СКАМЬЯ И КАѲЕДРА. Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.
МОСКВА. Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская ул., собственный домъ. 1892.
"Цирцея".
I.
Инспекторъ гимназіи Петръ Дмитричъ Выходцевъ стоялъ на своемъ обычномъ мѣстѣ въ гимназическомъ корридорѣ, у большого венеціанскаго окна, глядѣвшаго на дворъ. Дѣло было во время большой перемѣны. Выходцевъ только-что плотно позавтракалъ и не безъ сладкихъ причмокиваній строгалъ и лощилъ свои и безъ того глянцовитые ногти, изъ которыхъ каждый былъ остриженъ на манеръ скобки и не простой, а фигуристой, той, что смахиваетъ на два вопросительные знака, притянутые другъ къ другу задками. Сдувая стружки, въ изобиліи появлявшіяся изъ-подъ ножичка, Выходцевъ почти беззвучно насвистывалъ нѣчто очень веселое. Наконецъ онъ придалъ ногтямъ желаемую степень блеска, заложилъ руки за спину и обернулся лицомъ къ окну.
На дворъ высыпала почти вся гимназія. Старшіе классы, подъ руководствомъ учителя нѣмецкаго языка занимались гимнастическими эволюціями. (Замѣтимъ кстати, что въ учителя гимнастики примазывался обыкновенно не наиболѣе свѣдущій въ этомъ дѣлѣ, но наиболѣе: нуждающійся преподаватель, охочій до вспомогательныхъ 300-тъ рублей въ годъ; спеціальнаго учителя гимнастики не имѣлось.) Младшіе классы играли въ бабки. Петръ Дмитричъ чрезвычайно любилъ глазѣть на эту игру. Всякій удачный ударъ доставлялъ ему неподдѣльное удовольствіе. Отворивъ форточку и выставивъ наружу свое румяное свѣжее лицо, Выходцевъ подмывающимъ голосомъ восклицалъ:
-- Ай-да, Сеня! ловкачъ! виртуозъ!
Выходцеву лѣтъ сорокъ. Его Варвара Ильинишна ежегодно разрѣшается отъ бремени и неуклонно сохнетъ всѣмъ своимъ составомъ, а онъ, наоборотъ, какъ ни въ чемъ не бывало, отращиваетъ себѣ брюшко. Онъ сибаритъ. Его просторный кабинетъ искусно и надежно убранъ коврами и занавѣсями, съ разсчетомъ, чтобы никакой шумъ, никакая возня изъ многочисленныхъ дѣтскихъ, занимающихъ добрую половину его квартиры, не доносилась до его щекотливаго слуха. Всякую субботу, послѣ классовъ, Выходцевъ "закатывается" на охоту вплоть до понедѣльника. Нѣсколько разъ въ году онъ устраиваетъ любительскіе спектакли. Страстишка лицедѣйствовать гнѣздилась въ немъ очень глубоко и цѣпко. Ставилъ онъ по большей части легонькія оперетки, въ родѣ "Кэтли", "66", "Десять невѣстъ -- ни одного жениха" и т. п. Не смотря на свои лѣта, животикъ и положеніе въ обществѣ, онъ тяготѣлъ къ ролямъ пастушковъ и мызниковъ. Многіе почтенные граждане города между собой говорили, что какъ-будто не пристало инспектору гимназіи щеголять въ пестрыхъ чулочкахъ, коротенькихъ панталончикахъ и курткѣ съ цвѣтными разводами; и что если ужъ ему такъ приспичило играть на театрѣ, то пускай онъ выступаетъ въ болѣе солидныхъ роляхъ. Толки эти конечно доходили по назначенію, но Петръ Дмитричъ ни мало не смущался ими и продолжалъ играть легкомысленныхъ пастушковъ и простоватыхъ мызниковъ.
Гимназисты Выходцева очень любили -- прежде всего за то, что онъ обращался съ ними за панибрата и потомъ еще за то, что головоломныя инспекторскія обязанности зачастую вынуждали его являться въ классы, гдѣ онъ преподавалъ математику, двадцатью минутами позже, чѣмъ слѣдуетъ, и уходить изъ класса за десять минутъ до звонка. Да если еще принять въ соображеніе, что Варвара Ильинишна нерѣдко вызывала Петра Дмитрича изъ класса то кофейку покушать, а то и по менѣе уважительнымъ причинамъ, то окажется, что онъ посвящалъ занятіямъ съ учениками только свободное отъ прочихъ заботъ время -- драгоцѣнное качество въ глазахъ учениковъ! Необходимо добавить, что симпатій гимназистовъ къ Выходцеву не умаляло даже то жестокосердіе, или, вѣрнѣй, малодушіе, съ какимъ онъ на экзаменахъ отдавалъ своихъ учениковъ на съѣденіе своимъ собратамъ. Петръ Дмитричъ смирнехонько посиживалъ на стулѣ и ставилъ тѣ же балы, что и господа ассистенты.
-- А поди-ка сюда, Ванюшка, окликнулъ его Выходцевъ,
Ванюшка принадлежалъ къ числу его любимцевъ, съ которыми онъ обходился совершенно по-пріятельски: говорилъ имъ "ты", называлъ либо по имени, либо по гимназической кличкѣ, какъ вздумается.
Суть въ томъ, что немного дней тому назадъ Выходцевъ, возвращаясь съ охоты, нагналъ Ванюшку, тоже возвращавшагося съ охоты, и отнялъ у него шутки ради ружье.
-- Ха-ха-ха! съ твоимъ самопаломъ, впрочемъ, все равно, что безъ ружья! Но такъ и быть -- заходи ко мнѣ за нимъ сегодня вечеркомъ; я приказалъ Матвѣю вычистить его.
-- Спасибо, Петръ Дмитричъ. Я въ воскресенье закачусь на цѣлый день.
-- Закатиться-то закатишься, да что толку! Выпустишь сотню зарядовъ, а въ ягдташѣ -- торричелліева пустота. Нѣтъ, братъ, охотѣ надо учиться, вотъ какъ я, напримѣръ. Мнѣ отецъ счетомъ пистоны выдавалъ -- два, три, не больше. Случалось, два раза промахнешься, а третьимъ разомъ трехъ скворцовъ и положишь. Теперь задача, что сказать отцу: ни разу не спуделялъ; либо: два раза промахъ, а на третьемъ разѣ троихъ подстрѣлилъ... что сказать? За что отецъ меня больше похвалитъ? Этакъ-то я понимаю! Или еще, помню я, мальчишкой, пошелъ я разъ на охоту. Смотрю -- драхвы сидятъ. Я прицѣлился, бацъ -- промахъ! Драхвы снялись. Хочу крикнуть товарищу -- онъ позади шелъ:-- "Колька, драхвичъ, драхвичъ!" -- и не могу: слова поперекъ горла застряли, трясетъ меня какъ въ лихорадкѣ; вотъ я какой горячій былъ!.
-- Господинъ Шишкинъ! крикнулъ Выходцевъ спускавшемуся по лѣстницѣ гимназисту.
Зискиндъ -- его Петръ Дмитричъ благозвучія ради называлъ Шишкинымъ -- приблизился. Выходцевъ пощелкалъ ногтями -- вѣрнѣйшій признакъ того, что самочувствіе его превосходно, что въ немъ всякая жилка играетъ, и что газъ, который его душитъ сейчасѣ забрызжетъ шуткой и смѣхомъ.
-- Отчего вы не на гимнастикѣ, г. Шишкинъ? Конечно, я понимаю, вы человѣкъ очень занятой, у васъ тьма уроковъ; но именно умственно занятому человѣку и не мѣшаетъ иногда расправить члены. Сколько у васъ уроковъ, г. Шишкинъ?
-- Два урока, Петръ Дмитричъ.
-- Только-то! какъ мало! Не хотите ли, я предложу вамъ еще одинъ?
Зискиндъ молчалъ, безпокойно перебѣгая глазами съ предмета на предметъ и не отваживаясь скрестить свой взглядъ съ искрящимся взглядомъ Выходцева.
-- Вы, говорятъ, по всѣмъ предметамъ? не отставалъ Петръ Дмитричъ. По естественнымъ наукамъ, напримѣръ? Вы качаете головой... Но я слышалъ, право, слышалъ.
-- Я не знаю естественной исторіи, проговорилъ Зискиндъ.
-- Ахъ, такъ... Значитъ, это все враки. Не смѣю отнимать у васъ драгоцѣннѣйшее время. Вѣдь, у васъ и безъ естественной исторіи, говорятъ, десятокъ уроковъ; до свиданія.
Зискиндъ поскорѣе убрался.
Проплелся сторожъ, николаевскій солдатъ, горькій пьяница, тянувшій въ дни запоя керосинъ и уксусъ вмѣсто водки. Выходцевъ и съ нимъ побалагурилъ. Потомъ въ корридорѣ сдѣлалось рѣшительно пусто. Петръ Дмитричъ запѣлъ въ полголоса куплеты изъ своей партіи въ опереткѣ:
"Я мызницу люблю,
Я люблю, люблю, люблю
И ее не уступлю.
Никому не уступлю!"
Затѣмъ, Выходцевъ принялся разглядывать свои ногти, и такъ какъ прихотливое очертаніе одного изъ нихъ показалось ему недостаточно отчетливымъ, онъ полѣзъ въ карманъ за ножичкомъ.
Два слова о Болтогаевѣ, объ этомъ закадычнѣйшемъ пріятелѣ Выходцева, сочтутся, можетъ-быть, нелишними.
Болтогаевъ -- сухощавый и малорослый брюнетъ, съ щетинистой бородкой и усами, до послѣдняго волоска прокопченными табачнымъ дымомъ. Степанъ Аверкьичъ куритъ самодѣльныя крученыя папиросы, отчего его обрубковатые пальцы покрыты бурымъ, никогда не сходящимъ, налетомъ. Да и вообще, на физіономіи Болтогаева, на его низкомъ лбу, на крохотныхъ участкахъ щекъ, незаросшихъ щетиной, покоится какой-то бурый, табачный отпечатокъ. Говоритъ Степанъ Аверкьичъ хриплымъ голосомъ да еще, вдобавокъ, картавитъ. Всякое слово онъ отчеканиваетъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ, причемъ на слоги, подлежащіе ударенію, наваливается съ такой силой, точно его на этомъ мѣстѣ какія-то постороннія силы шлепаютъ по затылку.
Въ противоположность Выходцеву, лелѣющему свои ногти и любящему щелкать ими, Болтогаевъ безжалостно теребитъ эти невинные придатки, кусаетъ и грызетъ ихъ до крови. Такое различіе во вкусахъ удовлетворительно объясняется чувственнымъ характеромъ Степана Аверкьича: кусая съ какимъ-то сладострастіемъ ногти, онъ несомнѣнно тѣшилъ извѣстнаго рода чувственность. Одѣвается Болтогаевъ очень своеобразно. Онъ не только слѣдуетъ модѣ, но даже тщится перехитрить ее. Штаны, напримѣръ, онъ носитъ, въ бедрѣ узкіе, а въ щиколоткѣ до того широкіе, что каждой штаниной смѣло можно накрыть, двѣ головы сахара. Штаны эти при ходьбѣ производятъ шуршанье, въ тяжелыя минуты успокоительно дѣйствующее на Степана Аверкьича, а въ обыкновенное время доставляющее ему совершенно безпричинное удовольствіе -- новый признакъ его многосторонней чувственности. Оттого-то онъ и любитъ часами ходить по устланному полотняной дорожкой гимназическому корридору, гдѣ особенно отчетливо раздается любезное ему шуршанье.
Держится Болтогаевъ не безъ достоинства. Когда, ему приходится объяснять свое званіе, онъ произноситъ: "Служу по министерству народнаго просвѣщенія, читаю русскій языкъ въ приготовительномъ, классѣ". О надзирательствѣ же ни полслова -- точно, его никогда и не существовало! А когда его посылаютъ усмирить расшалившійся классъ, онъ пускаетъ въ ходъ такую формулу: "Цссс! именемъ уполномочившаго меня г. директора приглашаю васъ вести себя потише... цссс!
-- Славная служба! Давно ужъ я на нее позариваюсь, открывался онъ пріятелямъ въ задушевной, бесѣдѣ. Таможня -- тамъ можно, ха-ха-ха! Судно, напримѣръ, приходитъ иностранное. Ѣдешь это на катерѣ -- понимаете, свѣжій морской воздухъ, грудь вольно дышетъ... Послѣ осмотра капитанъ, ужъ вѣрно всучитъ ящикъ сигарокъ, дѣтишкамъ -- какихъ-нибудь заморскихъ орѣшковъ... славная служба!
Еще два замѣчанія. Любитъ Степанъ Аверкьичъ, подъ видомъ исполненія назирательскихъ обязанностей, шататься по глухимъ закоулкамъ города, гдѣ однако попадаются смазливыя мѣщанки. Любитъ. онъ также... Впрочемъ, пока достаточно о Болтогаевѣ; остальное выяснится дальше.
Степанъ Аверкьичъ сильно разогнался. Съ трудомъ остановившись на приличномъ разстояніи передъ Выходцевымъ, онъ вытащилъ изъ жилетнаго кармана большущіе серебряные часы, которые слыли у гимназистовъ подъ названіемъ "цыбули" и прокартавилъ:
-- Ровно двѣнадцать минутъ тому назадъ я получилъ по городской почтѣ письмо невѣроятнаго содержанія. Покорнѣйше прошу васъ, Петръ Дмитричъ, прочесть его и положить свою резолюцію. Вотъ оно.
Раздражительно фыркнувъ, онъ отшвырнулъ въ сторону Выходцева пакетъ и замеръ.
Это бурное фырканье Выходцева нѣсколько смутило; волненіе Болтогасва передалось и ему, хотя онъ давнымъ-давно уже подмѣтилъ у своего пріятеля слабость къ оглушительнымъ выходкамъ и претворенію мухи въ слона.
Выходцевъ устремилъ въ письмо безпокойный взглядъ. Но, по мѣрѣ того какъ сѣрые глаза Петра Дмитрича скользили по строчкамъ, его широкій лобъ прояснялся, а черты лица раздвигались въ безпечную улыбку. Пробѣжавъ послѣднюю строку, онъ скомкалъ письмо, кинулъ его на подоконникъ и потянулся въ карманъ за ножичкомъ, чтобы построгать ноготь, нестерпимо мозолившій ему глаза неясностью своего очертанія.
Болтогаевъ не трогался съ мѣста; внутри у него клокотало бѣшенство.
-- Удивительное дѣло, Петръ Дмитричъ! сказалъ онъ; вы, повидимому, не хотите обратить ни малѣйшаго вниманія на этотъ несравненный документъ?
Степанъ Аверкьичъ покосился на письмо и снова фыркнулъ -- съ такою силой, что у него заиграло въ носу.
-- Помилуйте, Петръ Дмитричъ, что вы тутъ находите забавнаго! какъ у васъ духу хватаетъ острить! Если меня разбойникъ обратилъ въ пѣтуха, то не забывайте, что васъ онъ обратилъ въ кота! А вы острите!
-- А что прикажете дѣлать? Поднять шумъ на всю гимназію, что-ли? Нѣтъ, слуга покорный! Я знаю, на какое употребленіе годится подобная литература: мыло въ нее завертывать -- въ самый разъ будетъ.
-- Никогда-съ! круто отрѣзалъ Степанъ Аверкьичъ. Авторъ этой гнусности долженъ быть обнаруженъ и наказанъ по всей строгости нашихъ правилъ, да-съ!
И ловкимъ движеніемъ онъ подобралъ съ подоконника письмо, на которое уже цѣлился Выходцевъ. Впрочемъ, если бы Выходцевъ и разорвалъ его, Болтогаевъ не очень огорчился-бъ. Получилъ онъ его не "двѣнадцать минутъ тому назадъ", а этакъ тридцать или сорокъ и успѣлъ снять съ него про всякій случай копію, другую.
-- Чудакъ вы, Степанъ Аверкьичъ, какъ я на васъ погляжу, и каверзникъ въ придачу! ужалилъ его Выходцевъ. Поразмыслите сами. Стоитъ Ивану Францовичу (такъ звали директора) узнать о письмѣ, какъ подымется такая кутерьма, что хоть вонъ бѣги! У меня и такъ голова кругомъ идетъ; завертѣлся я съ этимъ спектаклемъ, съ проклятымъ... Плюньте вы на это дѣло!
-- Виноватъ, Петръ Дмитричъ -- долгъ службы прежде всего; поэтому я не имѣю никакого права скрывать отъ Ивана Францовича это гнусное письмо, полученное мною не далѣе, какъ... какъ... (Болтогаевъ снова вытащилъ свою "цибулю") не далѣе, какъ семнадцать минутъ тому назадъ.
Водворилось молчаніе. Петръ Дмитричъ, пожавъ плечами, вынулъ ножикъ и занялся отдѣлкой ногтя. Болтогаевъ пофыркивалъ.
-- Ей-Богу, не могу, Петръ Дмитричъ, возобновилъ онъ. И радъ бы, да не могу. Вчера вечеркомъ я прогуливался съ моей Капитолиной Егоровной по Дворянской. Вдругъ, изъ одного окна высунулась чья-то вихрастая голова и крикнула во всю пасть: индѣйка! Капитолина Егоровна чуть въ обморокъ не упала! Какъ дочь полковника... вы понимаете... такое паскудное слово... Можетъ, къ кому и подходитъ названіе кошки (не особенно тонкій намекъ на Варвару Ильинишну), но индѣйка... ха-ха-ха!
Болтогаевъ разрѣшился желчнымъ смѣхомъ, сбивавшимся, впрочемъ, скорѣй на какое-то харканье, чѣмъ на настоящій смѣхъ.
-- Чего вамъ больше, продолжалъ онъ; письмо въ городѣ разошлось по рукамъ, и если мы не примемъ никакихъ мѣръ къ обнаруженію наглеца, намъ проходу нигдѣ не будетъ, на насъ пальцами будутъ показывать, заклюютъ насъ!
-- Въ такомъ случаѣ, досадливо замѣтилъ Выходцевъ, зачѣмъ вы ко мнѣ пристаете! Пожалуйте къ г. директору и предъявите ему эту ерунду.
-- Очень хорошо-съ, г. инспекторъ, отчеканилъ Болтогаевъ; г. директоръ не замедлитъ узнать.
Вслѣдъ за тѣмъ онъ удалился. Выходцевъ снова склонился надъ ногтемъ, но строгалъ безъ обычной лучезарности на челѣ. На лбу у него то и дѣло набѣгали морщинки, а въ головѣ завозились невеселыя мысли.
Подкативъ мелкими шажками къ Ивану Францовичу, Болтогаевъ, виляя спиной, въ немногихъ, но сильныхъ выраженіяхъ сообщилъ ему, что, не далѣе какъ сорокъ пять минутъ тому назадъ, имъ получено письмо, неизвѣстный авторъ коего поноситъ весь учительскій персоналъ гимназіи -- каковое письмо онъ и представляетъ на благоусмотрѣніе начальства.
Иванъ Францовичъ подошелъ съ письмомъ къ окну.
-- Отвратительный почеркъ! какія-то неестественныя буквы -- ничего не могу разобрать. Прочитайте вслухъ, Степанъ Аверкьичъ, тѣмъ болѣе, что это всѣхъ касается.
Господа преподаватели выразили живѣйшее любопытство передвиженіемъ стульевъ, учащеннымъ покашливаніемъ и сморканьемъ -- точно они готовились замирать вмѣстѣ съ какимъ-нибудь тамъ пѣвцомъ на уму непостижимыхъ нотахъ.
Болтогаеву вздумалось покуражиться.
-- Осмѣлюсь спросить васъ, Иванъ Францовичъ, не оскорбитъ ли слухъ гг. преподавателей настоящій документъ?
-- Читайте! оборвалъ его директоръ.
Болтогаевъ покорно склонилъ голову и принялся читать присланные ему стихи.
Стихотвореніе называлось "Цирцея". Анонимный поэтъ разсказываетъ приснившійся ему сонъ. Снится ему престолъ и "не простой, а изумрудный". На немъ возсѣдаетъ Цирцея, та самая, что нехорошо поступила со спутниками Улисса. У ногъ волшебницы -- толпа согбенныхъ, трепещущихъ отъ страха, преподавателей гимназіи. Не успѣлъ поэтъ надивиться этой картинѣ, какъ Цирцея обращается къ нему съ предложеніемъ поразсказать о педагогахъ, что ему извѣстно, подчеркнуть ихъ грѣшки и слабости -- словомъ, воздать каждому по его дѣламъ. Поэтъ поблагодарилъ Цирцею за честь, и полилась громовая и ядовитая рѣчь. Промывъ педагогу косточки, поэтъ требовалъ для него у Цирцеи кары -- превращенья въ пѣтуха, кота, воробья, глядя по тому, пѣтушиныя или воробьиныя качества были ему свойственны. Цирцея изрекала приговоръ, вслѣдъ за которымъ немедленно слѣдовала кара.
"И свершилось превращенье
Подъ цирцеинымъ жезломъ --
Болтогаевъ во мгновенье
Сталъ индѣйскимъ пѣтухомъ!"
говоритъ поэтъ. Или еще:
"Я умолкъ; и во мгновенье
Подъ цирцеинымъ жезломъ
Совершилось превращенье --
Сталъ нашъ Выходцевъ котомъ!"
Болтогаевъ кончилъ. Читалъ онъ, надо отдать ему справедливость, недурно. Излюбленныя имъ необычайно мощныя ударенія, рѣзавшія слухъ въ обыкновенной рѣчи, скрадывались въ стихотворной. Особенно ему удалась послѣдняя строфа "Цирцеи", въ которой поэтъ признается, что, пробудившись, онъ съ досадой воскликнулъ: "Ахъ, все это былъ лишь сонъ!" Степанъ Аверкьичъ обвелъ горделивымъ взоромъ учительскую, какъ бы домогаясь хлопковъ, но насупленныя брови Ивана Францовича мгновенно разогнали зашевелившіяся въ немъ неумѣстныя чувства.
Директоръ и учителя безмолствовали. Всѣ были поражены. Казусъ, подобный настоящему, не случался еще на ихъ памяти въ гимназіи. Иванъ Францовичъ хотѣлъ было что-то сказать, но языкъ у него безпомощно поболтался и легъ на свое мѣсто, не поспособствовавъ созданію ни единаго членораздѣльнаго звука. Первый заговорилъ учитель математики и поэтъ Алексѣй Прокофьичъ Цыбульскій, господинъ со многими странностями.
-- А стишки недурны, замѣтилъ онъ. И размѣръ, и риѳма есть; только до моихъ имъ все-таки далеко. Мнѣ четвертакъ за стихъ платятъ. Кто, господа, читаетъ "Современное Обозрѣніе"?
Цыбульскому никто ничего не отвѣтилъ, и онъ съ равнодушнѣйшимъ видомъ отошелъ къ окну, громко зѣвнулъ и въ заключеніе, неизвѣстно зачѣмъ, натеръ себѣ бородою щеки до красноты.
-- Позвать Петра Дмитрича! крикнулъ директоръ. Я не допущу, чтобы надо мной колпаки хохотали!
Иванъ Франдовичъ съ сердцемъ хватилъ кулакомъ по столу. Внѣшность у него была очень картинная. Рѣзкія черты лица, орлиный носъ, густыя брови, пушистыя сѣдыя кудри, расположившіяся облакомъ надъ высокимъ лбомъ -- всѣ эти принадлежности, при достаточной дородности и крупномъ ростѣ, сообщали ему немалую внушительность.
Явился Выходцевъ.
-- Читали вы, Петръ Дмитричъ, письмо, которое получилъ Болтогаевъ?
-- Пятьдесятъ пять минутъ тому назадъ, Иванъ Францовичъ.
-- Да, да, пятьдесятъ пять минутъ тому назадъ, механически повторилъ за Болтогаевымъ директоръ, блеснувъ на мгновенье своимъ хронометромъ.
-- Читалъ. Невѣроятная вещь! твердо промолвилъ Выходцевъ, понимая что теперь уже поздно длить прежнюю игру. По моему крайнему мнѣнію, авторъ "Цирцеи" во что бы то ни стало долженъ быть разоблаченъ и наказанъ по буквѣ нашихъ правилъ, такъ чтобы и другимъ неповадно было.
Болтогаевъ, который готовился уже пощеголять своею фразою о "строгости нашихъ правилъ", фыркнулъ въ сторону Выходцева (онъ не одобрялъ позаимствованій такого рода) и подошелъ къ Цыбульскому. Но ему и здѣсь не повезло. Цыбульскій его терпѣть не могъ. Заткнувъ носъ пальцами и скорчивъ жалостную гримасу, Алексѣй Прокофьичъ сказалъ:
-- Отойдите, пожалуйста, прочь Болтогаевъ. Отъ васъ такъ и разитъ табачищемъ; вы точно насквозь прокурены. Я васъ не люблю. Зачѣмъ вы ставите моему братишкѣ-приготовишкѣ четверки? Если потому, что онъ мой братъ, такъ это мало; а если за успѣхи, такъ это много.
-- Господа Болтогаевъ и Цыбульскій, прошу васъ не ссориться, особенно въ такое время, прикрикнулъ на нихъ директоръ. Давайте лучше потолкуемъ, какъ намъ быть, что предпринять.
-- Раньше всего, заговорилъ на починъ Петръ Дмитричъ, разберемъ, на кого намъ приналечь, кого взять подъ сомнѣніе.
-- Конечно, разумѣется, подхватилъ кто-то; огульнымъ заподазриваніемъ мы только испортимъ все дѣло.
-- Я даже думаю, сказалъ Иванъ Францовичъ, не лучше ли держать отъ маленькихъ въ секретѣ эту исторію, а то узнаютъ, достанутъ стишки и разнесутъ по домамъ.
-- Поздно, Иванъ Францовичъ, зарюмилъ Болтогаевъ. Вчера вечеромъ на Дворянской улицѣ моя супруга, дочь полковника, подверглась со стороны неизвѣстнаго лица словесному оскорбленію, которое ясно свидѣтельствуетъ о знакомствѣ нахала съ гнуснымъ манускриптомъ.
Иванъ Францовичъ только руками развелъ.
-- Что-жъ, давайте, господа, разберемъ, въ которомъ классѣ объявился стихотворецъ, предложилъ онъ. Не въ седьмомъ ли? Отовсюду я слышу, что выпускные чортъ знаетъ какъ себя ведутъ!
-- Невозможный классъ, подтвердилъ Болтогаевъ.
-- Захаровъ сегодня свиснулъ на весь классъ, сказалъ преподаватель латинскаго языка Герцикъ. Я конечно сдѣлалъ ему замѣченіе, а онъ -- нахальство этакое!-- ворвался ко мнѣ на каѳедру -- "смотрите, говоритъ, у меня зуба одного не хватаетъ -- оттого я и свищу!"
-- Да, да, изъ астраханской... Въ тѣхъ мѣстахъ, кажется, арбузы хорошіе?
-- Отмѣнно хорошіе.
-- Осмѣлюсь вамъ доложить, Иванъ Францовичъ, что Павловъ и Браунъ подговаривали моего Петеньку...
-- Гимназистъ?
-- Онъ у меня единственный. Подговаривали моего Петеньку, который вхожъ ко многимъ преподавателямъ въ домъ, похищать у нихъ экзаменаціонныя темы, за что сулили ему денежное вознагражденіе. Негодяи ссылались на сына нашего почтеннѣйшаго Семена Васильича (Семенъ Васильичъ -- преподаватель математики), который будто бы торгуетъ экзаменаціонными темами. Петенька, разумѣется, отклонилъ ихъ гнусное предложеніе.
-- Молодецъ! назначить его дежурнымъ на цѣлую недѣлю. При его неподкупности, это будетъ ему наградой, а не наказаніемъ.
-- Затѣмъ, осмѣлюсь довести до вашего свѣдѣнія, продолжалъ Болтогаевъ, что, какъ я провѣдалъ, сынъ нашего достойнаго Семена Васильича... Его къ счастью нѣтъ сейчасъ среди насъ, Семена Васильича, и потому я смѣло могу говорить, не опасаясь задѣть его родительскія чувства... Сынъ Семена Васильича, подъ видомъ свѣженькаго, сбываетъ темы, уже вышедшія, такъ сказать, въ тиражъ. Потомъ это будто бы обнаруживается; его бьютъ, и тѣмъ дѣло и кончается.
-- Хорошо, хорошо -- это мы разберемъ, сказалъ директоръ. Но не будемъ уклоняться въ сторону. Скажите, господа, у кого изъ выпускныхъ, по вашему мнѣнію, не дрогнула бы рука настрочить эти стишки?
Задребезжалъ звонокъ, такъ называемый, учительскій (ученикамъ звонили пятью минутами раньше, а учителя и не думали расходиться.
-- Золотниковъ тоже хорошъ! выпалилъ вдругъ Герцикъ. Гуляю я разъ на бульварѣ. Смотрю -- дымитъ что-то, точно пароходъ. Подхожу ближе -- Золотниковъ куритъ о-огромную папиросу.
-- Зискиндъ -- нахалъ! пробормоталъ Цыбульскій. На бульварѣ садится непремѣнно противъ меня и смотритъ мнѣ прямехонько въ глаза! Вы знаете, я не выношу этого: у меня нѣжные, нѣжные нервы!
-- Груздевъ шаритъ по учительской, доложилъ Герцикъ. Стащилъ у меня одно учебное пособіе, списалъ кое-что и потомъ давай щеголять въ классѣ.
-- Степанъ Аверкьичъ, слышите, что говоритъ Ѳедоръ Ѳедорычъ! ужаснулся директоръ; ученики забираются въ учительскую! Да какъ вы смѣете пускать ихъ сюда!
-- Но, Иванъ Францовичъ... мѣлъ... они за мѣломъ...
-- Какой тамъ мѣлъ! Гнать отсюда всякаго гимназиста, который переступитъ этотъ порогъ, а коробку съ дурацкимъ мѣломъ, за которымъ они сюда таскаются, прикажите убрать.
-- Всѣ хороши, всѣхъ подтяну! закричалъ директоръ. Голову даю на-отрѣзъ, что авторъ "Цирцеи" сидитъ въ седьмомъ классѣ! Кстати, кто тамъ классный наставникъ?
-- Я, отвѣчалъ Цыбульскій.
-- На-дняхъ я былъ у васъ на урокѣ. Половины класса нѣтъ на лицо. Наконецъ, является одинъ. "Гдѣ вы были?" Молчитъ. "Гдѣ вы были?" Молчитъ. "Гдѣ вы были, я васъ спрашиваю?" "За нуждой ходилъ." Чортъ знаетъ что за отвѣтъ! Цивилизація, очевидно, производитъ на этого господина такое же дѣйствіе, какъ и на эту стѣну!
Цыбульскій хихикнулъ въ кулакъ
-- Однако пора по классамъ, объявилъ директоръ. На сегодняшній вечеръ я назначаю засѣданіе педагогическаго совѣта -- тамъ мы и потолкуемъ.
Алексѣй Прокофьичъ Цыбульскій шелъ по корридору въ седьмой классъ на урокъ. Судя по тому, что онъ едва влачилъ ноги, а журналъ придерживалъ за уголъ кончиками пальцевъ, несомнѣнно можно было заключить, что онъ находится въ угнетенномъ состояніи духа. Дѣйствительно, взобравшись на каѳедру и защемивъ голову руками, Цыбульскій чуть слышно произнесъ:
-- Сегодня я добръ; никому не поставлю ни единицы, ни двойки. Я много писалъ, утомленъ донельзя.
Алексѣй Прокофьичъ улыбнулся. Или нѣтъ, та была не улыбка. Его сонное лицо удлинилось, и зазіяло отверстіе рта: такъ тѣсто подъ скалкой прорывается круглыми дырками.
Въ классѣ кто-то хихикнулъ.
-- Канальство! вспылилъ Алексѣй Прокофьичъ; приходишь въ классъ съ самыми лучшими намѣреніями, и вдругъ -- чортъ знаетъ, что такое -- смѣются! Ужъ мнѣ эта седьмая классъ! вотъ она гдѣ у меня сидитъ!
Цыбульскій помолчалъ.
-- Однако, какъ я разбитъ! Кто сегодня дежурный? продолжалъ онъ прежнимъ разслабленнымъ голосомъ.
-- Криницынъ, отвѣчали ему.
-- Криницынъ, отчего въ классѣ нѣтъ... какъ это... какъ это... ну, какъ же это, право?.. бѣлое такое, маркое?
-- Мѣлъ?
-- Да, да, мѣлъ.
-- Мѣлъ у доски.
-- Хорошо. Ну, а желтое... пористое?
-- Губка?
-- Пускай -- губка.
-- Тоже у доски.
-- Тоже у доски. Ну, хорошо, хорошо. Садитесь на мѣсто. Пишите, господа; мы начнемъ повторять ариѳметику. Я буду вамъ диктовать, но только тихимъ, тихимъ голосомъ. Готово? Кстати, у кого вы проходили ариѳметику?
-- У Андреевскаго.
-- Это еще что за птица! не изъ сморгонской ли медвѣжьей академіи! Вопросъ еще, кандидатъ ли онъ! Воображаю, чему онъ васъ училъ! Да знаете ли вы таблицу умноженія! Пишите.
Онъ началъ диктовать. Захаровъ, не дослышавъ, перебилъ его на полусловѣ, прося повторить. Цыбульскій взбѣленился.
-- Чортъ возьми, сто разъ приказывалъ я вамъ не перебивать меня глупыми вопросами! Я вамъ не нянька, слышите -- не нянька! Теперь у меня все перемѣшалось въ головѣ, все какъ есть. Я не могу больше диктовать -- кончено! Захаровъ, пожалуйте къ доскѣ. Что на сегодня задано?
-- О непрерывныхъ дробяхъ.
-- Начинайте, я слушаю.
-- Непрерывными дробями называются такія дроби...
Захаровъ бойко застучалъ мѣломъ.
-- Прелестно, прелестно! восхищался Цибульскій, растрепывая себѣ бороду; пять съ крестомъ. А? что вы сказали? Ерунда, чушь -- больше четырехъ не поставлю. Фу-ти, глупость какая! берегитесь, тройку влѣплю! Впрочемъ, не отчаивайтесь -- у меня легко поправиться. Нѣтъ, вы несете убійственную дичь!-- двойка. Присядьте -- единица.
Вдругъ, Цыбульскій взвизгнулъ, точно ошпаренный.
-- О! о! о!.. о, я несчастный! о, я жалкій человѣкъ!
-- Что съ вами, Алексѣй Прокофьичъ? полюбопытствовали ученики.
-- Нѣтъ, вы скажите, есть ли что на свѣтѣ гнуснѣе учительства! Живешь по звонку, какъ какой-нибудь школьникъ. Вдохновеніе осѣнитъ, писать захочется до зарѣзу, рука, какъ въ чесоткѣ, зазудитъ, а ты торчи здѣсь, въ этой дырѣ и сгорай на медленномъ огнѣ! Надъ вдохновеніемъ я не властенъ; ему не накажешь часомъ позже слетѣть -- теперь, молъ, занятъ. Перекипитъ оно, и ты съ нимъ перекипишь до полнаго изнеможенія... не жизнь, а каторта! Но къ чему я мечу бисеръ: вы все равно меня не поймете! Э, нѣтъ, погодите, одинъ изъ васъ способенъ меня понять. Пусть встанетъ тотъ, кто способенъ меня понять.
Никто изъ гимназистовъ не отозвался.
-- Павловъ, встаньте; теперь садитесь. Вы, Павловъ, меня понимаете. У васъ стишокъ недуренъ.
-- Я, Алексѣй Прокофьичъ, не пишу стиховъ, обидѣлся Павловъ.
-- Полно, меня не обморочите. Положимъ, вы меня мономаномъ обозвали, но не думайте, что я на васъ сержусь -- нисколько. Всѣ математики на чемъ-нибудь да помѣшаны: это наша общая участь. Одинъ мой товарищъ, кандидатъ, помѣшался на томъ, что двумя пальцами свернетъ въ кольцо стальной стержень. И представьте, по цѣлымъ днямъ онъ крутилъ шарики изъ хлѣбнаго мякиша, чтобъ развить мышцы.
-- Я васъ не называлъ мономаномъ.
-- А "Цирцея"?
-- "Цирцею" не я сочинилъ.
-- А впрочемъ, какой я мономанъ! Вотъ вамъ ужо пропишутъ, погодите.
-- Да право же, Алексѣй Прокофьичъ, никакой "Цирцеи" я не сочинялъ.
-- Тамъ разберутъ! Знаете ли, что, Павловъ; приходите ко мнѣ сегодня вечеркомъ; я вамъ прочту свою послѣднюю вещицу. Мнѣ желательно слышать ваше, именно ваше, мнѣніе: у васъ поэтическая жилка есть, серьезно.
Павловъ усмѣхнулся. Цыбульскій изъ подлобья взглянулъ на него.
-- Или нѣтъ, не приходите, не надо. Чего, добраго, присвоите себѣ мою вещь; съ васъ всего станется. Слышите, меня по вечерамъ дома не бываетъ; я хожу пить чай къ Криницинымъ. Правда, Криницынъ?
-- Правда, Алексѣй Прокофьичъ.
-- У нихъ большой самоваръ; я люблю пить чай изъ большого самовара.
Въ классѣ межъ тѣмъ кипѣла работа. Ученики готовились къ ближайшему уроку, перекидываясь время отъ времени черезъ скамейки тетрадками и книжками. Цыбульскій не возбранялъ ученикамъ въ его часы заниматься посторонними предметами. Онъ сползъ съ каѳедры, подошелъ къ Золотникову, взялъ лежавшую передъ нимъ книгу -- "Сборникъ статей для перевода съ русскаго на латинскій", вернулся на свое мѣсто и погрузился въ чтеніе. Классическія статейки, видимо, забавляли его. Перелистывая "Сборникъ", онъ ухмылялся; и совершенно не замѣчалъ яростныхъ жестовъ Золотникова, оторваннаго отъ спѣшной работы.
Прошло десять минутъ. Въ дверномъ окошечкѣ вырисовался профиль Степана Аверкьича. Гимназисты сообразили, что сейчасъ нагрянетъ директоръ. Всѣ неотносящіяся къ уроку книги мгновенно полетѣли въ ящики. Цыбульскій, захлопнувъ "Сборникъ", лѣниво промолвилъ:
-- Ступайте вы, Криницынъ, къ доскѣ.
Когда въ распахнувшихся дверяхъ показались Иванъ Францовичъ и Выходцевъ, въ классѣ все было очень чинно. Криницынъ уже успѣлъ испачкать руки мѣломъ и, молча, стукалъ имъ по доскѣ. Ученики встали. Войдя въ классъ и окинувъ комнату всюду забирающимся взглядомъ, директоръ, какъ ужаленный, попятился назадъ къ дверямъ; и Выходцевъ попятился за нимъ.
Тогда случившійся по близости Болтогаевъ отважно ринулся въ классъ и притворилъ форточку.
-- Васистдасъ закрытъ, Иванъ Францовичъ, почти по-нѣмецки доложилъ онъ.
Слегка пожуривъ Цибульскаго за небрежность,
Иванъ Францовичъ -- человѣкъ, не столько зябкій, сколько причудливый и притомъ возводящій свои причуды въ законъ -- сказалъ:
-- Господа, слушайте. Вчера на засѣданіи педагогическаго совѣта было заявлено, что Захаровъ позволилъ себѣ свистать у Ѳедора Ѳедорыча на урокѣ. Педагогическій совѣтъ опредѣлилъ: за столь дерзостный поступокъ выдерживать Захарова въ теченіе мѣсяца по воскресеньямъ въ карцерѣ отъ 10-ти до 2-хъ часовъ дня.
-- Я, Иванъ Францовичъ, пять лѣтъ въ астраханской гимназіи пробылъ, вздумалъ оправдываться Захаровъ; тамъ всѣ знали, что у меня зубъ со свистомъ; и съ меня за это не взыскивали.
Директоръ брезгливо перекосилъ ротъ и уставился глазами и пальцемъ въ пространство, какъ бы зрѣя въ немъ далекую Астрахань.
-- Право, Иванъ Францовичъ, я нечаянно свиснулъ, настаивалъ Захаровъ; у меня верхняго рѣзца не хватаетъ.
-- По мнѣ выньте себѣ всѣ зубы -- только чтобъ не свистать.
Иванъ Францовичъ осклабился, одобряя собственную остроту.
-- Не лучше ли вставить новый? пристойно вмѣшался Выходцевъ.
-- Или новый вставьте -- мнѣ все равно... Продолжаю: на совѣтѣ было доложено, что ученики Павловъ и Браунъ подговаривали ученика второго класса Петра Болтогаева... Эээ, чернильное пятно на полу! Кто постарался? молодцы! И какое странное пятно: этакъ на аршинъ слишкомъ отъ скамьи Золотникова!..
-- Но пятно отъ меня по правую руку, а я -- лѣвша! возразилъ Золотниковъ.
Иванъ Францовичъ выворотилъ нижнюю губу, приставилъ къ ней палецъ и задумался.
-- Хорошо, рѣшилъ директоръ; виновникъ не разоблаченъ -- примиримся съ этимъ; но пускай за него по круговой порукѣ отвѣчаетъ весь классъ. Оштрафуйте, Петръ Дмитричъ, седьмой классъ за пятно... пятно... средней или большой величины, Петръ Дмитричъ?
-- Скорѣе, средней...
-- За пятно средней величины оштрафуйте выпускныхъ рублемъ. Теперь я приступлю къ самому главному, зачѣмъ собственно сюда и явился. Степанъ Аверкьичъ получилъ вчера по городской почтѣ стихотвореніе, подъ заглавіемъ "Цирцея". Я убѣжденъ, что произведеніе это сочинено и послано г. Болтогаеву кѣмъ-либо изъ учениковъ гимназіи. Пусть тотъ, кто знаетъ, чьихъ это рукъ дѣло, назоветъ автора; или пусть авторъ самъ признается, пока его не изобличили.
Иванъ Францовичъ выжидательно замолкъ. Ученики тоже молчали.
-- Я жду, господа. Кто написалъ или кто распространилъ "Цирцею"? Признавайтесь. Не для мебели вы тутъ сидите! Пускай скамейки пустыя стоятъ, а я раскассирую классъ! Patet via!.. Говорите же; я жду.
-- Да мы не знаемъ, раздалось среди гимназистовъ.
-- Колпаки! не знаютъ! Обида нанесена ихъ наставникамъ, а они не знаютъ!
-- По моему мнѣнію, Иванъ Францовичъ, выставился Золотниковъ, "Цирцею" не гимназистъ писалъ, а такъ, кто-нибудь съ воли.
-- Что такое? Петръ Дмитричъ, слышите, что говоритъ Золотниковъ? Онъ говоритъ, что "Цирцею" сочинилъ кто-то съ воли.
-- Не думаю; но если Золотниковъ знаетъ лучше меня, тогда конечно... возразилъ Петръ Дмитричъ, вздѣвъ на короткое время личину оскорбленнаго достоинства.