Арсеньев Александр Васильевич
Сысоев найденыш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СЫСОЕВЪ НАЙДЕНЫШЪ.

Посвящаю Павлѣ Богданову.

I.

   День клонился къ вечеру. На западѣ лежали огненно-красныя полосы заката, и на фонѣ зари ярко вырѣзывались щетинистыя вершины недальняго лѣса. Сквозь густую сѣть почернѣвшихъ вѣтвей и стволовъ сада при усадьбѣ госпожи Паниной тоже былъ видѣнъ багровый фонъ вечерней зари, отсвѣтъ которой падалъ на сѣрыя деревянныя стѣны большаго барскаго дома и, какъ бенгальскимъ огнемъ, освѣщалъ и заколоченныя окна съ бѣлыми косяками, и широкій, почти во весь фасадъ, балконъ съ фигурными бѣлыми столбами и двумя ступенями въ садъ. Всѣ двери тоже были заколочены досками на-крестъ, а кругомъ лежалъ глубокій, ослѣпительно бѣлый снѣгъ, на которомъ играло розовое отраженіе вечерней зари. Воздухъ оглашался громкимъ карканьемъ воронъ, кружившихся съ необычной быстротой надъ садомъ и лѣсомъ -- знакъ, что онѣ скоро усядутся на вѣтви спать. На зарѣ ярко вырѣзывались черными пятнами множество вороньихъ гнѣздъ, облѣпившихъ вѣтви лѣса. Вокругъ усадьбы лежали обширныя поля, покрытыя глубокимъ снѣгомъ; вдали чернѣли избы деревни, и дорога темной змѣйкой вилась къ этой деревнѣ, проходя мимо усадьбы, рядомъ съ высокимъ частоколомъ и пропадая въ лѣсу.
   Надъ деревней изъ нѣкоторыхъ трубъ показывались струйки дыма, и рѣзко разносился въ тихомъ морозномъ воздухѣ скрипъ колодцевъ -- журавлей, это крестьяне начали готовить себѣ ужинъ. Съ востока уже надвигалась темная, свинцовая туча. Усадьба госпожи Паниной была огорожена высокимъ частоколомъ съ нѣсколькими воротами, теперь накрѣпко запертыми, кромѣ однихъ, у которыхъ помѣщалась маленькая, въ одно окно избушка Сысоя; рядомъ съ избушкой виднѣлась собачья конура.
   Въ описываемое время на дворѣ усадьбы было тихо, не видѣлось ни одного человѣка. Изъ-за угла скотнаго двора выбѣжала большая, черная, лохматая собака и стала прилежно обнюхивать снѣгъ, бросаясь туда и сюда. По временамъ она поднимала морду, нюхала воздухъ, и затѣмъ снова начинала искать чьихъ-то слѣдовъ на снѣгу... Вдругъ она залаяла какъ то странно, съ завываньемъ, и опять бросилась что-то отыскивать.
   На ея лай отворилась маленькая дверь сторожки, и клубъ пара вырвался оттуда, а изъ-за пара показалась колоссальная фигура сторожа Сысоя. Это былъ высокій, плечистый старикъ съ нависшими на глаза бровями, черными, густыми волосами и такою же бородой, покрывавшей чуть не все лицо; только курносый носъ, да бѣлки глазъ выдѣлялись изъ этой массы курчавыхъ волосъ. Овчинная шапка, надвинутая на глаза, широкій тулупъ и огромныя валенки составляли костюмъ Сысоя; одной рукой онъ опирался на большую дубину. Непривѣтлива была фигура Сысоя; встрѣча съ нимъ въ лѣсу могла-бы испугать даже и неробкаго человѣка.
   Сысой обладалъ огромной силой, и это знали далеко кругомъ, а потому ни одному недоброму человѣку и въ умъ не приходило навѣдаться въ усадьбу, охраняемую Сысоемъ съ его лохматой собакой.
   -- Что за притча? проворчалъ Сысой, прикладывая руку къ глазамъ и вглядываясь по направленію необычнаго лая,-- али что почуяла?..
   -- Полкашка, Полкашка! вскрикнулъ наконецъ Сысой и пошелъ къ собакѣ...-- Такъ и есть!-- чуетъ кого-то! рѣшилъ сторожъ, увидя, что Полкашка усердно обнюхиваетъ снѣгъ и бросается въ разныя стороны.
   "Ужь не воръ-ли?" мелькнуло въ головѣ Сысоя, и онъ крѣпче сжалъ въ рукѣ увѣсистую дубину, и самъ тоже сталъ разсматривать снѣгъ.
   -- Вона, вона! вишь-ты -- хожено тутъ!.. робенокъ! разсуждалъ самъ съ собой Сысой, замѣтивъ на снѣгу слѣды дѣтскихъ ногъ, перепутанные и шедшіе по разнымъ направленіямъ.
   -- Кому тутъ ходить!.. вишь ты по цѣлинѣ какъ видно!.. небольшой робенокъ-то!.. Полкашка, ату, шарь, шарь!
   А Полкашка уже нашелъ кого-то и съ громкимъ, сердитымъ лаемъ бросался на стѣну скотнаго двора, заглядывая въ слуховое окно, къ которому была приставлена лѣстница.
   Сысой подошелъ, оглядѣлся. Слѣды дѣтскихъ ногъ кончались именно въ этомъ мѣстѣ; со ступеней лѣстницы былъ сбитъ снѣгъ: по всему видно, что кто-то поднимался по ней до слуховаго окна.
   -- Тамъ сидитъ... сообразилъ Сысой, и вставъ противъ окна, крикнулъ:
   -- Эй, кто тамъ?.. выходи!..
   Въ отвѣтъ на окрикъ ни звука, ни шороха; только Полкашка бѣшено лаялъ и прыгалъ вверхъ.
   Удивленный Сысой сталъ влѣзать по лѣстницѣ, бросивъ дубину на снѣгъ, и заглянулъ въ окно. Кромѣ вороховъ прошлогодней соломы, ничего не было видно въ этомъ пространствѣ между крышей и потолкомъ скотнаго двора, куда вело большое полукруглое окно безъ рамы.
   -- Надо-быть, спрятался кто, подумалъ Сысой,-- больно ужь Полкашка лаетъ... Пойду пошарю.
   Сысой влѣзъ въ окно и сталъ переворачивать снопы соломы и заглядывать во всѣ углы. Долго онъ не находилъ никого и началъ было уже сомнѣваться въ дѣйствительности своихъ опасеній и въ чутьѣ Полкашки.
   -- Ошибся старый песъ... Одначе кто же ходилъ-то?.. пошарить развѣ еще...
   Онъ перекинулъ еще нѣсколько сноповъ изъ одного угла въ другой, и увидалъ въ темнотѣ что-то похожее на свернувшагося ребенка. Сысой дотронулся до него рукой и убѣдился, что это въ самомъ дѣлѣ ребенокъ.
   Онъ отвернулъ лохмотья, покрывавшія тѣло, и разглядѣлъ ребенка, скорчившагося въ три погибели и дрожавшаго отъ холода.
   -- Господи, твоя воля! прошепталъ Сысой, и потрясъ мальчика. Вставай!.. эй! чего тутъ улегся!.. откуда ты?..
   Ребенокъ слабо пошевелился, еле открылъ глаза и снова ихъ закрылъ; зубы у него стучали...
   -- Эка притча, эка притча! бормоталъ Сысой, не зная, что дѣлать со страннымъ гостемъ,-- обличье-то какое! ровно какъ изъ цыганъ, черный весь... И какъ онъ сюда забрался?.. Пристылъ совсѣмъ, еще немножко -- замерзъ-бы, сердечный... надоть подобрать.
   Сысой обхватилъ полузамерзшаго ребенка, какъ куклу вытащивъ его изъ подъ соломы, и понесъ внизъ. Полкашка яростно лаялъ и кидался на ребенка, но Сысой оттолкнулъ его ногой и строго прикрикнулъ: собака отбѣжала, продолжая рычать...
   Въ избушкѣ Сысоя было уже совсѣмъ темно, когда онъ внесъ туда свою находку и положилъ на соломенную постель, устроенную вдоль одной изъ стѣнъ и занимавшую вмѣстѣ съ печкой почти всю избушку.
   -- Совсѣмъ смерзъ, раздумывалъ Сысой, глядя на ребенка, дрожавшаго въ лихорадкѣ, -- ишь руки-то побѣлѣли.
   Сысой потрогалъ руки и задумался: "Что дѣлать съ нимъ?.. Помретъ такъ-то!.. вѣдь съѣстъ лихоманка его," и Сысой началъ распутывать тряпки, обвертывавшія ноги мальчика -- онѣ тоже были отморожены, побѣлѣли и окрѣпли. Сысой вспомнилъ, что онъ не разъ избавлялъ свои руки отъ замороженья, оттирая ихъ снѣгомъ, пока не станутъ горѣть и покраснѣютъ.-- "Авось поможетъ!" подумалъ сторожъ и пошелъ за снѣгомъ, которымъ сталъ усердно оттирать руки и ноги найденыша.
   Съ часъ теръ Сысой своими огромными руками маленькое тѣльце, и наконецъ вызвалъ въ немъ теплоту. Кожа разгорѣлась и покраснѣла, а цыганенокъ застоналъ и открылъ свои черные помутнѣвшіе глаза.
   Сысой накрылъ его своимъ армякомъ и вышелъ, чтобы запереться кругомъ и лечь спать. Полкашка, все время ворчавшій и лаявшій за дверью, съ радостнымъ визгомъ встрѣтилъ Сысоя на дворѣ.
   -- Цыцъ, Полкашка! чего разорался!.. Ты у меня не трожь мальчонку! уговаривалъ Сысой собаку.-- Знать, и впрямь Богъ наслалъ его на меня, размышлялъ Сысой,-- кабы не старый песъ -- мнѣ-бы и не вдогадъ; а онъ счуялъ... Молодецъ Полкашка! ласково трепалъ Сысой усыпанную инеемъ лохматую шерсть собаки. А Полкашка махалъ хвостомъ и прыгалъ, радуюсь ласкѣ Сысоя.
   Когда потухла въ избушкѣ лучина, и Сысой улегся на полу, разостлавъ свой широкій тулупъ,-- постель онъ оставилъ въ распоряженіи мальчика -- разныя мысли о происшедшемъ стали приходить ему въ голову. Въ первыя минуты Сысой былъ занятъ единственною мыслью о томъ, какъ-бы привести мальчика къ жизни, и не думая ни о чемъ другомъ, весь отдался этому дѣлу. Здравый смыслъ и опытность помогли ему возбудитъ угасавшую жизнь въ ребенкѣ; теперь Сысой началъ обдумывать, что ему дальше дѣлать съ цыганенкомъ, такъ нежданно нарушившимъ его одиночество на усадьбѣ. И откуда онъ могъ взяться?
   Не пришелъ-ли онъ воровать, да отъ мороза, при худой одежонкѣ, пристылъ, или просто отсталъ отъ табора и заблудился?...
   Послѣдняя мысль казалась Сысою самой вѣроятной, и онъ рѣшилъ сходить завтра въ деревню и поразспросить мужиковъ, не видалъ-ли кто цыганъ, или не посовѣтуетъ-ли,-- куда дѣть найденыша.
   Сысой повернулся и поглядѣлъ по направленію къ мальчику. Въ окна смотрѣла темная зимняя ночь; было тихо, слышалось только частое, прерывистое дыханіе ребенка, да вдали чуть слышно побрехивали деревенскія собаки, и бдительный Полкашка время отъ времени оглашалъ пустынную усадьбу лаемъ, перекликаясь съ собратьями. Сысой перекрестился, и скоро храпъ его загудѣлъ въ ма ленькой, жаркой избушкѣ... На другой день, рано утромъ, Сысой уже шагалъ съ Полкашкой по дорогѣ въ деревню. Надъ деревней опять вились дымки изо-всѣхъ трубъ, и опять скрипѣли колодцы:-- трудовой день крестьянина начинался.
   Сысой вошелъ въ избу десятскаго и, остановясь у порога, широко закрестился на образа. Вся семья десятскаго сидѣла за столомъ.
   -- Хлѣбъ да соль! привѣтствовалъ Сысой.
   -- Хлѣба кушать! отвѣтилъ десятскій на привѣтствіе,-- здорово, Сысой! Зачѣмъ пожаловалъ?
   Сысой усѣлся на лавку и разсказалъ о находкѣ.
   -- Не слыхалъ-ли, Степанъ, чего о цыганахъ? заключилъ Сысой разсказъ,-- можетъ, гдѣ по близости... откуда же взяться мальчонку?..
   -- Н-нѣтъ, что-то не слыхать... О за прошломъ лѣтѣ стояли таборомъ, только съ тѣхъ поръ не видать ихъ было. Какъ снялись, такъ и пропали, надо быть, далеко уѣхали... Коли-бы близко -- слышно-бы про нихъ было.
   -- Тятя! вонъ Сидорка Кузьминъ сказывалъ ребятамъ, будто они видѣли цыганъ въ Заряновѣ, отозвался сынишка десятскаго.
   -- Ну, Сидорка, поди, и выдумаетъ.
   -- Нѣтъ правда,-- байтъ: много, много телѣгъ ѣхало, и сами цыгане, что волки, всѣ въ шкуры завернуты, черные, пречерные! увѣрялъ сынишка, бѣлокурый бойкій мальчикъ, Елеся.
   -- Что-жъ! замѣтилъ Сысой, можетъ, и не вретъ малецъ... Пойду поспрошаю Кузьму... Больно недужится мальчонку-то: ночью этта лихоманка била, бредилъ все, а ино и плакалъ.
   -- Ишь ты, сердечный! сожалительно качала головой жена десятскаго, подперши щеку ладонью,-- чувствуетъ, что къ чужимъ людямъ попалъ... Ты, Сысоюшко, сходилъ-бы къ Панкратьевнѣ -- она попользуетъ мальчонкуто, старуха знающая...
   -- Вѣстимо, не оставлю такъ, коли на меня набѣжалъ, говорилъ Сысой, прощаясь съ семьей десятскаго,
   Изъ разспросовъ Кузьмы и Сидорки оказалось, что они дѣйствительно видѣли обозъ цыганъ, проѣзжавшій по полямъ, когда они были вчера въ Заряновѣ у кума, но куда поѣхали цыгане, сказать не могли. Такъ и не находилось никого, къ кому-бы можно было отправить цыганенка. Совѣтовали Сысою объявить становому, но старикъ и руками замахалъ.
   -- Нѣтъ ужь, Богъ съ нимъ!... мальченка моего хлѣба не съѣстъ, пущай у меня остается, коли Богъ послалъ... Не брошу...
   

II.

   Сысой даже будто обрадовался тому, что у его неожиданнаго питомца не находится никого, кто бы могъ взять его къ себѣ. У грубаго и даже страшнаго на видъ Сысоя билось доброе сердце, искавшее существа, на которое можно было бы обратить всю силу своей любви и привязанности.
   Въ ранней молодости Сысой овдовѣлъ, недолго поживъ съ женой, и съ тѣхъ поръ жилъ бездѣтнымъ вдовцомъ, сначала работая по наймамъ, а потомъ и совсѣмъ пристроившись въ усадьбѣ Михаила Петровича Рындина, отца нынѣшней владѣлицы, Елены Михайловны Паниной, овдовѣвшей пять лѣтъ назадъ до описываемаго времени.
   Уже двадцатый годъ живетъ Сысой сторожемъ на усадьбѣ и большую часть года остается совершенно одинъ, вдали отъ человѣческаго жилья. Только лѣтомъ, когда господа, живущіе въ Петербургѣ, пріѣзжали въ усадьбу, житье Сысоя оживлялось; но когда господа уѣзжали, усадьба снова какъ бы погружалась въ сонъ. Единственнымъ существомъ, раздѣлявшимъ его одиночество, былъ Полкашка, тоже уже старый песъ, вырощенный сторожемъ; еще матка Полкашки поселилась на усадьбѣ вмѣстѣ съ Сысоемъ. Понятно, что между сторожемъ и собакой существовала самая сильная привязанность; Сысой привыкъ къ собакѣ, какъ къ другу, и разговаривалъ съ ней, словно съ человѣкомъ.
   Крестьяне считали Сысоя дикаремъ и нелюдимомъ и рѣдко посѣщали его, потому что онъ былъ неразговорчивъ и строгъ къ исполненію своихъ обязанностей. Сысой точно также, развѣ только въ необходимыхъ, рѣдкихъ случаяхъ появлялся въ деревнѣ, сопровождаемый Полкашкой, грозой всѣхъ деревенскихъ собакъ.
   Неожиданное появленіе цыганенка въ сторожкѣ возбудило въ Сысоѣ какія-то ему самому неизвѣстныя чувства,-- онъ и не зналъ, что дѣлать съ найденышемъ, и жалко было отпускать его.
   Къ расхворавшемуся мальчику каждый день ходила вдова, Панкратьевна, пользовавшаяся въ деревнѣ славой лѣкарки. Травки и настоечки Панкратьевны, вмѣстѣ съ неусыпными заботами Сысоя, сдѣлали то, что цыганенокъ началъ быстро поправляться. Сысой ухаживалъ за цыганенкомъ какъ могъ, и ребенокъ, сначала дикій и недовѣрчивый, сталъ помаленьку привыкать къ своему угрюмому покровителю.
   Объяснялись они все больше знаками; впрочемъ, цыганенокъ зналъ пять-шесть словъ русскихъ и научился произносить имя Сысоя, а сторожъ назвалъ его почему-то "Гришкой", да такъ за нимъ и укрѣпилось это имя, къ которому цыганенокъ привыкъ и самъ. Сысой уже пересталъ разыскивать родителей цыганенка, только попросилъ старосту написать барынѣ въ Петербургъ о случившемся и спросить ея позволенія оставить цыганенка на усадьбѣ, если не будутъ найдены его родители.
   Отвѣтъ барыни очень утѣшилъ Сысоя: она писала, чтобы Сысой оставилъ найденыша у себя и заботился о немъ, а старостѣ велѣла отпустить деревенскаго сукна и холста на платье и бѣлье цыганенку.
   Съ тѣхъ поръ цыганенокъ навсегда поселился у Сысоя, если только не появятся какъ-нибудь цыгане, которымъ мальчикъ принадлежитъ: -- "ну, тогда дѣлать нечего -- надо будетъ отдать; силой не удержишь", думалъ Сысой.
   Вѣрный другъ Сысоя, Полкашка, очень долго не могъ помириться съ новымъ жильцомъ въ избушкѣ, которую считалъ нераздѣльною собственностью своею и сысоевою. Полкашка въ ней родился, выросъ и состарѣлся, и никто не становился между нимъ и Сысоемъ; вѣрный песъ ни съ кѣмъ не дѣлилъ любви и привязанности своего воспитателя и друга,-- а теперь вдругъ приходится отходить на второй планъ, ради какого-то пришлеца. Собака сначала не могла равнодушно видѣть цыганенка, чтобы не заворчать самымъ свирѣпымъ образомъ, и только толчки и окрики Сысоя заставляли Полкашку поджимать хвостъ и убираться въ свою конуру. Этихъ толчковъ Полкашкѣ стало доставаться таки довольно, чего прежде никогда не бывало. Но мало-по-малу и Полкашка сталъ мириться съ своимъ положеніемъ; видъ цыганенка уже не пробуждалъ въ немъ злобы.
   Цыганенокъ почти совсѣмъ выздоровѣлъ, только на ногахъ остались слѣды отмороженія. Одѣтый въ сѣрый деревенскій кафтанъ и лапти съ толстою подверткою, Гришка выходилъ сидѣть на лавочку, грѣться на зимнемъ солнышкѣ, и если въ это время оказывались по близости деревенскіе ребятишки, то они обвѣшивали, словно воробьи, заборъ усадьбы, чтобы разсмотрѣть "Сысоева найденыша". Почти мѣдный цвѣтъ лица и густые, черные, курчавые волосы, шапкой выбивавшіеся изъ подъ картузика, вызывали удивленіе ребятишекъ, а нелюдимость цыганенка давала поводъ къ всевозможнымъ выдумкамъ и дѣтскимъ фантазіямъ.
   Почасту цыганенокъ служилъ предметомъ разговоровъ между ребятишками но цѣлымъ долгимъ зимнимъ вечерамъ. Деревенскія дѣвушки, собравшись въ какую-нибудь избу "на бесѣду", прядутъ въ перегонку, да распѣваютъ пѣсни, а ребятишки заберутся на теплыя палати или печку и шушукаются о томъ, что теперь дѣлается на одинокой усадьбѣ у троихъ черныхъ и лохматыхъ затворниковъ...
   А лохматые затворники зажили наконецъ очень дружно; Гришка помогалъ Сысою, ѣздилъ съ нимъ въ лѣсъ за дровами, обходилъ усадьбу и оказался очень смышленымъ и изобрѣтательнымъ мальчикомъ. Силенъ онъ былъ не по лѣтамъ.
   -- Изъ тебя будетъ прокъ, говаривалъ ему Сысой, любуясь его работой, только вотъ ты у меня что-то больно худѣешь,-- аль по роднымъ скучаешь?.. Брось ты ихъ -- у насъ лучше: человѣкомъ сдѣлаю...
   Цыганенокъ улыбался, оскаливалъ бѣлые зубы и издавалъ какіе-то звуки, о значеніи которыхъ Сысой только догадывался, а понять хорошенько не могъ.
   -- Ахъ ты нѣмтырь! заключалъ Сысой, вотъ ужо пріѣдутъ господа, будетъ полюднѣе -- такъ и говорить научишься.
   Сильно озабочивало стараго сторожа то, что его пріемышъ дѣйствительно очень худѣлъ и почасту впадалъ въ тоску. Иногда по цѣлымъ днямъ сидѣлъ цыганенокъ нахмурившись, и вдругъ на глазахъ его навертывались слезы. Сысой старался развлечь его, заговаривалъ съ нимъ, приносилъ моченой брусники или чего другаго, но это помогало немного, хотя видимо и трогало цыганенка: большіе, черные глаза его благодарно глядѣли на старика, а Сысой запускалъ свою огромную лапу въ густыя кудри цыганенка и ласково трепалъ ихъ.
   Причину этого горя цыганенка Сысой приписывалъ единственно тоскѣ по роднымъ, и старался, какъ только могъ, скрасить его житье на усадьбѣ. Но къ этой тоскѣ присоединялось еще и другое: пасмурные зимніе дни, житье въ душной каморочкъ и бездѣйствіе убивали этого сына природы, выросшаго на открытомъ воздухѣ, среди шума и движенія кочующаго съ мѣста на мѣсто табора...
   

III.

   Зима въ Петербургѣ уже близилась къ концу. Въ широкія окна залы квартиры Елены Михайловны Паниной стало чаще и дольше свѣтить солнце, что несказанно радовало маленькаго Сашу, сына Елены Михайловны. Ему уже надоѣло жить въ четырехъ стѣнахъ, рѣдко выходить на прогулку, да и то закутаннымъ и въ сопровожденіи гувернантки. Саша чаще сталъ вспоминать о деревенскомъ просторѣ и лѣтнемъ теплѣ и зелени.
   Теперь же ко всему этому прибавилось еще и желаніе поскорѣй увидать необыкновеннаго жильца на усадьбѣ -- цыганенка, котораго, какъ онъ уже узналъ отъ мамы, нашелъ Сысой.
   Саша былъ хорошенькій бѣлокурый мальчикъ, очень умный и любознательный. Ему было семь лѣтъ, и онъ уже недурно читалъ и писалъ; въ его дѣтской комнатѣ была полочка, полная хорошихъ книжекъ съ картинками и въ золотыхъ переплетахъ.
   Всѣ эти книжки были уже прочитаны Сашей, и въ его маленькой головкѣ набралось много всякихъ свѣдѣній и разныхъ исторій, которыя онъ часто разсказывалъ другимъ дѣтямъ, такъ какъ у него была прекрасная память. Цыганенокъ, попавшій на усадьбу, возбудилъ въ умѣ Саши много новыхъ вопросовъ, съ которыми онъ то и дѣло обращался то къ мамѣ, то къ гувернанткѣ. Наконецъ мама купила ему книжку, гдѣ говорилось о разныхъ народахъ, населяющихъ русскую землю, и между прочимъ о цыганахъ.
   Объ нихъ онъ читалъ съ особеннымъ вниманіемъ, желая хотя заочно познакомиться съ своимъ будущемъ товарищемъ лѣтнихъ игръ.
   Въ книжкѣ было много картинокъ, и Саша на одной изъ нихъ нашелъ цыганенка, маленькаго, лохматаго и совсѣмъ голаго.
   Это очень удивляло Сашу, и ему все казалось, что и ихъ цыганенокъ не захочетъ ничего надѣвать на себя.
   -- Какой онъ страшный! думалось Сашѣ, глядя на картинку...
   -- А имъ должно быть весело переѣзжать съ мѣста на мѣсто со своими шатрами; только они, вѣрно, очень бѣдные... И Саша припоминалъ стихи изъ хрестоматіи:
   
   "Цыгане шумною толпой
   По Бессарабіи кочуютъ;
   Они сегодня надъ рѣкой
   Въ шатрахъ изодранныхъ ночуютъ..."
   
   Вотъ и на картинкѣ нарисовано, что все у нихъ въ лохмотьяхъ -- и одежда и шатры...
   Въ каждомъ письмѣ въ деревню Саша просилъ маму справляться о цыганенкѣ, и къ великой своей радости узнавалъ, что цыганенокъ "живъ и здоровъ", и кланяется своему "молодому барину" -- это уже староста прибавлялъ отъ себя. Однажды Саша послалъ въ деревню цыганенку даже нѣсколько игрушекъ и получилъ благодарность, хитро сочиненную старостой отъ имени цыганенка. и Саша очень былъ доволенъ, что его игрушки понравились.
   На самомъ же дѣлѣ цыганенокъ, когда ему передалъ староста посылку маленькаго барина, только взглянулъ на игрушки, даже не взялъ ихъ въ руки, и тотчасъ же забылъ о нихъ, да никогда и не вспоминалъ болѣе.
   До игрушекъ ли ему было, когда благодатная весна наступала, прогоняя холодъ, растопляя снѣга и ломая ледъ на небольшой рѣкѣ Медвѣдицѣ. Природа оживала и мало-по-малу принаряжалась, а вмѣстѣ съ нею оживалъ и цыганенокъ: становился веселѣе, здоровѣе и чаще пропадалъ изъ сысоевой каморки, убѣгая въ лѣсъ.
   Сысоя это безконечно радовало: онъ даже самъ сталъ какъ-то бодрѣе; ктому же съ наступленіемъ весны и дѣла на усадьбѣ прибавилось. На ней сталъ чаще появляться народъ; вокругъ нея на поляхъ пошла работа: -- глубоко вспахивалась оттаявшая земля для посѣва; озимые хлѣба уже показались изъ земли и покрыли блѣдно-зеленымъ бархатомъ черныя нивки.
   Усадьба начала приготовляться къ пріѣзду господъ; барскій домъ растворилъ свои заколоченныя двери и окна; заблестѣли на солнцѣ стекла; освѣтились пустынныя комнаты дома; расчищали садъ, и наконецъ Сысой получилъ увѣдомленіе, что недѣли черезъ четыре прибудетъ и барыня со своимъ семействомъ. Дня за три до назначеннаго пріѣзда господъ, въ барскихъ покояхъ появилось множество деревенскихъ бабъ съ мочалками и ведрами для мытья половъ и оконъ и окончательной отдѣлки хоромъ.
   Всѣ эти сердобольныя женщины при видѣ цыганенка ахали и охали съ соболѣзнованіемъ о несчастномъ "сиротинкѣ", потерявшемъ батьку и матку, но цыганенокъ, мало что понимая изъ ихъ разговоровъ, не обращалъ на нихъ ровно никакого вниманія и всячески избѣгалъ, когда его хотѣли погладить по головѣ.
   -- У-у, дикарь! замѣчали однѣ.
   -- Не привыкъ еще, сердечный, объясняли эту дикость другія.
   -- Знамо такъ! всю-то зимушку ровно пустынники какіе жили съ Сысоемъ, почитай, ни души не видѣли! прибавляли третьи.
   А цыганенокъ убѣгалъ, не слушая ихъ, и ко всему съ любопытствомъ приглядывался. Его удивляло и занимало такое движеніе и дѣятельность на усадьбѣ, вдругъ возникшія послѣ долгаго безлюдья и тишины.
   Но каково же было удивленіе и даже испугъ цыганенка, когда онъ въ одно утро увидѣлъ какъ во дворъ усадьбы въѣхали одна за другою нѣсколько повозокъ въ сопровожденіи старосты.
   -- Господа пріѣхали!.. Барыня пріѣхала! кричали ребятишки, оравою вбѣгая на дворъ.
   Изъ повозокъ стали вылѣзать все незнакомые цыганенку люди, въ какихъ-то особенныхъ, никогда невиданныхъ имъ, барскихъ платьяхъ. Сысой поспѣшно натянулъ новый армякъ и тоже пошелъ здороваться съ барыней, а цыганенокъ со страху убѣжалъ въ сторожку и забился въ темный уголъ, въ край окошечка наблюдая за происходящимъ на дворѣ. Полкашка тоже вертѣлся около пріѣхавшихъ, лаялъ, визжалъ и прыгалъ, широко размахивая хвостомъ.
   -- А гдѣ-же, Сысой, твой цыганенокъ?... Покажи мнѣ цыганенка! зазвенѣлъ топкій дѣтскій голосокъ,-- это Саша уже спѣшилъ освѣдомиться, еще не вылѣзши изъ повозки и пристально разглядывая толпу ребятишекъ, думая увидѣть между ними и цыганенка.
   -- Гришку-то? переспросилъ Сысой, -- а кто его знаетъ -- должно, убѣжалъ куда со страху -- вѣдь онъ у меня дикой!
   -- А ты найди его, Сысой! я его видѣть хочу, играть съ нимъ буду, продолжалъ Саша.
   -- Ахъ, какой ты, Саша, нетерпѣливый! замѣтила ему мать. Еще не вошелъ и въ комнату, а ужъ ему показывай всѣхъ... Еще наиграешься съ нимъ, все лѣто вмѣстѣ будете!
   Саша какъ будто и успокоился, ушелъ въ комнаты, переодѣлся и сѣлъ за столъ пить чай, но все время поглядывалъ въ окна, думая увидѣть въ нихъ цыганенка.
   -- Мама, отчего онъ не идетъ сюда, цыганенокъ-то?... Развѣ онъ не знаетъ, что мы пріѣхали?...
   -- Успокойся, Саша, говорятъ тебѣ -- увидишь его!.. Напейся чаю, а тамъ и пойдешь смотрѣть его.
   Едва чай былъ выпитъ, Саша уже порывался бѣжать на дворъ, какъ вдругъ наткнулся на Сысоя, который шелъ въ комнаты, ведя за руку упирающагося цыганенка, наряженнаго во все новое.
   -- Это-то и есть твои цыганенокъ, Сысой? спросилъ Саша и жадно впился глазами въ дикаря.
   -- Онъ, онъ самый и есть! отвѣтилъ Сысой.-- Да иди-же, не бойся, чего ты, Гришуха?... Это барченокъ, уговаривалъ сторожъ мальчика.
   Въ комнатахъ ихъ встрѣтила неистовымъ лаемъ маленькая собачка Бижутка, привезенная изъ города, и бросилась подъ ноги цыганенку, такъ что тотъ прижался къ Сысою; но ее отогнали, и она, забившись подъ стулья, все время ворчала и скалила зубы на странныхъ гостей.
   -- Вотъ, матушка-барыня, найденышекъ-отъ нашъ, говорилъ Сысой, кланяясь Еленѣ Михайловнѣ.
   -- Скинь шапку-то, глупый, обратился онъ къ цыганенку, да кланяйся барынѣ въ ножки.
   Но дикарь смотрѣлъ испуганно вокругъ и все чему-то улыбался, стиснувъ обѣими руками шапченку, а кланяться и не думалъ.
   -- Не надо, не надо кланяться, зачѣмъ это! заговорила Елена Михайловна.-- Какой славный мальчикъ! обратилась она къ цыганенку и протянула было руку, чтобы погладить его по лохматымъ, чернымъ волосамъ, но онъ тряхнулъ головой, уклоняясь отъ ласки.
   -- Дикой онъ у меня, матушка-барыня! началъ, извиняясь за него, Сысой,-- народу еще не видалъ, ну да и глупъ еще.
   -- Ничего, ничего, успокоивала барыня, привыкнетъ... Вотъ съ Сашей играть будетъ... Вѣдь ты будешь съ нимъ играть? спросила Елена Михайловна цыганенка и указала на Сашу, который стоялъ за мамой и широко раскрытыми глазами глядѣлъ на дикаря.
   -- Саша, поздоровайся-же съ Гришей, познакомься!..
   Саша подошелъ къ цыганенку.
   -- Здравствуй, Гриша, сказалъ онъ ему, протягивая руку,-- понравились тебѣ мои игрушки, которые я послалъ тебѣ зимою?
   -- Возьми ручку барина! наставлялъ Сысой Гришу, но цыганенокъ только широко улыбнулся, взглянувъ на Сысоя, причемъ бѣлки его глазъ ярко сверкнули на смугломъ лицѣ, и не отрывалъ рукъ отъ шапки, крѣпко притиснутой къ груди.
   Саша немного сконфузился и отнялъ руку.
   Стоя рядомъ съ цыганенкомъ, онъ казался такимъ маленькимъ, худенькимъ, слабенькимъ передъ мужественнымъ сыномъ степей.
   Цыганенокъ былъ только на годъ постарше Саши, но всякій заключилъ бы, что цыганенокъ по. крайней мѣрѣ годами пятью старше худенькаго, маленькаго барчука. Еще большую коренастость придавали цыганенку широкій, мѣшковатый деревенскій кафтанъ и невѣроятные сапоги, сшитые по медвѣжьему фасону самимъ Сысоемъ. Саша сразу понялъ, насколько выше его цыганенокъ по физической силѣ, и почувствовалъ къ нему нѣкоторое уваженіе.
   Елена Михайловна принесла цыганенку гостинцы; онъ сначала колебался было взять ихъ, но когда Сысой велѣлъ ему, то неловко подставилъ шапку и снова зажалъ ее, уже съ гостинцами.
   Наконецъ Сысой ушелъ изъ барскихъ покоевъ, уведя съ собой цыганенка, который неуклюже переставлялъ ноги въ непривычныхъ сапогахъ.
   Бижутка снова разразилась неистовымъ лаемъ вѣдогонку лохматымъ, неуклюжимъ друзьямъ, а на порогѣ встрѣтилъ ихъ радостнымъ прыганьемъ и визгомъ Полкашка, все время вертѣвшійся около дверей, но не смѣвшій войти въ комнаты.
   Такимъ образомъ кончился визитъ цыганенка къ господамъ.
   -- Экой ты у меня вахлакъ! укорялъ Сысой пріемыша, идя по двору, -- барыня тебя обула, одѣла, пріютила, а ты и въ ножки ей не поклонился! Но цыганенокъ, очень довольный тѣмъ, что вырвался изъ непривычной ему обстановки, только усмѣхался, и побѣжалъ въ сторожку снимать свои тяжелые сапожищи.
   -- Какой онъ, мама, смѣшной! говорилъ Саша по уходѣ цыганенка, а я думалъ, что онъ маленькій... Пожалуй, онъ не будетъ и играть со мной?... Онъ меня будто боится!
   -- Нѣтъ, не боится, а не привыкъ еще.
   Саша былъ немного разочарованъ, увидѣвъ, что цыганенокъ не обращаетъ на него ровно никакого вниманія, и надежда пріобрѣсти въ цыганенкѣ занимательнаго товарища лѣтнихъ игръ почти пропала,-- и Саша высказалъ это своей мамѣ.
   -- Ну что-же, Саша, мнѣ тутъ дѣлать? Я не могу его заставить играть съ тобой!... Видишь, какой онъ нелюдимъ, пусть обживется...
   

IV.

   Съ пріѣздомъ господъ жизнь на усадьбѣ пошла по-новому.
   Мертвая и пустая зимою, она вдругъ оживилась... Явился и новый народъ. Вмѣстѣ съ барынею изъ Петербурга пріѣхала гувернантка Саши, старая няня,-- она же и ключница,-- горничная и кухарка. Людскія наполнились скотницами, и уже съ восходомъ солнца начиналось движеніе...
   Садъ украсился пестрыми, душистыми цвѣтами, посаженными самой барыней, на окнахъ и балконѣ барскаго дома тоже появились цвѣты и рѣдкостныя растенія. Изъ растворенныхъ оконъ часто слышалась музыка и пѣніе.
   Цыганенокъ сначала чуждался и избѣгалъ всего этого, но мало-по-малу попривыкъ, сталъ бойчѣе. Успѣхи его въ языкѣ тоже подвинулись, и онъ объяснялся уже довольно хороню.
   Трое черныхъ и лохматыхъ друзей -- Сысой, цыганенокъ и Полкашка -- зажили какъ-то особнякомъ отъ всего этого шума и движенія, но ихъ всѣ любили и относились къ нимъ ласково, только Бижутка чувствовала какое-то непреодолимое отвращеніе и страхъ ко всѣмъ троимъ и всякій разъ, какъ только ихъ видѣла, разражалась отчаяннымъ лаемъ до хрипоты.
   На нее наши друзья не обращали однако никакого вниманія, а презрѣніе Полкашки доходило даже до того, что онъ дѣлалъ видъ, будто и не замѣчаетъ, когда злая собаченка слишкомъ задорно трепала его за лохматую шерсть. Развѣ ужь когда больно укуситъ его, такъ онъ только оскалитъ одинъ зубъ, и Бижутка со всѣхъ ногъ убѣгала, визжа со страха, въ комнаты.
   Съ Сашей цыганенокъ не игралъ, да и вообще, онъ вовсе не игралъ, какъ играютъ дѣти, а всѣ его занятія имѣли видъ дѣла.
   Цыганенокъ или стругалъ что нибудь, или дрова кололъ, или телѣжку съ хворостомъ возилъ. Въ саду у Саши была большая мельница издѣлія искуснаго цыганенка, бойко вертѣвшая крыльями даже при легкомъ вѣтеркѣ, а на туалетѣ Елены Михайловны стояли двѣ корзиночки, весьма затѣйливо сплетенныя цыганенкомъ изъ ивовыхъ прутьевъ.
   Въ жаркіе лѣтніе дни самымъ любимымъ удовольствіемъ цыганенка было сидѣть или лежать подъ телѣгой съ загнутыми назадъ оглоблями. Въ этомъ видѣ срисовалъ его пріѣхавшій къ Еленѣ Михайловнѣ въ гости художникъ, заинтересованный дикой красотой цыганскаго ребенка.
   Картинка вышла прехорошенькая, и Саша упросилъ художника срисовать ему съ этой картинки еще маленькую для своей дѣтской.
   Когда маленькая картинка была готова, Саша побѣжалъ показывать ее цыганенку, и тотъ долго смотрѣлъ на нее ничего не понимая, а потомъ засмѣялся, оскаливъ бѣлые зубы, и ткнулъ пальцемъ въ свое изображеніе, радостно произнося только одно слово:
   -- Гришка, Гришка!... это Гришка!...
   -- Какъ живой! отозвался и Сысой, когда ему была показана картинка, -- ишь ты какой лохмачъ! прибавилъ онъ, какъ будто въ первый разъ замѣтивъ это.
   Иногда Елена Михайловна съ Сашей и гувернанткой собирались въ ближайшій лѣсъ за грибами и брали съ собой цыганенка. Онъ шелъ очень охотно, забравъ съ собой большую корзинку, и всегда умѣлъ находить самыя грибныя мѣста, такъ что его корзина оказывалась наполненною самыми лучшими грибами, тогда какъ корзинки другихъ спутниковъ еле наложены были до половины.
   Въ одну изъ такихъ прогулокъ цыганенокъ что-то особенно пристально оглядывалъ вершины сосенъ и елей, и когда Саша спросилъ его: "что онъ тамъ высматриваетъ?" цыганенокъ отвѣтилъ:
   -- Бѣлка, бѣлка поймать!
   Вдругъ онъ поставилъ корзину на землю и, какъ кошка, началъ быстро карабкаться на высокую и развѣсистую сосну.
   Всѣ остановились въ изумленіи, а цыганенокъ, усѣвшись на одной изъ вѣтвей, началъ выпутывать изъ силка, который онъ только что наканунѣ поставилъ, бѣлку.
   Саша отъ радости запрыгалъ и захлопалъ въ ладоши, когда спустившійся на землю цыганенокъ показалъ ему роскошную съ пушистымъ хвостомъ бѣлку. Испуганные глазки ея бѣгали въ разныя стороны, и она скалила маленькіе, бѣленькіе зубки.
   Саша непремѣнно хотѣлъ взять ее на руки, но бѣлка пребольно укусила его, такъ что онъ выпустилъ ее, и только необычайная ловкость цыганенка, схватившаго бѣлку уже на стволѣ дерева, помѣшала ей снова убѣжать.
   Бѣлку отнесли домой и помѣстили въ большую клѣтку, оставшуюся отъ попугая, жившаго еще при дѣдушкѣ Саши.
   На другой день Гришка принесъ еще такую-же бѣлку, и обѣ жили у Саши все лѣто, а на зиму ихъ увезли, вмѣстѣ съ клѣткой въ Петербургъ.
   Кромѣ этихъ бѣлокъ Гришка наловилъ еще многое множество другихъ, и со всѣхъ ихъ Сысой снималъ шкурки, а Елена Михайловна отдала ихъ выдубить и обдѣлать на шубу Сашѣ.
   Особенно удивляло Сашу безстрашіе цыганенка, никогда не задумывавшагося даже темной ночью отправляться въ лѣсъ, когда его посылалъ туда Сысой за лыкомъ для лаптей, надраннымъ Сысоемъ и забытымъ, или. почему нибудь оставленнымъ тамъ.
   Но скоро цыганенокъ совсѣмъ почти пропалъ изъ. усадьбы, и Сашѣ рѣдко удавалось видѣть его.
   Сысой нашелъ цыганенку занятіе по душѣ, поручивъ, пасти овецъ.
   Рано утромъ угонялъ Гришка свое стадо, и трое друзей разлучались на цѣлый трудовой день, а вечеромъ снова сходились, утомленные и шли въ свою каморку, довольные тѣмъ, что снова находятся въ обществѣ другъ друга.
   Цыганенокъ былъ очень доволенъ своимъ новымъ занятіемъ, дававшимъ ему возможность цѣлый день бродить по лугамъ и перелѣскамъ со своимъ стадомъ. Онъ искусно смастерилъ себѣ разборный шалашикъ, и каждый разъ, при переходѣ на новое мѣсто, раскидывалъ его и покрывалъ сверху тонкими дощечками, а съ боковъ вѣтвями, чтобы не мочилъ дождь и не пекло солнце.
   Тамъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ цыганенокъ и ковырялъ лапти, или плелъ корзиночки, распѣвая свои дикія цыганскія пѣсни.
   Иногда родная пѣсня заставляла его живѣе вспомнить таборъ и потерю родителей и всѣхъ близкихъ. Хотя на усадьбѣ и хорошо съ нимъ обращались и любили его, но все-таки это были люди, ему чужіе и по племени, и по языку, и по образу жизни. Совсѣмъ привыкнуть ко всему этому цыганенокъ еще не успѣлъ; приливъ тоски по родномъ таборѣ прерывалъ пѣсню, и пѣвецъ падалъ ничкомъ на траву и горько, горько плакалъ, повѣряя природѣ, да ясному солнцу свою тоску. Но дѣтскія слезы не долги. Сами собой засыхали онѣ на его смугломъ лицѣ, когда онъ, развлеченный чѣмъ нибудь, снова обращалъ все свое вниманіе на ввѣренное ему стадо овецъ.
   Пастухомъ онъ былъ превосходнымъ: онъ водилъ свое стадо по самымъ лучшимъ луговинамъ. Ни одна овца у него не уходила слишкомъ далеко отъ стада и не терялась;-- онъ умѣлъ ихъ сзывать какимъ-то особеннымъ дикимъ крикомъ, и овцы замѣчательно слушались своего полудикаго пастуха, разговарившаго съ ними, какъ съ людьми, на какомъ-то странномъ, непонятномъ нарѣчіи.
   Лѣто было въ самомъ разгарѣ; наступилъ сѣнокосъ; деревня близь усадьбы почти совсѣмъ опустѣла -- въ ней оставались только старый да малый. Всѣ, кто только могъ какъ нибудь косить или держать грабли, ушли въ луга, гдѣ шелковистая трава длинными рядами ложилась подъ косы крестьянъ.
   Бабы и ребятишки-подростки граблями раскидывали эту траву но полю, и жаркое лѣтнее солнце быстро сушило ее.
   Каждый вечеръ съ полей тянулись крестьяне и крестьянки съ косами и граблями за плечами, оглашая окрестность пѣснями.
   Только на усадьбѣ и въ жизни нашихъ трехъ друзей ничего не измѣнилось; по-прежнему каждый вечеръ сходились они въ каморкѣ, а раннее утро снова разлучало ихъ на весь день.
   Однажды пришли въ усадьбу вѣсти, что верстъ за пятьдесятъ, въ другомъ уѣздѣ, появились волки, которые были не рѣдкость въ тѣхъ краяхъ, и появлялись каждое лѣто, пошаливая въ стадахъ телятъ и овецъ. На усадьбѣ не обратили на это почти никакого вниманія. Цыганенокъ по-прежнему гонялъ свое стадо на сочные луга, распѣвалъ пѣсни, плелъ лапти и корзинки.
   Такъ сидѣлъ онъ разъ въ жаркій день въ своемъ шалашикѣ и, поднявъ кверху голову, слѣдилъ за бѣлыми облаками, на чистомъ голубомъ небѣ. Вдругъ овцы его шарахнулись пугливо и, тревожно блея, собрались въ кучу. Цыганенокъ вскочилъ и побѣжалъ къ стаду, оглядываясь кругомъ. Сердце его упало, предчувствуя недоброе.
   Между мелкимъ кустарникомъ ближняго перелѣска пробирался сѣрый поджарый волкъ и горящими глазами оглядывалъ стадо, какъ-бы выбирая жертву. Цыганенокъ дико закричалъ, увидѣвъ волка, и внѣ себя отъ страха за цѣлость ввѣреннаго ему стада побѣжалъ прямо на страшнаго хищника.
   Но волкъ, вѣроятно, былъ очень голоденъ, а потому не обращая вниманія на крикъ пастуха, бросился въ стадо и схватилъ за горло барашка. Въ то-же время цыганенокъ навалился всѣмъ тѣломъ на волка и обѣими руками обхватилъ его шею, стараясь сдавить ее какъ можно крѣпче. Отчаяніе придало ему необычайную силу.

0x01 graphic

   Волкъ бросилъ свою жертву и обратился на цыганенка, желая и его закусить за горло, но лѣвая рука цыганенка попала волку въ пасть и отчаянный, непотерявшійся пастухъ началъ изо всей силы запихивать эту руку въ горло хищнику, тогда какъ другая крѣпко обнимала шею. Волкъ присѣлъ, потомъ сдѣлалъ прыжокъ, желая сбросить цыганенка, но онъ словно приросъ къ нему, и волкъ потащилъ его нѣсколько шаговъ на себѣ.
   Цыганенокъ дико кричалъ и звалъ на помощь, а волкъ мялъ руку, причинявшую ему удушье; но она была засунута слишкомъ далеко въ пасть, и волкъ не могъ сжать ее въ зубахъ очень крѣпко. Неизвѣстно, чѣмъ-бы кончилась эта борьба мальчика съ волкомъ, такъ какъ цыганенокъ началъ уже терять силы, а глаза волка налились кровью, и онъ захрипѣлъ, дѣлая отчаянныя усилія освободиться отъ объятій пастуха, но въ это время уже бѣжали къ цыганенку мужики, косившіе сѣно и услыхавшіе дикіе крики цыганенка.
   Они освободили совсѣмъ обезсилѣвшаго пастуха, а полузадохшагося волка добили косами.
   Закушенный волкомъ барашекъ лежалъ тутъ-же.
   Одинъ изъ мужиковъ понесъ домой цыганенка, потерявшаго чувства отъ чрезмѣрнаго испуга и напряженія силъ.
   На полдорогѣ мужика встрѣтилъ бѣжавшій въ страшномъ безпокойствѣ Сысой и почти выхватилъ цыганенка изъ рукъ, словно оспариваемое у него сокровище, и понесъ быстро домой; изъ глазъ его капали слезы. Сысой былъ извѣщенъ о несчастій прибѣжавшимъ на усадьбу деревенскимъ мальчикомъ и тотчасъ-же бросился къ своему любимцу Мысль, что можетъ быть его Гриша уже загрызенъ волкомъ до смерти, сжала его сердце невыразимой тоской и заставила Сысоя бѣжать, бѣжать до одышки, пока онъ не встрѣтилъ мужика съ безчувственнымъ цыганенкомъ.
   -- Живъ, живъ, касатикъ мой! бормоталъ Сысой, увѣрившись, что его дорогой найденышъ только обмеръ.
   На усадьбѣ этотъ случай произвелъ страшный переполохъ и огорчилъ добрую Елену Михайловну, а въ особенности Сашу.
   Когда притащили убитаго волка, и стали извѣстны подробности борьбы цыганенка съ волкомъ разсказанныя крестьянами, его безстрашіе и самоотверженіе,-- удивленію всей усадьбы не было конца, а Саша послѣ этого случая сталъ смотрѣть на цыганенка, какъ на какого-то сказочнаго богатыря
   Рука, когда ее осмотрѣли, оказалась только слегка искусанною, и Елена Михайловна сама дѣлала цыганенку перевязки.
   Съ нимъ сдѣлалась горячка, и Сысой, упросивши барыню, чтобы больнаго оставили у него въ сторожкѣ, снова началъ ухаживать за своимъ найденышемъ, во второй разъ отбивая его у смерти. И Елена Михайловна, и Саша ежедневно навѣщали цыганенка, находившагося первое время въ бреду.
   Ему все грезились волки, таборъ; иногда срывался онъ съ постели крича: "Волкъ, волкъ!.. лови, лови!..."
   Сысой его снова укладывалъ; за бредомъ слѣдовалъ тяжелый, глубокій сонъ.
   Вся усадьба горевала объ этомъ несчастьи, но никто не горевалъ такъ, какъ два друга цыганенка -- Сысой и Полкашка.
   Вѣрная собака подолгу просиживала у постели больнаго, не спуская съ него глазъ, и когда цыганенокъ просыпался, Полкашка ласково махалъ хвостомъ, взглядывалъ на него своими умными и добрыми глазами и лизалъ ему руки. Цыганенокъ трепалъ его лохматую шерсть и гладилъ ее, радуясь сочувствію безсловеснаго друга.
   Всеобщія попеченія и крѣпкая натура цыганенка снова подняли его на ноги, и онъ, похудѣвшій и блѣдный, сталъ уже выходить на дворъ посидѣть на лавочкѣ и подышать теплымъ лѣтнимъ воздухомъ.
   Августъ только что начинался со своими широкими багровыми вечерними зарями. Сысой испытывалъ великую радость, видя быстрое выздоровленіе найденыша, и любилъ его, кажется, еще больше, чѣмъ прежде, да и вся усадьба теперь принимала въ мальчикѣ участіе и ласкала его.
   А цыганенокъ сдѣлался послѣ болѣзни еще угрюмѣе и задумчивѣе; на его лицѣ уже рѣдко появлялась прежняя широкая, добродушная улыбка.
   Елена Михайловна высказывала желаніе посылать его зимой въ деревенскую школу, и Сысой уже заранѣе радовался за своего найденыша. Онъ чувствовалъ, что теперь уже ничто не разлучитъ его съ его любимцемъ, и уже не съ прежнею тоской ждалъ скучныхъ зимнихъ дней: съ нимъ оставался его "Гришка", его "лохмачъ", помощникъ и собесѣдникъ, котораго онъ полюбилъ горячею отеческой любовью.
   

V.

   Была середина августа; цыганенокъ сидѣлъ на лавочкѣ у сысоевой сторожки и любовался на зарю, полымемъ охватившую почти пол-неба. Сквозь просвѣты густой листвы лѣса золотыми точками проглядывало заходящее багровое солнце. Въ барскомъ домѣ было тихо, а на дворѣ пусто. Полкашка, по обыкновенію, дремалъ у ногъ цыганенка, который въ этотъ день былъ какъ-то особенно грустенъ и задумчивъ, и даже втихомолку плакалъ. Сысоя также не было на усадьбѣ -- ушелъ куда-то.
   Вдругъ Полкашка сорвался съ мѣста съ сердитымъ рычаньемъ и стрѣлой бросился за ворота. Не успѣлъ цыганенокъ встать съ мѣста, какъ уже за воротами усадьбы раздался лай и рычанье собачьей драки. Цыганенокъ кинулся туда, какъ будто кто его подтолкнулъ, и закричалъ на Полкашку.
   Но каково же было удивленіе Полкашки, когда цыганенокъ и прибѣжавшая большая рыжая собака бросились другъ къ другу, какъ старые знакомые. Цыганенокъ обнялъ собаку и сталъ цѣловать ея морду, рыдая и произнося слова ласки на цыганскомъ языкѣ. Рыжая собака, вырвавшись изъ объятій цыганенка, побѣжала въ сторону отъ усадьбы и остановилась, оборота морду къ мальчику и взглядомъ приглашая его слѣдовать за собою. Цыганенокъ нѣкоторое время колебался, смотрѣлъ на усадьбу, на Полкашку, и наконецъ, обливаясь слезами, побѣжалъ за собакой. Они узнали другъ друга;-- это была цыганская собака изъ того самаго табора, гдѣ находились родители цыганенка, и онъ побѣжалъ за нею, страстно желая снова увидѣть родной таборъ.
   Никогда еще онъ такъ не скучалъ по роднымъ, какъ послѣ болѣзни, и эта случайная встрѣча со своей собакой, дала ему мысль при помощи ея найти таборъ и родныхъ.
   Но и добрые люди на усадьбѣ, а въ особенности Сысой и Полкашка, тоже привлекали его, и цыганенокъ колебался; однако любовь къ родителямъ взяла таки верхъ надъ любовью къ его недавнимъ друзьямъ, и онъ въ страшной тревогѣ побѣжалъ за собакою, которая и повела его прямо въ таборъ, скрывавшійся гдѣ-то въ лѣсу на недолговременной стоянкѣ.
   Усадьба уже пропала изъ глазъ цыганенка, заслоненная лѣсомъ, какъ вдругъ цыганенку встрѣтился Сысой, возвращавшійся домой.
   -- Гриша, родной!.. куда ты? окликнулъ цыганенка. Сысой, и сердце его упало, какъ передъ бѣдой.
   Цыганенокъ вздрогнулъ при этомъ окликѣ и бросился къ Сысою, рыдая и указывая рукою куда-то вдаль.
   -- Туда, туда, произносилъ онъ сквозь слезы, къ мамкѣ... въ таборъ... собака наша пришелъ!.. я бѣгу!..
   -- Такъ неужто-же ты, Гриша, касатикъ мой, спокинешь меня, скорбно заговорилъ Сысой, и глаза его заморгали, а слезы такъ и полились изъ нихъ по старческимъ сморщеннымъ щекамъ, капая на лицо цыганенка.
   -- Неужто-же ты такъ совсѣмъ и уйдешь въ таборъ, родный ты мой!.. и не воротишься къ намъ?.. а?..
   -- Нѣтъ, я къ мамкѣ въ таборъ хочу!.. за собакой пойду... таборъ найду!..
   -- Гриша, Гриша! брось ты этотъ таборъ! У насъ лучше: человѣкомъ будешь! уговаривалъ Сысой цыганенка, обнимая и цѣлуя его въ голову.-- Полюбилъ-то я тебя какъ!.. словно сына роднаго!.. Неужто-же ты меня не любишь?.. И слезы новымъ потокомъ полились изъ глазъ Сысоя.
   -- Нѣтъ, я люблю тебя, Сысой.... и Полкашку люблю! отвѣчалъ цыганенокъ, и рѣшимость его бѣжать въ таборъ поколебалась. Слезы Сысоя пробудили въ немъ смутное сознаніе, что побѣгъ его принесетъ глубокое огорченіе старику.
   Гриша остановился въ нерѣшимости.
   Сысой воспользовался этой минутой замѣшательства и взявъ своего найденыша за руку снова принялся уговаривать его идти назадъ на усадьбу.
   -- Пойдемъ, пойдемъ, Гриша, назадъ!... Мы тебя выучимъ грамотѣ, человѣкомъ сдѣлаемъ!... А мамку разыщемъ завтра и приведемъ на усадьбу!...
   Мальчикъ послушно пошелъ за Сысоемъ назадъ, оглядываясь на рыжую собаку, которая слѣдовала нѣкоторое время за цыганенкомъ издали, но потомъ отстала и скрылась за деревьями.
   Сысой все время разговаривалъ съ цыганенкомъ, утѣшалъ и ласкалъ его, говорилъ, что зимой его будутъ учить грамотѣ, сошьютъ ему волчью шубу...
   Такъ дошли они до усадьбы и скрылись въ своей сторожкѣ.
   На исчезновеніе цыганенка на усадьбѣ никто не обратилъ вниманія, такъ какъ случалось часто, что онъ уходилъ въ лѣсъ и возвращался поздно.
   Съ радостнымъ сердцемъ, что удалось снова воротить убѣжавшаго-было пріемыша, легъ Сысой спать, когда все угомонилось на усадьбѣ, и огни погасли.
   Улегся и цыганенокъ. Но ему не спалось, хотя онъ и дѣлалъ видъ, что спитъ. Середи ночи, когда могучей храпъ Сысоя раздавался въ каморкѣ, цыганенокъ вышелъ на дворъ.
   Теплая августовская ночь окутывала землю; лѣсъ тихо шумѣлъ въ отдаленіи. Цыганенокъ взглянулъ на темную массу лѣса, и вдругъ ему страстно захотѣлось снова убѣжать въ таборъ, увидѣть родныхъ и единоплеменниковъ.
   -- Они здѣсь недалеко, думалось ему, таборъ опять здѣсь!... Завтра они, можетъ быть, уѣдутъ,-- и я никогда уже болѣе не увижу мамку...
   Полкашка. сидѣлъ около своей будки и ласково махалъ хвостомъ, глядя на мальчугана.
   -- Полкашка, прощай! припалъ къ нему цыганенокъ, и слезы закапали на лохматую морду собаки....
   Черезъ пять минутъ цыганенокъ уже скрылся въ лѣсу, пустившись бѣжать по той самой дорогѣ, по которой вела его рыжая собака...
   А Сысой спалъ и видѣлъ во снѣ своего милаго Гришу уже въ школѣ, выросшаго и вышедшаго въ люди. Сысой спалъ и не подозрѣвалъ того, что при пробужденіи своемъ онъ уже не найдетъ цыганенка, у котораго любовь къ табору пересилила любовь къ нему, старику, и усадьбѣ...
   Едва разсѣялся ночной туманъ, востокъ чуть-чуть засвѣтлѣлъ, какъ уже Сысой вышелъ изъ сторожки съ встревоженнымъ лицомъ. Онъ не нашелъ подлѣ себя цыганенка; его постель была пуста, а шапки и кафтана не было на гвоздѣ.
   -- Убѣжалъ въ таборъ! было первою мыслью Сысоя, и онъ съ слабой надеждой найти цыганенка на дворѣ вышелъ изъ каморки.
   Но на дворѣ не было Гриши; не было его и за дворомъ; не откликнулся онъ и въ лѣсу, когда Сысой могучимъ голосомъ аукалъ и звалъ его.
   Съ страшной тоской воротился старикъ домой и, войдя въ свою каморку, сѣлъ на кровать и горько-горько зарыдалъ, опустивъ голову на руки...
   -- Гришута! родимый! касатикъ! шепталъ онъ, рыдая.-- Такъ и бросилъ меня?... Господь тебя благослови!... Знать, матка-то съ батькой тебѣ дороже?... Вѣстимо -- дороже!.. А я, старый дуракъ, думалъ удержать тебя... Ну, будь же счастливъ, Архангелъ храни тебя!... Можетъ, и придешь еще!...
   Проснувшаяся усадьба съ грустью узнала о побѣгѣ цыганенка, и Елена Михайловна, видя тоску Сысоя, обѣщала похлопотать о томъ, чтобы отыскать таборъ, гдѣ находился цыганенокъ и постараться снова возвратить его на усадьбу, если онъ захочетъ.
   Сысой самъ пошелъ отыскивать таборъ и, проходивъ два дня, принесъ вѣсть, что таборъ цыганъ дѣйствительно проѣзжалъ за двѣ версты отъ усадьбы.
   Неизвѣстно, попалъ-ли цыганенокъ снова въ таборъ, но только съ тѣхъ поръ Гриша уже не возвращался на усадьбу, и Сысой потерялъ его навсегда.
   На Сашу это внезапное и неожиданное исчезновеніе цыганенка произвело сильное впечатлѣніе и показалось даже загадочнымъ. До самаго отъѣзда въ городъ на усадьбѣ все еще надѣялись, что цыганенокъ какъ нибудь да вернется; но онъ не возвращался... Полкашка долгое время скучалъ, искалъ, обнюхивалъ землю...

-----

   Усадьба снова опустѣла; наступила зима; одиночество Сысоя опять раздѣлялъ только Полкашка.
   Въ долгіе зимніе вечера сидитъ Сысой въ своей каморкѣ и часто любуется на подаренный ему Сашей портретъ цыганенка, сдѣланный лѣтомъ гостившимъ художникомъ, гдѣ мальчикъ изображенъ сидящимъ подъ телѣгой. Оставшаяся одежда цыганенка все виситъ еще на прежнихъ мѣстахъ, какъ будто ждетъ своего владѣльца, но онъ пропалъ безъ вѣсти...
   И часто плачетъ Сысой тихими старческими слезами объ утратѣ своего найденыша. Послѣ побѣга Гриши онъ постарѣлъ и осунулся. Гдѣ-то теперь его любимецъ?...

А. В. Арсеньевъ.

"Дѣтское Чтеніе", No 3, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru