Lib.ru/Классика: Авдеева Екатерина Алексеевна. Страшная гроза

СТРАШНАЯ ГРОЗА.
Сибирскій разсказъ.

Русская пословица говоритъ: "рыба ищетъ гдѣ глубже, человѣкъ гдѣ лучше". Это примѣняется и отдѣльно къ человѣку, и къ цѣлымъ народамъ. Надежда найдти лучшее, наставляла переходить пустыни, переплывать океаны, и населила Америку европейскими выходцами. Та же самая причина привлекла у насъ многихъ въ Сибирь.

Лѣтъ шестьдесятъ тому, русскій купецъ Степанъ Григорьевичъ Козицынъ {Всѣ имена лицъ въ этомъ разсказѣ вымышленныя, хотя происшествіе, описываемое въ немъ, основано на истинѣ. Соч.} поселился въ губернскомъ городѣ дальней Сибири и имѣлъ тамъ небольшой ломъ въ два этажа: въ верхнемъ помѣщались хозяева, въ нижнемъ кухня и кладовыя. Семейство Козицына составляли жена, два сына и дочь. Онъ торговалъ самыми простыми товарами на крестьянскую руку и для кочующихъ народовъ. Честностью и ласковымъ обхожденіемъ съ покупателями пріобрѣлъ онъ довѣренность ихъ и составилъ себѣ порядочный капиталъ. Самъ онъ былъ человѣкъ тихій, смирный, и дома казался гостемъ: поутру рано онъ почти первый выходилъ въ гостиный дворъ, возвращался домой наскоро пообѣдать, и опять спѣшилъ въ свою лавку. Можно сказать, что почти всю жизнь свою проводилъ онъ въ лавкѣ, и даже въ праздники, послѣ обѣда, выходилъ туда. "Привыкъ, такъ и тянетъ!" говаривалъ онъ. Правду сказать, дома ему не слишкомъ было и весело: супруга его, Хавронья Семеновна, была живое изображеніе древней Ксантиппы. Голосъ ея раздавался въ домѣ съ утра до вечера; отъ нея не было житья ни мужу, ни дѣтямъ, не работницѣ, такъ-что наконецъ никто не хотѣлъ жить у Хавроньи Семеновны. Въ Сибири есть, или по-крайней-мѣрѣ былъ обычай брать изъ деревень крестьянскихъ дѣтей, лѣтъ по пятнадцати ила меньше возрастомъ, года на два и на три, для прослуги. Отъ-того, я думаю, произошло тамъ и названіе срочный, то-есть, работникъ. Въ срочные отдаютъ дѣтей своихъ бѣдные крестьяне, получая за нихъ впередъ деньги. Такъ и у Хавроньи Семеновны была взята изъ дальней деревни дѣвочка на три года. Когда ее взяли, ей было тринадцать лѣтъ. Чего не вытерпѣла она, бѣдная, въ три года! Наконецъ Анна (такъ ее звали) доживала послѣдній срочный годъ у Козицыныхъ. Однажды показалось Хавроньѣ Семеновнѣ, что бѣлье худо выполоскано, а главное -- она только-что побранилась съ мужемъ, что было по рѣдкость! Поэтому, говоря ея словами, она такъ поучила бѣдную Анну, что та за другой день не могла встать съ постели. Степанъ Григорьевичъ, по своему обыкновенію, напившись дома чаю, ушелъ съ сыномъ въ лавку; другой сынъ его былъ на ярмаркѣ; дочь уже года два была замужемъ; дома остались одна Хавронья Семеновна и больная Анна. Нечего было дѣлать: хозяйка сама принялась стряпать кушанье. Приготовивъ его, она ушла въ верхнія комнаты пить чай, что обыкновенно повторялось нѣсколько разъ въ день. Тогда въ кухню вошла небольшого роста старушка, въ костюмѣ, какой былъ почти повсемѣстнымъ въ Сибири у простолюдинокъ;-- его составляли юбка, тѣлогрейка, и родъ покрывала, которое надѣвали на голову выходя со двора и называли накидкою. Татарки, кажется, и теперь носятъ такія накидки. По старому обычаю, старуха, помолясь Богу, хотѣла раскланиваться, но видя, что никого нѣтъ въ кухнѣ, отворила дверь въ маленькую комнатку (въ Сибири, комнатку, отгороженную въ кухнѣ, называютъ казёнкою).

-- Здравствуй, Аннушка! Что это? видно занемогла маленько?

-- Да, тётушка Михайловна... тихо отвѣчала ей дѣвушка.

-- Съ чего же это тебѣ досталось? Бишь, ты вся измѣнилась! Оногдысь, какъ я была у васъ, ты была здоровешенька: помнишь, какъ мы вмѣстѣ мыли да убирали въ погребѣ?.. Ужь не опять ли Хавронья Семеновна наложила свои руки? Житье-то у нея -- не приведи Богъ злодѣю! Мое дѣло пригожее: меня бить не станетъ.

-- Можетъ-быть, я и прозябла: студено было! Полоскала бѣлье; Хавроньѣ Семеновнѣ показалось худо выполоскала, а кажись, не въ первый разъ!..

-- Что у тебя болотъ, дитятко?

-- Грудь и бока такъ и ломитъ... не могу вздохнуть...

-- Эва втора! Пойду въ верхъ; попрошу у нея, нѣтъ ли нашатырьку. Вытерла бы тебя имъ съ виномъ, да на печку уложила бы; можетъ, легче будетъ.

-- Боюсь, Михайловна: она браниться будетъ.

Старуха пошла въ верхъ. Помолясь Богу, она поклонилась хозяйкѣ.

-- Здравствуй, Михайловна! садись, такъ гостья будешь. Выпей чайку, Я тебя ужь поминала: хоть бы Михайловна пришла, да побыла у меня! Дѣвка-то у меня занемогла. Нѣжны больно! Ходила она на рѣку; выполоскала бѣлье худо, а я и побила ее... Она ужь и разнемоглась! Кто ее знаетъ; можетъ, прикинулась. Нечего дѣлать, пошла сама стряпать, да вотъ теперь только на мѣсто сѣла. Чаемъ только и живу.

-- Да что жь вамъ, матушка Хавронья Семеновна, морить себя! Не наше горе: испилъ бы чайку, да взять-го негдѣ. Купишь на засыпку, да и не знаешь, какъ раздѣлить. А, кажись, въ-самомъ-дѣлѣ Анна-то шибко занемогла. Нѣтъ ли у васъ нашатырю? Я ее вытру имъ съ виномъ, да на печь положу; можетъ, ей лучше будетъ; а сама поживу у вашей милости. Сами знаете: дома у меня плакать некому -- дѣтей нѣтъ.

Напившись чаю, старухи разошлись: Михайловна въ кухню, а Хавронья Семеновна пошла съ ключами по амбарамъ и погребамъ.

Старуха Михайловна была вдова, солдатка, лѣтъ пятидесяти. Покуда она была молола, жила въ кухаркахъ въ разныхъ домахъ; но теперь она жила на квартирѣ, у старушки вдовы-дьяконицы, съ которою онѣ были давно знакомы. Михайловна ходила работать временно въ богатые домы. Гдѣ бывала имянины, свадьба, поминки, она казалась необходимою. Особливо осенью, когда рубили капусту, она переходила изъ дому въ домъ. Ее любили за ея услужливость и вѣрность, а больше за то, что она, какъ говорится, не выносила сору за порогъ. Она разочла, что ей лучше приходить на время, чѣмъ жить постоянно на одномъ мѣстѣ. "Что мнѣ?" говорила она своей хозяйкѣ Дарьѣ Петровнѣ (такъ звали дьяконицу): "прійду гостьей, поработаю; напоятъ, накормятъ, и на дорогу надѣлятъ. Да вотъ бѣда: днемъ работаешь, а вечеромъ привяжутся: -- Михайловна, скажи сказочку! Нечего дѣлать, всѣмъ надо угодить: хозяевамъ, дѣтямъ, прислугѣ. Зато, куда ни прійду, вездѣ рады. А, ты сама знаешь, не стану хозяевамъ на людей наговаривать, да и прислугу не стану сбивать. Слава те Богу! живу; а умру -- похоронить есть копеечка. Добрые люди помянутъ".

Между-тѣмъ, Степанъ Григорьевичъ съ сыномъ пришелъ изъ гостинаго двора домой обѣлять. Столъ былъ уже накрытъ, кушанье подавать стала Михайловна. Сотворивъ передобѣденную молитву, Степанъ Григорьевичъ спросилъ садясь за столъ:-- А гдѣ же Анна?

-- Лежитъ! отвѣчала небрежно Хавронья Семеновна.-- Кто ее знаетъ, занемогла, что ли.

-- Дива нѣтъ, сказалъ Степанъ Григорьевичъ.-- Вѣдь ея годы, можно почесть, дѣтскіе. Да, правду сказать, тяжело ей, а еще больше достается отъ тебя, Хавронья Семеновна! Сердись, какъ хочешь, а правду скажу: отъ тебя нечего добраго ждать? Вѣкъ живу съ тобою и вѣкъ маюсь.

-- А кабы я знала впередъ жизнь свою съ тобою, меня и связавши не повезли бы къ вѣнцу!.. Забылъ, на чьи денежки разжился, да и хорохоришься! Не шутка,-- три тысячи, да сколько добраго у меня было!

Этотъ упрекъ, такъ рѣзко-высказанный, возмутилъ душу даже смиреннаго Козицына. Удерживая гнѣвъ свой, онъ произнесъ:

-- Полно грѣшить, не вводи меня въ сердце! Давно я тебѣ говорю: возьми свои деньги, возьми вдвое, и не кори меня ими. Да, еслибъ зналъ я твой нравъ, то хоть бы вдесятеро было у тебя приданаго, не женился бы на тебѣ. Ну, видно, ужь таково Божье наказаніе.

Въ этой грустной сценѣ было смѣшно то, что старики немножко поздно вздумали раскаиваться въ своемъ бракѣ. Они еще долго перебранивались между собою; однако всегдашней своей привычкѣ, а другой потому-что былъ задѣтъ за живое. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ ничѣмъ не былъ одолженъ милой супругѣ своей; Хавронья Семеновна вышла за него уже не въ первой молодости, была нехороша собой, и Степанъ Григорьевичъ женился на ней больше изъ благодарности къ своему бывшему хозяину, нежели по чувству корысти. По старинному заведенію, онъ жилъ сначала мальчикомъ, потомъ прикащикомъ у дяди Хавроньи Семеновны, и уже самъ скопилъ деньжонки, когда хозяинъ его, бездѣтный старикъ, котораго уважалъ онъ какъ отца роднаго, сказалъ, что онъ хочетъ пристроить его, то-есть, женить на своей племянницѣ и отправить въ Сибирь, для управленія его дѣлами. Смиренный Степанъ Григорьевичъ съ благодарностью принялъ предложеніе, самъ не имѣя понятія ни о семейной жизни, ни о сокровищѣ, которое навязывали ему. По смерти дяди, онъ разсчитался съ наслѣдниками и остался въ Сибири, гдѣ завелъ собственныя свои торговыя дѣля. "Привыкъ" говоритъ онъ, потому-что умѣлъ привыкать ко всему; онъ привыкъ даже къ нескончаемой брани съ Хавроньею Ceменовною, и, можетъ-быть, удивился бы, еслибъ она перестала браниться. Рѣдко, и то на немногія минуты, она выводила его изъ терпѣнія, какъ случилось и въ описанномъ нами случаѣ.

На другой день, утромъ, когда старики молча пили чай, вошла Михайловна.

-- Степанъ Григорьевичъ и Хавронья Семеновна! сказала она -- Анна-то шибко худа: не упустить бы намъ ее безъ покаянія. Не худо приготовить по христіанскому долгу.

-- Экой грѣхъ! сказалъ Степанъ Григорьевичъ.-- Жаль мнѣ бѣдную Анну! Поди, Михайловна, къ отцу Ивану, попроси его къ намъ и приготовь, что нужно.

Михайловна пригласила священника и потомъ начала готовить все къ священному обряду.

Хавронья Семеновна пріуныла. Когда въ больной явился священникъ, пришла и она къ ней. На лицѣ ея выражалось какое то новое чувство. Когда кончился обрядъ и священникъ ушелъ, умирающая дѣвушка тихо просила своихъ хозяевъ написать письмо къ ея отцу и отослать къ нему вмѣстѣ съ тѣмъ, что останется послѣ нея.

-- Ахъ, Аннушка, пошлю и не только что твое! сказалъ добрый старикъ.-- Да Богъ дастъ, ты еще сама выздоровѣешь, примолвилъ онъ, стараясь ее утѣшить.

-- Спасибо вамъ на вашемъ добромъ словѣ, отвѣчала Анна:-- но мнѣ ужь не топтать росы.

Къ-самомъ-дѣлѣ, къ вечеру она тихо скончалась.

Степанъ Григорьевичъ погоревалъ искренно, хотя и не понималъ причины болѣзни бѣдной Анны. Зная дурной характеръ жены своей, онъ только подозрѣвалъ, что отчасти жестокое обращеніе ея съ прислужницей было тому причиной. Но характеръ Хавроньи Семенонны вдругъ измѣнился, она стала уступчивѣе, тише въ обхожденіи съ людьми, которые у ней служили и часто задумывалась.

Послѣ похоронъ Анны, Михайловна воротилась въ свой уголъ къ дьяконицѣ.

-- Здравствуя, Михайловна, сказала ей хозяйка.-- Загостилась ты гдѣ-то! Легкое ли дѣло: скоро двѣ недѣли минетъ.

-- Не говори ужь, Дарья Петровна, отвѣчала Михайловна.-- Попалась, да и сама не рада! Кабы можно было, низа что не осталась бы! Набралась я страху!..

Тутъ старушки усѣлись на лежанку и начали потихоньку разговаривать. Михаиловна, у которой не было ничего скрытнаго для дьяконицы, хотя со всѣми другими она была крѣпка на языкъ, начала разсказывать ей свои похожденія.

-- Вотъ я пришла; вижу, что дѣвушка-то Анна лежитъ больна. Что, молъ, ты, дитятко, лежишь? А она, почесть, и говорить-то худо. Я бросилась въ-верхъ, взяла у Хавроньи Семеновны камфоры ли, нашатырю ли; дай, молъ, съ виномъ потру Анну; вижу, дѣвка-то перезябла. На третій день она и Богу душу отдала. А все просила меня: тётушка Михайловна, не сказывай ничего батюшкѣ, когда онъ пріѣдетъ сюда, да и не пиши, что мнѣ худо было жить,-- только тужить, станутъ родные. Схоронили ее, нечего сказать, хорошо. Степанъ Григорьевичъ страхъ какъ жалѣлъ: онъ и не знаетъ отъ-чего она занемогла.

-- Эка, подумаешь, нравъ какой неугомонной у этой Хавроньи Семеновны!.. Да, вѣдь говоритъ же пословица: отольются волку коровьи слезы! Слеза-то жидка, да емка.

-- Ну, Дарья Петровна, смотри же: ни кому ни словечка не говори!

Прошло нѣсколько лѣтъ послѣ смерти Анны. По-видимому, семейство Козицыныхъ благоденствовало. Даже нравъ Хавроньи Семеновны до такой степени перемѣнялся, что она сдѣлалась доброю, тихою старушкою. Когда старшій сынъ ея женился, она предоставила невѣсткѣ все домашнее хозяйство. а сама только молилась, не пропускала ни одной службы въ церкви, и отводила душу чайкомъ, распивая его при всякомъ случаѣ, такъ-что въ иной день ей подавали самоваръ разъ десять. Кромѣ этого невиннаго удовольствія, она любила радоваться счастьемъ своей замужней дочери и потому часто навѣщала ее. Эта дочь была добрая женщина и вышла замужъ также за добраго и трудолюбиваго человѣка, купца, который велъ дѣла свои очень удачно и имѣлъ порядочное состояніе. Какъ бы въ вознагражденіе трудовъ и удачь своихъ, Дмитрій Васильевичъ Пшеничкинъ купилъ себѣ домъ и при немъ обширное мѣсто, гдѣ онъ началъ строить новый, щеголеватый деревянный домъ, довольно большой. Балкончики, узорчатыя окошки, перильцы столярной работы, кстати и не кстати прилѣпленные въ разныхъ мѣстахъ, украшали новый домъ его снаружи, а внутри онъ былъ уже столько отдѣланъ, что оставалось окончить только нѣкоторыя украшенія.

Однажды, лѣтомъ, въ праздничный день, Хавронья Семеновна пришла къ своей дочери отъ поздней обѣдни и помолившись передъ иконами, весело сказала:

-- Здравствуйте, дѣтушки! Богъ милости прислалъ вамъ (извѣстное выраженіе при входѣ въ домъ послѣ обѣдни). Ну, всѣ ли вы здоровы?

-- Благодарствуйте, матушка, слава Богу, всѣ благополучны, отвѣчалъ ей зять.-- А какую Господь благодать посылаетъ: какая погода-то преузорчатая! Я вотъ зову Наташу погулять за городомъ, на чистомъ воздухѣ. Кажется, ужь лучшаго дня и не выберешь!

-- Съ Богомъ, Дмитрій Васильичъ! Когда же и погулять какъ не лѣтомъ,-- еще зимой насидимся въ горницѣ.

-- Я не знаю, мнѣ сегодня что-то такъ скучно, такъ тоскливо! примолвила дочь ея.-- Праздникъ, а мнѣ плакать хочется.

-- Что ты, Господь съ тобой, возразила Хавронья Семеновна.-- О чемъ тебѣ тосковать? Вели-ка подать чайку да приготовляйся за городъ: тамъ лучше разгуляешься.

-- Я видѣла сонъ, да такой чудный, что и сказать не умѣю. Вижу, будто всѣ мы гуляемъ въ саду; я скоро отстала отъ всѣхъ, и никакъ не найду выхода изъ саду. Вхожу въ бесѣдку, сижу тамъ, и за рѣшеткой сада вижу домъ, точно какъ нашъ. Вдругъ ворога отворились, вышли изъ нихъ священники съ причтомъ, а за ними вынесли на носилкахъ не большой гробъ, и вы, матушка, Дмитрій Васильевичъ, и всѣ наши родные идутъ позади въ траурѣ и плачутъ. Я подошла къ рѣшеткѣ сада, подозвала какую-то женщину, спросила, кого хоронятъ, а она сказала мое имя и фамилію. Я и подумала: какъ же это? я жива, а меня хоронятъ! Потомъ, солнце сдѣлалось такое большое, что отъ него все небо какъ будто загорѣлось; оно начало жечь меня такъ, что я проснулась. Охъ, какъ было мнѣ страшно! и теперь съ ума не идетъ этотъ сонъ...

-- Что ты, Христосъ съ тобой, Наташенька! проговорила Хавронья Семеновна. Куда ночь, туда и сонъ! Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ! Страшно море, да Богъ переноситъ. Поѣзжайте-ко, поѣзжайте съ Богомъ да разгуляйтесь.

Стараясь всячески успокоить свою дочь, и допивая четвертую чашку чая, Хавронья Семеновна сказала въ заключеніе:

-- Однако мнѣ и домой пора. Вѣдь наши всѣ уѣхали за ягодами на ночеву; Степанъ Григорьевичъ въ лавкѣ, а дома у меня одна Михайловна. Прощайте, дѣти!

Она ушла, не предчувствуя никакого несчастія, или по-крайней-мѣрѣ старалась не думать о томъ. А горе ужь было близко.

Наталья Степановна и мужъ ея отобѣдали, и взявъ съ собой семилѣтняго сына, который одинъ и былъ у нихъ, отправились за городъ, нагрузивъ свой экипажъ разною провизіею и самоваромъ. Мѣсто, куда поѣхали они, было не дальше какъ въ пяти или въ шести верстахъ отъ города. Туда часто пріѣзжала многіе горожане погулять и напиться чаю, потому-что въ-самомъ-дѣлѣ это мѣсто было очаровательное. Горы возвышаются тамъ амфитеатромъ, и какъ-будто рука искуснаго садовника расположила на нихъ великолѣпный англійскій садъ. Сосны, лиственницы, березы, дикая яблонь, черемуха растутъ по горѣ живописными купами, въ огромныхъ размѣрахъ и перемежаются кустами шиповника, багульника и дикаго розмарина. Ключи во многихъ мѣстахъ бьютъ изъ горныхъ склоновъ и разливаясь по зелени образуютъ свѣтлые ручьи. Съ горы виденъ городъ съ блистающими глазами и шпилями церквей. Вся эта картина дополнялась пасущимся въ долинѣ городскимъ стадомъ. Люди не избалованные искусственностью большихъ городовъ не находятъ лучшаго наслажденія, какъ побыть нѣсколько часовъ посреди такой природы.

Дмитрій Васильевичъ также расположился въ этотъ день понасладиться природою и велѣлъ кучеру отпречь лошадей и пустить на траву, а самъ, разостлавъ коверъ подъ тѣнью развѣсистаго дерева, сѣлъ съ женою и разговаривалъ о разныхъ своихъ планахъ. Онъ былъ женатъ уже около десяти лѣтъ; но видя его съ Натальею Степановною, можно было подумать, что они еще не дожили медоваго мѣсяца. Какъ люди добрые, простодушные, они и теперь утѣшались предположеніями и мечтами очень сбыточными. Разсуждая объ отдѣлкѣ своего новаго дома, мужъ сказалъ:

-- Богъ дастъ, къ осени онъ будетъ совсѣмъ готовъ. Обои привезутъ съ Макарьевской ярмарки; а вотъ съ мебелью-то не знаю успѣютъ ли. Вѣдь ты помнишь, что я заказалъ купить ее въ Москвѣ, такъ оттуда иногда и не пріидетъ ко времени.

-- Жаль, если не все будетъ готово къ дмитріеву-дню! сказала жена.-- А то мы въ твои имянины и новоселье отпраздновали бы. Ужь обѣщаю тебѣ, что сама состряпаю именинный пирогъ на славу!

-- А и въ правду, Наташа! Въ-самомъ-дѣлѣ ты такая искусница стряпать, или ужь такъ мнѣ кажется, но нигдѣ въ чужихъ людяхъ я не обѣдаю съ такимъ вкусомъ какъ дома. А кто лучше тебя приготовитъ чай! Да, кстати... Егоръ!-- закричалъ онъ кучеру. Что жь ты, съ самоваромъ-то замѣшкался? Подавай скорѣе!. Вотъ, что-то и тучки сдвигаются на небѣ, не засталъ бы насъ дождь.

Въ это время подбѣжалъ къ нему сынъ его, Алеша, и принесъ полную шляпу цвѣтовъ. "Вотъ какихъ нарвалъ!" сказалъ онъ, весело подпрыгивая. Тятя, мама! посмотрите: вотъ сиринки, вотъ колокольчики, вотъ жаркіе цвѣтки! Да сколько! Пріѣдемъ домой, я ихъ разберу и навяжу букетовъ, тебѣ, тятинька, маменькѣ, да еще одинъ, побольше учителю, что изъ Москвы пріѣхалъ.

-- Развѣ ты его такъ любишь?

-- А какъ же? ужь онъ не то, что прежній мой учитель, дьячекъ Лукьянъ. У того все склады да склады. А этотъ поучитъ, да потомъ начнетъ разсказывать, какія на свѣтѣ есть птицы, рыбы, да еще вынетъ изъ шкафа книгу, большую, съ картинками, и начнетъ намъ показывать ихъ. Ученики всѣ любятъ его.

-- Ну, хорошо, пей-ко свой чай...

-- Потомъ езоповы басни! Вѣдь ты знаешь, тятинька, Езопа?

-- Нѣтъ, мои другъ, насъ этому не учили.

-- А чему же васъ учили?

-- Я послѣ тебѣ разскажу.

Невинная болтовня мальчика казалась отцу его некстати, когда онъ видѣлъ, что надо было поскорѣй убираться домой. Воздухъ сгущался, тучи сближались и темнѣли, и солнце свѣтило какимъ-то краснымъ блескомъ. Наскоро кончили чай, потому-что вся природа была какъ-бы въ трепетѣ и предвѣщала сильную грозу.

-- Наташа! сказалъ Пшеничкинъ женѣ. Укладывай и сбирай все поскорѣе, я помогу Егору заложить лошадей. Того-и-гляди что польетъ дождь. Вотъ, слышишь, вдалекѣ и громъ прогремѣлъ.

Когда они собрались въ обратный путь, тучи застлали уже полнеба, и громъ гремѣлъ сильными раскатами; молнія огненными змѣями извивалась по тучамъ, но дождь падалъ рѣдкими, крупными каплями. Пара хорошихъ лошадей скоро довезла семейство Пшеничкина до города; проѣзжая уже по улицамъ его, Дмитрій Васильевичъ сказалъ: -- Ну, слава Богу, не далеко и до дому! Авось доберемся прежде грозы. Черезъ минуту, проѣзжая мимо дома купца Сѣнотрусова, онъ примолвилъ:-- а дождя все еще нѣтъ! Мнѣ надо бы забѣжать къ Сѣнотрусову...

Сѣнотрусовъ одинъ изъ самыхъ близкихъ его пріятелей, съ которымъ они были и въ дѣлахъ, и въ дружественныхъ сношеніяхъ, стоялъ у окна и отворилъ его, завидѣвъ Пшеничкина. Тотъ велѣлъ кучеру остановиться, соскочила съ дрожекъ и подбѣжалъ къ окну.

-- Милости просимъ на перепутьѣ! причалъ Сѣнотрусовъ.-- Дмитрій Васильевичъ! Наталья Степановна! Покорнѣйше прошу!

-- Нѣтъ, дружище, мнѣ съ тобой только два слово о дѣлѣ...

-- Да что ты, братъ! что за разговоры подъ окномъ, и въ этакую погоду. Я самъ сейчасъ отъ тебя: вѣдь дѣло-то надо же какъ нибудь устроить; а кстати, и самоваръ на столѣ. Наталья Степановна! покорнѣйше васъ прошу! Покуда мы съ Дмитріемъ Васильевичемъ будемъ толковать о своихъ дѣлахъ, вы побесѣдуете съ моею женою, порадуете ее своимъ посѣщеніемъ

-- Нѣтъ, Петръ Яковлевичъ! я тороплюсь домой. Видите, какая гроза надъ головой виситъ. И Дмитрія Васильевича не удерживайте долго.

-- Если вамъ нельзя пожаловать къ намъ, то ужь за Дмитрія-то Васильевича не безпокойтесь: возвращу намъ его въ сохранности,-- говорилъ смѣясь Сѣяотрусовъ.

-- Поѣзжай, Наташа, поскорѣе домой, сказалъ Пшеничкинъ я только переговорю о дѣлѣ съ Петромъ Яковлевичемъ и не засижусь у него. А ты, Егоръ, прибавилъ онъ, обращаясь къ кучеру:-- пріѣзжай за мной на маленькихъ дрожкахъ; заложи сивку, а этихъ убери на скоро. Да, пожалуйста, не мѣшкай. Поѣзжайте съ Богомъ.

Пшеничкинъ смотрѣлъ вслѣдъ за дрожками, покуда онѣ не повернули за уголъ. У него какъ-будто отъ сердца оторвалось что-нибудь... Онъ поспѣшилъ въ комнаты къ Сѣнотрусову. Между-тѣмъ, громъ усилился еще болѣе; безпрестанно были слышны раскаты его, предшествуемые и сопровождаемые страшною молніею, которая казалась еще страшнѣе отъ-того, что небо совершенно покрылось тучами, и хотя было не позже шести часовъ по полудни, но мракъ царствовалъ какъ вечеромъ. Дождь все еще только капалъ крупными каплями.

-- Садись-ка, такъ гость будешь! воскликнулъ весельчакъ Сѣнотрусовъ входившему Пшеничкину.-- Да что ты, братъ Дмитрій, иглу проглотилъ, что ли? Отъ-чего ты носъ повѣсилъ? Аль грозы испугался? Кажись, братъ, намъ съ тобой не въ первые грозу-то видать! Видали мы ее и не изъ окошка. Я тертый калачъ, да и ты, братъ, семи печей хлѣбъ ѣдалъ, и мы вмѣстѣ съ тобой изъ одной чашки одной ложкой ѣдали! Гроза величіе Божіе, а боится ее тотъ, кто не боится Бога.

-- Да я, дружище, и не боюсь грозы, хоть она сегодня какая-то необыкновенная...

-- Э, братецъ, необыкновенная! Пусть говорилъ бы кто другой, а не ты. А помнишь, у Юдомскаго-Креста, по охотской дорогѣ? Вотъ такъ была гроза! Да еще и притулиться было негдѣ! Помнишь, Климскій-то: какъ громъ грянетъ, онъ такъ и припадетъ къ лошади, и обниметъ ее! А мы только хохотали надъ нимъ.. Да, братъ, въ жизни-то навидѣлись и потерпѣли всего! Нечего сказать, потерло по шеѣ полозомъ! Бывали и на конѣ, и подъ конемъ. А вѣдь какъ ты, не прозябъ даромъ-что Петровки были!

-- Да что жь за диво, коли всѣ промокли до нитки. Я былъ еще мальчишка. и ты же отогрѣлъ меня чаемъ.

-- Ну, вотъ кстати и теперь чай несутъ. Бери, братъ, черепушку, да станемъ за чаемъ-то о дѣлѣ толковать. Собралъ деньжонокъ, Дмитрій Васильевичъ?

-- Какъ же, Петръ Яковлевичъ. Двадцать тысячъ на покупку бѣлки, да пять на разный товаръ для лавки. Реестръ, что потребно, изготовленъ, Только, пожалуйста, Петръ Яковлевичъ, поторопись купить и отправить бѣлку изъ Енисейска. Мнѣ нужно ее на Кяхту въ промѣну, чтобъ еще оборотъ на ирбитскую сдѣлать.

-- Хорошо, хорошо! Вѣдь ты знаешь, что взялся такъ ужь исполню. Ну, а мнѣ тысяченокъ десятокъ за переводъ дашь?

-- Самъ призанялъ, а ужь далъ слово, такъ держу не хуже тебя. Десять тысячь готовы и для тебя. Приходи завтра и я тебѣ выдамъ всего тридцать-пять тысячь.

-- Хорошо, хорошо! А я изготовлю и записки, какія нужно. Спасибо, пріятель! Вотъ ужь точно одолжаешь. Представь себѣ вѣдь какое дѣло; Ребыкинъ не отдаетъ, ужь вотъ и срокъ наступилъ: боюсь еще, чтобъ не распоясался; табакъ мой въ Якутскѣ лежитъ: въ улусахъ оспа и Якуты не ѣдутъ ни за чѣмъ, а своя братья даютъ убытокъ; да тутъ подошла еще енисейская ярмарка -- ѣхать надо!

Поговоривъ еще о дѣлахъ своихъ, пріятели дали другъ другу слово свидѣться на другой день утромъ, и Пшеничкинъ уже всталъ сбираясь домой, какъ вдругъ раздался звукъ набата {Прежде, когда въ городахъ не было устроено пожарныхъ командъ, въ случаѣ пожара начиняли бить набатъ, т. е. отрывисто и часто звонить на колокольняхъ церковныхъ, сзывая тѣмъ всѣхъ обывателей на помощь. Соч.}. Онъ вздрогнулъ и опрометью кинулся изъ комнаты, самъ не давая себѣ отчета въ своемъ испугѣ.

Наталья Степановна, жена его, была уже давно дома. Когда раздался новый, сильнѣйшій ударъ грома, она сказала пошедшей въ комнату ея горничной:

-- Ахъ, Маша, вѣрно гдѣ-нибудь упала грома, молнія, убило кого-нибудь или зажгло чей-нибудь домъ.

-- Богъ съ вами, сударыня! отвѣчала горничная.-- Только ребенка напугаете такими рѣчами; онъ и то не ложатся, хоть, кажется, усталъ.

-- Я сама уложу его, Маша; а ты поди, осмотри всѣ ли окна заперты крѣпко. Въ этакую грозу пуще всего надо, чтобъ не было сквознаго вѣтра.

Маша пошла, а Наталья Степановна сѣла на кроватку сына и сказала ему;

-- Молись Богу, Алеша, да ложись спать; довольно побѣгалъ и намаялся ты сегодня. Боже мой! прибавила она, какъ-бы говоря сама съ собою: -- два часа продолжается громъ и молнія: а дождя нѣтъ! Помилуй насъ, Господи!

Слова ея слились съ молитвою сына, который громко началъ молиться. Въ это мгновеніе ужасный порывъ вѣтра вдругъ растворилъ окно въ комнатѣ, гдѣ были они, и раздавшійся громъ оглушилъ Алексѣя... Онъ видѣлъ только, что огненная полоса извелась по комнатѣ и какъ-бы наполнила ее огнемъ... Занавѣсъ у кровати вспыхнулъ...

Встревоженная послѣднимъ ударомъ и какимъ-то необычайнымъ звукомъ въ спальнѣ, Маша вбѣжала туда; Наталья Степановна лежала на полу, внизъ лицомъ,-- комната была наполнена смрадомъ и дымомъ. Испуганная дѣвушка схватила Алексѣя и выбѣжала съ нимъ изъ дома, какъ полоумная, съ крикомъ о воплемъ... Не прошло двухъ минутъ, какъ весь домъ былъ уже въ пламени.

Покуда сбѣгались со всѣхъ сторонъ люди на пожаръ, старый домъ Пшеничкина былъ уже неприступенъ, и пламя распространилось на новый, только-что отдѣланный домъ его. Между-тѣмъ, несчастный хозяинъ, выбѣжавъ отъ Сѣнотрусова, встрѣтилъ ѣхавшаго за нимъ на маленькихъ дрожкахъ кучера, и еще не зная гдѣ пожаръ, велѣлъ гнать скорѣе къ своему дому. Когда онъ увидѣлъ объятые пламенемъ оба дома свои, то застоналъ и спрыгнулъ бы съ дрожекъ на всемъ лету ихъ, еслибъ могъ. Наконецъ дрожки остановились въ суматохѣ, посреди толпы собравшагося народа, и первыя слова Пшеничкина были: "Гдѣ жена? гдѣ сынъ?.."

-- Алексѣй Дмитричь въ сосѣднемъ домѣ, а Натальи Степановны нигдѣ не отъищутъ... отвѣчалъ кто-то.

-- Она тамъ! закричалъ Пшеничкинъ, протягивая обѣ руки къ пламенѣвшимъ домамъ, и бросился туда. Его удержали. Нѣсколько разъ порывался онъ туда же и, конечно, погибъ бы въ пламени, еслибъ его, наконецъ, не увели, насильно, въ тотъ же сосѣдній домъ, гдѣ былъ сынъ его. Всѣ усилія усердныхъ, хотя, можетъ-быть, и не искусныхъ гасителей пожара, были тщетны: не только оба дома, но и службы при нихъ сгорѣли до основанія, такъ что даже ничего не могли спасти отъ свирѣпости пламени. Всего удивительнѣе казалось, что ни одинъ сосѣдній домъ даже не загорался, какъ-будто огонь небесный сошелъ нарочно поразить одного Пшеничкина. Правда, что распространенію пожара могъ помѣшать начавшійся вскорѣ ливень... Вся ночь прошла для несчастнаго Дмитрія Васильевича въ тяжкихъ душевныхъ мученіяхъ, и къ утру онъ увидѣлъ на мѣстѣ своихъ домовъ груды пепла и кое-гдѣ дымившіяся головни. Сгорѣло все! Тамъ, гдѣ еще за нѣсколько часовъ обитали добрые и по своему счастливые люди, были только слѣды разрушенія, гибели, и несчастный мужъ отъискивалъ пепелъ жены своей!...

Неизвѣстно, была ли поражена молніею или только лежала въ обморокѣ Наталья Степановна, когда вбѣгала къ ней Маша выхватила изъ комнаты оцѣпенѣвшаго Алексѣя; но она сгорѣла въ дымѣ и на другой день, посреди разваливъ и пепла, нашли только обгорѣвшіе останки тѣла ея. Кромѣ того сгорѣла вся домашняя утварь, рухлядь, все, что было въ домѣ; сгорѣли и тридцать-пять тысячь наличныхъ денегъ, приготовленные Пшеничкинымъ для Сѣнотрусова. Такимъ образомъ, въ нѣсколько часовъ онъ не только потерялъ любимую жену и былъ внезапно пораженъ тяжкимъ бѣдствіемъ, но и разстроился во всѣхъ дѣлахъ и разсчетахъ своихъ. Съ нѣмымъ отчаяніемъ увидѣлъ онъ на другое день, рано, пришедшихъ къ нему Козицына и Хавронью Семеновну. Горесть старина-тестя его выражалась только измѣненіемъ въ лицѣ и блиставшими на глазахъ слезами. Напротивъ, Хавронья Семеновна кричала и ревѣла какъ съумасшедшая, била себя въ грудь, рвала послѣдніе волосы на головѣ, и громко, во всеуслышаніе восклицала: "За мои тяжкіе грѣхи Богъ наказалъ меня въ миломъ дѣтищѣ! За меня гибнетъ добрый человѣкъ! Я сдѣлала сиротой внука! Я погубила всѣхъ! кого обидѣла, кого огорчила она, моя милая голубушка!"

Насилу уговорили ее ѣхать домой, куда перевезли также и Пшеничкина съ сыномъ. За нимъ поперемѣнно присматривали родственники, боясь, что онъ лишитъ себя жизни: таково повѣрье всѣхъ, которые думаютъ, что человѣкъ въ несчастіи можетъ убить себя, не разсуждая, что несчастіе пречистой душѣ не ведетъ къ тому, а еще больше очищаетъ и укрѣпляетъ человѣка.

На другой же день страшнаго происшествія были и похороны. Обгорѣлые останки Натальи Степановны были положены въ небольшой гробъ, какіе дѣлаются для двухъ лѣтнихъ умершихъ. Ихъ накрыли кисеей, и на нее положили крестъ и отпускной листъ.

Пшеничкинъ не могъ болѣе продолжать своихъ торговыхъ дѣлъ, во-первыхъ, потому-что не могъ образумиться отъ поразившаго душу его удара и впалъ въ меланхолію, во-вторыхъ, потому-что, хотя онъ имѣлъ порядочное состояніе, но вдругъ потерявъ тридцать-пять тысячъ денегъ, и домъ со всѣмъ хозяйственнымъ устройствомъ, онъ долженъ былъ сокращать и даже вовсе перемѣнить образъ своихъ дѣлъ, къ чему сдѣлался рѣшительно неспособенъ. Едва достало у него силъ разсчитаться со всѣми, съ кѣмъ онъ былъ въ сношеніяхъ, заплатить свои долги, и за тѣмъ выручить изъ бывшихъ у него товаровъ нѣкоторую сумму денегъ. Надобно отдать въ этомъ случаѣ справедливость людямъ, что всѣ старались облегчить его въ окончаніи дѣлъ и даже помогали ему, безъ чего онъ, конечно разорился бы въ корень. Такъ окончивъ дѣла свои, онъ поручилъ сына братьямъ жены своей, а самъ отправился въ дальній путь, въ Россію, говоря, что ѣдетъ въ Кіевъ и другія мѣста, для богомолья. Послѣ быль слухъ, что онъ странствовалъ въ Палестинѣ, и провелъ остальную жизнь свою въ одномъ изъ монастырей Леонской-Горы. Старики, родители Натальи Степановны, жили еще нѣсколько лѣтъ послѣ смерти своей дочери. Козицынъ отдалъ свою лавку дѣтямъ, а самъ почти безвыходно жилъ въ монастырѣ, хотя и не постригался въ монахи. Хавронья Семеновна почти ослѣпла отъ слезъ, во каждый день молилась въ церкви.

Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ описанныхъ нами происшествій, въ маленькомъ домикѣ, въ отдаленной части того же города, двѣ старушки разговаривали между собою. Одна сидѣла на скамейкѣ и пряла нитки, другая на лежанкѣ вязала чулокъ. Огарокъ свѣчки тускло освѣщалъ ихъ избушку.

-- Да, матушка, Дарья Петровна, говорила старая знакомая наша, Михайловна, дьяконицѣ:-- ты правду говаривала мнѣ. Не даромъ въ Божественномъ Писаніи сказано: "Да не хвалится сильный силою своею, и богатый богатствомъ своимъ". Чего-чего не было въ домѣ Натальи Степановны! Сколько добра всякаго! И какая привѣтлввая была она! Бывало, не токма-что напоить, накормить, ублаготворитъ до горлышка, да еще дороже, что и ласковымъ словомъ наградитъ. Все, покойная головушка, звала меня жить къ себѣ. "Живи у насъ", говоритъ-бывало: "я не заставлю тебя, Михайловна, работать; только присматривай въ домѣ; а умрешь, такъ схороню съ почестью". А вотъ, Богъ привелъ мнѣ за нее поминки справлять. Куда что дѣлось: камня на камени не осталось!

-- А Дмитрій то Васильичъ, сердечный! сказала дьяконица.

-- Да, вотъ и его проводили давнымъ-давно! Помню, какъ онъ снаряжался въ дорогу, я и подорожники пекла. Наканунѣ-то онъ ѣздилъ съ Алешей на кладбище, отслужилъ панихиду на могилѣ Натальи Степановны, да долго и оторваться-то отъ нея помогъ. Алёша говоритъ, раза три ворочался, да взялъ съ могилки землицы, завязалъ въ платокъ и сказалъ сыну: "Гдѣ умру на чужой сторонѣ, тамъ со мной эту землю въ гробь положатъ". На проводинахъ всѣ наплакались!.. Мнѣ далъ китайки, да и денегъ на вѣчное поминаніе своей покойницы. Люди послѣ судили, почто, дескать, тёщѣ-то онъ не поручилъ этого? Да, вдь, при такомъ горѣ и умъ потеряешь! Не знаю почто! Не наше дѣло судить, что Богъ людямъ на сердце полагаетъ. И въ этомъ воля Божія! Да, бѣдненькая Хавронья Семеновна глаза выплакала; да, видно, не воротишь того, что ужь сдѣлано... А, да какъ мы засидѣлись -- ужь пѣтухи поютъ. Завтра родительская суббота: надо пораньше встать, да за ранней обѣдней подать поминаніе за престолъ.

К. Авдѣева.

"Отечественныя Записки" No 5, 1848

Оставить комментарий Авдеева Екатерина Алексеевна (yes@lib.ru) Год: 1848 Обновлено: 10/04/2015. 37k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Оценка: *6.003** Ваша оценка:
Аннотация: Сибирскій разсказъ. Текст издания: журнал "Отечественныя Записки" No 5, 1848.

Авдеева Екатерина Алексеевна Страшная гроза

Авдеева Екатерина Алексеевна
Страшная гроза