Lib.ru/Классика: Аверченко Аркадий Тимофеевич. Борьба за смену

Аверченко Аркадий Тимофеевич

Борьба за смену

Мученик науки

Провинциальные губернаторы предписали местной полиции следить за внешкольным поведением учащихся.

Когда околоточный входил в комнату, шашка его зацепилась за ручку двери.

Отцепить старались: он сам, Мишка, Мишкин отец и горничная. Все были смущены, и околоточный больше всех.

Он потер красные большие руки, для чего-то надул щеки и, с деланной развязанностью, сказал:

-- Ну, как сынок ваш?

--Ничего, здоров, благодарю вас. Мишка! Оставь нос -- по рукам получишь.

Постояли все, помолчали.

-- Погодка-то нынече, а?

-- Да.

Околоточный подошел к стене и с нескрываемым интересом стал рассматривать картину, изображавшую "Бабушкины сказки".

-- Вы бы присели!

-- Благодарю вас. Прекрасная картина!

-- Да.

Околоточный сел и опять потер руки.

-- Ну, как дела, молодой человек?

Царапая ногтем спинку кресла, Мишка застенчиво ответил:

-- Благодарю вас. Ничего.

Околоточный подергал головой, вскочил с кресла и опять подошел к картине.

-- Масляными красками?

-- Нет премия к "Ниве".

-- Ага. Так-так. Хороший журнальчик.

-- Да.

-- Престранная вещь у нас вчера в участке случилась: привели какого-то пьяного, а он по-русски ни слова!

-- Подожди ж ты! Иностранец, значит, -- догадалась мать. -- Мишка! По рукам получишь!

-- Вы, молодой человек, тово... маменьку слушайтесь. Они вас кормят.

Мишка в паническом ужасе посмотрел на околоточного и прошелестел:

-- Я... слушаюсь.

-- Эти картины вообще вещь превосходная. Заплатил семь рублей в год -- и Салтыкова тебе какого-нибудь дадут двенадцать книжек, и украшение для гостиной.

-- Да.

-- В этом году какое приложение дают?

-- Не знаю. Мы теперь перестали выписывать.

Околоточный встал и потрогал рукой картину.

-- Совершеннейшие масляные краски. Даже удивительно!

Он вытер холодный пот со лба и застегнул верхнюю пуговицу мундира.

Сел и снова ее отстегнул.

-- Вы, может быть, посмотрели бы, как мальчик занимается?

Околоточный даже икнул от радости.

-- Да, да! Это очень интересно.

-- Пойдемте в его комнату.

Все встали и пошли через темный коридор.

Идя впереди, околоточный попал в самый конец коридора и, когда открыл преграждавшую ему дальнейший путь дверь, то сейчас же отшатнулся и быстро ее захлопнул.

-- Не сюда! Здесь не хорошо, -- предупредил отец, а Мишка сзади тихонько хихикнул.

Вошли в небольшую комнату Мишки и сели. Мать села на кровать с таким расчетом, чтобы можно было ногой незаметно пододвинуть вглубь какую-то вещь, которая, поместившись на виду, могла своим видом шокировать благовоспитанный глаз.

Околоточный обвел глазами комнату и с тайным ужасом заметил, что стены были без картин, совершенно голые.

Он обратил свое внимание на стол, закапанный чернилами. Взял истерзанный атлас и стал его внимательно перелистывать.

-- Америка... А ну, молодой человек, покажите, где здесь город... Трансвааль, что ли?

Мишка придвинулся к столу и уверенно сказал:

-- Трансвааль на три страницы дальше: в Африке.

Околоточный насильственно улыбнулся и неумело подмигнул.

-- Ишь ты! Вас не поймешь... Я-то знал, а вот хотел вас подвести.

И соврал. Решил, на всякий случай, запомнить.

-- А историю вы знаете?

-- Древнюю или новую?

-- Ну да, поновее что-нибудь... Как звали, например, того царя, у которого из живота дерево выросло?

-- Это не у него, а у его мамы. Снилось ей. Его звали Кир.

-- Вот, вот. А то, представьте, -- обратился он к отцу, -- был еще такой чудак: взял и высек плетьми море. Как вам это нравится?

-- Да, вообще... Комичные эти греки были.

Околоточный передвинул чернильницу и спросил Мишку с неожиданною строгостью:

-- А Берлин где?

-- В Германии.

-- Молодец! Ловко угадал, Ну, ты учись тут, слушайся родителей, а я пойду.

Все сразу повеселели.

Отец пожал уходившему руку, а мать приветливо спросила:

-- Чаю хотите?

-- Нет-с, не пью, то есть уже пил. Всего лучшего.

Стоя на улице, околоточный долго вытирал платком лоб и щеки и злобно озирался.

Потом, увидя проходившего мороженщика, набросился на него.

-- Морроженое продаешь, рракалия?! Кричишь, мерзавец?! За нарушение тишины, знаешь...

И, закусив белыми зубами губу, он ударил мороженщика в ухо.

Бельмесов

-- Иван Демьныч Бельмесов, -- представила хозяйка.

Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности -- сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова -- шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Все: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено солнцем, не солнцем, а просто сам по себе, человек уж уродился таким тусклым, невыразительным.

Первые слова его, обращенные ко мне, были такие:

-- Фу, жара! Вы думаете, я как пишусь?

-- Что такое?

-- Вы думаете, как писать мою фамилию?

-- Да как же: Бельмесов?

-- Сколько "с"?

-- Я полагаю -- одно.

-- Нет-с, два. Моя фамилия полуфранцузская. Бельмессов. В переводе -- прекрасная обедня.

-- Почему же русское окончание?

-- Потому что я все-таки русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, -- обратился он, всплеснув руками, к хозяйке. -- Я сейчас только с дачи, и у нас там, представляете, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой несколько градин, чтобы показать вам. Где бишь они?.. Вот тут в кармане у меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая...

Он вынул из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с любопытством заглянул внутрь.

-- Кой черт! Куда же они подевались. Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане мокро.

-- Очень просто, -- засмеялась хозяйка. -- Ваши градины растаяли. Нельзя же в такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.

-- Ах, как это жалко, -- сказал Бельмесов, опечаленный. -- А я-то думал вам показать.

Я взглянул на него внимательнее и сказал про себя:

"Однакоже, и хороший ты гусь, братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?"

Я спросил по возможности деликатно:

-- У вас свое имение? Вы помещик?

-- Где там, -- махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах, рукой. -- Служу, государь мой. Состою на службе.

Очень у меня чесался язык спросить: "на какой?", но не хотелось быть назойливым.

Я взглянул на часы, попрощался и ушел.

О Бельмесове я совершенно забыл, но на днях, придя к Марье Игнатьевне, застал его за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал.

-- Франция, Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы, обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим -- о нас и не знают. А во Франции этот Ротшильд, что ли, все время на том и стоит, чтоб какую-нибудь штуку позаковыристее выкинуть. Купит тысячу каких-нибудь там белых собак, напишет краской на брюхе у каждой "Вив ля Франс!" да и выпустит на улицу. А парижане и рады. Или яхту купит, приделает к ней колеса, да по Нотр-Даму и катается с неграми. Этак, конечно, всякий обратит внимание... А у нас народ тихий, без выдумки, без скандалу. Хе! Богачи, богачи... Слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком волжском помещике -- Щербакине?

-- Нет, не слышали, -- отозвался один из стариков. -- А что?

-- Да как же... Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы однажды приблизительно этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: "Чья земля?" -- "Помещика Щербакина". Хорошо-с. Проходит этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу по палубе, взглянул на берег: "Чья земля?" Отвечают тамошние волжские пассажиры: "Помещика Щербакина". Ого, думаю. Эк тебя разбросало. Сел я обедать, съел, что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по пароходу. Спрашиваю: "Чья земля?" -- "Помещика Щербакина". Что за черт, думаю. Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: "Богатый?" -- "Нет, -- говорят, -- так... средней руки". Что вы думаете? И ночью я спрашивал: "Чья земля?" -- и на другой день утром -- все говорят: "Помещика Щербакина?" И это у них называется "помещик средней руки"... Вот это -- края! Какие же у них должны быть "помещики большой руки".

-- Что ж, долго еще тянулись "земли помещика Щербакина"? -- недоверчиво спросил я.

-- Да до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели снял, поехали мы -- тут скоро щербакинские земли и кончились.

-- А вы долго на мели просидели? -- спросил рыжий старик.

-- Да, сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга-то летом в некоторых местах так мелеет, что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде -- сразу же и сядет. Которые глубоко сидят в воде, тем легче...

-- То есть наоборот, -- поправил рыжий.

-- Ну, да, то есть наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего... Да-с. Вот вам и Ротшильд!

Я встал, отозвал хозяйку в сторону и сказал:

-- Ради бога! Откуда у вас появился этот осел?

Марья Игнатьевна немного обиделась.

-- Почему же осел? Человек как человек.

-- Но ведь у него мозги чугунные.

-- Не всем же быть писателями и сочинять рассказы, -- сухо заметила она. -- Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.

Я пожал плечами, отошел от нее и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в вицмундире, с какой-то белой звездой, выглядывавшей из-под лацкана вицмундира.

-- Кто такой этот Бельмесов? -- нетерпеливо спросил я.

-- А как же! У нас же служит.

-- Да чем? Что он делает?

-- А как же. Инспектором у нас в уездном училище. Где я директором состою. Дока.

-- Это он-то дока?

-- Он. Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Ен, как говорится, достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене...

-- Много бы я дал, чтобы посмотреть! -- вырвалось у меня.

-- В самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас как раз экзамены -- приходите. Посторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишите -- вам любопытно будет... Среди учеников такие типы встречаются... Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе! Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.

III

За длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик с белой (звездой, а справа от него торжественный, свеже-накрахмаленный Бельмесов, Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся на стул.

Солнце бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым стриженым головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темно-зеленые ветки старых деревьев и приветливо, одобрительно кивали детям: "Ничего, мол. Все на свете перемелется -- мука будет. Бодритесь, детки..."

-- Кувшинников, Иван, -- сказал Бельмесов. -- А подойти к нам сюда, Иван Кувшинников... Вот так. Сколько будет пятью-шесть, Кувшинников, а?

-- Тридцать.

Правильно, молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?

Мучительная складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.

-- Пять деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.

-- Правильно. Но тридцать -- чего?

Молчал Кувшинников.

-- Ну, чего же -- тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?

У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.

-- Тридцать... лошадей.

-- А куда же девались деревья? -- иронически прищурился Бельмесов. -- Нехорошо, тезка, нехорошо... Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг -- на тебе! -- тридцать лошадей и ни одного дерева... Куда же ты их дел?! С кашей съел или лодку себе из них сделал?

Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.

Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:

-- Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут четыре лошади? Ну, хорошо: я тебе дам одно дерево -- сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь. Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!

-- Я знаю, -- тоскливо промямлил Кувшинников. -- Я учил.

-- Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бесмысленно. Без рассуждения. Садись, брат, Иван. Кулебякин, Илья! Ну... ты нам скажешь, что такое дробь?

-- Дробью называется часть какого-нибудь числа.

-- Да? Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?

-- То дробь не такая, -- улыбнулся бледными губами Кулебякин. -- То другая.

-- Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя о ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил: о какой дроби я хочу знать: о простой или арифметической?.. И на мой утвердительный ответ, что -- о последней -- ты должен был ответить: "арифметической дробью называется -- и так далее"... Ну, теперь скажи ты нам, какие бывают дроби?

-- Простые бывают дроби, -- вздохнул обескураженный Кулебякин, -- а также десятичные.

-- А еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка?

-- Больше нет, -- развел руками Кулебякин, будто искренно сожалея, что не может удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытного экзаменатора.

-- Да? Больше нет? А вот если человек танцует и ногами дробь выделывает, это как же? По-твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый... Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка -- нашего великого, разнообразного и могучего языка -- ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брат Кулебякин, и на свободе кое о чем подумай, брат Кулебякин. Лысенко! Вот, ты, Лысенко! Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное правило?

-- Знаю.

-- Очень хорошо-с. Ну а цепное исключение тебе известно?

Лысенко метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.

-- Ну что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вот ты мне и ответь: есть в цепном правиле цепное исключение?

Стараясь не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился к выходу.

Любезный директор с белой звездой тоже встал, догнал в передней и сказал, подмигивая на экзаменационную комнату:

-- Ну, как?.. Не говорил ли я, что дока. Так и хапает, так и режет. Орел! Да только, жалко, не жилец он у нас... Переводят с повышением в Харьков. А жалко... Я уж не знаю, что мы без него и делать будем?.. Без орла-то!

Невозможное

Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу и тихо зловеще перелистывал его.

-- Вызовем мы... ну, хотя бы... Синюхина Николая!

Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривленный рот.

-- Ну-с? -- поощрил его Тачкин.

-- Я урока не знаю... -- смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.

-- Да? -- наружно удивился Тачкин. -- Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..

Синюхину Николаю нужно бы было объяснить, чго система "от сих до сих" и "повторить то, что было задано прошлую среду" -- настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитаться в книгу, несколько раз начинал "от сих", но сухие, не будившие пылкого воображения факты, путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться "до сих", до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой -- "сих".

Синюхин не хотел откровенничать с учителем.

-- У меня голова болела... мама захворала... в аптеку бегал...

-- Ой-ой-ой, -- засмеялся Тачкин. -- Как много! А поставлю-ка я тебе, Синюхин Николай, единицу. А?

Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нем довольно определенное лицо, лишенное двусмысленности выражение -- отвернулся и задумался...

"Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он на моем".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Держа под мышкой журнал, в класс вошел ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвел внимательным взором учителей, сидевших с бледными, испуганными лицами на ученических партах.

Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц, в вицмундирах с блестящими пуговицами...

-- Ну-с, -- сказал он. -- Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия.

Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съежился, обдернул вицмундир и робко приблизился к кафедре.

-- Ихментьев Василий? -- спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя. -- Гм... Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют!

-- Почему же? -- оторопев, спросил учитель. -- Почему же, Николай Степаныч? Кажется, я стараюсь...

-- Да! -- иронически улыбнулся Синюхин. -- Стараетесь? Я бы этого не сказал... Видите ли, г. Ихментьев... Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон сейчас оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом... Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать. Ихментьев Василий... А позвольте спросить вас... Как вы преподаете?! Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география вам в голову нейдет...

-- Я не буду... -- тихо пролепетал учитель. -- Это... не я... Я не виноват... Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт... Я не хотел... а это он все.

Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре.

-- Имейте в виду, господин Ихментьев, что и шпионства, предательства и доносов на ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в свое время вы. Стыдно-с! Ступайте на свое место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим!

-- Здесь! -- робко сказал Максим Иваныч.

-- Я знаю, что здесь. Пойдите-ка ближе... Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями -- я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу -- ниже всякой критики!

-- Почему же, Николай Степанович, -- опустил голову учитель Тачкин. -- Кажется, уроки я посещал аккуратно.

-- Да черт ли мне в этой вашей аккуратности! -- нервно вскричал Синюхин Николай. -- Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет -- что вы из него сделали? История народов преподается вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И, будьте уверены -- они народ чуткий и платят вам тем же... Ну, скажите... что вы задали классу на завтра?

-- От сих -- до сих, -- прошептал Тачкин.

-- Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно?

-- Я не... помню...

Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол.

-- Безобразие! -- кричал он. -- Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот станьте-ка здесь в углу на колени -- может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову... А завтра пришлите ваших родителей -- я поговорю с ними!

Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал...

"Если единица, -- думал он про себя, -- застрелюсь!.."

...Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетенному единицей, растерянному Синюхину Николаю:

-- Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если мое поведение тебе почему-либо не нравится -- можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.

Класс засмеялся удачной шутке.

Учитель поднял голову и устало сказал:

-- Молчать! На следующий урок повторите то, что было задано в прошлую среду.

Где-то ликующе прозвонил звонок...

Оставить комментарий Аверченко Аркадий Тимофеевич (bmn@lib.ru) Год: 1914 Обновлено: 07/03/2017. 23k. Статистика. Сборник рассказов: Проза Проза	Скачать FB2 Оценка: *7.376** Ваша оценка:
Аннотация: Мученик науки Бельмесов Невозможное