Авсеенко Василий Григорьевич
Идеализм и материализм в истории

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Études sur l"Histoire de l"Humanité, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catholicisme. Bruxelles. 1857).- Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.
    Статья первая.

ИДЕАЛИЗМЪ И МАТЕРІАЛИЗМЪ ВЪ ИСТОРІИ.

Статья первая.

   Études sur l'Histoire de l'Humanité, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catholicisme. Bruxelles. 1857).-- Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.
   
   Въ лицѣ Томаса Бокля, такъ неожиданно застигнутаго смертью при самомъ почти началѣ его исполинскаго труда, историческая наука понесла невознаградимую потерю. Несомнѣнно, что ни одинъ историкъ не обладалъ такимъ оригинальнымъ умомъ и такою колоссальною начитанностью. Очень можетъ быть, что законы науки, которые отыскивалъ Вопль, не были бы имъ найдены; что при этомъ исканіи онъ уклонился бы отъ прямаго пути, и принялъ бы ложь за истину; но дѣло не въ результатѣ, а въ идеѣ, положенной въ основаніе труда, въ пріемахъ, вносимымъ въ науку, въ требованіяхъ, заявленныхъ относительно ея. Въ такихъ трудахъ, какъ "Исторія цивилизаціи Англіи", Томаса Бокля, введеніе, когда даже предисловіе, часто бываетъ важнѣе самаго текста. Здѣсь новизна и оригинальность выражаются не въ книгѣ, а въ программѣ ея. Частные выводы, критическая разработка деталей, не въ состояніи уравновѣсить метода и системы. Сущность науки заключается въ ея схемѣ.
   Установивъ подобную точку зрѣнія, мы надѣемся, что читателей не удивятъ имена Лорана и Бокля, сопоставленныя въ заглавіи нашего труда. Правда, между этими писателями, съ перваго взгляда, замѣчается много существенныхъ отличій. Одинъ формулируетъ только то, что выработано его предшественниками, и не претендуетъ на широкія нововведенія; другой неутомимо -- ищетъ новаго и предаетъ осужденію все старое. Одинъ -- степенный, добросовѣстный контролеръ, кропотливо роющійся въ архивахъ, повѣряющій работы предшественниковъ и приводящій ихъ къ системѣ и единству; другой -- смѣлый реформаторъ, стремящійся проложить новые пути исторической наукѣ. Одинъ вращается въ ограниченной сферѣ политическаго анализа, другой вводитъ исторію въ широкую область естествознанія. Одинъ, въ послѣдовательномъ ходѣ исторической жизни, признаетъ руководящую идею промысла; другой ищетъ объясненія историческихъ явленій въ естественныхъ свойствахъ человѣческаго и общественнаго организма. Различій много, но сходства еще болѣе. Сходство заключается въ единствѣ воззрѣнія на историческій матеріалъ, въ отрицаніи самостоятельнаго, подавляющаго значенія факта, въ стремленіи дать преобладаніе идеѣ, системѣ. Отъ голыхъ формулъ, отъ мелкихъ, изолированныхъ данныхъ, оба автора силятся возвыситься до идеи, до системы, до философскаго построенія, однимъ словомъ -- до того, что можетъ быть названо наукою въ строгомъ смыслѣ. Вотъ почему рѣшились мы сопоставить эти два имени -- Лорана и Бокля -- рядомъ, несмотря на то, что произведенія ихъ, съ перваго взгляда, имѣютъ очень мало сходнаго. Этимъ объясняется также, почему мы выбрали ихъ предметомъ журнальной статьи: еслибъ они трактовали о фактѣ, еслибъ они бросали только новый свѣтъ на какой нибудь отдѣльный моментъ исторіи, мы, можетъ быть, прошли бы ихъ молчаніемъ, потому что всякаго рода спеціальность ума интересуетъ ту часть публики, которой преимущественно служитъ журнальная пресса; но оба наши автора -- одинъ невольно, другой сознательно -- силятся провести реформу въ наукѣ, дать иное направленіе цѣлой отрасли человѣческиххъ знаній, и потому ихъ труды должны обратить особенное вниманіе.
   
   Кто всматривался въ современное движеніе цивилизаціи и прислушивался къ требованіямъ общественнаго мнѣнія по вопросу о народномъ воспитаніи за послѣднее десятилѣтіе, тотъ не могъ не замѣтитаодного, рѣзко выдающагося, многознаменательнаго факта, способнаго вызвать на самыя разнообразныя и противорѣчащія одно другому размышленія. Этотъ фактъ заключается въ подавляющемъ преобладаніи естественно-историческихъ наукъ надъ всѣми прочими отраслями человѣческаго знанія -- преобладаніи, грозящемъ поглотить современенъ весь циклъ наукъ математическихъ, теологическихъ, лингвистическихъ, и ограничить всю сферу умственной дѣятельности науками историческими, политическими и естественными -- изученіемъ человѣка, общества и природы, то-есть реальной дѣйствительности {Говоримъ реальной, потому что есть и нереальная дѣйствительность, наприм., математическая истина.}.
   Этотъ фактъ неоспоримъ; онъ бросается въ глаза самому поверхностному наблюдателю. Статистика русскихъ и западныхъ университетовъ показываетъ, въ какой непомѣрной прогресіи возрастаетъ съ каждымъ годомъ число слушателей на естественномъ факультетѣ; и если тѣ же статистическія данныя противорѣчатъ, повидимому, нашей мысли о преобладаніи историческихъ наукъ, потому что слушатели словеснаго факультета все болѣе и болѣе рѣдѣютъ, то это происходитъ, кажется, оттого, что въ системѣ нынѣшняго университетскаго образованія исторія связана съ науками лингвистическими, съ которыми она, на самомъ дѣлѣ, имѣетъ очень мало общаго. Если мы обратимся къ библіографіи, то придемъ къ тѣмъ же самымъ выводамъ. Разверните любой нумеръ какого нибудь библіографическаго журнала -- васъ поразитъ огромный списокъ книгъ по естествовѣдѣнію, исторіи, политической экономіи; историко-политическая и естественная литература непомѣрно разрастается на нашихъ глазахъ, въ ущербъ литературѣ, другихъ наукъ.
   Какъ же должны мы отнестись къ этому факту? Сожалѣть намъ или радоваться? Каждый думаетъ объ этомъ по-своему, и примиренія, повидимому, надо ждать еще въ далекомъ будущемъ. Крайніе идеалисты и романтики видятъ въ преобладаніи естествознанія признакъ неизбѣжнаго паденія общества, которому будто бы грозитъ опасность погрязнуть въ матеріализмѣ и утратить всѣ нравственные инстинкты человѣческой природы; они боятся, чтобъ общество не отказалось отъ духовной жизни, чтобъ оно не обратилось къ паганизму, къ культу вещества. Они забываютъ, что человѣческій организмъ немыслимъ безъ присутствія духовнаго начала, и въ какомъ-то непонятномъ страхѣ смотрятъ на дѣло подъ сильно увеличеннымъ угломъ зрѣнія. Въ исторіи они видятъ только критицизмъ Штрауха, въ философіи -- реализмъ Фейербаха, въ политической экономіи -- стремленіе свести человѣческую дѣятельность съ высоты нравственныхъ побужденій на интересы промышленнаго эгоизма; понятно, что они не могутъ примириться съ современнымъ движеніемъ, и враждебно относятся къ нему. Матеріалисты, напротивъ, видятъ въ этомъ движеніи залогъ будущихъ успѣховъ человѣческой мысли и вѣрнѣйшее ручательство въ томъ, что наша умственная дѣятельность направилась по прямой и торной дорогѣ.
   Кто же нравъ, кто виноватъ?
   Мы не беремъ на себя смѣлости рѣшать этотъ гамлетовскій вопросъ ХІX-го вѣка; для насъ это было бы тѣмъ болѣе затруднительно, что мы не раздѣляемъ ни заблужденій матеріалистовъ, ни крайнихъ увлеченій ультра-идеалистовъ. Мы можемъ сказать только, что, по нашему крайнему разумѣнію, нѣтъ причины сожалѣть о господствѣ естественно-историческихъ наукъ въ сферѣ нынѣшней умственной дѣятельности.. Мы видимъ въ этомъ только фактъ, имѣющій свое историческое оправданіе и объясненіе. Было время, когда человѣчество сидѣло за математическими выкладками, измѣряло планетные радіусы и вычисляло кульминаціи; среди этихъ странствованій въ заоблачныхъ сферахъ, ученые забывали и самихъ себя, и окружавшую ихъ природу. Было время обширныхъ теологическихъ трактатовъ и шумныхъ богословскихъ диспутовъ; было время кропотливыхъ филологическихъ изысканій и скромной лингвистической полемики. Было время, когда мы могли съ изумительной точностью высчитать часъ солнечнаго и луннаго затмѣнія, опредѣлить значеніе богословскаго термина, лингвистическаго свойства того или другаго слова, звука, а между тѣмъ не понимали минувшей судьбы человѣчества, не знали той почвы, на которой совершалось и совершается многостороннее развитіе органической жизни. Въ XVI, въ XVII вѣкѣ, это ненормальное отношеніе науки къ жизни имѣло свое историческое оправданіе: тогда мысль человѣческая не была сама въ себѣ свободна, и науку нельзя было уложить въ стройный, самостоятельный организмъ. Толчокъ, данный переворотомъ XVI-го вѣка, очень скоро высказалъ свою крайнюю несостоятельность: время, послѣдовавшее за реформаціей, было самымъ глухимъ и безплоднымъ временемъ, по крайней мѣрѣ для той страны, которой принадлежитъ иниціатива и первенствующая роль въ исторіи религіознаго переворота. Не только въ Германіи, этой классической странѣ абстрактной мысли, но даже во Франціи и въ Англіи, впродолженіе всего XVII-го и XVIIІ-го столѣтія, въ наукѣ господствовало отвлеченное, нео-схоластическое направленіе. Это было время ученаго идеализма, эпоха расцвѣта математическихъ наукъ и возрожденной алхиміи. Ньютонъ царилъ въ концѣ XVII-го и въ началѣ XVIIІ-го вѣка, точно такъ же, какъ царили Нибуръ и Гумбольдтъ въ первой половинѣ нынѣшняго столѣтія. Вмѣстѣ съ Коперникомъ и Галилеемъ, онъ намѣчалъ новые пути математической наукѣ и повершалъ старые; онъ давалъ направленіе человѣческой мысли и, наводя ее на алгебраическіе знаки и законы небесной механики, говорилъ ей: "здѣсь твоя область, здѣсь ты должна быть законодательницей". Абсолютно, онъ былъ неправъ, но относительно, въ словахъ его заключалась великая истина. Умъ человѣческій въ XVII вѣкѣ не успѣлъ еще разорвать своихъ связей съ средневѣковою эпохою; жизнь, зачинавшаася повсемѣстно, была еще въ броженіи, и спутанныя, невыяснившіяся стремленія общества отталкивали отъ себя пытливые порывы мысли, потому что они, эти стремленія, казались современникамъ слишкомъ пустыми, незначащими и безплодными. Общественная среда была слишкомъ узка и бѣдна, чтобъ приковать къ себѣ философствующій умъ человѣка;-- правительственный абсолютизмъ удалялъ отъ соціальной дѣятельности людей, стоявшихъ впереди по своимъ научнымъ стремленіямъ. Наука, какъ мы сказали, была несвободна сама въ себѣ, и не могла быть систематизирована въ стройный, самостоятельный организмъ; нельзя еще было разсуждать о томъ, что дѣйствительно, а что недѣйствительно, и поневолѣ приходилось браться за то, что само шло подъ руку. Оттого, разливъ математическихъ наукъ въ XVII вѣкѣ не зналъ предѣловъ: вся дѣятельность ума человѣческаго обратилась въ небесныя сферы, къ алгебраическому анализу; внѣ законовъ тяготѣнія, внѣ синусовъ и косинусовъ, не было пищи для мысли и творчества. Но передовые умы эпохи заранѣе еще произнесли свое осужденіе этому наплыву точныхъ наукъ, этому болѣзнному разладу мысли съ живою дѣйствительностью. Бэконъ Веруламскій еще въ XVI вѣкѣ произнесъ свой строгій, но едва-ли не справедливый приговоръ одной изъ разработаннѣйшихъ отраслей математики, астрономіи. "Наука о небесныхъ тѣлахъ (говоритъ великій философъ) очень несовершенна. Она приноситъ людямъ нѣчто въ родѣ той жертвы, какую Прометей нѣкогда принесъ Юпитеру: онъ пожертвовалъ ему бычачью рожу, набитую соломою, вмѣсто быка. Такъ и съ астрономами, когда они толкуютъ о числѣ, движеніи, положеніи небесныхъ тѣлъ. Небесный сводъ, для нихъ -- бычачья шкура: во внутренность явленій они не проникаютъ.". Это -- внѣшнее, механическое изученіе природы, на которое нападаетъ Бэконъ, въ XVII и частью въ XVIII вѣкѣ господствовало повсемѣстно. Въ лицѣ Ньютона оно нашло своего величайшаго представителя; но Ньютонъ же нанесъ и рѣшительный, смертельный ударъ своей системѣ и своей наукѣ: надо было только довести математическое построеніе вселенной до высшей степени теоретическаго совершенства, чтобы разомъ высказалась вся его несостоятельность. "Механическое разсматриваніе природы -- говоритъ одинъ писатель -- несмотря на колоссальный успѣхъ ньютоновской теоріи, не могло удержаться; первый сильный протеста, противъ исключительно-механическаго воззрѣнія раздался въ химическихъ лабораторіямъ. Химія осталась вѣрнѣе бэконовской методѣ, нежели всѣ отрасли естественныхъ наукъ; эмпирія царила въ ней, это правда, по она оставалась почти во всемъ свободною отъ разсудочныхъ теорій и насильственныхъ притѣсненій предмета: химія добросовѣстно склонялась передъ признанною ею объективностью вещества и его свойствъ. Но протестъ, болѣе мощный, раздался съ другой стороны. Лейбницъ, тоже великій математикъ, по и великій мыслитель съ тѣмъ вмѣстѣ, поднялся противъ исключительнаго механико-матеріалистическаго воззрѣнія. "Въ Лейбницѣ -- говоритъ черезъ нѣсколько строкъ тотъ же авторъ -- мы встрѣчаемъ перваго идеалиста, въ которомъ что-то близкое, родственное, современное намъ. Суровость среднихъ вѣковъ и протестантское натянутое безстрастіе отражаются еще яркими чертами и на угрюмомъ Декартѣ, и на неприступно-гордомъ въ нравственной чистотѣ своей Спинозѣ, въ которомъ осталось много еврейской исключительности и много католическаго аскетизма. Лейбницъ -- человѣкъ, почти совсѣмъ очистившійся отъ среднихъ вѣковъ: все знаетъ, все любитъ, всему сочувствуетъ, на все раскрытъ, со всѣми знакомъ въ Европѣ, со всѣми переписывается; въ немъ нѣтъ сацердотальной важности схоластиковъ; читая его, чувствуете, что наступаетъ день съ своими дѣйствительными заботами, при которомъ забудутся грёзы и сновидѣнія; чувствуете, что полно глядѣть въ телескопъ -- пора взять увеличительное стекло; полно толковать объ одной субстанціи -- пора поговорить о многомъ множествѣ монадъ". Въ этихъ немногихъ словахъ заключается вся исторія европейской мысли отъ Бэкона до Канта. Механическое разсматриваніе природы не выдержало напора идеализма, потому что въ этомъ идеализмѣ заключалась великая сила, которой не знали математики: сила жизненной, общечеловѣческой идеи, пробудившей политическіе и соціальные инстинкты въ обществѣ XVIIІ-го вѣка. Точныя науки отошли на второй планъ; на первый выдвинулась философія въ ея обширнѣйшемъ значеніи.
   Въ первое время, надо замѣтить, эта философія еще мало жила дѣйствительной жизнью: въ ней господствовало то же отвлеченное направленіе, тѣ же діалектическіе пріемы, которые выработали математическія науки {Мы говоримъ, конечно, не о французской философіи XVIIІ-го вѣка: ее мы предпочли оставить въ сторонѣ, такъ-какъ она важна болѣе но примѣненіямъ въ политической и соціальной средѣ, чѣмъ по своему чисто-научному значенію.}. Въ научной сферѣ обнаруживались уже симптомы приближавшагося кризиса, готовился уже великій переворотъ въ области знанія и мышленія, но общество жило еще стариною, потому что наука, сама по себѣ, безсильна измѣнить обычное теченіе жизни. Нужны были сильные политическіе перевороты, нужна была сильная ломка въ соціальной сферѣ, чтобъ совершить коренныя преобразованія въ самомъ обществѣ, чтобъ, повести его другою дорогой. Ударъ послѣдовалъ со стороны Франціи.
   Кризисъ 1789 года впервые пробудилъ европейскій міръ отъ тяжелой дремоты. Въ общественной средѣ произошло сильное потрясеніе; накопившіеся вѣками, и долго пребывавшіе въ состояніи броженія вопросы, разрѣшились оглушительнымъ взрывомъ, и все старое зданіе, подточенное тысячелѣтней плесенью, не удержалось на своихъ феодальныхъ стѣнахъ, въ которыхъ философія ХѴІІІ-го вѣка пробила уже широкія бреши. Мииье очень вѣрно опредѣлилъ значеніе первой французской революціи, сказавъ, что она открываетъ собою эру новыхъ обществъ подобныхъ тому, какъ англійская революція открыла эру новыхъ правительствъ. Дѣйствительно, переворотъ, произведенный событіями 1789 года въ политической жизни Европы, далеко не имѣетъ того историческаго значенія, какое имѣютъ измѣненія, внесенныя этими событіями въ нравственный и соціальный бытъ западнаго общества. Эти измѣненія заключаются главнѣйшимъ образомъ въ расширеніи соціальной среды, въ пробужденіи политическихъ инстинктовъ и общечеловѣческихъ идей. Революція 1789 г. свела человѣческую мысль изъ надзвѣздныхъ міровъ въ самую среду общественной жизни, открыла новую, безъизвѣстную до той поры, область научнаго вѣдѣнія -- область политики, исторіи, антропологіи. Пока общество спало, пока не существовало широкой политической дѣятельности и опредѣленныхъ соціальныхъ интересовъ, до тѣхъ поръ, понятно само собою, не могла существовать и соціальная наука. Потребность въ изученіи чего-либо обнаруживается съ дѣйствительною силою только тогда, когда это "что-либо" пріобрѣтаетъ какимъ ни-будь образомъ важное политическое, экономическое, научное или художественное значеніе; такъ, напримѣръ, наши предки, неимѣвшіе причины дорожить лѣсами, безъ сомнѣнія , очень удивились бы, еслибы кто нибудь сказалъ имъ, что наступитъ время, когда наука о разведеніи и сбереженіи лѣсовъ займетъ одно изъ самыхъ видныхъ мѣстъ въ кругу реальныхъ знаній. Такъ же точно и соціальная наука, или исторія въ ея обширнѣйшемъ значеніи, могла притянуть къ себѣ человѣческую мысль только тогда, когда самый предметъ ея -- народъ, общество -- вышелъ изъ пассивнаго состоянія и пріобрѣлъ дѣйствительное значеніе. Въ этомъ, по нашему мнѣнію, заключается одинъ изъ важнѣйшихъ результатовъ, внесенныхъ въ жизнь цивилизованнаго міра французскою революціею: безъ нея, мы говоримъ утвердительно, политическія и соціальныя науки никогда не достигли бы той степени развитія, на какой видимъ мы ихъ теперь.
   Кончая это, слишкомъ уже, можетъ быть, затянувшееся вступленіе, мы необходимо должны поставить слѣдующій вопросъ: если исторія пріобрѣла въ наше время особенное значеніе; если современный человѣкъ считаетъ себя вправѣ обратиться къ ней за рѣшеніемъ трудныхъ и сложныхъ соціальныхъ проблеммъ, то достаточно ли выработалась она, чтобъ удовлетворить этимъ новымъ потребностямъ, вызваннымъ событіями 1789 года и ихъ ближайшими результатами? Достаточно ли созрѣла она для той широкой и многотрудной задачи, къ выполненію которой призвала ее современная эпоха?
   Отвѣчать на этотъ вопросъ, признаемся, очень трудно, трудно тѣмъ болѣе потому, что нелегко найдти извѣстный масштабъ,-- по которому можно было бы опредѣлить степень развитія исторической науки. Задачи и средства исторіи еще такъ мало выяснились, что рѣшить утвердительно, въ какой мѣрѣ удовлетворяетъ она идеалу, почти невозможно -- можетъ быть, потому, что самый идеалъ этотъ не получилъ еще опредѣленнаго колорита. Если что особенно характеризуетъ историческую науку въ ея нынѣшнемъ развитіи, то это именно царствующій въ ней произволъ личныхъ воззрѣній и субъективной логики, недопускающій ее выяснить въ извѣстной степени свой методъ и свое содержаніе. Представимъ себѣ, что молодой адептъ исторической науки хочетъ ознакомиться съ корифеями наиболѣе вліятельныхъ историческихъ школъ; при первой попыткѣ оріентироваться въ этомъ колоссальномъ лабиринтѣ, его непремѣнно озадачитъ изумительная пестрота и разнообразіе методовъ, пріемовъ, тенденцій, взглядовъ, системъ, теорій, доктринъ, притязаній. Тутъ фигурируетъ передъ нимъ и Маколей съ пластическою художественностью и отсутствіемъ всякой теоріи, и Прескоттъ съ своею холодною объективностью, и Бокль съ своими статистическими пріемами, и доктринёръ Гизо съ своимъ быстрымъ, блестящимъ анализомъ, и баронъ Барантъ съ своей искусственной безъискусственностью и фруассаровскимъ романтизмомъ, и Мишле съ теоріей народной автономіи и брошюрой "Le Peuple", и Лабуле съ сравнительнымъ методомъ и юридической діалектикой, и Лоранъ съ теоріей провиденціальной миссіи народовъ... Обратится нашъ новичокъ къ Германіи -- тамъ Ранке, Риль, Вайцъ, Риттеръ, Гпзебрехтъ, Гервинусъ, каждый съ своимъ методомъ, своей теоріей, своими тенденціями... Какъ не растеряться неопытному новичку среди этихъ пестрыхъ проявленій исторической мысли? Въ нашемъ перечнѣ, еще Далеко неполномъ, мы говорили только о живыхъ, современныхъ намъ дѣятеляхъ, или объ умершихъ очень недавно; а сколько еще тѣхъ, которые давно уже сошли со сцены научной дѣятельности! Отъ Боссюэта и Іоганна фои-Миллера до Бокля и Лорана, сколько историковъ и философовъ съ большимъ или меньшимъ дарованіемъ, съ большей или меньшей самостоятельностью мысли, заявляли безконечно разнообразныя притязанія на философію исторіи, на историческую систематику! Безъ сомнѣнія, разнообразіе личныхъ воззрѣніи въ научной сферѣ далеко не составляетъ исключительной принадлежности исторіи, а есть общее достояніе каждой науки, нескованной въ своемъ прогресивномъ развитіи; но дѣло въ томъ, что въ другихъ отрасляхъ человѣческихъ знаній подобныя воззрѣнія вытекаютъ одно изъ другаго и поперемѣнно господствуютъ въ наукѣ; въ естествовѣдѣніи, напримѣръ, каждый новый взглядъ, каждая новая теорія, обнаруживаютъ шагъ впередъ, прогресъ въ наукѣ: тамъ одинъ взглядъ, одна теорія, вытѣсняются другимъ взглядомъ, другой теоріей; тамъ можно измѣрить ростъ науки въ данную эпоху и сказать: наука остановилась вотъ на чемъ. Совсѣмъ другое въ исторіи. Здѣсь нѣсколько взглядовъ, нѣсколько теорій, часто діаметрально противоречащихъ, уживаются въ одно и то же время другъ подлѣ друга, и уживаются такъ, что нельзя бываетъ сказать, кто кого потѣснилъ" Разумѣется, никто не станетъ отрицать, что историческая наука, въ періодъ своего долгаго существованія, прошла очень много послѣдовательныхъ ступеней и успѣла выработать нѣсколько положительныхъ, неоспоримыхъ результатовъ; взгляды, господствовавшіе въ нашей наукѣ сто лѣтъ назадъ, теперь уже забыты; критическіе пріемы, которыми пользовались Юмъ или Іоганнъ фон-Миллеръ, нынѣ признаны неудовлетворительными и замѣнены другими; но мы говоримъ не о частныхъ историческихъ вопросахъ, даже не о тайныхъ, закулисныхъ пріемахъ науки, а о томъ общемъ, теоретическомъ систематизированіи исторіи, которое обыкновенно называютъ философіей исторіи, и въ законности существованія котораго весьма многіе сомнѣваются. Нигдѣ отсутствіе строгаго научнаго метода не даетъ себя такъ осязательно чувствовать, какъ въ этой отрасли исторической науки. Здѣсь мы входимъ въ область безусловнаго произвола, гдѣ предоставленъ полный простора. личнымъ воззрѣніямъ, ипотезамъ, притязаніямъ, гдѣ каждый можетъ, по собственному усмотрѣнію, пускать въ ходя, прагматизмъ и скептицизмъ, оптимизмъ и пессимизмъ, идеализмъ и реализмъ, и гдѣ нѣтъ ни прочнаго фундамента, ни крѣпкой путеводной нити, чтобъ хотя на чемъ нибудь утвердить свое смѣлое a priori. Правда, историческая критика полагаетъ иногда предѣлъ слишкомъ смѣлымъ увлеченіями, историковъ, но вѣдь самая эта критика всего чаще бываетъ такого свойства, что ппотеза разрушается въ ней ипотезой, личное мнѣніе -- другимъ личнымъ мнѣніемъ, и т. д. Это происходитъ, можетъ быть, оттого, что до сихъ поръ историческая наука менѣе всякой другой допускала долговѣчность авторитетовъ и ихъ деспотическое вліяніе. Самые смѣлые и оригинальные мыслители въ области исторіи очень и очень теряли свое обаятельное значеніе. Нибуръ, котораго по справедливости называютъ творцомъ нынѣшней исторической науки, еще при жизни своей долженъ былъ видѣть, какъ падали одна за другой его блестящія ипотезы подъ ударами той самой критики, тайнымъ законамъ которой онъ научилъ современниковъ. Разсчитывать на полное признаніе своего авторитета въ ученомъ мірѣ ни одинъ историкъ не имѣетъ надежнаго основанія. Да и какъ, въ самомъ дѣлѣ, рѣшить, что такой-то теоретикъ-историкъ крѣпче держитъ въ своихъ рукахъ историческую истину, чѣмъ такой-то, что симпатіи одного законнѣе симпатій другаго? Вамъ нравится Маколей, другому нравится Мишле; вы сочувствуете объективному и антисистематическому началу Баранта, а другой выдвигаетъ впередъ доктринёра Гизо и теоретики-фаталиста Лорана. Вы склоняетесь на сторону политическаго пріема Макіавелли, а другой толкуетъ о необходимости оцѣнивать историческихъ дѣятелей по мѣрѣ ихъ личныхъ нравственныхъ достоинствъ, и съ гордостью произноситъ имя Шлоссера. Вы хотите видѣть въ исторіи формацію государствъ, а другой ищетъ въ ней органическаго роста народовъ. Какъ же согласить эти противорѣчія? Гдѣ искать истины? гдѣ примиреніе?
   Этими немногими указаніями далеко еще не исчерпываются спорные пункты въ исторіи. Внѣшнія противорѣчія, личныя убѣжденія и притязанія не обозначаютъ еще вполнѣ того характера неточности и неопредѣленности, который мы старались подмѣтить въ исторической наукѣ; существуютъ еще другіе, болѣе важные спорные пункты, недопускающіе исторію сдѣлаться наукою въ томъ смыслѣ, въ какомъ понимаютъ это слово, напримѣръ, математики. Мы считаемъ необходимымъ указать на эти пункты, чтобъ потомъ вѣрнѣе оцѣнить, что сдѣлали для устраненія ихъ Лоранъ и Бокль.
   Прежде всего намъ приходится указать на одинъ трудный, вѣками поднятый вопросъ -- вопросъ, острымъ угломъ врѣзавшійся въ цѣлую область научнаго вѣдѣнія, тяготѣющій надъ каждою наукою, имѣющею предметомъ своего изученія человѣка или природу -- вопросъ идеализма и матеріализма. Незадолго до послѣдняго времени, въ эпоху, когда политическая жизнь Европы, запуганная реакціей, осѣла на дно, когда общество, обманутое въ своихъ стремленіяхъ, захотѣло сосредоточиться въ самомъ себѣ и внутренней, подземной работой противодѣйствовать начинавшемуся гніенію -- въ эту эпоху въ Германіи кипѣла страстная борьба между поклонниками духа и защитниками вещества. Всѣмъ, безъ сомнѣнія, памятно, съ какомъ взаимнымъ увлеченіемъ велась эта тяжба: противники выступили другъ противъ друга во всеоружіи, съ такими неистощимыми запасами военныхъ снарядовъ, что типографскіе станки едва поспѣвали за порывистыми движеніями мысли. Брошюры, памфлеты, сыпались какъ ядра. Въ напряженной борьбѣ, противники развернули всѣ свои силы, всѣ средства, бывшія въ ихъ распоряженіи, но положительныхъ результатовъ не достигли. Наука обогатилась нѣсколькими новыми важными пріобрѣтеніями, но ученый міръ попрежнему остался раздѣленнымъ на два враждебные лагеря, и еще съ меньшей надеждой на примиреніе, чѣмъ до начала борьбы.
   Въ этомъ ожесточенномъ спорѣ, историческая наука не принимала непосредственнаго участія. Оно и понятно: на степени своего нынѣшняго развитія, исторія вращается въ очень ограниченной сферѣ, и общіе міровые вопросы, вопросы, духа и вещества, не входятъ, повидимому, въ ея область. Борьбу вели только натуралисты и философы: историки стояли въ сторонѣ, какъ-будто споръ шелъ о предметѣ, для" нихъ совершенно чуждомъ. А между тѣмъ, въ нашей наукѣ есть вопросы, приступая къ которымъ историкъ долженъ напередъ объявить, подѣ какимъ знаменемъ стоитъ онъ, потому что иначе невозможно рѣшеніе этихъ вопросовъ. Мы укажемъ для примѣра только два пункта, на которыхъ встрѣчаются лицомъ къ лицу идеализмъ и матеріализмъ въ -исторіи. Всѣмъ извѣстно, что вопросъ о единствѣ человѣческаго рода до-сихъ-поръ занимаетъ ученыхъ, и несмотря на очевидную невозможность рѣшить его сколько нибудь удовлетворительно при нынѣшнемъ состояніи антропологіи, къ нему безпрестанно обращаются на Западѣ. Вопросъ этотъ, по существу своему чисто-историческій, сводится на вопросъ о происхожденіи человѣческаго рода отъ одной пары, и потому входитъ въ область естествознанія. Мнѣнія но этому вопросу расходятся въ двухъ направленіяхъ: идеалисты защищаютъ библейское сказаніе объ Адамѣ и Евѣ, а матеріалисты отстаиваютъ придуманную ими ипотезу о перерожденіи зоологическихъ родовъ, которая, въ своихъ дальнѣйшихъ выводахъ, приходитъ къ происхожденію людей отъ обезьянъ, причемъ, само-собою разумѣется, уничтожается представленіе о первой парѣ. Такимъ образомъ, хотя вопросъ о единствѣ человѣческаго рода перешелъ въ руки натуралистовъ, но понятно, что историкъ, съ своей стороны, не можетъ обойти его, а приступивъ къ нему, долженъ открыто объявить, слѣдуетъ ли онъ ипотезѣ матеріалистовъ, или держится библейскаго сказанія, отстаиваемаго идеалистами {Желающихъ ближе познакомиться съ этимъ интереснымъ антропологическимъ вопросомъ, мы отсылаемъ къ статьѣ Ванда: "lieber die Einheit des Menschengeschlecht", помѣщенной во II кн. "Историческаго Журнала" Зибеля ("Historische Zeitschrift") за 1861 годъ.}.
   Второй вопросъ, на который мы хотимъ указать, относится къ исторической систематикѣ, или философіи исторіи. Мы постараемся передать его сущность въ самыхъ краткихъ словахъ. Наблюдая рядъ общественныхъ явленій, составляющихъ содержаніе исторической науки, мы замѣчаемъ въ нихъ извѣстнаго рода послѣдовательность, узнаемъ въ нихъ присутствіе извѣстныхъ соціальныхъ и историческихъ законовъ, уклоненіе отъ которыхъ болѣзненно отзывается въ народномъ организмѣ, однимъ словомъ, замѣчаемъ нѣчто, управляющее тѣми явленіями, изъ послѣдовательнаго ряда которыхъ слагается жизнь человѣчества. Здѣсь естественно рождается вопросъ: стоитъ ли это нѣчто внѣ человѣчества, внѣ видимаго чувственнаго міра, или оно заключается въ немъ самомъ, въ его собственномъ организмѣ? Руководитъ ли прогресивнымъ ходомъ исторіи какая нибудь извнѣ дѣйствующая разумная сила, или всѣ соціальныя явленія коренятся въ организмѣ общества, подобно тому, какъ причины всѣхъ естественныхъ отправленій человѣка заключаются въ его собственномъ тѣлесномъ организмѣ? Понятно, что этотъ важный вопросъ не можетъ быть рѣшенъ согласно всѣми историками: идеалисты непремѣнно должны разойтись здѣсь съ матеріалистами. Итакъ, вотъ еще одно противорѣчіе, еще одна раздѣльная черта въ исторической наукѣ. И опять, здѣсь повторяется тотъ же исключительный фактъ, который мы старались выставить на видъ, говоря о разнообразіи системъ, методовъ и пріемовъ въ нашей паукѣ: опять видимъ мы, что въ исторіи самые враждебные принципы уживаются рядомъ другъ подлѣ друга, съ равными правами на гражданство. Нашихъ словъ въ этомъ случаѣ не слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, будто мы отрицаемъ соприсутствіе идеализма и матеріализма въ другихъ наукахъ; напротивъ, въ философіи и естествознаніи эти два полюса еще рѣзче, еще угловатѣе выступаютъ наружу. Мы хотимъ указать только на то явленіе, что въ исторіи оба направленія, идеальное и реальное, часто очень близко соприкасаются другъ съ другомъ, что, существуя совмѣстно, они какъ будто не исключаютъ одно другое, и что въ исторіи какъ идеализмъ, такъ и матеріализмъ каждый въ свою очередь, часто измѣняетъ самому себѣ и вторгается въ чужую область. Искать въ этомъ фактѣ глубокаго внутренняго значенія било бы, очевидно, излишне: причина этого явленія заключается, по нашему мнѣнію, въ той спутанности и незрѣлости исторической науки, которая не дозволяетъ окончательно выясниться и обособиться двумъ главнымъ ея направленіямъ. При отсутствіи строгаго научнаго метода, при шаткости выработанныхъ наукою результатовъ, при вопіющемъ противорѣчіи теоретическихъ системъ и критическихъ пріемовъ, историку очень трудно со всею строгостью слѣдить за самимъ собою и съ фанатической нетерпимостью преслѣдовать извѣстное направленіе; инстинктивно и ненамѣренно измѣняетъ онъ иногда своему знамени, и измѣняетъ не потому, чтобы въ немъ явилось сознаніе ложности началъ, выработанныхъ его школою, а просто потому, что еще мало научной точности и строгихъ принциповъ вошло въ историческую науку.
   Еслибъ мы стали продолжать наши указанія на отсутствіе единства и строгаго научнаго метода въ исторіи, то нашли бы еще много фактовъ, свидѣтельствующихъ, сколько противорѣчій и разнообразій занесено изъ различныхъ, иногда совершенно постороннихъ, сферъ въ нашу науку. На первомъ планѣ стоитъ здѣсь расколъ въ политическихъ воззрѣніяхъ, разъединившій историковъ на двѣ главныя группы -- либераловъ и легитимистовъ. Съ перваго взгляда кажется, что это явленіе вовсе не важно, что наука находится въ рукахъ писателей первой группы, а вторая представляетъ небольшой кружокъ людей отсталыхъ, съ узкими политическими взглядами, съ устарѣвшими замашками и претензіями -- людей, потерявшихъ всякое довѣріе большинства, и потому непользующихся широкимъ нравственнымъ вліяніемъ. Все это отчасти справедливо, потому что численное превосходство, дѣйствительно, окажется на сторонѣ либеральной партіи, если, мы исключимъ легіонъ французскихъ и итальянскихъ аббатовъ, изъ которыхъ каждый, однакоже, считаетъ своею обязанностью пустить въ свѣтъ хоть одно историческое сочиненіе. Но не надо забывать, что въ нашу печальную эпоху, изъ лагеря либераловъ безпрестанно выбываютъ перебѣжчики, и что въ числѣ этихъ перебѣжчиковъ мы нерѣдко встрѣчаемъ писателей первокласснаго дарованія. Недавно еще, Европа была сильно скандализирована появленіемъ "Англійской исторіи" Леопольда Ранке, въ которой почтенный авторъ, патріархъ нѣмецкой исторической литературы, неожиданно выступилъ самымъ узкимъ легитимистомъ и бросилъ уличной грязью въ людей имя которыхъ донынѣ съ уваженіемъ и признательностію произноситъ каждый честный англичанинъ. Не слѣдуетъ забывать притомъ, что либеральная партія считаетъ въ своихъ рядахъ довольно ограниченное число дѣйствительно талантливыхъ и полезныхъ дѣятелей: если у нея есть Маколей и Гервинусъ, идеалы честныхъ и даровитыхъ историковъ-гражданъ, то есть у нея и другіе историки, подъ пустозвонкими фразами которыхъ всякій безъ труда различитъ слѣды недобросовѣстнаго диллетантизма. Такіе писатели обыкновенно бьютъ на эффектъ, потому что возбудить къ своему труду серьёзное вниманіе они неспособны; всякая историческая монографія обращается въ ихъ рукахъ въ памфлетъ не потому, чтобъ въ груди ихъ кипѣло слишкомъ бурное чувство свободы, и не потому, чтобъ слишкомъ плотно охватывала ихъ современная жизнь со всѣми ея страстями и интересами, а просто по той причинѣ, что написать памфлетъ и легко, и выгодно, а для серьёзнаго труда необходимы трудолюбіе и основательная подготовка.
   Указавъ на различіе историческихъ системъ и методовъ, на разъединеніе, внесенное въ историческую науку споромъ идеалистовъ и матеріалистовъ, на расколъ въ политическихъ убѣжденіяхъ, мы должны сказать еще нѣсколько словъ о противорѣчіяхъ въ воззрѣніи на нѣкоторые частные историческіе вопросы, и тогда, обрисовавъ такимъ образомъ современное состояніе историческихъ знаній, мы будемъ въ силахъ вѣрнѣе оцѣнить токовое движеніе въ наукѣ, провозвѣстникомъ котораго мы назвали Томаса Бокля.
   Во всей исторіи трудно найдти хоть одинъ фактъ, хоть одно явленіе, во взглядѣ на которое всѣ партіи и всѣ школы были бы согласны. Каждый историкъ, если только онъ не лишенъ нѣкоторой самостоятельности мысли, относится къ извѣстному событію или извѣстной исторической личности особеннымъ образомъ, съ своей исключительной точки зрѣнія. Но это разнообразіе личныхъ воззрѣній не всегда носитъ на себѣ характеръ чего-то произвольнаго: оно часто обусловливается самымъ разнообразіемъ тѣхъ направленій, которымъ слѣдуютъ историки. Часто достаточно бываетъ назвать только школу, къ которой принадлежитъ, извѣстный авторъ, чтобъ заранѣе опредѣлить, какъ смотритъ онъ на то или другое событіе. Легитимистъ, напримѣръ, не можетъ смотрѣть на французскую революцію тѣми глазами, какими смотритъ на нее писатель либеральной партіи; и оба они отнесутся къ ней не такъ, какъ отнесся бы доктринёръ или парламентаристъ. Нельзя не видѣть, что это тупое преслѣдованіе какого нибудь извѣстнаго направленія, какихъ нибудь извѣстныхъ политическихъ убѣжденій, сильно сковываетъ прогресивное движеніе науки: иногда самый талантливый и оригинальный мыслитель, изъ боязни прослыть ренегатомъ, принуждаетъ себя отвѣчать на всѣ историческіе вопросы по заученной программѣ , и отвѣчать далеко не всегда искренно. Да и не одни только частные историческіе вопросы, цѣлые періоды всемірной исторіи мѣняли иногда свой колоритъ и свое содержаніе по причинамъ, почти независѣвшимъ отъ исторической науки. Возьмемъ для примѣра средніе вѣка. Въ XVIII столѣтіи на нихъ смотрѣли, какъ на эпоху безусловнаго варварства, звѣрства и невѣжества. "Нарисуйте -- говоритъ Вольтеръ -- пустыню, въ которой волки, тигры и лисицы терзаютъ разрозненныя и робкія стада, и это будетъ картина Европы впродолженіе столькихъ вѣковъ." Кондорсе выражался о средневѣковой эпохѣ не менѣе рѣзко: "Европа -- говорилъ онъ -- поставленная въ тиски между духовной тиранніей и военнымъ деспотизмомъ, въ крови и слезахъ ожидаетъ минуты, когда новые свѣточи возродятъ ее къ свободѣ, человѣчности и добродѣтелямъ." Гдѣ источникъ этого воззрѣнія?-- ужь никакъ не въ исторической наукѣ. Такой взглядъ на средневѣковую эпоху былъ обусловленъ движеніемъ философіи, направленіемъ общественнаго мнѣнія, требованіями общественной жизни, наконецъ, самимъ XVIII вѣкомъ, но никакъ не самой исторической наукой. Философы XVIII вѣка ратовали противъ авторитетовъ, а эти авторитеты созданы средневѣковыми народами; они ратовали противъ существующаго порядка, а этотъ существующій порядокъ былъ завѣщанъ средними вѣками; какъ же должны были они смотрѣть на средневѣковую эпоху? Отвѣтъ самъ собою вытекаетъ изъ вопроса. Въ XIX вѣкѣ настаетъ иной порядокъ вещей. Революція разрушительнымъ ураганомъ пронеслась по Европѣ и покрыла ее развалинами. Авторитеты были сломаны, политическая логика опрокинута , ходячія идеи опошлились; настала реакція, обнаружилось стремленіе уйдти отъ современнаго хаотическаго броженія всѣхъ общественныхъ стихій въ глубину прошедшаго, того прошедшаго , когда надъ міромъ свѣтило солнце въ лицѣ папы и мѣсяцъ въ лицѣ императора, когда слабая голова находила подпорки въ авторитетахъ, когда жилось, повидимому, такъ легко, потому что не надо было ни мыслить, ни томиться въ мучительномъ сомнѣніи. Явился романтизмъ съ его туманною далью, съ его стремленіемъ къ чему-то неизвѣданному, съ его пестрою, причудливой фантасмагоріей. Средневѣковая эпоха облеклась въ радужныя краски; ее одну признали законнымъ источникомъ вдохновенія... Опять спросимъ мы: принимала ли хотя какое нибудь участіе въ этомъ переворотѣ сама историческая наука?
   Но не одна рыцарская вѣрность своему знамени, не одни извнѣ наложенные путы стѣсняютъ свободное движеніе исторической мысли.
   И въ прошедшей, и въ современной жизни народовъ, есть много трудныхъ проблеммъ, съ которыми не въ силахъ совладать историческая наука. Не говоря уже о томъ, что къ историку можно отнестись съ чисто-казуистическими вопросами, напримѣръ съ слѣдующимъ: какъ должно смотрѣть на Магомета -- порицать ли его за то, что онъ внесъ въ міръ смерть, фанатизмъ и разрушеніе, или оправдывать его за то, что онъ вызвалъ цѣлые народы къ исторической жизни?-- не говоря уже о подобныхъ вопросахъ, какъ неимѣющихъ серьёзнаго значенія, историкъ найдетъ въ своей наукѣ много неразрѣшимыхъ проблеммъ, много гордіевыхъ узловъ, передъ которыми онъ вынужденъ будетъ смиренно опустить руки и сознаться въ своемъ безсиліи. Кто разберетъ паутину, которою покрыла физіологія древнѣйшій періодъ до-исторической жизни? Кто отвѣтитъ намъ на мучительный вопросъ: почему одни народы какъ будто отъ колыбели призваны къ политическому бытію и цивилизаціи, между тѣмъ, какъ подъ роскошнымъ солнцемъ Востока и Юга цѣлыя расы впродолженіе тысячелѣтій томятся, по выраженію Грановскаго, подъ гнётомъ историческаго безсилія? Кто рѣшитъ вопросъ объ исчезновеніи народностей, богато-одаренныхъ задатками первобытной цивилизаціи -- напримѣръ, народности кельтической? Кто разъяснитъ вопросъ о политической и нравственной смерти народовъ -- той смерти, какою умерли греки и римляне? Или навсегда останутся въ исторіи страницы страстнаго, но ничего не поясняющаго, лиризма? А между тѣмъ, съ каждымъ годомъ поднимаются новые вопросы, которые задѣваютъ колесо науки въ своемъ вѣчномъ вращеніи, и со всѣхъ сторонъ обступаютъ историка... Тутъ открываютъ слѣды племенъ, пятнадцать тысячъ лѣтъ тому назадъ исчезнувшихъ съ лица земли и незамѣченныхъ исторіей; тамъ, изъ-подъ песчаныхъ слоевъ, нанесенныхъ вѣками, выступаютъ памятники давно погибшей цивилизаціи; тамъ создаются новыя науки -- физіологія общества и народо-психологія, молодые отпрыски исторіи. Какъ отнестись къ этимъ новымъ явленіямъ, гдѣ взять силы, чтобъ разработать ихъ и усвоить наукѣ?
   Прежде, чѣмъ обратиться къ рѣшенію этого вопроса, подведемъ итогъ всему сказанному выше. Мы обозрѣли въ краткомъ очеркѣ современное состояніе исторической науки, или, говоря точнѣе, указали на явленія, вносящія разъединеніе и сбивчивость въ область историческаго изслѣдованія и на причины, недопускающія исторію сформулироваться въ строго-научный организмъ, подобный организму такъ называемыхъ точныхъ наукъ. Мы-видѣли, что отсутствіе единства, подмѣченное нами въ исторической наукѣ, въ значительной степени обязано своимъ существованіемъ тому обстоятельству, что въ область исторіи вошло много чуждыхъ, постороннихъ элементовъ, занесенныхъ изъ другихъ отраслей человѣческихъ знаній; мы указали на родившіяся вслѣдствіе этого противорѣчія во взглядахъ и вѣрованіяхъ, исповѣдуемыхъ представителями различныхъ историческихъ школъ; мы намекнули, наконецъ, на существованіе нѣкоторыхъ важныхъ историческихъ и антропологическихъ проблеммъ, удовлетворительное рѣшеніе которыхъ мы признали невозможнымъ при нынѣшнемъ состояніи исторической науки. Всѣ наши указанія сводятся къ одному: въ исторіи замѣчается отсутствіе строгаго философскаго метода и опредѣленности въ границахъ ея области, то-есть твердо обозначенныхъ размѣровъ ея содержанія. Устранить этотъ существенный недостатокъ можно двумя путями: или провести чрезъ всѣ событія исторической жизни одну руководящую, освѣщающую идею -- идею до того абсолютную, истинную, непреложную, чтобъ она исключала всякую возможность существованія другой подобной идеи, или найдти какой нибудь тоже абсолютный критеріумъ, который моя;по было бы прикидывать ко всѣмъ явленіямъ исторической жизни и, опираясь на немъ, какъ на чемъ-то неизмѣнномъ, вѣчномъ, оцѣнивать все преходящее, случайное, нормальное и анормальное. Въ своемъ отзывѣ о книгѣ Бойля мы должны будемъ сказать нѣсколько словъ объ этомъ абсолютномъ критеріумѣ, отъискать который старается англійскій историкъ; теперь же, намѣреваясь обозрѣть систему Лорана, мы считаемъ нужнымъ разсмотрѣть сначала, какимъ образомъ пытались до него освѣтить массу историческихъ фактовъ извѣстной идеей, или, говоря проще, объединить и систематизировать эти факты. Повторимъ съ этою цѣлью "то, что сказали мы немного выше. Наблюдая рядъ общественныхъ явленій, составляющихъ содержаніе исторической науки, мы замѣчаемъ въ нихъ извѣстнаго рода послѣдовательность, узнаемъ въ нихъ присутствіе извѣстныхъ соціальныхъ и историческихъ законовъ, уклоненіе отъ которыхъ болѣзненно отзывается въ народномъ организмѣ -- однимъ словомъ, замѣчаемъ нѣчто, управляющее тѣми явленіями, изъ послѣдовательнаго ряда которыхъ слагается жизнь человѣчества. Отъ того, какимъ образомъ взглянемъ мы на это нѣчто, зависитъ характеръ той самой идеи, которую мы кладемъ краеугольнымъ камнемъ нашей исторической концепціи. Если мы дадимъ этому нѣчто сверхъестественную сущность, если мы поставимъ его внѣ исторической сцены, внѣ міровыхъ законовъ, тогда всѣ явленія народной жизни получатъ самое простое и, говоря въ научномъ смыслѣ, самое дѣтское объясненіе. Извѣстно, что существуетъ экономическая школа, выводящая всѣ законы промышленной дѣятельности изъ афоризмовъ въ родѣ слѣдующихъ: "на человѣчествѣ лежитъ проклятіе труда"; "провидѣніе опредѣлило бѣдному работать на богатаго", и такъ далѣе. Такъ точно существуютъ историки, объясняющіе всѣ историческія явленія непосредственно волею небесъ. Въ древнемъ мірѣ, этотъ теологическій методъ былъ въ большомъ ходу, и его нельзя объяснить однимъ благочестіемъ или наклонностью къ суевѣрію; фактъ предопредѣленія, идея проклятія или избранія, до того сжились съ понятіями древняго человѣка, до того были ему понутру, что онъ безразлично вносилъ ихъ и въ религіозныя вѣрованія, и въ научныя убѣжденія, и въ художественные инстинкты. Софоклъ построилъ на идеѣ проклятія свои лучшія трагедіи; евреи искали объясненія чудесныхъ судебъ своихъ въ фактѣ избранія; они же, вмѣстѣ съ греками и римлянами, видѣли во всѣхъ покоренныхъ ими народахъ проклятое племя; сказаніе о Хамѣ, сынѣ Ноевомъ, обрекаетъ проклятію цѣлую расу, цѣлую вѣтвь человѣчества. Изъ этихъ-то представленій выработалась теологическая концепція всемірной исторіи, которая, начавшись грандіозной эпопеей библейскаго міросозерцанія, впослѣдствіи дошла до узко-католической доктрины Боссюэта.
   Понятно, само собою, что подобная концепція не могла удержаться въ наукѣ послѣ того, какъ исчезли или ослабѣли элементы, служившіе ей источникомъ; она не могла удержаться и потому, что принципъ, на который она опирается, парализируетъ науку, отрицая критику и изслѣдованіе. Теологическій методъ исключаетъ участіе мысли въ научной дѣятельности, и потому онъ долженъ былъ пасть вслѣдъ за тѣмъ, какъ критическая мысль пріобрѣла господство въ умственной сферѣ. Міросозерцаніе древняго человѣка потеряло свой авторитетъ, и на мѣстѣ его явилось нѣсколько новыхъ концепцій, родственныхъ съ нимъ но происхожденію и идеѣ, но уже съ большими уступками духу времени и прогрессу науки. Явились фатализмъ и оптимизмъ, которые, во взаимномъ соединеніи, въ свою очередь произвели новую систему, такъ называемый провиденціализмъ. Творецъ этой системы -- Лоранъ, къ которому мы теперь и приступимъ.
   Первые три тома "Этюдовъ" Лорана, появившіеся двѣнадцать лѣтъ тому назадъ (подъ заглавіемъ: Histoire du droit des gens et des relations internationales), произвели громадное впечатлѣніе на весь читающій міръ..То была эпоха страшнаго упадка всѣхъ нравственныхъ силъ западнаго общества, деморализованнаго неудачнымъ исходомъ переворотовъ 1848 года -- эпоха, когда лучшіе, проницательнѣйшіе умы Европы пришли къ полному разочарованію въ своихъ собственныхъ силахъ, когда въ литературѣ и въ жизни воцарился мертвенный застой, когда была поколеблена вѣра въ прогресъ -- тотъ самый прогресъ, о которомъ такъ недавно и съ такимъ блестящимъ успѣхомъ училъ Гегель... Отовсюду слышны были малодушныя, тоскливыя жалобы безвыходнаго отчаянія, сѣтованія о томъ, что человѣчество неспособно осуществить свои завѣтныя мечтанія, что оно недостойно той свободы, къ которой такъ долго и такъ упорно стремится впродолженіе тысячелѣтій... И вотъ, въ эту эпоху всеобщей деморализаціи, является человѣкъ, который, самъ пострадавъ въ революціонномъ кризисѣ, съ улыбкой примиренія смотритъ на прошедшее и говоритъ людямъ 48-го года: "Не тревожьтесь! Все, что потеряли вы въ эту эпоху, воздастся вамъ сторицею. Минуетъ буря, тучи разсѣятся, выглянетъ солнце, и повсюду заблещетъ новая жизнь, болѣе свѣтлая, болѣе радостная, чѣмъ та, о которой вы сожалѣете. Настанутъ счастливые дни, когда люди соединятся въ одно великое семейство, когда не будетъ ни войнъ, ни раздоровъ, ни вражды, ни зависти, когда въ мірѣ будетъ царствовать истина, любовь и свобода. Не смущайтесь о превратностяхъ человѣческаго счастья; знайте, что дѣлами людскими управляетъ провидѣніе, и помните, что золотой вѣкъ не позади насъ, а впереди".
   Появленіе четвертаго тома сочиненія Лорана, послѣдовавшее черезъ значительный промежутокъ времени послѣ выхода трехъ первыхъ томовъ (и уже подъ измѣненнымъ заглавіемъ: Études sur l'histoire de l'humanité), произвело еще болѣе шуму въ Бельгіи. Въ этомъ четвертомъ томѣ (le Christianisme), содержаніе котораго составляетъ историко-богословскій трактатъ о христіанствѣ, авторъ принялъ, какъ нѣчто доказанное и абсолютное, результаты, выработанные тюбингенской исторической школой (Бауръ и Штраусъ), и тѣмъ естественно возстановилъ противъ себячклерщшлыіую партію, въ то время очень сильную въ Бельгіи. "Появленіе четвертаго тома моихъ "Этюдовъ" -- говоритъ Лоранъ въ предисловіи къ пятому тому -- подняло важный вопросъ о правѣ профессоровъ печатать свои труды религіознаго содержанія. Гентскій еннскопъ потребовалъ моей отставки, а министръ внутреннихъ дѣлъ нѣсколько разъ объявлялъ во время пренія объ адресѣ 1856 года, что еслибъ моя книга явилась послѣ его октябрьскаго циркуляра, то онъ принялъ бы противъ меня строгія мѣры. Въ виду этихъ угрозъ, я счелъ нужнымъ поспѣшить изданіемъ пятаго тома, не изъ удальства, а для поддержанія своего права; и если онъ является уже послѣ паденія католическаго министерства, то это произошло по причинамъ, независѣвшимъ отъ моей воли. Читатели едва ли повѣрятъ -- продолжаетъ Лоранъ -- что я лишь съ большимъ я трудомъ могъ найдти въ Гентѣ, второмъ городѣ королевства, типографію, которая взялась бы напечатать этотъ томъ; они съ трудомъ повѣрятъ, что я не нашелъ книгопродавца, который осмѣлился бы выставить на немъ свое имя" (и дѣйствительно, на пятомъ томѣ "Этюдовъ" Лорана, тамъ, гдѣ обыкновенно обозначается имя книгопродавца-издателя, выставлено: Gand, chez l'auteur).
   Послушаемъ теперь, какъ самъ авторъ объясняетъ причины, побудившія его приняться за "Исторію человѣчества", и идею, съ которой приступилъ онъ къ этому труду.
   "Авторъ этой книги -- говоритъ Лоранъ въ предисловіи къ первому тому "Этюдовъ" -- впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ юридически не имѣлъ отечества. Но ему не надо было долгихъ размышленій, чтобъ убѣдиться, что человѣкъ не можетъ быть чужестранцемъ на землѣ, на которой поселилъ его Богъ. Это противорѣчіе между нравомъ и фактомъ навело его мысль на прошедшія и будущія судьбы человѣчества. Почему жители одной страны -- чужеземцы въ другой? Почему міръ раздѣленъ на враждебныя національности? Почему тѣ, которыхъ природа родила братьями, становятся врагами, какъ скоро какой нибудь рубежъ раздѣляетъ ихъ? Не наступитъ ли время, когда родъ человѣческій составитъ одно великое семейство? Моя книга служитъ отвѣтомъ на эти вопросы.
   "Исторія имѣетъ свои законы, какъ и разумъ, какъ и природа физическая. Эта истина, неизвѣстная древнимъ, есть одно изъ драгоцѣннѣйшихъ открытіи, новой философіи. Народы идутъ къ предопредѣленной участи, по закону прогреса. Есть принципъ, управляющій всѣмъ мірозданіемъ -- единство въ разнообразіи, гармонія; начинаютъ предвидѣть возможность примѣненія этого закона къ человѣческому роду. Люди суть члены великаго тѣла, человѣчества. Человѣчество имѣетъ свое назначеніе, которое должно быть одно и то же для всѣхъ разумныхъ существъ. Такъ-какъ цѣль его -- единство, солидарность, то и человѣческое общество должно прійдти къ организаціи единой, солидарной, которая позволила бы ему выполнить свое назначеніе. Но въ человѣчествѣ есть также элементъ разнородности -- націи. Націи не суть произвольный и измѣнчивый продуктъ обстоятельствъ времени и мѣста; онѣ имѣютъ свой источникъ въ Богѣ (?), какъ и индивидуумы; каждая изъ нихъ имѣетъ свою роль въ задачѣ, выпавшей на долю рода человѣческаго. Первоначально, народы организуются въ духѣ исключительности, сосредоточиваясь въ самихъ себѣ, чтобъ развиться съ большею энергіею; изолированность или воина служатъ въ теченіе столѣтій закономъ ихъ существованія. Процесъ формаціи народовъ еще неконченъ; когда они (то-есть народы) окончательно сложатся, враждебныя отношенія между ними уступятъ мѣсто гармоніи; національности не исчезнутъ, а устроятся мирнымъ образомъ.
   "Доказать изъ исторіи, что человѣчество шествуетъ къ миру и союзности (association) -- составляетъ задачу нашихъ изслѣдованій. Когда мы покажемъ, что отъ возникновенія первыхъ обществъ до нашихъ дней существуетъ постоянный прогресъ къ единству, что враждебные элементы все слабѣютъ, между тѣмъ, какъ мирные все возрастаютъ съ неодолимою силою, тогда кто усомнится, что предназначеніе рода человѣческаго -- мирная ассоціація?" (T. I. Préface, р. V-VI).
   Такъ-какъ въ этихъ словахъ заключается объясненіе той идеи, которую Лоранъ положилъ краеугольнымъ камнемъ своей исторической концепціи, то, чтобъ не прерывать логической связи нашего очерка, мы дополнимъ этотъ небольшой отрывокъ указаніями на болѣе частныя воззрѣнія автора, и разсмотримъ заразъ полученное такимъ образомъ полное изложеніе системы провиденціализма. Мы постараемся говорить словами самого автора, выбирая изъ его ученія преимущественно тѣ пункты, которые выражены имъ съ особенною опредѣлительностью.
   Поставивъ исходною точкою своей системы участіе промысла въ судьбахъ человѣчества, Лоранъ говоритъ: "Провидѣніе опредѣлило каждой націи, каждой исторической личности, каждому вліятельному событію, извѣстную роль, извѣстную провиденціальную миссію. Въ частностяхъ, эти роли или эти предназначенія различны; но всѣ они имѣютъ одну конечную цѣль -- привести родъ человѣческій къ единству, къ мирной ассоціаціи. Такъ-какъ цѣль, достигнуть которой предопредѣлено человѣчеству, намѣчена впереди, въ далекомъ будущемъ, то изъ этого слѣдуетъ, что исторія ведетъ отъ худшаго къ лучшему, отъ разрозненности къ единству, отъ вражды къ миру, отъ рабства къ свободѣ. Такимъ образомъ, исторія воплощаетъ въ себѣ идею прогреса, непрерывнаго поступанія впередъ, которое исключаетъ всякую непослѣдовательность, всякіе скачки и перерывы. Все, что ни совершается въ мірѣ, совершается по волѣ провидѣнія и имѣетъ свое, или тайное, или видимое, но строго и непреложно опредѣленное назначеніе; ни человѣкъ, ни нація не могутъ отречься отъ выпавшей на ихъ долю задачи, потому что эта задача предназначается божественнымъ промысломъ. Если мы встрѣчаемъ иногда въ исторіи уклоненія отъ такъ называемой "провиденціальной миссіи"; если мы подмѣчаемъ въ нѣкоторыхъ явленіяхъ исторической жизни народовъ болѣзненную дисгармонію съ стройнымъ міровымъ порядкомъ, то эти уклоненія, эта дисгармонія только видимыя; въ сущности же, ничто въ мірѣ ни на волосъ не отступаетъ отъ пути, предназначеннаго промысломъ. Абсолютнаго зла не существуетъ; зло есть только временное, случайное качество какого-либо историческаго явленія; въ результатахъ же своихъ, оно неизбѣжно приводитъ къ абсолютному благу. Такимъ образомъ, все человѣчество шествуетъ, подъ знаменемъ прогреса, къ уготованной ему участи -- свободѣ, братству и единству. Каждое историческое явленіе, какъ бы ни казалось оно нелогичнымъ, ненормальнымъ, какъ бы ни нарушало оно, повидимому, строгости исторической эпопеи, въ дѣйствительности есть не что иное, какъ необходимое звѣно въ сложной цѣпи событій. Переходъ отъ одного явленія къ другому незамѣтенъ; во всемъ царствуетъ порядокъ, система и послѣдовательность".
   Такова, въ краткомъ очеркѣ, система провиденціализма, предложенная Лораномъ. Поверхностнаго взгляда на нее вполнѣ достаточно, чтобъ убѣдиться, что она обязана своимъ существованіемъ двумъ другимъ системамъ, о которыхъ мы упомянули выше -- фаталистической и оптимистической. Предопредѣленность каждаго историческаго явленія и неизмѣнный прогресъ въ послѣдовательномъ ряду ихъ -- вотъ два главные пункта, служащіе исходными точками ученія Лорана; всѣ остальные догматы его не имѣютъ самостоятельнаго значенія и, очевидно, являются только изъ потребности быть консеквентнымъ въ своихъ выводахъ. Если Лоранъ однажды принялъ, что все дѣлается по волѣ провидѣнія, и дѣлается къ лучшему, то само собою разумѣется, что онъ долженъ былъ принять также и догматы объ отсутствіи абсолютнаго зла въ исторіи, о порядкѣ и послѣдовательности историческихъ явленій, о несостоятельности всѣхъ попытокъ измѣнить предопредѣленную свыше судьбу человѣчества (или, какъ выражались фаталисты сороковыхъ годовъ, поворотитъ разумный ходъ исторіи), и такъ далѣе. Но нельзя незамѣтить, что Лоранъ, гоняясь за видимой консеквентностью своей философіи, внесъ въ нее одно непримиримое противорѣчіе, парализующее его систему въ самомъ ея источникѣ. Противорѣчіе это заключается въ слѣдующемъ: авторъ принимаетъ безусловно, что все въ мірѣ совершается по волѣ провидѣнія, что человѣкъ (ergo) несвободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ, и въ то же время неоднократно говоритъ, что онъ пишетъ философію исторіи. Какимъ же образомъ согласить это? Вѣдь философія можетъ имѣть дѣло только съ тѣмъ, что доступно человѣческому анализу, что живетъ самостоятельною органическою жизнью, а не съ простымъ механизмомъ, служащимъ слѣпымъ орудіемъ въ рукахъ силы, стоящей внѣ данной сферы наблюденія. Какимъ образомъ можетъ Лоранъ анализировать историческія явленія, доискиваться въ нихъ внутренняго содержанія, изслѣдовать ихъ причины, свойства, результаты, когда онъ знаетъ, что всѣ они суть продуктъ воли существа, имѣющаго свое личное, отдѣльное бытіе? Поступая такимъ образомъ, онъ, очевидно, пишетъ трактатъ не объ исторіи, а о провидѣніи; онъ изслѣдуетъ не судьбы человѣчества, а волю и намѣренія промысла. Правда, эта воля и эти намѣренія выражаются въ историческихъ явленіяхъ, но, вѣдь, въ такомъ случаѣ, сами эти явленія не имѣютъ самостоятельнаго значенія,-- и изученіе ихъ можетъ пригодиться только на то, чтобъ ближе ознакомиться съ сущностью провидѣнія. Въ такомъ случаѣ, исторія перестаетъ быть независимой наукой и нисходитъ на степень вспомогательной отрасли богословія, то-есть на ту степень, на какой она стояла въ понятіяхъ: писателей древности. Лоранъ самъ сознаетъ существованіе этой бреши въ его системѣ, сознаетъ необходимость наполнить ее чѣмъ нибудь, и вноситъ въ свою книгу одинъ замѣчательный параграфъ, въ которомъ старается примирить ученіе о промыслѣ съ ученіемъ о свободной волѣ человѣка. Мы приведемъ здѣсь это мѣсто, потому что оно лучше всего можетъ показать, до какой степени самъ авторъ не въ силахъ освободиться отъ опутавшихъ его противорѣчій.
   "Древніе -- говоритъ Лоранъ -- смотрѣли на величіе и паденіе царствъ, какъ на дѣло рока; самые боги ихъ были подчинены неумолимой судьбѣ; какъ же могли они признать свободу въ развитіи человѣческихъ обществъ? Христіанство ввело въ исторію провидѣніе; но догматъ о вмѣшательствѣ Бога въ судьбы народовъ не рѣшаетъ еще грозной проблеммы которую древность, приписывавшая все роковому, слѣпому закону, признала неразрѣшимою. Если Богъ управляетъ ходомъ дѣлъ человѣческихъ, что должно статься съ свободою, съ нравственною отвѣтственностію? Божественная воля не опредѣляетъ ли непреложно событія? и если все совершающееся необходимо, неизбѣжно, то каково же въ такомъ случаѣ назначеніе человѣчества?
   "Народы управляются тѣми же законами, какъ и индивидуумы; разсматриваемая философіей исторіи проблемма о примиреніи догмата о промыслѣ съ свободною дѣятельностью народовъ есть только королларій богословской проблеммы о свободѣ и благодати. Человѣкъ свободенъ, но нѣтъ ли какого нибудь отношенія между нимъ и его Творцомъ? и какова сущность этого отношенія? Непрерывное дѣйствіе Бога на человѣка, называемое благодатью, не уничтожаетъ ли свободы? Эти высокіе вопросы занимали всю жизнь одного изъ величайшихъ мыслителей христіанства. Мы изложили въ своемъ мѣстѣ доктрину св. Августна: онъ признаетъ свободу, но у него она поглощается божественною волею. Церковь не высказалась о примиреніи свободы съ благодатью, но ея догматы клонятся къ тому, чтобъ возвысить дѣятельность Бога въ ущербъ, дѣятельности человѣка. Точно такъ же и философія исторіи, задуманная съ христіанской точки зрѣнія, уничтожаетъ свободу народовъ предъ всемогуществомъ божественнаго вмѣшательства: въ Всемірной Исторіи Боссюэта человѣческая свобода играетъ еще меньшую роль, чѣмъ въ системѣ св. Августина. Боссюэтъ превосходно изображаетъ роль провидѣнія въ исторіи, но восторгаясь мыслью о всемогуществѣ божіемъ, онъ забываетъ человѣка, или, говоря вѣрнѣе, не забываетъ, а хочетъ его унизить, уничтожить: Богъ дѣлаетъ все, человѣкъ же всегда служитъ лишь орудіемъ его непроницаемыхъ намѣреній. Какимъ образомъ этотъ могущественный геній (sic) могъ въ такой мѣрѣ не признать одного изъ самыхъ существенныхъ элементовъ человѣческой природы, свободы? Предназначеніе каждой отдѣльной личности, такъ же какъ и цѣлыхъ народовъ есть прогресъ человѣчества, а свобода есть первое условіе для развитія человѣческихъ способностей. Человѣкъ и народы должны быть убѣждены, что ими не владѣетъ никакая роковая сила, что они сами устраиваютъ свою участь, что отъ нихъ зависитъ ее улучшить и прогресивно идти къ цѣли своего назначенія.
   "Но безусловна ли свобода народовъ? Человѣкъ, съ самаго своего рожденія, подчиняется силѣ внѣшнихъ обстоятельствъ, которыя ограничиваютъ его свободу, опредѣляя болѣе или менѣе его вѣрованія, чувствованія и идеи. Справедливое въ отношеніи личностей, справедливо и въ отношеніи народовъ. Монтескьё, а за нимъ Гердеръ, уяснили вліяніе климата и вѣхъ физическихъ причинъ на народный характеръ, формы правленія, религію и просвѣщеніе. По мнѣнію нѣмецкаго философа, роль человѣка и народовъ опредѣляется ихъ организаціею и организаціею міра внѣшняго; но онъ не отрицаетъ Бога, потому что провидѣніе начертало отъ самаго начала міра судьбы рода человѣческаго и поставила каждую личность, каждый народъ на то мѣсто и въ ту эпоху, гдѣ они должны выполнить свое назначеніе. "Мы непремѣнно то, чѣмъ мы можемъ быть, принимая во вниманіе время, мѣсто и обстоятельства, среди которыхъ мы живемъ." Вліяніе природы на человѣка и народы неопровержимо, но историческую систему, основанную исключительно на этомъ фактѣ, но справедливости обвиняютъ въ фатализмѣ: если природа управляетъ человѣкомъ и народами, если она опредѣляетъ путь, которому они должны слѣдовать въ теченіе вѣковъ, въ такомъ случаѣ свобода не существуетъ.
   "Мы думаемъ, что человѣкъ сохраняетъ свою свободу и передъ лицомъ природы. То, что кажется наиболѣе роковымъ въ его развитіи, обстоятельства, въ которыя ставитъ его Богъ при самомъ его рожденіи, есть также результатъ его свободы; потому что эта власть, которую имѣетъ надъ нимъ окружающая среда, эти условія, при которыхъ онъ вступаетъ въ свѣтъ, суть также слѣдствія того употребленія, какое сдѣлалъ онъ изъ своей свободы въ предшествовавшей жизни. Эти причины могутъ имѣть вліяніе лишь на его личное свободное развитіе; но будущее его зависитъ отъ него; онъ самъ создаетъ свою судьбу. Провидѣніе помогаетъ человѣку и народамъ въ этомъ тяжеломъ трудѣ; человѣкъ находится въ союзѣ съ Богомъ не только въ минуту созданія, но и впродолженіе всего своего безконечнаго существованія. Непрерывное дѣйствіе Бога на человѣка -- благодать; непрерывное дѣйствіе его на человѣчество -- промыслъ (gouvernement providentiel). Помощь божія никогда не оставляетъ человѣка, даже виновнаго. Судьбы народовъ находятся также въ рукѣ божіей, и человѣчество погибло бы, еслибъ Богъ хотя на минуту отъ него отвратился. У отдѣльной личности, вмѣшательство провидѣнія обнаруживается въ тайникахъ ея совѣсти; у народовъ, оно видно въ исторіи. Особенно въ великихъ переворотахъ, измѣняющихъ судьбы человѣческаго рода, божественное вліяніе обнаруживается во всей своей силѣ, спасая возобновляя міръ. Таково, напримѣръ, было вторженіе варваровъ: и христіане, и философы увидѣли перстъ божій въ этомъ нашествіи" (Т. V, р. 4--7).
   Что сказать объ этомъ длинномъ разсужденіи? Что такое этотъ поворотъ съ философіи исторіи на доктрину св. Августина, и съ доктрины Августина на вліяніе природы? Понятно каждому, что здѣсь дѣло вовсе не въ вліяніи климатическихъ и другихъ условій, а въ философской формулѣ, въ которой авторъ долженъ былъ выразить перспективу своей исторической концепціи. Но эта концепція страдаетъ нестройностію, и авторъ, желая чѣмъ нибудь замаскировать ея несостоятельность, нашелъ средство сложить вину на теологію, говоря: проблемма объ отношеніи промысла къ независимой дѣятельности человѣка есть не что иное, какъ проблемма св. Августина о благодати и свободной волѣ; а такъ-какъ эта послѣдняя проблемма неразрѣшима, то и о первой отъ меня нельзя требовать категорическаго отвѣта. Силлогизмъ, какъ видите, совершенно правильный, по онъ очень мало подвигаетъ впередъ вопросъ, такъ робко поднятый Лораномъ.
   Вотъ все, что мы находимъ нужнымъ сказать о той абсолютной идеѣ, которую положилъ Лоранъ въ основаніе своей "Исторіи человѣчества". Посмотримъ теперь, какимъ образомъ провелъ онъ ее въ обозрѣніи главныхъ эпохъ исторической жизни народовъ, какимъ образомъ нанизалъ онъ на нее историческіе факты и данныя, однимъ словомъ, какимъ образомъ построилъ онъ свою систему.
   Въ предисловіи къ первому тому своихъ "Этюдовъ", авторъ въ слѣдующихъ краткихъ словахъ обозрѣваетъ идею всемірной исторіи, и вмѣстѣ планъ своего сочиненія:
   "Теократическія государства первыя появляются на исторической сценѣ. Индія, Египетъ, Іудея живутъ, повидимому, изолированно, но эта изолированность не мѣшаетъ общенію догматовъ, доктринъ. Расы воинственныя призваны смѣшивать народы, создавать національности и подготовлять ихъ будущую ассоціацію. Ассиріане и персы основываютъ необъятныя, но быстро преходящія царства; когда они хотятъ перейдти за предѣлы Азіи, западный геній останавливаетъ ихъ и заступаетъ ихъ мѣсто. Финикіане первые принимаются за торговлю, назначеніе которой -- соединять народы. Греки среди человѣчества -- народъ-зачинатель (peuple initiateur); они цивилизуютъ своихъ побѣдителей; слѣдомъ за легіонами, эллинская культура овладѣваетъ міромъ; она и теперь господствуетъ надъ умами. Всемірная монархія римлянъ не есть та форма, въ которой должно осуществиться единство; владычество римлянъ есть только трудъ приготовительный; приговоръ надъ нимъ произнесенъ явленіемъ христіанства.
   "Рабство подточило древность. Истощенный физически и нравственно, міръ принимаетъ новую жизнь со вторженіемъ варваровъ и христіанствомъ. Единство существуетъ въ зародышѣ въ христіанскомъ догматѣ, но одна религія не въ силахъ осуществить его въ гражданскомъ мірѣ. Идея всемірной монархіи пережила паденіе Рима: о-бокъ съ папствомъ возвышается имперія. Одинъ Богъ, одинъ папа, одинъ императоръ -- вотъ высшее выраженіе единства, понятаго христіанскимъ обществомъ.
   "Но единство среднихъ вѣковъ есть только видимое: правительственная власть раздроблена до безконечности: связей феодализма недостаточно для соединеній этихъ враждебныхъ элементовъ. Отдѣльныя государства освобождаются изъ-подъ власти имперіи; раздѣленіе обнаруживается даже въ нѣдрахъ самаго христіанства. Но въ этой анархіи скрывается приготовительный трудъ будущаго единства -- образованіе (formation) національностей.
   "Философія подготовляетъ революцію, которая обѣщаетъ миръ и открываетъ новую эру. Утописты, вдохновленные этимъ смѣлымъ порывомъ, возвѣщаютъ ассоціацію народовъ. Эта утопія есть идеалъ который осуществится медленнымъ, но постояннымъ прогресомъ столѣтій" (T. I. Préface, р. VI -- VII).
   Изъ этого небольшаго отрывка читатели могутъ видѣть, какъ консеквентенъ Лоранъ въ своей исторической систематикѣ, и какъ легко достается ему эта консеквентность. Въ самомъ дѣлѣ: положивъ въ основаніе своей системы два тезиса -- о вмѣшательствѣ провидѣнія въ судьбы человѣчества и о непрерывномъ прогрессѣ, и обозначивъ, сверхъ того, конечную цѣль, къ которой стремится человѣчество, автора, уже безъ всякаго труда можетъ добывать изъ этихъ основныхъ положеній матеріалъ для невыходящей изъ границъ консеквентности оцѣнки каждой исторической эпохой и каждаго историческаго дѣятеля. Какъ доктринёръ, онъ не стѣсняется несостоятельностію фактической части своего труда (въ особенности, эта несостоятельность видна въ трехъ первыхъ томахъ, посвященныхъ исторіи древняго міра); ему надо только провести, во что бы то ни стало, свою идею, свое profession de foi, и онъ дѣйствительно проводитъ его съ блистательною послѣдовательностію. Ни разу, въ восьми объемистыхъ томахъ своего произведенія, не отступаетъ онъ ни на шагъ отъ высказанной однажды идеи; всѣ событія, всѣ дѣятели исторической сцены оцѣниваются имъ но однажды принятому, предвзятому критеріуму. Вѣрный своей основной идеѣ, онъ не видитъ скачковъ и перерывовъ въ исторіи; для него не существуетъ въ ней ничего абсолютно новаго; все есть слѣдствіе предъидущаго и все, въ свою очередь, подготовляетъ будущее. Въ широко-развитой, разносторонней цивилизаціи древняго міра, Лоранъ не видитъ ничего, что могло бы имѣть самостоятельное значеніе: вся древность, по его мнѣнію, есть только подготовленіе человѣчества къ принятію христіанства. Христіанство также, по мнѣнію бельгійскаго историка, не есть что-либо абсолютное, конечное: оно только подготовляетъ философію -- не нынѣшнюю, а какую-то будущую, которая явится современемъ, а покамѣстъ находится въ состояніи проблемматическомъ. Эта загадочная философія тоже не имѣетъ въ себѣ ничего самостоятельнаго, безотносительнаго; она явится только за тѣмъ, чтобъ проложить дорогу къ осуществленію завѣтнаго идеала, въ достиженіи котораго заключается, по мнѣнію автора, назначеніе человѣческаго рода -- идеала единства, мира, свободы и союзности. Вотъ этотъ-то отдаленный идеалъ и представляетъ абсолютное въ исторіи, потому что онъ имѣетъ уже не историческое, а дѣйствительное, вѣчное значеніе.
   Впрочемъ, признавая за каждою данною эпохою только относительное, временное значеніе, проводя чрезъ всѣ фазы исторической жизни человѣчества идею непрерывнаго, неотразимаго прогреса, Лоранъ не отказывается отъ историческихъ аналогій (хотя самое слово аналогія, разъ допущенное въ систему провиденціализма, уничтожаетъ ее въ самомъ источникѣ) и любитъ иногда провести параллель между различными эпохами всемірной исторіи. "Нѣсколько разъ уже -- говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ -- замѣчали сходство между нашей эпохой и римскимъ обществомъ временъ имперіи. Отсутствіе религіи, господствующей надъ сердцами и, вслѣдствіе этого, распаденіе соціальныхъ связей; личность знаетъ только себя, свои страсти, свое благополучіе, а это благополучіе состоитъ лишь въ удовлетвореніи физическихъ аппетитовъ. Римское общество забывало жизнь среди удовольствій; чтобъ предаваться имъ безъ помѣхи, оно отказалось, отъ своихъ правъ и вручило ихъ кесарямъ. Имперію не возмущали болѣе волненія свободы; миръ и тишина царствовали въ ней. Миръ зловѣщій! тишина болѣе смертоносная, чѣмъ междоусобныя войны. Ища только удовольствій подъ покойною опекою деспотизма, народы такъ унизились, такъ развратились, что въ нихъ не осталось уже ни одного жизненнаго элемента. Девятнадцатый вѣкъ не узнаётъ ли свой образъ въ этой картинѣ?" (T. V, р. 11)
   Нѣтъ, не узнаётъ, и не можетъ узнавать. Всякая аналогія между современнымъ, обществомъ и римскимъ временъ имперіи -- нелѣпая историческая натяжка, противъ которой возстаетъ каждый-параграфъ ново-европейскихъ конституцій, каждая статья нашихъ законодательныхъ кодексовъ, каждая новая станица, выходящая изъ-подъ типографскаго пресса. Пессимисты и клерикалы могутъ кричать о нравственномъ разложеніи, о матеріализмѣ и эгоизмѣ современнаго общества, могутъ возставать противъ эманципаціи личности, противъ критическаго направленія науки, противъ развитія экономическихъ интересовъ, противъ чего имъ угодно: кто понимаетъ источникъ глубокой нравственной порчи, разъѣдавшей организмъ древне-римскаго общества, тотъ знаетъ, какъ отвѣчать на всѣ эти возгласы. Древній міръ жилъ жизнью государственной; древнее государство было основано на рабствѣ; а рабство, какъ говоритъ самъ Лоранъ, подточило древность. Современная цивилизація, современное право не признаютъ рабства; слѣдовательно, надо найти какой нибудь другой разрушительный элементъ въ обществѣ XIX вѣка, чтобы выдержать аналогію его съ римскимъ. Отчего же не указываютъ этого элемента Лоранъ и его школа?
   Итакъ, мы разсмотрѣли замѣчательную книгу Лорана со стороны общей идеи, положенной имъ въ основаніе его исторической системы, и со стороны самой системы, построенной на этой идеѣ. Мы видѣли, что исходными точками системы Лорана служатъ два тѣсно-связанные между собою и вытекающіе одинъ изъ другаго догмата, проведенные имъ съ строгою, хотя и насильственною, консеквентностію. Догматы эти -- провидѣніе, управляющее судьбами человѣчества, и непрерывный прогресъ въ исторіи. Система, построенная Лораномъ, вся основана на приложеніи этихъ двухъ догматовъ къ послѣдовательному ряду фактовъ, изъ которыхъ сложилась жизнь человѣчества. Что же такое эта система? Насколько рѣшаетъ она вопросы, намѣченные нами въ началѣ нашей статьи?
   Отвѣчать на это, кажется, очень нетрудно. Лоранъ дѣйствительно далъ намъ строгую историческую систему, дѣйствительно построилъ исторію на точномъ, неизмѣняемомъ и неподверженномъ никакимъ случайностямъ основаніи, дѣйствительно указалъ намъ критеріумъ, при помощи котораго мы смѣло можемъ подступать ко всякому историческому явленію; но эта система, это основаніе, этотъ критеріумъ -- условны, или, лучше сказать,-- произвольны. Лоранъ внесъ только теологическій методъ въ исторію -- вотъ и все. Подобно тому, какъ экономисты богословской школы формулируютъ всю политическую экономію въ общеизвѣстной фразѣ: "Господь въ гнѣвѣ своемъ -- изрекъ на родъ человѣческій проклятіе труда" -- такъ точно Лоранъ рѣшаетъ всѣ историческіе и соціальные вопросы словами: "Провидѣніе ведетъ родъ человѣческій по пути прогреса, мира и ассоціаціи." Изъ нашихъ словъ вовсе не слѣдуетъ заключать, будто мы отрицаемъ идею Промысла и прогреса въ исторіи; мы нападаемъ только на тотъ утрированный колоритъ, подъ которымъ провелъ Лоранъ эту идею черезъ рядъ историческихъ фактовъ. Утрировка всегда вредитъ дѣлу, которое она призвана защитить и возвысить; такъ точно и въ настоящемъ случаѣ. Еслибъ насъ не стѣсняла необходимость ограничить нашу статью самыми скромными размѣрами, мы могли бы показать, къ какимъ поразительнымъ натяжкамъ привело Лорана стремленіе найдти, во что бы то ни стало, выраженіе для своей идеи въ самомъ", микрокопическомъ и историческомъ фактѣ. Эти указанія были бы тѣмъ поучительнѣе, что упрекъ въ утрировкѣ, въ натяжкахъ, едва ли не въ равной степени относится и къ Боклю, какъ и ко всякому автору, въ ученую дѣятельность котораго замѣшалась самостоятельность воззрѣнія и profession de foi. Но самое назначеніе нашей статьи не дозволяетъ намъ вдаваться въ педантическій анализъ всѣхъ деталей разбираемой нами системы; мы, по необходимости, должны ограничиться только указаніемъ, въ какой мѣрѣ эта система, какъ послѣднее слово историческаго идеализма, удовлетворяетъ требованіямъ современной науки. Чтобъ ближе придти къ этой цѣли, мы попытаемся объяснить идею, или принципъ, положенный Боклемъ въ основаніе его собственной концепціи, и сопоставивъ его съ тѣмъ, что непосредственно вытекаетъ изъ разбора книги Лорана, взвѣсить относительную важность обѣихъ системъ. Этимъ путемъ мы лучше уяснимъ и самый вопросъ о строго-научномъ методѣ въ исторіи, и то, на сколько каждый изъ разбираемыхъ нами авторовъ содѣйствовалъ къ отъисканію и практическому примѣненію этого метода.

В. Авсѣенко.

"Отечественныя Записки", No 6, 1863

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru