-- "Вотъ развалины тѣ!" Чортъ побери, не поется какъ-то. Ермолай! Подай-ка, братецъ, тамъ что нибудь, скатерть что-ли... Вотъ такъ! Давай! Это что? Никакъ халатъ? Отлично, монъ-шеръ! Въ этомъ я буду истый Петровъ. Полу на плечо, физіономію поотчаяннѣй, да и того... Жаль только, что сегодня я какъ будто не въ голосѣ; ну, да ничего, попробуемъ...
И молодой человѣкъ, драпируясь шелковымъ халатомъ, запѣлъ во все горло распресквернымъ басомъ: "вотъ развалины тѣ", фальшивя отчаянно, и поминутно переходя изъ мажора въ миноръ.
Этотъ повѣса былъ однимъ изъ тѣхъ счастливыхъ натуръ, у которыхъ завтра вовсе не существуетъ, исключая тѣхъ случаевъ, когда несносный кредиторъ являлся съ униженнымъ напоминаніемъ о давно-просроченномъ долгѣ, объясняясь при этомъ, что онъ никакъ не осмѣлился бы безпокоить его благородіе такими пустяками, еслибъ его самаго не заставляла крайность. Еще одинъ только шагъ сдѣланъ былъ имъ въ жизнь дѣйствительную: но этотъ шагъ былъ простъ и не затѣйливъ, какъ фигуры французской кадрили. Правительство указало молодому человѣку дорогу, снабдивъ его на предлежащее путешествіе запасомъ необходимыхъ свѣдѣній, разогрѣвъ сердце его ко всему прекрасному и возвышенному и покрывъ пылкую душу его эгидою чести и долга; на счетъ всего прочаго предоставлено было распорядиться ему самому, по усмотрѣнію. Молодецъ, получивъ отъ своей матери родительское благословеніе, нѣсколько неизбѣжныхъ наставленій и небольшой бумажникъ съ довольно осязательнымъ содержаніемъ, въ проѣздъ черезъ Москву, спустилъ большую часть полученнаго имъ груза, не коснувшись только бѣлья да предметовъ невѣсомыхъ, и къ мѣсту своего назначенія прибылъ, по пословицѣ, яко благъ, яко нагъ, яко нѣтъ ничего.
Эхъ, молодость, молодость! Широко ты, словно полая вода, разливаешься по необнимаемымъ очами долинамъ открывающейся предъ тобой жизни; вольно шумятъ шаловливыя волны твои, убѣгая отъ берега, гдѣ стоить пріютъ, взлелѣявшій тебя, развернувшій лихія твои силы, пустившій тебя ширять по поднебесью сизымъ орломъ. И что за крѣпость въ твоихъ гибкихъ членахъ! Что за раздолье въ твоихъ замысловатыхъ затѣяхъ! Бойко несешься ты дикимъ конемъ въ далекую степь, пока не обожжетъ тебя палящее солнце, не заслѣпитъ тебѣ очи горячій песокъ, и пока -- усталая -- не обратишь, какъ жаръ, раскаленныхъ взоровъ твоихъ на право и на лѣво, ища прохладной струи, чтобъ утолить кипящую въ тебѣ жажду желаній и надеждъ!...
Молодой человѣкъ, который, пока мы говорили, окончательно сбился съ тону, поднявшись, по его выраженію, выше облака ходячаго, выше лѣсу стоячаго,-- этотъ молодой человѣкъ не герой моего романа. Передъ читателемъ встанутъ во всемъ мелочномъ своемъ величіи и величавой мелочности, во всей, можетъ быть, грустной, но тѣмъ не менѣе справедливой дѣйствительности и другіе образы, другіе характеры, рѣзко бросающіеся въ глаза наблюдателю и оттѣненные самородной особенностью: но опять не на нихъ опирается все зданіе этого разсказа, не они движутъ перомъ, едва поспѣвающимъ за тревожнымъ бѣгомъ развивающейся мысли.
Во всякомъ случаѣ не мѣшаетъ однакожь знать, что молодой человѣкъ, открывшій эту повѣсть раздирательной аріей Бертрана, называется Ѳедоромъ, по отчеству Степановичемъ, а по прозвищу Племянничковымъ. Собой онъ былъ вовсе не красавецъ; природа какъ-то ужь черезчуръ завострила его физіономію, придавъ ей слишкомъ рѣзкое выраженіе. На моду большихъ претензій Племянничковъ не имѣлъ, и кромѣ уродливой прически а la mougik, которая, какъ нарочно не шла къ улиткообразной головѣ его, вы не встрѣтили бы на немъ ничего такого, что поторопился бы перенять любитель модныхъ фраковъ, жилетовъ и прочихъ клочковъ, которыми, по замѣчанію поэта, "на перекоръ стихіямъ", опутываетъ себя цивилизованная половина смертныхъ мужескаго рода. Весь корпусъ Племянничкова, свыкшись сначала съ школьной курткой, а потомъ должностнымъ мундиромъ, какъ-то не совсѣмъ уклюже укладывался во фракъ, какъ бы онъ ловко сшитъ ни былъ. Но смотря на тщательность, съ какою обыкновенно Племянничковъ пробирался на званый вечеръ, всегда у него, послѣ первой же кадрили, или сворачивался на бокъ непозволительно-толстый узелъ галстуха, или высовывалась манишка, открывая такимъ образомъ не всегда безукоризненно чистое бѣлье, или оказывалась одна перчатка незастегнутою, по неимѣнію крючка или пуговицы. На все это впрочемъ Племянничковъ не обращалъ большаго вниманія; его даже мало безпокоило и то, если въ бѣшеномъ вальсѣ портилась его наскоро и незатѣйливо придуманная прическа, и волосы опускались космами, дѣлая его похожимъ на человѣка, который только что вылѣзъ изъ ванны. Вести разговоръ Племянничковъ умѣлъ какъ-то особенно; смотря потому, гдѣ и съ кѣмъ приходилось ему говорить, онъ бывалъ или чудо какъ остеръ и оборотливъ, или нестерпимо тягучъ и тяжелъ, точно какъ будто всякое слово вязло у него въ зубахъ. Но всего опаснѣе для него было вѣсти рѣчь съ дамами, Богъ его знаетъ, только такъ бывало, что начнетъ онъ какъ быть должно -- и сладко, и мягко, и комплиментецъ ввернетъ кстати, а чрезъ минуту, смотришь, дама и отвернулась отъ него со вздернутою губою. "Что, спрашиваетъ его обыкновенно въ такихъ случаяхъ пріятель: видно, ужь болтнулъ что нибудь? -- Да нѣтъ, братецъ, а то и то,-- ну, и разскажетъ все какъ было.-- Ну, ужь ты в въ самомъ дѣлѣ,-- скажетъ пріятель и также въ свою очередь отойдетъ прочь. А впрочемъ Племянничковъ состоялъ на счету добрыхъ малыхъ. Объ умѣ его говорить нечего; ибо ктожь нынче не уменъ?
Мы всѣ учились по немногу
Чему нибудь и какъ нибудь,
Такъ воспитаньемъ, слава Богу,
У насъ немудрено блеснуть.
Не скажу, въ какой мѣрѣ были вѣрны и основательны свѣдѣнія Племянничкова, по крайней мѣрѣ не было науки, о которой бы онъ не судилъ и вкривь и вкось, озадачивая профановъ техническими терминами и Богъ его знаетъ гдѣ вычитываемыми открытіями.
У письменнаго стола, прислоненнаго къ окну, выходившему въ палисадникъ, сидѣлъ, склоня голову и положивъ ноги на близь-стоявшій стулъ, Николай Михайловичъ Бѣляковъ, пріятель Племяннячкова. Онъ въ задумчивости чертилъ перочиннымъ ножичкомъ по столу какія-то буквы, не замѣчая того, что рѣжетъ зеленое сукно. Свѣтлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая виднѣлась на этомъ свѣтломъ лицѣ, на которомъ широкой кистью было написано добродушіе и впечатлительная пріимчивость. Трудно было угадать въ эту минуту въ Бѣликовѣ того милаго повѣсу, который всегда веселилъ мѣтко сказаннымъ словомъ беззаботную молодежь; не видать было въ немъ его привычной разсѣянности, его безустаннаго вранья, отъ котораго впрочемъ онъ самъ никогда не краснѣлъ: но не удивило бы это никого изъ тѣхъ, кто былъ близокъ къ Бѣликову. Его мнимая разсѣянность не мѣшала ему вникать въ жизнь и ея прихотливыя явленія. Васъ невольно остановила бы и изумила иная замѣтка, мимоходомъ брошенная этимъ повѣсой, и вы потомъ невольно спросили бы самихъ себя: тотъ ли это человѣкъ, который вретъ, не озираясь, не устремляя, по видимому, испытующаго взора въ глубь сцены, по которой вертится и бѣгаетъ вѣчносуетливое человѣчество? Рѣдко кому удастся подмѣтить такъ вѣрно, схватить такъ быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшаго предъ очи оригинала и освѣтить ее нарочно придуманнымъ для того словомъ, какъ это дѣлалъ Бѣликовъ. Не подумайте однакожь, чтобъ Николай Михайловичъ былъ ужь чисто на чисто Малекъ-Адель XIX вѣка; совсѣмъ нѣтъ. Весьма многія благовоспитанныя и очень хорошо танцующіяполькъ-мазурку дѣвицы находятъ, что Бѣликовъ ровно ничего не значитъ противъ Тонина, отличнѣйшаго, какъ всѣмъ извѣстно, танцора;-- и такое заключеніе благовоспитаннаго пола совершенно справедливо. Вообразите,-- Бѣликовъ всегда волочитъ ноги, точно какъ будто у него на каждой по пудовой гирѣ, а иногда мѣряетъ залу такими огромными шагами, что ужасъ!-- согласитесь послѣ этого, что такіе поступки ни на что не похожи. Да при томъ Бѣликовъ какъ-то немножко угловатъ въ движеніяхъ и пріемахъ, и потому его съ нѣкоторой осторожностью слѣдуетъ подпускать къ этажеркѣ, уставленной модными бездѣлушками: непремѣнно что нибудь уронитъ, или разломаетъ. Онъ тоже скоръ на бойкое, размашистое слово, отъ котораго подъ часъ покраснѣетъ цѣломудренная мамзель и покачаетъ головой опытная мадамъ: но это, кто его знаетъ, какъ-то все идетъ къ нему. Попробуй-ка другой кто нибудь такъ сказать,-- да Боже сохрани! выйдетъ такая исторія, что послѣ и носа нельзя будетъ никуда показать.
-- Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Бѣляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь успѣлъ сломать.
-- И что, не нравится? отвѣчалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него всѣ были дяденьки, хоть иному дяденькѣ онъ самъ годился бы въ дѣдушки) я замолчу, но только ей-богу скучно; я отъ того и распѣлся, что скучно. Тоска да и полно.
Бѣликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.
-- Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пріятелю.
-- Ну, что? отрывисто сказалъ Бѣликовъ.
-- У, что! нельзя было понѣжнѣй да поласковей?
-- Чтожь тебѣ нужно?
-- Ты былъ нынче у Софьина!
-- Былъ, протяжно отвѣчалъ Бѣликовъ.
-- Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.
-- Пожалуй, пойдемъ.
И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончившій какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на повѣсу и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же мѣстѣ.
-- Баринъ доѵа? спросилъ Бѣликовъ дворника, который, распяливъ на вѣшалкѣ какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ вѣникомъ.
--Кто -- баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинетѣ.
-- А что онъ дѣлаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на лѣстницу.
Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ городѣ. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположенію комнатъ, представляла всѣ удобства, какія нужны человѣку семейному: но болѣзненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занавѣси валялись на полу въ одной кучѣ и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры; въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой; на бархатномъ табуретѣ лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сиротѣющій рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, нѣсколько дней не прикасалась щетка полотера. На козеткѣ, прислоненной къ стѣнѣ, навалены были груды бѣлья; окна уставлены банками, пузырьками съ заплеснѣвшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ -- и все это въ той гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ все являлось такъ стройнымъ, такъ свѣтлымъ, такъ изящнымъ... Обширная зала была совершенно пуста; богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, свѣсившись бокомъ, моталась на одномъ крюкѣ, вырвавъ другой изъ стѣны вмѣстѣ съ штукатуркой; большія зеркала, еще закрытыя бѣлыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ послѣдній актъ той драмы, которую зовутъ жизнію человѣческой... Нѣсколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими растѣніями -- вотъ все убранство той залы, гдѣ за нѣсколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавшіе подъ окнами цѣлыя толпы прохожихъ. А въ другія комнаты еще тяжелѣе, еще грустнѣй было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушеніе счастія и довольства.
-- Здравствуй, Владиміръ, -- сказалъ Бѣликовъ, подавая руку Софьину, сидѣвшему на кровати, ничѣмъ не покрытой.
Софьинъ молча пожалъ руку тому и другому, и повалился на подушку, положивъ на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу въ простомъ, кожаномъ переплетѣ.
Бѣликовъ прислонился къ письменному столу, не упустивъ при семъ случаѣ изломать легкую его рѣшотку.
-- Ахъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ. Что за ловкость у васъ, ей-богу!
Но Софьинъ не обратилъ вниманія ни на изломаннную рѣшотку, ни на замѣчаніе Племянничкова. Онъ лежалъ неподвижно, подложивъ себѣ подъ голову обѣ руки и мутныя глаза его смотрѣли въ потолокъ.
Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ не старъ. Многіе, судя по свѣжести его лица, по веселости характера и особенной крѣпости, никакъ не давали ему болѣе 25 лѣтъ. Но двѣ глубокія морщины на открытомъ челѣ его, рано посѣдѣвшіе волоса заставляли не безъ основанія заключать, что Софьинъ, если не долго, то много прожилъ. Вмѣсто живаго, подвижнаго выраженія, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на всѣ черты одушевленной его физіономіи; свѣтлыя, горѣвшія силою воли и крѣпостію духа, очи его какъ будто забыли привычный блескъ свой, и тускло устремлялись на одинъ какой либо предметъ, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственнымъ имъ огнемъ; густо поросшая борода не пріятно оттѣняла синеватую блѣдность опустившагося лица, и мрачная тишина, заключенная въ глубинѣ души его, заразительно и властно дѣйствовала на все, что его окружало.
Кабинетъ Софьина представлялъ такое же разстройство, какъ прочія комнаты. На письменномъ столѣ, заваленномъ бумагами, разбросаны были дорогія бездѣлки, испачканныя перья, недокуренныя сигары, мѣдныя и серебрянныя деньги, просыпанный песокъ, двѣ тонкихъ восковыхъ свѣчки, какіе-то порошки, раскрытый бумажникъ, бутылочка духовъ, куски чернаго сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воскомъ крепъ и еще много кой-чего. Голубыя занавѣси у оконъ были спущены и набрасывали синій, мертвенный цвѣтъ на окружающіе предметы; въ углу въ такомъ же безпорядкѣ свалены были книги, кучи бумагъ и свернутыя въ трубку географическія карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотѣла дотронуться.
И долго бы еще продолжалась начавшаяся послѣ первыхъ словъ свиданія молчальническая сцена, еслибъ Бѣликовъ не наступилъ на ногу собачкѣ, отнюдь не подозрѣвавшей не ловкости господина, сапогъ котораго обнюхивала она такъ дружелюбно. Болѣзненный визгъ собачки заставилъ Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подалъ случай еще разъ повторить замѣчаніе своему пріятелю.
-- А что это, дяденька, за книга такая? сказалъ онъ, подходя къ креслу.
-- Библія, мой другъ,-- отвѣчалъ Софьинъ, тяжело вздохнувъ и приподнимаясь на кровати.
-- Нука, ну; я, право, никогда не видалъ ее. Попробовать бы, умѣю ли я читать на этомъ иностранномъ діалектѣ.
-- И я не умѣлъ, а вотъ видите, теперь умѣю.
-- Кудажь намъ, дяденька, за вами!
-- Да, Ѳедоръ Степановичъ, вы правду сказали: куда вамъ за мной! Передъ вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливаютъ жизнію, а я ужь прочиталъ ея нѣсколько томовъ, и потому-то, уставъ отъ этаго чтенія, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.
-- А чтожъ такое въ этой книгѣ?
-- Все, другъ мой. Тутъ реквіемъ земному счастью; тутъ реквіемъ и убитой скорбями душѣ.
-- Переплетъ, должно быть, старинный, сказалъ Племянничковъ, медленно кладя книгу на столъ.
-- Вы знаете продолжалъ Софьинъ, что я потерялъ; вы знаете, какъ страшна и глубока рана, нанесенная мнѣ той рукой, противъ которой не устоитъ ничья другая рука. Являлись ко мнѣ утѣшители: но пошлы, изъ рукъ вонъ какъ пошлы были ихъ утѣшенія!.. Я сказалъ имъ: кого Богъ огорчилъ, того люди не утѣшатъ,-- и люди замолчали, я поблагодарилъ я ихъ за то въ сердцѣ своемъ. Вотъ тутъ, друзья мои, въ этой книгѣ нашелъ я себѣ животворящую мысль, укрѣпившую меня въ вѣрѣ, поддержавшую во мнѣ надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.
-- Все такъ, Владиміръ Петровичъ, сказалъ Племянничковъ, все это такъ, но время все залечитъ.
-- Голубчикъ! Вылечиваютъ и тѣхъ, у кого оторвана рука или нога: но человѣкъ все таки остается калекою. Залечитъ время и мою рану, но скажете ли вы, что цѣла моя душа также, какъ цѣла теперь ваша?
-- Эхъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ съ обычной ему беззаботностью,-- перемѣнимте, пожалуста, разговоръ! Ей-богу, такая тоска.
-- Пожалуй.
И Софьинъ началъ ходить медленными шагами по комнатѣ.
-- Чтожь, Николай, ты не утѣшаешь меня? сказалъ онъ потомъ Бѣликову тономъ какой-то горькой насмѣшки, остановившись передъ нимъ.
-- Не нужно, отвѣчалъ Бѣликовъ грубо, и на глазахъ его навернули слезы.
Софьинъ упалъ лицомъ въ подушку и глухо зарыдалъ.
Есть несчастія, сила которыхъ уменьшается уже тѣмъ, что человѣку остается возможность бороться съ ними; есть другія несчастія, которыя всей тяжестью налегая на человѣка, однимъ разомъ убиваютъ въ немъ всю энергію духа и оставляютъ одно и единственное успокоеніе въ покорной преданности волѣ Провидѣнія.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Владиміръ Петровичъ Софьинъ былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ, которые, бывъ отмѣчены перстомъ судьбы, рано обрекаются на борьбу съ жизнію и всѣми прихотливыми явленіями ея. Равно пріимчивый какъ для горя, такъ и для радостей, онъ безъ всякаго расчета расходовалъ запасъ силъ душевныхъ, щедро вложенныхъ въ него благодѣтельной природой. Не включая себя насильно въ число аристократовъ, Софьинъ трудами и прочнымъ, невольно уважаемымъ отъ свѣта, образованіемъ достигъ того, что радушно былъ принятъ тѣми, которые давали законы другимъ маленькимъ общественнымъ кружкамъ, сами не принимая ни отъ кого. Но блескъ, издали слѣпившій очи, скоро показалъ Софьину мишурность свою, и недовольный свѣтомъ и его обычаями, онъ рѣшился укрыться въ самаго себя отъ шумныхъ и пустыхъ его развлеченій. Наука, строгая, какъ трапистъ, отъ крыла ему свое святилище; Софьинъ съ жаромъ принялся изучать ея элевзинскія таинства, чтобъ стать жрецомъ ея достойнымъ: но и тутъ недолго держалъ его одуряющій нѣкоторыя головы обманъ. Чѣмъ болѣе открывался передъ нимъ длинный и необозримый свитокъ никогда не разрѣшимыхъ задачъ нѣсколько тысячъ лѣтъ умствующаго человѣчества, тѣмъ понятнѣе становилось изреченіе Сократа, что наконецъ онъ знаетъ то, что ничего не знаетъ, уѣмъ ближе присматривался къ механической работѣ прославленныхъ тружениковъ науки, тѣмъ поразительнѣй представлялось емусходство ихъ съ оракулами, скрывавшими подъ однимъ изреченіемъ два противоположные смысла и смотря по надобности, употреблявшими тотъ или другой. Плѣненный потомъ вдохновенными твореніями Россини и Доницетти, чудными мелодіями Шуберта и гремучими фантазіями Листа и Тальберга, Софьинъ на цѣлый мѣсяцъ усѣлся у фортепьяна и безъ устали отъ утра до вечера колотилъ непослушныя клавиши, вызывая изъ нихъ знакомую душѣ его гармонію: но такое занятіе привело нетерпѣливаго артиста къ тому лишь убѣжденію, что Бюффонъ рѣшительно не правъ, утверждая, что геній есть -- терпѣніе. Наконецъ Софьинъ схватилъ кисть и карандашъ, запасся ватманской бумагой, уставилъ свой кабинетъ станками, бюстами и рамами, обтянутыми полотномъ, накупилъ цѣлую кучу красокъ, отпустилъ длинныя волосы, принялъ артистическую небрежность, и съ портфелью подъ мышкой пустился гулять по окрестностямъ, въ намѣреніи создать что нибудь въ родѣ Теньера или Корреджіо: но схвативъ простуду и съ трудомъ ускользнувъ отъ бѣшеной собаки, сильно его напугавшей, приказалъ убрать изъ кабинета весь артистическій хламъ, остригся попорядочнѣй, повязалъ галстухъ, какъ должно, застегнулъ все, чему не слѣдуетъ быть растегнутымъ, и сѣлъ, сложа руки, съ сигарою во рту. Софьинъ, какъ видите, успокоился -- но надолго ли? Есть пора въ нашей жизни, когда мы вольны, какъ птичка Божія, когда сердце наше, словно мотылекъ, порхаетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, когда умъ, не опасаясь строгаго взысканія, строитъ воздушные замки и потомъ хладнокровно разрушаетъ ихъ самъ съ тѣмъ, чтобъ снова начать эту Сизифову работу. Разсчеты и соображенія тутъ не имѣютъ мѣста; мы бѣжимъ опрометью, безъ оглядки, по незнакомой, устилаемой цвѣтами нашего жь воображенія дорогѣ жизни; мы въ хлопотахъ, но только объ удовольствіяхъ да наслажденіяхъ,-- чудо какъ хорошо! Все вокругъ насъ такъ весело, такъ роскошно! Но чѣмъ долѣе бѣжимъ мы, тѣмъ ощутительнѣе усталость, тѣмъ пустыннѣе становятся окружающіе насъ виды, тѣмъ одиноче мы себя чувствуемъ. Глядь -- на поверстномъ столбѣ жизненной дороги бѣлѣетъ цифра: 25: призадумались молодцы, но не надолго. Бѣжимъ опять; что будетъ, то будетъ, а до 40 еще далеко,-- катай! И катаемъ; а между тѣмъ при малѣйшемъ углубленіи въ самихъ себя, вънасъ незамѣтно развивается потребность другой, лучшей, истинно-человѣческой жизни; а между тѣмъ мы иногда задумываемся не на шутку; а между тѣмъ усталой душѣ нашей хочется отдохнуть и сердце проситъ любви. Вдругъ видимъ на столбѣ: 30. Впереди все такъ синё, неопредѣльно, безцѣльно, однообразно, такая страшная пустота,-- стой! Мы оглядываемся назадъ, ищемъ чего-то кругомъ себя; мы чувствуемъ, глубоко уже чувствуемъ свое одиночество, и если не совсѣмъ израсходовали прекрасное чувство любви,-- грустимъ, крѣпко грустимъ, сами не зная отъ чего.
Впрочемъ Софьинъ былъ не таковъ. Онъ уже бывалъ нѣсколько разъ влюбленнымъ. Какъ водится, онъ страдалъ и сильно страдалъ; клялся при встрѣчающихся препятствіяхъ пропасть совсѣмъ и съ головой и съ грѣшнымъ тѣломъ; громко увѣрялъ пріятелей, что наконецъ нашелъ давно-искомый идеалъ, что идеалъ этотъ поднесъ ему "чашу страстной нѣги, шире неба, глубже моря, которую онъ якобы выпилъ до дна", и наконецъ (простите! кто на своемъ вѣку не дѣлалъ глупостей!) писалъ въ новѣйшемъ вкусѣ стихи "къ ней", гдѣ вовсе не сантиментальничалъ, какъ это было въ скромные, карамзинскіе годы, а грозилъ, какъ слѣдуетъ, отчаяніемъ, ревностію аla Отелло, громами и молніями небесъ и еще чѣмъ-то чрезвычайно страшнымъ. Потомъ, когда дѣла, въ которыя вовсе некстати вмѣшивалась такая раздирательная любовь, устроивались законнымъ порядкомъ, и страстному обожателю уже неловко становилось являться къ "божественной, но коварной дѣвѣ", Софьинъ, продекламировавъ съ чувствомъ и съ должною разстановкой:
Я пережилъ свои желанья,
Я разлюбилъ своя мечты,
и прочее до конца, влюблялся снова въ какую нибудь Адель, и снова начиналась таже исторія.
Пришла наконецъ и ему пора войти въ самаго себя, и безъ сожалѣнія, даже съ упрекомъ взглянулъ онъ назадъ у на свои минувшее, и весь отдался настоящему, робка устремляя проворливый взоръ въ синѣвшую передъ нимъ даль будущности.
Но будущность, какъ мы видѣли, страшно обманула его. Девять мѣсяцевъ только прожилъ онъ съ избранницей своей, съ своей несравненной Надиной и остался тѣмъ, чѣмъ мы встрѣтили его въ началѣ нашего разсказа,-- остался съ сиротой, который не видалъ ласкъ матери, не слышалъ голоса ея и даже смутно не представитъ себѣ со временемъ желаннаго образа ея.
Владиміръ Петровичъ уберегъ однакожь сердце свое отъ конечнаго сокрушенія, не позволилъ уму возмутительнаго ропота и склонилъ его къ смиренной покорности неисповѣдимымъ путямъ Промысла. Вдали отъ шума городскаго, онъ началъ жить двойной жизнью: но отторгаясь одной половиной существа своего отъ неизбѣжныхъ треволненій настоящаго, другой лучшей половиной онъ жилъ въ прошедшемъ, читая въ памяти своей прекрасныя страницы минувшаго счастія. Сначала городъ говорилъ, толковалъ и пересуживалъ поведеніе Софьина, потомъ занялся болѣе свѣжими новостями, наконецъ и совсѣмъ забылъ его. Софьинъ не замѣчалъ даже того, что многіе изъ его прежнихъ знакомыхъ, встрѣчаясь съ нимъ, важно подавали два пальца, или едва приподнимали шляпу, не прерывая съ спутникомъ своимъ далеко зашедшаго разговора. Онъ являлся къ должности, исполнялъ все, чего требовала отъ него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною имъ самимъ жизнію.
Хороша и эта жизнь, если человѣкъ не потерялъ способности углубляться въ себя; если еще остается въ немъ сила мысли и чувства; въ ней даже ярче свѣтится высокое достоинство человѣка. Жалокъ и печаленъ видъ того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни съ потеряннымъ якоремъ вѣры и надежды, или который заглушаетъ горе свое въ оскорбляющихъ достоинство существа разумнаго оргіяхъ!
Софьинъ по неволѣ долженъ былъ разстаться съ своимъ сиротой -- Митей. Держать его при себѣ значило бы угождать собственному эгоизму, и первыя минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротствѣ и одиночествѣ. Не растетъ дерево на камнѣ, хоть и камень разогрѣвается до жара-пыла огненнаго; ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля... Спокойно, хоть и не безъ грусти, отпустилъ Софьинъ своего Митю къ родному дѣду подъ теплое и нѣжное крылушко родной тетки, замѣнившей ему съ этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока онъ услышитъ изъ устъ младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени свѣтлые глазки новаго пришельца опальной земли встрѣтятся съ очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу; пусть сразу не пугаетъ его сиротство, и да видитъ онъ въ близкомъ къ нему дѣвственномъ созданіи мать свою, къ которой онъ придетъ со временемъ лишь на могилу...
Софьинъ любилъ посѣщать часовню, построенную имъ надъ гробомъ незабвеннной своей подруги. Тамъ просиживалъ онъ вечера, бесѣдуя съ отшедшею отъ него душой словами вдохновеннаго псалмопѣвца, и чудилось ему порой, что кто-то рѣялъ вокругъ его и навѣвалъ на сердце его прохладу утѣшенія. Тамъ-то понялъ онъ, что молитва действительно есть связь, соединяющая міръ видимый съ невидимымъ, есть бесѣда духа, заключеннаго въ плоти, съ духомъ, уже отрѣшившимся отъ нея. Какъ свѣтлаго праздника, ждалъ онъ субботы, когда въ храмъ Божій являлся служитель олтаря приносить безкровную жертву за души усопшихъ, когда въ живыхъ пѣсняхъ Церкви слышался какбы отвѣтный голосъ на плачъ и воздыханіе сиротствующихъ; когда религія въ ощутительныхъ образахъ являлась слабому смертному благовѣстницей вѣры и надежды. Весь обливался слезами Софьинъ: но отрадны бывали эти слезы; онѣ какъ будто размывали тоску души и легко вздыхалось послѣ нихъ, и спокойнѣе становилось думное чело несчастливца.
Проходили мѣсяцы, прошелъ и годъ и два года. Предсказанія нѣкоторыхъ господъ и госпожъ о неминуемой женитьбѣ Софьина плохо оправдывались. Однѣ изъ невѣстъ, на которыхъ онѣ указывали, повыходили за мужъ, другія оставались въ дѣвствѣ, пріобрѣтая съ каждымъ днемъ привычку сплетничать и злобясь на подростковъ, оставлявшихъ ихъ на заднемъ планѣ картины, а Софьинъ все оставался грустнымъ и одинокимъ, все еще любилъ память незабвенной своей подруги.
Но всемогущее время начинало уже по немногу закрывать тяжелую рану горячаго сердца.
Въ одинъ изъ лѣтнихъ дней нѣкоторые изъ обывателей города В., бывъ обмануты яркимъ сіяніемъ утренняго солнца, пожаловали ради прогулки въ кладбищенскую церковь. Часамъ къ двѣнадцати набѣжавшая туча заговорила громомъ, залилась проливнымъ дождемъ, и оставивъ на улицахъ пѣнившіяся лужи, прошла себѣ какъ ни въ чемъ небывала. Софьинъ послѣ обѣдни, пошелъ въ часовню, и черезъ четверть часа, выглянувъ изъ дверей, увидѣлъ на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и съ ней молодую, миловидненькую дѣвицу. Дама съ довольно крупными жестами обращалась къ своей компаньонкѣ, и по видимому, дѣлала ей какіе-то выговоры. Дѣвица безотвѣтно и тревожно поглядывала черезъ рѣшотчатую ограду кладбища, какбы выжидая кого-то, и потомъ приподнимала умоляющіе взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерпѣніе и досаду.
-- Нечего выглядывать-то! послышался сердитый голосъ барыни. Не припасла еще колясокъ да каретъ для вашей милости! Вѣдь говорила же, чтобъ постоялъ извощикъ; такъ нѣтъ, отпусти да отпусти, maman; пѣшкомъ захотѣлось, променадъ сдѣлать захотѣлось. Вотъ тебѣ и променадъ!
-- Да выжь сами, маменька, не захотѣли удерживать лошадей! Я вамъ и слова не говорила.
-- Ну такъ! я у васъ во всемъ виновата! Да чтожь, сударыня вы моя, и у васъ алтынщица какая нибудь что ли?
Дѣвица не отвѣчала на это ни слова, но отвернувшись, поднесла къ глазамъ платокъ.
Жеманный тонъ, какимъ произнесены были эти слова, совершенно не гармонировалъ съ тѣми довольно крупными выраженіями, какими эта барыня потчивала сейчасъ свою компаньонку. Открытые и гнѣвные глаза ея теперь были какъ-то прищурены и сладки до приторности; самая голова ея, значительно отдѣлявшаяся отъ плотнаго бюста, теперь какъ будто ушла въ плечи, словно у индюка, когда онъ распустивъ хвостъ, сбирается окликнуть пробѣгающаго мимо его мальчишку.
-- Пройти теперь пѣшкомъ рѣшительно невозможно, продолжалъ Софьинъ, а я побуду еще здѣсь, и лошади мои успѣютъ воротиться.
-- Ахъ, мусье, жеманно проговорила барыня; да мы же съ вами незнакомы.
-- Моя услуга не такъ велика и не такъ обязательна, чтобъ требовала предварительнаго знакомства. Авпрочемъ...
-- Поѣдемте, maman, сказала дѣвушка -- и покраснѣла.
-- Ахъ, какія вы странныя, мадамъ! замѣтила барыня.
-- Парфенъ! крикнулъ Софьинъ: давай!
И онъ подалъ руку барынѣ, которая жеманно приняла ее и стала сходить съ ступенекъ. Дѣвица пошла за ними.
-- Мы, говорила барыня, недавно изъ Петербурга, и признаться, не успѣли обзавестись экипажомъ. Все это осталось у насъ тамъ -- у генерала Топорова; -- это лучшій другъ нашего дома. Вы съ нимъ знакомы?
-- Съ кѣмъ-съ?
-- Съ генераломъ Топоровымъ.
-- Съ генераломъ Топоровымъ незнакомъ.
-- Такъ вы не были никогда въ Петербургѣ?
-- Былъ.
-- Какъ же вы не знаете генерала Топорова?
-- Я знаю тамъ Топорова, но только помощника Директора, и опять не генерала.
-- Андрея Демьяныча?
-- Кажется, такъ. Онъ, помнится, только Статскій Совѣтникъ.
-- Такъ этожь онъ и есть. Онъ ужь теперь Директоромъ?
-- И генераломъ?
-- М-да, скоро получитъ да я думаю и получилъ ужь.
-- Ты, голубчикъ, поѣзжай другой улицей, а не той, что мимо губернатора. Неловко какъ-то.
Софьинъ улыбнулся, усаживая въ это время и молоденькую дѣвушку и получивъ отъ нея институтское merci. Чему онъ улыбнулся -- откровенному ли разговору жеманное барыни съ бородатымъ Парфеномъ, или этому неизбѣжно оффиціальному merci -- неизвѣстно; только, проводивъ глазами экипажъ, онъ уже не пошелъ въ часовню, а сѣлъ у паперти на одну изъ ступенекъ.
-- Хорошіе господа,-- говорилъ сторожъ, замыкая церковныя двери,-- недавно пріѣхамши, а хорошіе.
Софьинь молчалъ.
-- Барыня разговорчивая такая, и о васъ распрашивала.
Софьинъ поднялъ голову и снова опустилъ ее, молча.
-- Ходили часовню смотрѣть и двугривенный пожаловали.
Софьинъ началъ выводить по песку палкою какіе-то каракули.
-- И барышня-то нечто себѣ. Не во гнѣвъ вашей милости, точно сестра родная вашей покойн....
Софьинъ взглянулъ на него сердито.
-- То есть, продолжалъ словоохотливый сторожъ, примѣрно сказать, оно не то чтобы бровь въ бровь, а того-съ. . .
Софьинъ всталъ и пошелъ бродить по кладбищу. Онъ былъ пасмуренъ и недоволенъ чѣмъ-то. Къ счастію, эпитафіи, украшавшія пышные памятники, помогли ему нѣсколько разсѣяться. На одномъ изъ нихъ Софьинъ прочиталъ, что сердобольная мать оставила въ плачевномъ сиротствѣ сына, родившагося 1792 года, которому, по вѣрному счету, оказывалось далеко за полсотню лѣтъ; на другомъ дщерь купца первой гильдіи проситъ всѣхъ и каждаго помолиться объ усопшемъ и объ оставшейся его сиротѣ; на третьемъ выбито было золотыми буквами, что здѣсь почіетъ сномъ смертнымъ секретарь Губернскаго Правленія, титулярный совѣтникъ, Тарасъ Гвоздило; четвертая надпись гласила, что подъ симъ камнемъ погребено тѣло супруги кавалера третьей степени анны Гонораты Викентьевны Сплетницкой. Суета суетствій, подумалъ Софьинъ: и кавалерши третьей степени и титулярные совѣтники умираютъ! Онъ рѣшительно повеселѣлъ. Вообще всѣмъ страдающимъ припадками меланхоліи рекомендуется гулять по городскому кладбищу и перечитывать надгробныя надписи. Прелесть что такое!
Дня черезъ три послѣ событія, описаннаго нами, Софьинъ поѣхалъ съ визитомъ къ случайнымъ своимъ знакомымъ. Онъ узналъ, что барыня, которой удалось ему прислужиться экипажемъ, была супруга недавно прибывшаго Предсѣдателя Онисима Сергеевича Небѣды, а дѣвица, бывшая съ ней, дочь ея, не досидѣвшая только двухъ мѣсяцевъ опредѣленнаго курса въ какомъ-то учебномъ заведеніи, и взятая оттуда родителями, не пожелавшими разстаться съ дочерью и на такой короткій срокъ. Говорили, что будто Соломонида Егоровна -- барыню звали Соломонидой Егоровной, -- отъѣзжая въ провинцію, имѣла и другіе кое-какіе виды: но Софьинъ не счелъ нужнымъ повѣрять эти толки и ограничился поверхностными свѣдѣніями о тѣхъ лишь особахъ, которыхъ увидѣлъ онъ случайно, а что впередъ Богъ дастъ, то предоставилъ онъ времени.
Но пожалуйте,-- какъ же это Софьинъ, самъ состоящій на службѣ въ томъ же городѣ, до сихъ поръ не познакомился съ такимъ важнымъ въ бюрократическомъ мірѣ лицомъ, какъ Предсѣдатель? Вѣдь ужь болѣе мѣсяца, какъ Онисимъ Сергеевичъ отрекомендовался всѣмъ знаменитостямъ города В. А вотъ въ томъ-то и сила, что онъ отрекомендовался однимъ лишь знаменитостямъ. Соломонида Егоровна, сама пересмотрѣвъ губернскій адресъ-календарь, растолковала своему супругу, къ кому онъ долженъ ѣхать не медля, кому можно и отложить визитъ, а къ кому и вовсе не ѣздить. Надо знать, что Соломонида Егоровна въ дѣлахъ такого рода была весьма свѣдуща и осмотрительна, и крайне гнѣвалась, если Онисимъ Сергеевичъ забывался какъ нибудь и позволялъ себѣ фамиліарность съ человѣкомъ, почему либо не обратившимъ на себя благосклоннаго вниманія Соломониды Егоровны. На сколько это дѣйствовало на Онисима Сергеевича, мы увидимъ въ послѣдствіи; нельзя однакожь сказать, чтобъ онъ вовсе не слушался въ этомъ дражайшей своей половины. "Да ну тебя совсѣмъ! говаривалъ онъ обыкновенью въ такихъ случаяхъ: не поѣду, не поѣду! Не разсыпайся, пожалуста, только въ краснорѣчіяхъ-то!"
Къ несчастію, Софьинъ, по усмотрѣнію Соломониды Егоровны, попалъ во второй разрядъ будущихъ знакомыхъ его высокородія, и визитъ къ нему отложенъ былъ на неопредѣленное время. Онъ впрочемъ зналъ, что прибылъ новый Предсѣдатель, что онъ человѣкъ семейный,-- и только. Дальнѣйшія свѣдѣнія о его особѣ не слишкомъ интересовали Софьина, и не случись извѣстнаго намъ произшествія на кладбищѣ, все семейство Небѣды надолго бы осталось для него покрытымъ, какъ говорится, мракомъ неизвѣстности.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Небѣды занимали бель-этажъ въ одномъ изъ лучшихъ домовъ въ городѣ: но какъ водится въ провинціяхъ, домохозяинъ очень мало обратилъ вниманія на удобство входа. Не смотря на то, что Софьинъ пріѣхалъ въ самый полдень, онъ долженъ былъ пробираться почти ощупью по крутой и извилистой лѣстницѣ, и обсчитавшись одной ступенькой, крѣпко стукнулъ ногой, поднятой безъ всякой надобности, что заставило его остановиться на минуту и пожелать домохозяину что-то очень нехорошее. Отворивъ дверь прихожей, онъ чуть было не столкнулся съ какой-то салопницей и услышалъ тоненькій голосокъ, произнесшій довольно явственно слѣдующее:
-- Хорошо, хорошо; доложу генералу, какъ только онъ воротится.
Въ дверяхъ залы мелькнуло что-то и изчезло за захлопнутой дверью.
-- Генералъ? сказалъ въ полголоса Софьинъ. Кто здѣсь квартируетъ? спросилъ онъ салопницу, не видя никого изъ прислуги.
-- Генералъ, батюшка.
-- А не Предсѣдатель? сказалъ онъ тише, поворачивая къ дверямъ.
-- Можетъ, и засѣдатель, только чинъ-то на немъ, видишь, генеральскій.
Софьинъ остановился въ недоумѣніи, держась за ручку двери.
Вошелъ лакей.
-- Кто здѣсь квартируетъ? спросилъ Софьинъ.
-- Штатскій Совѣтникъ Небѣда-съ.
-- Можно его видѣть?
-- Барина дома нѣтъ-съ, а барыня принимаютъ. Какъ прикажите доложить?
Сказавъ что нужно, Софьинъ остался съ салопницей.
-- Взгляньте окомъ состраданія, начала она, на Творца всемогущаго и воздвигните сердце. . . .
Салопница замолчала, примѣтивъ, что Софьинъ доставалъ портъ-моне.
-- Вдова, опять заговорила она: капитаньша, трое дѣтей, братъ слѣпой, сестра хромая, безъ крова и пристаница. . . .
Она заморгала глазами, стараясь выжать изъ нихъ привычную слезу.
Софьинъ протянулъ къ ней руку съ какой-то мелкой монетой.
-- Ахъ, батюшка! заговорила салопница, принявъ однакожь деньги. Что это вы? Развѣ я нищая? Ошибаетесь, молодецъ! Я благородная, вдова, капитаньша, у генераловъ бываю; меня игубернаторъ знаетъ.
-- Эхъ, ты пани на всѣ сани! говорилъ лакей, оставшись съ салопницей. А ложку зачѣмъ стянула у Ивановыхъ?
-- Ахъ, ты мерзавецъ, невѣжа этакій! какъ ты осмѣливаешься....
-- Ну, не пыли жь, не пыли. Вѣдь вытрусили! Будто я не знаю!
-- Мужикъ необразованный! постой же, нечто я не скажу генералу...
-- Тутъ тебѣ никакого нѣтъ генерала. А ты проваливай, вотъ что!
-- На зложь вотъ тебѣ, не пойду, да и знай!
И однакожь сдѣлала шагъ къ дверямъ.
-- У меня пойдешь! сказалъ лакей какимъ-то рѣшительнымъ топомъ, отворяя дверь прихожей.
-- Ну, и пойду, конечно, пойду! Не съ тобой же хамомъ мнѣ заниматься.
-- Благородная! Всякая шваль тудажь лѣзетъ въ благородные! говорилъ лакей, затворяя дверь за салопницей, которая еще что-то бормотала, спускаясь въ лѣстницы.
Въ залѣ, которою проходилъ Софьинъ, замѣтна была немалая претензія на роскошь. Занавѣси и портьеры были изъ тяжелаго штофа, но довольно подержанныя и какъ видно совершившія, кромѣ оффиціальнаго путешествія изъ столицы въ провинцію, нѣсколько другихъ переходовъ по нисходящей линіи. Въ одномъ углу прислонена была этажерка, уставленная фарфоровыми и бронзовыми бездѣлушками, въ другомъ стояло фортепьяно, покрытое чехломъ; въ простѣнкахъ между оконъ висѣли большія зеркала и массивная люстра обременена была нѣсколькими десятками свѣчей, что однакожь мало гармонировало съ величиной залы; старыя кресла и стулья недружелюбно поглядывали на своихъ собратій, недавно прибывшихъ изъ мебельнаго магазина и еще сохранявшихъ запахъ свѣжаго дерева. На стѣнахъ висѣло нѣсколько эстамповъ превосходной работы, и рядомъ съ ними прескверно вышитая гарусомъ какая-то картина.
Въ залѣ никого не было.
Софьинъ прошелъ въ гостиную. Тамъ на диванѣ, принявъ заранѣе обдуманную позу, сидѣла знакомая намъ барыня, Соломонида Егоровна Небѣда. Рука ея была небрежно брошена на бархатную подушку; богатое шелковое платье охватывало ея плотный бюстъ, рельефно обрисовывая всѣ его округлости; легенькій чепчикъ едва касался волосъ, взбитыхъ à la помпадуръ; массивный браслетъ втиснулся въ ея мясистую рукуи заставлялъ подозрѣвать, что это украшеніе, перенятое нашими львицами у дикихъ, не безъ значительной боли обходилось дебелой щеголихѣ.
На вѣжливый поклонъ Софьина Соломонида Егоровна граціозно покачнулась всемъ корпусомъ и показавъ рукой на кресло, проговорила самымъ мягкимъ и какбы болѣзненнымъ голосомъ:
-- Prénez place, мусье Софьинъ.
-- Извините, что я такъ замедлилъ засвидѣтельствовать...
-- Mieux tard, que jamais, сказала Соломонида Егоровна, очень кстати перебивъ глупо-оффиціальное начало этикетнаго визита: признаться, мы еще не устроились, какъ слѣдуетъ. Только какой ужасный вашъ городъ! Нигдѣ нельзя достать порядочной мебели.
-- У Голли, кажется, недурна; дорога только.
-- Ахъ, какъ это можно говорить? Не въ томъ, что дорога; мы готовы заплатить, что угодно, но дурна, ужасно дурна. Можете вообразить, каково привыкать къ мебели какого-то тамъ вашего Молли, Голли право, не знаю, послѣ Гамбсовской. У насъ въ Петербургѣ вся мебель была отъ Гамбса.
Дѣйствительно, сказать что нибудь противъ этого было очень трудно, и Софьинъ молчалъ въ благоговѣйномъ уваженіи къ мебели Гамбса, покоившей тучную особу барыни.
-- И все это нами продано рѣшительно за безцѣнокъ, продолжала Соломонида Егоровна.
-- Да, переѣзды никогда не обходятся безъ потерь.
Сказавъ такой глубокомысленный афоризмъ, Софьинъ опять замолчалъ. Богъ его знаетъ, или ужь въ теченіи этихъ двухъ лѣтъ онъ разучился говорить, или Соломонида Егоровна имѣла въ себѣ что нибудь расклеивающее всякую складную рѣчь только разговоръ какъ-то не вязался. Къ вопросамъ о здоровьѣ, къ толкамъ о погодѣ Софьину не хотѣлось прибѣгать, и потому онъ положилъ лучше слушать, и смотря уже по обстоятельствамъ, подкинуть и свою какую нибудь сентенцію.
-- Скажите, мусье Софьинъ, есть тутъ у васъ какое нибудь общество?
Опять вопросъ, весьма трудный къ разрѣшенію, но однакожь отвѣчать все-таки надо.
-- По крайней мѣрѣ, сказалъ Софьинъ, нельзя отказать въ этомъ ни одному губернскому городу.
-- Да, это конечно, съдостоинствомъ, подтвердила Соломонида Егоровна. Толькожь такое, я думаю, и общество! Какіе нибудь совѣтники, секретари...
-- Есть и совѣтники и секретари, которые не уронили бы никакого общества.
-- Да всежь это не то, что называется socièté. Вотъ въ Петербургѣ, напримѣръ... повѣрите ли, мусье Софьинъ, отъ однихъ каретъ не было проѣзду мимо нашего дома. Всепервостепенные сановники да всякія знаменитости -- вотъ это такъ общество! А здѣсь ктожь такой?
Софьину видимо становилось досадно.
-- По Сенькѣ шапка, сказалъ онъ съ провинціальной откровенностью.
-- Ахъ, мусье, замѣтила барыня, жеманясь, какъ недавно выпущенная институтка, какъ вы странно выражаетесь!
-- Вотъ тебѣ разъ, подумалъ Софьинъ, а ты небось лучше выражалась на кладбищѣ-то! -- Извините, сказалъ онъ улыбаясь, но пригоднѣй этой поговорки мнѣ на этотъ разъ ничего не пришло въ голову.
-- Я ужасно была зла на моего Онисима, сказала Соломонида Егоровна, уладивъ серьезную физіономію и какбы желая удержать этимъ гостя въ предѣлахъ галантерейной вѣжливости; какъ таки ѣхать на службу въ такое захолустье? Развѣ ты не можешь, говорила я ему, взять себѣ приличное мѣсто въ Петербургѣ? Тебѣ стоитъ сказать лишь слово... его тамъ просто на рукахъ носили. Я вамъ говорю, продолжала Соломонида Егоровна, приходя въ воодушевленіе,-- такого человѣка, какъ мой Онисимъ, нѣтъ другаго въ цѣломъ мірѣ. Этакой честности, этакого благородства вы ни въ комъ не встрѣтите! Самъ министръ всегда ставилъ его въ образецъ другимъ...
-- Смѣю васъ увѣрить, что для достоинствъ вашего супруга и провинція слѣпа не будетъ, сказалъ Софьинъ, разсматривая кончикъ своего сапога.
-- Достоинства моего мужа не для провинціи! гордо отвѣчала Соломонида Егоровна. Мы одначе останемся тутъ не на долго. Онисимъ Сергѣевичъ ожидаетъ лишь производства въ генералы, а потомъ тотчасъ же возьметъ переводъ въ столицу; тамъ ужь и мѣсто для него приготовлено, директорское мѣсто. Онъ будетъ Директоромъ въ одномъ Департаментѣ.
Владиміръ Петровичъ рѣшительно не могъ найтись, что сказать на это.
-- А вы, продолжала Соломонида Егоровна, послѣ нѣкотораго молчанія, большой имѣете тутъ кругъ знакомства?
Не легко было отвѣчать и на этотъ вопросъ, особенно послѣ того, что говорила до сихъ поръ барыня.
-- Сколько это возможно въ провинціи, сказалъ Софьинъ.
-- А я такъ еще не успѣла никому сдѣлать визита. Такое мученье безъ собственнаго экипажа! Съ отчаянья поѣдешь и на извощикѣ.
И Соломонида Егоровна начала нѣжно и гармонически хохотать надъ своей такой отчаянной рѣшимостью, придерживая рукою мясистую грудь.
Соломонида Егоровна вошла было, и потомъ вернулась, проговоривъ съ граціозной улыбкой: pardon, мусье! взяла позабытый на канапе платокъ и вышла.
-- Что это такое? сказалъ Софьинъ, оставшись одинъ: мистификація или отчаянное безстыдство? Ей-богу, не понимаю.
Онъ задумался на минуту, потомъ поправилъ волосы, взглянулъ въ зеркало и сталъ зѣвать по сторонамъ. Наскучивъ этимъ занятіемъ, Софьинъ принялся пересматривать модныя картинки, лежавшій на столѣ.
-- Pardon, мусье, сказала Соломонида Егоровна, выходя черезъ нѣсколько минутъ: я такъ долго заставила васъ ждать себя.
-- Дай-ка, подумалъ Софьинъ, заговорю я съ ней по французски. Можетъ, она на этомъ діалектѣ умнѣе, чѣмъ на своемъ природномъ. -- Вы, сказалъ онъ по французски, оставили меня при самомъ интересномъ занятіи. Пересматривая эти картинки, я удивлялся своенравію моды, которая такъ любитъ повторять себя.
-- Вуй, мусье, отвѣчала Соломонида Егоровна, и въ тоже время устремила безпокойный и нетерпѣливый взоръ на боковыя двери.
-- Не помню, кто-то замѣтилъ, продолжалъ Софьинъ все на томъ же языкѣ, что мода сваливаетъ свои издѣлія въ одну кадушку; наполнивъ ее до верха, она переворачиваетъ кадушку верхъ дномъ, и снова начинаетъ брать старое съ маленькими лишь прибавленіями да перемѣнами.
-- Да-съ, сказала Соломонида Егоровна по русски и какъ-то напряженно и взволнованно: мы получаемъ это прямо изъ Парижа.
-- Что такое? спросилъ Софьинъ тоже по русски.
-- Вы говорите о Журналѣ Модъ? отвѣчала Соломонида Егоровыа, покраснѣвъ страшно.
-- Да, точно такъ-съ, о журналѣ-съ, сказалъ Софьинъ, опустивъ глаза.
-- Я, признаться, хорошо ни разслушала васъ. Мои мысли были заняты не такими пустяками... это все дѣти... говорила Соломонида Егоровна, стараясь, сколько можно, поправиться.
-- Вотъ тебѣ и нафранцузилъ! подумалъ Софьинъ. И что за охота болтать, какъ попугай, нѣсколько затверженныхъ словъ, обманывая лишь добрыхъ людей? Ну, барыня!...
Дверь отворилась и вошла... но это была не та дѣвица, которую Софьинъ видѣлъ на кладбищѣ. Вмѣсто юнаго, миловиднаго личика, предстало ему одутлое, калмыковатое лицо дѣвы, при которой ужь не говоритъ о лѣтахъ; вмѣсто застѣнчивости и наивности, просвѣчивавшихъ въ каждомъ движеніи, въ каждомъ взглядѣ юной знакомки Софьина, въ этой съ перваго же раза бросалась въ глаза какая-то бойкость и самоувѣренность. Она вошла смѣлой и даже нѣсколько гордой поступью, и бросивъ невнимательный взглядъ на гостя, подошла къ Соломонидѣ Егоровнѣ и поцаловала ея руку.
-- Рекомендую, ma chére, мусье Софьинъ. Мусье Софьинъ, дочь моя Елена.
Софьинъ поклонился; мадмуазель кивнула ему головой и усѣлась рядомъ съ матерью.
-- А Marie? спросила Соломонида Егоровна.
-- Одѣвается еще, мамаша душечка.
-- Вотъ ужь возится-то! Не привыкла еще, знаете, продолжала Соломонида Егоровна, обращаясь къ Софьину, не привыкла къ порядочному туалету. Въ этихъ заведеніяхъ все хорошо, только ужасъ какъ мизерно дѣтей содержатъ. Никакого нѣтъ вниманія ни къ званію, ни къ состоянію дѣвицы.
-- Мнѣ кажется, сказалъ Софьинъ, что такое уравненіе всѣхъ званіи и состояній есть одно изъ лучшихъ средствъ образовать характеръ дѣвушки.
-- Дѣвушки, можетъ быть, но не дѣвицы, замѣтила, вздернувъ верхнюю губу, m-elle Елена.
-- А развѣ между этими словами есть какая нибудь разница?
-- Я думаю, подхватила Соломонида Егоровна. Дѣвица -- это значитъ благородная дѣвица; а дѣвушка -- это просто дѣвушка, сѣнная, горничная.
-- Извините, сказалъ улыбаясь Софьинъ; я доселѣ не зналъ такого тонкаго различія...
-- Отъ того-то, ѣдко замѣтила Елена, вы и полагаете, что уравненіе званій и состояній образуетъ характеръ дѣвицы.
-- Не только полагаю, но даже утверждаю.
-- А я, сказала Соломонида Егоровна, утверждаю и докажу вамъ, что это скорѣй портитъ, чѣмъ облагороживаетъ характеръ дѣвицы. Какая нибудь тамъ дочь выслужившагося чиновника привыкаетъ къ несвойственной ей фамиліарности съ такими изъ своихъ подругъ, которыя выше ея и по званію и по состоянію. А дѣвица съ значеніемъ становится наряду съ твореніями, которыя потомъ у себя дома ничего не увидятъ богаче ситцеваго платья. Ну, довольно того, что я едва могла отучить мою Мари отъ этихъ упрашиваній да умаливаній. Сами посудите, пѣтъ, чтобы приказать тамъ какой нибудь горничной просто: принеси молъ или подай проворнѣй; нѣтъ, надо, видите, прибавить: сдѣлай милость, или пожалуста. Да чего, наша Алёнка всегда была Алёнкой, а теперь, по милости моей дочки стала Еленой; говоритъ, что нельзя переиначивать имени, что при крещеніи дано; тудажь филсофствуетъ. Сами посудите, мусье Софьинъ, на что это похоже? Какаяжь будетъ разница между Еленой дѣвкой и Еленой барышней? Я хоть и мать, но должна признаться, что у моей институтки дурной тонъ. Да-съ, дурной-съ, прибавила Соломонида Егоровна, подмѣтивъ на устахъ гостя неосторожно мелькнувшую улыбку, дурной, увѣряю васъ. А гдѣ онѣ его набираются? Въ заведеніяхъ этихъ,-- гдѣжь больше? Елена моя воспитывалась дома, а могу сказать, что понимаетъ себя во сто разъ лучше какой нибудь тамъ вашей институтки.
Елена поцѣловала руку доброй матери; а Софьинъ, наклонивъ голову, переминалъ края своей шляпы.
-- Вы были въ Петербургѣ? ни съ того, ни съ сего отозвалась Елена. .
-- Былъ, отвѣчалъ Софьинъ, поднявъ голову.
-- Давно?
-- Давно.
-- Значитъ, ваши свѣдѣнія о Петербургѣ absolument отстали отъ современности?
-- Можетъ быть.
-- Comment?
-- Я говорю: можетъ быть.
-- Вы любите музыку?
-- Къ несчастію.
-- Почему же, къ несчастію?
-- Потому что у насъ въ городѣ играютъ много, а слушать нечего.
Софьинъ, какъ легко можно замѣтить, былъ въ прескверномъ расположеніи духа.
-- Вы злы, какъ я вижу, сказала Елена.
-- По неволѣ будешь золъ, когда озлобятъ! сказалъ Софьинъ какъ-то отрывисто, но потомъ, какбы спохватившись, онъ прибавилъ: я говорю о здѣшнихъ артисткахъ. Всякая старается словно оглушить васъ безпардонной колотней; всѣ копируютъ Листа, какъ будто этотъ фортопьянный волтижеръ можетъ быть для кого нибудь образцомъ. Ни одна не посовѣтуется съ изящнымъ вкусомъ; ни одна не поговоритъ съ своимъ сердцемъ. Трудности выполненія, хаотическая бѣготня звуковъ -- вотъ все, что вы увидите у лучшихъ нашихъ піанистокъ!.. Извините однакожь, я слишкомъ вдался въ меломанію. Это одна изъ моихъ слабостей, прибавилъ Софьинъ улыбнувшись.
-- И очень пріятная слабость, подхватила Елена.
-- А вотъ, заговорила Соломонида Егоровна, станете бывать у насъ почаще, такъ услышите мою Елену. Она брала уроки у лучшихъ петербургскихъ артистовъ, и могу похвалиться, что играетъ такъ, какъ здѣсь и не слышали никогда.
-- Ахъ, maman, vous me flattez, сказала Елена, цѣлуя руку нѣжной матери. Но при такомъ строгомъ критикѣ, какъ мусье Софьинъ, я играть ни за что не стану.
-- Что вы это говорите, ma chére. Вы играли при значительныхъ артистахъ, я тѣ отъ васъ были въ восторгѣ,-- какъ же послѣ этого...