Аросев Александр Яковлевич
Марсианин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказ вошел как XXIII глава в состав романа "Большие пожары" (авторы -- 25 писателей).

Александр Аросев.
Марсианин

   В этом году очень красный Марс. Багровый. Посмотрите, если не верите, сами в ясный день на небо -- увидите на западе кровяную ранку в небе. Она трепещет. То бледнеет, то опять делается удивительно красной. Уже несколько лет не был таким Марс. Видимо, будет война или революция.

* * *

   Марсианина я себе представляю так: он -- двуногий, двурукий, двуглазый. Глаза у него очень большие и цвета стали. Голова его тоже непомерно огромна и без волос, как полированный шар. Рост марсианина -- аршин с небольшим.
   Вы никогда не видали таких людей? Однако бывают, присмотритесь хорошенько к людям. К людям вообще стоит присмотреться. Дарвин дал понять нам, что человек -- это последняя (для нас по крайней мере) ступень развития животного. Будто бы миллионы лет прошло, как человек стал человеком. Будто бы толкала его к развитию борьба за существование. Может быть -- не спорим.
   Но есть еще люди, происхождение которых на земле иное. Например, об австралийцах существует предположение, что они свалились на землю вместе с Австралией, которая-де есть не что иное, как кусок, упавший на землю с другой планеты. От этого-то удара земля наша имеет некоторый неправильный наклон своей оси. Опять-таки не спорим -- все может быть.
   А если это может быть, то как знать, не попадали ли к нам, кроме Австралии, и другие куски вместе с живыми существами?
   Во всяком случае, когда среди людей встречается низенький человек, с чрезвычайно большими серо-стальными глазами и огромной абсолютно лысой головой -- надо с ним быть поосторожней и лучше не спрашивать его родословной. Такие люди всегда очень воинственные, и -- что замечательнее всего -- они совершенно лишены чувства страха. Это выглядит даже каким-то физическим недостатком. И как ни странно, таких людей не берет ни огонь, ни пули, ни какая тифозная или другая микроба. Люди эти всегда затрудняются определить свой возраст и имеют вид любого возраста. Умирают внезапно: от разрыва сердца.
   Перед японской войной Марс был такой же багровый, как сегодня.
   На севере Финляндии (тогда еще небезызвестный монарх Николай Романов именовался "Великим князем финляндским"), у города Торнео, поезд остановился как раз в такую ясную морозную ночь, когда красный Марс -- сердце солнечной системы -- бился в небе, как ранка от выстрела в грудь, застегнутую на все бриллиантовые пуговицы звезд.
   В поезде среди других был один низенький, большеголовый, большеглазый человек. Тут, в Торнео, была русско-шведская граница. Кондуктор отобрал билеты. Пассажиры вышли на перрон. Большеголовый имел в руках маленький чемоданчик. Руки его -- маленькие, не руки, а лапки, были красными от мороза, оттого что были без перчаток. От холода он сутулился, делался еще меньше, и мятая, весенняя шляпа в такой северный финский мороз придавала ему совсем жалкий вид. Но вид -- это одно, а глаза -- зеркало души -- другое: глаза его были бодры, прозрачны от вечного присутствия внимательного ума и немного покрасневшие около век из-за бессонных ночей.
   Большеголовый посмотрел на небо. Увидел далекий Марс. Дотронулся рукой до уха, не сломалось ли от мороза. И не знал, что ему делать. Собственно, он знал, что ему делать, только не знал, как это сделать.
   Ему надо было из российских пределов выбраться за границу. И надо это сделать быстро -- иначе пропала его большая голова вместе с глазами -- зеркалом души.
   Внутрь вокзала зайти -- значит показать свое лицо при полном свете вокзальным пограничным жандармам. Идти в город, но куда, к кому? Не опаснее ли это? Оставаться тут -- какой смысл? Да и потом -- морозище. Еще две, три минуты, и зубы начнут так барабанить, что их не остановить до утра, до солнца. Ноги закоченеют. Руки... Вообще -- север земного шара покажет свою жестокость.
   Большеголовый отвернулся от Марса и, сделав два шага, увидел трех или четырех финских возчиков, которые у длинных саней своих, немного похожих на наши русские розвальни, трудились с погрузкой чемоданов и корзин пассажиров, намеревающихся переехать границу.
   Вспомнил большеголовый, как бабушка его говорила ему, что он родился под счастливой звездой. Подошел он к возчику и спросил, куда те везут пассажиров. На плохом русском языке возчик объяснил, что пассажиров они везут в Швецию, за границу. Если он тоже хочет, то может, но нужно иметь заграничный паспорт, который требуется предъявлять при переезде через замерзшую реку Торнео.
   -- Это у меня есть, -- соврал возчику большеголовый: у него не было не только заграничного, но и вообще никакой паспорта.
   Сказав так, большеголовый шлепнулся в сани, густо устланные соломой.
   Погрузили в сани тюки, чемоданы и пассажиров, возчики закрыли багаж рогожей, а пассажиров медвежьими и собачьими шкурами. Потом промешкали еще с полчаса, пока не подъехали какие-то другие возчики -- уже только ломовые, исключительно для тяжелого груза. Составился довольно большой обоз. Возчики в длинных меховых шубах с болтающимися полами перебегали один к другому, махали кнутами на лошадей, дергали длинными вожжами, то сходились в группы, то расходились по одиночке, громко разговаривали и перекликались на каком-то холодном и тяжелом языке, будто глыбы льда ударялись о глыбы гранита. Так суровой ночью кортеж направлялся к шведской границе.
   В северной части неба, на горизонте, стала виднеться зеленоватая полоска. На нее обратили внимание немногие, едущие с обозом. Среди немногих был и большеголовый. Он заметил, что зеленоватая полоска стала светлеть и косматиться у своего верхнего контура. И вдруг из косматой полоски этой, как гигантский палец, поднялся светло-серый столб. Он доходил почти до середины неба. Рядом с ним, но значительно короче и толще его, зародился другой столб светло-зеленого цвета. Они приближались друг к другу с медленностью, едва заметной наблюдающему глазу. Но если отвернуться от световых столбов хоть на минуту и потом снова обратиться к ним, то видно будет, что они уже почти слились у основания, что первый столб стал меньше, зато ярче, зеленее, что и второй, короткий, тоже стал ярче, что и полоса-то вся стала как прозрачная, что в центре ее появился голубой свет, а по бокам -- золотисто-желтый. Самые бока этого света распространялись как косматые крылья куда шире, чем раньше.
   Светло-серый высокий столб вдруг как-то, едва уловимо вздрогнул и очутился на месте второго. А рядом со вторым внезапно, рукой выскочил из зеленовато-голубого сгустка света третий столб. В то же мгновение немного поодаль от этого светового явления, ближе к зениту, появились тонкие, как ниточки, бледные, как дождинки, неярко выделяющиеся на небе полоски разных размеров. Словно кто-то разлиновал черное, ночное небо мелком в косую полоску. Едва только успел наблюдатель остановить на этих полосках свой взор, как они исчезли и сейчас же появились в другой части неба. И исчезли и появились такие же в третьей части неба, и пошли, и пошли эти косые полоски нырять по небу.
   А центральное на горизонте, голубое в центре и желтоватое по бокам сгущение света продолжало царить на своем месте, и из его косматых вихрей исчезали, возникали и исчезали световые столбы, которые, как свет прожектора, поднимались к середине неба и, мигнув, падали. Столбов было много, и все они мигали и исчезали и снова нарождались каждый раз все в большем количестве. Их стало так много, что они уже явно походили на лучи какого-то огромного светила, и только некоторые из них выскакивали длинными световыми хвостами, словно кто-то протягивал то и дело длинные руки и искал чего-то в черноте небесной.
   Выскакивания рук и лучезарностей света размножились по небу и стали придавать своим желтоватым краям багровую окраску. Багровые полоски были самые игривые. Возникнув на краю, они вдруг исчезали и сейчас же появлялись ближе к световому ядру. А полосы на небе сделались яркими и разбились на группы. Вот одна группа полос, вот -- другая, вот -- третья, вот -- еще, вот -- еще. Звезд уже почти не видно. Марс отмигал своим красным глазом и спрятался где-то у горизонта.
   На небе вместо чистой, звездной тишины поднималась непонятная, непривычная человеческому глазу пляска световых столбов и полос, световые переливы от багряно-красного до лилово-голубого. Сбесилось небо; из черноты своей выдавливает этакий странный свет!
   Огромные серые глаза большеголового человека не отрывались от необыкновенного зрелища. Он даже не почувствовал удара в спину от остановки саней. И когда все пассажиры выгрузились и вошли в пограничную избушку, он воровато вместе с своим чемоданом забился как собачонка под солому.
   Его не заметили. Неизвестно, почему не заметили: или потому, что родился он под счастливой звездой, или потому, что даже возчики увлеклись созерцанием небесной световой вакханалии.
   К утру возчики взвалили опять багажи на сани и на немного изнывшее от холода тело большеголового и двинулись дальше. Теперь уже по шведской территории.
   Большеголовый только тут подумал:
   "Проехал или не проехал я границу?"
   Ответил на этот вопрос большой дом, к которому подъехали сани. Из дома вышли высокие бритые шведы. Они не интересовались паспортами. Их беспокоило, не везут ли пассажиры табак. Шведы вышли, чтоб осмотреть сани. Большеголовый вынырнул из-под соломы и раскрыл перед шведами свой чемоданчик. Там были часы, части часов, некоторый тонкий инструмент для починки деликатного механизма, считающего безвозвратно уходящие секунды человеческой жизни. Большеголовый отрекомендовался шведским властям бродячим часовщиком. Он-де имел намерение в Швеции ходить -- кочевать из деревни в деревню и чинить крестьянам чудесную машину времени. Шведы, впрочем, мало интересовались им и продолжали не торопясь, однако и не теряя минуты, осматривать багаж других пассажиров.
   Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича с белой каймой по углам, расплатился с извозчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, чего хочет странный пассажир и почему он вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату. Уверенно и тихо замкнулась дверь. Большеголовый остался наедине в мягком уюте настоящего заграничного отеля. Ощупал все стены: нет ли потайной двери. Прислушался. Все было так тихо, что казалось, -- время остановилось. Большеголовый отдернул штору у окна. Загородил руками свет, падающий на него сзади из комнаты. Прижался лбом к стеклу. Ночь светлая, как в белом саване мертвец, отходила, таяла, меркла, чтоб уступить место другому, золотому свету.
   Вдруг ему стало жалко этой ночи. Так, ни с того ни с сего. Этой ночью он еще был там, где над ним висела постоянная опасность. Казалось, что утро наступило лишь потому, что он переехал границу, а что там, откуда он выехал, все еще ночь. И по-прежнему многоглазое небо щурится на землю одноглазым Марсом.
   "Ночь, за что я люблю тебя?" -- спросил себя большеголовый.
   От вопроса, навернувшегося само собой, стало до боли жалко ночь, оставленную там. Как-то холодно показалось большеголовому в жарко натопленной комнате.
   Глаза свои серые он закрыл, чтобы обратить их внутрь себя, чтоб разобраться в нахлынувшем хаосе. От стальных его щупалец-глаз хаос закачался и отошел тихо в неизмеренные глубины необъятной человеческой души. И в то же время руки свои он осторожно просунул в задние потайные карманы. Из одного вынул револьвер, из другого тугую связку денег. И то и другое он быстро положил обратно и лег, не раздеваясь, спать. Маленький и острый, он совсем потонул на мягкой перине под шуршащими белыми простынями. Мысли его, прозрачные и неясные, как лучи северного сияния, заплясали, спутались и пропали тоже в каких-то мягких перинах неясных воспоминаний.
   Он спал долго.
   К полудню рассчитался за комнату и вышел искать попутчиков, чтоб добраться до места, где начинаются железные дороги. Только бы до железной дороги добраться!
   Конечно, можно было бы заказать специальных лошадей, но каких это денег будет стоить!!
   Походил по местечку взад-вперед несколько раз, изучил его закоулки, узнал цены на проезд до станции железной дороги и расстояние в километрах.
   Стемнело. Земля погрузилась во мрак.
   Во мрак погрузился и городок.
   В одном из окраинных его домов большеголовый увидал свет жестяной керосиновой лампы. Окна были не занавешены, и там -- ни единой души. Большеголовый постучал в окно. Постучал раз, другой. Никакого ответа. Всмотревшись в окно, большеголовый заметил, что из освещенной комнаты открыта дверь в какую-то внутреннюю комнату, где тоже свет, но более тусклый. Осмотрев дом снаружи, большеголовый не обнаружил в нем дверей, выходящих на улицу. Поэтому вошел в ворота, повернул направо и в темноте полунащупал, полурассмотрел дверь, обитую кошмой. Постучал. Удар кулаком по мягкой кошме давал задушенный, еле слышный звук. Однако дверь тотчас же отворилась, и большеголовый очутился в темной прихожей перед каким-то женским существом. Оно отступило перед ним, как бы предлагая войти. Он переступил порог и очутился в кухне, которая освещалась светом, падающим из комнаты налево. Большеголовый последовал за ней и увидел при тусклом свете керосиновой лампы двух евреев, одного старого, другого молодого, играющих в карты.
   На старом, для тепла, было накинуто пальто. С ними сидела и старая седая еврейка; у нее в руках тоже были карты. Прямо перед вошедшим стояла та, которая ему отперла. Это была очень молодая еврейка, красавица, с нежным, немного болезненным румянцем на щеках и с удивительно нежными вьющимися локонами. Большеголовому так и захотелось их потрепать, прильнуть к ним губами. Хотелось это не потому, что локоны были прекрасны, но потому, что в глазах девушки был испуг, и хотелось ее утешить, сказать что-нибудь хорошее, прогнать из ее глаз непонятный страх. Вправо от вошедшего была еще дверь в ту самую комнату, окна которой выходили на улицу.
   Не бросая из рук карт, молодой, но не по летам полный, неопрятный еврей спросил по-шведски, еле глядя на вошедшего:
   -- Вам что?
   -- Я не понимаю по-шведски, -- ответил большеголовый по-немецки.
   -- Говорите по-немецки, все равно, -- ответил на жаргоне еврей. -- Вы по какому делу здесь?
   -- Я -- часовщик, бедный бродячий часовщик. Хочу добраться до железнодорожной станции. Ищу попутчиков.
   -- Попутчиков? -- медленно спросил молодой еврей и сделал картами ход, как будто и не ждал ответа от вошедшего.
   Помолчали.
   -- Вы откуда? -- спросил опять молодой.
   -- Я немец. Был в северном городе Гаммерфесте и вот теперь спускаюсь на юг.
   -- И вы много заработали? -- скороговоркой спросил опять молодой и опять сделал ход.
   Большеголовый почувствовал запах пота от вопрошающего.
   -- Заработал так мало, что вот видите, не могу специальной лошаденки принанять.
   -- Вы немец? -- переспросил молодой.
   -- Да, да, да, я из Гамбурга.
   -- Улица? -- вмешался вдруг старик.
   Большеголовый запнулся.
   Неловко помолчали.
   У красавицы испуг расширил зрачки до того, что ее глаза -- и без того черные -- сделались блестящими, как каменный уголь из шахты.
   -- Мы едем завтра. Можете с нами, -- сказал молодой, чтобы выручить большеголового из неловкого молчания.
   -- Сколько возьмете? -- спросил большеголовый.
   -- Восемьдесят крон.
   -- А на русские деньги, если золотом, то дешевле, -- вставил старик. -- Вы ведь русский.
   -- Я -- немец, -- упорно твердил большеголовый.
   -- Пусть так, -- и улыбка, как бледный луч северного сияния, скользнула по лицу старика и потонула в его библейской бороде.
   -- А ночевать у вас можно? -- спросил большеголовый.
   -- Роне! -- крикнул, вставая, старик. -- Проведи квартиранта наверх.
   "Квартирант" не спал всю ночь. Он видел, как под утро старик еврей, кряхтя, пришел в ту же комнату и лег на полу у противоположной стены, не раздеваясь и не закрывшись ничем. И лежал он без движения, как мертвый.
   Утром, довольно поздно, старик встал, подошел к большеголовому, положил ему на грудь свою волосатую руку, спросил нежно, по-отечески:
   -- Вы, несомненно, русский. Вероятно, экспроприатор... Максималист или анархист, что ли, как у вас там. Голова у анархиста всегда способная. Карманы их от этого не скудные. Если ваша голова понимает меня, то не поскупится поделиться с нами счастием, а мы за то доставим вас быстро куда хотите. Так доставляли мы не раз многих других русских экспроприаторов. Не вы первый, не вы последний, -- все это старик говорил по-русски.
   Большие серые глаза, как два застывших озера, недвижно покоились внизу под библейской бородой старика, сухой и жесткой.
   -- Вы меня намерены убить и ограбить? -- заметил большеголовый.
   -- Нет. Мы не варвары. Мы любим брать не насильственно, а легко. Жизнь человека -- это чудо из чудес. Уничтожить ее нельзя. Я только предостерегаю вас, что если вы поедете без нас, то по дороге ваше чудо, ваша жизнь может кончиться. Если же вы отправитесь с нами, то подарите нам хоть двадцать пять процентов вашего счастья. Помогите бедному контрабандисту, и за это судьба поможет вам в Америке найти счастье.
   -- Почему вы знаете, что я еду в Америку?
   -- Потому что я очень стар. А височки ваши какие-то очень стремительные и жилки на них, как стрелки. Мне видно, что они показывают направление через океан.
   И это все, что говорил старик, была чистая правда. Большеголовый был подавлен ясновидением библейской бороды.
   Поэтому большеголовый сделал все так, как рекомендовал ему старик.
   Большеголовый уехал в Америку с паспортом на имя Казимира Струка, который продал ему старик контрабандист.

------------------------------------------------------------------------------

   Первая публикация: журнал "Огонёк", 1927, No 23.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru