Lib.ru/Классика: Авилова Лидия Алексеевна. Маcки

Л. А. Авилова

Маcки.
(Разсказъ).

Л. А. Авилова. Счастливецъ и другіе разсказы

С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896

-- Папочка милый! отчего нельзя?-- просила Маруся и хорошенькіе глазки ея принимали трогательное умоляющее выраженіе.

-- Дурочка! какъ это выдумать проситься въ маскарадъ? Въ твои-то годы!

-- Папуся! вѣдь я съ тобой. Ну, что со мной можетъ случиться? что? Если хочешь, никто и не узнаетъ, что я была; даже никто изъ товарокъ. Похожу, посмотрю, это такъ интересно! Если ты не соглашаешься только оттого, что молодымъ дѣвушкамъ въ маскарадахъ бывать не принято, такъ я же обѣщаю: никто не узнаетъ, никто!

-- Невозможно, Маруся, невозможно! Есть вещи... Повѣрь, еслибы не одно дѣло, я бы и самъ не поѣхалъ. Мнѣ, собственно говоря, ужасно не хочется ѣхать, но надо встрѣтить одно лицо, переговорить по дѣлу.

Онъ кашлянулъ въ ладонь, дѣловито нахмурилъ лобъ и зашагалъ по комнатѣ. Это былъ красивый, очень моложавый мужчина лѣтъ сорока съ небольшимъ. Фигура его еще сохрамила стройность, лицо было свѣжо, а въ подстриженной темной бородкѣ еле-еле пробивалась серебристая сѣдина. Маруся, высокая, худенькая, еще не вполнѣ сложившаяся дѣвушка-ребенокъ, сильно походила на него лицомъ и въ скоромъ будущемъ обѣщала быть красавицей. Темно-каштановые волосы ея окружали свѣжее тонкое личико золотистымъ сіяніемъ, темные глаза блистали задоромъ и оживленіемъ, но теперь, когда она чувствовала себя почти несчастной, эти глаза сразу померкли и грустнымъ умоляющимъ взоромъ слѣдили за движеніями отца. Маруся сидѣла на диванѣ и какъ-то чисто по-дѣтски жалась всѣмъ своимъ длиннымъ худенькимъ тѣломъ.

-- У, папка! -- сердито отдувая губки, протянула она.

-- Не проси, Маруся; невозможно. Ты знаешь, я никогда не отказываю тебѣ въ развлеченіяхъ. Я понимаю, что молодость дается въ жизни только одинъ разъ: надо ей пользоваться. Въ мои годы, напримѣръ, будь покойна, не распрыгаешься... Но нуженъ выборъ и въ удовольствіяхъ; по сорту развлеченій познаются люди: скажи мнѣ, какъ ты веселишься, я скажу тебѣ, кто ты. Вотъ какъ по моему.

-- И ты никогда не веселился въ маскарадахъ, папа?

-- Никогда, Маруся, никогда! Для умственно развитаго, для нравственно чистаго человѣка это веселіе непонятно, недостойно.

-- Ну, да! Скажешь еще, что на нашихъ пансіонскихъ балахъ веселѣе?

-- Скажу! -- быстро отвѣтилъ онъ и остановился передъ дочерью.-- Скажу! -- повторил ъонъ.

-- Когда шерка съ машеркой танцуетъ?-- полупрезрительно, полуудивленно допрашивала она.

-- Такъ что же? Все равно. Очень весело! премило! Для меня это невинное веселье, это чистое выраженіе молодости, это что-то такое непосредственное, наивное... да! для меня только это и могло бы быть настоящимъ, незапятнаннымъ удовольствіемъ.

-- И эти противныя синявки? -- продолжа ла она.

-- Синявки? не понимаю.

-- Наши пансіонскія классныя дамы?

-- А -- а! Что же? въ душѣ онѣ, все-таки, должно быть, славныя.

-- Славныя! -- возмутилась она. -- Хороши славныя! Совсѣмъ ты, папа, совсѣмъ странный какой-то. Помѣняться бы намъ: тебѣ бы въ пансіонъ поступить, а я стала бы по маскарадамъ ѣздить.

Она грустно вздохнула и опустила голову; онъ съ недоумѣніемъ пожалъ плечами и опять зашагалъ по комнатѣ

-- Папа,-- заговорила вдругъ Маруся и въ тонѣ ея послышалась отчаянная рѣшимость,-- я не хочу, чтобы между нами было недоразумѣніе. Ну, да! недоразумѣніе... Ты, кажется, думаешь, что мы, пансіонерки, какъ во времена нашихъ бабушекъ, какія-то такія неземныя, наивныя созданія; что мы совсѣмъ ничего не знаемъ и не понимаемъ. Не безпокойся! отлично мы все знаемъ, отлично. У насъ такія есть... Это прежде какія-то невинности изъ пансіоновъ выходили, а мы, не безпокойся... мы такія... прожженныя...

Онъ остановился и быстро повернулся къ ней лицомъ.

-- Что ты говоришь? что? -- удивленно переспросилъ онъ.

-- Да, насъ ужъ не удивишь, не безпокойся,-- продолжала Маруся.-- Ты не хочешь брать меня въ маскарадъ, потому что думаешь, что я еще ребенокъ. Хотѣла бы я, чтобы ты зналъ, какой я ребенокъ! хорошъ ребенокъ!

Она сильно волновалась; хорошенькое личико ея оживилось, вапылало и въ глазахъ вспыхнулъ задорный, насмѣшливый огонекъ.

-- Маруся! -- съ напускнымъ ужасомъ окликнулъ ее отецъ, но она продолжала быстро, быстро:

-- Вѣдь это одна только слава про пансіонерокъ, а на самомъ-то дѣлѣ это такой народъ!.. такой народъ! Ты думаешь, мы ничего не читаемъ? Все читаемъ, не безпокойся. Это ты тамъ отшельникъ какой-то, святоша, а то вѣдь мы мужчинъ тоже знаемъ: такіе!... И прекрасно. Мы очень одобрнемъ, сочувствуемъ... Ты думаешь, пансіонерки -- такъ ужъ непремѣнно добродѣтель? Самъ ты пансіонерка, въ такомъ случаѣ!

-- Маруся! -- все съ тѣмъ же ужасомъ въ голосѣ повторилъ онъ и не выдержалъ: онъ сталъ хохотать.

-- Прожженная, прожженная!..-- захлебываясь отъ смѣxa, повторялъ онъ.-- Охъ, пощади! уморила, Маруська!

Маруся растерялась. Глядя на отца, ей тоже захотѣлось смѣяться, но обидная мысль, что отецъ недостаточно серьезно отнесся къ ея словамъ и потѣшается надъ ней какъ надъ маленькой задѣла ее за живое: она сразу съежилась, губы ея обидчиво дрогнули, а въ глазахъ показались слезы.

-- Ха, ха, ха! -- заливался отецъ,-- такъ одобряешь мужчинъ? одобряешь, Маруська?...

Она встала.

-- Довольно! -- вспыльчиво заявила она.-- Я не дѣвчонка, чтобы надо мною хохотать. Не умно тоже...

-- Ну, прости, не сердись,-- попросилъ онъ, удерживаясь отъ смѣха и утирая глаза,-- очень ужъ ты распотѣшила меня... уморила... Такъ одобряешь? да? -- не удержался онъ отъ шутки и опять громко, весело засмѣялся.

Маруся молча и серьезно глядѣла на него. Вдругъ глазки ея просвѣтлѣли, а по лицу пробѣжала усмѣшка.

-- Ну, хорошо! -- загадочно проговорила она. -- хорошо... Запомни, -- она опять усмѣхнулась и видимо стараясь сдержать свою неровную еще, дѣтскую походку, не безъ достоинства вышла изъ кабинета отца.

Было уже за полночь, когда Петръ Сергѣевичъ стоялъ въ передней въ модномъ фракѣ, моложавый, красивый, оживленный.

-- Что барышня?-- спросилъ онъ горничную, внимательно оглядывая себя въ зеркало.

-- Почивать легли,-- отвѣтила та и быстро отвернулась, отыскивая на вѣшалкѣ шинель.

-- Вернусь поздно. Ключъ у меня, не жди,-- сказалъ Петръ Сергѣевичъ, еще разъ взглянулъ на себя въ зеркало и вышелъ.

Маруся стояла за дверями столовой. Она слышала, какъ закрылась за отцомъ дверь, какъ упалъ желѣзный крюкъ и сердце ея ускоренно, безпокойно забилось.

-- Ну, Глаша, скорѣй, скорѣй! -- закричала она и возбужденно, по-дѣтски захлопала въ ладоши.

-- Затѣйница наша барышня! -- сочувственно засмѣялась горничная.-- Просите скорѣй у нашей мамзели шелковое платье черное, да косынку кружевную. Она на папеньку вашего сердита и теперь наперекоръ ему все сдѣлать готова.

-- Платье? кружева? -- разсѣянно переспросила Маруся. Она прижала къ груди свои тонкія худыя ручки, личико ея чуть-чуть поблѣднѣло и что-то безпомощное, испуганное, нерѣшительное промелькнуло въ глазахъ.

-- Заробѣли никакъ? -- смѣясь спросила ее Глаша.

-- Я? нѣтъ, ни капли! -- возбужденно воскликнула Маруся.-- Не таковская, не безпокойся!-- развязно добавила она и побѣжала въ комнату гувернатки своихъ меньшихъ братьевъ и сестры.

------

Безцѣльно и вяло бродили маски по разукрашенной залѣ театра. У самаго входа толпилась группа мужчинъ во фракахъ; они улыбались и обмѣнивались впечатлѣніями, безцеремонно оглядывая проходящихъ женщинъ.

-- Что ты изображаешь? -- спросилъ тотъ, который стоялъ впереди. Маска въ короткой юбкѣ, съ большимъ запечатаннымъ конвертомъ вмѣсто шляпы на головѣ и сумкой черезъ плечо, остановилась и съ дѣланнымъ смѣхомъ протянула ему письмо.

-- Почта! -- тонкимъ голоскомъ отвѣтила она. Тотъ разорвалъ конвертъ, вынулъ сложенную бумагу и засмѣялся. Листокъ сталъ переходить изъ рукъ въ руки; мужчины смѣялись короткимъ, рѣзкимъ смѣхомъ, закидывая назадъ головы, а маска уже шла дальше и раздавала по пути свои лаконическія посланія.

Маруся стояла у дверей. Ей казалось, что тѣ, которыя проходили мимо нея, слышали, какъ часто и громко стучало ея сердце. Она жадно вглядывалась въ проходящихъ, надѣясь увидѣть отца; тонкія ручки ея прижимались къ груди и къ глазамъ подступали слезы.

-- Глупости какія! -- мысленно ободряла она себя.-- Пансіонерка! ничего со мной не сдѣлается и бояться уже совсѣмъ, совсѣмъ нечего.-- Она робко сдѣлала нѣсколько шаговъ и опять остановилась.

-- И подъ маской хорошенькое личико видно,-- сказалъ ей кто-то, близко пригибаясь къ ея лицу.

-- Дѣточка, сколько тебѣ лѣтъ? -- на нее пахнуло смѣшаннымъ запахомъ табаку и вина и большая мужская рука слегка коснуласься руки. На мигъ Марусѣ показалось, что ей сейчасъ же сдѣлается дурно: сердце ея уже не стучало" а словно закатилось куда-то мелкими, мелкими скачками, какъ резиновый мячъ, въ головѣ зашумѣло... Но мысль, что въ этой огромной и страшной залѣ она одна, совсѣмъ одна и безпомощна, эта мысль сразу придала ей бодрость и силу, она отдернула свою руку и рѣшительно, такъ, какъ идутъ только на встрѣчу большой опасности, пошла черезъ залу. Теперь кругомъ нея сдержанно гудѣла толпа, мелькали пестрые костюмы, сновали одинокія маски, мѣрно, автоматично двигались подъ руку парочки. Маруся растерялась.

-- Господи,-- шептала она,-- Господи, сдѣлай такъ, чтобы все это было во снѣ и чтобы я сейчасъ проснулась.

-- Ротикъ какой прелестный! -- сказалъ ей кто-то надъ самымъ ухомъ и въ новомъ ужасѣ она уже опять готовилась спасаться бѣгствомъ, но мелькомъ взглянула на говорившаго и остановилась.

-- Monsieur Строевъ! -- чуть не крикнула она, но спохватилась и, безъ словъ, обрадованнымъ, довѣрчивымъ движеніемъ кинулась къ нему. Этотъ Строевъ былъ давнишній пріятель, товарищъ ея отца, она встрѣчала его дома во время каникулъ, въ будни Строевъ навѣщалъ ее изрѣдка въ пансіонѣ и каждый разъ привозилъ съ собой большую, красивую коробку конфектъ. Маруся очень гордилась его вниманіемъ. На такихъ всегда нетерпѣливо ожидаемыхъ пріемахъ щечки Маруси горѣли особенно ярко; она подмѣчала завистливые взгляды своихъ подругъ и особенно выразительно опускала глаза, разговаривая съ своимъ гостемъ. Въ душѣ она была увѣрена, что не на шутку нравится Строеву; подруги ея были увѣрены въ томъ же и въ пользу этого убѣжденія своеобразно, но удивительно тонко толковались его взгляды, его улыбки, присочинялись недосказанныя имъ, но слишкомъ легко угадываемыя слова. При чтеніи какого-либо романа и въ мечтахъ своихъ передъ сномъ Маруся всегда представляла себѣ Строева, его лицо, его голосъ; въ такихъ случаяхъ онъ неизмѣнно горячо говорилъ ей о своей любви: сердце Маруси радостно трепетало, но она дѣлала грустное лицо и взглядъ ея выражалъ тоску и состраданіе. Такой взглядъ, по мнѣнію Маруси, шелъ къ ней больше всего. Теперь, вмѣстѣ съ чуствомъ неожиданной радости и избавленія, къ Марусѣ разомъ вернулись ея веселость и задоръ. Наконецъ почувствовала она то наслажденіе запретнымъ плодомъ, которое съ такимъ нетерпѣніемъ предвкушала дома.

-- Я васъ знаю,-- задыхаясь отъ радости и волненія, прошептала она. Онъ внимательно оглянулъ ее съ головы до ногъ и улыбнулся какой-то совсѣмъ незнакомой ей улыбкой.

-- Въ куклы играешь?-- спросилъ онъ. Маруся густо покраснѣла подъ маской.

-- Не безпокойтесь! -- задорно отвѣтила она.-- Очень ошибаетесь, очень.

-- Вотъ какъ! -- снисходительно протянулъ онъ, оглядывая ее еще разъ.-- Такъ въ куклы не играешь? Впрочемъ, ротикъ у тебя дѣйствительно прелестный.

-- А я знаю, кого онъ вамъ напоминаетъ и почему нравится! -- съ возрастающимъ задоромъ заявила Маруся.

-- Да ты пресмѣшная! пресмѣшная,-- все еще пристально оглядывая ее, процѣдилъ Строевъ.

-- Ну, кого же напоминаетъ мнѣ твой ротикъ?

Подъ этимъ взглядомъ его Маруся чувствовала себя очень неловко; незнакомая улыбка Строева смущала ее и недавняя радость мало-по-малу замѣнялась непонятнымъ чувствомъ тревоги, почти страха. Она стояла рядомъ съ человѣкомъ, котораго привыкла считать болѣе чѣмъ другомъ, она видѣла знакомое, милое ей лицо, слышала любимый голосъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ей стало казаться, что въ этой огромной залѣ она одна, что всѣ окружающіе ее, и даже этотъ другъ съ его непонятно измѣнившимися лицомъ и голосомъ, какъ будто чужды и враждебны ей.

-- Вы заинтересованы одной дѣвушкой... пансіонеркой,-- съ отчаянной рѣшимостью сказала она.

-- Все равно! -- мысленно успокоила она себя,-- онъ никогда, никогда не узнаетъ, что это была я.

Строевъ удивленно приподнялъ брови, сдѣлалъ круглые глаза и, словно желая лучше разглядѣтъ ее, откинулся немного назадъ.

-- Вотъ видите, я знаю! -- не помня себя отъ волненія, подхватила Маруся.-- Пусть, пусть онъ признается! -- внутренно молила она.

-- Я? пансіонеркой? -- спросилъ Строевъ, указывая пальцемъ на бѣлоснѣжную манишку своей рубашки.-- Ха, ха, ха!

-- Я знаю, знаю... не отрицайте,-- твердила Маруся.-- Я знаю...

-- Ха, ха, ха,-- заливался Строевъ.-- Ну, ты по крайней мѣрѣ оригинальна.

-- Но развѣ нельзя... нельзя заинтересоваться пансіонеркою? -- съ обидной дрожью въ голосѣ чуть не крикнула Маруся.

-- Можно еще и не то,-- все еще смѣясь, отвѣтилъ Строевъ,-- но я признаюсь,-- онъ наклонился къ ея лицу, смѣхъ его оборвался, голосъ сталъ глуше, вкрадчивѣе.

-- Признаюсь, я не увлекаюсь пансіонерками.

Маруся вздрогнула.

-- Какъ вы смѣете! какъ вы смѣете лгать!-- чуть не крикнула она Строеву, но его лицо, склоненное къ ней, такъ испугало и озадачило ее, что она только глядѣла на него и не могла произнести ни слова. Это онъ? Строевъ? Это глядитъ, улыбается, говоритъ съ ней Строевъ? Отчего она не узнаетъ его? Отчего она раньше никогда не видала его такимъ? Тотъ, прежній Строевъ и милъ, и дорогъ ей, а этотъ, новый, только страшенъ и противенъ. Притворяется онъ теперь, или притворялся раньше?

-- Прелесть! -- чуть слышно, однѣми губами произнесъ Строевъ.

Маруся отшатнулась. Глазами, полными мольбы и отчаянія, обвела она залу.

-- Гдѣ папа? гдѣ папа? -- чуть не закричала она. На встрѣчу ей непрестаннымъ однообразнымъ движеніемъ шли маска за маской; изъ глазныхъ отверстій блистали зрачки, изъ-подъ легкихъ кружевныхъ оборокъ показывался край подбородка. Шли мужчины во фракахъ съ широкой бѣлой грудью рубашекъ, одни равнодушные, скучающіе, другіе оживленные, съ той странной, незнакомой Марусѣ улыбкой на губахъ.

-- Куда ты, малютка? -- позвалъ ее Строевъ, но она уже не слыхала его: изъ большого пестраго павильона грянулъ хоръ; послышались дикіе, неестественные крики, словно дразня и подстрекая кого-то, понеслись они въ душномъ, пропитанномъ ароматами воздухѣ и этотъ воздухъ, эти крики, блескъ зрачковъ и жуткія лица мужчинъ слились въ одно невыносимое, подавляющее общее, въ одинъ тяжелый, ужасающій кошмаръ. Словно не люди двигались и говорили кругомъ нея: навстрѣчу ей шли все новыя и новыя чудовища, одно страшнѣе, одно враждебнѣе другого. Маруся прижалась къ барьеру крайней пустой ложи, опустила голову и подъ маской ея по поблѣднѣвшимъ щечкамъ быстро покатились слезы.

-- Ну, ѣдемъ, скорѣй,-- картавилъ гдѣ-то недалеко отъ нея молодой женскій голосъ;-- Строевъ пропалъ, ѣдемъ безъ Строева.

-- Строевъ! -- съ горькимъ чувствомъ повторила про себя Маруся.

-- Строевъ!..

-- Онъ идетъ, Додо, идетъ,-- говорилъ другой голосъ. Маруся рѣзкимъ движеніемъ подняла голову: прямо передъ ней, подъ руку съ нарядной маской, стоялъ ея отецъ и, повернувшись въ сторону залы, дѣлалъ кому-то выразительный призывный знакъ рукой.

-- Одну секунду, Додо...

Маруся замерла. Неожиданность, радость, стыдъ и еще что-то грустное, горькое и обидное, какъ разочарованіе, захватили ей духъ. Дрожа, задыхаясь она сорвала съ себя маску, и, дѣлая надъ собой невѣроятное усиліе, бросилась впередъ.

-- Папа! -- крикнула она,-- увези меня, скорѣй, скорѣй!

-----

Въ комнатѣ Маруси горѣла лампа. Ее заслонили большой полураскрытой книгой и бѣлая кроватка дѣвушки оказалась въ тѣни. Маруся лежала лицомъ къ стѣнѣ. Какъ только она начинала засыпать, ей чудились дикіе разнузданные крики, жгучій блескъ зрачковъ и новое, отталкивающее лицо Строева склонялось къ ея лицу, обжигая его своимъ дыханіемъ.

-- Я дома, я дома,-- успокаивала себя Маруся, стараясь преодолѣть тяжелую дремоту. И тутъ же изъ какой-то темной, безграничной дали выплывали къ ней непонятныя маски, доносились взвизгивающіе, назойливые голоса.

-- Не буду спать,-- рѣшила Маруся. Быстрымъ движеніемъ спустила она съ постели ноги и, вся содрогаясь отъ холода и необычнаго нервнаго напряженія, она закуталась въ одѣяло и тоскливо, сосредоточенно уставилась передъ собой. Что за бѣда, что она испугала, быть можетъ, даже разсердила папу? Не важно, пожалуй, и то, что Строевъ узналъ ее и ей стыдно будетъ теперь взглянуть ему въ глаза. Маруся чувствовала, сознавала въ себѣ что-то другое: то, именно то, было и важно, и серьезно, и больно... Еще больнѣй, еще тревожнѣе оттого, что не находила Маруся словъ для передачи своего новаго чувства. Серьезно и вдумчиво глядѣли ея глаза.

-- Это ты тамъ какой-то отшельникъ, святоша, а то вѣдь мы мужчинъ тоже знаемъ,-- вдругъ вспомнились ей ея же слова. Она быстро закрыла лицо руками. Холодныя ладони ея почувствовали жгучій приливъ крови къ лицу и опять передъ ней ярко встала картина бальной залы, и отецъ ея, молодой и красивый, дѣлалъ кому-то выразительный призывный знакъ рукой.

-- Отчего больно? отчего? -- тоскливо пытала Маруся свою встревоженную душу. И въ новомъ полуснѣ она пыталась приподнять дрожащими руками невидимыя ей маски съ знакомыхъ когда-то, понятныхъ и милыхъ ей лицъ.

Оставить комментарий Авилова Лидия Алексеевна (bmn@lib.ru) Год: 1896 Обновлено: 26/09/2016. 20k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича В. С., 3 л., 28, 1896.

Авилова Лидия Алексеевна Маcки

Авилова Лидия Алексеевна
Маcки