Въ Москвѣ, не вдалекѣ отъ Арбатскихъ воротъ, въ одномъ очень коротенькомъ переулкѣ, противъ самой приходской церкви, существуетъ и до сихъ поръ одноэтажный, низенькій каменный домъ въ семь оконъ. Въ 1829 году домъ этотъ былъ окрашенъ самой свѣтло-дикой краской, что все-таки не мѣшало ему казаться очень мрачной обителью, тѣмъ болѣе, что тогда внутри его мелькали большею частью какія-то допотопныя лица, въ допотопныхъ прическахъ и костюмахъ.
Весной, когда солнце начинало сильно разливать свою теплоту, изъ этого дома выходилъ на крыльцо старикъ лѣтъ семидесяти, здоровый, плотный мужчина, сѣдой какъ лунь; на немъ костюмъ былъ вѣчно одинъ и тотъ же, и также страненъ, какъ и на всѣхъ обитателяхъ дома: желтый фризовый сюртукъ, съ протертыми локтями, коротенькіе, синіе, полинялые панталоны, изъ домашняго сукна, и какіе-то кожаные сапоги, странно-краснаго цвѣта. Онъ обыкновенно садился на верхнюю ступеньку крыльца, опирался локтями на свои колѣни и неутомимо вязалъ носокъ изъ полувыбѣленныхь, толстыхъ нитокъ. Лицо его выражало постоянно какое-то подавленное страданіе, но при встрѣчѣ съ знакомыми, онъ всегда радостно улыбался, весело разговаривалъ, и послѣ, сидя одинъ, долго улыбался и что-то шепталъ про себя. Случалось иногда, что онъ, просидѣвши нѣсколько на крыльцѣ, вставалъ, подходилъ къ сосѣднему дому, заглядывалъ въ дверь или на подъѣздъ и, увидавъ сосѣдскаго человѣка, спрашивалъ, улыбаясь: "Какъ ты поживаешь?" Поговоривъ съ нимъ, онъ отправлялся опять на свое крыльцо и снова садился въ обычную позицію. Бывало также, что иногда кто нибудь изъ сосѣдей, сами домовладѣльцы или ихъ дѣти, проходя мимо старика, останавливались и ласково спрашивали его:
-- Здоровъ ли старичокъ? много ли навязалъ?
-- Да вотъ шестую парочку оканчиваю, батюшка, отвѣчалъ старикъ, вставая и кланяясь привѣтливому господину; тотъ снималъ шляпу, также кланялся, улыбался и проходилъ мимо, а старикъ снова садился, улыбался, бормоталъ что-то про себя и усердно принимался опять вязать.
Но не одинъ старикъ, своимъ присутствіемъ, оживлялъ это мрачное жилище, видали, и довольно часто, что двери на подъѣздѣ широко растворялись, и изъ дому выходили разныя лица обоего пола. Видали даже, что и ворота растворялись въ этомъ домѣ, и со двора выѣзжали или маленькія дрожки въ одну лошадь, или карета очень огромнаго размѣра, съ превысокими и широкими козлами; на дверцахъ кареты красовались гербы ея владѣтелей; она была всегда запряжена четверней (съ форрейторомъ) прекрасныхъ сѣрыхъ, молодыхъ лошадей, на которыхъ была надѣта самая жалкая упряжь въ грязи, рыжая и изорванная; зато кучера были одѣты щегольски, въ прекрасныхъ синихъ, тонкихъ армякахъ, съ персидскими кушаками, въ красныхъ александрійскихъ рубашкахъ, съ голубыми бантами изъ лентъ. Когда этотъ экипажъ останавливался у подъѣзда, въ ожиданіи своихъ господъ, то почти всѣ проходящіе останавливались и смотрѣли на него, какъ на диковинку; неизвѣстно, что было любопытнѣе для нихъ: экипажъ ли, отличавшійся своимъ древнимъ устройствомъ, или неловкіе до крайности кучера, одѣтые въ прекрасные кафтаны, или, наконецъ, эти чудесныя лошади въ изорванныхъ хомутахъ.
Весной, въ 1829 году, въ концѣ шестой недѣли Великаго поста, погода стояла самая пріятная, воздухъ былъ свѣжъ и жители Москвы спѣшили пользоваться такими днями: они толпами гуляли по бульварамъ и даже по улицамъ, желая подышать весеннимъ воздухомъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней, въ описанномъ нами домѣ, растворились обѣ половинки дверей у подъѣзда, и на крыльцо вышла хозяйка дома. Это была женщина лѣтъ семидесяти-пяти, но здоровая и бодрая. Она была очень мала ростомъ, толста и немного сгорблена. Лицо ея было крупнаго размѣра, блѣдно и морщинисто; быстрые, каріе глаза ея непріятно сверкали изъ-подъ черныхъ, нависшихъ бровей и, казалось, такъ вотъ и хотѣли съѣсть всякаго проходящаго; очень правильный носъ, съ небольшимъ горбомъ, придавалъ ея лицу какую-то строгость, а тонкія, блѣдныя, вѣчно крѣпко сжатыя губы выражали какую-то непримиримую злобу ко всему живому. Костюмъ на ней былъ замѣчательно забавенъ: ея голова была обтянута черной тафтяной шапочкой на ватѣ, а сверхъ ея былъ надѣтъ чепецъ изъ узорчатаго тюля, съ очень высокой кромочкой, туго накрахмаленной и раздутой, какъ пузырь; около лица лежала кружевная оборка, сложенная мелкими бантиками, изъ-подъ которой былъ выставленъ рыжеватый паричокъ, гладко причесанный; подъ бородой виднѣлся бантъ изъ широкихъ, бѣлыхъ атласныхъ лентъ, которыми былъ повязанъ чепецъ. Около шеи былъ надѣтъ кисейный, также туго накрахмаленный и очень широкій борокъ, который около головы образовывалъ родъ блюда; капотъ, или, какъ она сама называла, дульетъ, на ней былъ коротенькій изъ синей матеріи, весь обшитъ атласными синими же лентами въ складку; плечи ея покрывалъ большой турецкій черный платокъ, ноги ея были обуты въ тонкіе бумажные чулки и кожаные ботинки съ превысокими каблуками, которые довершали весь костюмъ. Руки у нея были всегда безъ перчатокъ, заложенныя, какъ говорила она сама, по наполеоновски, и придерживали на крестъ концы платка подъ локтями. Она остановилась на крыльцѣ и, обратясь къ вставшему, знакомому уже намъ старику, сказала:
-- А ты здѣсь, Ванька? все вяжешь.
-- Вяжу, матушка-сударыня (такъ было приказано отъ самой госпожи ее именовать), какъ быть.
-- Вяжи! вяжи, дуракъ! лучше, чѣмъ пьянствовать, сказала строгимъ голосомъ госпожа его, и, опираясь на руки двухъ худощавыхъ лакеевъ, одѣтыхъ очень прилично, въ синія ливреи съ безчисленнымъ числомъ воротничковъ, обшитыхъ серебрянымъ галуномъ, и трехъ-угольныя шляпы, она начала сходить съ крыльца. за ней поодиночкѣ выступали три очень пожилыя дѣвицы, ея дочери, начиная съ сорока-пяти до сорока. Онѣ были въ гроденаплевыхъ шляпкахъ, почти всѣ одинакаго желѣзнаго цвѣта и одинакаго фасона, въ ватныхъ гродетуровыхъ коричневыхъ королькахъ, съ розовыми отворотами, и въ турецкихъ шаляхъ: пунцовой, бѣлой и оранжевой (онѣ всѣ очень любили турецкія шали). Когда старуху лакеи свели съ лѣстницы и заняли позади господъ свои мѣста, приготовляясь соразмѣрять свои шаги такъ, чтобы не слишкомъ приближаться или отдаляться отъ нихъ, старуха остановилась и, обернувшись къ дочерямъ, спросила ихъ:
-- Дѣти! кудажь мы пойдемъ гулять?
-- Куда вамъ угодно, маменька, отвѣчали робко, почти въ одинъ голосъ, дочери.,
-- Да дурафьи вы, вѣдь васъ мать спрашиваетъ, такъ вы должны отвѣчать: -- ну, куда же?
-- Право не знаемъ, маменька, отвѣчала дочь въ оранжевомъ платьѣ,-- это была старшая Аграфена.
-- Ну, да хоть въ Кремлевскій садъ пойдемте, поспѣшила сказать дочь въ бѣломъ платкѣ,-- то была меньшая Людмила.
-- Прытка больно, возразила мать: -- а иди туда, куда поведутъ, молода еще командовать-то....
-- Да вѣдь вы сами спрашиваете, а послѣ сердитесь, на васъ не угодишь....
-- Молчи! грубіянка, закричала мать съ сердцемъ и, обращаясь къ старшимъ, сказала:-- пойдемте подъ Новинское, тамъ теперь и сухо, и посмотримъ, какъ комедіи строятъ, да и ближе отъ насъ.
-- Ну, а чтожь ты, Ольга, не взяла своей дѣвчонки? спросила старуха, обращаясь къ средней дочери.
-- Я не смѣла, маменька! отвѣчала робко Ольга.
-- Ну, пошли за ней, она насъ догонитъ, и не дожидаясь отвѣта дочери, она закричала лакею: -- Тишка! поди приведи поскорѣе Соньку; скажи: барыня беретъ ее гулять -- слышишь!
-- Слушаюсь! отвѣчалъ одинъ изъ лакеевъ, и побѣжалъ въ домъ; а старуха повернула налѣво и пошла съ дочерьми тихимъ шагомъ по тротуару.
Минутъ черезъ пять изъ дому выбѣжала дѣвочка, лѣтъ четырнадцати, высокая, худенькая, стройная. Очень темные волосы, завитые кругомъ, окоймляли ея смугловато-блѣдное личико; ее нельзя было назвать хорошенькой, но лицо ея было недурно; всѣ части лица отдѣланы были неправильно и не красиво, но общее выраженіе его было пріятно и неглупо, а въ глазахъ свѣтилось много энергіи. Въ эту минуту лицо ея выражало страданіе и испугъ, на глазахъ видны были слезы. Одѣта она была просто: гранатнаго цвѣта марселиновая шляпа скорѣе была накинута, нежели тщательно надѣта на голову и небрежно подвязана лентами; синій, шолковый капотъ, ловко обнималъ ея гибкую талью, маленькій воротничекъ и розовый платочикъ около шеи, довершали ея костюмъ. Остановившись на минуту на крыльцѣ, она ласково улыбнулась старику и заботливо и быстро посмотрѣла во всѣ стороны.
-- Налѣво бѣги, моя матушка, сказалъ старикъ, обращаясь къ дѣвочкѣ: -- догоняй скорѣй, а то она тебѣ!...
Дѣвочка вздохнула тяжело, при послѣднихъ словахъ старика, и бросилась почти бѣгомъ догонять старуху съ ея дочерьми. Добѣжавъ до нихъ, она остановилась, чтобы перевести духъ, и потомъ пошла около дочерей, видимо стараясь держаться немного позади ихъ. Средняя изъ сестеръ первая замѣтила ее и подозвала къ себѣ.
-- Что ты тамъ копалась до сихъ поръ? настоящая Соня! и надѣла-то все не по-людски, тебя барышней ведутъ и одѣваютъ, а ты все мужичкой смотришь, шляпка-то свалится скоро.... и проговоривъ наскоро всѣ эти упреки, Ольга Петровна (мужа старухи звали Петръ Петровичъ) начала весьма неласково и неделикатно одергивать и оправлять весь костюмъ на Сонѣ; такъ какъ все это дѣлалось на ходу, то Ольга Петровна такъ сильно дергала Соню за руки и толкала подъ бороду, что та раза два чуть не упала, за что Ольга Петровна не приминула сказать ей, что она не кстати нѣжная дѣвчонка.
Пришедъ подъ Новинское и достигнувъ кондитерской, старуха остановилась и, обратясь къ дочерямъ, сказала:
-- Дѣти! здѣсь хорошо отдохнуть -- сядемте.
Всѣ вошли на помостъ и сѣли на скамейку, лакеи отошли въ сторону и стали рядомъ позади своихъ госпожъ. Соня стала позади Ольги Петровны, видимо избѣгая попасться на глаза старухѣ.
-- Ольга! да гдѣ жь твоя дѣвочка? спросила старуха.
-- Здѣсь, маменька, отвѣчала Ольга и вытащила Соню за руку, такъ что она очутилась лицомъ къ лицу съ старухой.
-- Ну, чтожь ты не кланяешься мнѣ, дурафья, сказала смягченнымъ голосомъ старуха: -- ну, цалуй руку, вѣдь я тебя приказала взять гулять, барышня то твоя забыла про тебя.
И, проговоря это, старуха протянула руку, Соня неловко сдѣлала книксенъ, потомъ поцаловала протянутую ей руку и стала опять какъ вкопанная противъ нее. Старуха осмотрѣла Соню съ головы до ногъ, сдѣлала гримасу и, оборотясь къ дочери, сказала:
-- Балуешь ты ее, Ольга. Ну къ чему пристало такъ одѣвать дѣвчонку, посмотри, вѣдь она точно барышня какая, и въ шляпкѣ, да еще въ шолковомъ капотѣ, ну къ чему все это?...
-- Да вѣдь это все ей Яснова подарила, отвѣчала, сконфузившись, Ольга Петровна.
-- Такъ чтожь, что подарила? Вѣдь я тебѣ говорила -- лучше бы ее къ карыту пріучать, а то выдумали учителей нанимать, музыкѣ да рисованью учить, ужь помяни мое слово, не будетъ пути въ ней, это народъ такой.
-- Да сами же вы позволили брату учить ее всему этому, а безъ васъ мы бы не смѣли начать....
-- Ну такъ! Я-жь и виновата; чтожь мнѣ было дѣлать, когда Прокофій присталъ ко мнѣ: позвольте да и только, вишь это ему забаву доставляетъ, ну а мнѣ что за дѣло, вѣдь вы взяли ее себѣ съ братомъ, такъ и дѣлайте какъ знаете. Только помяни мое слово, не будетъ проку въ этомъ.... тутъ она употребила названіе, которое употребляютъ простолюдины, для обиднаго названія всѣхъ незаконнорожденныхъ.
Поговоривъ такимъ образомъ, старуха пошла, за нею и ея дочери, а Соня заняла свой постъ около своей барышни, которая очень сурово погрозила ей пальцемъ, указывая на свои глаза, что значило, чтобы Соня не смѣла плакать.
На возвратномъ пути, посрединѣ Новинскаго, это семейство встрѣтилось съ знакомыми дамами, въ числѣ которыхъ была дѣвочка одинакихъ лѣтъ съ Соней; она подошла къ Сонѣ, поцаловала ее, взяла ласково за руку, чтобы идти вмѣстѣ, но ея мать закричала на нее -- "Саша! ступай впередъ", и дочь повиновалась, оставя свою товарку. Между тѣмъ, Ольга Петровна заставила Соню поцаловать у всѣхъ этихъ дамъ ручки, и тѣ въ знакъ ласки гладили ее по щекѣ, что казалось производило на Соню непріятное впечатлѣніе, потому что она все вздрагивала и невольно отступила назадъ. Саша попыталась попросить позволенія идти вмѣстѣ съ Соней, но ей сказали, что этого нельзя, что Сонѣ старуха не позволяетъ ходить впереди, а Сашѣ идти сзади неприлично. Обѣ дѣвочки грустно взглянули другъ на друга и разошлись, Саша пошла впереди всѣхъ, а Соня сзади всѣхъ. Саша часто обертывалась, быстро подбѣгала къ Сонѣ, что-то шептала ей и опять убѣгала впередъ. Саша рѣзвилась и была весела; Соня же шла, опустивъ голову и по временамъ вздрагивала, какъ будто чего боялась. Дѣйствительно, ей было чего бояться: по временамъ Ольга Петровна грозно окликала ее и заставляла, то поднять платокъ, то застегнуть капотъ которой нибудь изъ сестеръ, то завязать себѣ ногу, и тому подобное, и Соня все это дѣлала такъ неловко, что всякій разъ получала выговоръ или толчокъ.
Прошедши еще разъ по Новинскому, оба семейства отправились домой (они были сосѣди); когда они подходили къ дому, имъ встрѣтился мужчина лѣтъ двадцати, высокій, стройный и очень красивой наружности; увидавъ гуляющихъ, онъ пошелъ тише и сталъ всматриваться въ эту толпу, отъискивая кого-то; увидя Соню, онъ невольно пріостановился, на лицѣ его выразилось удовольствіе, и онъ неотступно сталъ смотрѣть на нее своими прекрасными голубыми глазами. Замѣтивъ, вѣроятно, что Соня, предметъ его наблюденій, страшно блѣдна и едва держится на ногахъ, онъ сдѣлалъ довольно шумно нѣсколько шаговъ впередъ, желая пройти какъ можно ближе около Сони и этимъ заставить себя замѣтить. Соня, увидавъ его, вспыхнула и, вѣроятно, боясь, чтобы въ присутствіи его не заставили ее исполнить еще какой нибудь должности горничной, она, забывъ страхъ, бросилась впередъ и скоро очутилась на крыльцѣ своего дома; дрожащими руками она отворила дверь и скрылась за нею. Ольга Петровна первая замѣтила это и закричала было, чтобы Соня воротилась, но Соня была уже въ комнатѣ и ничего не слыхала. Молодой человѣкъ остановился, пораженный этой сценой; подумавъ немного, онъ воротился и пошелъ мимо дома тихимъ шагомъ, не спуская глазъ съ оконъ. Между тѣмъ, сосѣди распрощались; старуха съ дочерьми пошла въ свой домъ, а сосѣдка съ своими дѣтьми направилась къ своему. Дочери сосѣдки, которыя были гораздо моложе дочерей старухи, съ удовольствіемъ поглядывали на молодаго человѣка, и не совсѣмъ скромно охорашивались, думая, вѣроятно, что онъ воротился для нихъ. Но молодой человѣкъ быстро прошелъ мимо ихъ, оглядываясь назадъ, и наконецъ скрылся.
Соня быстро вбѣжала на антресоли, гдѣ ее встрѣтила пожилая женщина, сестра знакомаго уже намъ старика Ивана, страшно худая; она была въ вахтовомъ, полиняломъ платьѣ, преузенькомъ и прекоротенькомъ, простоволосая голова ея была едва причесана, лицо у нея было доброе, простое, но болѣзненный видъ придавалъ ему какую-то суровость.
-- Ну что, Сонюшка, хорошо погуляла, моя родная? спросила старушка.
-- Гуляла, няня, сказала Сопя и, бросившись къ ней на шею, залилась слезами.
-- Богъ съ тобой! Что ты, что съ тобой? говорила съ испуганнымъ видомъ няня: -- или барышня тебя опять бранила? да скажи же, матушка... ну, не плачь же, не плачь -- вотъ придетъ, увидитъ, хуже будетъ -- Господи! уморитъ она ее.... да не плачь же! Ну, на вотъ испей водицы, очнись; вотъ я тебѣ капель дамъ; обижаютъ онѣ тебя, сиротинушка ты моя горькая! Вмѣсто дочери взяли.... хороша матушка! Не даромъ тосковала по тебѣ твоя родная-то,-- лучше бы тебѣ было у ней, не мучилась бы ты такъ,-- и я-то, глядя на тебя, измучилась.
И старуха, говоря это, украдкой утирала слезы.
-- Не плачь же ты моя голубушка, плюнь на нихъ, вѣдь ужь тебѣ не привыкать стать....
Соня глядѣла на няню какъ-то безсмысленно, лицо ея было блѣдно, губы дрожали, и она все силилась вздохнуть, сжимая себѣ грудь, но изъ нее вырывались только какіе-то глухіе стоны. Няня обнимала ее, утирала ей слезы своимъ синимъ изорваннымъ бумажнымъ платкомъ, который былъ у нея на шеѣ, цаловала ее въ голову, ворчала на безчеловѣчную барышню и не знала, что ей придумать, чтобы успокоить бѣдную Соню. Въ это время въ комнату вошла Ольга Петровна.
-- Зачѣмъ это ты изволила убѣжать впередъ?... а? Кто приказалъ тебѣ? Это еще что, съ чего это разревѣлась, что за нѣжности?
И Ольга Петровна хотѣла схватить за руку Соню; но няня загородила ее собою, прижала къ себѣ, и, сквозь слезы, сказала:
-- Да перестаньте, матушка-барышня! уморить, что ли вы ее хотите? Видите, ребенокъ и такъ еле живъ,-- грѣхъ вамъ, сударыня, вы ее въ гробъ вгоните; ужь зачѣмъ и взяли-то ее.... право!...
-- Ну, еще ты разговорилась, закричала съ сердцемъ Ольга Петровна на няню: -- ты-то и избаловала ее; ну, объ чемъ она расплакалась, небось, нажаловалась тебѣ: не чувствуетъ, дрянь, что ей доставляютъ удовольствіе, берутъ съ собой, одѣваютъ какъ барышню, а она вотъ чѣмъ платитъ -- неблагодарная!
-- Да что же дѣлать-то, матушка, коли она у меня такая, точно хрустальная; вотъ вы, вѣрно, побранили ее дорогой-то, ну, она и огорчилась, ужь рыдала, рыдала....
-- Да я и не думала бранить. Еще сегодня маменька съ ней была такая ласковая, все про нее говорила. Да я знаю о чемъ она разхныкалась: ей хотѣлось съ Сашей гулять, а ту мать не пустила отъ себя; ну, вѣдь та барышня, за ней нечего гоняться, забывается, ужь она и въ самомъ дѣлѣ думаетъ, что она намъ равная. Правду говоритъ маменька, что въ этой дряни проку не будетъ, лучше бы ее въ избѣ держать....
При этихъ словахъ, Соня простонала страшно; она хотѣла встать, но почти безъ чувствъ упала на руки няни.
-- Бога вы не боитесь, барышня! Ну, за что вы обижаете сироту -- лучше бъ ей у родной-то было....
Ольга Петровна сама испугалась и молча сунула подъ носъ Сонѣ спирту, которая очнулась, встала, и начала, шатаясь, переодѣваться. Когда она переодѣлась изъ шолковаго капота въ ситцевое простенькое голубое платьице, подвязала черный каленкоровый фартучекъ и остановилась въ недоумѣніи, что ей дѣлать, тогда Ольга Петровна, съ сердцемъ, приказала ей итти внизъ, учить урокъ на фортепьянахъ, чему, казалось, Соня очень обрадовалась и быстро ушла изъ комнаты.
Такія сцены съ Соней повторялись нерѣдко и разнообразились только формами и случаями.
Семейство Чихиныхъ состояло изъ главы его -- матери-вдовы (мужъ ея умеръ очень давно, когда старшему сыну Прокофію было только двѣнадцать лѣтъ), урожденной княжны Вериной, которую звали Марьей Петровной; двухъ сыновей: Прокофія и Ильи, и трехъ дочерей: Аграфены, Ольги и Людмилы. Братья были старше сестеръ, и всѣ они, въ настоящее время, были далеко уже не въ первой молодости. Мать ихъ была до крайности злая женщина; въ молодости дни свои она проводила почти однообразно: она или вязала чулки на продажу (это занятіе она не прерывала и теперь даже при гостяхъ) и вырученныя деньги употребляла на покупку деревяннаго масла, которое употреблялось для неугасимой лампады въ ея образной; объ этомъ она обыкновенно разсказывала всякому знакомому и прибавляла, что считаетъ за грѣхъ покупать масло для лампады на чужія деньги; или выходила въ дѣвичью, гдѣ сидѣло дѣвушекъ съ восемь кружевницъ, и, обойдя ихъ всѣхъ, нѣкоторымъ приговаривала: "будешь у меня плесть больше! не будешь зѣвать!" или: "будешь ровнѣе плесть!" или: "будешь у меня смотрѣть на барыню весело и не будешь дичиться!" и т. п., всего не перечтешь. Расправившись порядочно съ безвинными виновницами, она, раскраснѣвшаяся, усталая, шла къ обѣду и проклинала хамскій родъ, который не бережетъ ея здоровья, раздражая ее своими проступками; однакожь, сѣвши за столъ, кушала съ такимъ аппетитомъ, что дѣти завидовали ей. Нерѣдко Марья Петровна находила удовольствіе расправляться и съ лакеями. Дѣти не возставали противъ строгости матери, хотя, повидимому, имъ не совсѣмъ нравилась эта расправа; сыновья не мѣшали матери наказывать, потому что у нихъ были свои, не совсѣмъ чистыя, любимыя занятія, въ которыхъ имъ мать не мѣшала, а дочери -- потому что не смѣли. Прокофій и Илья Петровичи жили независимѣе и свободнѣе своихъ сестеръ; мать какъ будто боялась ихъ,-- у нихъ было въ рукахъ все управленіе имѣніемъ и капиталомъ, они знали дѣла лучше матери, хотя дѣйствовали всегда и вездѣ ея именемъ, потому что имѣніе было ее. Не противорѣча матери въ ея любимыхъ занятіяхъ, они этимъ выкупали себѣ совершенную свободу дѣлать, что хотятъ. Въ молодости они не кончили полнаго курса своего образованія, немного послужили въ военной службѣ, вышли оба въ отставку съ чиномъ подпоручика, и потому ихъ ни что не интересовало внѣ ихъ домашней жизни, тѣмъ болѣе, что обезпеченное состояніе дало имъ возможность нигдѣ не служить; они часто уѣзжали въ деревню и по дѣламъ, и еще для того, чтобы поправить свое здоровье; деревенская жизнь пораждала въ нихъ скуку, а скука заставляла ихъ придумывать себѣ развлеченія, которыя всегда состояли въ томъ, что они ходили съ ружьемъ стрѣлять дичь, которой у нихъ въ деревнѣ не было, поэтому они стрѣляли въ галокъ, иногда собирались съ сосѣдями и шли войной на зайцевъ, съ страшнымъ энтузіазмомъ преслѣдовали бѣдныхъ животныхъ и, безъ всякой жалости, травили ихъ собаками или убивали изъ ружей. Случалось, что старшая изъ сестеръ уговаривала ихъ оставить эти кровожадныя удовольствія, но братья всегда преглубокомысленно отвѣчали, что они вѣдь не виноваты, что имъ скучно, и что имъ надо же чѣмъ нибудь заниматься и чѣмъ нибудь себя развлекать.
-- А развѣ виноваты зайцы и галки, что вамъ скучно? возражала сестра.
-- Еще бы они виноваты были! Да на то они и зайцы, чтобы ихъ травить, благо это доставляетъ намъ удовольствіе.
При такомъ удовлетворительномъ отвѣтѣ, сестра находила лучшимъ замолчать, и въ утѣшеніе себѣ думала, что въ самомъ дѣлѣ на то и мужчины живутъ въ деревнѣ, чтобы травить зайцовъ.
Случалось нерѣдко, что и это занятіе наскучивало братьямъ, тогда они начинали охотиться за крестьянками и дворовыми женщинами.
Дочери Чихиной были у матери, что называется, въ загонѣ. Мать обращалась съ ними почти всегда грубо, и въ запальчивости часто даже ихъ била и сгоняла съ глазъ, то есть дочь уходила въ свою комнату и не смѣла показываться въ семейныхъ сходкахъ за чаемъ, обѣдомъ и ужиномъ, до тѣхъ поръ, пока мать приказывала ей притти къ ней просить прощеніе; дочь приходила, говорила: "простите, маменька!" мать молча протягивала руку, дочь цаловала ее и уходила опять въ свою комнату, получивъ такимъ образомъ право снова являться въ семействѣ.
Странно было одно, что грубое обращеніе матери не заставило сестеръ сблизиться между собой. Напротивъ, между ними существовала какая-то непримиримая вражда, такъ что онѣ вмѣстѣ осуждали мать, а по одиночкѣ старались ей разсказывать другъ про друга разныя нелѣпости, и когда сплетня удавалась, тогда онѣ про себя радовались своему дѣлу. Это была какая-то затаенная злоба другъ къ другу; за что и отъ чего она развилась?-- мудрено сказать. Вѣроятнѣе всего, какъ видно изъ разсказовъ про ихъ дѣтство, что неумѣстная строгость матери заставила дѣтей прибѣгнуть подъ защиту ея фаворитокъ, и, къ несчастію, онѣ всѣ попали по разнымъ рукамъ.
Извѣстно, что всѣ фаворитки ненавидятъ другъ друга, завидуя милостямъ госпожи, кажущимся въ другихъ рукахъ всегда большими, нежели въ своихъ собственныхъ; а потому фаворитки эти, скрывая шалости своихъ любимыхъ барышень отъ барыни, заставляли ихъ разсказывать матери разныя сплетни про ихъ соперницъ, а иногда даже про своихъ сестеръ. Дѣти непонимали, что дѣлали, но въ ихъ сердца уже незамѣтно закралась ненависть другъ къ другу и съ лѣтами развилась въ чудовищной степени. Вовсе продолженіе нашего разсказа, сестры имѣли уже своихъ фаворитокъ-горничныхъ, которымъ они повѣряли всѣ свои тайны, и эти, въ свою очередь, отлично пользовались довѣренностію своихъ барышенъ и ловко умѣли поддерживать непріязненное чувство между сестрами; подглядывая и подслушивая, онѣ пересказывали своимъ барышнямъ всѣ сплетни, стараясь искажать ихъ, по своему усмотрѣнію, для своей выгоды.
Отношенія братьевъ къ сестрамъ были какъ-то странны. Меньшой братъ былъ какъ будто друженъ съ старшей сестрой, и потому они дѣйствовали вмѣстѣ противъ остальныхъ сестеръ и брата; братъ старшій былъ дружнѣе съ средней сестрой и также, въ свою очередь, дѣйствовали заодно и не уступали въ сплетняхъ первымъ. Но первой парѣ удалось какъ-то еще въ молодости распространить молву по всему дому о дружбѣ послѣднихъ, такъ что меньшой братъ, оскорбленный грубостью средней сестры, которую она сдѣлала не ему, а одной изъ его наперстницъ, въ порывѣ негодованія отправился къ матери и сказалъ съ огорченнымъ видомъ, что старшій братъ съ средней сестрой страмятъ ихъ фамилію; мать, призвала Ольгу Петровну, разбранила ее и согнала съ глазъ на двѣ недѣли; но Прокофію Петровичу она не показала даже и вида непріятнаго -- это уже былъ ея разсчетъ. Старшій сынъ былъ уменъ, лучше понималъ дѣла и велъ ихъ аккуратнѣе; меньшой же былъ и лѣнивѣе, и глупѣе,-- это она хорошо знала, а потому и смотрѣла сквозь пальцы на всѣ продѣлки старшаго и даже не скрывала своего предпочтенія къ нему.
Почему братья не вступались даже за своихъ любимыхъ сестеръ, имѣя столько вѣсу въ глазахъ матери, это трудно рѣшить. Потому ли, что ихъ занятія и разныя развлеченія не давали имъ времени обратить вниманіе на сгнетенную жизнь сестеръ, или они боялись, чтобъ, требуя уступокъ отъ матери, не быть вынужденными самимъ уступить ей въ нѣкоторыхъ случаяхъ, а это стѣснило бы ихъ свободу, чего имъ, разумѣется, никакъ нехотѣлось, и потому они оставляли сестеръ на произволъ судьбы, заботясь только лично о себѣ.
Меньшая сестра, Людмила Петровна, была вся въ мать; зла, капризна, сварлива,-- она ненавидѣла всѣхъ и все и ни съ кѣмъ не была въ ладу; даже свою фаворитку она часто била и выгоняла вонъ безъ всякой причины и безъ всякой жалости; но она была умна и хорошо понимала всѣ домашнія интриги и страшно возмущалась эгоизмомъ братьевъ. Она завидовала ихъ свободѣ, часто упрекала мать въ грубомъ обращеніи съ ними, и называла сестеръ глупыми трусихами, позволяющими дѣлать съ собою все, что захочетъ мать. Все это она говорила всегда такъ громко, что мать ее слышала. Но Марья Петровна всегда старалась не показывать и вида, что это ее возмущаетъ и, въ свою очередь, называла Людмилу Петровну сумасшедшей, и даже иногда принуждала себя ласкать эту дочь, желая какъ бы заставить ее говорить о себѣ иначе; Людмила же Петровна была неумолима и говорила всегда, что мать въ ней заискиваетъ.
Такъ или почти такъ жило между собою это семейство; но наружность была устроена иначе: всѣ знакомые, даже короткіе и родные завидовали дружбѣ ихъ и благоденствію. Многія дочери ставили въ примѣръ материнской любви, нѣжности и деликатности къ дочерямъ Марью Петровну, а -- матери завидовали преданности, любви и почтительности дѣтей къ Марьѣ Петровнѣ. Всѣ удивлялись, какъ такая простая и необразованная женщина, какова была Марья Петровна, умѣла такъ хорошо воспитать своихъ дѣтей, что они, проживши уже молодость, все-таки сохранили между собою полную дружбу и искреннее уваженіе къ матери. Да и въ самомъ дѣлѣ, кому же могло придти въ голову, что въ сорокъ лѣтъ дочь приходитъ къ матери спрашиваться итти погулять, или надѣть то или другое платье не изъ любви къ ней, а изъ какого-то привычнаго страха? Многія пріятельницы часто говаривали дочерямъ Чихиной:
-- Fi, ma chere! какъ вамъ не стыдно во всемъ слушаться и спрашиваться Марьи Петровны -- это смѣшно!
-- Мы такъ воспитаны, отвѣчали обыкновенно онѣ: -- изъ воли маменьки никогда не выходимъ, ужь такъ привыкли.
-- Отчего вы до сихъ поръ не вышли замужъ? спрашивали ихъ.
-- Маменькина воля была, отвѣчали онѣ: -- ей непремѣнно хотѣлось выдать прежде старшую изъ насъ, а сватались прежде за меньшихъ -- ну, такъ всѣ и остались.
-- А отчего же не женились братья?
-- Они все искали богатыхъ невѣстъ; изъ благородныхъ не нашли богатыхъ, а на купеческихъ не хотѣли жениться; и шутя прибавляли: -- вѣдь мы сами столбовые дворяне, нельзя же было осрамить себя и завести бородатую родню.
III.
Семейство Чихиныхъ въ 1812 году отправилось изъ Москвы за двѣсти-шестьдесятъ верстъ въ свою деревню, отстоящую отъ маленькаго города Б. въ пятнадцати верстахъ. Марья Петровна, по совѣту сыновей, рѣшилась прожить тамъ нѣсколько лѣтъ, чтобы устроить хорошенько свои дѣла. Въ 1815 году, по какому-то очень серьёзному дѣлу, старшій Чихипъ началъ часто ѣздить въ уѣздный городъ Б., гдѣ и останавливался постоянно у купца Звѣркина. Узнавши, что хозяинъ его занимается стряпческими дѣлами, Чихинъ познакомился съ нимъ и увидалъ, что такой человѣкъ въ настоящее время для него былъ кладъ. Звѣркинъ былъ уменъ, смѣтливъ и зналъ хорошо дѣла, и при его содѣйствіи Чихинъ многое могъ выиграть. Пріѣхавши домой, онъ разсказалъ матери въ присутствіи всего семейства за обѣдомъ, что онъ нашелъ для себя отличнаго помощника и что онъ намѣренъ поручить ему свое дѣло для того, чтобы не постоянно быть самому въ городѣ. Мать согласилась на это тѣмъ болѣе, что она считала необходимымъ присутствіе Прокофія Петровича въ деревнѣ, и по этому положили, что Прокофій Петровичъ будетъ разъ въ недѣлю уѣзжать въ городъ на одинъ день, чтобы наблюдать за ходомъ дѣла. Ѣздивши такъ часто въ городъ и останавливаясь у Звѣркина, Чихинъ узналъ подробно весь бытъ хозяина. Онъ разсказалъ про своего помощника своему семейству слѣдующее: Звѣркинъ былъ изъ вольноотпущенныхъ людей, какого-то богатаго господина, чрезъ разные обороты онъ скопилъ себѣ капиталъ и записался въ купцы; въ десятыхъ годахъ дѣла его шли отлично, жизнь свою онъ устроилъ на барскую ногу и весь городъ со всѣми его сановниками зналъ и уважалъ его. Звѣркинъ для прислуги пріобрѣлъ себѣ семью людей, которую и держалъ по вѣрящему письму. Въ этой семьѣ была дѣвочка лѣтъ пятнадцати, живая, хорошенькая; ея жгучіе глаза, черные вьющіеся волосы, понравились Звѣркину и онъ взялъ ее для себя. Звѣркинъ началъ ее одѣвать богато, баловалъ всякими сластями и поставилъ наконецъ ее на правахъ своей жены; весь городъ завидовалъ участи бѣдной дѣвочки, женщины злословили про нее, а мужчины -- волочились за нею. Скоро эта дѣвочка Ариша сдѣлалась Ариной Матвѣевной, она хорошо поняла свою роль и стала ловко разъигрывать любезную хозяйку. Звѣркинъ хвалился ею передъ своими друзьями, ласкалъ ее какъ хорошенькую вещь и лелѣялъ ее какъ свою собственность. У Ариши была любящая нѣжная натура; она со всею горячностію полюбила Звѣркина и окружила его всею своею заботливостію. Она даже выучилась грамоты и помогала Звѣркину записывать счеты. Звѣркинъ не позволялъ Аришѣ заниматься чернымъ дѣломъ, по этому ей должны были прислуживать всѣ члены ея семейства. Это огорчало ее и она молила Звѣркина дать имъ свободу и нанять другую прислугу; но Звѣркинъ былъ черствъ въ душѣ и не понималъ, отъ чего это могло огорчать Аришу,-- онъ отказалъ ей на отрѣзъ. Ариша стала худѣть, и Звѣркинъ часто заставалъ ее обнимающую свою мать или сестру и только его появленіе отрывало ее отъ нихъ,-- но онъ видѣлъ, какъ крупныя слезы градомъ катились по ея блѣдному личику. Звѣркина это бѣсило, но наконецъ ему стало жаль красоты Ариши, которая начала увядать отъ горя, и онъ рѣшился дать паспорты ея роднымъ, а для себя нанялъ другую прислугу. Ариша была рада этому, быстро стала она поправляться, снова разцвѣла и похорошѣла. Чрезъ нѣсколько лѣтъ Ариша сдѣлалась беременна и была этому безъ памяти рада, и когда она объявила объ этомъ Звѣркину, то онъ нахмурился и съ сердцемъ сказалъ ей, что тутъ не -- чему радоваться, что незаконный ребенокъ не можетъ быть роднымъ дѣтищемъ; но Ариша была молода и не поняла путемъ этой фразы, а потомъ забыла ее, а Звѣркинъ привыкъ къ мысли, что у него родится ребенокъ незаконный и разсудилъ, что онъ долженъ былъ этого ждать какъ необходимаго зла; но у него мелькнула мысль исправить это дѣло женившись на Аришѣ. Въ это время Звѣркину по какимъ-то дѣламъ очень важнымъ необходимо было уѣхать изъ своего города, и онъ по какому-то странному противорѣчію съ его практическимъ тактомъ, не побоялся оставить всѣ свои дѣла и счеты на руки Аринѣ Матвѣевнѣ, молоденькой женщинѣ, непонимающей всѣхъ тонкостей въ его дѣлахъ; онъ далъ ей полную довѣренность дѣйствовать вездѣ его именемъ и въ руководители далъ ей двухъ помощниковъ, которые хорошо знали дѣла и на которыхъ онъ надѣялся какъ на самого себя. Ариша съ страшной грустью разсталась съ Звѣркинымъ, долго тосковала по немъ и наконецъ занялась приготовленіемъ приданаго для своего будущаго малютки. Много ей приходилось подписывать разныхъ бумагъ и выдавать денегъ по требованію своихъ руководителей, которые такъ усердно хлопотали по дѣламъ Звѣркина, что чрезъ пять мѣсяцевъ его отсутствія привели къ давно желанной ими цѣли, т. е. капиталъ Звѣркина лопнулъ. Бѣдная Ариша и не подозрѣвала этого; она съ бьющимся отъ радости сердцемъ ждала возвращенія своего повелителя и со слезами любви бросилась къ нему на шею, когда онъ пріѣхалъ. Это было 5-го января 1815 года.
Звѣркинъ приласкалъ ее, онъ былъ веселъ и располагалъ отдохнуть съ дороги, но Ариша потребовала бабушку и къ вечеру родила дѣвочку, которую назвали Софьей. Цѣлую недѣлю или больше Звѣркинъ былъ озабоченъ Аришей; онъ хлопоталъ о бабушкѣ, о кормилицѣ, о лекарѣ, о крестинахъ, и прочее, и прочее; наконецъ, когда все пришло въ порядокъ и Ариша начала ходить, Звѣркинъ потребовалъ ключи и началъ пересматривать бумаги; черезъ часъ раздался громовой голосъ Звкркина -- онъ звалъ къ себѣ Аришу; испуганная, она вбѣжала къ нему въ комнату и еще больше испугалась, когда увидала его: Звѣркинъ держалъ въ рукахъ кипу бумагъ и страшно ворочалъ глазами, онъ былъ блѣденъ какъ смерть, губы и руки у него тряслись.
-- Что ты сдѣлала, проклятая баба! заревѣлъ Звѣркинъ и кипа бумагъ полетѣла въ голову бѣдной, испуганной женщины; онъ бросился было бить ее, но она лежала уже безъ чувствъ у ногъ его.
Звѣркинъ кликнулъ людей, велѣлъ вытащить Аришу въ кухню и на другой же день Арина Матвѣевна,-- хозяйка дома, была сослана въ кухню съ ребенкомъ, въ качествѣ кухарки, а наряды ея были проданы за безцѣнокъ.
Когда Чихинъ познакомился съ Звѣркинымъ, то у него уже не было никакой другой прислуги, кромѣ Ариши, и онъ съ ожесточеніемъ преслѣдовалъ бѣдную женщину и даже маленькую ея дочь; часто онъ выбрасывалъ ребенка въ сѣни и запрещалъ матери брать его на руки и даже мѣшалъ ей кормить ребенка, отсылая ее куда нибудь отъ него. Наконецъ ненависть его возрасла до чудовищной степени къ матери и къ дочери, такъ, что онъ самъ началъ бояться ея послѣдствій.
IV.
Чихинъ уже года два ѣздилъ въ Б. по своему тяжебному дѣлу и успѣлъ хорошо познакомиться съ Звѣркинымъ. Пріѣхавши въ одинъ день изъ города и отдавши отчетъ матери о дѣлахъ, онъ отправился на верхъ, къ своей любимой сестрѣ Ольгѣ Петровнѣ.
-- Хочешь ли я достану тебѣ дѣвочку? спросилъ Прокофій Петровичъ свою сестру.
-- Гдѣ? какую? въ свою очередь спросила Ольга Петровна.
-- Прехорошенькая! точно цыганочка; черноволосая, курчавая, да такая смышленая....
-- Да гдѣжь ты видѣлъ ее? велика она?
-- Трехъ лѣтъ.
-- Помилуй, на что же мнѣ она? Чтожь я нянчить ее должна, еще когда-то она выростетъ, да будетъ слуга, а до тѣхъ поръ надоѣстъ.
-- А я надѣялся на тебя и далъ слово взять ее -- А мнѣ бы хотѣлось ее взять, мы бы ее воспитали....
-- Да чья же эта дѣвочка?
-- Это незаконная дочь Звѣркина; онъ ненавидитъ ее да и только. Вчера я далъ пряникъ ей, онъ это увидалъ и нахмурился.
-- Ну и зачѣмъ ты ласкаешь эту гадкую дѣвчонку, сказалъ онъ.
-- Да ты съ ума сошелъ Алексѣй Алексѣичъ, сказалъ я ему:-- вѣдь она дочь тебѣ, да и за что ты ее-то ненавидишь.
-- Ну, да возьми ее себѣ, коли она тебѣ нравится; эта дрянь родилась въ то время, какъ я раззорился, а мать ея причиной этому была. Въ самомъ дѣлѣ, братъ Чихинъ, возьми-ка ты ее себѣ, а бабу-то мы сбудемъ въ другія руки,-- не хочу, чтобы она была вмѣстѣ съ дочерью, она ее очень любитъ, ну такъ пусть же ее поноетъ объ ней, какъ я тоскую о своихъ деньгахъ.
-- Ну вотъ я подумалъ, подумалъ да и рѣшился взять дѣвочку-то себѣ, а бабу-то обѣщалъ ему въ Москву отвезти.
-- А какъ ты ее достанешь? спросила сестра.
-- Онъ мнѣ отдаетъ ее такъ. А? возьмемъ-ка, сестра, эту дѣвочку, прибавилъ Прокофій Петровичъ: -- чтожь, что мала, хоть займемся чѣмъ нибудь, учить ее станемъ, все-таки веселѣе будетъ. Вѣдь она наша будетъ, что захотимъ, то и сдѣлаемъ изъ нее;-- выростимъ, выучимъ, вотъ подъ старость и утѣха будетъ для насъ.
-- Ну, пожалуй, возьмемъ, сказала Ольга Петровна;-- да ты забылъ, что маменька скажетъ? Тебѣ то пожалуй ничего, а мнѣ достанется, да еще того гляди, что братецъ съ сестрицей опять сплетню выдумаютъ какую нибудь, тогда и не уйдешь.
-- Экая ты глупая! Вѣдь я скажу маменькѣ, что я самъ беру дѣвочку и у нее же попрошу позволенія отдать ее тебѣ подъ присмотръ, а ты знаешь, что она мнѣ побоится отказать.
-- Ну хорошо; только надо еще дѣвку спросить, охотно ли она возьмется ходить за нею, вѣдь не самой же мнѣ няньчится съ ребенкомъ.
Братъ, какъ бы украдкой, пожалъ плечами, улыбнулся и ни слова не сказалъ на это.
-- Ѳенька, а Ѳенька! закричала Ольга Петровна, обращаясь къ растворенной двери, которая вела въ дѣвичью, поди ка ты сюда!...
Въ комнату вошла пожилая дѣвушка, простоволосая, одѣтая въ затрапезное платье; она остановилась у дверей и спросила:
-- Чего изволите, матушка барышня?
-- Да вотъ, чай ты слышала нашъ разговоръ; братъ нашелъ дѣвочку и хочетъ взять ее къ намъ, да она еще маленькая, всего-то трехъ лѣтъ, вѣдь ее надо еще няньчить. А? какъ ты думаешь?
-- Да какъ вамъ угодно, сударыня! Ваша воля, прикажите, такъ и буду няньчить.
-- Прикажите! А какъ тебѣ не захочется, ты ее бить будешь, вы ужь народъ такой гадкій,-- станешь жаловаться, что ее навязали тебѣ.
-- Да развѣ же я смѣю итти противъ вашей власти?-- Нѣтъ, матушка сударыня, прикажите палочкѣ служить, и той буду. Извольте взять бѣдную сироту,-- выходимъ, выняньчимъ, сударыня, не хуже другихъ. Вишь отецъ-то родной извергъ какой, прости Господи, души-то въ немъ человѣческой видно нѣтъ. И добрая Ѳедосья начала сама упрашивать непремѣнно взять эту дѣвочку.
Уговорившись съ сестрой взять дѣвочку, Прокофіи Петровичъ сейчасъ же пошелъ къ матери. Объяснивши ей въ чемъ дѣло, онъ настоятельно потребовалъ позволенія взять дѣвочку и отдать ее средней сестрѣ на воспитаніе.
-- Пожалуй возьми. Только охота тебѣ брать такую дрянь, Прокоша, ты знаешь, что въ незаконныхъ проку не бываетъ -- всѣ безпутные....
-- Ужь это мое дѣло, маменька, возразилъ Прокофій Петровичъ, я самъ ее буду всему учить, вы только не мѣшайте мнѣ.
-- Да Богъ съ тобой и съ ней! Очень мнѣ нужно заниматься всякой дрянью; возьми,-- хлѣбомъ-то ужь она не объѣстъ меня; ну а одѣвать я ее не стану, какъ самъ знаешь съ сестрой, такъ и одѣвайте ее на жалованье, вѣдь ваша слуга.
-- Объ этомъ не безпокойтесь, только позвольте взять-то, да вашимъ хлѣбомъ кормить.
-- Возьми, возьми! Ну, а бабу-то бы взять да за мужика отдать -- вѣдь невѣстъ-то у насъ мало, Прокоша, право, поговори ты съ бородой-то.
-- Нечего и говорить, онъ ни подъ какимъ видомъ не хочетъ, чтобы мать была въ одномъ мѣстѣ съ дочерью,-- лучше и не толковать объ этомъ, онъ ужь очень золъ на бабу.
-- Вотъ лучше бы ты дѣвочку-то отдалъ куда нибудь, а бабу-то бы взять, говорятъ, она работница такая.
-- Ну какая она работница, помилуйте! сколько лѣть жила хозяйкой, избалована. Да нѣтъ, мнѣ очень хочется дѣвочку-то взять, я вотъ какъ поѣду и уговорюсь съ Звѣркинымъ, когда за ней прислать.
-- Ну, какъ знаешь, Богъ съ тобой, вѣдь вы мать непослушаете.
Прокофій Петровичъ промолчалъ и, пройдя раза два по комнатѣ, гдѣ сидѣла мать, пошелъ отъ нее къ сестрѣ и сказалъ, что дѣло слажено.
Когда узнали въ домѣ о намѣреніи Прокофія Петровича взять чужую дѣвочку и воспитывать ее какъ родную дочь, начались разнаго рода толки и сужденія и почти всѣ хоромъ рѣшили, что эта дѣвочка должна быть родная дочь самого Прокофія Петровича. Но это была неправда.
Недѣли двѣ спустя послѣ описаннаго разговора, наканунѣ Рождества, часу въ шестомъ вечера, въ сельскомъ домѣ Чихиныхъ свѣтилось огня болѣе обыкновеннаго,-- у нихъ служили всенощную. Сама Чихина стояла впереди всѣхъ и молилась усердно, что, впрочемъ, ей не мѣшало замѣчать за остальными присутствующими, кто и какъ молится. Сзади ея, въ нѣсколькихъ шагахъ, стояли всѣ дочери,-- сыновья стояли въ сторонѣ у оконъ. Въ боковыхъ дверяхъ, ведущихъ въ корридоръ, и въ самомъ корридорѣ столпились всѣ лакеи и дѣвушки и преусердно клали земные поклоны, посматривая со страхомъ на госпожу свою. На дворѣ былъ страшный морозъ, мѣсяцъ ярко освѣщалъ всѣ предметы и изъ оконъ дома можно было видѣть малѣйшее движеніе на дворѣ. Въ половинѣ всенощной на дворѣ заскрипѣлъ снѣгъ, по двору ѣхали деревенскія сани, запряженныя въ одну лошадь. Старшій Чихинъ пристально посмотрѣлъ въ окно, потомъ далъ знакъ головою средней сестрѣ и она вышла. Мать подозвала къ себѣ Прокофія Петровича и спросила, куда онъ послалъ сестру.-- Привезли мою дѣвочку, отвѣтилъ онъ, и отошелъ опять на свое мѣсто, а мать сдѣлала губами презрительную мину и начала быстро молиться, какъ бы желая скрыть отъ сына свое неудовольствіе.
Въ дѣвичьей, куда вышла Ольга Петровна, уже стоялъ человѣкъ въ нагольномъ полушубкѣ, весь обмерзшій. Онъ держалъ на рукахъ ребенка, завернутаго въ большую женскую шубу, почти окоченѣвшаго отъ мороза,-- это была Соня, дочь Звѣркина. Ѳедосья, по приказу барышни, взяла Соню къ себѣ на руки и отнесла на верхъ въ комнату Ольги Петровны. Тамъ она сняла съ Соно все дорожное, завернула ее въ свою заячью шубку и посадила ее на лежанку. Бѣдная дѣвочка, повидимому, не понимала, что съ ней дѣлается, и смотрѣла съ боязнію на всѣхъ окружающихъ дѣвушекъ и лакеевъ, которыхъ изъ любопытства набралось около нее довольно много. Наконецъ, оглядѣвъ незнакомыя лица, она тихо прошептала: мама! мама!
-- Что тебѣ, матушка? Чего ты хочешь? спросила ласково Ѳсдосья.
-- Мама! мама! Дядя Илья! начала опять шептать дѣвочка, и протянула рученки, какъ будто вдали видѣла свою мать или дядю. Ѳедосья взяла ее на руки; Соня громко, ничего не слушая, начала кричать: мама! мама! и слезы градомъ катились по ея блѣдному личику. Добрая Ѳедосья сама плакала, уговаривая и утѣшая Соню; но, видя, что ничѣмъ не можетъ успокоить ребенка, она принялась бранить Звѣркина.
-- Родной отецъ бросилъ! Вотъ извергъ какой, прости Господи! Какъ-то ему на томъ свѣтѣ отвѣчать-то будетъ. Ну, не плачь же голубушка моя, на вотъ тебѣ бараночку, на вотъ сахарку -- на вотъ....
Соня хваталась за эти вещи, брала ихъ въ ротъ, но снова, какъ бы опомнившись, начинала звать мать и дядю. Такъ прошло нѣсколько часовъ, пока бѣднаго ребенка не пересилила усталость отъ дороги и слезъ, и Соня заснула. Но и во снѣ она часто съ плачемъ кричала: мама! мама!
Цѣлая недѣля прошла, а Соня плохо привыкала къ новой своей жизни, хотя добрая Ѳедосья ухаживала за нею съ самымъ искреннимъ участіемъ и старалась предупредить всѣ ея желанія; по ребенокъ не понималъ этого и неотступно требовалъ мать. Бѣдная Соня! Она не умѣла сознать, что ея родной отецъ оторвалъ ее отъ родной груди, и что она уже не встрѣтитъ родной матери, не услышитъ роднаго голоса:
"Ты спросишь -- гдѣ твои родные?
И не найдешь семьи родной!"
Чрезъ нѣсколько времени, Звѣркинъ прислалъ въ деревню Чихиныхъ мать Сони, для доставленія ея въ Москву къ какому-то купцу въ кухарки. Арина Матвѣевна была рада, что ее привезли къ Чихинымъ, она надѣялась увидать свою дочь еще разъ, свою единственную радость, которая у нее осталась отъ прежней ея жизни, и которую у нее отнимаютъ силой и такъ безчеловѣчно. Но сколько ни просила, ни молила бѣдная женщина всѣхъ добрыхъ людей, чтобы они попросили у барышни Ольги Петровны позволенія войдти въ горницу, чтобы взглянуть на свою дочь -- хоть на сонную,-- ей отвѣчали, что господа не приказали ее пускать даже близко къ дому.
-- Дайте мнѣ хоть издали взглянуть на мою дочь! Дайте мнѣ благословить ее бѣдную. Хоть бы въ послѣдній разъ она услыхала голосъ матери, можетъ быть на чужой сторонѣ и глаза мои закроются, не видавши моей родной дочери,-- и мать въ отчаяніи начинала упрекать добрыхъ людей, на что они съ насмѣшкой отвѣчали ей:
-- Вотъ расхныкалась! Есть о чемъ! Дивибъ была законная дочь, этакихъ-то у тебя еще много будетъ. Ну, отстань, надоѣла. И всѣ уходили отъ нее.
Арина Матвѣевна ломала себѣ руки въ отчаяніи и ходила какъ помѣшанная. Наконецъ она рѣшилась, во что бы то ни стало, видѣть своего ребенка, и вечеромъ, ушедши тихонько изъ людской, гдѣ ее приказано было караулить, она вбѣжала быстро въ господскій домъ, и отчаяннымъ голосомъ начала кликать свою дочь, бросаясь во всѣ комнаты какъ безумная. Всѣ въ домѣ переполошились, господа выбѣжали изъ своихъ кабинетовъ и приказали вытащить вонъ непутную бабу (такъ они именовали Арину Матвѣевну). Два лакея схватили ее, но она сильно рванулась у нихъ изъ рукъ, освободилась, всплеснула руками, еще разъ вскрикнула: Сонюшка! и безъ чувствъ упала къ нимъ на руки. Арину Матвѣевну лакеи вытащили изъ дому и какъ непутную бабу, которая не стоить никакого сожалѣнія, оставили и ушли въ комнату. Ѳедосья, услыхавши сверху шумъ, и узнавши въ чемъ дѣло, бросилась къ Аринѣ Матвѣнѣ; нашедши ее на дворѣ, она привела ее въ чувство, отвела въ людскую, и старалась, но возможности, утѣшить, обѣщая показать ей Соню. Но, раздраженная женщина не понимала никакихъ утѣшеній, не вѣрила ни въ какія обѣщанія. Блѣдная, растрепанная, съ безсмысленными глазами, она сидѣла на лавкѣ то заливаясь горькими слезами, то, улыбаясь, говорила отрывисто:
-- Нѣтъ, я не отдамъ вамъ моей Сонюшки! Вы звѣри, изверги! Вы выпьете у нее кровь по каплѣ Я украду ее, украду.... уйду въ лѣсъ съ ней. Собственными руками задушу ее, а не оставлю вамъ ее на посмѣяніе. Вы будете ругаться надъ ней.... Сонюшка! Бѣдное мое дитятко! Сонюшка! Сонюшка!... И Арина Матвѣевна быстро вскакивала, хотѣла бѣжать, но силы ее оставляли и она падала безъ чувствъ.
Много столпилось народу въ людской, чтобы посмотрѣть на отчаяніе бѣдной матери, но никто не хотѣлъ ей помочь. Въ толпѣ слышались часто слова: -- "Экъ разнѣжилась, словно барыня какая." -- "Не смыслитъ" глупая баба, проговорила какая-то женщина: -- что противъ господской воли нельзя итти." -- "Ну, какъ вамъ не грѣхъ обижать ее, говорила Ѳедосья: -- точно у васъ нѣтъ своихъ дѣтей. Ну кабы отняли, не такъ бы заголосила." -- "Экъ выдумала насъ сравнивать съ непутной бабой! Наши-то дѣти законныя." -- "Ну! ну, законныя! Бога-то вы не боитесь", говорила Ѳедосья, стараясь сперва успокоить мать Сони; но та не слушала ничего и шептала про себя: -- украду, украду мою голубушку,-- уйду съ ней,-- уйдемъ.
Ѳедосья со слезами оставила Арину Матвѣевну, но ея несвязныя слова навели на нее страхъ, она побоялась показать ей дочь, чтобы она не отняла ее и не убѣжала съ ней.
На другой день рано утромъ, мимо господскаго дома ѣхали деревенскія сани, запреженныя въ одну лошадь, кучеромъ сидѣлъ дюжій мужикъ, а возлѣ него сидѣла женщина, въ синей китайчатой шубѣ, обвязанная кашемировымъ платкомъ. Она была блѣдна какъ смерть, глаза были красны, губы дрожали. Поровнявшись съ домомъ, она встрепенулась, быстро протянула къ нему руки, начала крестить его, глухой вопль отчаянія вырвался у нее изъ груди, она приподнялась на саняхъ, еще разъ сложила руку для креста, еще хотѣла перекрестить этотъ домъ, въ которомъ оставалась ея дочь, но она задрожала всѣмъ тѣломъ, еще больше поблѣднѣла и безъ чувствъ, какъ снопъ, свалилась на снѣгъ. Возникъ остановился.
-- Экая глупая баба, сказалъ онъ, поднимая ее: -- ну, чего ревѣть то, господская воля! Ну, вставай, ишь, обмерла знать. Подижь-ты! То-то свое дитя.... Вотъ господамъ-то забава, а матери-то смерть вотъ, поди! Да вставай Матвѣевна! Богъ съ тобой! И онъ силился поднять ее. Наконецъ Арина Матвѣевна встала, тяжело вздохнула, взглянула еще на домъ, еще разъ перекрестила его и молча сѣла въ сани; возникъ также сѣлъ и ударилъ по лошади, и они скоро проѣхали барскій домъ. Арина Матвѣевна много разъ оглядывалась на барскій домъ, крестила его и кланялась ему какъ живому существу, которое будто могло передать эти поклоны ея ребенку и наконецъ, выѣхавши за околицу, она горько, горько зарыдала, и всю дорогу бѣдная мать не осушала глазъ своихъ.
Когда Соня проснулась, Ѳедосья дала ей поцаловать серебряный крестикъ на бѣломъ снуркѣ, и, перекрестивъ имъ Соню, надѣла ей на шею. Потомъ дала ей приложиться къ складню -- мѣдному образу Николая Чудотворца, и повѣсила его надъ ея постелькой. Соня долго смотрѣла и на крестикъ, и на образокъ, и потомъ, какъ будто что-то припоминая, сказала тихо, смотря на Ѳедосью:
-- Мама?
-- Да, матушка, отвѣчала Ѳедосья: -- это мама тебя благословила,-- молись Угоднику Божію, чтобъ онъ сохранилъ тебя и помиловалъ.
-- Мама! Мама! начала опять звать Соня, и, не слушая увѣщаній Ѳедосьи, начала громко плакать и протягивать свои рученки, какъ будто прося отнести ее къ матери.
-- Уѣхала твоя мама, далеко уѣхала, говорила всхлипывая Ѳедосья: -- осталась ты у насъ сиротинушкой, не видать тебѣ твоей родимой,-- увезли ее отъ тебя, моя крошечка....
На эту сцену вошла Ольга Петровна.
-- Нестыдно ли тебѣ, Ѳенька, хныкать вмѣстѣ съ ребенкомъ? да еще разсказывать ей объ матери; -- да ей и поминать-то объ ней не надо, чтобъ она и не слыхала объ ней никогда!-- Слышишь?-- Не та мать, что родила, а та, которая воспитала, да выучила; вотъ и пусть она будетъ меня почитать за родную мать, а не ту непутную бабу. Фу! скверно и вспоминать то объ ней.
V.
Въ человѣческомъ организмѣ вообще, а въ дѣтскомъ въ особенности, лежитъ благодѣтельная способность забывать все со временемъ и привыкать ко всему.
Соня, хотя и не скоро, но все таки забыла и мать, и дядю, прежнюю жизнь, и привыкла ко всему новому. Съ самого начала своего дѣтства, Соня была самый болѣзненный ребенокъ, и Ольга Петровна уже начала жалѣть, что навязала себѣ на шею такое безпокойство; хотя, собственно говоря, она почти и не видала Сони во время ея страданій, но она очень сердилась за то, что Ѳедосья была неотлучно возлѣ больнаго ребенка, и Ольгѣ Петровнѣ иногда приходилось дожидаться своей горничной для какихъ нибудь приказаній.
Лѣтъ пяти Соня начала поправляться въ здоровьѣ, и Ольга Петровна поторопилась начать учить ее грамотѣ.
-- Что же, говорила Ольга Петровна: -- пора ее учить, я хоть займусь чѣмъ нибудь; а то взять дѣвочку, взяли, а какая отъ нее забава, только и толку, что пищитъ все да хнычетъ.
Сонѣ нашили разныхъ платьицъ, пелериночекъ, панталончиковъ, фартучковъ, и все это было сдѣлано въ самомъ красивомъ видѣ, такъ что, когда ее наряжали во всѣ эти костюмы и водили къ обѣднѣ или гулять, то всѣ сосѣди и пріѣзжіе любовались милымъ ребенкомъ, и говорили, что Соня мила какъ куколка. И, дѣйствительно, Соня въ своихъ раскрахмаленныхъ юбочкахъ и розовыхъ ботинкахъ, какъ и всѣ дѣти нашихъ заботливыхъ маменекъ, была похожа болѣе на разряженную куклу, которую выставляютъ на показъ въ игрушечной лавкѣ, нежели на живаго ребенка. Ольга Петровна серьёзно принялась за воспитаніе Сони; она только и дѣлала цѣлый день, что примѣривала на Соню то то, то другое платьице, или учила ее грамогѣ, и когда Соня плохо понимала ее (что было очень естественно, потому что сама Ольга Петровна никогда и ничему порядочно не училась, не чувствуя никакой потребности къ умственному образованію и развитію), то она обыкновенно цѣлый часъ безъ умолку говорила своей воспитанницѣ объ ея неблагодарности, о томъ, что она должна чувствовать и понимать, что для нее дѣлаютъ ея благодѣтели, что она у своего отца была бы простая дѣвчонка, безъ воспитанія и безъ правилъ, что ее теперь вытащили изъ грязи и ставятъ на высокую ногу, что все это она должна цѣнить и молиться Богу за своихъ благодѣтелей и стараться дѣлать все имъ угодное, и что если она будетъ неблагодарная тварь, то ее опять огдадуть къ отцу или къ непутной матери, съ которой ей придется ходить по міру изъ куска хлѣба. Соня слушала молча всѣ эти назидательныя наставленія, не понимая совершенно ихъ смысла, но, вѣроятно, испуганная строгимъ голосомъ своей благодѣтельницы, она сначала робко глядѣла на нее, потомъ блѣднѣла, и наконецъ начинала плакать; тогда Ольга Петровна, довольная чувствительностію ребенка къ ея словамь, переставала читать нотаціи и приказывала Сонѣ итти къ Ѳедосьѣ, умыться и потомъ опять садиться за ученье. Вся прислуга въ домѣ Чихиныхъ не любила Соню за то, что ее одѣвали какъ барышню и кормили съ господскаго стола. Часто въ насмѣшку ее называли сударыня-барышня и потомъ, презрительно насмѣхаясь, прибавляли: "чего смотришь, дрянь ты эдакая! залетѣла ворона въ высокіе хоромы, да и не знаешь, гдѣ сѣсть; у отца-то въ хлѣвѣ лучше бы было!" Часто также слышала Соня, какъ говорили всѣ вмѣстѣ и господа и прислуга, что зачѣмъ ее взяли, что въ ней проку не будетъ, что она будетъ вся въ мать, и пр., и пр. Мать Чихиныхъ иногда ласкала Соню и даже давала ей гостинцу, но при этомъ она всегда говорила ей, что она мерзкая дѣвчонка по рожденію, что ее надо бы прогнать изъ дому, но что она ее держитъ въ угоду Прокоши, за котораго она должна молиться день и ночь, что онъ ее взялъ къ себѣ. Всѣ эти наставленія и упреки тяжелымъ камнемъ ложились на юную душу бѣдной Сони; она старалась прятаться отъ всѣхъ, даже отъ дѣтей-ровесниковъ, чтобы не слыхать тѣхъ же упрековъ, но и это ее не избавляло отъ преслѣдованій: ее называли гордой дѣвчонкой; однимъ словомъ, какъ тихо и скромно ни вела себя Соня, она все-таки была всегда виновата и за все ей попрекали ея рожденіемъ. Бѣдный ребенокъ забывался только тогда, когда Ѳедосья брала на руки и уходила съ ней одна, или гулять, или въ свою комнату и пѣла ей русскія пѣсни, которыя и Соня вскорѣ начала пѣть вмѣстѣ съ своей доброй няней. Прокофій Петровичъ не обращалъ большаго вниманія на Соню; онъ иногда бралъ ее съ собой гулять, но не позволялъ ей ни бѣгать, ни рѣзвиться, говоря, что онъ хочетъ ее вести барышней, и потому она не должна быть похожа на простыхъ ребятишекъ; иногда онъ говорилъ ей наставленія въ родѣ тѣхъ, какія говорила ей Ольга Петровна, но это было только тогда, когда Ольга Петровна жаловалась на Соню и просила его вразумить ей, чѣмъ она имъ обазана.
Наконецъ Чихины переѣхали въ Москву, а съ ними переѣхала и Соня; ей было въ это время семь лѣтъ, и съ этихъ поръ началась для нея новая жизнь.
VI.
Я уже сказалъ, что съ переѣздомъ въ Москву, для Сони началась новая жизнь; и дѣйствительно, Прокофій Петровичъ, мало обращавшій вниманія на Соню въ деревнѣ, въ Москвѣ принялся отъискивать для нея учителей и Соню скоро начали учить музыкѣ и рисованію, платя за эти уроки или рюмку водки или двугривенный денегъ. Ольга Петровна съ своей стороны заставляла Соню вышивать, плесть и вязать, а чтобъ она не забыла грамоту, то ее заставляли читать дѣтское чтеніе для сердца и разума и писать наизустъ русскія пѣсни. Соня съ большимъ усердіемъ принялась за всѣ эти занятія, тѣмъ болѣе, что они избавляли ее отъ соприкосновенія со всѣми живущими въ домѣ, а слѣдовательно, она рѣже слышала упреки, или, вѣрнѣе, ей легче было забывать ихъ, приготовляя свои уроки.
Съ лѣтами у Сони начала развиваться страсть къ чтенію, но читать ей много не позволяли, а если давали ей читать, то не тѣ книги, которыя читали сами. Чихины брали у кого-то изъ знакомыхъ, всякую зиму, книги почти все одни и тѣже; Соня видѣла какъ ихъ приносили и уносили, не позволяя ей до нихъ дотронуться. Наконецъ любопытство и желаніе прочесть что нибудь новое, заставило Соню тихонько брать эти книги и послѣ обѣда, когда всѣ покоились сладкимъ сномъ, она садилась куда нибудь въ уголокъ и читала: романы Дюкре-Дюмениля, Радклифъ и пр. въ особенности Лолота и Фанфанъ произвели на юную душу Сони самое глубокое впечатлѣніе. Съ этой поры она начала понимать, что есть для дѣтей ея возраста иная жизнь, болѣе счастливая, нежели ея; воображеніе начало рисовать ей прекрасную будущность, она ждала, что непремѣнно какой нибудь рыцарь пріѣдетъ на бѣломъ конѣ, въ желѣзномъ забралѣ, и вырветъ ее изъ рукъ этихъ мегеръ и шакаловъ, которые мучатъ ее ежедневно своими упреками. Чѣмъ болѣе читала Соня книгъ, тѣмъ болѣе она сосредоточивалась въ себѣ и на своей фантазіи; строгость, съ которой взыскивали съ нее за каждый шагъ, поселяла въ ней все болѣе и болѣе недовѣрчивость и боязнь къ своимъ воспитателямъ. Она не смѣла сдѣлать никакого вопроса, ей всегда говорили, чтобы она держала языкъ на привязи и чтобъ не смѣла думать ни о чемъ, кромѣ ученья, и что старшіе лучше ее знаютъ, когда ее чѣму научить и что растолковать; а между тѣмъ, при Сонѣ говорились такія для нея ненужныя вещи и съ такою подробностію, что Соня, будучи еще лѣтъ десяти, не только знала всѣ домашнія интриги и сердечныя отношенія, но она все это знала и про знакомыхъ и про родныхъ. Чихиныхъ.
Слушая разные разсказы и пересуды старшихъ, Соня никакъ не могла понять, отъ чего эти люди живутъ вовсе не такъ, какъ описываютъ въ романахъ; тамъ, правда, есть и злодѣи, по этихъ злодѣевъ такъ мало и потомъ всегда герои романа подъ конецъ дѣлаются счастливыми, а злодѣи или умираютъ и раскаиваются, или съ ними дѣлается какое нибудь страшное несчастіе; тогда какъ въ разсказахъ о дѣйствительной жизни, дѣлается всегда наоборотъ. Несмѣя ни у кого спросить объ этомъ интересномъ фактѣ, Соня рѣшила, что отецъ ея, по ненависти отдалъ ее именно нарочно къ такимъ людямъ, у которыхъ все дѣлается не такъ, какъ пишется въ книгахъ, и принялась еще съ большимъ усердіемъ читать все, что только могла найти или у Чихиныхъ или у своихъ знакомыхъ сверстницъ.
Такое неправильное или, лучше, безпорядочное воспитаніе, неумѣстная строгость, оскорбительные попреки, рано развили въ Сонѣ всѣ способности умственныя и даже сердечныя. Она невольно привыкла и къ хитростямъ и къ обману,-- эти уловки часто ее избавляли отъ многихъ горькихъ минутъ, которыя готовились ей; но къ чести нашей героини надо сказать, что, прибѣгая къ этимъ неблагороднымъ средствомъ, она рѣдко наслаждалась торжествомъ ихъ; напротивъ, это торжество въ ней возбуждало негодованіе и заставляло все болѣе и болѣе отдаляться отъ этихъ нелѣпыхъ людей, которые на искренность отвѣчали оскорбленіемъ, а на обманъ -- лаской. Странно было еще въ Сонѣ и то, что она даже въ физическомъ отношеніи также рано сформировалась; 12-ти лѣтъ она уже была высокаго роста и уже больше не росла послѣ. Выраженіе лица ея также рано осмыслилось, такъ что многіе изъ молодыхъ людей, не зная лѣтъ Сони, не только начали за ней ухаживать, но даже были такіе, которые и сватались. Соня наслѣдовала отъ матери горячую, любящую натуру, а потому легко и рано поддалась обаянію сладкихъ рѣчей и взглядовъ ея обожателей. Однимъ словомъ, съ двѣнадцати-лѣтняго возраста, Соня начала влюбляться то въ того, то въ другаго юношу, которые увлекали ее вниманіемъ. Такъ мы видѣли въ началѣ нашей повѣсти, что голубоокій юноша не на шутку былъ заинтересованъ ею, и что она понимала это хорошо, и, кажется, раздѣляла его симпатію къ ней.
Между тѣмъ Соня, при всѣхъ бѣдныхъ средствахъ, порядочно успѣвала въ своемъ ученьи; Прокофій Петровичъ сталъ очень добръ и ласковъ къ Сонѣ; но чѣмъ старше становилась Соня, тѣмъ его ласка болѣе и болѣе начинала ее смущать. Санѣ случалось читать о старикахъ, которые иногда губили молодыхъ дѣвушекъ, она начала сравнивать дѣйствія Прокофія Петровича съ ними и съ ужасомъ увидѣла, что онъ похожъ на нихъ, какъ двѣ капли воды. Соня встрепенулась; съ напряженнымъ вниманіемъ начала слѣдить за всѣми выходками и ласками своего благодѣтеля и по возможности избѣгала послѣднихъ; она смутно начинала понимать, что всѣ силы въ рукахъ его. Она начала придумывать себѣ защиту и рѣшилась высказать своей нянѣ всѣ свои опасенія. Но какъ она растолкуетъ ей? Ѳедосья не читала романовъ, она не пойметъ всѣхъ хитростей старика? Но сказать было надо кому нибудь, преслѣдованія Прокофія Петровича становились все яснѣе съ каждымъ днемъ. Соня сказала нянѣ; но какъ страшно испугалась Соня, когда няня вмѣсто удивленія и негодованія засмѣялась и сказала съ радостію: и чтожъ, это хорошо, моя родная, что Прокофій Петровичъ такъ ласкаетъ тебя, онъ навѣрное не захочетъ погубить тебя, онъ вѣрно на тебѣ женится, и тогда ты будешь у меня барыня, помѣщица, а я твоя раба буду, ты меня будешь и одѣвать и кормить лучше.
Соня молча слушала свою няню, и когда та кончила, то она какъ будто все еще слушала ее, но, по блѣдному и испуганному лицу ея, можно было понять, что чувствовала и думала въ это время бѣдная дѣвочка.
"Неужели жь, думала она: я въ самомъ дѣлѣ сдѣлаюсь женою этого старика? Гдѣже тотъ рыцарь, который долженъ спасти меня и котораго я полюблю всей моей душою? Неужели же я должна буду полюбить старика?-- Никогда!... Неужели же мнѣ суждена судьба моей матери?-- Но, она хотя любила своего властелина, а мнѣ этотъ старикъ противень! Боже! что же будетъ со мною?..." и бѣдная, измученная этими мыслями, Соня тутъ же поклялась въ душѣ ни при какихъ условіяхъ не принадлежать этому гадкому старику, разыгрывающему роль какъ бы ея отца, а въ душѣ желающему погубить ее.
Но добрая Ѳедосья не понимала Сони, и долго еще въ это время и часто впослѣдствіи рисовала прекрасную будущность своей воспитанницѣ, когда она сдѣлается женою стараго барина.
Со дня разговора съ няней, Соня какъ-то больше начала бояться Прокофія Петровича и бѣгала отъ него какъ отъ чумы, такъ что Прокофій Петровичъ однажды сказалъ ей:
-- Послушай, Соня! Зачѣмъ ты отъ меня бѣгаешь? Ты глупа,лучше будетъ, если ты мнѣ будешь угождать во всемъ и любить меня такъ, какъ я хочу этого....
Блѣдная съ замирающимъ сердцемъ слушала Соня это наставленіе и горькія слезы были ея отвѣтомъ на безнравственный вызовъ старика, которыя она поспѣшила скрыть, ушедши къ нянѣ въ комнату.
Въ это же время у Сони была пріятельница, воспитанница княгини Г.; она была старше Сони годами пятью, ловкая, умная, по-свѣтски образованная дѣвушка и красивая собой. Она имѣла несчастіе понравиться молодому князю, сыну своей воспитательницы и сама увлеклась къ нему непритворною любовью; князь обѣщалъ на ней жениться и увлеченный молодостію просилъ мать благословить ихъ бракъ. Княгиня вспыхнула, наговорила сыну мильонъ упрековъ, толковала ему, что онъ долженъ искать себѣ невѣсту покрайней мѣрѣ изъ дочерей извѣстныхъ фамилій, если не княжескую и не графскую, и что ея воспитанница, если ему нравится, то она можетъ быть только его метрессою, хотя и этого она не желала бы, потому что она привыкла къ этой дѣвочкѣ, которая ей служитъ прекраснымъ развлеченіемъ, когда у нея не бываетъ гостей.
Князь, какъ единственный сынъ, былъ избалованъ до высшей степени, и противорѣчія матери еще болѣе раздражили его; онъ объявилъ ей, что даетъ время ей подумать объ его предложеніи, но что онъ не откажется ни за какія блага отъ своего требованія. Княгиня, какъ всѣ пожилыя женщины, была болѣе или менѣе опытна и увидала, что надо принять рѣшительныя мѣры, чтобы спасти отъ посрамленія себя и своего сына; она промолчала и обѣщала сыну подумать, и въ замѣнъ этого взяла съ него обѣщаніе уѣхать на нѣсколько дней къ одной родственницѣ въ деревню и также обдумать свое рѣшеніе, что необходимо, сказала она въ заключеніе, чтобы князь убѣдился въ томъ, точно ли онъ любить ея бѣдную воспитанницу, которую она любитъ сама всей душой и не желала бы ее видѣть несчастной. Князь въ восторгѣ расцадовалъ руки своей матери и сейчасъ же послалъ за лошадьми, а между-тѣмъ, улучивъ свободную минуту, онъ разсказалъ своей возлюбленной весь разговоръ свой съ матерью, за печатлѣлъ его горячимъ поцалуемъ любви и клялся ей, что черезъ мѣсяцъ не позднѣе они будутъ супругами; побѣдная дѣвушка горько плакала прощаясь е ь княземъ и не хотѣла вѣрить въ будущее счастіе. Князь уѣхалъ и съ нимъ улетѣла жизнь для его невѣсты. Княгиня приказала привести къ себѣ свою фаворитку, грозно высказала ей свой гнѣвъ и уличала ее въ неблагодарности къ своей благодѣтельницѣ и въ желаніи сдѣлаться ей ровной; кликнула своего дворецкаго и приказала ему тотчасъ же нанять почтовыхъ лошадей и съ вѣрнымъ человѣкомъ отправить свою фаворитку въ дальнюю деревню, подъ присмотръ старосты. Главное же приказаніе состояло въ томъ, чтобы дворецкій все это хранилъ въ тайнѣ, такъ чтобы рѣшительно никто незналъ, куда дѣвалась ея воспитанница, и въ особенности, чтобы это не дошло до молодаго князя.
Все это извѣстіе страшно поразило Соню, она долго неутѣшно плакала о своей милой Сашѣ (такъ звали воспитанницу княгини Г.). Весь домъ Чихиныхъ нѣсколько дней только и говорилъ объ этомъ происшествіи, и по поводу его многіе припоминали событія въ этомъ родѣ. Было разсказано, что такаято воспитанница генеральши Л. пала отъ преслѣдованій генерала Л. и что жена его отдала за это свою воспитанницу за лакея замужъ. Что какой-то богатый старикъ набиралъ къ себѣ бѣдныхъ дѣвочекъ воспитывать и потомъ съ приданымъ и деньгами выдавалъ за бѣдныхъ чиновниковъ, разсказывая всѣмъ своимъ знакомымъ, что вотъ онъ призрѣлъ бѣдную сироту, много хлопоталъ объ ея воспитаніи и образованіи и наконецъ пристроилъ ее за хорошаго человѣка, и что онъ теперь вполнѣ радъ и доволенъ, что нашелъ такого достойнаго мужа для своей воспитанницы, потому что онъ любитъ благодѣяніе полное и прочное и заботится о счастіи своихъ ближнихъ до конца; чиновники же эти ради было просто приданому и деньгамъ, которыми на время обогащались, а жонъ своихъ часто доводили скоро до могилы. Такимъ образомъ о воспитанницахъ разсказовъ было очень много, и каррьера почти каждой изъ нихъ была самая страдальческая, происходящая или отъ безнравственности воспитателей, или отъ деспотизма воспитательницъ. Сонѣ стало страшно за себя, когда она выслушала всѣ эти разсказы. Что же ее ждетъ? Неужели этотъ отживающій старикъ еще съ дѣтства обрекъ ее на страшную жизнь? А сестра его? Неужели она не заступится за Соню, когда она со слезами будетъ просить ея защиты? Но какъ сказать Ольгѣ Петровнѣ? Повѣритъ ли она, да и станетъ ли она слушать Соню? Однимъ словомъ, Соня приходила въ отчаяніе, ей и посовѣтоваться было не съ кѣмъ; старшіе, всѣ знакомые и домашніе смотрѣли на нее какъ-то съ высока, а своимъ товаркамъ ей сказать было какъ-то совѣстно: ну, если онѣ начнутъ надъ нею подсмѣиваться? Она начинала уже тяготиться жизнью, еще не живши, и часто стала мечтать о будущей жизни, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханій... Въ это время она читала "Отчужденную"; ей казалось, что въ этомъ сочиненіи описана ея жизнь, и слезы, горячія слезы ропота на свою судьбу, лились ручьями на страницы этой книги изъ глазъ бѣдной сироты, Соня съ благоговѣніемъ и любовью думала о своей любящей, несчастной матери, и самая злая ненависть начала развиваться въ ея молодомъ сердцѣ къ извергу отцу; этотъ человѣкъ погубилъ ея мать и самое ее.
Я забылъ упомянуть, что мать Сони не перенесла разлуки съ дочерью и года черезъ два умерла. Замѣчательно то, что въ день смерти матери, Соня, будучи еще шестилѣтнимъ ребенкомъ, тосковала, плакала и все звала мать, какъ будто она ей представлялась гдѣ-то вдали, такъ что няня не могла понять, что сдѣлалось съ ея питомицей, потому что Соня въ это время уже почти совершенно забыла свою мать. Недѣли черезъ три получено было извѣстіе, что Арина Матвѣевна скончалась, именно въ тотъ день, когда Соня бредила объ ней. Отецъ же Сони умеръ, когда ей было лѣтъ восемь, но объ немъ она вовсе не плакала, потому что ей давно уже всѣ разсказали о ненависти его къ ней и къ ея матери потомъ, и какъ онъ погубилъ ихъ обѣихъ.
Съ напряженнымъ чувствомъ горести, Соня старалась припоминать всѣ страданія, всѣ оскорбленія, какія выносила ея мать, и начинала радоваться своимъ несчастіямъ, ей казалось, что она должна въ этой жизни страдать также, какъ страдала ея мать, чтобы удостоиться свиданія съ нею въ будущей жизни, и бодро, съ геройскою рѣшимостью она начала избѣгать преслѣдованій старика, и съ терпѣніемъ выслушивала незаслуженные упреки его сестры.
Но это напряженное состояніе имѣло вліяніе на физическую сторону,-- скоро она заболѣла нервической горячкой. Болѣзнь была самая тяжелая; почти въ безпрерывномъ безпамятствѣ, она вскакивала, бросалась къ нянѣ, просила ее спрятать себя куда нибудь и снова въ обезсиленномъ состояніи упадала безъ чувствъ; иногда улыбалась, кликала къ себѣ мать, бросалась какъ будто къ ней на встрѣчу и снова приходила въ совершенное изнеможеніе.
Наконецъ кризисъ миновался и Соня начала выздоравливать. Чихинъ навѣшалъ ее но нѣскольку разъ въ день, приносилъ ей разнаго рода гостинцы, сидѣлъ у нее по цѣлымъ часамъ, разсказывая разныя новости, и такъ какъ это было въ присутствіи или няни или Ольги Петровны, то онъ велъ себя чрезвычайно нравственно. Ольга Петровна часто говорила Сонѣ, что она должна по гробъ свой молиться и благодарна Прокофія Петровича за его истинно отеческую заботливость, что по его милости Соня теперь сдѣлалась барышнею, тогда какъ она еще и не заслужила такой милости и что за безнравственность ея матери слѣдовало бы ее оставить дворовой дѣвчонкой, или отдать нищимъ. Морозъ пробѣгалъ но всему существу Сони, когда она слушала такія назидательныя наставленія, но она молчала и съ замирающимъ сердцемъ заглядывала въ свое будущее.
Теперь мы пришли въ своемъ разсказѣ ко времени, съ котораго онъ начался.
Слѣдуетъ объяснить, что молодой человѣкъ, встрѣтившійся во время прогулки Сони, былъ одинъ изъ тѣхъ молодыхъ людей, которые, встрѣтивши молодую дѣвушку съ интересною блѣдностію и задумчивымъ челомъ, начинаютъ бродить мимо оконъ того дома, гдѣ живетъ эта дѣвушка и бросать искрометные взгляды на предметъ своей воображаемой страсти. Соня очень заинтересовалась этимъ юношей, ей до встрѣчи съ нимъ еще неприходилось встрѣчать такого теплаго взгляда, такого горячаго, хотя и нѣмаго, участія; она уже начинала воображать, что этотъ юноша непремѣнно избавитъ ее отъ тяжкаго плѣна, въ которомъ она такъ страшно мучилась, и преданная этой мысли, она стала употреблять всѣ хитрости, чтобы простоять у окна то время, когда онъ проходилъ мимо, и потомъ садилась за работу, мечтая о его русыхъ кудряхъ и о его голубыхъ очахъ, въ которыхъ свѣтилась такая страстная любовь къ ней. По лѣтамъ, Соня была еще ребенокъ, но въ ней, какъ я сказалъ и прежде, уже ничего не было дѣтскаго; она уже давно бросила всѣ игрушки и дѣтскія книжки. Украдкой прочитанные ею романы, разсказы о разныхъ интригахъ, которые она слышала отъ всѣхъ Чихиныхъ, и наконецъ волокитство за ней Прокофія Петровича, все это вмѣстѣ развило въ ней очень рано жажду любви къ существу, которое бы могло спасти ее отъ всѣхъ бѣдъ и страданій; по этому не мудрено, что она скоро поняла нѣжные взгляды молодаго человѣка, который задумчиво пріостанавливался, встрѣчая ее, и пристально смотрѣлъ, встрѣчая ея взгляды.
Преслѣдованія Прокофія Петровича продолжались, но многолюдное семейство, а можетъ еще и не большіе годы Сони, заставляли его дѣйствовать не слишкомъ наступательно; онъ только продолжалъ изрѣдка и слегка показывать Сонѣ свое любовное вниманіе, какъ будто для того, чтобы пріучить ее сначала къ мысли, что она рано или поздно должна ему покориться. Соня съ своей стороны зорко слѣдила за его ухаживаньемъ и искусно избѣгала его ласкъ или принимала ихъ со всею наивностію ребенка, когда уже не было возможности уклониться отъ нихъ. Соня ловко хитрила, и этой нравственной безнравственности ее научили ея благодѣтели, своимъ суровымъ и безнравственнымъ обращеніемъ.
VII.
Наступило Свѣтлое Воскресеніе. Соня любила этотъ праздникъ; ей шили всегда къ этому дню обновки и часто водили въ церковь, гдѣ она отдыхала отъ всѣхъ непріятностей и гдѣ она часто съ чистой вѣрой и всею горячностію молодаго сердца молилась Искупителю человѣческаго рода, о искупленіи ея отъ земныхъ страданій. Часто, торжественные напѣвы клиросовъ обнимали невыразимымъ восторгомъ юную душу Сони; -- какъ она была счастлива, слушая эти напѣвы! Неподвижная, объятая какикъ-то непонятнымъ трепетомъ, она стояла противъ Распятія, и жгучія слезы катились по блѣднымъ ея щекамъ, Соня бывала тогда на небѣ. Но Ольга Петровна всегда выводила Соню изъ этого состоянія, шепнувъ ей вслухъ: -- "Чего ты стоишь болваномъ, чего не молишься" и Соня начинала машинально креститься и класть земные поклоны.
Въ эту Святую Недѣлю, Сонѣ пришлось испытать много разнородныхъ впечатлѣній и нѣкоторыя изъ нихъ впослѣдствіи имѣли большое вліяніе на ея жизнь.
Въ день Живоноснаго Источника, у Сони болѣла голова а она была очень грустна; причиною было то, что ея бѣлокурый знакомецъ не проходилъ мимо ея уже нѣсколько дней, ей было тяжело думать, что она его неувидитъ больше никогда. По случаю праздника, Соня была одѣта по праздничному; волосы ея были завиты, на ней было бѣлое декосовое платье съ кисейной пелеринкой и голубой атласный поясъ съ длинными концами. Мать Чихиныхъ была у обѣдни, а остальное семейство все бесѣдовало внизу (въ залѣ и въ гостиной) и по поводу праздника никто ничего не дѣлалъ: братья ходили взадъ и впередъ по комнатамъ, а сестры, сидя подъ окнами, наблюдали проѣзжающихъ и проходящихъ; Соня сидѣла въ уголку и читала письма русскаго путешественника Карамзина.
-- Каковы лошадки-то у князя, сказала меньшая сестра, не относясь ни къ кому особенно съ своею рѣчью. Я думаю, тысячи четыре пара-то стоитъ, покататься бы на нихъ...
-- Вотъ охота сломить себѣ шею, отозвалась старшая:-- по мнѣ наши лошади лучше.
-- Да лошади-то не-что, а ужь карета-то наша аридовы вѣки помнить; на гулянье выѣхать -- страмъ.
-- У тебя все страмъ. Что мы, молоденькія, что-ли?-- сидѣть въ ней покойно,-- чего жь еще?
-- Чего жъ еще! Мы такъ свой вѣкъ и прожили безъ всякакаго удовольствія; всѣ веселятся, ко всѣмъ гости ѣздятъ, а мы точно оглашенные живемъ...
-- Да помилуй, на что тебѣ больше знакомыхъ, мало-ли ихъ у насъ, домовъ съ пятнадцать будетъ...
-- Да, домовъ съ пятнадцать и все старьё, хоть бы съ молодыми поболтать, все бы веселѣе.
-- Намъ съ молодёжью-то ужь и стыдно болтать, да и имъ съ нами скучно бы было.
-- Чего ты такъ согнулась!-- закричала Ольга Петровна на Соню, вѣчно уткнетъ носъ въ книгу, про все забудетъ: -- вотъ я тебя въ корсетъ затяну, такъ ты и не будешь гнуться!
Соня вздрогнула, выпрямилась и продолжала читать.
-- Къ чему у васъ эти вытяжки: не все равно, какъ ловчѣе, такъ и сиди, сказалъ Прокофій Петровичъ.
-- Ты вѣчно ее балуешь, вотъ отъ этого она меня и не слушается.
-- Нѣтъ, она должна слушаться тебя, я это ей всегда приказываю.
Въ это время простучали дрожки и остановились у подъѣзда.
-- Кто это?-- Посмотри-ка, Соня, сказали почти въ одинъ голосъ всѣ три сестры, Соня взглянула, поблѣднѣла, потомъ вспыхнула и уронила изъ рукъ книгу.
-- Ловка очень, вѣчно что нибудь спроказитъ, закричала Ольга Петровна:-- ну что жъ ты стоишь болваномъ,-- кто пріѣхалъ?
-- Не знаю-съ, незнакомый, заикаясь, едва проговорила Соня и хотѣла уйтти.
-- Зачѣмъ? куда? Извольте остаться, проговорила скороговоркой Ольга Петровна.
Въ это время вошелъ человѣкъ и доложилъ: Матвѣй Николасвичь Сѣрковъ!
-- Ахъ! проси! зови! это вѣрно сынъ Вѣрочки. Проси, проси!
Въ залу вошелъ высокій молодой человѣкъ, въ студенческомъ мундирѣ, онъ ловко раскланялся и рекомендовалъ себя дѣйствительно сыномъ Вѣры Николаевны Сѣрковой; сказалъ, что онъ давно отъискивалъ ихъ, какъ лучшихъ и любимыхъ родственниковъ своей матери, и цѣлый годъ не могъ ни отъ кого узнать, гдѣ они живутъ, и т. п.
Чихины всѣ поочереди расцаловалисъ съ нимъ, наперерывъ спрашивали о его матери, о всемъ семействѣ, гдѣ и какъ они всѣ жили и живутъ, и т. п.
Соня въ это время не шевельнулась, она боялась взглянуть на пріѣзжаго; ей онъ показался ея бѣлокурымъ знакомцемъ, но она ошиблась, это былъ не онъ.
Сѣрковъ, послѣ многихъ распросовъ и разсказовъ, спросилъ:
-- А гдѣ же бабушка? проводите меня къ ней!
-- Она у обѣдни, сейчасъ придетъ.
-- А это вѣрно моя кузина? спросилъ Сѣрковъ, подходя къ Сонѣ и намѣреваясь поцаловать у нея руку.
-- Нѣтъ, нѣтъ! закричали всѣ три сестры Чихины.-- Зачѣмъ къ рукѣ -- это воспитанница.
-- Да, это моя воспитанница, сказала, улыбаясь, Ольга Петровна.-- Ну, чтожь ты стоишь? Присѣдай гостю.
Соня присѣла, руки у нее дрожали, лицо было блѣдно, на глазахъ свѣтились слезы....
Сѣрковъ посмотрѣлъ на Соню, на Ольгу Петровну и сказалъ:
-- Такъ вы мнѣ позволите ее звать кузиной, тетушка....
-- Это къ чему? съ негодованіемъ подхватила меньшая Чихина:-- развѣ она дочь сестрина, эдакихъ родныхъ у насъ полна дѣвичья....
-- Полноте шутить и вмѣстѣ сердиться на меня, тетушка, вы бы для перваго знакомства приласкали меня, и онъ поцаловалъ ручку у Людмилы Петровны, и сказалъ ей шопотомъ: -- ну, не грѣхъ ли вамъ обижать такъ дѣвушку: посмотрите, какъ она сконфузилась! Скажите мнѣ лучше, какъ ее зовутъ?
-- Сонька!
-- Да полноте, тетушка! Нынче никого не зовутъ такъ. Софья! а по отчеству какъ? Ну, не упрямьтесь, скажите!
-- Отца ея звали Алексѣемъ, да сестра не хочетъ звать ее по родному отцу, а по крестному -- Михайловной
-- Софья Михайловна! сказалъ Сѣрковъ, быстро отвернувшись отъ тетки и подошедши къ Сонѣ: -- позвольте мнѣ съ вами познакомиться, я здѣсь родной, надѣюсь заслужить ваше расположеніе.
Соня молча поклонилась.
-- Что вы читаете? спросилъ опять Сѣрковъ Соню.
-- Карамзина журналъ, сказала застѣнчиво Соня.
-- Матушка идетъ! отозвались Чихины, и Сѣрковъ обернулся.
Соня побѣжала на верхъ. Сѣрковъ хотѣлъ еще что-то сказать ей, но она уже исчезла. Съ изумленіемъ посмотрѣлъ Сѣрковъ на своихъ родственниковъ, хотѣлъ что-то у нихъ спросить, но въ эту минуту вошла его бабушка и началась опять та же рекомендація, тѣ же поцалуи, вообще все, какъ водится.
Посидѣвъ и поговоривъ очень почтительно съ своей бабушкой, Сѣрковъ началъ раскланиваться, прося позволенія посѣщать Чихиныхъ; но Чихины ни за что не хотѣли его отпустить безъ обѣда и уговорили его не церемониться и по родственному отобѣдать у нихъ, чѣмъ Богъ послалъ. Сѣрковъ остался. Его повели дядюшки и тетушки показывать свои комнаты: у Прокофія Петровича Сѣрковъ увидалъ фортепьяно и нѣсколько рисунковъ; его какъ будто удивило это и онъ спросилъ, обращаясь къ тетушкамъ, кто изъ нихъ занимается этимъ?
-- Это братъ Соню учить всему этому вздору, сказала Людмила Петровна: -- насъ ничему не учили, а вотъ простую дѣвочку всему учатъ,-- всегда такъ бываетъ, свой капризъ дороже сестеръ.
Въ это время вошла Марья Петровна, она увядала въ рукахъ внука рисунки Сони и закричала:
-- Пошлите-ка сюда Соньку!
Соня пришла.
-- Ну, покажи гостю, чему тебя баринъ выучилъ. Проказникъ Прокоша! выдумалъ учить простую дѣвчонку, и къ чему?
Сѣрковъ покраснѣлъ, негодованіе пробѣжало по его доброму лицу, онъ нагнулся къ Сонѣ, будто смотрѣть рисунки и сказалъ ей шопотомъ:
-- Простите бабушку! Старики вездѣ бываютъ такіе.
У Сони навернулись слезы. Сѣрковъ вслухъ хвалилъ рисунки и съ уваженіемъ распрашивалъ Соню о ея занятіяхъ. Соня робко отвѣчала на все и видимо старалась поскорѣе отдѣлаться и уйдти. Марья Петровна замѣтила своему внуку, что онъ смѣшно себя ведетъ съ Соней, точно съ барышней.
Сѣрковъ разсмѣялся; но этотъ смѣхъ былъ ложный, ему было что-то неловко и онъ поцаловалъ у бабушки ручку и сказалъ:
-- Вы все шутите, бабушка! Какія вы веселыя....
Марья Петровна была очень довольна лаской своего внука, нѣжно обняла его и поцаловала въ лобъ. Соня воспользовалась этимъ моментомъ и ушла въ свою комнату наверхъ. Тамъ взяла она книгу, но ничего не понимала въ ней, странность обращенія съ ней Сѣркова безпокоила ее; единственный человѣкъ изъ родственниковъ Чихиныхъ обращался съ ней очень учтиво и внимательно, какъ будто она была въ самомъ дѣлѣ равная ему; но вмѣстѣ съ этимъ она инстинктивно ощущала какую-то неловкость при его короткости, которую онъ выказалъ при первомъ знакомствѣ въ своемъ обращеніи съ ней. Что вызвало эту короткость? Участіе? но онъ еще не зналъ Соню. Отчего же онъ такъ заинтересовался ею? Не лежало ли въ этомъ что нибудь не хорошее для Сони,-- она не могла себѣ ясно истолковать поведеніе Сѣркова, но не безпокоило оно очень.
Подали кушать; всѣ сѣли за столъ, Сѣрковъ оглянулся и не видя Сони, спросилъ свою бабушку:
-- Отъ чего нѣтъ за столомъ Софьи Михайловны?
-- Э! какъ тебѣ не стыдно толковать объ этой дѣвчонкѣ,-- ну къ какой стати я посажу ее съ собою? Будетъ того, что ее со стола кормятъ, и то это для Прокоши, онъ хотѣлъ этого.
Сѣрковъ замолчалъ, видя, что Марья Петровна посмотрѣла на него какъ-то подозрительно и сердито.
Человѣкъ, подавая кушать Сонѣ, сказалъ ей: "А объ васъ спрашивалъ Матвѣй Николаичъ, отъ чего вы не вмѣстѣ обѣдаете?"
Соня покраснѣла, но ничего не сказала; она позвала свою няню и просила ее обѣдать.
-- Кушай, матушка, кушай -- я вотъ коли останется -- буду сыта.
-- Да нѣтъ, няня, пожалуста,-- мнѣ что-то не хочется.
-- Какъ не хочется! Что ты это?-- Вотъ ты и худая-то такая отъ того, что мало кушаешь. Да, что, развѣ тебѣ нездоровится? не сглазилъ ли тебя гость-то.
-- Нѣтъ, няня, просто я сыта, завтракала, сказала сконфуженная Соня. Но въ самомъ дѣлѣ Соня не могла ѣсть потому, что она думала о своемъ новомъ знакомствѣ и о томъ, какъ ей совѣстно будетъ встрѣтиться съ Сѣрковымъ послѣ обѣда; -- вѣдь онъ же наконецъ увидитъ, что она въ самомъ дѣлѣ простая дѣвочка и что ему стыдно обращать на нее вниманіе. Ну если онъ начнетъ трактовать ее горничной, какъ это многіе дѣлаютъ изъ родныхъ Чихиныхъ? Ну если онъ назоветъ ее Соней? Кровь бросилась въ голову Сонѣ при этой мысли и слезы выступили на глаза; но она поторопилась скрыть свое смущеніе отъ няни, чтобы избавиться распросовъ. Обѣдъ кончился и ей надо было итти благодарить Марью Петровну за обѣдъ и поцаловать у нее руку, если она ей протянетъ. Соня не знала что ей дѣлать; ей было невыносимо совѣстно притти при Сѣрковѣ, но итти должно и, скрѣпя сердце, она сошла внизъ. Къ счастію она застала Чихину одну и робко присѣла передъ ней; -- Чихина съ сердцемъ сунула ей свою руку и отвернулась,-- Соня поцаловала ее и убѣжала на верхъ.
Спустя часа полтора, Соню позвали къ Прокофію Петровичу; она пришла и почти на порогѣ была встрѣчена Сѣрковымъ.