Ауэрбах Бертольд
Наши дни. Сочинение Бертольда Ауэрбаха. 1871 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Наши дни. Сочиненіе Бертольда Ауэрбаха. 1871 г.

   Нѣтъ ничего скучнѣе толковъ и разсужденій провинціаловъ о политикѣ, о томъ, что думаетъ Наполеонъ III и что передавалъ по секрету Бисмаркъ императору Вильгельму. Сначала эти толки и разсужденія смѣшатъ, потомъ они начинаютъ раздражать нервы или нагоняютъ зѣвоту. Вамъ становится обидно и стыдно за человѣка, который, можетъ быть, очень хорошій сельскій хозяинъ, отличный медикъ, но который желаетъ непремѣнно быть политикомъ, хотя для итого у него нѣтъ никакихъ способностей, хотя обстоятельства лишили его необходимой подготовки для занятія политикой. Вамъ должно быть тѣмъ болѣе досадно слушать весь этотъ сумбуръ, что вы не можете разъяснить своему собесѣднику его промахи и нелѣпости, такъ-какъ труднѣе всего спорить о какомъ-нибудь предмета съ человѣкомъ, незнающимъ спорнаго предмета. Въ этихъ случаяхъ остается только молчать и поскорѣй отдѣлаться отъ собесѣдника.
   Рядъ подобныхъ толковъ и разсужденій составляетъ новое произведеніе Аузрбаха. "Въ этомъ небольшомъ сочиненіи, говоритъ самъ Ауэрбахъ,-- я изобразилъ впечатлѣнія и толки о событіяхъ послѣдняго времени въ томъ видѣ, какъ они удержались въ моей памяти; мнѣ пришлось или самому все это передумать и перечувствовать или услышать во время частыхъ разъѣздовъ отъ людей, мнѣніями которыхъ можетъ дорожить изслѣдователь. Вездѣ въ этомъ сочиненіи я сохраняю отрывочную форму". Дѣйствительно, форма сочиненія до того отрывочна, что напоминаетъ записныя книжки путешественниковъ, гдѣ можно найдти, напримѣръ, подобныя страницы: "сегодня пріѣхалъ въ Берлинъ. Осматривалъ городъ. Отдано бѣлье въ стирку: 5 паръ. За обѣдъ. 1 талеръ. Видѣлъ Бисмарка. Въ биргалле истрачено 13 зильбергрошей. Познакомился "подъ липами" съ одной нѣмочкой. Прачка принесла бѣлье" и т. д. Послѣдовательности и логической связи въ новомъ произведеніи Ауэрбаха не болѣе, чѣмъ въ приведенной выдержкѣ изъ записной книжки путешественника. На каждой страницѣ вы читаете здѣсь слѣдующее: "Гостепріимный хозяинъ дома, въ которомъ мы остановились, изъявивъ сперва желаніе провести насъ далѣе, теперь вошелъ къ намъ и сталъ извиняться... (3 стр.) Молодой медикъ, еще только недавно оставившій школьную скамью, былъ такъ любезенъ, что поднесъ намъ великолѣпное шампанское прямо въ экипажъ... (4 стр.) Нашъ кучеръ, уроженецъ Вюртемберга, служившій прежде въ кавалеріи, печально разсказывалъ довольно веселыя исторійки изъ войны шестьдесятъ шестого года. (S стр.)... Въ полдень мы остановились у очень почтеннаго родоначальника одного изъ шварцвальдскихъ семействъ. Семейство это весьма многочисленно". (6 стр.) и т. д. Кто эти почтенные люди и какое дѣло до нихъ обществу -- это неизвѣстно. Извѣстію только, что большая часть изъ нихъ даже не выражаетъ никакихъ мнѣній, "которыми можетъ дорожить изслѣдователь", является просто "лицами безъ рѣчей", а самъ изслѣдователь, т. е. Ауэрбахъ, даже не старается подкупить читателя въ пользу этихъ лицъ, хоть, напримѣръ, ихъ типическими портретами. Нѣтъ, онъ просто на каждой страницѣ своего сочиненія говоритъ, что онъ останавливался у достопочтеннаго медика, разговаривалъ съ почтеннымъ родоначальникомъ большого семейства, слушалъ браваго кучера, -- вотъ и все. Что это за люди? О чемъ они говорили? Почему ихъ мнѣнія дороги изслѣдователю? Почему большая часть этихъ мнѣній или, лучше сказать, почти всѣ эти мнѣнія не передаются изслѣдователемъ публикѣ, а хранятся въ тайнѣ? На все это трудно найдти разумный отвѣтъ. Памятныя по своей нелѣпости, необтесанныя записки о путешествіи но Европѣ Михаила Петровича Погодина и еще болѣе памятная пародія на эти записки: "путевыя замѣтки Ведрина" -- но своей формѣ и по логической связи содержанія могутъ быть названы замѣчательными произведеніями въ сравненіи съ замѣтками Ауэрбаха. Замѣтки послѣдняго своею формою, своею отрывочностью и непослѣдовательностью могутъ нагнать скуку и зѣвоту даже на его ближайшихъ родственниковъ, интересующихся, быть можетъ, и числомъ выпитыхъ имъ стакановъ вина, и радушіемъ принимавшихъ его неизвѣстныхъ личностей и даже состояніемъ его бѣлья.
   Но оставимъ въ сторонѣ форму и обратимся къ содержанію, къ политическимъ взглядамъ Ауэрбаха.
   Ауэрбахъ появился на литературное поприще почти въ одно время съ Шпильгагеномъ. Его первые разсказы изъ деревенской жизни были тепло написаны, отъ нихъ вѣяло свѣжестью, въ нихъ была видна любовь къ народу, -- въ этомъ заключались главныя достоинства новаго писателя, подкупившія въ его пользу читающую публику и критику. Его имя стали ставить рядомъ съ именемъ Шпильгагена, его произведеніи стали сравнивать съ произведеніями Шпильгагена и нѣкоторые досужіе цѣнители и судьи даже обсуждали серьезно глубокомысленный вопросъ: кто выше, какъ художникъ, -- Шпильгагенъ или Ауэрбахъ? Наивные люди не замѣчали, что характеры талантовъ этихъ двухъ писателей были совершенно различные и что сравненіе между ними такъ-же невозможно, какъ, напримѣръ, сравненіе между кускомъ говядины и сюртукомъ, между солнцемъ и зеленымъ лугомъ и т. п. Поэтическія картины, теплота чувствъ, симпатичныя отношенія къ народу -- вотъ все, чѣмъ подкупалъ Ауэрбахъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ. Здѣсь у него не было глубокой и смѣлой мысли, которая расширила-бы кругозоръ читателя или пробудила-бы въ умѣ новыя соображенія, новые взгляды; здѣсь не было тѣхъ общечеловѣческихъ типовъ, къ созданію которыхъ всегда стремился Шпильгагенъ; здѣсь не было того широкаго захвата общественной жизни во всѣхъ ея разнообразныхъ проявленіяхъ, порывы къ которому такъ замѣтны у Шпильгагена во всѣхъ его большихъ романахъ. Первыя произведенія Ауэрбаха своею простотою и мнимою безъискуственностью если и напоминаютъ чьи-нибудь произведенія, то ужъ, конечно, не Шпильгагеновскія, а произведенія Эркмана-Шатріапа. Но и при сравненіи произведеній этихъ двухъ писателей, вы ясно увидите, что у Эркмана-Шатріана подъ простодушной внѣшностью разсказа скрывается очень яркая тенденціозность, тогда какъ въ первыхъ произведеніяхъ Ауэрбаха не замѣтно никакой, тенденціи, если не считать тенденціею его любовь къ народу. Послѣднее качество дѣлаетъ его особенно симпатичнымъ. Но въ то-же время это качество, по свойству его таланта, выражается у него иногда въ такой формѣ, что оно дѣлаетъ его подъ часъ приторнымъ" переходитъ въ простую чувствительность. Это не та любовь, которая заставила нашего Лермонтова сказать, что онъ
   
   И въ праздникъ, вечеромъ росистымъ,
   Смотрѣть до полночи готовъ
   На пляску съ топаньемъ и свистомъ,
   Подъ говоръ пьяныхъ мужичковъ, --
   
   хотя въ то-же время въ поэтѣ не шевелятъ отраднаго мечтанья
   
   Ни слава, купленная кровью,
   Ни полный гордаго довѣрія покой,
   Ни темной старины завѣтныя преданья.
   
   Это не та любовь, которая была въ нашемъ Гоголѣ, описывавшемъ безъ всякихъ прикрасъ и мужиковъ, тупо-толкующихъ о колесѣ чичиковской брички, и Петрушку съ его особеннымъ запахомъ, и сонливаго кучера Чичикова и десятки тому подобныхъ, забитыхъ, тупыхъ, быть можетъ, пьяныхъ, быть можетъ, развращенныхъ личностей изъ народа. Нѣтъ, Ауэрбахъ видимо старается сгущать розовыя краски и скрывать темныя стороны при описаніи народа. Онъ какъ-будто боится сказать всю правду. Вслѣдствіе этого колоритъ его картинъ выходитъ свѣтлый, ясный; его герои слишкомъ идеальны, безплотны и мало напоминаютъ о своихъ мозолистыхъ рукахъ, о грязи, налипшей на ихъ потное тѣло во время унаваживанія земли или работы въ мастерской, о запахѣ простого табака и дешеваго вина или пива, выпитаго въ кабакѣ, о грубой и дырявой одеждѣ, въ которой жарко лѣтомъ и холодно зимой. Вы понимаете, что описываемыя имъ сцены не вымышлены, но въ то-же время, вы чувствуете, что въ дѣйствительности эти сцены были не такъ романтичны, не такъ чувствительны, что герои этихъ сценъ выражались болѣе грубо, менѣе отборными, но болѣе характерными словами. Короче сказать: у Ауэрбаха въ его первыхъ произведеніяхъ былъ замѣтенъ недостатокъ мужественности и была излишняя доза женственности. Этотъ недостатокъ былъ тѣсно связанъ съ отсутствіемъ строгой мысли и опредѣленной тенденціи. Ауэрбахъ, если можно такъ выразиться, любилъ народъ только сердцемъ, но не головой. Подобная любовь постоянно заставляетъ писателей рисовать любимыя личности только съ хорошей стороны и скрывать по возможности всѣ дурныя стороны этихъ личностей. Въ этихъ случаяхъ у писателя постоянно является боязнь, что публика отвернется отъ его любимцевъ, если они будутъ нарисованы именно такими, какими являются они за кулисами своей будничной жизни. Этой трусости не знаетъ только та любовь, которая живетъ въ насъ не вслѣдствіе одного нашего добродушія и нашей чувствительности, но и вслѣдствіе полнаго разумнаго сознанія, что любимое нами достойно любви, несмотря на всѣ свои дурныя стороны, несмотря на всю свою внѣшнюю непривлекательность. Взгляните на народныхъ героевъ Шекспира, Диккенса и вы поймете, что писатель можетъ пробудить сочувствіе къ народу, не стараясь скрывать его пороковъ.
   Но какъ-бы то ни было, Ауэрбахъ все-таки могъ оставаться очень симпатичнымъ разсказчикомъ, покуда онъ писалъ безхитростныя деревенскія сцены. Однако онъ не ограничился ими и принялся за тенденціозные романы à la Шпильгагенъ и здѣсь-то выказалась вся его несостоятельность. Каргины природы, трогательныя сцены, съ любовью обрисованныя личности, все, чѣмъ былъ онъ силенъ, отошло здѣсь на второй планъ и замѣнилось несостоятельностью мысли, сбивчивостью взглядовъ, туманностью направленія. Кто читалъ его романы "На высотѣ" и "Дача на Рейнѣ", тотъ знаетъ, что значитъ зѣвать отъ скуки. Эти длинныя, длинныя произведенія не оставляютъ никакого живого впечатлѣнія, не будятъ никакой новой мысли, не расширяютъ ничьего кругозора. О нихъ никто не говоритъ, критика не спѣшитъ разъяснить и развить высказанныя въ нихъ идеи, молодые писатели не подчиняются ихъ вліянію и не повторяютъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ образы, выставленные въ этихъ обширныхъ произведеніяхъ. О женскихъ типахъ Шпильгагена даже у насъ пишутъ статьи, образъ Лео повторяется въ новыхъ произведеніяхъ другихъ писателей, о тенденціи и идеяхъ Шпильгагена ведутся ожесточенные споры, Вальтеръ и Лео дѣлаются представителями двухъ партій. Ничего подобнаго не является послѣ большихъ романовъ Ауэрбаха: людей, ищущихъ мысли въ романѣ, они сердятъ, людей, желающихъ расчувствоваться надъ романомъ, они усыпляютъ. Въ этихъ произведеніяхъ Ауэрбахъ произнесъ свой собственный приговоръ, написалъ самъ на себя критическую статью; онъ ясно сказалъ въ нихъ то, что только предчувствовалось до сихъ поръ и было спорнымъ пунктомъ для критиковъ,-- онъ сказалъ, что у него нѣтъ яснаго міросозерцанія, что онъ не мыслитель, что онъ чистый художникъ по свойству своего таланта и художникъ не сильный, такъ-какъ сильнымъ художникомъ можетъ быть только мыслитель. У Шекспира ширина міросозерцанія и глубина мысли не могли быть равными съ шириною міросозерцанія и глубиною мысли г. Фета.
   Послѣ всего сказаннаго намъ можно-бы и не говорить о томъ, каково содержаніе новой книги Ауэрбаха. Оно не можетъ быть не слабымъ. Война, возбуждая политическія страсти, отуманиваетъ головы даже такихъ людей, которые довольно правильно и довольно гуманно смотрятъ на отношенія народовъ и на политическія явленія въ мирное время. Людей-же, неимѣющихъ строго опредѣленныхъ и серьезныхъ политическихъ взглядовъ, она просто сбиваетъ съ толку. Это и случилось съ Ауэрбахомъ. Каждая страница его книги доказываетъ это и заставляетъ автора путаться среди противорѣчій. Такъ, напримѣръ, въ началѣ своей книги онъ задается вопросомъ: "Чего желаютъ французы и чего желаютъ нѣмцы"? Приторнымъ, дѣланнымъ языкомъ, который такъ часто надоѣдаетъ въ разсказахъ Ауэрбаха и который, но его мнѣнію, долженъ изображать собою мужественный языкъ народа, Ауэрбахъ говоритъ: "Одинокій дровосѣкъ, положивъ на землю свой топоръ, задумался, въ мысляхъ его вертится вопросъ: чего-же хочетъ французъ?.. Сидитъ работникъ и починяетъ мостовую, опустился у него молотъ, пріостановилась работа... А вонъ на полѣ жнецъ -- по видать сильныхъ движеній его руки: онъ задумался... Старичокъ въ деревнѣ сидитъ и думаетъ... О чемъ-же думаютъ всѣ эти люди? У каждаго въ мысляхъ вертится вопросъ: чего хочетъ отъ насъ французъ"? На это Ауэрбахъ отвѣчаетъ: "У французовъ явилось теперь тяжелое сознаніе: они сильно недовольны собою и потому желаютъ забыться въ шумѣ войны (28 стр.)... Они хотятъ силой пріобрѣсти у насъ земли но Рейну и Саарѣ, -- земли, въ которыхъ находится больше всего каменнаго угля, и говорятъ, что своимъ еще болѣе близкимъ сосѣдствомъ они принесутъ намъ свободу и цивилизацію (29 стр.)... Они хотятъ драться, хотятъ -- вслѣдствіе одного своего тщеславія -- помѣриться силами съ своимъ миролюбивымъ сосѣдомъ. Что могутъ написать теперь французы девизомъ на своемъ военномъ знамени? Только одно: "мы хотимъ драться и грабить" (стр. 30).
   "Они хотятъ имѣть преимущества передъ всѣми другими народами, они хотятъ имѣть опеку, такъ называемый prestige. Они осмѣливаются говорить своему сосѣду: ты не долженъ благоденствовать, потому-что я не благоденствую; ты не доджемъ поступать сообразно съ окружающими тебя обстоятельствами, потому-что я такъ не поступаю; ты долженъ расхлебать кашу, которую я тебѣ наварю; а мнѣ принадлежитъ естественно все то, что приходится мнѣ по вкусу, такъ-какъ я -- народъ, избранный судьбою для представительства свободы и цивилизаціи.
   "Это замѣчательное фразерство французовъ, за которымъ скрывается самое обыкновенное желаніе -- грабить чужія страны, должно подвергнуться удару, котораго оно но справедливости заслуживаетъ. Кровь, которая по своей испорченности и дрянности не можетъ ударить въ лице и вызвать краску стыда, должна быть пролита насильственно, если нельзя удалить ее другими средствами" (стр. 31--32).
   Засвидѣтельствовавъ такимъ образомъ и свое незнаніе французскаго народа и свою способность клеветать на цѣлый народъ огуломъ, забывъ даже, что въ началѣ войны самъ императоръ Вильгельмъ говорилъ, что онъ воюетъ не съ французскимъ народомъ, а съ Наполеономъ, упустивъ изъ виду, что часть преданнаго Наполеону ретрограднаго меньшинства не составляла всей Франціи, что и противъ Наполеона и противъ войны поднималось множество честныхъ голосовъ, Ауэрбахъ продолжаетъ объяснять, чего желаютъ нѣмцы.
   "Чего-же желаемъ мы, нѣмцы? говоритъ онъ,-- что можемъ написать мы на своемъ знамени?
   "Наши желанія самыя священныя, самыя чистыя въ нравственномъ отношеніи.
   "Уже впродолженіе цѣлаго столѣтія тянется борьба за свободу народовъ, за то, чтобы избавить одинъ народъ отъ притѣсненія другого, болѣе сильнаго народа.
   "Пусть-же будетъ памятнымъ всѣмъ, что французы оказали важную услугу въ томъ отношеніи, что вызвали войну, которая дастъ намъ возможность отбить имъ крылья и слѣдовательно не допустить ихъ усилиться до возможности притѣснять другіе народы. Такимъ образомъ равноправность всѣхъ народовъ, хотя съ трудомъ, но въ сущности будетъ достигнута.
   "Теперь именно Германія борется за равноправность всѣхъ парородовъ (стр. 30--31).
   "Девизъ, стоящій на нашемъ знамени -- равноправіе народовъ.
   "Мы освобождаемъ себя и весь міръ отъ слишкомъ большихъ претензій французовъ; мы освобождаемъ, можетъ быть, самихъ французовъ отъ ихъ постояннаго желанія грабитъ (siel): очень можетъ быть, что эта война научитъ ихъ уважать право чужой собственности" (стр. 31 -- 32).
   Неправда-ли, что этихъ фразъ вполнѣ достаточно, чтобы обличить всю несостоятельность писавшаго, несостоятельность въ знаніи исторіи современныхъ событій, политическихъ интригъ, жизни и характера народовъ. Этотъ бывшій народный писатель, какъ оказывается теперь, умѣлъ только рисовать сладенькія сценки изъ жизни своего родного захолустья и за нихъ прослылъ знатокомъ народа. Теперь-же ясно видно, что онъ писалъ сценки, никогда не задумываясь собственно о характерѣ и положеніи народа -- не жителей своего села, а народа вообще въ Германіи, въ Англіи, во Франціи. Если-бы онъ серьезно присмотрѣлся къ народу, то онъ никогда не сталъ-бы толковать о томъ, что одна нація является шайкой грабителей, а другая сознаетъ свою миссію освобождать народы и вводить въ міръ равноправностъ народовъ. Подобныя дѣленія народовъ на грабителей и "миссіонеровъ", на подлецовъ и безгрѣшныхъ не могутъ имѣть мѣста въ головѣ не только мыслящаго человѣка, но и въ головѣ даже очень ограниченнаго человѣка, который читалъ газеты и зналъ, что дѣлалось въ началѣ войны. Подобныя мнѣнія могли явиться только въ головѣ празднаго поэта-художника, пустого фантазера, который плюетъ на факты и выше всего ставитъ выдумки своей расходившейся фантазіи.
   И подобными-то измышленіями наполнена вся книга, имѣющая главною своею цѣлью доказать благотворность соединенія "южной Германіи" съ Пруссіей. Ауэрбахъ говоритъ, что южная Германія питала больше симпатій къ Франціи, чѣмъ къ Пруссіи. "То узкая, то космополитическая туманная демократія не могла не имѣть отвращенія къ постоянной сдержанности и положительности, которая отличаетъ сѣверо-германскую жизнь отъ южно-германской. Пруссія представляется жителямъ южной Германіи состоящею изъ надменныхъ бюрократовъ и самыхъ негодныхъ бездѣльниковъ-юнкеровъ.
   "Если бывало начнешь у насъ говорить о недостаткахъ пруссаковъ -- всѣ язвительно улыбаются. Если-же станешь говорить о хорошихъ качествахъ ихъ, о замѣчательной энергіи, объ ихъ силѣ (это хорошее качество есть и у грубыхъ дикарей), о добросовѣстности и антагонизмѣ къ порабощенію (что сей сонъ значитъ?), никто и слушать не хочетъ. Вотъ каковы были отношенія жителей южной Германіи къ жителямъ сѣверной Германіи!.." (Стр. 20 -- 21).
   Далѣе, стараясь исчислить достоинства пруссаковъ и не выставивъ ни одного качества, которое пробуждало-бы симпатію, онъ самъ замѣчаетъ, что жители южной Германіи менѣе грубы, чѣмъ жители сѣверной. "Особенно отрадно было видѣть, пишетъ онъ, хорошее обращеніе, которое выказали два дѣлавшіе наборъ офицера (изъ южной Германіи) по отношенію къ нашимъ крестьянамъ. Какъ старшій, такъ и младшій выказали въ этомъ отношеніи замѣчательную человѣчность и добродушіе.
   "Вотъ этого мы уже не можемъ замѣтить въ сѣверной Германіи: тамъ военная дисциплина развита до чрезвычайности и какъ при новыхъ наборахъ рекрутовъ, такъ вообще и въ обращеніи высшихъ чиновъ съ низшими замѣтны всегда крутость и даже жестокость." (Стр. 24-- 25).
   И къ какому-же выводу приходитъ онъ?
   "Не смотря, однакожъ, на эту разницу, думаетъ онъ, -- мы можемъ смѣло надѣяться, что все крутое и рѣзкое должно будетъ сгладиться, смягчиться и разлыхлиться отъ вліянія южно-германскаго беззаботнаго элемента". (Стр. 25).
   По истинѣ изумительный выводъ: южно-германскій беззаботный элементъ разлыхлитъ и смягчитъ все крутое и рѣзкое! Беззаботность одержитъ верхъ надъ грубымъ милитаризмомъ, надменнымъ бюрократствомъ и негоднымъ юнкерствомъ! Ужь не вспомнилась-ли Ауэрбаху исторія маленькаго пастуха Давида и Голіафа?..
   Онъ распространяется о томъ, что сѣверная Германія питала къ южной "несчастную любовь -- любовь, какъ въ общежитіи говорится, безъ взаимности", и ему, повидимому, даже въ голову не приходитъ, что эта любовь похожа на любовь бѣднаго жениха къ богатой невѣстѣ. Онъ воображаетъ, что нынѣшняя война навсегда скрѣпитъ узы сѣверной Германіи и южной. Онъ не сознаетъ, что слѣдствіемъ этой войны можетъ быть не взаимность любви, а просто порабощеніе южной Германіи, превращеніе ея въ то-же, чѣмъ является теперь сѣверная Германія. Какъ можетъ въ южной Германіи внезапно пробудиться любовь къ сѣверной? Развѣ въ сѣверной что-нибудь измѣнилось къ лучшему? Развѣ грубость смягчилась въ кровожадныхъ битвахъ? Развѣ надменность уменьшилась вслѣдствіе блестящихъ побѣдъ? Развѣ милитаризмъ исчезъ во время военнаго положенія? Развѣ убѣжденіе, что побѣждать можно только силою, что охранять себя можно только ружьемъ, что вся цивилизація заключается въ дисциплинѣ,-- было опровергнуто перевѣсомъ надъ французами? Если нѣтъ, если все старое, антипатичное южной Германіи только усилилось и укрѣпилось, то какимъ-же образомъ могла южная Германія вдругъ воспылать любовью къ сѣверной? Кто былъ въ настоящее время въ Германіи, тотъ знаетъ, что этой любви, этой взаимности нѣтъ, какъ не было и прежде. Дѣло въ томъ, что народы привлекаются къ другому народу не кровавыми битвами, а свободными учрежденіями, процвѣтаніемъ страны, хорошими отношеніями жителей. Если-бы у Турціи были силы и если-бы она покорила какой-нибудь народъ, то онъ прежде всего сталъ-бы ненавидѣть ее и думать о своемъ освобожденіи. Соединенные же Штаты не думаютъ о покореніи народовъ, не питаютъ ни къ кому той платонической любви, которую питала сѣверная Германія къ южной, а между тѣмъ въ Соединенные Штаты идутъ и нѣмцы, и французы, и ирландцы. Вотъ почему мы считаемъ просто бредомъ такія фразы Ауэрбаха, какъ, напримѣръ, слѣдующія: "Любезньи мои и дорогіе земляки и сограждане! я былъ-бы однимъ изъ счастливѣйшихъ людей, если-бы могъ высказать вамъ ту радость и то удовольстіе, которыя я теперь чувствую; я-бы желалъ излить предъ вами всю свою душу въ благодарность за честь, которой вы меня удостоиваете. Я увѣренъ, что не моя личность, а великое дѣло, всѣхъ насъ наполняющее радостью,-- я увѣренъ, что наше соединеніе съ сѣверной Германіей -- вотъ причина торжества и радости, охватившей одинаково, какъ васъ, такъ и меня". (Стр. 33)...
   "Война, вспыхнувшая въ наши дни, есть война честности противъ лжи, нравственности противъ испорченности, невинности противъ насилія." (Стр. 37) и т. д.
   Впрочемъ, мы остановились на этой книжонкѣ дольше, чѣмъ она заслуживаетъ.
   Издана она небрежно, переведена дурно, русской публикѣ она не нужна, -- впрочемъ, вѣдь это изданіе какихъ-нибудь гг. Плотниковыхъ, созданиіяхъ г. Шубнискаго, "живую струну", лечебникъ Соссерота и т. д. и т. д.

"Дѣло", No 8, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru