Петр Иванович Гарушин стоял в своем цветнике перед кадкой с каким-то редким тропическим растением и машинально разглядывал один листок за другим. Он был высок, худощав, приподнятые плечи торчали угловато, линия груди ввалилась, а спина слегка горбилась. Лицо, удлиненное, землистого оттенка, казалось суровым, и трудно было представить себе улыбку в холодном взгляде серых глаз и под нависшими щетинистыми усами рыжеватого цвета.
Сын его, вчера только приехавший из столицы, еще не выходил. Он казался вчера сильно уставшим или нездоровым. Старик посоветовал ему лечь в постель пораньше.
Теперь он ждал его к кофе и уже начинал волноваться. Чтобы сократить время, он ходил по цветнику, подолгу останавливался перед каждой клумбой и поминутно поглядывал на террасу, где был накрыт стол к утреннему завтраку, по-английски.
В дверях террасы показался лакей.
-- Александр Петрович еще почивает? -- громко спросил Гарушин.
-- Никак нет. Идут сюда, -- ответил лакей. Петр Иванович оживился.
-- А! Так подавайте, -- сказал он, и легкой походкой, которую трудно было ожидать при первом взгляде на его фигуру, он обогнул пестрые клумбы и поднялся по ступеням. В то же время Александр Петрович вышел на террасу.
-- Выспался? -- с легкой насмешливостью спросил у него отец, небрежно пожимая ему руку. -- Ну, садись, будем завтракать.
-- А ты уж давно? -- вяло осведомился Александр Петрович.
-- Давно! -- с усмешкой ответил отец. -- А тебе нездоровится, что ли? Что это ты точно вареный какой-то? Или не отдохнул?
Сын сделал гримасу.
-- Я думаю, что меня накормили чем-то не... несвежим на вокзале. У меня желудок... притом, легкая лихорадка.
-- Да! -- сказал Петр Иванович, вглядываясь в лицо сына. -- Ты здоровьем не пышешь. Не румян!
Сын опять сделал ту же гримасу и вытянул шею, заглядывая в серебряные судки.
-- Кушай! -- предложил Петр Иванович, придвигая к нему блюда. Александр протянул руку, белую и изнеженную, как у женщины, и жестом, от которого сверкнули камни нанизанных на его пальцы колец, он стал медленно накладывать себе кушанья. Сидя друг против друга, оба молчали. Отец ел быстро и рассеянно, сын медленно смаковал, не поднимая глаз от своей тарелки.
-- Недурно у меня стряпают, а? -- наконец, хвастливо заметил Петр Иванович.
-- Недурно, -- вяло отозвался сын.
-- Ну, что? Как у вас там, в столице? -- с оттенком иронии спросил Гарушин.
Александр оттянул немного ворот своей батистовой сорочки и на минуту закрыл глаза.
-- Я думаю, -- сказал он, -- что ты все новости знаешь из газет.
-- Конечно! Но бывают слухи... сплетни... -- Александр пожал плечами.
-- Я их не слушаю! -- сказал он. -- Да, наконец, скажи пожалуйста: что может быть интересного у нас?
Петр Иванович оживился.
-- Не разделяю твоего мнения! -- заметил он. -- Меня все интересует, все! Как бы то ни было, а интерес в жизни есть. Иначе -- зачем жить? Так по-моему. Как? Что?
Сын перевел в пространство взгляд своих бесцветных глаз, и его бледное лицо, окаймленное белокурой бородкой, приняло скучающее выражение. Он был в летнем светло-сером костюме и в просторных желтых башмаках. В противоположность отцу каждый жест, каждое движение его были спокойны и делались как бы с таким расчетом, чтобы как можно менее утомить Александра Петровича. Даже выражение лица отсутствовало как бы умышленно и заменялось неподвижностью, доходившей почти до мертвенности. Лицо было худощавое, удлиненное, как у отца, с прямым тонким носом, прекрасными крупными зубами... Но и природа, как бы заразившись апатией своего творения, пожалела красок, и с бесцветного лица глядели бесцветные глаза, с незаметными, белесоватыми ресницами и бровями.
-- А ты еще имение покупаешь? Зачем это? -- спросил Александр Петрович, наливая себе в чашку кофе. Старик встрепенулся.
-- Покупаю, да.
-- Зачем это? -- повторил сын. -- Между нами сказать, ты не хозяин, и все эти твои... земледельческие затеи приносят одни убытки.
Петр Иванович заволновался.
-- Хозяйство такое, как у меня, -- плохая нажива, -- сказал он, -- но это дело большое, разнообразное и в высшей степени интересное.
-- Кончится тем. -- сказал Александр Петрович, -- что при своем крупном состоянии ты будешь сидеть без денег, как все землевладельцы.
-- Возможно! -- задорно отозвался Петр Иванович. -- Все возможно!
Он был видимо недоволен, и в его холодных серых глазах засветился недобрый огонек.
-- На мой век хватит! -- с притворной веселостью прибавил он, закрывая своей ладонью холеную руку сына. -- А по отношению к тебе я квит: я сделал для тебя все, что сделали для меня мои родители: я дал тебе возможность стать человеком образованным, годным на всякое дело. Это первая и важнейшая обязанность родителей. Как? Что? -- обычной скороговоркой добавил он, наклоняясь через стол и заглядывая в лицо сына. Александр Петрович промолчал и пожал плечами.
-- Нет? Не согласен? -- насмешливо воскликнул Петр Иванович и засмеялся тихим, захлебывающимся смехом.
-- Вижу, что насчет родительских обязанностей ты придерживаешься особого мнения. Вижу!.. Хи-хи... Не согласен!
Он вдруг перестал смеяться и придал своему лицу серьезное выражение.
-- А разговор у нас с тобой будет особый и серьезный разговор! -- подчеркнул он.
Александр скользнул по его лицу слегка встревоженным взглядом, но сразу успокоился и откинулся на спинку стула.
-- Я слушаю, -- сказал он.
-- Нет, не здесь. В саду, -- сказал Петр Иванович.
II
-- Цветники у меня каковы! -- заметил старик Гарушин, останавливаясь на ступенях террасы. -- Какая игра цветов, переходы, переливы, контрасты? Садовник у меня художник, поэт... К цветам ты как? Равнодушен? -- быстро спросил он опять, пытливо вглядываясь в лицо сына.
-- Я люблю все красивое, -- сказал сын.
-- Совсем не то! -- горячо перебил его отец. -- Я люблю цветок и не только в общей картине, а каждый в отдельности. Люблю следить за его ростом; люблю его жизнь, его душу, если можно так выразиться. Страсть к цветам у меня преобладающая страсть.
-- Какие же цветы у нас! -- пренебрежительно заметил Александр Петрович. -- Все бледно, хило...
-- Как? Что? -- воскликнул Петр Иванович. -- Ну, пойдем, я тебе покажу...
-- Нет, не сейчас! Ходить по солнцу я не привык. Надеюсь, мы сядем для твоих переговоров?
-- Можно и сесть, -- сказал отец. -- Вот здесь... Разве не та же Италия? -- умиленно добавил он.
-- Н-ну! -- несколько брезгливо отозвался сын.
-- Нет? А мне нравится! Я думаю, что жить можно. Можно жить! -- горячо и с ударением говорил старик, оглядывая широкий фасад своего дома, далеко раскинувшийся цветник налево и тенистые аллеи парка направо и по отлогому спуску к реке.
-- Меня накормили чем-то несвежим на станции, -- с болезненной гримасой сказал Александр.
-- Что же тебе? Принять чего-нибудь? Выпить?
-- Нет позже... Удивительно плохо у нас кормят!
-- Сколько тебе лет? -- неожиданно спросил Петр Иванович.
-- К чему тебе? Двадцать семь.
-- А в каких ты чинах? Я забыл.
-- К чему тебе? -- повторил молодой человек.
-- А к тому!
Петр Иваныч нагнулся и заговорил почти шепотом.
-- Хочешь... Через пять лет... ручаюсь... через пять лет ты здесь предводитель, первое, самое видное лицо и у губернатора свой человек?
Он шумно перевел дыхание и замер, не отрывая глаз от лица сына.
Александр Петрович чуть-чуть улыбнулся.
-- Однако, как это тебя!.. -- начал он и вдруг остановился, и видно было по его лицу, как мысль его лениво работала над непредвиденным вопросом.
-- Как же это? -- спросил он, наконец. -- Тебя здесь не особенно любят и... ценят. А меня по тебе. Как же?
Глаза Петра Ивановича опять вспыхнули.
-- Тебя по мне? Так что без меня, думаешь, было бы проще? Я поперек дороги встал? Что ж! Возвращайся в Петербург; там меня никто не знает... Годам к сорока до начальника отделения, быть может, доберешься. Я не помешаю.
Он вытянулся в кресле и замолчал.
-- Если ты будешь обижаться, то и говорить нельзя, -- вяло заметил Александр.
Петр Иванович не шевелился. Он следил за тем, как сын достал из кармана маленький прибор и стал медленно и спокойно подпиливать свои длинные ногти. Раздражение его росло, ясности и умиленности настроения как не бывало.
-- Конечно, я здесь не сила, -- наконец, сдержанно заговорил он, встал и начал ходить взад и вперед по усыпанной песком площадке. -- Где же быть силе у сына мелкопоместного дворянчика Гарушина? Мелкой сошки... ничтожества... Твоего деда, моего отца князь Баратынцев дальше передней своей не пускал... Про него и теперь еще всяких россказней не оберешься: пьяница, шут, мелкий мошенник... Не тем будь, покойник, помянут! Тот же князь Баратынцев мне, студенту, руки никогда не подавал, а один раз, на собрании, куда я попал из любопытства, взял меня этак вот за ворот, легонько толкнул к дверям и приказал попросту сбегать к нему на дом и сказать кучеру, чтобы через четверть часа подавал лошадей.
-- А ты что же? -- спросил Александр.
-- Сбегал и сказал! -- чуть не выкрикнул Петр Иванович. -- Но я уже тогда чувствовал... мне только надо было... выждать.
Он сделал жест, как бы угрожая кому-то, и потом вдруг повернулся к сыну.
-- Хочешь быть предводителем? -- тихо спросил он.
-- Но это бредни! -- ответил сын. -- Твоя мания величия не знает меры.
Петр Иванович усмехнулся.
-- Да? Ты думаешь?
-- Но ведь князь всю жизнь был предводителем и умрет им.
-- А если я его смещу? -- тихо спросил Петр Иванович, и в его изогнутой позе, в блестящих глазах Александру почудилась близость безумия.
-- Это ты-то? -- с оттенком презрения вырвалось у него.
-- А! И ты тоже говоришь: ты-то? Да, я! Я! Я! Сын шута и скомороха! Я смещу князя Баратынцева и посажу предводителем тебя, моего сына. Я!..
Он смеялся и колотил рукой в грудь.
-- Не кричи, -- попросил Александр. -- Говори просто и толком: какие у тебя данные?
Гарушин притих, но продолжал смеяться.
-- Все это просто и понятно даже для ребенка: ненаглядный сыночек, князь Андрей, приехал из полка в отпуск и привез гостинец -- долги! Уплатить -- состояние князя не выдержит; не уплатить -- князенка выгонят из полка с позором!
-- И ты заплатишь долг?
-- Старый князь был у меня вот здесь. Просил, умолял...
-- Заплатишь? -- повторил свой вопрос Александр.
-- Да! -- сказал Петр Иванович и сел.
Александр спрятал в карман свой несессер и нахмурил лоб.
-- Конечно, ты все обдумал и в проигрыше не будешь ни в каком случае?
-- В проигрыше не буду, -- подтвердил отец.
-- Но для предводительства нужны большие средства, -- немного погодя сказал Александр.
-- Разве их нет?
-- У тебя, они есть, но не у меня.
Лукавая улыбка мелькнула в глазах Петра Ивановича.
-- Новое имение я покупаю на твое имя, -- сказал он.
-- Ну, это что за состояние в земле! -- небрежно заметил сын.
-- Как? Что? -- воскликнул Гарушин. -- Это не состояние?.. Если ты женишься на княжне, -- высказал он разом свою заветную мысль, -- я тебе отдам половину того, что имею сам. При таких деньгах, да связи... Недурно для Гарушина! Как? Что?
Александр зевнул.
-- Удивляюсь тебе, -- сказал он. -- Ты волнуешься, как мальчик. Кому, как не тебе, знать силу денег. У тебя деньги -- у тебя все. Пора успокоиться.
-- Успокоиться! -- с горькой усмешкой повторил Петр Иванович. -- Нет, это не по мне... Не с моим характером. Быть может, позже... когда ты заменишь князя, -- прибавил он с улыбкой.
-- Княжна, кажется, не первой молодости? -- спросил Александр.
-- Ты увидишь ее, -- сказал Петр Иванович. -- На днях мы будем у них. Ну, что же? Действовать? -- с громким смехом спросил он через минуту и дружески хлопнул сына по коленке.
Александр поморщился.
-- Мне все равно, -- сказал он, -- и если ты обещаешь... Пора и мне не глядеть из чужих рук.
III
Солнце садилось в конце аллеи, и его яркий красноватый диск блестел сквозь подвижную сетку листьев и ветвей. Вдоль аллеи уже легла тень, но жара первых июньских дней еще не успела замениться вечерней прохладой. В круглой беседке, обвитой плющом, шел оживленный спор.
-- Господа! -- говорил человек средних лет, полный, с обрюзгшим и помятым лицом. -- Господа! Чем больше теорий, чем больше программы, тем меньше искренности. Помилуйте, к чему нам эти ходульные герои, у которых самопоклонение всегда на первом плане? К чему нам эти крикливые проповедники общественной доблести и морали, у которых в каждом слове звучит фальшь? Наша молодежь увлекается, она даже легкомысленна, быть может, но я с удовольствием беру на себя ее защиту: она не лицемерит, она пользуется жизнью и всеми благами ее, она знает, что за молодостью близко идет старость, и что тогда хватит еще времени и на мораль, и на проповеди разных возвышенных идей.
Оратор быстро оглянул присутствующих, стараясь уловить впечатление, произведенное его маленькой речью, особенно на княжну.
Он остался доволен. Вера Ильинишна слегка вспыхнула. Небольшая ростом, очень худенькая, она производила впечатление еще недоразвившейся девочки, но в чертах лица, в линии подбородка и крепко сложенных губ сквозили энергия и упорство. Она была некрасива, и только одни глаза, голубые, широко открытые, были хороши и придавали лицу оживление и выразительность.
-- Это неправда! -- крикнула она. -- Та часть молодежи, которую я знаю, и о которой мы говорим, та молодежь, которая только смеется над всеми мыслями, над всеми благородными попытками... Где ее взгляды?.. Два года назад они носили усы стрункой, теперь носят щеткой...
Она вдруг остановилась, как бы спохватившись. Ее собеседник глядел на нее снисходительно-насмешливым взглядом.
-- Когда вы сердитесь, я прихожу в восторг! -- смеясь сказал сосед княжны по скамье, еще молодой человек с подстриженной клином бородкой, ласковыми карими глазами и яркими губами, складывающимися при улыбке сердечком.
-- Юрий Дмитриевич! -- воскликнул Маров. -- В лице молодежи княжна обвиняет и вас.
-- Нет! -- ответила Вера. -- Причем тут Листович? Маров защищает известный тип молодежи, а я его ненавижу! И когда я замечаю, как еще мальчуганы, дети по возрасту, подготовляют из себя манекенов для приличного ношения мундира...
-- Пора пить чай, -- спокойно заметил Дима, 14-ти-летний мальчик в форменной фуражке привилегированного учебного заведения.
Он встал, отвел на середину аллеи, прислоненный к дереву, велосипед и медленно поехал по песчаной дорожке, заслоняя солнце и словно брызгая лучами из-под никелированных спиц колеса.
-- Жизнью пользуйся живущий! -- с сладкой улыбкой продекламировал Маров. -- Я пожил, и немало пожил и все еще жить хочется, да так, чтобы сразу шире забрать, захватить... Если бы дали мне полную свободу распорядиться своей судьбой, я сказал бы: дайте мне узнать счастье... блаженство, которого я не мог бы пережить, и я приму смерть с благодарностью. Так, Юрий Дмитриевич?
-- Ну, что ж, -- шутя сказала Вера. -- Примите порядочную дозу гашиша или вспрысните себе побольше морфия. Цель будет достигнута. Умрете именно так, как хотите.
-- Все умрем! -- с напускной грустью, покачивая головой, подхватил Маров. -- И останется от нас горсть праха, но я умру воспользовавшись всеми дарами жизни, а вы из вашей борьбы с ветряными мельницами вынесете одно утомление и разочарование.
-- Я не умею бороться! -- грустно сказала Вера. -- Я сержусь, никому ничего не доказываю. Я хотела бы быть правой, потому что...
-- Потому что вы нетерпимы! -- сказал Маров.
-- Не знаю, -- ответила Вера.
-- Пожалуй! -- вдруг сказала она. -- Да, вы правы, я нетерпима. Я возмущаюсь... Я чувствую, всей душой своей чувствую, что относиться к жизни так, как относится к ней большинство, недостойно! Если бы я сама была выше, умней, добрей, мне легко было бы стать снисходительной. Но я чувствую себя неправой и негодую, что другие, кругом меня, не видят своей неправоты. Я не выношу их непоколебимой уверенности в себе и своих силах.
-- Правы сильные. Это всегда было и всегда будет так, -- сказал Маров. -- Перед таким порядком надо смириться.
-- Сильные! -- крикнула Вера. -- Но если бы эти "сильные" были действительно сильны, они не боялись бы ни борьбы, ни света... Ну, идемте пить чай, -- спокойно прибавила она и пошла вперед легкой, нервной походкой.
Она была не совсем довольна собой: она то сдерживалась, то прорывалась, чувствуя, что с Маровым не следовало говорить об этих вещах и таким тоном...
Но она не могла удержаться.
IV
-- Какой восторг! -- говорил Маров, поднимаясь по ступеням большой стеклянной галереи, сплошь заставленной растениями. -- Какой восторг! Природа, воздух, простор... После городского шума, пыли, духоты... -- Он замолчал и остановился при виде двух незнакомых лиц.
-- Вы незнакомы? -- протяжно заговорила высокая, полная дама и медленно протянула руку по направлению к Марову.
-- Нет, княгиня! Не имею чести.
-- Вадим Петрович Маров. Артист, музыкант, поэт. Приехал к нам погостить из столицы. Юрий Дмитриевич Листович, наш добрый сосед. Вероятно, встречались? Петр Иванович, Александр Петрович Гарушины.
-- Я говорю: какой здесь восторг, Софья Дмитриевна! -- повторил Маров и с умилением прижал обе руки к груди.
-- Да? Вам у нас нравится? -- спросила княгиня, и ее лицо увядшей красавицы приняло благосклонное выражение. -- Прошу к столу. Аня, налейте чаю.
Молодая, хорошенькая девушка в простеньком ситцевом платье, притаившаяся за самоваром, встрепенулась и потянулась за стаканами.
-- Как чувствует себя князь Илья Борисович? -- заботливо осведомился Маров.
-- Отдыхает еще, -- с легкой снисходительностью в голосе ответила Софья Дмитриевна.
-- Не утомила ли его наша партия после обеда?
-- Может быть... немножко. Он любит игру в шахматы, -- ласково заметила княгиня и улыбнулась. Когда она улыбалась, около глаз ее собирались морщинки, и это шло к ней и старило ее в одно и то же время.
Юрий Дмитриевич сел рядом с Верой.
-- Разве они бывают у вас? -- шепотом спросил он ее, указывая на Гарушиных.
-- Всего второй раз. У отца с... этим дело, -- также шепотом ответила девушка.
-- Ваш стакан, Юрий Дмитриевич! -- громко сказала княгиня. Листович быстро поднял голову: Аня, вся заливаясь румянцем, протягивала ему стакан, а когда глаза ее встретились с его глазами, она вспыхнула еще больше, и рука ее слегка задрожала.
-- Мальчик! -- позвал Александр Петрович прислуживающего грума. -- В передней висит мое пальто. Принеси сюда. Вы позволите, княгиня?
-- Но неужели вам холодно? -- с сдержанной улыбкой удивилась Софья Дмитриевна.
-- В нашем климате нет вечера, -- раздраженно заметил Александр, -- есть только сырость.
-- Вы провели эту зиму заграницей? -- спросила княгиня.
-- К сожалению, только два месяца.
-- Где именно?
-- Я кочевал... Частью в Париже, частью в Ницце.
-- Ах, Ницца! Какая это прелесть! -- вздохнула княгиня и томно прищурила глаза.
-- Вы, княгиня, конечно, много изволили путешествовать? -- вмешался в разговор Петр Иванович.
-- О, да! Я была... -- Софья Дмитриевна принялась перечислять все города и курорты, где ей когда-либо приходилось быть.
-- Вера Ильинишна! -- тихо позвал Маров, -- а музыка будет?
-- Аккомпанировать вам? -- спросила княжна.
Маров сложил молитвенно руки и с умоляющим выражением покачал головой.
-- С большим удовольствием! -- согласилась Вера.
-- Мы опять проиграем концерт Мендельсона, -- не меняя выражения, продолжал Маров. -- О, отчего у меня нет голоса! Я хотел бы петь. Музыка -- это особый мир. Я хотел бы слиться с этим миром всем существом своим, непосредственно.
-- У нас Аня поет, -- сказала княжна, смеясь.
-- Нет, нет! -- поспешно отказалась Аня и опять залилась румянцем.
-- А вы, княжна, недавно вернулись в наши места? -- спросил Петр Иванович и с преувеличенной почтительностью повернулся к девушке.
-- Да, я жила зиму в Москве, -- сухо ответила Вера.
-- Много ли теперь веселятся в первопрестольной? Бывало, прежде...
-- Не сумею вам ответить, -- холодно прервала его Вера. -- Вы, вероятно, про балы, выезды?..
-- Я предполагал, что для молодой девицы этот род веселья самый заманчивый. Потанцевать...
-- Я давно не танцую.
-- Давно! -- воскликнул Петр Иванович и любезно рассмеялся. -- В ваши годы, еще нельзя говорить "давно".
-- Своих лет я не скрываю: мне 25, -- резко заметила княжна.
-- Вам скрывать еще нечего! -- сказал Петр Иванович и слегка поклонился.
-- А! Князь! -- радостно приветствовал Маров.
В дверях террасы стоял высокий старик, с бодрой еще и молодцеватой осанкой. В чертах лица, в манере держать себя еще чуялось что-то гордое и властное, но взгляд уже потух, а высоко закинутая голова часто подергивалась непроизвольным нервным движением.
Князь улыбался. Но когда он подошел ближе к столу и узнал Гарушиных, в потухших глазах его промелькнул испуг, и улыбающиеся синеватые губы, передернулись болезненной гримасой.
-- Петр Иванович! Это очень любезно... Я рад, -- сказал он тихим, словно упавшим голосом и сейчас же повернулся к жене.
-- Друг мой! Я заспался. Отчего ты не приказала разбудить меня?
И затем, точно оправившись, он обратился ко всей компании и с ласковой улыбкой сделал приветственный жест.
-- Добрый вечер, друзья!
V
Вадим Петрович играл на скрипке, Вера Ильинишна аккомпанировала ему.
-- Обожаю музыку! Вы позволите? -- сказал Петр Иванович, приподнимаясь с своего места.
Гарушин тихими шагами вышел в гостиную и, незамеченный никем, прислонился к притолоке балконной двери.
Вера внимательно глядела на ноты; она щурилась и покачивала в такт головой. Маров увлекался: он широко водил смычком, и на приподнятом плоском лице его покоилось торжественное, почти вдохновенное выражение. В углу, за трельяжем, Листович и Аня тихо беседовали о чем-то.
Петр Иванович почти не слышал музыки; он смотрел в лицо княжны, и взгляд его серых глаз вспыхивал недобрым, хищным огоньком. Все в этом доме волновало и задевало его до муки. Ни одного взгляда, ни одного оттенка голоса хозяев не пропускал он незамеченными, и тогда, как лицо его вежливо и почтительно улыбалось, в глубине его впечатлительной души поднималась непримиримая ненависть и жажда скорой и жестокой мести. Он ненавидел все и хотел мстить за все: величавая красота княгини и ее самоуверенная любезность вызывали в нем злобу еще сильнее, чем нескрываемое беспокойство князя и резкий тон княжны.
"Презирают меня на все лады, -- промелькнуло в его голове и тут же он сделал быструю оценку себе и своей силе в глазах этих гордых, но уже бессильных по отношению к нему людей. -- Презирают! И все-таки вот у меня где... в кулаке, -- злорадно тешил он себя, глядя на лицо княжны. -- Эта из умных. Теперь, говорят, много таких. Жениха не найдут, красотой Бог обделил -- сейчас в умные идут. Презрения этого в ней больше всех, но сладим мы с ней быстро".
С необъяснимым наслаждением отыскивал он в бледном лице девушки гордые, властные черты ее отца. Словно готовясь к сражению, он силился одним взглядом определить все трудности и препятствия, с которыми поневоле ему придется считаться.
"А этот здесь что? Этот добрый сосед? -- перевел он свой взгляд на Листовича. -- Девица из бедных родственниц в него влюблена, это ясно. Но для княжны, кажется, не опасен: очень уж сладко улыбается и губы сердечком. По умному такие не годятся. А тот? Как его? Вадим, Вадим... Скверная рожа и в кармане шиш. Слыхал я что-то про него: артист, никем не оцененный и не признанный".
И он опять стал глядеть на княжну. Неясная тревога, почти разочарование болезненно задели его: он почти не узнал девушку. Под впечатлением музыки Вера побледнела еще больше, крупные пухлые губы покраснели и распухли, как у плачущего ребенка, а на лбу собрались морщинки. Такой, как теперь, она уже не была взрослой девушкой из умных, гордым врагом; она казалась девочкой, ребенком... и ребенком больным, огорченным и беспомощным.
Пьеса кончилась.
-- Я слушал с восторгом! Я упивался! -- громко сказал Гарушин и подошел к исполнителям. -- Музыка моя страсть и, надо сказать, я понимаю в ней кое-что. Исполнение было прекрасно. Позвольте поблагодарить вас.
Он изогнулся с явным намерением поцеловать руку княжны Вера быстро спрятала руки за спину, и ее глаза блеснули насмешкой.
-- Благодарите Вадима Петровича, -- смеясь, сказала она, -- я только аккомпанировала ему.
-- О, помилуйте! -- воскликнул Маров, протягивая Гарушину обе руки.
Петр Иванович взял протянутые ему руки и долго крепко тряс их без слов.
-- Скверная рожа и не то шельма, не то дурак, -- думал он, сохраняя на своем лице благодарное, умиленное выражение.
VI
-- Купаться пойдешь? -- спрашивал Дима, стоя перед братом с полотенцем через плечо. -- Пойдешь, что ли, Андрюша?
Молодой князь полулежал на террасе в большом кожаном кресле и щурился от яркого света. Его прекрасные, темные глаза искрились под солнечными лучами и красивое лицо лениво улыбалось.
-- Ну, пойдешь, что ли? Говори же, Андрюша!
-- Вот пристал! -- добродушно буркнул князь Андрей и закрыл глаза.
-- Ну, какой! -- огорченно продолжал мальчик. -- Так пойдемте с вами, Вадим Петрович. Вы хорошо плаваете? С вами мама меня пустит на тот берег.
Вадим Петрович сидел в тенистом углу и читал газету.
-- Совсем не плаваю, мой милый, -- живо ответил он. -- И со мной мама не пустит.
-- Ну, Андрюша! -- плаксиво протянул мальчик и стал теребить брата за рукав.
-- Вот пристал! -- все тем же добродушным тоном повторил князь и принял еще более удобную и покойную позу.
-- А зачем вчера флигель мыли и ты ключ себе взял? -- задорно спросил Дима.
Андрей быстро поднял голову.
-- А ты почем знаешь?
-- Знаю! Я все знаю!
-- Ну, и молчи. Слышишь? Никому!..
-- А ты скажи зачем?
-- Если же ты проболтаешься, я скажу maman, что у тебя под тюфяком папиросы, и что я заплатил за тебя карточный долг.
-- Вовсе не карточный! Это в прошлом году был карточный, а теперь я просто задолжал лихачу.
-- Ну, все равно. Поросенок, а на лихачах ездит.
Дима некоторое время стоял молча.
-- Андрюша! А ты все-таки скажи, зачем флигель мыли? -- опять спросил он.
-- Тебя там пороть будут.
-- Нет, серьезно?
-- Или ты отстань, или я... -- вдруг грозно крикнул Андрей и приподнялся.
Дима отскочил и прыгнул через ступени на дорожку сада.
-- Все равно, я узнаю! -- крикнул он, убегая к пруду.
-- Ну, что там! -- равнодушно заметил Андрей и зевнул.
-- Думаете ничего? А как вдруг возьмет да и свалит.
-- Кого?
-- Вас. Меня.
-- Ну-у! -- лениво протянул князь.
-- Я боюсь эпидемий. Какая-то нелепая, глупая, стадная смерть. Хочется умереть чем-нибудь своим, личным, чтобы хотя смерть-то отметила в тебе единицу, а не стадное животное.
-- Все равно! -- сказал князь.
-- А смерть преждевременная? Неожиданно, скоро, сейчас?..
-- Умирать один раз.
-- Вы так равнодушны к жизни? Вы? Такой молодой, счастливый?
-- Живу -- ничего, и умру -- ничего. Нет ли еще новенького?
-- Фурор! В первый раз в Петербурге! -- смеясь сказал Маров.
-- Нет! К черту! Надоело все это, -- апатично заметил князь. -- Еще чего-нибудь!
-- Андрюша, иди к maman, -- сказала Вера, заглядывая в дверь.
-- Куда? Наверх? -- с притворным ужасом спросил молодой князь.
-- Ну, да. К ней.
-- О, зачем я не ушел купаться с Димой! -- вздохнул Андрей, потянулся и стал лениво приподниматься.
-- Ты звала меня -- и я налицо, -- сказал он, входя в комнату матери.
Он тяжело опустился на низкий пуф около кресла княгини, взял ее руку и поцеловал. Княгиня сидела у окна и держала в руке крошечный носовой платок. Глаза ее были заплаканы и красны.
-- Случилось что-нибудь? -- с легкой тревогой спросил Андрей.
-- Ты спрашиваешь? -- в приподнятом тоне заговорила княгиня. -- Но разве ты сам не видишь?
-- Не вижу, maman.
-- Разве ты не знаешь, на что пошел твой отец, чтобы спасти тебя?
-- Не знаю, maman. На что он пошел?
-- Но он принужден был занять у этого... этого Гарушина. Тот еще ломался, чуть не отказал. Теперь мы принуждены принимать его, заискивать в нем... Про него ходят ужасные слухи. Все состояние свое он нажил тем, что разорял других. Ради тебя мы решились накинуть эту петлю, но она душит нас!
Княгиня заплакала.
-- Условия, кажется, не тяжелы? -- тихо заметил сын.
-- Но отчего они не тяжелы? Этот человек никогда ничего не делал даром! Когда он входит сюда, я чувствую, что он оскорбляет нас.
-- Это немножко фантазия, maman. Я, напротив, заметил, что он чрезвычайно почтителен.
-- Он оскорбляет нас! -- запальчиво повторила княгиня и слегка стукнула кулачком по столу. -- Он тешится нашей зависимостью и необходимостью переносить его присутствие. Я не могу, не могу! -- Она закатила глаза и закрыла лицо платком.
Андрей молчал и громко дышал, складываясь почти пополам на низком пуфе.
-- Зачем он ездит так часто и привозит с собой своего сына? -- тоном трагической актрисы спросила княгиня.