимчивость возбужденную въ нихъ Пилой. Такая ихъ гибель -- черта можетъ-быть нѣсколько изысканная, такъ какъ это все-таки лишь случайность. Съ другой стороны, продолжаетъ г. Миллеръ, можетъ-быть авторъ слишкомъ возвысилъ на счетъ остальныхъ одного этого Пилу, который у него говоритъ: "вотъ, значитъ, я сила. Не я бы, такъ не то бы было съ вами". А вся его сила въ томъ что онъ любящая душа. Такихъ же любящихъ душъ могло бы, можетъ-быть, отыскаться и между Подлиповцами поболѣе, такъ что авторъ едва ли не впадаетъ въ ложное возвеличеніе личности" и т. д.
   Стоитъ остановиться на этихъ строкахъ чтобы дать себѣ отчетъ до чего можетъ дойти въ извѣстную эпоху потеря критическаго сознанія. Оставимъ безъ вниманія тотъ не затѣйливый пріемъ который лекторъ примѣняетъ къ разбираемымъ произведеніямъ, замѣчая что вотъ тутъ авторъ слишкомъ подпустилъ того-то, а вотъ тутъ того-то, а вотъ тамъ не допустилъ еще чего-то. Изъ приведенныхъ еще ранѣе примѣровъ мы видѣли что частныя критическія замѣчанія г. Миллера обыкновенно сводятся къ тому что все это такъ, во чтобъ это было уже совсѣмъ такъ, этого можетъ-быть автору не слѣдовало бы утверждать и т. д. Незатѣйливость этого пріема, дѣлающаго изъ критики какое-то Прокрустово ложе, мы не рѣшаемся ставить въ вину г. Миллеру, потому что каждый владѣетъ тою силою мысли какая ему отпущена. Но нельзя отнестись съ такою же снисходительностью къ тому извращенію понятій _какое обнаруживаетъ онъ опредѣляя героевъ Подлиповцевъ какъ нравственныя личности. Онъ находитъ что гуманная натура и дарованіе Рѣшетникова не допустили его впасть въ крайность, изобразивъ Подлиповцевъ стоящими на чисто-животной степени развитія. Эти люди, лучшій между которыми не сознаетъ что такое "дочь", представляются г. Миллеру "не вполнѣ отупѣлыми", онъ находитъ что "человѣческая природа сказывается и тутъ въ томъ что въ немъ не угасло желаніе лучшаго", то-есть что они идутъ туда гдѣ есть хлѣбъ. Такимъ образомъ человѣческая природа опознается г. Орестомъ Миллеромъ по тому признаку, способенъ ли человѣкъ понимать что ему нуженъ хлѣбъ для удовлетворенія голода. Стоитъ замѣтить что Подлиповцы и это не сами поняли, а только повиновались внушеніямъ Пилы, безъ котораго "не то бы было съ ними", потому что, какъ объясняетъ авторъ повѣсти, "онъ одинъ изъ Подлиповцевъ понялъ что ничего не дѣлая жить нельзя". И вотъ по этимъ-то признакамъ, да еще потому что Пила собиралъ для Подлиповцевъ милостыню, личность эта представляется нашему лектору до того грандіозною что онъ съ сомнѣніемъ замѣчаетъ: "Можетъ-быть авторъ слишкомъ возвысилъ на счетъ остальныхъ собственно одного этого Пилу", и чрезъ нѣсколько строкъ повторяетъ что "авторъ едва ли не попадаетъ въ ложное возвеличеніе личности". Что сказать о такомъ взглядѣ на человѣческую природу? А между тѣмъ г. Орестъ Миллеръ въ своемъ курсѣ неоднократно возвращается къ Пилѣ именно какъ къ личности интересной для него въ нравственномъ смыслѣ. Напримѣръ замѣчая по поводу произведеній гр. Л. Толстаго что русской литературѣ грозила опасность съ другой стороны, именно отъ направленія "въ силу котораго приходилось (?) особенно налегать на забитость и отупѣлость народа", г. Миллеръ успокоительно восклицаетъ: "Но что же? Одинъ изъ главныхъ представителей этого направленія, Рѣшетниковъ, правдиво умѣлъ показать намъ присутствіе свѣтлаго человѣческаго начала даже въ одномъ изъ своихъ, казалось бы, вполнѣ отупѣлыхъ Подлиповцевъ". Въ другомъ мѣстѣ онъ обращается къ Подлиповцамъ даже для того чтобы преподать г. Некрасову урокъ "трезвой правды". У г. Некрасова въ одномъ стихотвореніи говорится о бурлакахъ:
   
   Прочна суровая среда,
   Гдѣ поколѣнія людей
   
   живутъ безсмысленнѣй звѣрей.
   Г. Миллеръ по этому поводу тотчасъ вспоминаетъ что вѣдь и Подлиповцы бурлаки, и обижается за нихъ. Мы дескать видѣли, говоритъ онъ, "что и эти въ конецъ обиженные судьбой люди въ сущности оказываются далеко не животными, такъ какъ и въ нихъ есть и желаніе лучшаго, и желаніе помочь ближнему". Затѣмъ онъ ведетъ г. Некрасова къ Прокустову ложу и замѣчаетъ: "Такая справка съ трезвою правдой Рѣшетникова невольно заставляетъ насъ заключить что Некрасовъ подъ вліяніемъ столькихъ картинъ народной нужды и народнаго упадка впалъ въ невольное преувеличеніе, сказавъ что бурлаки безсмысленнѣй звѣрей".
   Отыскавъ въ Подлиповцахъ Рѣшетникова "присутствіе свѣтлаго человѣческаго начала", критикъ уже не стѣсняется привести какъ предполагаемую имъ идею этого произведенія, такъ и героевъ его въ ближайшую связь со всѣмъ что создано нашими лучшими художественными силами. По мнѣнію г. Миллера, "свѣтлое человѣческое начало", найденное имъ въ Пилѣ, есть то самое начало которое освѣщаетъ г. Достоевскій въ своихъ "забитыхъ людяхъ". Другія произведенія Рѣшетникова гораздо слабѣе Подлиповцевъ, и потому авторъ публичныхъ лекцій рѣшается приравнять ихъ только.... къ повѣстямъ г. Писемскаго!... "Тутъ, говоритъ онъ, вообще психическая сторона человѣка развита мало: тутъ мы видимъ скорѣе эпическій реализмъ во вкусѣ Писемскаго -- рядъ событій, поступковъ, а душевная сторона дѣйствующихъ лицъ остается скрытою въ своихъ подробностяхъ" и т. д. Затѣмъ г. Миллеръ спокойно излагаетъ содержаніе повѣстей г. Писемскаго Питерщикъ и Плотничья Артель, словно "изображенные въ этихъ повѣстяхъ народные типы выражаютъ такое же самое отношеніе автора къ народу какое оказывается въ Подлиповцахъ Рѣшетникова. Распорядившись такимъ образомъ съ г. Писемскимъ, лекторъ уже не стѣсняется раздавать подобные же комплименты и г. Тургеневу, и гр. Л. Толстому. Оба они, по его мнѣнію, представители только варіаціи на тему разыгранную Рѣшетниковымъ въ образѣ Пилы. И знаменитый солдатикъ Каратаевъ, и Калинычъ, и Касьянъ съ Красивой Мечи (профессоръ называетъ его Касьяномъ изъ Красивой Мечи, словно это окунь или лещъ), и Лукерья въ разказѣ живыя Мощи -- все это больше ничего какъ Подлиповны. Вотъ, напримѣръ, что говоритъ г. Орестъ Миллеръ по поводу Лукерьи: "Отрѣзанная отъ всего остальнаго міра своею болѣзнью, она въ самой себѣ, при всей своей необразованности, умѣетъ создать себѣ цѣлый маленькій міръ; она связана сочувственными нитями со всею природой, но по преимуществу, какъ а Пл. Каратаевъ, съ человѣческимъ міромъ; она постоянно думаетъ о другихъ, что сказывается и въ ея просьбѣ къ барину объ уменьшеніи оброка крестьянамъ, и въ простодушно перетолкованной ею и такъ ей понравившейся, чужой, по со своей общечеловѣческой стороны такъ легко усвоенной ею легендѣ объ Орлеанской Дѣвѣ, положившей свою жизнь за другихъ людей. Но, продолжаетъ тотчасъ г. Миллеръ, вѣдь та же самая черта въ нашемъ народномъ характерѣ подмѣчена и представителемъ трезвый правды, по выраженію Тургенева -- покойнымъ Рѣшетниковымъ, у котораго она такъ ярко сказалась, какъ видѣли мы, въ этомъ -- во многихъ отношеніяхъ только получеловѣкѣ -- Подлиповцѣ Пилѣ. Вотъ такіе-то простые люди, отважно заключаетъ лекторъ, чувствующіе связь съ остальными людьми, по объясненію Толстаго, и вывезли Россію въ 1812 году."
   Такимъ образомъ, по открытію г. Миллера, Россію въ 1812 году спасли Подлиповцы, и что всего лучше: самъ гр. Левъ Толстой, если вѣрить ученому критику, объяснилъ это въ своемъ сочиненіи Война и Миръ.
   Что можно возражать на подобныя.... шутки, которыя къ сожалѣнію клубная публика могла принять совершенно серіозно?
   Такихъ шутокъ однакоже очень много въ лекціяхъ г. Миллера. Относиться къ нимъ критически, обращаться къ элементарнымъ нравственнымъ понятіямъ чтобы сопоставить ихъ рядомъ съ сужденіями г. Миллера, оспаривать эти сужденія было бы, кажется, напрасною тратою времени. Мудрено спорить съ критикомъ который видитъ въ Подлиловцахъ "присутствіе свѣтлаго человѣческаго начала", и не отличаетъ точку зрѣнія гр. Льва Толстаго отъ точки зрѣнія Рѣшетникова; на упражненія такого рода можно указывать лишь какъ на куріозъ, комическая сторона котораго должна быть совершенно ясна читателю.
   Со стороны куріоза, съ какой мы впрочемъ только и считаемъ возможнымъ разсматривать лежащую предъ нами книгу, очень любопытна оцѣнка какую дѣлаетъ авторъ произведеніямъ двухъ современныхъ романистовъ, гг. Крестовскаго и Отебницкаго. Замѣчая что у этихъ писателей, также какъ и гг. Писемскаго и Клюшникова, затронута "польская пропаганда съ ея такъ-называемыми русскими жертвами", г. Орестъ Миллеръ находитъ что вопросъ этотъ недостаточно разъясненъ ими, что у нихъ, упущено изъ виду нѣчто самое важное. "Сущность этого явленія, говоритъ профессоръ, такова что въ него слѣдовало бы вникнуть глубже; относиться къ нему такъ слегка, поверхностно, какъ отнеслись упомянутые писатели, едва ли дѣльно (?). Вѣдь вся ошибка наша, поясняетъ онъ, въ томъ что въ этомъ чу жомъ патріотизмѣ, которымъ у насъ увлекались, не замѣчали большаго пробѣла -- не замѣчали отсутствія того безъ чего немыслима никакая народность -- отсутствія самого народа, остававшагося позабытымъ у большинства польскихъ патріотовъ. Но наши беллетристы и публицисты, толкуетъ г. Орестъ Миллеръ, нападали собственно не на это: имъ представлялась легкомысліемъ и малодушіемъ наша способность сознавать свои историческія вины. А между тѣмъ вѣдь подобная способность, хотя бы вины эти понимались нами невѣрно, хотя бы мы ихъ преувеличивали и старались загладить ихъ уже слишкомъ очертя голову, есть такая черта въ нашемъ народномъ характерѣ которую надо умѣть цѣнить. "
   Очень хорошо сдѣлалъ г. Миллеръ, сознавшись въ предисловіи что новую русскую литературу онъ осиливалъ предъ самыми лекціями: мы по крайней мѣрѣ понимаемъ почему въ этомъ наскоро осиленномъ матеріалѣ многое и весьма существенное осталось ему недоступнымъ. Читая напримѣръ Марѳво г. Клюшникова, онъ не доглядѣлъ что тамъ шляхетскій, чуждый всякой опоры въ народѣ характеръ польскаго мятежа выясняется съ первыхъ главъ; что даже вся идея, все содержаніе романа заключаются ни въ чемъ иномъ какъ въ разсѣяніи ложныхъ призраковъ, обманувшихъ героиню и другихъ дѣйствующихъ лицъ романа, подобно Марѳву. Г. Миллеръ, читая послѣдніе романы г. Крестовскаго, Панургово Стадо и Двѣ Силы, составляющіе вмѣстѣ весьма полную хронику одной изъ самыхъ странныхъ эпохъ нашего развитія, не замѣтилъ что какъ внѣшняя фабула этой хроники, такъ и внутреннее ея содержаніе построены на томъ же самомъ явленіи -- на политическомъ обманѣ, благодаря которому многіе у насъ вѣрили что польскій мятежъ есть дѣло свободы, дѣло польскаго народа, предъ которымъ мы будто бы должны загладить свои историческія провинности. Оказывается что вѣра въ эти провинности, еще сохранилась въ г. Миллерѣ, что сознаніе историческихъ винъ предъ Поляками, хотя бы "невѣрное" и "преувеличенное", онъ считаетъ такою чертою въ нашемъ народномъ характерѣ "которую надо умѣть цѣнить". Не заблуждается ли петербургскій лекторъ, предполагая въ нашемъ здравомыслящемъ народѣ это фантастическое mea culpa?
   По смыслу рѣчей г. Миллера оказывается что вся ошибка русскихъ людей увлекавшихся чуждымъ (польскимъ) патріотизмомъ заключалась въ томъ что они не поняли "отсутствія народа, оставшагося позабытымъ у большинства польскихъ патріотовъ". На самомъ же дѣлѣ выходитъ что эту "ошибку" въ свое время и съ большимъ разумѣніемъ указали и разъяснили тѣ самые романисты которыхъ г. Орестъ Миллеръ упрекаетъ въ легкомъ и поверхностномъ отношеніи к". упомянутому дѣлу. Г. Миллеръ, "осиливая" наскоро нашу литературу, все это проглядѣлъ, и замѣтивъ въ романахъ г. Крестовскаго отрицательное отношеніе къ извѣстнымъ явленіямъ шестидесятыхъ годовъ, рѣшалъ что эти романы представляютъ "полнѣйшій образчикъ той литературы которая по мягкому выраженію нѣкоторыхъ признана "докладывающею". Точнѣе было бы -- ядовито замѣчаетъ онъ, недовольный мягкостью вышеприведеннаго выраженія -- "употребить другое, менѣе благовидное слово".... Не понимаемъ, чѣмъ стѣсняется г. Миллеръ: назоветъ ли онъ эту литературу "докладывающею", или употребитъ другое, "менѣе благовидное" слово -- въ обоихъ случаяхъ онъ можетъ оставаться въ сторонѣ, такъ какъ онъ только слѣдуетъ тому что тысячу разъ на тысячу ладовъ повторяла петербургская журналистика, та самая журналистика эхомъ которой онъ является, у которой онъ заимствуетъ какъ литературныя свои сужденія, такъ и самый слогъ свой, обилующій не совсѣмъ литературными выраженіями, въ родѣ похѣрилъ, по-ихнему, собачій и пр. Каждый разъ, когда эта журналистика наталкивается на произведеніе гнушающееся тою ложью которой насыщена она сама, подымаются крики: насъ не поняли, на насъ донесли! Эти крики, эта ultima ratio петербургской печати, давно и близко знакомы каждому имѣющему съ нею дѣло, и стало-быть г. Миллеру нечѣмъ стѣсняться.
   Еслибы мы обратились къ критикѣ частностей, которою удостоиваетъ лекторъ романъ Панургово Стадо, мы не нашли бы въ ней ничего кромѣ все тѣхъ же упражненій на Прокрустовомъ ложѣ. Однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ г. Орестъ Миллеръ желаетъ подрубить ноги, находя ихъ слишкомъ длинными для этого ложа, другихъ онъ предлагаетъ вытянуть, такъ какъ авторъ создалъ ихъ малорослыми. Дѣвица Лубянская, напримѣръ, по его мнѣнію, слишкомъ по-собачьи влюблена въ Полоярова, а Полояровъ далеко превосходитъ каррикатурностью Марка Волохова, и внушить къ себѣ сильной привязанности не можетъ. Почему такъ думаетъ г. Орестъ Миллеръ, это остается его тайной, но вотъ что любопытно: сомнѣваясь въ возможности такихъ людей и такихъ отношеній какіе выведены въ Панурговомъ Стадѣ, сомнѣваясь чтобы человѣкъ могъ дойти до того чтобы писать самому къ себѣ письма отъ эмигрантовъ, называя всѣ такія подробности несообразностями, нагроможденными для того чтобы сказать "посмотрите что у насъ творится!" -- высказывая все это, г. Миллеръ тутъ же приходитъ къ заключенію что романъ г. Крестовскаго не что иное какъ реляція о студенческой исторіи и о петербургскихъ пожарахъ. Какъ же это: все сказки, сказки, и вдругъ изъ нихъ дѣлается реляція?
   Разрѣшать сомнѣнія г. Миллера, доказывать ему что Полояровыхъ въ свое время было много, что эти герои не выдуманы, хотя и не укладываются на Прокрустово ложе критики петербургскаго профессора -- мы конечно не станемъ. Г. Миллеръ можетъ обойтись и безъ нашей помощи, если обратится къ достовѣрнымъ преданіямъ о нашей такъ-называемой воздушной революціи или, еще лучше, къ стенографическимъ отчетамъ о политическихъ процессахъ недавняго времени. Тамъ онъ найдетъ и письма къ самому себѣ отъ эмигрантовъ, и собачьи привязанности сбитыхъ съ толку дѣвушекъ къ людямъ Полояровскаго закала, и все то что въ романѣ г. Крестовскаго представляется ему столь несообразнымъ.
   Покончивъ этимъ способомъ съ г. Крестовскимъ, профессоръ переходитъ къ г. Стебницкому и выражаетъ ему свое удовольствіе по поводу дневника протопопа Туберозова въ Соборянахъ. Почтенный протопопъ, по мнѣнію г. Миллера, какъ разъ укладывается на Прокрустовомъ ложѣ: не слишкомъ длиненъ и не очень коротокъ, не слишкомъ толстъ и не тг" чтобы тонокъ -- въ самый разъ. Не каррикатуренъ, но и не идеализированъ; сочувственъ, но не поставленъ на ходули; порою вызываетъ улыбку, но вмѣстѣ съ тѣмъ любовь и уваженіе; словомъ, профессоръ-критикъ не находитъ нужнымъ ни подсѣкать ему ноги, ни вытягивать по способу миѳическаго злодѣя. Все это побуждаетъ г. Ореста Миллера сдѣлать г. Стебницкому высшій комплиментъ, именно сказать что нѣкоторыя главы Соборянъ можно поставить "наравнѣ съ произведеніемъ писателя, къ сожалѣнію уже умершаго, раскрывшаго Другую сторону въ жизни нашего духовенства -- то воспитаніе которое оно получаетъ. Я разумѣю, поясняетъ профессоръ, Очерки Бурсы Помяловскаго."
   Поздравляя г. Миллера съ такимъ разумѣніемъ, позволяемъ себѣ въ немногихъ словахъ указать сколько въ немъ заключается самаго наивнаго неразумѣнія. Изъ того что и г. Стебницкій, и Помяловскій коснулись внѣшняго быта духовенства, что оба обнаружили знакомство съ этимъ бытомъ, г. Миллеръ приходитъ къ заключенію что произведенія этихъ писателей должно поставить наравнѣ. Вся разница между ними по его мнѣнію та что г. Стебницкій раскрылъ одну сторону въ жизни нашего духовенства, а Помяловскій -- другую. Но стороны бываютъ разныя; напримѣръ, въ одномъ и томъ же Пушкинѣ Бѣлинскій раскрылъ чрезвычайную глубину художническаго духа, а г. Орестъ Миллеръ открылъ "художническій квіетизмъ" (Публ. секціи, стр. 2); значитъ ли это что критика г. Ореста Миллера стоитъ наравнѣ съ критикой Бѣлинскаго? Такъ точно и въ литературной обработкѣ быта духовенства, различныя стороны раскрытыя г. Стебницкимъ и Помяловскимъ далеко не равнокачественны. Ту сторону которую раскрылъ Помяловскій въ своихъ Очеркахъ Бурсы, видитъ и понимаетъ каждый бурсакъ котораго много и больно сѣкли въ бурсѣ и каждый такой бурсакъ относится къ своей aima mater непремѣнно съ тѣмъ же самымъ чувствомъ съ какимъ отнесся къ ней Помяловскій. Но ту сторону какую раскрылъ г. Стебницкій, можетъ уразумѣть только значительный художественный талантъ, потому что протопопъ Савелій -- положительный типъ, фигура величавая и чрезвычайно содержательная. Безъ художественнаго содержанія въ самомъ авторѣ, такія фигуры не создаются. Вотъ чего не разумѣетъ разумѣніе г. Ореста Миллера, и надъ чѣмъ мы его приглашаемъ основательно подумать.
   Остановимся мимоходомъ на одномъ наивномъ замѣчаніи какое критикъ посылаетъ литературѣ столь непріятнаго для него направленія. Онъ приводитъ слова г. Крестовскаго объ общественномъ броженіи, составляющемъ предметъ его послѣднихъ романовъ: "это было прямое и естественное слѣдствіе причинъ историческихъ, начиная съ гатчиновщины, аракчеевщины и кончая долговременнымъ гробовымъ молчаніемъ, это была расплата за прошлое." -- "Еслибы все это, замѣчаетъ г. Миллеръ, дѣйствительно было въ романѣ показано, еслибы мы видѣли какимъ образомъ бичуемыя авторомъ явленія вытекли изъ тѣхъ историческихъ причинъ о которыхъ онъ говоритъ, тогда бы романъ этотъ имѣлъ большое значеніе; но дѣло въ томъ что все это въ немъ только сказано, а ничего не показано." Но смыслу этого начальнаго замѣчанія выходитъ что г. Крестовскому слѣдовало начать свою хронику еще съ конца прошлаго столѣтія и вывести родословную Полояровыхъ и К° отъ гатчинскихъ капраловъ или военныхъ поселянъ аракчеевскаго времени... Мы опасаемся, однакоже, что и въ этомъ случаѣ авторъ Панургова Стада мало удовлетворилъ бы г. Ореста Миллера, потому что собственныя понятія послѣдняго о вліяніи причинъ общественнаго свойства на образованіе типовъ и характеровъ отзываются нѣсколько фельетонною легковѣсностью. Напримѣръ, разсуждая о неумѣньи Обломова воспользоваться плодами своего университетскаго образованія, г. Миллеръ увѣряетъ будто мертвенность университетской науки происходила отъ ея заимствованности, отъ ея неприложимости къ требованіямъ жизни, забывая что достоинство высшаго образованія находится въ прямомъ отношеніи къ достоинству предварительной школы; онъ не догадывается что наши юноши впадали въ обломовщину по потому что профессора ихъ жили и питались европейскою мыслью, а потому что предварительная школа стояла еще слишкомъ не высоко (что впрочемъ не помѣшало ей въ послѣдствіи упасть на нѣкоторое время еще ниже). Въ другомъ мѣстѣ г. Миллеръ возвращается къ тому же вопросу, и увѣряетъ что вся неудовлетворительность университетскаго образованія до шестидесятыхъ годовъ проистекала оттого что "нашимъ университетамъ долго недоставало свободы преподаванія, безъ которой наука все равно что плодъ безъ своего сока. Не оттого ли -- вопрошаетъ онъ -- и оставались долго столь мало удовлетворяющими плоды нашего университетскаго образованія, если судить о нихъ по личностямъ рядъ которыхъ выведенъ въ нашей литературѣ?" Какое, подумаешь, простое средство существуетъ для того чтобъ университетская наука вдругъ поднялась на высоту, и какъ долго не знали этого волшебнаго средства!
   При тѣхъ отношеніяхъ къ литературѣ какія намъ удалось уловить до сихъ поръ въ публичныхъ лекціяхъ г. Миллера, весьма естественно что лекторъ отнесся съ наибольшимъ сочувствіемъ къ гг. Некрасову и IIIедрину. Дѣйствительно, изъ всѣхъ 10 лекцій четыре посвящены этимъ писателямъ, и въ нихъ возданы имъ наибольшія хвалы. Г. Некрасова лекторъ при знаетъ самымъ содержательнымъ изъ современныхъ поэтовъ, "первенствующимъ поэтомъ", "главнѣйшимъ представителемъ нравоописательнаго направленія въ нашей поэзіи"; онъ имъ восхищается многократно и усиленно, открывая бездну поэтическихъ и гражданскихъ красотъ даже тамъ гдѣ непосвященный читатель ничего бы не нашелъ кромѣ фельетоннаго шаржа и не дорого стоящаго глумленія надъ отжившими и упраздненными явленіями русской жизни. Правда, восторги г. Миллера едва ли могутъ назваться критикой въ строгомъ смыслѣ, потому что мотивы восхищенія лекторъ большею частью оставляетъ сокрытыми; но за то для публики Художественнаго клуба не могло оставаться сомнѣнія на счетъ глубокаго поклоненія лектора свѣтиламъ современнаго петербургскаго журнализма.
   Предметы восхищенія г. Миллера въ поэзіи г. Некрасова многообразны и многоразличны. Ему нравится и то что въ стихотвореніяхъ г. Некрасова носитъ признаки поэтическаго дарованія, и то что совершенно лишено такихъ признаковъ Онъ ставитъ г. Некрасову въ особенную заслугу даже то что тотъ "въ своихъ стихахъ шелъ совершенно въ тонъ съ господствующимъ направленіемъ нашей послѣ-гоголевской литературы" и "внесъ это направленіе въ стихи". Г. Миллеръ восхищается даже тѣмъ что "въ тотъ переходный моментъ когда вовсе не читали у насъ стиховъ, Некрасова не только не переставали читать -- имъ даже зачитывались"; обстоятельство это не только не свидѣтельствуетъ въ глазахъ г. Миллера что въ стихахъ г. Некрасова нѣтъ поэзіи и очень много направленія, но онъ даже находитъ что "уже одно это, одна такая популярность его произведеній долѣ на дать ему видное мѣсто въ исторіи русской литературы".
   Напрасно только г. Миллеръ упускаетъ изъ виду что "въ тотъ переходный моментъ, когда у насъ вовсе не читали стиховъ", произведеніями гг. Розенгейма и Курочкина зачитывались гораздо больше чѣмъ сатирами и поэмами г. Некрасова, и что названнымъ стихотворцамъ должно быть слѣдовательно отведено еще болѣе видное мѣсто въ исторіи русской литературы.
   Г. Миллеръ не только вѣруетъ въ поэтическую содержательность г. Некрасова, но даже готовъ обращаться къ нему чуть ли не за историческими справками. "Нѣкоторыя стихотворенія, говоритъ онъ, показываютъ намъ то жгучее нетерпѣніе съ какимъ ожидалъ народъ своего освобожденія". Не будь этихъ стихотвореній, г. Миллеръ пожалуй и не зналъ бы о томъ. Онъ вѣритъ и тому что "за три года до уничтоженія крѣпостнаго права" существовалъ графъ Гаранскій, который, наблюдая изъ окна кареты полевыя работы, говорилъ:
   
   Должно бы вразумлять корыстныхъ мужиковъ
   Что изнурительно излишество въ работѣ.
   Не такова ли цѣль въ нѣмецкихъ сюртукахъ
   Особенныхъ фигуръ, бродящихъ между ними?
   Нагайки у иныхъ замѣтилъ я въ рукахъ...
   Какъ быть! Не вразумишь ихъ средствами другими...
   
   Г. Миллеръ вѣритъ что водевиль съ переодѣваньемъ сочиненный г. Некрасовымъ въ Поэмѣ Послѣдышъ -- гдѣ мужики цѣлой деревни для успокоенія сумашедшаго барина притворяются будто крѣпостное право возстановлено, ложатся для виду подъ розги и т. д.-- будто все это очень вѣрно дѣйствительности и даже едва ли не имѣетъ значенія историческаго факта. "Этотъ старикъ-помѣщикъ -- говоритъ г. Миллеръ -- до такой степени не могущій помириться съ новыми порядками что у него отъ нихъ дѣлается ударъ; эти родственники, которые стараются успокоить его тѣмъ что вся реформа отмѣнена, и все опять установилось по-старому; эта комедія которую по просьбѣ родственниковъ помѣщика разыгрываютъ крестьяне, чтобы наглядно его убѣдить въ возстановленіи крѣпостнаго права;-- все это, конечно, явленія исключительныя, но нарисованныя такими красками что трудно не вѣрить возможности всего этого."
   Стихотворная дѣятельность г. Некрасова, по мнѣнію г. Миллера, должна снять съ нашей литературы упрекъ въ недостаточномъ сочувствіи къ людямъ прошлой эпохи. Такое искупительное значеніе видитъ онъ въ поэмѣ Дѣдушка, въ которой старый декабристъ, возвращенный изъ ссылки не задолго до освобожденія крестьянъ, радостно привѣтствуетъ готовящіяся реформы, видя въ нихъ осуществленіе того къ чему онъ самъ стремился въ молодыя лѣта. "Нашу литературу, говоритъ по этому поводу г. Миллеръ, много обвиняли въ несочувствіи къ "отцамъ", въ стремленіи унизить ихъ предъ "дѣтьми"; но въ этой Некрасовской поэмѣ мы видимъ такое полное сочувствіе даже къ "дѣдамъ", послѣ котораго всѣ подобные упреки должны бы потерять силу". Правда, г. Миллеръ не забываетъ прикинуть этого""дѣда" на Прокрустово ложе и находитъ необходимымъ кое-что отсѣчь, "нѣкоторыя отдѣльныя выраженія", но вообще признаетъ что въ этой поэмѣ г. Некрасовъ выступилъ на "новую дорогу" и спѣшитъ "привѣтствовать съ самымъ полнымъ сочувствіемъ" это выступленіе. По старой дорогѣ онъ ему больше не совѣтуетъ идти, потому что нынче г. Некрасовъ сидитъ у себя въ кабинетѣ и только припоминаетъ народъ такимъ какимъ зналъ его прежде. По этому случаю, лекторъ указываетъ "что стало случаться" съ г. Тургеневымъ, который также сидитъ въ кабинетѣ, да еще въ заграничномъ, и потому въ его произведеніяхъ почти не видно новыхъ типовъ. Исключеніе составляетъ развѣ разказъ Пунинъ и Бабуринъ, которому г. Миллеръ готовъ отдать предпочтеніе, ибо въ немъ "стало случаться" не то же самое что въ другихъ произведеніяхъ г. Тургенева: "эта повѣсть, особливо къ концу, осталась какимъ-то наброскомъ -- замысломъ чего-то новаго, но все-таки только замысломъ."
   Читатели видятъ что мы не полемизируемъ съ г. Орестомъ Миллеромъ, не оспариваемъ его сужденій, а только указываемъ на нихъ какъ на любопытный куріозъ. Да другаго отношенія и не можетъ быть къ разсматриваемой книгѣ, потому что вся она есть не что иное какъ куріозъ...
   Въ томъ же смыслѣ можно указать и на весьма лестную для г. Некрасова параллель которую г. Миллеръ проводитъ между нимъ и... Байрономъ. "Не трудно замѣтить, говоритъ онъ, что по основному скорбному своему настроенію, г. Некрасовъ довольно близокъ съ міровымъ поэтомъ скорби, Байрономъ (степень дарованія у того и другаго -- замѣчаетъ г. Миллеръ въ скобкахъ -- оставляю я въ сторонѣ). Байронъ выставлялъ главнымъ образомъ скорбь особенно выдающихся личностей, нравственныхъ аристократовъ, въ которыхъ (?) выражаетъ онъ себя самого. До обыкновенныхъ людей, до обыкновеннаго, но конечно не менѣе тяжелаго горя народной массы англійскій поэтъ не спускается, оно было бы слишкомъ мелко для его нравственно-аристократической натуры. Совершенно другое видимъ мы у Некрасова: у него мы знакомимся со скорбью обыкновенныхъ людей, со скорбью человѣческаго большинства, предъ которою, по сознанью нашего поэта, должны замолкнуть всякія личныя жалобы. У Байрона -- ропотъ могучей, широко развившейся личности; у Некрасова въ его лучшихъ произведеніяхъ -- личность готова молчать о самой себѣ, слиться съ общимъ человѣческимъ ропотомъ." Г. Миллеру кажется что такая параллель въ концѣ концовъ все-таки должна привести къ заключенію что г. Некрасовъ "довольно близокъ" къ Байрону... Въ самомъ дѣлѣ: Байронъ протестовалъ во имя независимости культурно-развитой личности, г. Некрасовъ протестуетъ во имя людей "живущихъ безмысленвѣй звѣрей";Байронъ былъ выразителемъ "міровой скорби", скорби того нравственно-страдающаго человѣчества которое всосало въ себя цивилизацію древняго и новаго міра, гонялось за тысячами идеаловъ и разрѣшило сотни міровыхъ проблемъ; г. Некрасовъ явился покамѣстъ выразителемъ скорби департаментскихъ чиновниковъ и петербургскихъ фельетонистовъ; какъ же не сказать что оба поэта "по основному скорбному своему настроенію" довольно близки другъ къ другу? Именно "по основному", никакъ не меньше.
   Въ другомъ мѣстѣ г. Миллеръ возвращается къ близости г. Некрасова къ Байрону, уже не сближая, а противопоставляя ихъ одного другому,-- конечно не въ ущербъ первому. "Я противопоставилъ, говоритъ онъ, Некрасова Байрону въ томъ смыслѣ что хотя скорбь развита у обоихъ въ сильнѣйшей степени, Байронъ не затрогивалъ скорби простаго народа, а Некрасовъ именно съ нею-то главнымъ образомъ и имѣетъ дѣло". Стало-бытъ о преимуществахъ г. Некрасова предъ Байрономъ и спорить нечего; надо ему только "не опускаться въ спокойное кресло своего кабинета", какъ говоритъ г. Орестъ Миллеръ, и народная скорбь, съ которою г. Некрасовъ "главнымъ образомъ имѣетъ дѣло", тотчасъ превзойдетъ міровую скорбь англійскаго барда...
   Хорошій кабинетъ г. Некрасова, со спокойнымъ кресломъ, вообще чрезвычайно тревожитъ г. Ореста Миллера, и такъ-сказать властвуетъ надъ его мыслью. Ему непремѣнно хочется согнать своего поэта съ этого кресла. Мысль о тепломъ кабинетѣ и мягкомъ креслѣ понуждаетъ его даже иронизировать надъ г. Некрасовымъ, и послѣ жаркихъ диѳирамбовъ вдругъ, совершенно неожиданно, высказать о Некрасовской поэзіи вообще, и о народной скорби въ особенности, нѣчто такое въ чемъ, несомнѣнно присутствуетъ искра критическаго вдохновенія. Говоря что въ поэтическомъ творчествѣ самого народа мы слышимъ не одни только стоны, видимъ не одинъ только мракъ, но и проблески свѣта, г. Миллеръ продолжаетъ такимъ образомъ: "Поэты непосредственно вышедшіе изъ народа и сохраняющіе съ нимъ связь, сохраняютъ и эту потребность свѣта въ своихъ созданіяхъ. Ее можно не ощущать только въ томъ случаѣ если заживешься въ своемъ кабинетѣ, гдѣ и безъ того такъ свѣтло и тепло. Переносясь изъ него мечтой въ лачугу крестьянина, можно долго выдерживать въ стихахъ скорбный тонъ, обращающійся наконецъ въ поэтическую привычку. Въ такую привычку можетъ обратиться самое безвыходно-мрачное настроеніе, потому что на самомъ дѣлѣ выходъ вѣдь всегда есть... Стоитъ только прервать процессъ творчества, отдохнуть -- возвратиться къ себѣ, къ дѣйствительной жизни, со всѣми ея удобствами и усладами." Ну, вотъ это совсѣмъ другое дѣло, такъ бы и слѣдовало сказать съ самаго начала.
   Впрочемъ, вопреки этому быстротечному моменту критическаго просвѣтлѣнія, г. Орестъ Миллеръ остается вѣренъ г. Некрасову до конца своего публичнаго курса, и ради него даже рѣшается нѣсколько поступиться надворнымъ совѣтникомъ Шедринымъ. У Щедрина есть вещи положительно не нравящіяся лектору -- именно "Исторія одного города". Сатира на наше историческое прошлое смущаетъ г. Миллера; смущаетъ его и то что Глуповцы оказываются ужь очень глупыми. Выписавъ одно мѣсто изъ этой,.исторической" сатиры, г. Миллеръ восклицаетъ: "Неужели это пародія на "смутное время", на грамоты, которыя тогда разсылались земствомъ, на жертвы для общаго дѣла которыя приносилъ народъ?" Лекторъ недоумѣваетъ какимъ образомъ такой писатель какъ надворный совѣтникъ Щедринъ могъ впасть въ подобную ошибку, и высказываетъ на этотъ счетъ остроумную психологическую догадку: "До извѣстной степени объяснить появленіе Исторіи одного города, говоритъ онъ, можно развѣ при помощи слѣдующаго соображенія. Любя кого-нибудь сильно, мы часто бываемъ способны и ненавидѣть его въ то же время. Желая человѣку добра, сожалѣя о томъ что оно ему не дается, что онъ позволяетъ слишкомъ дурно обращаться съ собою другимъ, мы накидываемся на него съ ожесточенною бранью. То же самое до нѣкоторой степени можетъ происходить и въ нашихъ отношеніяхъ къ родному народу; только этимъ и можно хотя сколько-нибудь объяснить то желчное глумленіе надъ Глуповцами которое позволяетъ себѣ Щедринъ" и пр.
   На этомъ мы считаемъ возможнымъ прекратить нашъ подборъ куріозовъ изъ книги г. Ореста Миллера; приведенныхъ выше совершенно достаточно для той цѣли которою мы задались. Мы хотѣли показать на какомъ незначительномъ уровнѣ стоитъ нынче наше критическое сознаніе, какимъ образомъ потеря всякихъ руководящихъ началъ заставляетъ ее безпомощно вращаться въ той же самой тенденціозной безпринципности въ которой давно уже увязла журналистика. Намъ остается обратиться къ тѣмъ общимъ выводамъ которые пытается сдѣлать г. Миллеръ изъ своихъ десяти лекцій, и къ заключительнымъ пожеланіямъ какими онъ напутствуетъ нашу литературу.
   При такой точкѣ зрѣнія на какой стоитъ г. Миллеръ -- если только газетная тенденція можетъ быть названа точкой зрѣнія -- взглядъ его на исторію нашей литературы и ближайшія судьбы ея конечно можетъ быть только самый оптимистическій. Если нынѣшній уровень ея, выражаемый Подлиповцами Рѣшетникова, поэмами г. Некрасова и сатирами г. Шедрина, признается процвѣтаніемъ, то конечно слѣдуетъ также признать что она правильно и успѣшно шла по пути совершенствованія. Таковъ всегда бываетъ приговоръ критики исходящей изъ торжествующей въ данную минуту тенденціи. Обращаясь къ исторіи вашей новой литературы, г. Миллеръ находитъ что она "показала намъ быструю смѣну типовъ, быстрое нарожденіе новыхъ на мѣсто старыхъ, а такая быстрота, добавляетъ онъ -- показываетъ что мы безостановочно развиваемся." Такая всегдашняя точка зрѣнія людей которыхъ не столько увлекаютъ результаты развитія, сколько самый процессъ его. Литература создала новые типы, слѣдовательно она движется; не достаточно ли этого признака, и какое дѣло до того куда направилось движеніе? Правда, если мы спросимъ, какіе это новые типы, быстрое нарожденіе которыхъ на мѣсто старыхъ торжествуетъ современная критика, вопросъ представится нѣсколько съ другой точки зрѣнія. Можетъ явиться сомнѣніе дѣйствительно ли новые положительные типы, въ родѣ нилы или Бабурина, смѣнившіе напримѣръ нѣкоторые старые типы въ повѣсти Капитанская Дойка,-- дѣйствительно ли они "показываютъ что мы безостановочно развиваемся." Но критика исходящая изъ торжествующей тенденціи не допускаетъ подобныхъ сомнѣній: лишь бы старое безостановочно смѣнялось новымъ, и всѣ задачи считаются исполненными.
   Будущее нашей литературы улыбается г. Миллеру". Правда, онъ признаетъ что Раскольниковъ и Базаровъ -- "все-таки не такіе типы которые могли бы насъ удовлетворить", и что "своего русскаго Инсарова наша литература намъ еще не выставила"; но онъ увѣренъ что и этотъ искомый русскій Инсаровъ не замедлитъ явиться. "Сочувствіе къ Инсарову, которое высказывается въ русской дѣвушкѣ, говоритъ онъ, свидѣтельствуетъ о томъ что запросъ на этого рода типъ уже сказывается въ нашей жизни."
   Талантами, по мнѣнію г. Миллера, мы также не оскудѣли. "Некрасовъ сталъ было обнаруживать нѣкоторое утомленіе", но отдохнувъ и выступивъ на новую дорогу", "выказываетъ прежнюю силу", и надо только желать, досказываетъ лекторъ, "чтобъ онъ и далѣе обращался (не встрѣчая преградъ) къ воспроизведенію нашего недавняго прошлаго." А для г. Щедрина надо напротивъ пожелать "чтобъ онъ совершенно отказался отъ прошлаго" и остался бы "сатирикомъ современнымъ", также не встрѣчая при этомъ преградъ извѣстнаго рода, заботливо дополняетъ г. Миллеръ. "На этой почвѣ, продолжаетъ лекторъ, смѣло можно сказать, онъ можетъ еще долго блистательно дѣйствовать: въ матеріалѣ недостатка не будетъ, а что силы его до сихъ поръ не ослабѣли, то этому лучшимъ доказательствомъ служатъ его Благонамѣренныя Рѣчи." Наконецъ, являются и новые таланты, о которыхъ г. Миллеръ не говорилъ толькопо недостатку времени, во къ которымъ подаетъ надежду когда-нибудь обратиться. Отъ этихъ новыхъ талантовъ также слѣдуетъ ждать услугъ преуспѣянію нашей литературы, потому что все что можетъ теперь замѣтить о нихъ г. Орестъ Миллеръ, это стремленіе ихъ къ воспроизведенію новыхъ типовъ. Слѣдовательно, дойдя "быстрымъ нарожденіемъ новыхъ типовъ" до нынѣшняго своего преуспѣянія, литература наша и въ будущемъ обѣщаетъ "безостановочно развиваться". Надо только чтобы г. Некрасовъ вернулся къ прошлому, а г. Щедринъ отсталъ отъ прошлаго, и чтобъ оба они не встрѣчали къ тому "преградъ извѣстнаго рода", да чтобы новые таланты продолжали "быстро нарождать новые типы", свидѣтельствуя тѣмъ о нашемъ "безостановочномъ развитіи".
   Точка зрѣнія, какъ видятъ читатели, самая успокоительная, картина самая радостная. Прошедшее нашей литературы славно, настоящее полно преуспѣяній, будущее чревато надеждами. Чего же лучше?
   Обращаясь затѣмъ къ современной журнальной критикѣ, г. Орестъ Миллеръ какъ будто покидаетъ свою оптимистическую точку зрѣнія, какъ будто становится строгъ. Но это только такъ кажется. Правда, онъ говоритъ что мѣсто Бѣлинскаго было "вполнѣ достойнымъ образомъ занято" Добролюбовымъ, но ранняя смерть послѣдняго оставила это мѣсто опять незанятымъ. Правда, онъ находитъ что "Писаревъ, при всемъ своемъ дарованіи, не доразвился". Правда онъ рискуетъ даже сказать что въ настоящее время критика "потеряла всякую руководящую нить". Но указывая всѣ эти признаки "зла", г. Орестъ Миллеръ указываетъ также и средство поправить его немедленно, такъ что зло является въ сущности вовсе нестрашнымъ. Чего собственно не достаетъ современной критикѣ? Одного только единодушія "честныхъ людей". Даровитые люди на поприщѣ критики у насъ есть, но они, вмѣсто того чтобы заботиться о самосохраненіи, занимаются "взаимнымъ заушеніемъ". А между тѣмъ, увѣщеваетъ г. Миллеръ, "особенно нужно бы было сойтись всѣмъ вообще честнымъ людямъ", именно "въ виду тѣхъ различнаго рода ташкентцевъ на литературномъ и не литературномъ поприщѣ, о которыхъ говоритъ Щедринъ". Слѣдовательно что жь изъ того что "даровитые люди на поприщѣ критики" потеряли "всякую руководящую нить"? Стоитъ имъ только, вмѣсто взаимнаго заушенія, заняться совмѣстнымъ заушеніемъ Щедринскихъ "ташкентцевъ", и руководящая нить будетъ найдена. Что же можетъ быть проще? Итакъ, и въ области критики г. Миллеръ только понапрасну напугалъ насъ, а въ сущности бѣда вполнѣ поправима. Стоитъ лишь сойтись,-- и критика, обѣщаетъ лекторъ, "достигнетъ своей лучшей цѣли, будетъ содѣйствовать развитію у насъ того что намъ особенно нужно -- здоровой общественной силы". Слѣдовательно, и здѣсь въ сущности все благополучно: прошедшее славно, настоящее не безнадежно въ виду нахожденія на лицо "даровитыхъ людей", будущее можетъ улыбнуться... Чего же лучше?
   Но если мы, не увлекаясь оптимистическими воззрѣніями г. Ореста Миллера, взглянемъ на послѣдній періодъ нашей литературы и на ея нынѣшнее положеніе съ нѣсколько иной точки зрѣнія, то улыбающаяся картина эта предстанетъ въ менѣе утѣшительномъ видѣ. Мы увидимъ что литература наша, стоявшая еще не такъ давно впереди нашего общественнаго развитія, въ послѣднее время, понижаясь все болѣе и болѣе въ своемъ уровнѣ, утратила прежнее значеніе и не оказываетъ на общество никакого образовательнаго дѣйствія. Мы увидимъ что хотя она дѣйствительно представляетъ "быстрое нарожденіе новыхъ типовъ на смѣну старыхъ", но что положительное содержаніе этихъ типовъ постепенно понижается, свидѣтельствуя тѣмъ о пониженіи какъ литературныхъ, такъ и общественныхъ идеаловъ. Недовольная скудостью общественнаго содержанія какую она видѣла въ произведеніяхъ старыхъ писателей, критика наша предала глумленію и осмѣянію всю художественную литературу и обратилась къ новой беллетристикѣ съ требованіемъ соціальныхъ, гуманныхъ, гражданскихъ и прочихъ "идей"; но мы должны сознаться что утративъ въ поэзіи и художественности, такъ-называемая "новая" литература ничего не выиграла и въ области "идей"; напротивъ, гуманныя и общественныя идеи ея гораздо мельче и сомнительнѣе чѣмъ у старыхъ писателей, гораздо менѣе о томъ заботившихся. Въ области положительныхъ типовъ, которыми такъ богата была наша литература Пушкинскаго періода, новая беллетристика создала покамѣстъ, какъ оказывается, лишь Пилу, котораго самъ г. Орестъ Миллеръ называетъ получеловѣкомъ,-- и не совсѣмъ несправедливо. По мнѣнію автора Публичныхъ лекцій, такой результатъ означаетъ что наша литература , безостановочно развивалась"; мы рѣшаемся думать что это означаетъ совершенно иное. Такому "совершенно иному" смыслу новѣйшихъ судебъ нашей литературы отвѣчаетъ и новѣйшая наша критика. Начавъ задорнымъ, хотя дешевымъ глумленіемъ надъ лучшими явленіями прежней литературы, она пыталась вмѣстѣ съ тѣмъ противопоставить старымъ критическимъ принципамъ нѣкоторыя новыя требованія, но пустившись разъ по ложной дорогѣ, кончила тѣмъ что по сознанію г. Ореста Миллера "потеряла всякую руководящую нить". Будетъ ли эта нить найдена тѣмъ способомъ который рекомендуетъ г. Миллеръ, предоставляемъ рѣшить времени: но что нити этой дѣйствительно не обрѣтается въ нынѣшней критикѣ, лучшимъ доказательствомъ служитъ книга самого г. Ореста Миллера.

А.

"Русскій Вѣстникъ", No 12, 1874

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru