Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок
М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2015.
ЭСДЕКИ
От одного офицера-корниловца я услышал такой рассказ.
* * *
Во время боя с красными взяли мы в плен сотни полторы китайцев.
С этими у нас разговоры коротки или, вернее, -- никаких разговоров.
Все расстреливаются.
Но на этот раз наши солдатики что-то позадержались около одного китайца: несмотря на весь мрачный трагизм обстановки, около него послышался такой веселый взрыв здорового смеха, что я заинтересовался и подошел:
-- Что тут такое?
-- Да вот поговорите вы с ходей, господин капитан... Ну, что с ним делать, с таким-то?
Это была, действительно, преуморительная желтая косоглазая рожа, хитро и весело всех оглядывающая.
-- Ты кто такой? -- спросил я.
-- Я китайская, капитана. Больси не путу.
-- Чего не будешь?
-- Воевати.
-- Я думаю!.. А ты знаешь, что тебя ожидает?
-- Снаю, капитана.
-- Ну, что?
-- Шибко пухау, капитана. (Очень не хорошо). Помирайла буду.
-- Ну, вот видишь, дурак ты какой... Кто же тебе виноват? Чего ж ты лез сюда? Ну, скажи мне теперь: ты знаешь, за что ты воевал?
-- Снаю, капитана.
-- Ну, за что?
-- Са ладная Кубани! (за родную Кубань).
* * *
Все наши эсдеки-меньшевики напоминают мне этого несчастного китайца.
Им иногда круто приходится: их не жалуют ни большевики, ни добровольцы.
Воюет такой эсдек, горячится на митингах, размахивает руками так, что подойти страшно.
А спросите его:
-- Чего ж ты хочешь, голубчик?
-- Во имя Третьего Интернационала, -- не задумываясь, ответит он.
А что такое ему "Третий Интернационал"?
Та же "родная Кубань" для желтолицего китайца.
Легче всего быть эсдеком. Ему совершенно не нужно думать, за него уже все надумано, высчитано, взвешено, разжевано, и даже эта разжеванная жвачка в рот всунута:
-- Жуй только.
И "упершись в землю лбом" жует правоверный рядовой эсдек смоченную чужой слюной жвачку...
Сегодня:
-- "Классовая борьба".
Завтра:
-- "Третий Интернационал".
Послезавтра:
-- "Завоевание революции".
Пусть на меня заинтересованные люди не обижаются, но я во всей своей бурной, разнообразной жизни не встречал ни одного умного, широкого, великодушного, талантливого, эсдека.
Эсдечество -- как будто патент какой-то на ограниченность, деревянность, на полное отсутствие фантазии, взлета ввысь, дара Божьего, яркой искорки, которая одна может озарить пол-мира.
Идеал его -- восьмичасовой рабочий день, в который он в пять часов мог бы вяло исполнить трехчасовую работу, потому что эсдеческий символ веры -- это равнение по самому бездарному товарищу.
Заметьте, что у эсдеков кроме большевизма нет ни одной интересной ереси, как это зачастую бывает с религиозными вероучениями.
Потому что для ереси требуется оригинальная, хотя бы и ошибочная мысль, требуется полет фантазии, своеобразное ухищрение мозга, увы -- не дано все это эсдеку.
И вожди ведь у них неглупые были, до многого додумались, -- но в этом-то все эсдеческое и несчастье: они, вождя эти, раз навсегда сделали за своих учеников и последователей всю умственную работу; они, как гениальный Эдиссон, изобрели гениальный механический граммофон...
И можно, даже должно -- восхищаться гениальностью Эдиссона, но никто не придет в восторг от гнусливого "безрупорного граммофона", стоящего в углу самой убогой комнатки.
Сунули ему в пасть уже готовую пластинку -- он и заговорил, и запел.
Такой же безнадежный оттенок механического штампа лежит и на всем эсдечестве.
Никто из нас не видел ни смеющегося, ни плачущего эсдека, никакой эсдек не сделал ошеломляющего безумства из-за любви к женщине, никто из них не сказал: "я хочу, чтобы моя родина была счастлива!", никто не пошалил с ребенком, никто не вздохнул тихонько и печально, услыша музыку Чайковского...
Нет... Пластинка ему не позволяет... Она жужжит внутри его и шипит:
Впрочем, я не совсем прав: эсдек иногда плачет, а иногда даже пускается в пляс...
К сожалению, только сухая партийная программа совершенно изгнала из его души чутье и вкус как к слезам, так и к пляскам.
Не потому ли эсдек зачастую откалывает трепака на похоронах, и ручьем горьких слез разливается на свадьбе?
КОММЕНТАРИИ
Фельетон впервые печатается по тексту первого издания сборника Аверченко "Дюжина ножей в спину революции" (Симферополь, 1920). В последующие издания книги не включался, остался неизвестным.