Аристов Николай Яковлевич
Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Сочинение Н. Аристова. Варшава. 1871

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Московскія смуты въ правленіе царевны Софьи Алексѣевны. Сочиненіе Н. Аристова. Варшава. 1871.

   Вотъ книга, на которой можно отдохнуть, которую можно прочитать съ удовольствіемъ,-- можетъ подумать читатель, разсматривая ее, особенно если онъ будетъ знать, что она написана авторомъ на степень доктора русской исторіи, напечатана въ Варшавѣ, гдѣ авторъ состоитъ профессоромъ въ тамошнемъ университетѣ, и была защищаема въ Казани, гдѣ университетъ и призналъ за авторомъ тотъ титулъ, который онъ искалъ. Но читатель ошибется жестоко, какъ ошиблись мы, хотя и не жестоко. Дѣло въ томъ, что прежніе труды г. Аристова не давали намъ права ожидать отъ него чего-нибудь выдающагося, но и дурного отъ него мы не ожидали. Мы полагали, что авторъ никакой Америки открыть не можетъ, но можетъ написать, при нѣкоторомъ усердіи, порядочную книгу о такомъ, достаточно разработанномъ до него предметѣ, какъ "Московскія смуты въ правленіе царевны Софьи Алексѣевны". Къ сожалѣнію, мы ошиблись. Г. Аристовъ убѣдился почему-то, что онъ можетъ открыть Америку, если не въ первый разъ, то въ десятый. Разъ убѣдившись въ этомъ, онъ возвѣстилъ ученому міру, что, хотя Америка открыта, но безъ него дѣло это обойтись не можетъ, на томъ солидномъ основаніи: что онъ такъ желаетъ. Съ этою цѣлью онъ принимается "глубоко изучать" -- собственное его выраженіе -- правленіе царевны Софіи Алексѣевны и открываетъ то, что давно уже открыто и даже записано въ учебники, именно, что Софія Алексѣевна была женщина даровитая, кто характеръ ея въ нѣкоторыхъ прежнихъ изслѣдованіяхъ изображался слишкомъ въ черномъ свѣтѣ и что она не устояла въ борьбѣ съ братомъ и умерла въ монастырѣ. Г. Щебальскій посвятилъ этому цѣлое изслѣдованіе, г. Соловьевъ почти сошелся съ г. Щебальскимъ и даже покойный Устряловъ въ "Исторіи Петра Великаго" довольно близко къ истинѣ представилъ характеръ Софьи. Замѣтивъ, что онъ открылъ уже открытое, г. Аристовъ рѣшился идти дальше и написать панегирикъ Софьѣ. Извѣстно, что для панегириковъ никакихъ особенныхъ талантовъ не требуется и даже "глубокаго изученія" не нужно. Понявъ и это, г. Аристовъ начинаетъ отыскивать панегирики Софьѣ Алексѣевнѣ, чтобъ и на этомъ поприщѣ не особенно утруждать себя. Попадается ему въ одной журнальной статьѣ выписка изъ грамоты патріарха іерусалимскаго Досиѳея, въ которой онъ называетъ Софью "образцомъ добродѣтелей, отеческаго благородія пребываніемъ, царской державы строительницею, апостольской вѣры защитницею и поборницею". Нашъ историкъ замѣтилъ это въ нравоученіе читателямъ, вѣроятно полагая, что никому неизвѣстны отношенія восточныхъ патріарховъ къ русскимъ царямъ; затѣмъ встрѣтилъ онъ тамъ же выписку изъ грамоты патріарха цареградскаго Діонисія, который, описавъ разныя качества царевны, говоритъ: "мудростью ты предсѣдательствуешь и именемъ, и самымъ дѣломъ, какъ вторая Марѳа, а дѣвство сохраняешь, по примѣру пяти цѣломудренныхъ дѣвъ, съ ними же вгрядешь въ радость жениха". Замѣтивъ и это, хотя отъ патріарховъ ничего другого и ожидать было нельзя, нашъ историкъ съ паѳосомъ обличилъ патріарховъ, заплатившихъ Софьѣ, со всѣми другими, черною неблагодарностью". Во это казалось бы невѣроятнымъ въ серьезномъ историческомъ изслѣдованіи, еслибъ не было напечатано на 5-й и 6-й стран. комическаго "сочиненія" г. Аристова. Оно дѣйствительно исполнено комизма и можно предполагать, что казанскій университетъ посвятилъ г. Аристова въ доктора единственно за эту веселую струю, пролитую имъ по всему сочиненію. Помимо патріарховъ, онъ обращается съ своими поисками за панегирикомъ къ Медвѣдеву и находить тамъ именно то, что ему нужно, т.-е. панегирикъ полнѣйшій. Это такъ восхитило его, что онъ немедленно замѣтилъ въ запискахъ Медвѣдева "громадныя достоинства" и заговорилъ на радости совсѣмъ не по-русски: "Медвѣдевъ, какъ монахъ, не пускаетъ (упускаетъ?) изъ виду моральной стороны обстоятельствъ, хотя говоритъ о дѣлѣ вовсе не съ точки зрѣнія аскетической, но по взгляду дѣльнаго и гуманнаго человѣка (говоритъ по взгляду!...), для котораго всѣ люди равны и дорога одна правда". Отыскавъ Медвѣдева, онъ начинаетъ разыскивать у иностранцевъ, кто о Софьѣ хорошо говорилъ и кто худо. Корба онъ не одобряетъ за то, что онъ называлъ русскихъ "народомъ невѣжественнымъ", замѣчая, впрочемъ, что "самолюбивому иностранцу простительно было ошибаться... но совѣстно позднимъ русскимъ писателямъ, которые промахи Корба выдавали за несомнѣнные факты". Такіе воззванія у него, г. Аристова, встрѣчаются часто, какъ пріемъ исторической критики. Напр., говоря о программѣ для исторіи Петра, которую поручено было Екатериною I написать барону Шафирову, г. Аристовъ съ негодованіемъ восклицаетъ: "О народѣ, какъ создатѣль своей исторіи и силы, не было ни слова" (стр. 21). Въ самомъ дѣлѣ обидно, что Шафировъ не прочиталъ Бокля или, по крайней мѣрѣ историковъ, жившихъ въ концѣ XVIII и въ XIX вѣкѣ. Тогда, по всей вѣроятности, онъ составилъ бы другую программу. Но какъ ни милъ этотъ пріемъ восклицанія и негодованія, онъ долженъ уступить мѣсто другому пріему исторической критики. Этотъ пріемъ также изобрѣтенъ г. Аристовымъ и заключается въ фразѣ: "по всей вѣроятности". Если иностранецъ дурно отзывается о наружности Софьи или ея честолюбіи, г. Аристовъ замѣчаетъ: "по всей вѣроятности онъ не былъ въ Россіи, хотя и говоритъ, что былъ". Никакихъ доказательствъ въ пользу этого небытія не приводится, кромѣ неизбѣжныхъ ошибокъ, которыя есть у всѣхъ современниковъ, русскихъ и иностранныхъ. При этомъ г. Аристовъ особенно заботится о наружности Софьи, точно для исторіи это имѣетъ какую-нибудь важность. "Шлёзингъ и Невиль о наружности Софьи говорятъ, какъ о безобразной и уродливой, никогда не видавши ее (?); напротивъ капитанъ Перри и Страленбергъ, жившіе въ Россіи, отзываются о ней съ похвалой, какъ о красивой, умной и дѣльной женщинѣ", чтобъ понять всю наивность этихъ строкъ, всю ихъ дѣтскую хитрость, надо знать, что Шлёзингъ жилъ въ Москвѣ въ 1684-мъ году, а Невиль въ 1689-мъ году, т.-е. въ то время, # когда Софью они могли видѣть; между тѣмъ, какъ Перри и Страленбергъ, которыхъ онъ противопоставляетъ двумъ первымъ, будто бы небывавшимъ въ Россіи, дѣйствительно не могли видѣть. Софьи, хотя тоже жили въ Россіи: Перри пріѣхалъ въ Россію, когда Софья уже была заключена въ монастырь, а Страленбергь взятъ былъ, въ плѣнъ въ битвѣ подъ Полтавой въ 1709-мъ году, когда Софья уже умерла (1704 г.). Мы не обратили бы вниманія на эти строки, еслибъ они не характеризовали вообще историческихъ пріемовъ г. Аристова: онъ во всемъ своемъ сочиненіи такъ поступаетъ, съ удивительною наивностью скрывая факты, которыхъ опровергнуть не можетъ, но которые не подходятъ къ задачѣ панегирика, касаются ли они такого незначащаго предмета, какъ наружность Софьи, или самыхъ, важныхъ историческихъ обстоятельствъ. Въ такихъ пріемахъ вся оригинальность г. Аристова и даже ученость его, ибо только наивныя замѣчанія принадлежатъ ему, дѣльная же критика иностранныхъ и русскихъ писателей, современныхъ Петру и Софьѣ, всецѣло принадлежитъ Устрялову, котораго г. Аристовъ или списываетъ, или перефразируетъ, что Устряловъ сказалъ о Корбѣ, то сказалъ и г. Аристовъ, добавивъ только приведенное выше восклицаніе; что Устряловъ сказалъ о Перри, то сказалъ и г. Аристовъ. Перри уѣхалъ изъ Россіи, поссорившись съ Петромъ. Устряловъ заподозрѣваетъ, поэтому, его приговоръ о Петрѣ. Г. Аристовъ заподозрѣваетъ его въ тѣхъ же выраженіяхъ, но прибавляетъ: "гдѣ обстоятельства излагаются постороннія, тамъ онъ излагаетъ (что?) болѣе безпристрастно. Это можно сказать о правленіи Софіи". Но правленіе Софіи -- нисколько не постороннее обстоятельство Петру, и Перри могъ хвалить Софію, насчетъ Петра, какъ г. Аристовъ порицаетъ Петра, чтобъ тѣмъ возвысить Софію. Правда, Перри не платили исправно жалованья, но какую непріятность сдѣлалъ Петръ г. Аристову -- непонятно. Но вѣроятно какую-нибудь сдѣлалъ, иначе совсѣмъ непонятны тѣ булавочные уколы, которыми г. Аристовъ старается уколоть Петра, но уколоть какъ бы незамѣтно, какъ крѣпостная горничная свою барыню, какъ школьникъ, своего учителя. Повидимому, г. Аристову надлежало бы быть скромнымъ, ибо онъ даже писать по-русски не умѣетъ, не только мыслить, и соображать; но онъ, однако, щетинится, что выходитъ особенно смѣшно въ его курьезной книгѣ, гдѣ въ числѣ доказательствъ въ. пользу царевны Софіи приводится даже цѣлая страница стиховъ, съ примѣчаніемъ: "Стихотвор. гр. Ростопчиной. Москвит. 1843, V, No 9, стр. 13--14". Воображала ли гр. Ростопчина, что ея стихотвореніе, помѣщенное на стр. 13--14 "Москвит." 1843, V, No 9, будетъ, цитировано докторомъ русской исторіи въ числѣ историческихъ документовъ?... Конечно, не приходило, но г. Аристову приходятъ въ голову и не такія мысли. Посвятивъ 56 страницъ разбору записокъ и мнѣній историковъ о Петрѣ и Софіи, онъ приходитъ къ такому заключенію что "нельзя довѣрять прежнимъ многочисленнымъ и враждебнымъ царевнѣ сочиненіямъ и невозможно принимать на вѣру ни одного изъ ихъ показаній, если они не подтверждаются оффціальными документами, или самими (самыми?) подробностями тогдашнихъ событій. Напротивъ, пять-шесть дѣльныхъ записокъ, которыя разсказываютъ благопріятно о дѣяніяхъ правительства, заслуживаютъ похвалы и довѣрія". Послѣ множества курьезовъ, которые мы встрѣтили на 55 стр. на 56-й мы ожидали встрѣтить такой же, но, признаемся, никогда еще, у самаго посредственнаго компилятора, мы не встрѣчали ни такого количества ихъ, ни такого качества. Докторъ русской исторіи наивно объявляетъ, что благопріятнымъ извѣстіямъ можно вѣрить, а неблагопріятнымъ нельзя и что благопріятныя, кромѣ того, "заслуживаютъ похвалы", точно г. Аристовъ состоитъ начальникомъ писателей XVII в. и обязанъ дѣлать имъ отмѣтки. Это -- такой же точно пріемъ исторической критики, какъ и всѣ предыдущіе. Конечно былъ бы понятенъ подобный выводъ историка, еслибъ онъ доказалъ, что записки, говорящія объ извѣстномъ лицѣ благопріятно, заслуживаютъ большаго довѣрія, чѣмъ записки противоположныхъ воззрѣній, но г. Аристовъ и не думаетъ ничего доказывать: онъ просто признаетъ то, что ему нравится, за достовѣрное, а то, что не нравится за ложное. Медвѣдевъ для него верхъ совершенства, Матвѣевъ не заслуживаетъ никакого довѣрія. Устряловъ, сдѣлавъ характеристику обоимъ имъ, заключилъ ее такъ: "Оба сказанія, представляя событія съ разныхъ точекъ зрѣнія, много разнствуютъ въ подробностяхъ, и историку предстоитъ не малый трудъ угадать истину". Г. Аристовъ угадалъ ее безъ труда, признавъ одного и отвергнувъ другого. Мы часто упоминаемъ имя Устрялова и сопоставляемъ его съ г. Аристовымъ потому, что Устряловъ въ сравненіи съ г. Аристовымъ -- великій историкъ, какъ по таланту, такъ по языку, такъ и по логикѣ. Кромѣ того, это сопоставленіе необходимо потому, что г. Аристовъ говоритъ о тѣхъ же событіяхъ, что и Устряловъ въ своей "Исторіи Петра Великаго" и расходясь съ нимъ во взглядахъ на царевну Софію, копируетъ его во многомъ другомъ, въ особенности относительно мемуаровъ XVII--XVIII вѣка. Иногда онъ указываетъ этотъ источникъ, иногда нѣтъ, того не соображая, что "Исторія Петра Великаго" не библіографическая рѣдкость, а потому повѣрка у всѣхъ подъ руками. Переписывая Устрялова, онъ нерѣдко добавляетъ нѣчто свое, вѣроятно для приличія, а можетъ быть и ради либерализма; но это "нѣчто свое" обыкновенно столь же дальновидное, какъ приведенное имъ мѣсто о запискахъ Перри, или какъ слѣдующая фраза о сочиненіи Галеви: "Въ 1803 году составилъ сочиненіе о жизни Петра Великаго Галеви почти исключительно по иноземнымъ источникамъ.... хотя сочиненія его доселѣ уважаютъ въ Германіи люди, не понимающіе старинной жизни Россіи". Это перифразисъ Устрялова, но вмѣсто подчеркнутой нами наивной фразы у Устрялова стоитъ: "слабое (сочиненіе) для каждаго русскаго, сколько-нибудь знакомаго съ своими матеріалами". Иногда, онъ вставляетъ въ выписки изъ Устрялова якобы либеральныя, но, по нашему мнѣнію, совсѣмъ неприличныя, въ историческомъ сочиненіи, фразы, въ родѣ: "особеннымъ лакействомъ отличался дворянинъ П. Н. Крекшинъ",-- лакействомъ, само собою разумѣется, передъ Петромъ. Конечно, записки Крекшина плохи, но, во-первыхъ, г. Аристовъ не читалъ ихъ, такъ какъ напечатана только самая малая часть ихъ, а не всѣ, какъ утверждаетъ новѣйшій докторъ; во-вторыхъ, такая ненужная рѣзкость фразы доказываетъ только крайнюю бѣдность, мысли у произносящаго приговоръ. Сравните этотъ приговоръ надъ Крекшинымъ г. Аристова и слѣдующій приговоръ надъ тѣмъ же писателемъ Устрялова: "Невѣжество въ событіяхъ, вымыслы, встрѣчаются на каждой страницѣ: онъ слагалъ предсказанія, выдумывалъ, рѣчи, изобрѣталъ факты. Трудно вообразить, чтобы можно было такъ безсовѣстно обманывать современниковъ и потомство, какъ обманывалъ Крекшинъ... Все его сочиненіе есть не что иное, какъ цѣпь выдумокъ, перемѣшанныхъ съ немногими сказаніями историческими". Теперь скажите, кто же изъ нихъ двоихъ говоритъ, какъ серьезный историкъ и кто какъ раздраженный, недодумывающій человѣкъ?
   Но не только Устряловъ великій историкъ въ сравненіи съ г. Аристовымъ,-- г. Замысловскій, о которомъ говорили мы въ прошломъ мѣсяцѣ, передъ нимъ орелъ. Въ трудѣ г. Замысловскаго есть серьезная сторона, у г. Аристова ничего серьезнаго нѣтъ. Все его сочиненіе невообразимая путаница какихъ-то идей, на прокатъ занятыхъ то у славянофиловъ, то у г. Щебальскаго, то у г. Соловьева; путаница фактовъ, произвольно выбранныхъ у писателей, мемуары которыхъ не переварены имъ; путаница языка, который теменъ, какъ все остальное, какъ были темны сами "московскія смуты". Характера Софьи онъ ни мало не выяснилъ, а только запуталъ, но запуталъ, разумѣется, для самого себя только и для тѣхъ, которые пожелаютъ одолѣть его книгу. Съ одной стороны, Софья представляется ему идеаломъ всѣхъ совершенствъ, съ другой стороны онъ не можетъ отрицать ея участія въ смутахъ, въ переговорахъ со стрѣльцами, однимъ словомъвъ интригахъ, ибо, отвергнувъ интриги Софьи, придется причислить ее къ дюжиннымъ характерамъ: только интригами могла возвыситься, только съ помощью ихъ надѣялась она провозгласить себя самодержицею и затѣмъ закрѣпить свой тайный союзъ съ Голицынымъ открытымъ бракомъ. Но признать, что Софья интриговала, значитъ признать. то, что другіе историки, чтоже дѣлаетъ г. Аристовъ? Онъ говоритъ, что она "воспользовалась обстоятельствами", какъ будто это не все равно. Весь вопросъ въ манерѣ этого пользованія; мы знаемъ, что и во времена болѣе просвѣщенныя люди, добивающіеся власти, передъ средствами же останавливаются; въ XVII вѣкѣ тѣмъ менѣе можно требовать изысканности на этотъ счетъ. Но г. Аристову кажется иначе. Допустивъ, что Софья воспользовалась обстоятельствами, онъ, впрочемъ, допускаетъ и то, что обстоятельства воспользовались ею. "Во время волненій, говоритъ онъ, стрѣльцы познакомились съ энергіей, умными рѣчами и дѣльными распоряженіями царевны и желали, чтобы она была правительницей, а не Наталья Кириловна изъ ненавистной фамиліи Нарышкиныхъ. Софья не думала заранѣе обезпечить себя, хотя и могла, царскимъ вѣнцомъ; это для проницательной и умной женщины непростительно, если она такъ жадно добивается власти" (стр. 83). Наивность этого мѣста выше всякой похвалы, особенно хороша послѣдняя, подчеркнутая нами фраза, и хороша тѣмъ, что она обнаруживаетъ въ г. Аристовѣ благородныя чувства. По его мнѣнію, проницательной и умной женщинѣ "непростительно" добиваться жадно власти, а потому Софья ея и не добивалась жадно. Просто и умно. Пріемъ превосходный для адвокатовъ въ процессахъ затруднительныхъ: "умному и проницательному человѣку непростительно совершать преступленія, а потому онъ его не совершилъ". Но г. Аристовъ упустилъ изъ виду одно маленькое обстоятельство, явившись такимъ ловкимъ адвокатомъ Софьи: добиваются обыкновенно власти умные и проницательные люди, мужчины и женщины; неумные и не проницательные или совсѣмъ не добиваются, или добиваются такъ плохо, что на первыхъ же порахъ обнаруживаютъ всю свою несостоятельность и падаютъ. Г. Аристовъ приводитъ, на ряду съ стихотвореніемъ гр. Ростопчиной, въ защиту Софьи похвальный отзывъ о ней Екатерины II; но эта государыня видѣла въ Софьѣ свой прототипъ и ни мало не заботясь о тѣхъ средствахъ, "которыя она употребила для достиженія власти, потому что и сама на этотъ счетъ выказала полную неразборчивость, смотрѣла только на результаты. Историкъ же обязанъ выяснить все, и причины и слѣдствія, и подвести итоги. Если онъ выясняетъ все это такъ, какъ г. Аристовъ, то онъ ни мало не историкъ...
   По тѣмъ выпискамъ, которыя мы сдѣлали изъ сочиненія Г. Аристова, можно уже судить о его слогѣ. Извѣстно, что нѣкоторые молодые писатели не обращаютъ на этотъ предметъ вниманія, считая "его ниже своей задачи: для нихъ главное -- идея. Но такъ какъ идея становится тѣмъ яснѣе, чѣмъ лучше выражена, то слогъ все-таки необходимъ. И обыкновенно такъ бываетъ, что люди съ свѣтлыми идеями и выражаются ясно, почему и говорятъ: le style c'est l'homme. Такъ какъ у г. Аристова все крайне спутано и его идея вовсе не идея, а путаница, то, естественно, что и слогъ долженъ быть такой "же. Дѣйствительно, истина эта на немъ подтверждается весьма наглядно. Приведемъ два-три примѣра:
   "Враждебныя партіи ничего не обѣщали добраго, и вотъ стрѣльцы хотѣли уставить порядокъ въ государствѣ, и достигли его, хотя не щадили враговъ своихъ. Можетъ быть, начатки семибоярщины и бироновщины не могли возрасти и заглохли съ этимъ мятежемъ (?!)""Кромѣ общей морали, въ этихъ словахъ слышится умный совѣтъ, русскимъ царедворцамъ, дѣлать все по правдѣ и не подвергаться измѣненію колеса счастья".
   "Особенно ревностно цѣлую ночь они (стрѣльцы) искали доктора Данила Галена, родомъ еврея, который былъ лютеранской вѣры и перешелъ въ православную; онъ состоялъ медикомъ при царѣ Ѳеодорѣ и они думали, что лекарь отравилъ его". Кто кого отравилъ: Галень ли царя Ѳеодора или лекарь медика?
   Въ заключеніе нельзя не обратить вниманія на ту легкость, съ какою получаются у насъ ученые титулы. За сочиненіе, частью переписанное изъ Устрялова, частью представляющее вавилонское смѣшеніе языковъ, здравыхъ понятій съ совершеннымъ сумбуромъ, человѣкъ удостоивается званія доктора исторіи, чѣмъ руководился на этотъ, разъ казанскій университетъ-'-мы не знаемъ, быть можетъ товарищескимъ чувствомъ, быть можетъ тѣмъ соображеніемъ, что г. Аристовъ, профессорствуетъ не въ "заправскомъ", а въ варшавскомъ университетѣ. Во всякомъ случаѣ, не мѣшало бы быть строже, хотя бы въ томъ соображеніи, что вѣдь всѣ эти новые доктора впослѣдствіи сдѣлаются бременемъ для другихъ, болѣе достойныхъ силъ. Если же нельзя избѣжать, чтобы крайнія посредственности не получали высшихъ ученыхъ степеней, то нельзя ли, по крайней мѣрѣ, спеціализировать сіи послѣднія. Такъ, напр., г. Аристова облечь званіемъ не доктора исторіи, а званіемъ доктора царевны Софіи, другого -- докторомъ царя Ѳеодора, третьяго -- докторомъ финансовъ въ древней Руси, если онъ представитъ сочиненіе на степень доктора а финансахъ въ древней Руси...

"Вѣстникъ Европы", No 8, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru