Lib.ru/Классика: Аренский Павел Антонович. Путешествия Миклухо-Маклая

Аренский Павел Антонович
Путешествия Миклухо-Маклая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]

Оставить комментарий Аренский Павел Антонович (yes@lib.ru) Год: 1933 Обновлено: 18/08/2025. 399k. Статистика. Повесть: Проза, Биографическая проза, Этнография Сочинения Иллюстрации/приложения: 24 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:

П. А. Аренский
Путешествия

Первая глава

Годы учения и первые путешествия. Экспедиция на Красное море. Приготовления к путешествию на Новую Гвинею.

   В середине прошлого столетия большинство архипелагов и островов Тихого океана было известно лишь по названию. Военные корабли Англии, Франции и России осторожно входили в опасные коралловые моря, недоверчиво обнюхивали берег, дышащий зноем и лихорадкой, и, дав ближайшему мысу наименование своего короля или наследного принца, спешили в открытый океан.
   Немногими белыми, решившимися перешагнуть полосу пышного прибоя и поселиться под пальмами, были миссионеры, руководимые религиозным пылом, и тредоры [агенты торговых фирм], обуреваемые алчностью. Миссионеры проповедывали кротость и целомудрие и, притупив таким образом копья туземцев, готовили их к приятию благ капиталистической культуры. Затем являлись тредоры уже с самими благами в виде джина, стеклянных бус и огнестрельного оружия. Миссионеры оставались и строили часовни, а тредоры нагружали свои шхуны копрой [копра -- сушеная мякоть кокосового ореха], драгоценным сандаловым деревом, жемчужными раковинами и уплывали.
   В число работ разведывательной службы военных судов на торговых путях входили регулярные трехгодичные кругосветные плавания. В одно из таких путешествий в ноябре 1870 года с кронштадтского рейда вышел корвет "Витязь".
   На борту среди белых фуражек команды чернела на этот раз одна штатская шляпа. Задумчивый чернобородый человек, которому она принадлежала, был молодой зоолог Миклухо-Маклай. Корвет имел задание высадить его на неисследованных берегах Новой Гвинеи, где он предполагал поселиться среди людоедов, изучить их быт и установить их расовые особенности.
   Отец зоолога, черниговский дворянин, по фамилии Миклуха, дал сыну имя Николай, по-украински -- Маклай. В церковной книге было записано:
   "Миклуха, Маклай, 5 июля 1846 года".
   Молодой человек забраковал фамилию отца и, воспользовавшись этой записью, стал именовать себя Миклухо-Маклай. Впоследствии это имя стало известно во всем мире, и никому не пришло бы в голову оспаривать его на основании метрической справки. Оно стало его подлинным именем среди немногих имен защитников черной культуры от белого варварства.
   Всегда молчаливый и серьезный, он мало кому сообщал о себе, и его детство осталось неизвестным.
   Он учился в Петербурге, в гимназии, но не кончил ее; поступил вольнослушателем в университет, но был изгнан. Архивная справка по этому делу гласит, что, "состоя в числе вольнослушателей С.-Петербургского университета, он неоднократно нарушал во время нахождения в здании университета правила, установленные для этих лиц".
   Восемнадцатилетним юношей он уехал в Германию и поступил на философский факультет в Гейдельберге. Через год он перекочевал в Лейпциг для изучения медицины, и наконец в Иене углубился в биологию под руководством знаменитого Геккеля.
   О его юношеских сумасбродствах того времени рассказывал его однокурсник по университету, профессор Н. Зограф.
   Иена была маленьким университетским городком, в стороне от железной дороги. Патриархальный уклад жизни был освящен традициями. 24 июля разодетые горожане с чинными песнями отправлялись всем городом на соседнюю горку для празднования Иванова дня.
   Маклай заранее забрался туда, вымазал одежду красной краской и распростерся поперек дорожки. Наткнувшись на окровавленное тело -- столь редкое явление в почтенном городке, публика с воплями устремилась за полицией, но по возвращении не обнаружила ни трупа, ни его следов. Маклай же целую неделю потом забавлялся толками и газетными статьями о таинственном убийстве и исчезновении мертвого тела.
   Зимой он изучал сравнительную анатомию, а летом, закинув за спину мешок, уходил в горы Шварцвальда в Швейцарии.
   В 1866 году он вместе с профессором Геккелем совершил путешествие на острова Мадеру, Тенериф и Гран-Канарию. Здесь он изучал губки, мозг хрящевых рыб и плавательный пузырь акул.
   Но скромные наблюдения в прибрежной пене под руководством неутомимого учителя мало удовлетворяли его. На обратном пути он расстался с ним и в сопровождении одного приятеля прошел пешком через Марокко.
   Это оказалось в его духе.
   Работая в Иене в зоологическом музее, он постепенно входил в круг научных интересов немецких ученых. В 1868 году, продолжая изучать морскую фауну, он посетил Мессину в обществе доктора Дорна, который впоследствии основал первую морскую биологическую станцию в Неаполе. Через год он предпринял самостоятельное научное путешествие на берега Красного моря.
   Здесь впервые проявились на деле железные свойства его натуры, выдвинувшие его в первые ряды путешественников XIX века: бесстрашие, выносливость, острая наблюдательность и неизменная благожелательность к туземцам во всякое время и при всяких обстоятельствах.
   С самыми скудными средствами, лишенный возможности нанять себе носильщика и переводчика, занимая по грошам на пропитание у европейских консулов, он шел один вдоль раскаленных песчаных берегов -- то пешком, то в неуклюжих парусных барках, так называемых "сумбуках", то на грязных палубах маленьких пароходов, перевозивших пилигримов и тащившихся по две мили в час.
   С бритой головой и лицом, окрашенным в коричневый цвет, закутанный в аравийский бурнус, он имитировал религиозные обряды мусульман, пряча в дорожном мешке термометр и микроскоп. Он спасался от грабителей и отстаивал свою жизнь от разъяренной фанатической толпы, разоблачившей обман. Он болел всеми болезнями туземцев -- лихорадкой, дизентерией и скорбутом. Но с кровоточащими деснами, истощенный, голодный, дрожащий от лихорадки, продолжал свои исследования, проводя часы и дни на коралловых рифах при температуре солнечного удара.
   Красное море -- одно из самых жарких мест на земном шаре. Вода не оказывает здесь обычного умеряющего зной действия на воздух, она сама едва на три градуса прохладнее его. Узкий бассейн, стиснутый на протяжении двухсот семидесяти пяти географических миль раскаленными громадами двух пустынь, скупо обменивал свои воды с океаном через мелкий Баб-эль-Мандебский пролив. Вода была солона, богата жизнью и имела температуру 31 RC.
   Он побывал в белых, сожженных солнцем городах Ямбо, Джедде и Массауе и всюду встречал одно и то же: болезни, невежество и нищету. "Мы беднее наших собак", говорили арабы. Но они не предпринимали ничего, чтобы выйти из этого скотского состояния. Все в судьбе человека было предопределено свыше, и сам он ничего не мог изменить в ней.
   Суэцкий канал еще не был прорыт в то время, и только постоянное движение паломников в Мекку оживляло страну. В Джедде они скоплялись со всех концов света, и под одним навесом из пальмовой рогожи отдыхали индийцы и марокканцы. турки и туареги, персы и арабы. Маклай видел негра с берегов озера Чад, творившего намаз рядом с казанским татарином. Он видел также запрещенные невольничьи рынки, на которых ребенок стоил три рубля, взрослый негр -- сорок пять, а черная девушка -- до двухсот рублей. Негритянки исстари наполняли мусульманские гаремы, и это создавало смешанный тип приморского населения.
   С Красного моря он через Турцию и Крым вернулся в Россию.
   В Константинополе русский консул выразил желание оказать ему помощь. Он подумал и послал в консульство свое белье с просьбой его выстирать. Деликатное учреждение, вряд ли отдававшее себе отчет в истинных нуждах путешественника, было скандализовано и обижено [По рассказу профессора Н. Зографа].
   Маклай проехал на Волгу, где продолжал работу над хрящевыми рыбами. Затем он выступил в Москве на съезде естествоиспытателей, пропагандируя идею доктора Дорна об организации биостанций на морских берегах. Впоследствии две такие станции были действительно основаны -- в Севастополе и на Соловецких островах. В настоящее время их восемь на побережье Черного моря, две на Каспийском, одна на севере и одна во Владивостоке.
   В Петербург Маклай явился с рекомендациями немецких профессоров, ассистентом зоологического музея Иены, которым заведывал сам Геккель. Он казался блестяще образованным; в его речи замечались нерусские обороты, что отнюдь не роняло его достоинства ученого. Академики Бэр и Брандт предложили ему описать коллекцию губок академического музея, и работа эта, быстро выполненная, была напечатана на немецком языке в "Мемуарах" академии.
   Осенью он был приглашен на заседание Географического общества, где сделал доклад о Красном море.
   -- Чем далее подвигается наука, -- сказал он, -- чем более упрощаются ее выводы, тем сложнее становятся способы, ведущие к достижению этих выводов. Современный зоолог, чтобы не впасть в грубую ошибку, должен перенести свою работу из музеев и кабинетов в живую природу.
   Он сообщил, что, работая на Канарских островах, пришел к новым взглядам на морфологическое значение частей головного мозга рыб. Но в европейских музеях, особенно в "Jardin des plantes", он встретил экземпляры океанической фауны, которые прямо противоречили этим выводам. Не доверяя препаратам музеев, он решил произвести проверочные наблюдения в природе, и в ближайшем тропическом бассейне, именно -- в Красном море, его выводы вполне подтвердились.
   Указав на изменчивость низших организмов в зависимости от условий среды, он сообщил, что новые работы в музее академии над тихоокеанскими губками привели его к неожиданным научным результатам, которые однако необходимо было проверить на месте. Ввиду этого он просил Географическое общество о содействии его поездке в Тихий океан и возложении на него соответствующих научных заданий. Слова его были бесстрастны, строги и убедительны. Председатель отделения П. Семенов поддержал его, указав, что работа над низшими морскими организмами по необходимости связана с изучением глубин, температур и течений моря и другими задачами физической географии.
   Совет постановил "войти в сношение с морским ведомством касательно доставления господину Миклухо-Маклаю возможности воспользоваться отправлением наших военных судов в Тихий океан для совершения путешествия туда и обратно".
   Престарелый вице-председатель общества, граф Литке, воспротивился этим планам. Он не любил новшеств, в том числе и новых талантов. Но Маклай добился свидания с ним и покорил его в полчаса, наполнив этот незначительный промежуток времени почтительным изложением древних географических работ самого графа, с которыми обнаружил детальное знакомство.
   Затем он съездил в Иену и вернулся с грандиозной программой исследований по всем отраслям биологии, рассчитанной на восьмилетнее путешествие по Тихому океану, от тропиков до Камчатки. Первой станцией должна была служить Новая Гвинея.
   Географический совет ахнул и в конце концов отпустил на все предприятие триста пятьдесят рублей серебром, рассуждая, что ближайшее знакомство с папуасами для российской науки бесполезно.
   Маклай купил на эти деньги необходимые инструменты и, не имея более ни гроша, спокойно переселился в каюту, предоставленную ему на военном корвете.
   Эскадра, шедшая в Тихий океан, была готова к отплытию, и генерал-адмирал, один из великих князей, осматривал суда. Он подошел к Маклаю и спросил, не может ли быть ему чем-нибудь полезен. Маклай поблагодарил и сказал, что его желание уже исполнено, так как он находится на борту судна, которое отходит в океан.
   -- Подумайте хорошенько: не нуждаетесь ли вы еще в чем-нибудь?
   Маклай нуждался во всем, но он сказал:
   -- Так как цель моего путешествия в Новую Гвинею -- научные исследования этого острова, то для меня очень важно, чтобы результаты моих исследований не пропали для науки. Ввиду того, что я не могу сказать заранее, как долго мне придется прожить в Новой Гвинее, так как это будет зависеть от местной лихорадки и от нравов туземцев, я запасся несколькими медными цилиндрами для манускриптов, дневников и заметок, которые в этих цилиндрах могут пролежать зарытыми в земле несколько лет. Я был бы поэтому очень благодарен, если бы какое-нибудь русское военное судно зашло через год или несколько лет в то место берега, где я останусь, с тем чтобы, если меня не будет в живых, мои рукописи в цилиндрах были вырыты и пересланы Географическому обществу,

Вторая глава

Путь корвета "Витязь". Термические измерения в океане. Остров Рапа-Нуи и его история. Новая Гвинея.

   Экипаж корвета относился к Маклаю с уважением и любопытством. Человек, обрекший себя на одинокое существование среди опасностей неведомой страны и спокойно учитывавший смерть как один из вероятных исходов этого предприятия, заслуживал особого внимания.
   -- Почему вы выбрали именно Новую Гвинею? -- спрашивали его офицеры.
   -- Для непосредственного ознакомления с жизнью первобытной расы, -- отвечал он. -- Прежние путешественники, заслуги которых громадны, обращали слишком мало внимания на людей. Такое пренебрежение к ним кажется мне положительно достойным сожаления, особенно вследствие того обстоятельства, что расы эти при столкновении с европейской цивилизацией с каждым годом исчезают.
   Папуасы Новой Гвинеи, -- сказал он, -- известны так мало, что существует мнение, будто волосы на их коже растут пучками. Это было бы в высшей степени важно проверить.
   Его первое письмо к секретарю Географического общества с берегов Южной Америки начинается так:
   "Все, что я имею сообщить Вам сегодня, заключается, странно сказать, в одной цифре".
   Следует краткое изложение истории термических измерений океана и наконец сама цифра: +3,5 RC -- температура воды на экваторе, добытая им на глубине тысячи саженей в Атлантическом океане.
   Наблюдение было произведено при помощи двух термометров Миллер-Казелла во время остановки корвета из-за штиля и потребовало около трех часов. Цифра эта была интересна в то время тем, что точно такая же температура на той же глубине была только что найдена на 50R севернее, у берегов Англии.
   В следующем письме он сообщил, что тот же опыт, произведенный им в Тихом океане, дал такой же результат. Он приложил ряд таблиц с измерениями на незначительных глубинах в гавани Рио-Жанейро, в Магеллановом проливе и у берегов Патагонии. Проверяя наблюдения Гумбольдта о понижении температуры верхних слоев воды с приближением к берегу, он нашел, что оно не подтверждается по отношению к Тихоокеанским островам.
   От берегов Америки путь корвета лежал через острова Рапа-Нуи, Мангарева, Таити, Самоа и Новую Ирландию к Новой Гвинее.
   К утесам Рапа-Нуи (остров Пасхи) корвет подошел в июне, чтобы передать из Вальпарайзо письма местному миссионеру.
   Ни одно дерево не оживляло эту холмистую красновато-бурую землю вулканического происхождения. От берега отвалила шлюпка с тремя европейцами, и некто Борнье -- подозрительный человек в капитанской фуражке -- сообщил, что миссионер отбыл на Таити с партией туземцев в двести пятьдесят человек, а немногие оставшиеся ждут возвращения судна, чтобы отплыть туда же. Сам Борнье со своими двумя помощниками разводит на опустевшем острове овец для господина Брандлера, негоцианта на Таити, и все постройки миссии, а также и церковь, куплены им под склады шерсти.
   Маклай хотел съехать на берег, чтобы осмотреть древние каменные статуи среди кратеров -- остатки полинезийской культуры, -- но на острове не было безопасного рейда, и корвет продолжал путь.
   Зайдя на остров Питкайрн, где туземцы в обмен на старое белье и посуду навезли в лодках груды апельсинов, бананов, ананасов и бататов [сладкий картофель], он в июле прошел рифы Мангаревы и стал в гавани.
   Здесь оказался миссионер Рапа-Нуи со своими туземцами, которые не доехали до Таити, и он досказал рассказ, начатый капитаном Борнье.
   Купец Брандлер имел плантации на Таити и нуждался в дешевых рабочих руках. С этой целью он отправил Борнье на остров Пасхи, и тот оправдал возложенные на него надежды. Подкупив нескольких туземцев и приобретя их поддержку, он начал с того, что сжег все деревни на острове и лишил жителей крова. Затем он разрушил их плантации и повыдергал из земли посевы бататов. Непокорные были истреблены, миссионер, пытавшийся вступиться, был выгнан из дому, а его стадо в количестве трехсот баранов составило первую овечью ферму капитана на острове. Все это время у берега поджидала шхуна Брандлера, предлагая бесплатный переезд и даровые квартиры на Таити. Выбора у туземцев не было. Однако в пути миссионеру удалось высадить туземцев на Мангареве. Во время десятидневного перехода они были заперты в вонючем трюме, и многие задохнулись.
   Это была последняя глава в истории народа Рапа-Нуи. Во времена Кука численность его доходила до шести тысяч человек. Затем насильственный вывоз в Перу, на разработку залежей гуано, уменьшил его наполовину. Немногие вернувшиеся занесли эпидемии, которые оказались смертельными, особенно для женщин. Прибывшие миссионеры запретили людоедство, а так как всякая другая мясная пища на этой скудной земле отсутствовала, новообращенные стали заметно хиреть. Недостаток женщин вызывал ранние замужества, и десятилетние жены оставались бесплодны.
   Маклай устроился в доме миссии и целый день проводил на его террасе, наблюдая и зарисовывая туземцев.
   Переселенцы с Рапа-Нуи были молчаливы, хрупки и худы. Только старые татуированные воины обладали нормальным сложением.
   "Эти, должно быть, выросли еще на человеческом мясе", заключил Маклай.
   Племя не было лишено мужества и горделивых воспоминаний. В старину при выборе военного начальника острова звание это получал тот, кто первый среди соискателей приносил яйца морской чайки, гнездившейся в неприступных скалах.
   Маклай видел у них старые доски, покрытые иероглифами, которые вместе со знаками на каменных шапках идолов представляли единственные сохранившиеся образчики полинезийского письма. Туземцы называли их Коха-ронго-ронго, что значит "говорящее дерево", и утверждали, что на них запечатлены важные события. Но они утеряли искусство чтения.
   По просьбе миссионера, Маклаю привели рапа-нуйских женщин, которые по случаю прихода корвета были спрятаны на другом конце острова. Глядя на их миниатюрные, истощенные фигурки, он мог заключить, что перспективы восстановления племени ничтожны. Таким образом в лице капитана Борнье он мог видеть единственного в своем роде героя, который единолично прекратил существование целого народа.
   На Таити Маклай запасся огородными семенами и досками для постройки жилища на Новой Гвинее.
   С острова Уполу (в группе Самоа) он написал последнее письмо с пути, в котором сообщал, что при посредстве германского консула нанял двух слуг: шведа Ульсона, бывшего матроса с китоловного судна, и Боя, полинезийца. Он заключил с ними договор, по которому они обязывались следовать за ним всюду и быть готовыми ко всему.
   Наконец в исходе сентября 1871 года, на двенадцатый месяц плавания, корвет подошел к северо-восточным берегам Новой Гвинеи.
   Эта земля, называемая также Папуа, площадью в полтора раза превышала Францию. Геологически она представляла собой северное продолжение Австралии, и "достаточно было бы понижения уровня моря на сотню метров, -- говорит Элизе Реклю, -- чтобы остров соединился с континентом".
   Обилие опасных рифов вдоль берегов долго скрывало ее от мореплавателей, а гибельный тропический климат, дикое население, густые леса и высокие горы хранили ее от вторжения купцов.
   Впервые западный берег был открыт в начале XVI века испанцем Ретисом. Он назвал его Новой Гвинеей по недостатку воображения, так как население напоминало ему негров Африканской Гвинеи, и присоединил его к Испании. Большинство ученых того времени считали вновь открытый берег северной оконечностью громадного материка, присутствие которого в южном полушарии полагалось теоретически обязательным для устойчивости земного шара, в качестве противовеса обширным континентам севера.
   В XVII веке испанский кормчий Торрес прошел впервые сквозь рифы пролива, отделяющего остров от Австралии, и пролив этот был впоследствии назван его именем. Но в то время это открытие было сочтено государственной тайной, скрыто и забыто на полтораста лет. Только в 1770 году Кук вторично прошел здесь, и Новая Гвинея стала островом.
   В 1828 году голландцы основали на южном берегу первый военный пост -- порт Бус -- и объявили прилегающие земли своими владениями. Но страшные лихорадки обрушились на этих людей и отбросили их в океан. Огромная земля, целый материк девственных лесов и гор, окутанный вечно клубящимися жаркими тучами, опоясанный вечным рокотом океана, остался диким и недоступным.
   На восточный берег, к которому теперь приближался корвет, еще никогда не вступал ни один европеец.

Третья глава.
Первое пребывание на Новой Гвинее

Встреча с туземцами. Высадка. Постройка дома. Предостережение Туя. Уход корвета.

   Берег открылся в десять часов утра.
   -- Мыс King William [Мыс короля Вильяма], -- сказал капитан.
   Земля была мрачна и окутана облаками. Высокий горный хребет, по карте Финистерре (10 000 ф.), непрерывной стеной тянулся параллельно берегу. Горы террасами, устланными черно-зеленой тканью лесов, ниспадали к океану. Кое-где Маклай в бинокль заметил струйки дыма и светлую зелень кокосовых пальм, что было признаком жилья.
   Весь день корвет медленно шел вдоль берега. Вечером он попытался бросить якорь, но не нашел дна и лег в дрейф. Берег окутался туманом. Черные тучи спустились с гор и засияли огнем молний.
   Ни малейшего звука не доносилось с земли. Над океаном стояла тишина, и ярко сияли звезды.
   На рассвете Маклай поднялся на палубу, рассчитывая увидеть горы без облаков. Он не ошибся, и горная цепь чистой линией отчетливо рисовалась на горизонте. Взошедшее солнце осветило несколько параллельных хребтов.
   За ночь корвет пронесло течением на двадцать миль к северу. Он входил в обширный залив Астролябии, где Маклай предполагал высадиться. С севера эти воды замыкал мыс Дюпере, но, когда корвет вошел в залив, мыс, около столетия неподвижно просуществовавший на карте, отделился от земли и превратился в остров.
   Был полдень. Термометр в тени показывал 31 RC. Горы опять задымились, и громадные кучевые облака, клубясь и расползаясь, закрыли хребет.
   -- Где вы желаете высадиться? -- спросил капитан.
   Маклай указал на южный, более гористый берег, полагал, что здесь местность здоровее.
   Измеряя дно, корабль осторожно приближался.
   -- Дикари! -- крикнул с мостика старший офицер.
   Коричневые голые люди бежали по берегу, останавливались и опять бежали.
   Корвет вошел в небольшую бухту и стал на якорь в семидесяти саженях от земли. Коралловый берег был покрыт сплошной массой зелени. Громадные деревья, увитые лианами, опускали ветви к воде.
   На песчаном мысу появились люди. Увидав прямо пород собой железный корабль, они оцепенели. Один из них вышел вперед, положил на песок кокосовый орех и скрылся. Орех должен был служить символом мира.

   Маклай взял бусы и красные платки для подарков и со своими слугами спустился в шлюпку.
   -- Я посылаю баркас с вооруженной командой, -- сказал капитан. -- Это необходимо для вашей безопасности.
   -- Но ни одного выстрела без крайней нужды, -- попросил Маклай.
   Он обогнул песчаный мыс и приблизился к месту, где лежали туземные пироги, но высокий прибой помешал ему пристать.
   Из леса вышел человек и, подняв копье, угрожающе потряс им в воздухе. Маклай помахал красными тряпками, бросил их в пену и отплыл. Несколько коричневых фигур быстро выловили их из воды и стали разглядывать. Однако, несмотря на дружелюбные приглашения, никто не решался подойти к шлюпке.
   Маклай вернулся в бухту, нашел низкую полосу между рифами и высадился на песок. Отсюда в лес бежала тропинка.
   Пока Ульсон и Бой привязывали шлюпку к дереву, он, не заботясь о том, где его вооруженный конвой, и захватив в руки сколько мог безделушек, двинулся по дорожке. Неподвижный, прелый зной был наполнен оглушительным стрекотом цикад. Деревья расступились, и он очутился в селении.
   Вокруг утоптанной площадки, между кокосовых пальм, стояли хижины. Высокие стройные крыши, устланные побелевшими от времени пальмовыми листьями, почти касались земли.
   Кругом не было никого. Еще тлел недогоревший костер; недопитый орех лежал на земле. На кустах ярко горели пунцовые, красные и желтые цветы; в косых лучах вечернего солнца подымались панданусы, бананы и хлебные деревья; пели птицы. Маклай чувствовал себя как во сне.
   Двери хижин были открыты. Он заглянул внутрь через высокий порог, доходивший до колен. Там было прохладно и темно. Едва виднелся очаг из трех камней на полу, бамбуковые нары, связки раковин на стропилах и почерневший от копоти череп.
   Послышался шорох, и позади него словно вырос из земли человек. Мгновенье он смотрел на пришельца, затаив дыхание, затем бросился бежать. Маклай -- за ним, размахивая красным платком и призывая его вернуться.
   Беглец остановился, мрачно поглядел во все стороны, взял платок и повязал себе на голову. Он был темношоколадного цвета с матово-черными курчавыми волосами. Приплюснутый нос и большой рот характеризовали расу. Нагое тело укрывала узкая тряпица между ног и два браслета из плетеной травы на руках. За одним был заткнут костяной нож, за другим лист бетеля [Бетель (Piper Betel L.) -- растение, пряные листья которого вместе с плодом арековой пальмы употребляются туземцами Тихого и Индийского океанов в виде жвачки].
   Маклай взял его за руку и повел обратно на площадку. Там уже ждали Ульсон и Бой в тревожном одиночестве. Ульсон протянул папуасу кусок прессованного табаку. Тот взял и, не зная, что с ним делать, засунул за браслет.
   Из-за деревьев показалось еще несколько человек. Хмуро следили они за всеми движениями белых, не отвечая на призывы. Маклай пошел к ним и каждого по очереди силой вытаскивал на площадку. Они стали гурьбой, пугливые и сумрачные, как дикое лесное стадо, а он сел посреди них и стал раздавать подарки.
   Железо было не знакомо им. Они не понимали значения гвоздей и рыболовных крючков, но брали все. Вещи поглотили их внимание, и они оживленно заговорили друг с другом. Тем временем он наблюдал их.
   У всех были браслеты на руках, черепаховые серьги в ушах и бамбуковые палочки в носовых перегородках. Волосы, то черные, то красные от глины, завитые в трубкообразные локоны или взбитые шапкой, были украшены бамбуковыми гребнями и перьями казуара. У иных усы и бороды закрывали рот; другие были выбриты. Он записывал слова их речи и установил, что имя его первого знакомого Туй, а название деревни -- Горенду.
   Солнце село, и птицы умолкли. Лес заговорил голосами лягушек и далекими и близкими свирелями сверчков. Маклай сел в шлюпку. Туземцы, толпой провожавшие его, принесли в подарок кокосовые орехи, ветви бананов и двух крепко связанных лианами темношерстых поросят.
   Довольный установившимися отношениями, он предложил им сопровождать его на корабль. Две пироги отчалили за ним, несмотря на предостерегающие возгласы с берега. Но быстро темнело, и с угасанием света убывало их мужество. Одна пирога круто повернула и понеслась назад. Другую Маклай успел взять на буксир. Дикари пробовали перерубить канат каменными топорами, пытались броситься в воду.
   Ульсон и Бой схватили двоих и силой втащили на палубу. Они тряслись, как в лихорадке, и не могли держаться на ногах. Маклай взял их под руки и провел на ют, где их угостили чаем и одарили. Отпущенные на свободу, они ныряли за борт, как ночные птицы.
   Непроницаемая тьма, полная теплых и пышных ароматов, стояла кругом. Ровный меланхолический гул ночи, как звон в ушах от головокружения, окутал землю. Корвет, весь в огнях, спал на тихой воде.
   На другое утро Маклай в бинокль изучал ландшафт. Весь южный берег залива был очень горист; хребты достигали пяти-шести тысяч футов высоты и до самых вершин были покрыты лесом. К ним примыкали поперечные гребни, изрытые оврагами и ущельями рек.
   -- Я вполне доволен общим видом страны, -- сказал он подошедшему капитану.
   -- Вы предполагаете поселиться в деревне?
   -- Нет. За незнанием языка я не могу попросить об этом позволения у туземцев, навязывать же им мое присутствие считаю бестактным. Кроме того в деревне меня бы раздражал плач грудных детей...
   Он съехал на берег, чтобы выбрать место для жилища. Один мысок в бухте, заросший большими деревьями, с ручьем, протекавшим внизу, особенно понравился ему. Неподалеку пробегала тропинка, соединявшая, вероятно, две деревни. Место было уединенно, защищено и давало возможность встречаться с туземцами по желанию. Он решил здесь построить хижину.
   Был день рождения генерала-адмирала, и после молебна на судне полагался пушечный салют. Опасаясь, что пальба произведет переполох среди обитателей острова, Маклай поспешил в деревню.
   При первых выстрелах туземцы рванулись бежать, потом попадали на землю, закрывая головы руками. Маклай рассмеялся, и это оказалось лучшим средством. Глядя на него, они стали ухмыляться сами и совершенно успокоились. "Выражение ощущения у всех рас одинаково", говорит Дарвин.
   В тот же день команда начала постройку дома на указанном месте. Бой плел цыновки из листьев для крыши, Ульсон хлопотал и распоряжался, но обнаруживал мало толковой распорядительности.
   Тем временем офицеры занимались съемкой берегов и изобретением русских названий для папуасских гор, островов и проливов, которые тщательно наносились на карту. Они посетили также несколько деревень и вернулись с вымененным каменным оружием и предметами домашней утвари. Маклай, занятый укладкой и перевозкой вещей, не знал, каким образом происходила эта мена, но туземцы больше не показывались на берегу, и деревня опустела.
   На другой день хижина была готова. Она стояла на высоких сваях и была разделена на две части брезентовой перегородкой; одна предназначалась для Маклая, другая для его слуг; обе площадью по одной квадратной сажени. Рядом, под высокими деревьями canarium commune, был устроен шалаш для очага.
   Капитан Назимов, принимавший близкое участие в этих приготовлениях, удивился незначительному количеству запасов путешественника. Действительно, Маклай, располагавший нищенскими средствами, больше рассчитывал на лесную дичь и свое ружье, нежели на консервы, которые он к тому же ненавидел. Но, когда капитан предложил ему пополнить провиант из своей кладовой, он согласился, а за подарок небольшой шлюпки сердечно поблагодарил.
   Корвет готовился к отплытию. На мыс пришел Туй, долго смотрел на дом, потом подошел к Маклаю и вопросительно указал на корабль, потом на далекий горизонт. Маклай кивнул головой. Туй пригорюнился. Он перечислил имена деревень: Горенду, Гумбу, Бонгу, показал живописными жестами, как приходит много людей с копьями, как они рубят топорами сваи хижины, и, несколько раз толкнув в грудь Маклая пальцем, повалился на землю с закрытыми глазами и высунутым языком.
   "Когда корвет уйдет, придут люди из деревень, разрушат хижину и убьют Маклая" -- так говорил добрый Туй.
   Маклай счел за благо принять всю эту пантомиму за шутку, но на корвете передал свои опасения. Лейтенант Чириков, заведывавший артиллерийской частью, предложил поставить около дома несколько мин и принялся за их изготовление.
   26 сентября все работы были окончены, вещи перевезены и сложены под хижиной для защиты от солнца и дождя. Полукругом со стороны леса торчали рычаги заложенных мин, и Ульсон храбро расхаживал между ними.
   На коре гигантского дерева Маклай вырезал стрелу острием вниз; здесь, под корнями, должны были быть зарыты в критический момент его рукописи.
   Он был утомлен хлопотами и бессонными ночами. 27-го на рассвете он написал последнее письмо в Европу, поблагодарил экипаж "Витязя" за бескорыстную помощь и, простившись со всеми, съехал на берег.
   Корвет развел пары и поднял якорь. Маклай велел Ульсону спустить флаг, развевавшийся на дереве. Но флаг продолжал развеваться.
   -- В чем дело? -- спросил он и подошел сам.
   Ульсон всхлипывал. Из его глаз капали слезы, и веревка дрожала в трясущихся руках.
   -- Пока еще корвет не ушел, -- сказал Маклай, -- вы можете сесть в шлюпку и вернуться на борт. Поторопитесь, а то будет поздно, -- и, взяв из его рук флаг-линь, он отсалютовал уходящему судну. Ульсон поник головой.
   Маклай отлично понимал, что теперь ничто не могло бы помешать туземцам покончить с ними троими. Он знал и то, что может рассчитывать только на одного себя и на свое хладнокровие.
   Корвет скрылся за горизонтом. На песчаный мыс выбежали черные люди. Они прыгали, описывали круги в дикой радости, а затем движения эти приобрели ритм и мимику танца. Внезапно все остановились, глядя на хижину на противоположном мысу. Посовещавшись, они издали громкий и грозный клич и скрылись.
   Маклай вошел в дом и зарядил все ружья.

Четвертая глава

Военная демонстрация. Приношение даров. Посещение деревень. Сон под копьями. Лихорадка.

   Пришел Туй. Он не улыбался, как раньше, и молчал. Подозрительно оглядел он рычаги мин, чуя в них что-то недоброе, как зверь чует капкан. Подробно оглядел вещи и полез в дом.
   -- Табу! ["Табу" означает запрет, неприкосновенность у островитян Полинезии] -- повелительно сказал Маклай.
   Туй, невидимому, не знал этого слова, но посмотрел на Маклая и отступил. Жестом спросил он, вернется ли корвет.
   -- Да, -- сказал Маклай. -- Пойди принеси мне кокосовых орехов. -- Эти слова он уже знал по-папуасски.
   Туй ушел, но через час вернулся с другим туземцем и двумя мальчиками, вероятно сыновьями. На этот раз у них были еще более серьезные, приглядывающиеся лица. Даже маленький семилетний мальчик, глядя на Маклая, впадал в глубокую задумчивость. Ясно было, что этот человек считался у них уже обреченным, это было дело решенное, оставалось только не упустить своей доли в добыче.
   Чтобы удобнее наблюдать, они легли на землю и притворились спящими. Маклай, не стесняясь, продолжал методически разбирать вещи. Бой готовил обед. Ульсон, оглядываясь, вздрагивая и прислушиваясь, убирал в доме.
   Часов около четырех вечера раздался долгий пронзительный свист, и из-за всех деревьев и кустов одновременно выступили папуасы с копьями и топорами.
   Это были люди Гумбу, плясавшие на мысу. Их появление было рассчитано на эффект.
   Маклай с дружелюбной улыбкой вышел им навстречу и пригласил подойти поближе. После колебания несколько человек отложили оружие и выступили вперед с кокосами и сахарным тростником в руках. Все остальные оставались с копьями на своих местах, неподвижные и темные, как деревянные статуи.
   Здесь Маклай ограничивается коротким замечанием в своем дневнике: "Я им подарил разные безделки и отпустил, показав, что хочу спать".
   Вероятно, они были озадачены, когда человек, внезапно окруженный ими, вместо того чтобы просить отпустить его, сам отпустил их и, позевывая, пошел спать. Они переглянулись, присели на корточки, поговорили и один за другим потихоньку отправились обратной тропой.
   Настала ночь -- великолепная, лунная, жаркая. Все, что дремало днем в лесу, прячась от солнца, теперь проснулось и громко заговорило. В каждом дереве оказались тысячи обитателей.
   Маклай разделил ночь на три вахты и взял на себя первую. Он слишком много читал о вероломстве и коварстве папуасов, чтобы доверять им. Недвижно сидел он на поваленном стволе, окруженный гигантскими тенями леса, прислушиваясь к далеким ревам незнакомых зверей.
   В полночь он разбудил Ульсона и лег. Но стен хижины как будто бы не существовало. Лежа, он продолжал слушать величественную музыку ночи и не мог заснуть.
   Все следующие дни ушли на разборку запасов. Хижина была так мала, что надо было постоянно соблюдать аккуратность, чтобы жить в ней. Туземцы не появлялись. Ульсон и Бой жаловались на комаров и муравьев и ходили опухшие от укусов.
   "Странное дело, -- думал Маклай, -- я гораздо меньше страдаю от этих неприятностей, чем они".
   Он был погружен в созерцание. Он отдыхал от человеческой болтовни, слушая ропот прибоя и мягкий гул ветра. Красота ландшафта, ровная томпература, насыщенная оранжерейными запахами, доставляли ему физическое наслаждение. Он забывал о прошлом и не заботился о будущем.
   "Думать и стараться понять окружающее -- отныне моя цель", записал он в своем дневнике.
   Приходил Туй, и Маклай не преминул выучить нисколько новых слов папуасского диалекта. Он подарил ему пустой ящик из-под сигар, а Ульсон, торопясь купить дружбу этого человека, отдал ему свою старую шляпу. С этими вещами Туй тотчас ушел в деревню, может быть опасаясь, чтобы белые люди не раскаялись в столь удивительной щедрости.
   Вечером появилась процессия с дарами. Это были люди Горенду, ближайшей деревни. Впереди шли двое, неся на плечах свинью, привязанную к шесту. За ними на головах несли деревянные табиры [подносы, блюда] с вареными плодами. Последние в шествии несли кокосовые орехи. Все это было положено на землю перед Маклаем, а затем каждый по очереди брал свое приношение и передавал ему в руки.
   Гости держались молчаливо, двигались напряженно и к дому не приближались. Встречая взгляд Маклая, они тотчас же отворачивались. У многих брови были нахмурены и губы подрагивали, обнажая зубы. Это был страх, инстинктивно, переходивший в злобу.
   В одной группе Туй объяснял назначение разных вещей Маклая и рассказывал про него диковинки. В другой Бой играл на губной гармонике, возбуждая страх и любопытство. Оружие и на этот раз стояло наготове около деревьев, и несколько воинов с копьями караулили его.
   Скоро все ушли, унося полученные в подарок гвозди, ножи и платки. На прощанье они говорили "эме-ме" и подымали руку.
   Маклай предложил Ульсону и Бою снять ночные вахты, но они не согласились и с заряженными ружьями сторожили по очереди.
   Утром он отправился с ответным визитом в деревню. Брать ли с собой револьвер? Конечно в случае нападения шесть пуль, выпущенных кстати, могли бы ему спасти жизнь. Но дружба была бы порвана навсегда, а с нею и возможность исследования страны и ее обитателей.
   "Моя сила должна заключаться в спокойствии и терпении", подумал он и пошел, вооруженный одной записной книжкой и карандашом.
   Он запутался в лесных тропинках, проплутал несколько часов и вышел в незнакомое селенье. Из-за пальм слышались мужские и женские голоса. Черный мальчик, шедший по тропинке, увидал его, застыл на месте, а затем опрометью побежал назад. Раздались возгласы, визг детей и женщин, и все стихло.
   Маклай вошел на площадку.
   Мужчины, все вооруженные, стояли группами, хмуро глядели на него и вполголоса перекидывались замечаниями. Несколько копий было поднято. Разглядывая лица и воинственные позы, он прошел между ними усталой походкой и сел на барлу [барла -- деревянный помост для сиденья, предохраняющий от свиней и собак]. Две стрелы, одна за другой, свистя, пролетели около его головы. Он их не заметил.
   Один, ближе стоявший, воин подошел к нему и указал на дерево, объясняя, что стреляли в птицу. Но птицы на дереве не было.
   Толпа увеличивалась. По громким разговорам и выразительным движениям он увидел, что иные предлагали немедленно расправиться с ним, другие колебались. Внезапно над ним взвилось копье, и не успел он шелохнуться, как острие остановилось в полдюйме от его лица. Это был меткий, искусный удар опытного воина.
   "Не знаю, хватило бы у меня выдержки не застрелить этого нахала на месте, -- подумал он. -- Хорошо, что я не взял с собой револьвера".
   Он был недоволен. Он не мог говорить с туземцами, ни наблюдать их, так как они не занимались своим делом, а толпились вокруг него. Шум всегда раздражал его. Он начал скучать.
   "Не выспаться ли пока, -- вот кстати и циновка?"
   Это была спасительная мысль. И в то время, как они решали его судьбу, он протащил циновку в тень и спокойно разлегся на земле.
   Туземцы смолкли. Этому человеку было суждено поражать их неожиданностями. Стоя кругом, они с полуоткрытыми ртами следили, как он расшнуровывал ботинки, расстегнул пояс, потянулся и закрыл глаза.
   Звон цикад и монотонный крик птицы коки навевали сон. Засыпая, он подумал: "Не все ли равно -- быть убитым стоя, сидя или лежа? А если бы перед смертью я убил двух-трех человек, это было бы слабым удовлетворением".
   Он проснулся часа через два, чувствуя себя освеженным. Несколько человек без оружия сидели около цыновки, пожевывали бетель и тихо разговаривали. Он встал, кивнул им головой и беспрепятственно пошел домой.
   Через несколько дней он решил повторить эту попытку и отправился по берегу в деревню Гумбу, на восток от песчаного мыса..
   Путь был не близок, но он вышел до рассвета и пришел утром. Среди прохладных теней сидели женщины с детьми, лежали собаки, бродили свиньи с поросятами. Было тихо и мирно. Двое мужчин крыли крышу; мальчики и девушки плели листья и подавали им.
   Когда он вошел, картина резко изменилась. Женщины подхватили детей и с визгом бросились в лес, свиньи с сердитым хрюканьем побежали за ними, собаки завыли и попрятались в кусты, а мужчины с копьями, камнями и дубинами выбежали на площадку.
   Он сел под деревом, а они остановились поодаль, враждебные и нахмуренные. Их воинственные позы показались ему живописными, и, вынув альбом, он стал их, зарисовывать. Его пристальный взгляд заставлял их опускать головы. Самая операция рисования была тоже подозрительна. Многие, бормоча, отворачивались и уходили.
   Он хотел пить, но никто не предложил ему кокосового ореха, которые лежали кругом. Никто не заговорил с ним, не подошел ближе. Все с явным нетерпением ждали, когда он уйдет. Просидев около часа, он поклонился им и пошел обратно.
   Нелегко было победить эту дикую недоверчивость. Даже собаки их боялись его. Он решил сидеть дома и ждать.
   Ульсон и Бой бросились ему навстречу, встревоженные его долгим отсутствием. От укусов муравьев у них образовались раны на теле. Каждую ночь они закутывались с головой, но насекомые прогрызали ткань и расползались по коже. Он обмыл ранения нашатырным спиртом и перевязал.
   Вечером в Горенду был пир. Туй прислал большой сверток, в котором оказались вареные бананы и таро [таро (Caladium esculentuin) -- растение co съедобными и питательными клубнями], плод хлебного дерева и мяса, все аккуратно завернутое в свежие листья. Маклай ограничился плодами и отдал мясо слугам, которые с жадностью его съели.
   -- Понравилось ли вам это блюдо? -- спросил он.
   -- Очень хорошая свинина, -- подхватил Ульсон.
   -- Или человеческое мясо, -- прибавил Маклай, чем не очень поразил полинезийца, но сильно смутил шведа.
   Всю ночь из Горенду доносилась музыка: плакала флейта и глухоухал барум -- большой деревянный барабан, похожий на корыто. До самых гор оповещал он лесные деревни, что в Горенду пир, в Горенду едят и будут есть всю ночь, пока не иссякнет заготовленная пища.
   Едва роптал океан у коралловых берегов, и, полный лунных теней, недвижно стоял лес. Маклай сидел один слушал и не мог насытиться одиноким величием этой земли.
   Не спал и Бой, мучимый жаждой и москитами, и с тревогой прислушивался к далеким крикам дикарей. А из ущелий ползли туманные призраки, обволакивали долины и сырыми властными ароматами вползали в дом.
   Утром Бой проснулся в жару, бормоча непонятные слова. Маклай сосчитал его пульс и измерил температуру.
   -- Что с ним? -- в тревоге спросил Ульсон.
   -- Тропическая лихорадка.

Пятая глава

Лихорадка. Уроки Туя. Грозы. Болезнь Боя. Первые посевы. Туземцы Били-Били.

   Бой встал, поднятый на ноги хинином, но через день заболел Маклай. Едва передвигая ноги, он упорствовал и продолжал измерять температуру воздуха, воды и земли, пренебрегая своей собственной, пока жестокий озноб не повалил его на койку. Озноб сменился жаром и обильной испариной, и утром он встал слабый и с трясущимися руками.
   Не успел он оправиться, как заохал Ульсон и, закатывая глаза, полез под одеяло. Он трясся так, что дрожали перегородки, и сквозь стиснутые зубы не мог произнести ни слова. Потом опять свалился Бой, и стоны наполнили дом.
   Маклай, шатаясь, готовил пищу, таскал воду из ручья и давал лекарство больным, пока новый пароксизм не подкосил его. В хижине лежали все, томимые кошмарами и жаждой, и некому было подать воды. А день сиял, торжествующий и пламенный, как всегда, и море мерно роптало, сверкая ослепительными огнями.
   На рассвете Маклай встал и, чтобы не слышать стонов, больных, ушел в лес. Голова его кружилась, и в глазах стоял туман. Тем не менее он старался определять окружавшие его деревья и жалел, что так мало сведущ в ботанике. Долго сидел он на упавшем стволе, дивясь растительной мощи и бесконечному разнообразию видов и форм кругом.
   Вернувшись, он открыл кокосовый орех и с наслаждением выпил его жидкость. Бой, кожа которого слегка выцвела за время болезни, приготовлял чай в шалаше. Ульсон, цепляясь за стены, выполз наружу и жадно вдыхал утреннюю свежесть.
   -- Я вам запретил выходить без шляпы как днем, так и ночью, -- сказал Маклай, -- вы всегда будете больны.
   Ульсон покорно вернулся и лег и не вставал весь день, едва шевеля языком. Он вспоминал свою далекую прохладную родину и проклинал эту жгучую страну, населенную черными дьяволами, болезнями и смертями.
   Был отлив, и акулы пригнали к берегу стаю рыб. Из-за деревьев крадучись вышел Туй с мешком на плече. Секунду он целился, затем прыгнул в воду и поймал рыбу, но он поймал ее не руками, а ногой, схватив двумя пальцами ступни.
   Маклай долго наблюдал эту оригинальную ловлю, а затем предложил Тую поднять с земли лист бумаги. Он мигом зажал ее пальцами ноги и, перехватив за спиной рукой, подал Маклаю. Тем же способом он без труда поднял довольно тяжелый камень. Большой палец далеко отстоял от других и обладал необыкновенной подвижностью.

   У Туя, часто приходившего на мыс, Маклай учился языку и топографии местности. Он начертил на бумаге линию побережья, и Туй, ничуть не удивленный, исправил ее в двух местах. Мыс, на котором стояла хижина, назывался Гарагаси. Береговые деревни на северо-запад от него, по всей излучине залива, вплоть до островка Били-Били [Бывший мыс Дюпере] на севере, располагались так: Бонгу, Мале, Богати, Горима. На восток лежали Горенду, Гумбу, Рай. Горы Финистерре назывались Мана-боро-боро, что значило "Очень большие горы".
   Влажный морской воздух, встречая эту стену, подымался и, охлаждаясь, образовывал облака, которые ежедневно, часов в одиннадцать утра, закрывали весь хребет. Ночью, При резком охлаждении горных массивов, тучи низвергались ливнями, и по утрам хребет обычно бывал чист и виден во всех деталях.
   Желая иметь волосы папуасов для микроскопического исследования, Маклай взял ножницы и попросил у Туя прядь. Тот в ужасе отскочил. Отдать свои волосы неизвестному человеку, можег быть, и даже весьма вероятно -- колдуну, было в его глазах безумием. Поняв это, Маклай отрезал пучок собственных волос и протянул ему. Это меняло дело, и Туй позволил отрезать у себя локон. Пока Маклай заворачивал его в бумажку и надписывал: "Мужчина, 45 лет, левый висок", Туй, поглядывая на него, точно так же аккуратно завернул и свою прядь в листок и засунул за браслет. Операция обмена, кажется, возвысила его в собственных глазах.
   Начались ночные грозы. Раскаты грома гремели в горах, и молнии сверкали на черном небе. Дождь приближался с гулом и ропотом воды по листам и обрушивался потоками.
   Всюду роптали ручьи, ползли туманы и трепетали молодые побеги.
   Дождь пробил крышу хижины, и вода затопила стол и бумаги Маклая. В дом вошла ночь со своими болотными запахами и благоуханием лесов. Бой лежал; Ульсон едва двигался. Хинин поглощался огромными дозами.
   Борясь с головокружением, Маклай вытащил Ульсона в лес и заставил плести листья и чинить крышу. Оба проработали целый день, а ночью ливень опять пробил ее. Ульсон опустил руки, а Маклай улыбнулся, повесил над лампой резиновое одеяло и принялся за свой дневник.
   "Удобный у меня характер, -- писал он: -- живу и смотрю на все окружающее, точно меня не касается. Иногда, правда, приходится выходить из этого созерцательного состояния, как, например, в настоящую минуту, когда на голову падают крупные капли холодного дождя".
   Он понял теперь, почему крыши туземных хижин были так неестественно высоки: вода, стремительно стекая по крутым бокам, не успевала просочиться внутрь. Он понял это и был доволен. "Живя на Новой Гвинее, надо учиться у папуасов", заключил он.
   На следующее утро грибы покрыли площадку, деревья, камни, крышу, стены, лестницу и перила веранды. Внимательно зарисовывая их форму, Маклай думал: "Возможно, что внезапное и трудно объяснимое появление эпидемических болезней происходит от подобного же массового развития микроскопических грибков в организмах".
   Время от времени небольшими группами приходили туземцы из Горенду, Бонгу и Гумбу. Оставив оружие под наблюдением часового у дерева, они со сдержанным любопытством рассматривали дом и вещи и выражали вежливое дружелюбие.
   Многие из них были поражены слоновой болезнью [Elephantiasis],чирьями и коростой [Psoriasis] на коже. Ульсон с ужасом рассматривал чудовищно раздутые ноги и пудовые опухоли в паху, или спины, покрытые, как грибами, шишками на ножках. Но эти недостатки, по-видимому, совсем не стесняли их обладателей, и на них никто не обращал особенного внимания.
   Часто Маклай, страдая от лихорадки, не мог говорить с ними и отсылал их движением руки. Они подчинялись одному его взгляду, а когда он хмурил брови, убегали. С Ульсоном и Боем они не считались.
   Чтобы иметь возможность наблюдать туземцев, не двигаясь и не выходя из дому, -- а вход в дом был им запрещен, -- Маклай решил сделать веранду. Вместе с Боем нарубил он в лесу жердей и с помощью цыновок в один день устроил нечто вроде террасы около дома. Бой едва притащился из лесу: у него появилась опухоль желез в паху.
   -- Так, -- ухмыльнулся Ульсон. -- Я вижу, на этом острове собрались болезни со всего мира.
   -- Не совсем гак, Ульсон, -- сказал Маклай. -- Я в течение месяца не вынимал из кармана носового платка. Здесь отсутствует катар носовой полости, столь обычный в Европе.
   Просматривая запасы, Маклай обнаружил, что сахару осталось всего на несколько дней. Но -- что было гораздо хуже -- ящики с сухарями кишели червями. Несколько дней боролся он с ними, раскладывая сухари на солнце и поджаривая их над огнем, но черви победили, и весь запас пришлось выбросить.
   -- Будем питаться плодами, как папуасы, -- сказал он. -- Бананы заменят нам сахар, а хлебное дерево -- сухари.
   Ульсон принял это известие иначе и сильно нахмурился.
   Вскоре обнаружилось, что и рис, которым почти исключительно питались все трое, сильно попорчен. Маклай решил развести огород и взялся за лопату. Тут же однако ее пришлось заменить топором, так как почва состояла из дико переплетенных древесных корней, вросших и впившихся друг в друга. После долгой, тяжелой работы он сделал грядку и посеял тыкву, бобы и кукурузу.
   Опухоль Боя увеличивалась. От боли он днем и ночью мычал, как теленок, и Маклай впрыскивал ему морфий. Ульсон, раньше бранивший Боя и считавший бездельником, теперь сочувственно вздыхал и ухаживал за больным. Ульсон был добрый человек и в промежутках между оханьем и воркотней непрочь был пошутить.
   -- Вас ждет знакомый у крыльца, -- сказал он Маклаю.
   Там сидел туземец, но Маклай не мог припомнить, чтобы видел его где-нибудь раньше.
   -- А ведь это Туй! -- воскликнул Ульсон и захохотал.
   Туй аккуратно выбрил себе бороду и усы осколком стекла и изменился до неузнаваемости. Обычно папуасы употребляли для этой цели острую раковину, обломанный кремень или слой тонко расщепленного бамбука. Туй получил целую бутылку и пошел поставлять новые бритвы в деревню.
   -- Парус! -- в тревоге воскликнул Ульсон и побледнел.
   Из-за песчаного мыса выплыла пирога. Как у всех больших папуасских лодок, рядом с ней на деревянном выносе скользило массивное бревно -- противовес для устойчивости среди морских волн. Поперек был перекинут тростниковый навес, под которым люди укрывались от солнца. На корме оставался один, управлявший плетеным парусом и рулевым веслом.
   За первой пирогой выплыла другая. Маклай решил, что это гости с острова Били-Били, которых поджидали в Горенду. Они махали руками и криками приветствовали берег.
   "Им конечно захотят показать такой курьез, как белый человек", подумал он и приготовился к встрече.
   Туземцы пришли двумя группами, из Горенду и Гумбу. Их лица были по-праздничному раскрашены красной охрой и волосы пышно взбиты. В деревянных гребнях колыхались яркие перья, но они еще нашли возможность повязать их красными платками Маклая.
   "Вероятно, для полного туалета папусского денди требуется немало времени", подумал он.
   Гости с острова всему удивлялись, вкладывали палец в рот и со свистом втягивали воздух. "А!", "Э!" говорили они, глядя на дом и на одежду Маклая. Впрочем, особенного страха не обнаруживали: ведь он был не их соседом.
   У многих на груди висели сложные украшения из длинных белых клыков. "Буль-ра", горделиво называли они эту штуку.
   "Клыки sus papuensis" [Sus papuensis -- папуасская свинья], записал Маклай.
   Они расположились на земле в свободных и легких позах нагих людей, кто на корточках, кто на коленях, кто лежа на животе и подперев подбородок руками. Развели костер и закурили. Лист пожелтевшего на солнце туземного табаку подсушивался в пальцах над огнем, разрывался на части и заворачивался в виде сигары в другой лист, сорванный тут же в лесу. Свежая сигара, распространяя благоуханный дым, переходила от одного к другому по кругу.
   Маклай записал их имена, расспросил об острове и одарил бусами и гвоздями.
   -- Что же даром раздавать вещи? -- ворчал Ульсон. -- Ведь они пришли с пустыми руками.
   Но через час они вернулись с кокосами и бананами, и каждый из рук в руки передал свой дар Маклаю. Это был обмен подарками, а не меновая торговля, как думал Ульсон. Они звали его к себе, обещая, что не убьют и не съедят его.
   -- О, Маклай! О, Маклай! -- говорили они, прижимая его к груди.
   Уходя, они оборачивались и красивым жестом разгибали поднятую руку, распуская при этом сжатый кулак, как бы одаряя его. Жители Били-Били очень понравились ему.
   В половине седьмого уже стемнело. Маклай принял обычную дозу хинина, зажег свою маленькую лампу, похожую на ночник, и сел за работу. Вдали глухо рокотал гром; в душной тьме на черном небе метались и скрещивались огненные копья молний. Океан властно гремел у берегов. За перегородкой стонал Бой.
   Маклай писал и думал. Время от времени он слышал странный далекий вой. Это было похоже на слуховую галлюцинацию, но могло быть и пением папуасов. Он решил пойти в деревню.
   -- Я иду в Горенду, -- сказал он, разбудив Ульсона.
   -- Не уходите, -- взмолился тот: -- если они придут без вас и увидят, что Бой болен и я один, то убьют нас обоих.
   "Жалею, что поселился под одной кровлей с другими, -- подумал Маклай, -- это будет в последний раз".
   Он поставил около постели Ульсона заряженное ружье и обещал вернуться при первом выстреле.
   Завывание, сопровождаемое громом барума, становилось все громче и яснее. Неподалеку от деревни он сел и стал слушать. Напев постоянно повторялся. Начинаясь тихо и протяжно, он постепенно креп и учащался в ритме и, достигнув силы нечеловеческого крика, внезапно обрывался. Ему казалось, что он видит дикий сон. Раза два он чуть не свалился с пня от странной дремоты и, очнувшись, глубоко утомленный, вернулся домой.
   Утром он был разбужен раздирающими криками Боя. Он осмотрел его и решил, что опухоль созрела. Велев Ульсону держать больного, он разрезал нарыв ножом, выдавил гной, промыл и забинтовал. Бой рвался и дико кричал, но вскоре затих и уснул.
   -- Бедняга, бедняга! -- говорил Ульсон в сильном волнении. -- Что касается меня, я чувствую себя значительно лучше, -- прибавил он. Но в глазах его был страх за собственную участь.
   Маклай весь день провел на рифах, любуясь сверкающей игрой огромных сапфировых бабочек, во множестве появившихся над водой.
   Когда вечером он вошел в дом, его встретили тяжелые стоны. Ульсон, со стеклянными глазами и почерневшим лицом, корчился в пароксизме лихорадки.

Шестая глава

Порядок дня. Беседы с папуасами. Воспоминания Ульсона. Ночевка в Горенду. Встреча луны. Землетрясение.

   Прошло два месяца, как Маклай поселился на острове. Несмотря на всевозможные неожиданности, он старался жить по намеченному плану. Вставал на рассвете, раньше своих слуг, и внимательно оглядывал дом и площадку, не случилось ли чего за ночь. Умывался внизу у ручья и часто, в рассеянности забыв мыло, усердно тер себе лицо песком, выбирая его затем весь день по крупинкам из бороды. Вскипятив чай, пил его на веранде с печеными бананами.
   Три раза в день он измерял температуру воздуха, земли, воды в ручье и в море, наблюдал направление и силу ветра и высоту прилива и записывал показания барометра и эвапориметра [эвапориметр -- прибор для измерения количества испарений]. Все утро он проводил за ловлей морских животных на рифе или насекомых в лесу и до завтрака работал с микроскопом. Завтракал в одиннадцать вареным рисом с кори [кори -- обычная пряная приправа к рису на Востоке], а обедал в шесть неизменной тарелкой бобов с куском чарки -- чилийской сушеной говядины, которой запасся в Вальпарайзо. Между завтраком и обедом писал, а перед вечером, сменив парусиновый костюм на фланелевый, уходил на морской берег и долго следил за пеной прибоя, движением туч и потуханием света над водой.
   Перед сном он аккуратно осматривал заряженные ружья и, очистив кокосовый орех, выпивал его нежную и прохладительную влагу.
   Болезнь Боя и постоянные припадки Ульсона нарушали этот порядок, и тогда он становился и поваром, и прачкой, и дровосеком, и портным.
   Бой лежал не вставая. Лихорадки у него не было, но жар держался. Он молчал, и на похудевшем лице выразительно чернели его влажные глаза. Отказываясь от пищи, он говорил:
   -- Больной не должен есть, а то смерть.
   Состояние его внушало опасения.
   За недостатком времени Маклай почти не пользовался своей лодкой. Ночными бурями ее сильно потерло о рифы, и он решил с помощью Ульсона вытащить ее на берег для просушки и окраски. Работа эта потребовала громадных усилий, и при обыкновенных обстоятельствах он счел бы ее неисполнимой для двух людей.
   Когда через несколько дней она была вновь спущена на воду, он с удовлетворением отметил в своем дневнике: "Это полное напряжение способностей и сил возможно при нашей цивилизации только в исключительном положении, и то редко, и чем далее, тем реже оно будет встречаться. Усовершенствования цивилизации клонятся все более и более к развитию только некоторых способностей, к развитию одностороннему, к односторонней диференцировке. Я этим не возвожу на пьедестал дикого человека, не проповедую возврата на первые ступени человеческого развития, но вместе с тем я убедился опытом, что физическое развитие должно было бы идти более параллельно, а не совершенно отстраняться преобладанием развития умственного".
   Было сырое облачное утро, термометр показывал 22 RC. Маклай, изнеженный жарой, кутался и зяб.
   Пришел Туй, голый, но с тлеющим поленом в руке. Усевшись на корточки около кресла Маклая, он переносил свое полено с одного бока на другой, заносил его за спину и подкладывал под себя, овевая свое тело теплом с той же легкостью, с какой китаец пользуется прохладой веера.
   "Примитивная, но удобопереносимая печь", заключил Маклай.
   Пришли еще туземцы, все с головешками или горящими связками тростника, которые они туг же сложили в один костер. Они привели с собой гостей из горной деревни, расположенной на склонах хребта.
   Эти люди боялись, подойти к Маклаю, а когда он сам пошел к ним, бросились бежать. Затем они стали прыгать на одном месте, как мячики, и хохотать от возбуждения.
   Маклай смерил их черепа и стал зарисовывать в альбом, а Туй важно сказал: "Маклай негренгва", что значило: рисует, выводит узор.
   -- Негренгва, -- опасливо повторяли они, стараясь не встречаться с ним глазами.
   Когда Ульсон заиграл на своей гармонике, они опять бросились в кусты. От удивления они свистели и покачивали не только головами, но и всем туловищем.
   Они непрерывно жевали бетель с плодом арековой пальмы и предлагали пожевать Маклаю. Он попробовал, но пересыпал извести, которая смягчает кислоту листа, и обжег себе рот. Приняв за правило никогда не казаться смешным или слабым в глазах туземцев, он скрыл свой промах, но бетеля больше не пробовал.
   Горные жители были более дики и грубы, чем береговые, но цвет их кожи казался несколько светлее.
   Маклай был доволен своей терпеливой тактикой с туземцами. Он не ходил к ним, и они все чаще стали приходить к нему. Он ни о чем не просил их, и они начали сами заботиться о нем.
   -- Почему у Маклая нет ни копья, ни лука, ни стрел? -- спросил Туй. -- Это нехорошо.
   И он и другие бывшие с ним предложили ему свое собственное вооружение. Но он, смеясь, отстранил протянутые копья. Это очень удивило их; они долго смотрели на него и ушли озадаченные.
   Недоверие к белому человеку продолжало жить в сердцах туземцев. Как-то Маклай полушутя попросил оставить у него маленького папуасенка, которого они привели с собой. Мальчик, живя у него, дал бы ему богатый материал для наблюдения. Он предложил за него два больших ножа. Это произвело самое тяжелое впечатление. Туземцы потупились и прекратили беседу. Мальчику что-то шепнули на ухо, и тот стрелой бросился наутек. За ним потихоньку ушли и остальные. Они не сомневались, что Маклай собирался его съесть.
   -- Скажите, пожалуйста, есть у здешних папуасов женщины, или они обходятся без них? -- спросил Ульсон.
   -- Конечно есть.
   -- Я до сих пор не видал ни одной.
   Ульсон был очень недоволен этим обстоятельством. Действительно, папуасы ревниво берегли своих жен.
   "Вероятно, потому, что они не знают других удовольствий, кроме половых", думал Маклай.
   -- У меня когда-то была жена, -- мечтательно сказал Ульсон, -- и она была полная и красивая женщина. И мы жили вместе неподалеку от Эльфдалена в чистеньком белом домике в горах.
   Он стал рассказывать про свою прежнюю жизнь, черпая сочувствие в молчаливости Маклая. Одиночество разно действует на людей, -- Ульсон стал болтлив.
   Как-то, заблудившись в лесу, Маклай поздно вечером, усталый и больной, добрел до Горенду. Было уже темно, и под деревьями тлели костры.
   Чтобы не тревожить никого, он прямо прошел в большую хижину Туя.
   -- Спать, -- сказал он и лег на барлу с твердыми бамбуковыми подушками.
   Хотя это была холостая хижина Туя, так называемая буамрамра, предназначенная для одних мужчин, но Туй обеспокоенно упомянул о женщинах и детях в деревне.
   -- Спать, спать, -- бормотал Маклай, закрывая глаза.
   Он проснулся ночью от прохладного ветерка, проникавшего в хижину. Посредине у потухающего очага сидел Туй и еще несколько тамо [тамо -- мужчина].
   -- Есть, -- сказал Маклай, чувствуя сильный голод.
   Туй принес табир с плодами таро и бананами. Подкрепившись и поблагодарив кивком головы, Маклай пошел домой. Туй был очень доволен этим, так как избавился от необходимости не спать и караулить его для спокойствия деревни.
   Двое юношей с факелами из скрученных пальмовых листьев проводили его. Копьями раздвигали они перед ним ветви, и деревья вспыхивали в фантастическом свете колебавшегося пламени.
   "Как легко было бы им убить меня", думал Маклай, идя по узкой тропинке впереди них.
   -- Вы живы? Слава создателю! -- воскликнул Ульсон, уже потерявший надежду увидать его.

   На другой вечер пришел Туй, закутанный в плащ из растительных волокон, и попросил позволения переночевать у Маклая. Это был знак доверия в ответ на вчерашний визит.
   Он стоял в лунном свете, с копьем в одной руке и с горящим поленом в другой, темный и сильный на фоне черного леса, и спрашивал, куда ему лечь.
   Маклай постелил ему цыновку на веранде и дал подушку и одеяло.
   Ночь приносит с собой воспоминания о далеком и возбуждает фантазию. Туй заговорил о звездах, и хотя Маклай мало понимал его, он узнал, что звезда по-папуасски -- нири, луна -- кааран-нири, то есть "луна звезда", а солнце -- синг-пири: "звезда-солнце".
   В полночь, выйдя из дому, чтобы взглянуть на термометр, он обнаружил, что веранда пуста. Вероятно, Туй стосковался по своим деревянным подушкам и ушел спать в деревню.
   Наступило полнолуние -- ночь празднеств. Днем был дождь, и земля дымилась от испарения. Вечером мимо Гарагаси прошли группы молодых людей в цветах и перьях.
   Маклай лежал в гамаке, прислушиваясь к голосам леса. Ночь после грозы была пленительна и страшна. Стон цикад стоял на ветвях; с пьяным гудением проносились стаи жуков; циркали и пищали невидимые грызуны; хохотали, ухали ночные птицы; высокий звон, гул и свист разнообразных сверчков наполнял долины, и все покрывали гремящие, неумолчные, страстные трели древесных лягушек. И рокотал гром, и шумно говорил прибой, и воздух струился одуряющими ароматами.
   Издалека., как будто из Гумбу, послышались удары барумов и перекинулись в горные деревни. Донеслись далекие, протяжные завывания голосов и смолкли. Песчаный мыс охватило лунное сиянье. Полный месяц, скользя меж ветвей, подымался к верхушкам деревьев.
   Загремели барумы Горенду, и звериный, нечеловеческий вой огласил лес.
   Через несколько секунд откликнулись барумы Бонгу, и завывание донеслось оттуда.
   -- Заряжены ли у вас ружья? -- спросил Ульсон, высовываясь из окна. -- Я думаю, что это сигнал: они собираются напасть на нас.
   -- Это встреча луны, -- сказал Маклай. -- Ложитесь и спите спокойно.
   Сам он остался в гамаке, охваченный непреодолимой истомой.
   Капли воды падали на лицо, мерцающие стаи светляков скользили над ним и под ним, и налитый лунной влагой, недвижный, нездешний стоял лес. Он очнулся в ознобе и пошел в дом.
   Ночью его разбудили раскаты грома. Бой стонал и просил пить. Ульсон сидел на постели с мутными глазами и сильно опухшим лицом. Он дрожал и не мог согреться.
   Маклай решил вскипятить чайник. Под сильным дождем прошел он в шалаш, наколол веток и долго раздувал костер. Все было скользко и мокро, руки тряслись, дым разъедал глаза. Воды в чайнике не оказалось. Он спустился к ручью, сбился в полной темноте с тропинки, потерял чайник, долго искал его и ободрал себе лицо о колючие кусты.
   Он готов был выругаться, чего не делал никогда, как вдруг ослепительная молния прорезала небо. На миг в голубом блеске отчетливо встала вся панорама гор, белая кайма бурного прибоя, вся земля, весь лес в каплях дождя, каждый его лист. Все опять погрузилось в непроглядную тьму, но в сердце его остался голубой свет. Смеясь, вернулся он к огню, приготовил чай, напоил больных и, завернувшись в одеяло, лег в постель.
   "Все было бы хорошо, -- подумал он, -- если бы не мои слуги, за которыми я ухаживаю больше, чем они за мной".
   На другой день он чувствовал такую слабость, что едва мог удержать книгу в руке. Вечер был тих и тепел. Лежа в гамаке, он следил за тяжелыми тучами, сползавшими с гор. Мрак вспыхивал от молний, но грома не было слышно.
   Вдруг гамак его покачнулся, и одновременно заколебались столбы, стены и крыша дома.
   -- Что это происходит? -- высоким голосом закричал Ульсон.
   -- Землетрясение.
   -- Этого еще нам недоставало!
   Маклай открыл метеорологический журнал, чтобы отметить событие, но пол опять заходил под ним, под землей прокатился глухой и тяжелый гул, и листья на деревьях тихо затрепетали.
   Ульсон оделся, нахлобучил шляпу и стоял на широко расставленных ногах, не зная, что теперь делать. А Маклай разделся и лег в постель.
   -- Разбудите меня непременно, если это будет продолжаться, -- сказал он. -- В Мексике в 1869 году я проспал превосходное землетрясение и только наутро узнал, что жители не смыкали глаз всю ночь.
   -- Вставайте! Землетрясение! -- не раз кричал ночью Ульсон, выбегая на веранду. Но Маклай оставался в постели, хотя слышат подземные удары и койка под ним шаталась.
   Всю ночь полыхали беззвучные молнии, и высокий прибой рокотал у берегов. Утром тучи рассеялись, но в природе чувствовалось ожидание и глухая, душная тревога.
   -- Вы слышите, как дрожит земля? -- спросил Ульсон.
   -- Это дрожит не земля, а ваши колени, -- сказал Маклай, внимательно поглядев на него. -- Часа через два у вас будет пароксизм.
   Ульсон действительно принужден был лечь. Барометр, не подымавшийся все это время выше 410 делений, теперь стоял на 464. Время от времени слышны были явственные подземные удары. Несмотря на полное отсутствие ветра, прибоем яростно бросало шлюпку. Маклай вошел в воду и укоротил канат.
   Ночь он не мог спать от духоты. Комары звенящими тучами кружили над домом.
   В два часа ночи послышался долгий грохот, и все заходило крутом. Маклай ждал с часами в руке. Он испытывал особенное, захватывающее чувство стихийной катастрофы.
   Колебания длились полминуты. Барометр показывал 515.
   День был зноен и молчалив. Вечером с гор повалили тучи. Они шли сплошной стеной, сияя судорожными огнями. Глухой, все увеличивающийся рокот шел оттуда, и мрак охватил побережье. Разразилась гроза, о которой Маклай записал в своем дневнике; "Трудно, не быв на месте, представить себе те раскаты грома и почти беспрерывную молнию, которые в продолжение трех или четырех часов оглушали и ослепляли нас".
   Под утро, среди величественного грохота океана, он почувствовал долгое дрожание земли. Она дрожала вся, со своими горами и лесами, долинами и прибрежными утесами, как дрожит котел над огнем. И непрерывные слепящие молнии разверзались над ней.

Седьмая глава

Подозрительные замыслы. Страх Ульсона. Рыбная ловля. Бенгальский огонь. Смерть и погребение Боя. Горящая вода.

   Настал декабрь. В жарких парах земли бешено развивалась жизнь. Каждый день в сачке Маклая появлялись новые виды бабочек и жуков. Не менее богата была морская фауна, и, выезжая на лодке в залив, он возвращался с полной банкой ракообразных, сифонофор и медуз.
   Мыс Гарагаси был обычным убежищем птиц, и разноголосый свист их, кудахтанье и воркованье каждое утро оживляли площадку. Маклай стрелял голубей, не сходя со своей веранды. Перья шли на чучела, скелеты он аккуратно препарировал, а из мускулов поджаривал котлетки. Но если раненая птица падала в воду, ее мгновенно пожирали акулы, шнырявшие между рифами.
   Бой слабел с каждым днем. Он сосал один сахарный тростник и пил сырую воду, несмотря на запрещение. Выйдя утром на лестницу, он покачнулся и упал. Его внесли в дом на руках; он был в забытьи.
   Вышел запас кокосовых орехов, и Маклай пошел за ними в Горенду. Предупредив туземцев свистом, чтобы они успели спрятать своих женщин, он вышел на уютную площадку, окутанную зелеными тенями леса. Два-три человека важно сидели на корточках на барле и ели горячий дегарголь [Convolvulus]. Ему тоже предложили печеный плод, вкусом напоминавший сладкий картофель. Два мальчика, накинув на ноги петлю, влезли на пальму за орехами и отнесли их в таль-Маклай, как назывался его дом. Но взрослые были молчаливы и избегали смотреть на него. Туй как бы мимоходом спросил о здоровье Боя и умолк.
   Все это было странно.
   На другой день туземцы пришли в Гарагаси, все почтенные, бородатые тамо, и спросили, вернется ли корвет и через сколько времени.
   Сознавая всю значительность вопроса, Маклай взял лист бумаги, нарезал его на тонкие полоски и подал им. Показав одну, он сказал: "бум-бум", что значило "два дня".
   Они принялись считать сообща. Один откладывал бумажку, говоря: "один, два, три", что повторяли за ним все; другой загибал пальцы на руке, а когда сжал оба кулака, третий загнул один палец и сказал: "две руки". Так продолжалось, Пока они не запутались, и тогда бумажки были бережно завернуты в лист хлебного дерева, завязаны тесьмой и отнесены в деревню, где их, вероятно, считали еще неоднократно.
   Весь этот разговор сильно не понравился Ульсону. Он загрустил.
   Часа два, против обыкновения, сидел он на берегу океана, созерцая горизонт.
   -- Пора было бы и убраться отсюда, -- сказал он. -- Можно было бы оснастить шлюпку.
   Маклай не возражал против оснастки шлюпки, имея в виду посещение островов Били-Били. Но он напомнил Ульсону, что тог мог и совсем не оставаться здесь, а уехать на корвете.
   -- Я не могу каждую ночь ждать, что меня зарежут! -- воскликнул Ульсон. -- Вы напрасно доверяете Тую. Это их шпион.
   В полночь Маклай проснулся от звука многих голосов и отсветов красного пламени. На берегу, под деревьями, колебалось яркое зарево огней.
   -- Идут! -- заревел Ульсон и схватил винтовку.
   Маклай вышел на веранду и увидел толпу папуасов с факелами, копьями и луками.
   -- Маклай! Маклай! -- кричали они.
   -- Не пускайте их дальше, стреляйте! -- шептал Ульсон и совал ему ружье.
   -- Гена! -- крикнул Маклай, что значило "идите сюда".
   Они выбежали на площадку с факелами и копьями в левой руке и серебристыми рыбками в правой.
   -- Ники! Ники! [ники -- рыба] -- вопили они и бросали ему рыбу. Они принесли ему долю своего ночного улова. Затем они сбежали на берег, попрыгали в свои пироги и отчалили.
   -- Эме-ме! Эме-ме! -- кричали они на прощанье.
   И тихие огни беззвучно разбрелись во мраке моря.
   -- Соберите рыбу! -- строго сказал Маклай Ульсону.
   Днем пришел Туй, молча, словно обнюхивая, обошел хижину и старался заглянуть в окна.
   -- Отпусти к нам Боя, -- сказал он Маклаю.
   -- Зачем?
   -- О, Бой! О, Бой! -- горестно вздохнул Туй.
   Может быть, он думал, что, пока человек жив, его еще можно съесть, и жалел о предстоящей утрате.
   Он так приставал, что Маклай прогнал его. Но он вернулся через полчаса, посидел и сказал:
   -- Бой умрет. Ульсон умрет. Маклай останется один, -- он поднял один палец. -- Придут тамо из Бонгу, Гумбу и Богати, придет очень много тамо, -- он показал вое свои пальцы на руках и ногах, -- придут сильные и храбрые тамо и пронзят Маклаю грудь и живот, и шею, и спину, и Маклай умрет. О, Маклай! О, Маклай! -- причитал он нараспев.
   Маклай засмеялся, а сам подумал: "Ясно, что они уже толковали об этом между собой. Ульсон трус, и в мое отсутствие дом конечно может быть разграблен и сожжен. Не пора ли закопать рукописи?". И он приготовил медные цилиндры и уложил в них свои бумаги. Пришли еще туземцы из Горенду и спросили, жив ли Бой. Получив утвердительный ответ, они стали просить отдать его им.
   Маклай не мог добиться смысла этого требования, а Ульсон сказал:
   -- Он черный, как и они. Они хотят переманить его на свою сторону, а потом разделаться с нами.
   Ночь была тиха и очень темна. Туземцы выплыли в море на рыбную ловлю. Маклай следил с берега, как мерцающие огни тлели в темноте, то задумчиво рея на одном месте, то беззвучной стаей проплывая мимо. Ему пришла мысль зажечь бенгальский огонь. Помимо приятного зрелища, своевременно было утвердить престиж своего могущества в глазах папуасов.
   Бурный и дымный, неестественно розовый свет вспыхнул среди деревьев и осветил мыс.
   Все огни на море мгновенно потухли.
   На другой день Маклай послал Ульсона освободить шлюпку от большого дерева, принесенного приливом, а сам сел за микроскоп. Крик Боя заставил его встать: больной, скорчившись, катался по полу. Маклай поднял его на руки и положил на койку. Он был легок, как ребенок. Костлявыми потными руками Бой обвил его шею, силясь что-то прошептать. Холодное дыхание и побелевшие губы знаменовали близкую смерть.
   Маклай вернулся к прерванным занятиям, но Бой снова рухнул на пол с отчаянным криком. И снова Маклай поднял его, покрыл одеялом и сосчитал прерывавшийся пульс. "Воспаление брюшной полости, которого я опасался", подумал он.
   Затем он пошел за Ульсоном и сказал ему, чго Бой умирает. Хотя событие это ожидалось давно, Ульсон сильно взволновался. Они вместе вошли в дом.
   Бой метался, плакал от боли и ломал руки. Глаза его молили о помощи. Маклай налил ему на вату несколько капель хлороформу и поднес к его лицу. Он пробормотал что-то и заснул.
   -- Что нам теперь делать? -- прошептал Ульсон.
   -- Пойдите, наберите побольше камней и положите в шлюпку. Мы опустим тело в море этой же ночью.
   -- Но акулы?
   -- Они сейчас же съедят его. Если же мы закопаем тело в лесу, его отроют и съедят собаки. А вырыть глубокую яму в коралловом грунте мы не успеем.
   Ульсон колебался.
   -- Вы, может быть, хотите устроить торжественные похороны с туземцами? -- спросил Маклай.
   Этого Ульсон не хотел и поспешно принялся за работу. Маклай помогал ему, так как солнце село и наступила ночь.
   -- Смерть Боя ослабляет нас, -- сказал он, -- поэтому мы должны скрыть ее от туземцев. Если мы не успеем, они узнают все, -- разложение в этом климате совершается быстро.
   -- Я это знаю, потому что сам гнию заживо, -- пробормотал Ульсон.
   Когда Маклай вернулся, в доме стояла тишина. Ощупью нашел он руку Боя, она была холодна. Он зажег свечу и увидел мертвого, сидевшего со скрещенными руками и ногами. Это была обычная поза Боя.
   Вошедший Ульсон застыл на пороге.
   -- Подержите свечу, -- сказал Маклай, -- я распилю череп и выну мозг.
   -- Не делайте этого, -- взмолился Ульсон, -- умоляю вас, не уродуйте бедного мальчика.
   Маклай не сделал этого, но только потому, что у него не нашлось достаточно большой банки для мозга.
   Он вспомнил, что обещал привезти гортань полинезийца одному из своих ученых друзей в Германии, и решил теперь вырезать ее со всей мускулатурой.
   Дрожа от ужаса, Ульсон держал свечу и голову мертвеца, в то время как Маклай быстрыми, опытными движениями вырезал горло и язык.
   Вдруг рука Боя шевельнулась. Ульсон вскрикнул и уронил свечу.
   -- Он еще жив! -- прошептал он, щелкая зубами.
   -- Он мертв. Я просто перерезал plexus brachialis. Торопитесь. Туземцы могут придти в любую минуту.
   Это подействовало. Ульсон встрепенулся, они зашили тело в мешок, оставив отверстие для камней, и понесли к берегу. На спуске Ульсон оступился, упал и дико заревел, когда труп и за ним Маклай в полной темноте повалились на него.
   Был отлив, и им пришлось тащить шлюпку по коралловому дну к воде. Потом, быстро набросав в мешок камней, они взялись за весла.
   Внезапно за мысом вспыхнули огни. Одиннадцать пирог с ярко горящими факелами вышли на ловлю. Они плыли вдоль берега прямо на них.
   -- Гребите сильней, -- сказал Маклай, -- может быть, проскользнем.
   Но шлюпка не двигалась с места.
   -- Мы на рифе! -- воскликнул Ульсон.
   Они уперлись веслами в камни и толкали лодку, но безуспешно.
   -- Снесем его в лес! -- шептал Ульсон, теряя голову. Но мешок, наполненный камнями, был слишком тяжел. Маклай хотел спрыгнуть в воду, чтобы столкнуть лодку.
   -- Акулы! -- завизжал Ульсон, хватая его за ногу.
   Пироги, легко скользя во мраке, быстро приближались.
   Тут Маклай, ощупав борт, обнаружил причину их задержки. Конец, которым шлюпка прикреплялась к берегу, второпях не был убран и застрял между камнями. Ульсон был близок к состоянию того несчастного псаломщика, который зацепился подрясником за гроб и сошел с ума от страха, полагая, что его схватил покойник.
   Маклай перерезал веревку ножом, и лодка скользнула в море. Они гребли сильно и, насколько могли, бесшумно. Уже слышны были голоса с пирог.
   -- Если они увидят Боя с перерезанным горлом, то подумают, что мы убили его, и убьют нас, -- прошептал Ульсон.
   Папуасов было тридцать три человека, по три на каждой пироге. Все были вооружены копями и луками. Встреча казалась неминуемой.
   У Маклая на этот раз было два револьвера, но он не думал о них. Он смотрел на столбы огня от факелов, отражавшихся в тихой воде, и восхищался ими. Голубое фосфорическое сияние струилось за кормой и сверкало под веслами, а он жалел, что не захватил с собой черпака, чтобы исследовать под микроскопом эту воду со светящимися микроорганизмами. Он почти забыл о трупе.
   Передняя пирога поравнялась с их кормой. Три черных воина -- один с застывшим в руке веслом, другой с опущенным факелом, третий с поднятым копьем, -- как зачарованные, смотрели в глубину. Никто не шелохнулся, не разомкнул губ.
   На шлюпке затаили дыхание. В совершенной тишине слышно было шипенье огня и шопот воды у борта.
   -- Прошли! -- глубоко вздохнул Ульсон.
   Они налегли на весла и, отплыв на милю от берега, сбросили труп за борт. Но вряд ли он достиг дна.
   На следующее утро пришел Туй. С ним был старый безобразный туземец, который прямо пошел в дом. Маклай пальцем указал ему место на площадке, и он потупился и отступил.
   -- Если ты отпустишь Боя, этот человек непременно вылечит его, -- сказал Туй.
   Маклай пил чай. Вместо ответа, он насухо вытер блюдечко, взял стакан воды, отпил сам и дал попробовать гостям.
   -- Вода, -- сказал он.
   -- Вода, вода, -- закивали они, преисполненные любопытства.
   Успев незаметно влить в блюдце спирту, он прибавил в него несколько капель воды из стакана и зажег. Спирт вспыхнул. Папуасы отшатнулись и со свистом втянули в себя воздух. Маклай брызнул голубым огнем на площадку, и они бросились бежать.
   Вскоре пришла целая толпа, и Туй упрашивал показать всем, как "горит вода". Маклай повторил фокус, и люди сели на землю от изумления. Уходя, они просили:
   -- Только не зажигай моря, чтобы не попалить всю рыбу.
   Эпизод со спиртом отвлек внимание от Боя. Но на третий день пришло много туземцев с прямым вопросом: где Бой?
   -- Бой орен, -- сказал Маклай. -- Бой нет.
   -- Где он?
   Не желая лгать, он неопределенно махнул рукой в воздух.
   Они подумали, посовещались и остановились на предположении, что Бой улетел в землю "рус", откуда прибыл Маклай. Что они подразумевали под Россией, может быть какой-нибудь островок, вроде Били-Били, Маклай пе знал.

Восьмая глава

Волосы папуасов. Изучение языка. Воровство. Плантации. Болезнь Туя. Знакомство с женщинами. Больные.

   Наступал 1872 год.
   Руки Маклая огрубели от работы и с трудом держали карандаш. Правда, по сравнению с руками папуасов, толстые ногти которых напоминали звериные когти, они все еще казались нежными и хрупкими.
   Он посмотрел на себя в зеркало, и на него глянуло худое черное лицо, клокастая борода и истомленные глаза. Вся левая половина головы оказалась выстриженной от частых обменов волосами с туземцами. Не обременяя себя исправлением этого недостатка, он решил в будущем стричь правую сторону и таким образом со временем подстричься.
   Волосы папуасов составляли постоянный предмет его внимания. В процедуру полного туалета молодого папуаса входило выщипывание бровей и усов. Маклай в этих случаях любезно предлагал свои услуги и, принеся пинцет, аккуратно выдергивал волосок за волоском, изучая их затем под микроскопом.
   Однажды, увидав наголо выбритого мальчика, он схватил его за плечи и так долго и пристально рассматривал голову, следя за расположением волосяных корней, что окружающим стало страшно, и они поспешили увести ребенка. Он успел установить, что волосы у папуасов растут равномерно, как у прочих, а не пучками, по свидетельству прежних путешественников.
   Его туземный лексикон сильно расширился, но не хватало самых обыкновенных слов. Он давно знал, что "дурно" по-папуасски "борле", и проверил это слово, давая пробовать туземцам разные кислые, горькие и вонючие вещества. С противоположным понятием -- "хорошо" -- дело обстояло труднее.
   Заметив, что, разбирая его подарки, они часто произносили слово "кязь", он указал на пачку табаку и спросил: "Кязь?"
   -- Кязь, кязь, -- хором подтвердили они.
   Он указывал на сахарный тростник, на серьги в их ушах, на красный платок и спрашивал: "Кязь"?
   -- Кязь, кязь, -- повторяли они ласково, как ребенку.
   "Кязь -- хорошо", записал он.
   Через несколько дней он узнал, что "кязь" значит "табак".
   Он стал показывать им разбитые и цельные горшки, рваные и новые башмаки, гнилые и здоровые плоды и, говоря "борле" об одном, ждал, что они скажут о другом. Они вопросительно молчали, а затем один смышленый малый догадался и сказал: ваб!
   -- Ваб, ваб! -- согласились все.
   Маклай целый месяц употреблял это слово, желая что-нибудь похвалить, а потом выяснилось, что оно значит "большой горшок".
   Слово "хорошо" оказалось "ауэ", что он записал не особенно уверенно.
   Еще страннее была судьба слова "киринга", которое, он думал, означает "женщина". Обнаружилось, что такого слова у папуасов нет совсем. Они считали его русским и употребляли его в угоду Маклаю в самых неожиданных комбинациях.
   В ночь под новый год влажная буря шумела в лесу. Сорванная ветром лиана обрушилась на крышу и разбила один из термометров.
   Ульсон, прибравшись к празднику, опять рассказывал о своей толстой жене и белом домике близ Эльфдалена. Маклай писал, изредка поглядывая на него. Заметив это и полагая, что его мемуары могут появиться в записках ученого путешественника, польщенный Ульсон не жалел красок. А Маклай писал:
   "У некоторых людей положительная потребность говорить. Без болтовни им жить невозможно. А для меня именно с такими людьми и трудно жить".
   В ночь на 2 января бурей повалило дерево, и оно упало поперек ручья. Маклай с трудомочистил площадку от сучьев и листвы. Вечером он почувствовал томительную зевоту, холод и подергивание во всем теле -- признаки приближающейся лихорадки. Он пролежал три дня, причем его больше всего терзали разговоры Ульсона. Когда он запретил ему говорить, Ульсон стал беседовать сам с собой.
   Ульсон страдал от недостатка мяса. Туземные плоды, среди которых таро и аян [Dioskorea] занимали первое место, не могли заменить его. Он ворчал и называл свое существование "мизерабельным".
   Маклай вообще ел мало, и его единственное лакомство составляло свежее молоко кокосовых орехов.
   -- На кухне пропал нож, -- доложил Ульсон, -- стащил один из ваших приятелей из Горенду, тот, что с шишкой на лбу. Я его давно приметил -- мошенник, как, впрочем, и все остальные.
   Это был первый случай воровства, и Маклай пошел в Горенду. Заметив среди сидевших в тени туземцев человека с шишкой на лбу, он прямо подошел к нему и сказал:
   -- Принеси мой нож.
   Тот сейчас же встал и принес украденную вещь. Когда остальные узнали, в чем дело, они закачали головами и осудили вора.
   Жители Бонгу пригласили Маклая посетить их деревню, и он отправился с Ульсоном в шлюпке. Туземцы ждали их на берегу и перенесли на руках через пену прибоя.
   Деревня вся была спрятана в лесу, так что за пять шагов нельзя было угадать ее присутствия. Женщин, конечно, не было. На площадках возвышались темные буамрамры, служившие клубами для мужчин и составлявшие общественную собственность. Общественными были также целые плантации кокосовых и саговых пальм и других плодоносных деревьев,
   В одной буамрамре он нашел то, что искал давно: телум -- резанного из дерева идола. Однако никаких молебствий или даже особого отношения туземцев к этой деревяшке, кроме эстетического, он установить не мог. Он добыл также несколько старых черепов, но все они были без нижней челюсти, которую в качестве реликвии хранили родственники умершего.

   Одарив жителей гвоздями и бусами, он вернулся к лодке, нагруженной припасами.
   -- Мало дают, -- ворчал Ульсон: -- кокосы старые, рыба жесткая, как дерево, бананы зеленые, и ни одной женщины еще не видали.
   Был тихий и облачный день. Маклай взял ружье и углубился в лес. Недвижны были деревья, напоенные водой дождя; недвижно и бездыханно море. Лишь время от времени из-за туч вырывалось солнце, и тогда горы становились голубыми, а море серебряным. И опять все меркло, и глаза отдыхали от блеска. Ровный звон цикад казался самою тишиной.
   -- Я думаю, что в этом покое человек может быть вполне счастлив, -- рассуждал Маклай. -- Люди мне хоть и не в тягость, но они мне лишние. -- Здесь он услыхал визг женщин и остановился. Он набрел на лесную плантацию.
   Огороженные крепким двойным плетнем от диких свиней, подымались круглые клумбы с сахарным тростником, дегарголем и табаком. Мужчины обрабатывали новую землю. Они шли одним рядом, втыкали острые колья в почву и одновременно выворачивали глыбы земли, разбивая их на комья. За ними шли женщины, почти голые; они мельчили землю узкими деревянными лопатками и растирали ее руками. При появлении Маклая они попрятались в тростник, и он поспешил удалиться.
   Весь январь продолжались ливни и грозы с прежним обилием. Муравьи проели стены хижины, столы и ящики и уничтожили коллекцию бабочек. Шлюпку точили черви, и ее постоянно приходилось чинить. Ульсон совсем переселился в постель и отказывался от какой бы то ни было работы. Маклай не выносил его и все чаще и чаще уходил из дому.
   Как-то в начале февраля в Гарагаси прибежал Лалу, туземец из Горенду, и сообщил, что на Туя упало дерево и он умирает.
   Маклай захватил хирургические принадлежности и пошел в деревню. Туй обрадовался ему. Он лежал с окровавленной головой, повязанной травами и листьями. Маклай срезал волосы с запекшейся кровью, очистил рану на виске и, найдя ее не опасной, перевязал. Кругом собралась толпа поглядеть на леченье. Был приготовлен и гонорар в виде свертка вареного таро и двух кусков мяса: свиного -- для Маклая и собачьего -- для Ульсона. Он взял его, оставив взамен пачку табаку, и пошел домой.
   -- Неужели вы думаете, что я буду есть собачину? -- в ужасе воскликнул Ульсон,
   -- Ешьте свинину.
   Несмотря на голод, Маклай съел, по обыкновению, немного и нашел собачье мясо вполне удовлетворительным.
   "Оно оказалось очень темным, волокнистым, но съедобным, -- записал он в дневнике. -- Новогвинейская собака, вероятно, не так вкусна, как полинезийская, о чем свидетельствует Кук, находивший собачье мясо лучше свинины".
   Когда он закрыл тетрадь, оказалось, что обе тарелки пусты: Ульсон съел и остаток собачины и облизывал пальцы. "Несомненно, человек животное плотоядное", подумал Маклай, глядя на его жирные губы и заблестевшие глаза.
   Вечером на мыс пришли туземцы побеседовать у огня. Глядя на дом, они покачивали головой и говорили:
   -- Плохая крыша!
   Крыша действительно была плохая: сквозь дыры ее по ночам Маклай любовался на луну.
   -- Деревья будут падать и разрушат дом, -- говорили они и предлагали ему переселиться в Горенду, обещая всем обществом построить дом.
   Маклай каждый день перевязывал Туя и подолгу сидел с ним в пустой деревне, так как все обитатели уходили в лес, на плантации.
   Туй захотел угостить его вареным таро и послал Лалая, своего младшего сына за огнем. Но огня не оказалось ни в одной хижине.
   -- Ничего, -- сказал Туй, -- скоро все придут домой и принесут огонь.
   Маклай мог заключить, что папуасы не добывают огня, но хранят его, перенося с места на место и занимая друг у друга.
   -- Что это за пустые корзины висят около хижины? -- спросил он.
   -- В этих корзинах были принесены дары от жителей Бонгу и от жителей Гумбу и Богати. Поэтому они и висят здесь, чтобы их все видели.
   Маклай спросил, зачем у стены буамрамры навалена груда копий и стрел, которой раньше здесь не было.
   -- Может быть война, -- сказал Туй. -- Жители Марагум-мана враги Горенду.
   Подобные же склады оружия появились в последние дни и в других буамрамрах.
   Через неделю Туй решил, что выздоровел, и пошел с другими на работу. На другой день его голова опухла, и Лалу и Лалай пришли за Маклаем.
   На пути в деревню Лалу наступил на ядовитую змею и с криком отскочил. Маклай достал нож и приблизился к ней.
   -- Борле! Борле! -- кричал Лалу. -- Не подходи -- умрешь!
   Маклай убил ее, отрубив голову, и приобщил к своей коллекции.
   Перед входом в деревню он издал обычный свист, чтобы женщины успели скрыться. Это очень ценили туземцы.
   Перевязав Туя, он сказал:
   -- Если будешь ходить по солнцу, то умрешь.
   В хижине собралось большое общество. Туй сказал:
   -- Когда Маклай входит в Горенду и делает свой кин-кан-кан [свист], то все нангели [женщины] прячутся. Это очень дурно, потому что Маклай хороший человек.
   Тогда сзади послышался хриплый голос, который сказал, что не все женщины прячутся, когда приходит Маклай, и из тени, улыбаясь, выступила старая, безобразная, полуголая жена Туя. Маклай встал и пожал ей руку, и окружающие одобрительно закивали.
   Тотчас же отовсюду, как из-под земли, стали появляться женщины всех возрастов и видов. Они хихикали и прятались друг за друга, а Маклай, верный себе, спокойно отмечал в записной книжке:
   "Юбки до колен из растительных волокон, груди отвислые, сосок плоский".
   У молодых девушек бахромчатые юбки заменялись короткими передничками спереди и сзади, а у девочек болтались просто кисточки. Украшений было гораздо меньше, чем у мужчин, но уши у всех были продырявлены в двух местах: в мочках для серег и в раковине для шнурка, охватывавшего лоб и унизанного собачьими зубами.
   Мужчины показывали их Маклаю, говоря:
   -- Вот моя жена. Вот моя сестра.
   Он заметил несколько миловидных лиц и довольно стройных фигур.
   Каждая поднесла ему пучок ауся [аусь -- съедобное растение из семейства gramineae] и сахарного тростника, и подарков набралось так много, что два туземца должны были снести их в его дом.
   Туй опять ушел на плантацию, а на другой день, подходя к его хижине, Маклай увидал толпу народа. Оказалось, что все его лицо вместе с шеей и головой образовало одну громадную опухоль, так что он не мог открыть глаз. Люди собрались, опасаясь его смерти.
   Маклай приготовил горячие припарки и терпеливо менял их несколько часов подряд, пока из раны не потек гной. Туземцы сидели и лежали кругом, курили, беседовали и спали. На заходе солнца с огородов пришли женщины. Согнувшись, несли они на спинах тяжелые мешки, перевязь которых охватывала спереди их лбы.
   Из принесенных овощей мужчины тут же на кострах сварили ужин и распределили его громадными порциями между собой. Глядя, как они набивали себе животы, Маклай думал, что, вероятно, недостаток мясной пищи заставлял их есть так много. Жены ели отдельно, в хижинах.
   По всему побережью разнеслась весть, что нангели больше не боятся Маклая, и они стали приходить вместе с мужчинами на мыс.
   Стали приходить и больные со всякими язвами, над которыми роились тучи мух. Примочки и притирания, которые приготовлял Маклай, доставляли им истинное удовольствие, но принимать лекарство внутрь они боялись.
   Один туземец из Били-Били, страдавший ревматизмом, получил настойку из душистых трав, оставшуюся от Боя, и усердно, кряхтя, растирал больную ногу. Вдруг он испугался, выпучил глаза и, не желая умирать один, набросился на соседа и стал неистово растирать ему спину. Потом вскочил и, как безумный, перебегая от одного к другому, старался каждого мазнуть снадобьем. Оторопевшие люди, не зная, смеяться им или сердиться, повскакали с мест и бросились в лес. Но он несся за ними со своей дьявольской склянкой.
   Больные приносили орехи и плоды, а один отец страдавшего ребенка, из раны которого Маклай терпеливо вынимал сотни личинок, в порыве благодарности надел ему на шею свое ожерелье из собачьих клыков.
   Отношения с туземцами устанавливались, но природа была непобедима. Ночные бури бушевали на берегу, лес стонал, и хижина трепетала. Больной Ульсон ежеминутно вскакивал и кричал, что весь дом снесет в море. А Маклай записывал в дневник: "В такие ночи особенно хорошо спится: нет комаров и прохладно".
   Но и он был как-то разбужен среди ночи страшным грохотом. Оказалось, что вся площадка и дом завалены упавшим деревом, которое вместе с лианами и сломанными соседними растениями образовало целый лес. Пришлось прорубать топором зеленый туннель, чтобы пройти к ручью.
   У Ульсона опухло все лицо, губы и десны. Слабым голосом подозвал он Маклая и сказал:
   -- Прощайте, я уже больше не встану. Я не могу говорить, потому что мой язык распух, как полено. Но если вам случится быть в горах близ Эльфдалена и вы увидите маленький, беленький...
   -- Вы встанете завтра утром, -- сурово перебил его Маклай.
   Он заставил его проглотить грамм хинина на подкисленной воде и через четыре часа повторил эту дозу. Утром Ульсон встал с шумом в ушах, но здоровый и голодный, как всегда.

Девятая глава

Тревога. Оборона хижины. Выстрел. Пиршество. Приготовление кэу. Обмен именами.

   По выздоровлении Туя Маклай предпринял однодневную экскурсию в горную деревушку Колику-мана. Жители, предупрежденные проводниками о его могуществе, приняли его почтительно и робко.
   Это первое путешествие через влажные леса, холодные ущелья рек и раскаленные холмы быстро исчерпало его силы. Как во сне, взглянул он на близко громоздившуюся горную цепь, замыкавшую доступ в глубину страны, и, чувствуя себя больным, поспешил в обратный путь.
   Лихорадка приковала его к постели на пять дней. Припадки следовали один за другим и сопровождались галлюцинациями. Он чувствовал, что его тело увеличивается, тяжелеет и растет, голова касается потолка и стен, руки набухают и пухнут, как подушки. "Странно, что при этом я не спал, -- пишет он. -- Это не был бред, а положительное ощущение".
   Ульсон подумал, что он умирает, стал на колени около его постели и зарыдал.
   -- Теперь и я умру, -- говорил он. -- Могу ли я жить без вас? Меня зарежут на следующий же день!
   Немного оправившись, Маклай вышел на берег и сел на камень неподалеку от места, где береговая тропинка поворачивает в Горенду. Он задумчиво глядел на тихо плескавшееся море, как вдруг донесся глухой, быстро приближавшийся крик, и на тропинке показался бегущий человек.
   На плече его висел боевой топор, в руке, высоко над головой, он держал лук и стрелы. Не останавливаясь, пробежал он мимо Маклая в Горенду, время от времени протяжно крича:
   -- Марагум! Марагум! Марагум!
   Маклай продолжал сидеть, так как не в его натуре было волноваться, не зная дела.
   За первым вестником показался второй, затем третий и четвертый. Все бежали ровно и быстро, на одинаковом расстоянии друг от друга, с тем же зловещим криком. Последний, пробегая, ударил себя в грудь, закинул голову и высунул на сторону кончик языка, что означало смерть.
   Тревожные, частые удары барумов огласили лес. Маклай встал и пошел в деревню.
   Люди метались из хижины в хижину, спешно вооружались и складывали у стен запасы стрел. Женщины стонали, дети плакали. Никто не отвечал на его вопросы, пока он не схватил пробегавшего человека за плечи и не спросил его в упор:
   -- Куда бежишь? Что случилось?
   -- Марагум-мана-тамо напали на Горенду, -- сказал он, -- убили многих и пошли на Бонгу, а потом они придут сюда и в таль-Маклай.
   Маклай мысленно выругал глупых людей, мешающих ему жить спокойно, и скорым шагом пошел домой.
   Сообщив Ульсону положение, он стал готовиться к возможному нападению. Ульсон предложил погрузить шлюпку я отплыть немедленно в Били-Били.
   -- Шлюпку приготовить благоразумно, -- сказал Маклай, -- но сносить туда вещи преждевременно.
   У него был другой план. Никогда не стреляя вблизи туземцев, он держал их в неведении относительно огнестрельного оружия. Теперь он полагался на внезапный и смертоносный эффект огня.
   Аккуратно зарядив все ружья и револьверы, он растянулся на койке, справедливо рассуждая, что Ульсон во всяком случае не заснет и предупредит его при малейшем шуме. С этим он и заснул. Проснулся он от криков папуасов.
   -- Вот они! -- воскликнул Ульсон. -- Пусть господин теперь приказывает, я все буду делать, что он скажет, а то я не буду знать, что делать.
   -- Загородите ящиками заднюю дверь. Я останусь на веранде, а вы в доме. Вы будете заряжать ружья и револьверы, которые я буду вам передавать. Вот патроны, и постарайтесь, чтобы ваши руки не так тряслись, а то вы выстрелите себе в лоб.
   Он положил на стол перед собой два револьвера и винтовку и взял в руки двуствольный дробовик. Ульсон завалил дверь.
   Голоса приближались. Между ветвями на ручье показались головы и плечи людей. Маклай поднял ружье, но тотчас же опустил его. В руках у туземцев вместо копий и луков были кокосы и бананы. Это были люди Бонгу, которые оживленной толпой подымались на площадку.
   -- Марагум-тамо нет! -- кричали они. -- Маклай может не бояться.
   Выяснилось, что женщины Бонгу, работая утром на далеких плантациях, увидели на холмах нескольких вооруженных воинов, которые могли быть действительно дозорными Марагум-мана. Они бросились бежать, крича, что горцы нападают, и переполошили всех. Мужья, разобравшись, в чем дело, принялись их колотить, отчего шум и крик увеличились, и соседи уже не могли сомневаться в нападении. Так возникла ложная тревога на берегу.
   Люди Бонгу сейчас же заметили, что и Маклай приготовился к обороне, и это им понравилось.
   -- Когда будет война, -- сказали они, -- мы пришлем в таль-Маклай наших жен и дочерей, и Маклай защитит их.
   Это был скорее комплимент, чем действительное намерение. Поэтому он решил показать им настоящую силу своего покровительства. Он поднял ружье и выстрелил в воздух. Туземцы схватились за головы и шарахнулись в стороны. Никто не решился приблизиться к нему, пока он не унес это "табу" в дом, обещав употреблять его только против людей Марагума.
   Полинезийское слово "табу", не известное папуасам, вошло у них в употребление, потому что этим именем Маклай называл все то, чего запрещал им касаться.
   Настроение оставалось напряженным и воинственным. Вести о воинах-горцах, виденных то здесь, то там, приходили каждый день. С утра до вечера около хижины сидели люди, толкуя о войне, передавая слухи и строя планы. По ночам глухо гремели барумы. Многие предлагали идти самим войной на Марагум и просили Маклая стать их вождем. Все это начало сердить его, и он досадовал, что показал им силу своего оружия.
   Поздно вечером 1 марта он сидел около костра и пек на углях аусь и бананы. Вдруг из Горенду понеслись частые громы барума, заревели трубы, и в Бонгу ответили протяжным свистом дудок и далеким завыванием.
   -- Теперь это уже наверное они! -- сказал Ульсон.
   То же самое подумал и Маклай, прислушиваясь к диким, фантастическим звукам. Тем не менее он принялся за ужин.
   -- Что нам делать? -- спросил Ульсон.
   -- Спать. Все равно бессонницей делу не поможешь.
   Всю ночь продолжался гул и вой. Перед рассветом Маклай был разбужен громким зовом и вышел на веранду. Пришел Бонем, старший сын Туя. Он сказал, что в Горенду ай -- это значило, что там едят, -- что все жители Бонгу и Гумбу на пиру и все хотят, чтобы Маклай пришел и ел с ними. Он согласился и, спотыкаясь в темноте о корни лиан, пошел за ним.
   В деревне были одни женщины, и они чистили овощи и приготовляли провизию. Мужчины пировали в лесу.
   Тропинка вела на площадку к морскому обрыву. Здесь, в зеленом чертоге, стенами которого служили гигантские деревья, а окнами три высоких арки, прорубленные в листве к морю, сидели и лежали папуасы трех деревень. Был ранний час; сквозь зеленые арки с моря лился серебряный свет занимавшейся зари; чуть розовели вершины гор, и золотились макушки деревьев. Но на площадке еще стояла ночь, лес покоился во мраке, и отсветы огня ярко блестели на черных телах.
   Многие были пьяны от кэу [опьяняющий напиток из корня Riper methysticum. На островах Самоа называется кава] и лежали с мутным, одеревеневшим взором. Другие опустошали табиры с овощами и хлопотали около кипевших на огне горшков, в то время как любители музыки дули в кокосовые дудки и в саженные бамбуковые трубы, поднятые вверх. Везде, прислоненные к деревьям, стояли копья и луки.
   "Картина была в высшей степени своеобразна, -- пишет Маклай, -- представляя сцену из жизни дикарей во всей ее первобытности, одна из тех картин, которые вознаграждают путешественника за многие труды и лишения".
   -- Вылей кэу и покушай аяна и саго, -- сказали ему.
   Протяжные и пронзительные возгласы труб возвестили о продолжении еды. В громадные табиры из дымящихся горшков вывалили аян и полили пахучим острым соком орлана [вид орехов]. Затем подали саго с наскобленным кокосовым орехом.
   С неохотой оторвался Маклай от наблюдений, поел и быстро насытился. Но пир еще только начинался. На пути в деревню он должен был посторониться, чтобы дать пройти торжественной процессии с новыми припасами. Туй и Бонем несли на палке тяжелый ком саго в листьях, за ними следовали кокосы и корзины с аяном, и наконец шесть человек несли на шестах трех спеленутых лианами свиней. Все было разложено в строгом порядке на площадке при одобрительных замечаниях гостей.
   В деревне Маклай роздал женщинам табак и поглядел на приготовление кэу. Листья, стебли и разбитые камнем корни растения усердно и долго жевались мальчиками и выплевывались вместе со слюной в кокосовую скорлупу. Зеленая масса отжималась, процеживалась сквозь пучок травы и разбавлялась водой.
   Маклай взял с собой корешок, настругал его дома и настоял в воде. Выпив полстакана горькой жидкости, он не почувствовал никакого опьянения. Вероятно, наркоз получался только в результате брожения от примеси слюны.
   Не успел он выспаться, как опять пришли за ним с приглашением на обед.
   На площадке на цыновках лежало свежее свиное мясо, искусно нарезанное порциями бамбуковыми и костяными ножами. Туй раздавал его, выкликая каждого поименно:
   -- Макине-тамо Горенду! Лако-тамо Бонгу! Маклай-тамо рус!
   Маклай, как и все, получил на зеленом листе большой кусок мяса. Теперь он должен был сам приготовить его в горшке, который был ему предложен. Лако, видя его нерешительность, услужливо пришел ему на помощь.
   "Он сорвал с соседнего дерева два больших листа, -- рассказывает Маклай, -- и положил их крест-накрест на дно горшка; затем вынул из большой корзины несколько кусков очищенного аяна и положил вниз, а сверху куски свинины. Его сменили двое других туземцев, которые наполняли поочередно все горшки аяном; один стоял с полной корзиной по одну сторону ряда горшков, другой по другую, наполняя их, как можно плотнее аяном. Когда у всех гостей были приготовлены таким образом горшки, жители Горенду, исполнявшие, как хозяева, роль слуг, вооружились большими бамбуками, наполненными морской и пресной водой, и стали разливать воду в каждый горшок, причем морской воды они лили приблизительно одну треть, доливая двумя третями пресной. Каждый горшок был прикрыт сперва листом хлебного дерева, а затем гамбого. Это опять было сделано одним из молодых людей Бонгу, который затем стал разводить огонь под горшками. Костер имел не менее восемнадцати метров длины и метра ширины".
   Маклай заметил, что его несколько раз назвали Туем, и, очень удивившись, спросил о причине этого.
   -- Ты вылечил его, -- сказали ему, -- и вы теперь как братья, он -- все равно, что ты.
   Новый Туй однако оставался европейцем. Он не мог больше выносить оглушительной музыки труб и с головной болью пошел домой, унося в большой корзине свой обед.
   -- Жалею тех, -- кряхтел он, -- кому предстоит набить свой желудок хотя бы половиной того, что я несу.
   На другое утро пришел Туй, взял корзину и повесил ее на суку около хижины:
   -- Когда спросят, откуда эта корзина, говори -- буль [свинья] и аян от Туя в Горенду.
   Сам он с другими пошел заканчивать пир в Бонгу. Оттуда они вернулись через два дня, едва волоча раздутые животы, но каждый тащил на себе еще объемистый куль с провиантом.
   Придя в деревню, они легли на барлах, не в силах двигаться и говорить, и только косили глаза на костры, где женщины приготовляли им ужин.

Десятая глава

Поездка в Били-Били. Хребет Мана-боро-боро. Вечер в Бонгу. Путешествие в Теньгум-мана. Река Габенеу. Подношение свиньи.

   В ночь на 4 марта Маклай с Ульсоном отплыли на шлюпке в Били-Били. Двери хижины он заколотил крест-накрест бамбуковыми палками и перед каждой воткнул пальмовую ветвь, как это делали папуасы уходя.
   До островка было миль пятнадцать. Слабый береговой бриз надул парус и тихо повлек их по спящему заливу. Горы выдвинулись темной зубчатой стеной, и каждый новый мыс, выплывая из мрака, встречал их новым хором ночных голосов.
   На восходе солнца они подошли к острову. Туземцы с высокого кораллового берега приглядывались к лодке и, узнав Маклая, побежали к песчаной отмели пристани. Вся деревня собралась здесь. Шлюпку подхватили в воде и вытащили высоко на берег.
   Маклай роздал мужчинам табак и попросил, чтобы женщины, которых не было видно, сами пришли за подарками. Мужчины любезно заулыбались и сообщили, что все женщины на берегу, на плантациях.
   -- Женщины Горенду и Бонгу больше но боятся Маклая и не прячутся от него, -- сказал Маклай.
   Каин, туземец, не раз бывавший в Гарагаси и знавший диалект Бонгу, передал эти слова другим.
   Тогда по знаку мужчин из хижин выползли тощие и безобразные старухи, со слащавыми улыбками. Ульсон с негодованием отвернулся, а Маклай невозмутимо роздал им бусы и платки. Тут стали появляться и молодые островитянки за своей долей. Костюм их отличался изяществом и воздушностью.
   В буамрамре Маклай обнаружил телум, изображавший женскую фигуру, и зарисовал его. Угловые столбы были также вырезаны в виде телумов, а верхушки их украшали деревянные головы крокодилов. Звери эти, по словам туземцев, населяли морские берега.
   Ему приготовили вкусный обед, сдобренный тертым кокосовым орехом, которым папуасы приправляли все кушанья.
   Поев, он поднялся на вершину холма и провел там почти весь день, зачарованный зрелищем далекого берегового хребта Мана-боро-боро, почти черного от теней теснивших его туч.
   Эта могучая стена, никем никогда не пересеченная, манила его в глубь страны. В двух местах он заметил в гребне уступы, похожие на проходы. Но туземцы говорили, что в горы нет троп и никто не подымался на вершины.
   Он обошел весь остров с его живописными перелесками и горделивыми группами пальм. Всюду журчали ручьи, и гулко пели водопады, низвергаясь в бассейны, гремело эхо пещер и величественно гудел прибой.
   Это был остров голосов.
   В деревне его окружили молодые матери с грудными детьми, и каждая хотела дать своему сыну имя Маклая. Но не питая симпатии к младенцам, он строго запретил им это.
   На острове выделывались глиняные горшки, чем занимались преимущественно женщины. Они искусно лепили их из глины при помощи дощечки и круглого камня, просунутого внутрь, сушили на солнце и обжигали на огне. Горшки служили предметом обмена на берегу, как и большие пироги, которыми славились островитяне.
   Все очень нравилось Маклаю, и он шутя сказал, что, может быть, совсем переселится, на остров.
   -- Маклай будет жить в Били-Били! -- закричали туземцы. -- Люди Били-Били лучше людей Бонгу!
   Восторг этот однако был в значительной мере искусственным и диктовался тщеславием гостеприимства. Под ним таился обычный страх и желание как можно скорее избавиться от пришельца. Один туземец схватил за задние ноги пробегавшую мимо неудачливую собаку и, прежде чем Маклай успел вымолвить слово, размозжил ей череп о землю и положил к его ногам. Маклай скрепя сердце поблагодарил за дар и попросил приготовить это блюдо. Когда дымящееся мясо было подано, он роздал его окружающим, оставив немного себе и Ульсону.

   Гроза помешала ему вернуться в тот же день, и он остался ночевать, что опять вызвало ликование. Люди Били-Били были очень вежливыми людьми. Каин провел его на берег, в свою большую пирогу, устланную саговыми листьями, с чистыми бамбуковыми парами под навесом. Маклай остался вполне доволен этим ночлегом в лодке.
   Утром, попрощавшись с населением, он отчалил и увидал, что это вполне соответствовало ожиданию всех.
   Через шесть часов попутного ветра шлюпка достигла Гарагаси. Все было на месте, никто не тронул хижины, которую он покинул в первый раз. Соседи, собравшись, спрашивали его:
   -- Где ты был?
   -- В Били-Били.
   -- А! Мы думали, Маклай уехал в Россию.
   В шлюпке оказалось пятьдесят кокосовых орехов, четыре больших ветви бананов и фунтов двадцать саго.
   Разговоры о нападении людей Марагума продолжались и так надоели Маклаю, что он "положительно желал, чтобы эти люди наконец действительно пришли".
   Он посадил несколько кокосовых орехов с ростками, и Туй одобрительно заметил:
   -- У Маклая будут свои пальмы.
   К концу марта продовольствие в деревнях стало оскудевать. Аусь был с черной, червивой сердцевиной, аян пах плесенью, сахарный тростник исчез совсем, а дегарголь пропал еще в феврале. Зато стали поспевать различные сорта орехов, и черные какаду, оглашая резкими криками уединение Гарагаси, целый день барахтались в ветвях.
   Маклай собрался идти в далекую горную деревню Теньгум-мана и отправился в Бонгу за проводниками. Был отлив, и по дороге он поймал в камнях краба и съел его сырьем, a la Papua. Вернулся он поздно и по дороге в Торенду взял горящее полено, чтобы освещать путь.
   "Надо привыкать быть папуасом", подумал он.
   Но полено сейчас же погасло в его неопытной руке, и он едва нашел свой дом.
   На другой день к вечеру, укрепив на спине ранец, с которым еще студентом бродил по Швейцарии, и захватив легкое одеяло, он двинулся в Бонгу, где предполагая переночевать перед путешествием.
   Он пришел, когда уже стемнело. Ночь была необычайно тиха, только издали временами доносился гром и в горах сверкали зарницы. К берегу одна за другой подошли пироги с ловли, и при ярком пламени факелов, освещавшем пену прибоя, рыбаки пальцами ног снимали последнюю рыбу с остроги.
   Приготовили ужин. Костры догорали, но никто не разводил новых. Сидели, ели и беседовали в темноте, а больше молчали и курили, наслаждаясь теплым воздухом и подремывая. Когда нужен был свет, кто-нибудь зажигал пук сухих пальмовых листьев, и огонь на минуту ярко озарял живописные позы, углы кровель, черную массу листвы, и снова все погружалось в теплый мрак, и беззвучно полыхали молнии.
   Маклай пошел спать в хижину Лако, посредине которой горел костер. Туземцы, вошедшие с ним, с молчаливым любопытством следили, как он надувал каучуковую подушку, снимал башмаки и заворачивался в одеяло. Когда он закрыл глаза, они подсели к огню и заговорили вполголоса, чтобы не мешать его сну.
   Лако, спавший голым, Как все папуасы, несколько раз вставал среди ночи поправлять костер и наконец развел новый огонь у себя под сквозными нарами и лег, окруженный теплым дымом.
   Встав до света, Маклай взял головню и пошел умываться к ручью. Он вернулся с полным бамбуком воды и приготовил себе чай, сильно удивив Лако и других.
   -- Маклай ест горячую воду, -- смеялись они. -- Вода -- инги [пища, еда] для Маклая!
   На рассвете с семью вооруженными проводниками он выступил в Теньгум-мана.
   Путь лежал на юго-запад, но компас в лесу был бесполезен. Загадочная тропинка, как змея, вилась во всех направлениях, перекрещивалась с другими, заворачивала назад, вбегала на стволы упавших деревьев, и вдруг, скользнув, исчезала совсем. Тогда вперед выходил Лако, и оказывалось, что надо было спрыгнуть в ручей, пройти вверх по воде шагов сто, влезть на дерево, соскочить на пень, и тут тропинка опять возникала из-под земли и как ни в чем не бывало весело бежала дальше.
   Положение осложнялось тем, что Маклай все время шел впереди, так как ни один туземец в лесу не согласился бы иметь его позади себя. Это был звериный, непобедимый инстинкт.
   Пройдя с час по лесу, они неожиданно очутились на высоком обрыве у моря. Маклай в недоумении оглянулся, а Лако схватился за корни свисавшего дерева и скользнул вниз, цепляясь, как обезьяна, за ветви и выступы скал. Не желая отставать, Маклай проделал за ним этот акробатический спуск, хотя каждое неверное движение угрожало его жизни.
   Пройдя немного по раскаленному пляжу, они нырнули в узкое зеленое ущелье, по дну которого с тихим рокотом струилась речка. Несколько раз переходили они ее в брод с одного берега на другой, и, хотя температура воды напомнила бы нам слегка остывшую ванну, они дрожали от холода.
   Тропинка перевалила через крутой береговой хребет и побежала вниз, в обширную долину. Послышалось далекое журчанье -- сладкий звук среди душных испарений леса по болотистой почве, сплошь изрытой кабанами, между папоротников и тростников, они вступили на берег реки Габенеу.
   Широкая река стремительно бежала по камням, разбиваясь на многочисленные русла и огибая отмели, заваленные стволами деревьев и валунами.
   Маклай разделся, оставив на себе рубашку и шляпу для защиты от солнца, и в башмаках вошел в поток. Придерживаясь за длинную, пятидесятиметровую веревку, перекинутую через рукав, он по пояс в мутной кипящей воде, бившей его камнями по ногам, перешел на отмель. Отсюда путь шел вверх по руслу, по раскаленным мелям и через капризно извивавшиеся протоки, среди неумолчного гула и журчанья.
   Около полудня они наконец вышли из русла реки. Маклай принял хины и поспешил одеться, так как солнце невыносимо жгло его ноги, в то время как его спутники, всегда одетые в одну и ту же великолепную коричневую кожу, спокойно раскуривали сигары от захваченной с собою головни.
   Дорога круто взяла в гору, и после двухчасового тяжелого подъема показалось селение, расположенное на самом хребте.
   При появлении Маклая вся деревня бросилась бежать. Двери захлопали, дети залились плачем, собаки поджали хвосты и завыли. Спутники его кричали, уговаривали и только с большим трудом вернули беглецов. Сильные бородатые мужчины дрожали, стоя перед ним, а когда он протянул руку, попрятались за деревья.
   Понемногу переполох улегся. Его повели по деревне и показали хижину, где он мог переночевать. Все хижины были круглы, приземисты и гораздо грязнее береговых.
   Вскоре было приготовлено инги, и у его ног, как перед идолом, поставили четыре огромных табира с вареным таро и тертым кокосом. Между тем люди Бонгу рассказывали, какой он могущественный человек: он мог зажигать воду, убивать огнем и громом, повелевать взглядом и одно его присутствие защитило Бонгу и Горенду от набега Марагум-мана.
   Выслушав все это, несчастные люди робко спросили: не лучше ли им уйти, пока Маклай будет ночевать в деревне?
   Пообедав, все проводники двинулись в обратный путь, как это и было условлено раньше, так как они боялись ночевать так далеко от дома.
   Оставшись один, Маклай начал было зарисовывать дикарей, но, увидав карандаш и бумагу в его руках, они все разбежались.
   Тогда он пошел на верхнюю площадку и оттуда долго изучал лабиринт диких, необитаемых гор, поднимавшихся на юг.
   В шесть часов стало темно и холодно. Маклаю опять подали таро и бананы и прислуживали, как божеству. Больше всего хлопотал человек по имени Минем, пользовавшийся, повидимому, влиянием. Заметив, что Маклай обжигает пальцы о горячие клубни, он стал сам подавать ему каждый кусок, предварительно обдув его ртом.
   На ночь под нары подложили горячих углей для тепла. Один раз он проснулся и видел, как при свете горящих бамбуков привязывали к палке большую свинью.
   Он встал на восходе солнца, обошел всю деревню, выменял на ножи и гвозди несколько телумов и черепов и стал прощаться. Около его хижины полукругом собралась вся деревня, и два человека держали свинью. Минем с зеленой веткой в руках выступил вперед.
   -- Эта свинья, -- сказал он, -- подарок Теньгум-мана-тамо Маклаю. Теньгум-мана-тамо снесут ее в таль-Маклай, и там Маклай заколет ее копьем, и свинья будет визжать и кричать, а потом умрет, и тогда Маклай развяжет ее и разрежет на части и зажарит на углях и съест.
   Кончив, он заткнул ветку за лианы, которыми была связана свинья. Все молчали и явно ждали ответа. Маклай подошел к свинье и сказал:
   -- Я пришел в Теньгум-мана не за свиньей, а чтобы видеть людей, их хижины и горы, а за свинью я дам топор и нож.
   -- Эси! Эси! [звук одобрения] -- сказали все, кивая головами.
   -- А когда я буду есть свинью, то скажу, что люди Теньгум-мана -- хорошие люди, и когда они придут в таль-Маклай, я дам им табаку, платков и бутылку, и если Теньгум-мана-тамо будут хороши, то и Маклай будет хорош.
   -- Маклай хорош! И Теньгум-мана-тамо тоже хороши! -- раздались общие крики.
   Он пожал всем руки и, провожаемый обычным "эме-ме", выступил в обратный путь. За ним несли свинью и его вещи, и целый военный отряд с копьями и горящими головнями сопровождал его. Жители Теньгум-мана были во вражде с соседней деревней и постоянно опасались нападения.
   Шли сокращенными тропинками, очень крутыми и утомительными. На одном упавшем дереве в лесу он заметил вырезанные знаки, изображавшие людей и животных. Туземцы не могли ему объяснить их происхождения и не придавали им особого значения. Он срисовал их, полагая, что эти примитивные каракули могли служить началом иероглифического письма.
   Дойдя до шумящих вод реки, остановились на привал. Воины сложили вместе свои головни в костер и разлеглись на горячем песке, покуривая и беседуя. Два человека остались на страже на высоких камнях и, опираясь о копья, недвижные, как статуи, зорко оглядывали местность.
   Маклай чувствовал приближение лихорадки и шел со стиснутыми зубами. Достигнув Бонгу, он отправил своих спутников дальше, а сам вошел в первую буамрамру, снял мокрую обувь, молча завернулся в одеяло и заснул.
   Туземцы привыкли к его самостоятельности. Никто не потревожил его. Всегдашнее бесстрашие и доверие к ним облекали его существо почетной неприкосновенностью.

Одиннадцатая глава

Оскудение плантаций. Маб и тиболь. Экскурсия в Енглам-ман. Волшебная вода аппарата Реньо.

   В апреле и мае продолжались ливни.
   Маклай лежал с опухшими ногами. Маленькие ранки, полученные во время ходьбы, от постоянной сырости и жары слились в одну гноившуюся опухоль.
   Белье покрылось черными пятнами и расползлось по ниткам. Плантации туземцев загнивали на корню.
   Люди Горенду приходили к нему, приносили плоды хлебного дерева с неизменным тертым кокосом и говорили:
   -- Маклай, сделай так, чтобы не было дождя.
   -- Этого Маклай сделать не может.
   -- Может! О, может, только не хочет! -- хором восклицали они.
   Время наступило голодное, и папуасы пополняли свое меню кузнечиками, жуками и пауками. В одно яркое солнечное утро Маклай услыхал музыку свистулек в лесу. Выйдя на лужайку, он увидал юношей, которые рубили каменными топорами гнилой пень. Дерево кишело жирными белыми личинками. Обеими руками кидали они их себе в рот, а потом повалившись в траву, безмятежно насвистывали на бамбуковых дудках. Поиграв, опять принимались за топоры и личинки. Это была настоящая папуасская идиллия.
   В туземных рассказах о лесах и их жизни выдающуюся роль играли два зверя: маб и тиболь. С мабом Маклай скоро познакомился. Это оказался вид кускуса -- небольшой зверек, покрытый густым серым мехом, с длинными когтями и цепким хвостом. Он жил на деревьях, а на земле был неуклюж.
   Маклаю принесли молодой экземпляр живьем, и он его скоро приручил. Маленький маб ел из его рук таро и орехи и все, что ему давали, весь день спал, свернувшись, на веранде, а ночью грыз и царапал дерево ящика, в котором жил.
   Тиболь, зверь, "прыгающий на задних лапах и пожираюющий рыбу в ручьях", долго оставался для него загадкой, пока он не убил кенгуру, которая и оказалась тиболем.
   Время от времени Маклаю сообщали, что та или другая дальняя деревня, прослышав о его богатствах, собиралась напасть на него и разграбить вещи.
   -- Плохо будет не мне, а им, -- невозмутимо отвечал он.
   Вещей становилось все меньше, и он постепенно переходил на папуасский паек. Вышла соль, и он стал заменять ее морской водой. Вышли спички, и он тщательно хранил огонь в углях под золою. Разбитые тарелки и чашки сменили скорлупы кокосового ореха.
   -- Эта посуда имеет то преимущество, что не бьется, как фарфор или фаянс, -- рассуждал он.
   Вещи исчезали, но семена, розданные туземцам дали плоды.
   -- Приходи есть тыкву, -- сказал однажды Туй.
   Маклай удивился, что он запомнил это слово.
   Придя в деревню, он застал все население за выделкой паруса для пироги. Одни плели веревки из тонких жил пандануса, другие разбивали деревянными дубинками свежую кору, простертую на плоском камне, третьи в такт подсвистывали на дудках, отчего работа превращалась в удовольствие.
   Когда он сварил тыкву и разрезал ее на части, все столпились кругом посмотреть на новое блюдо. Отведав и посоветовавшись, они решили, что надо прибавить тертого кокоса, и в таком виде быстро съели все.
   Ульсон, деморализованный климатом, проводил большую часть времени на койке в припадках лихорадки, ревматизма и патологической лени. Маклай старался не встречаться с ним, и каждый обедал на своей половине.
   "Этот ленивый трус противен мне, -- писал, он в дневнике. -- Я не удостаиваю даже приказывать ему".
   -- Зачем вы забрались в эту берлогу, вместо открытого берега океана? -- говорил Ульсон. -- Там по крайней мере наш флаг могло бы заметить какое-нибудь проходящее судно.
   -- Действительно, флаг здесь бесполезен, -- сказал Маклай, -- а между тем он отлично мог бы заменить мне простыню. -- И он снял его с дерева, лишив Ульсона последней надежды.
   Задумав посетить горную деревню Енглам-мана, Маклай спросил Лако, кто пойдет с ним.
   -- Бонгу-тамо во вражде с Енглам-тамо, -- сказал Лако. -- Если пойдем туда, нас убьют. Но людям Гумбу можно идти в Енглам-мана.
   Условившись с людьми Гумбу, Маклай захватил дорожные вещи и пошел в деревню, чтобы, переночевав там, отправиться утром в горы.
   Было уже темно, когда он пришел.
   -- Маклай гена! Эме-ме! -- приветствовали его.
   В Гумбу накануне был ай, и теперь доедали остатки пиршества. Тамо, то есть взрослые мужчины, сидели на корточках на барле и ели свинину. Маласи, то есть юноши, сидели на земле и ели таро.
   Маклай был тамо-боро, -- большой человек, -- и ему подали и свинины и таро. Свиное мясо высоко ценилось туземцами, почти лишенными животной пищи. Маклай не раз видел, как женщины своей грудью выкармливали поросят.
   После еды начались разговоры около шуршащих, угасающих углей. Маклая расспрашивали о России, и он старательно отвечал на вопросы, пока не понял, что его спрашивали о луне. Эту планету, восходившую над лесом, отождествляли с его родиной.
   Открытие это не очень удивило его. Он прибыл к ним на железном чудовище, каких не существовало в природе земли, у него был бледный, нечеловеческий цвет лица, он одевался не по-людски, он привез невиданные вещи, он был одновременно могущественен и слаб, как дитя, -- он действительно свалился к ним с луны.
   -- Есть ли на луне женщины? Бывал ли Маклай на звездах и какие они вблизи? -- спросили его.
   Он улыбнулся и пошел спать в отведенную ему хижину.
   Ночь была тепла. Лунные лучи падали сквозь сон лиан. Туземцы долго сидели у костра, о чем-то тихо совещались.
   Маклай проснулся от шороха, костер угас, и было темно, только лунный туман лился сквозь щели. Вдохнув в себя влажный запах леса, он повернулся к стене и начал засыпать, когда вдруг кто-то тихо лег рядом с ним. Удивляясь невиданной смелости туземца, он протянул руку, и ее схватила чья-то горячая рука. Он хотел отстраниться, но рука не пускала его. Сквозь кожу он чувствовал частое биение пульса. Тогда он понял, что рядом с ним женщина.
   -- Иди, иди! -- сказал он. -- Маклаю не нужна женщина.
   Ее пальцы отпустили его. Беззвучно, как пришла, она скользнула с нар и исчезла. За стеной он услыхал шептанье и шорох. "Несомненно, в этой проделке участвуют все, а не одна она", подумал он.
   Утром он не счел нужным упоминать о происшествии. Такие мелочи не могли интересовать кааран-тамо -- "человека с луны".
   Но взгляд его, встречаясь со взором молодых женщин, невольно спрашивал: не ты ли?
   В семь часов утра он выступил с проводниками в Енглам-мана.
   Миновали влажные бамбуковые заросли, перешли, держась друг за друга, мутные водовороты Габенеу, перешли еще одну речку и остановились на привал. Маклай смазал себелицо и шею глицерином против солнечных ожогов, достал из мешка остатки вчерашнего ужина и предложил спутникам. Они отказались.
   -- Таро это варилось со свининой, которую ели только тамо, -- сказали они. -- Маласи нельзя касаться его, иначе они заболеют.
   Пока Маклай закусывал в прохладе, они вышли на песчаную отмель и стали состязаться в стрельбе из лука. Стрелы падали на песок на расстоянии сорока шести -- сорока восьми шагов.
   Зато, вступив опять в лес, они позавтракали по-своему. Не останавливаясь и не заменяя шага, они то и дело срывали с деревьев здесь -- лист или цветок, там -- сочный стебель, пучок мха, стручок или нежный корень и совали себе в рот и жевали всю дорогу. Маклай удивлялся, какое множество растений служило им пищей.
   Дальнейший путь, проходивший в районе Марагум-мана, считался небезопасным. Обор, старший из проводников, сорвал с дерева ветку, пошептал над ней и ударил каждого по спине, после чего ветка была разломана на кусочки и спрятана подо мхом.
   Начался мучительный подъем по открытым зарослям унана. Эта сухая трава выше человеческого роста, упругая и жесткая, как китовый ус, дышала жгучим жаром. Никакой тропинки не было; унан смыкался за человеком бесследно. Маклай продвигался вперед, ложась на унан спиной, пока он медленно не опускался под тяжестью его тела.
   Он исцарапал себе лицо и руки, а солнце палило со всей силой тропического полдня. Туземцы шли за ним, защищая лицо и тело ветвями. Лес, вновь принявший их в свою пахучую тень, был желанен и отраден. Начинались заборы плантаций Енглам-мана.
   -- Э-э-э! -- крикнули туземцы, и из-за плетня ответил женский голос.
   Пошептавшись, спутники Маклая закрыли его собой, а когда женщина вышла на тропинку, внезапно расступились.
   "Сильнейший ужас изобразился на лице папуаски, никогда не видавшей белого, -- рассказывает Маклай. -- Полуоткрытый рот испустил протяжное выдыхание, глаза широко раскрылись и потом редко и конвульсивно заморгали, руки ухватили судорожно тростник и удерживали откинутую назад верхнюю часть туловища, между тем, как ноги отказывались служить".
   Он бросил ей красный платок, но она взвизгнула и, как зверь, кинулась в лес. Вслед ей несся хохот.
   У самых подступов к деревне их встретили жители, спустившиеся на громкие крики проводников. Несмотря на то, что они уже все знали, о Маклае, так как в деревне как раз гостило несколько человек из Гумбу с женами и детьми, им было рассказано все с начала о лунном человеке... Слушая их, Маклай удивлялся, как точно помнили они мельчайшие подробности его жизни на берегу, которые он сам давно забыл. Они очень заботились о том, чтобы выставить его в наилучшем свете.
   Деревня лежала на неприступной скале. Тропинка, выбитая в ней, вилась над отвесным обрывом, по выступам корней, искусно вбитым кольям и бамбуковым мосткам. Всюду кругом тянулись ущелья и хребты, темные от леса; впереди воздвигалась черная цепь гор, а сзади синей равниной блистало море.
   Весь десятичасовой знойный переход Маклай мечтал о влаге кокосового ореха, но, к его огорчению, свежих кокосов в деревне не было. Не было даже свежей воды, за которой жители спускались далеко вниз, в ущелье.
   За ужином вокруг него собралось все население, но он был утомлен и сказал, что хочет спать. Десяток людей с горящими головнями повели его в небольшую ветхую хижину, похожую на жилье колдуна, предназначенную для его ночлега.
   По сторонам низкой дверки стояли телумы в человеческий рост и гримасничали при свете факелов. Под крышей висели кости и черепа зверей и людей, клювы птиц, шкуры ящериц. Внутри хранились барумы, гигантские горшки и табиры, музыкальные инструменты и маски, которые он видел у папуасов впервые. Один телум особенно заинтересовал его: он изображал человека, державшего перед собой в обеих руках деревянную скрижаль с мелкими, почти стертыми нарезами, похожими на письмена.
   Среди всей этой чертовщины, шевелившейся в отсветах костра, на древних, с вековыми выбоинами, нарах он спокойно и быстро заснул.
   С утра хижина наполнилась народом. Желая измерить высоту местности аппаратом Реньо и опасаясь в то же время испугать туземцев странной операцией, он встал, хромая и потирая ногу.
   -- Самба борле! -- охая, сказал он. -- Нога болит!
   -- Самба борле, самба борле! -- повторили все, охая и кряхтя вслед за ним.
   -- Но у Маклая есть хорошая вода, -- продолжал он. -- Потереть ногу -- все пройдет.
   Он достал гипсотермометр из мешка, налил воды и зажег спиртовую лампочку. С затаенным дыханием смотрели присутствующие на синее пламя. Он сделал наблюдение и записал его, спрятал инструменты и усердно натер ногу оставшейся водой. Минут через десять он выздоровел и вышел из хижины.
   К его сожалению однако, после этого весь день жители просили у него волшебной воды.
   Из соседней горной деревни пришли люди поглядеть на него. Встречая его взгляд, они отворачивали головы, как звери, а потом пристально и быстро оглядывали его с ног до головы. Из рисования и здесь ничего не вышло, так как ему сказали, что от этого человек может умереть. "То же самое поверье существует и в Европе", с усмешкой подумал он.
   После короткого дождя он пошел в лес на соседние горы. Было свежо и легко; в прохладе громко пели птицы. Он мог установить, что выше этой деревни в горах не было ни одного жилья.
   К обеду ему приготовили полудиких кур, и, не трудясь ощипывать их, сожгли и пух и перья на огне. У молодой женщины, хлопотавшей над костром, заплакал ребенок, и Маклай невольно нахмурился. Испуганная мать запрятала его в мешок, перевязь которого по обыкновению охватывала ее лоб, и стала бегать между хижинами, укачивая этим утомительным способом свое дитя. Ее старшая дочка, лет десяти, в это время спокойно выделывала фигурки из шнурка, и, хотя она пользовалась при этом всеми двадцатью пальцами своих четырех конечностей, фигурки эти были те же, которыми забавляются девочки на европейских бульварах.
   Туземцы, как тени, ходили за Маклаем по пятам. Когда он оглядывался, они улыбались, застывая на месте, или стремглав убегали.
   На следующее утро, крепко проспав ночь под певучий шум дождя, он попрощался со всеми и двинулся в обратный путь. Двенадцать воинов сопровождали его, и двое несли свинью.
   Обор опять похлопал себя зеленой веткой, говоря:
   -- Путь долог, а ноги плохи.
   Его примеру последовали и многие другие. В дороге часто останавливались, поджидая женщин Гумбу, возвращавшихся домой. Согнувшись, тащили они тяжелые мешки с подарками, тогда как их мужья несли только свои копья.
   Вернувшись домой, Маклай так обрадовался своему одиночеству, что даже обычные стоны Ульсона показались ему милы.

Двенадцатая глава

Падение деревьев. Плач по свинье. Добывание соли. Наренг. Охота на диких свиней.

   Произошло важное событие: Марагум-мана-тамо заключили мир и союз с прибрежными деревнями. Несколько воинов Марагума были даже в Гарагаси, слышали гром табу Маклая и получили в подарок горсть гвоздей.
   По этому случаю Маклай подарил жителям Горенду свинью, принесенную из Енглам-мана. Тотчас же были созваны все, и женщины принялись за чистку таро и кокосов. Им усердно помогали дети, которые вообще рано приучались к работе. Едва ковылявший малыш тащил полено в костер и затем опрометью бежал к матери, чтобы пососать ее грудь.
   Загремели барумы, и завыли большие трубы, звуки которых всегда сопровождали поедание свинины, тогда как другие блюда, по ритуалу, отмечались одними свистульками и барабанами. Тут женщины и дети должны были удалиться, так как, по распространенному убеждению, музыка была для них гибельна.
   Пир, по обыкновению, длился несколько дней, и из Богати прибыли гости. Важный человек, Коды-боро, посетил Маклая, предложил ему бетелю и покурил его табаку. Ульсон, ради торжественного случая, решил повеселить всех своей губной гармоникой, но среди присутствующих был мальчик, которому это могло бы повредить. Ему плотно обмотали голову тряпками и затем уже предались музыкальным удовольствиям.
   Внезапно Коды-боро одним страшным прыжком очутился на краю площадки и дико закричал:
   -- Маклай гена!
   Маклай не успел шелохнуться, как все уже были там, а над головой его раздался треск, и огромное восьмидесятифутовое дерево завалило площадку и дом. Падая, оно дотянуло за собой целый лес лиан, которые отчасти смягчили удар.
   Все стали убеждать Маклая покинуть опасное жилье, окруженное высоким лесом. Коды-боро говорил:
   -- Деревья будут падать и убьют Маклая. В Богати Маклаю построят хорошую хижину и дадут трех жен. В Богати больше женщин, чем в Бонгу.
   Маклай поблагодарил, но остался жить в своей хижине. Лихорадку он считал более грозным бедствием, чем падение деревьев, но и она не устрашала его.
   Ночью разразилась буря. "Гроза, -- пишет Маклай, -- обнимала очень большое пространство: почти одновременно слышались раскаты грома вдали и грохот его над головой. Частые молнии положительно ослепляли, так что самый дальний горизонт был так же ясен, как днем. В то же время меня трясла сильная лихорадка; я чувствовал холод во всем теле. Каждый порыв ветра мог сорвать толстые сухие лианы, все еще висевшие над крышей, что имело бы последствием падение тяжелых ящиков, лежавших на чердаке надо мной. Нуждаясь в нескольких часах сна и отчаиваясь заснуть при всех этих условиях, я принял небольшую дозу морфия и скоро уснул".
   Наутро туземцы пришли с печальным известием, что ветер сорвал с якорей их рыболовные снасти и угнал в море.
   -- Скажи, Маклай, где нам их искать? -- спрашивали они и не верили, когда он отвечал "не знаю".
   Береговые папуасы считали его своим человеком, гордились им перед другими и любили беседовать с ним.
   -- Куда идешь? -- неизменно спрашивали они, встречая его на тропинке. -- Что сегодня убил? Что несешь?
   А если это бывало к вечеру, то говорили:
   -- Где был? Что ел? У кого?
   Он прощал им это любопытство за доверие, которое оно означало.
   Отправившись в Бонгу за кокосовыми орехами, он по дороге встретил группу женщин с цветами в волосах. Заметив его, они сейчас же переменили естественную походку на особую, которой ходят при мужчинах. "Папуасы, -- замечает по этому поводу Маклай, -- находят красивым, если их жены при ходьбе двигают своими задними частями". Ему однако приятнее было видеть это примитивное кокетство, нежели дикий страх, который он возбуждал раньше.

   При входе в деревню он услыхал вопли скорби и подумал, не умер ли кто-нибудь. Покойником оказался молодой боров, удавившийся между прутьев плетня, когда лез в огород.
   Женщина, которой он принадлежал, шла по улице, закрыв глаза руками, и выла во весь голос.
   -- Кололь, -- сказал он, называя ее по имени, -- о чем плачешь? Свиней много!
   -- Нет! -- ответила она. -- Этого я вскормила своей грудью. -- И не могла утешиться.
   Между тем удавленника обвязали лианами и зеленью, и, приготовив должным образом, отправили в подарок в Горенду.
   При этом ударили в барум, и люди на мили кругом навострили ухо, думая, что это могло быть. Через полчаса ухнул барум в Горенду, возвещая, что знак понят и дар принят.
   Последующие удары оповестили, что свинья приготовлена, костры зажжены и ожидаются гости на ай.
   Маклай возвращался береговой тропой. Около толстого дерева, давно выброшенного прибоем и обточенного волнами, он увидел несколько пирог. Туземцы рубили ствол в щепы и собирали их в мешки.
   Тут же горел костер, и люди пригоршнями выгребали золу и с аппетитом ее поедали.
   Очень удивленный, он подошел к ним и также получил горсть золы. Оказалось, что это соль. Дерево, долго носимое морем, насквозь пропиталось солью, и она при сжигании оставалась в пепле.
   -- Завтра мы идем в Теньгум-мана, -- сказали туземцы, -- и понесем им эти щепки, а они сожгут их и будут есть золу с аяном и таро. В горах нет морской воды для кушаний.
   С этого времени и Ульсон стал перенимать привычки презренных папуасов и, собирая дерево на берегу, жег его и золой приправлял свой обед.
   В июне и июле попрежнему средняя температура держалась около 31 RC. Днем палило солнце, а ночью гремели грозы.
   Маклай часто купался в мелкой воде между рифов, надеясь восстановить свое здоровье. Но силы его таяли. Лихорадки продолжались, и хинин быстро исчезал. Блистательная природа убивала его.
   Большая птица наренг [Buceros] с шумом села на верхушку дерева. В коллекции Маклая, кроме разнообразных попугаев и какаду, была райская птица, была пешая птица дум [Centropus], шнырявшая по кустам, с унылым криком, но не было ни одного наренга, отличавшегося крайней осторожностью.
   Он выстрелил и ранил птицу мелкой дробью. Перелетая с дерева на дерево, она увела его в чащу леса. Здесь он остановился. Растительный мир острова не переставал поражать его.
   Огромные лилейные деревья после дождя подымали вверх все свои листы. Ротанги [вьющаяся пальма] вились, как змеи. Иное пышное дерево, на вид преисполненное жизни, оказывалось давно мертвым в кольцах задушивших его лиан. На гниющих стволах в глубокой тени распускались белые цветы огромных орхидей. "Жалею, что не хватает глаз, чтобы видеть и замечать все, и что мозг недостаточно силен, чтобы все понимать". думал Маклай.
   Наренг кричал на дереве, и он пошел за ним через заросли. Колючие, цепкие лианы, как живые, потянулись за ним. Он проваливался в трухлявую древесную гниль, полз по земле, и ядовитые грибы дышали ему в лицо.
   Увидев его, наренг забил одним крылом и спрягался в густой листве. Прилетел другой и, тревожно перекликаясь с ним, начал кружить вокруг. Маклай упорно ждал. Он ждал до тех пор, пока его внезапно не охватило головокружение. Жестокий припадок повалил его на землю, и он не мог подняться до позднего вечера. Смутно чувствовал он, как лес медленно высасывает его жизнь, как его тело сливается с оплетающими его молодыми побегами и приобретает запах и сырость земли.
   Когда он встал, обе птицы сидели на дереве над ним. С пронзительными криками, как бы протестуя против преследования, скрылись они опять в листве.
   Через два дня он пришел на то же место и застал их обеих на том же дереве. Он не выстрелил и вернулся домой.
   -- Завтра будем жечь унан, -- сказал Лако, -- будет много зверей, и Маклай придет со своим табу и убьет дикую свинью.
   Утром за ним пришли охотники из Горенду. Они были украшены качающимися перьями, цветами гибискуса в волосах и красными листьями колодракона за браслетами. У каждого было по два копья с красными, как бы уже напившимися кровью наконечниками и туго натянутый лук. Переминаясь с ноги на ногу, они торопили Маклая, так как трава уже была зажжена.
   Пройдя через лес, они услыхали глухой шум и треск, и сквозь деревья блеснул огонь, низкой полосой бежавший по холмам. Во всех направлениях между Бонгу, Гумбу и Горенду подымались столбы дыма. Охотники расположились длинной цепью и шаг за шагом следовали за пламенем. За ними шли мальчики с маленькими копьями и луками, каждым движением имитируя своих отцов. Навстречу двигалась другая цепь из Гумбу.
   Солнце пылало невыносимо. Огонь то стлался по земле, между кочек, то красными языками подымался к небу, то, словно теряясь, кидался в разные стороны, обдавая едким дымом охотников. Маклай, идя по горячей золе, минутами впадал в полное оцепенение и засыпал стоя. Наконец последние языки пламени исчезли.
   -- Буль арен [свиньи нет], -- сказали встречные.
   Маклай отдал, свое ружье соседу, чтобы рассмотреть маленькое животное, похожее на крысу, висевшее на копье у одного охотника.
   -- Буль! Буль! Буль! -- раздались дикие крики.
   Большой кабан свирепо несся между копий и стрел, которые дождем летали вокруг него. Маклай схватил ружье, подпустил зверя шагов на двадцать и выстрелил. Раненный в грудь зверь шарахнулся в сторону. Вторая пуля перебила ему заднюю ногу. Он сел с глухим рычаньем и оскалил клыки. Стрелы и копья вонзались в него, но, отряхиваясь, весь в крови, он сбрасывал их с себя.
   Маклай подошел, стреляя из револьвера, и, выбрав мгновенье. вонзил ему под лопатку свой длинный нож. Зверь упал, обдав его руку теплой кровью. Ликующий вой отметил эту победу.
   -- Буль! Буль! -- слышалось вдали, и охотники устремились за новой добычей.
   Убили еще пять свиней.
   -- Куда его нести? -- спросили Маклая про его кабана.
   -- В Горенду, -- ответил он. -- Голову и окорок беру себе, остальное дарю деревне. Приглашаю всех охотников покурить моего табаку в Гарагаси.
   Кабана увили зеленью, вздернули на шест, и торжественно двинулись на берег. Но тут сообщили, что Саул, охотник из Бонгу, сильно ранен свиньей и отнесен в деревню. Маклай сейчас же собрал нужные инструменты и пошел к нему.
   Саул, искусанный в живот, руки, лицо и шею, весь в крови, грязи и пепле, лежал на цыновке и в сильном возбуждении рассказывал о происшествии.
   -- Свинья упала, и все подумали, что она мертвая, и побежали за другими. А я ударил ее копьем в спину, и она вскочила, сломала копье и повалила меня. И она бегала за мной и кусала меня, а потом хотела убежать сама, но издохла.
   Маклай нагрел воду, обмыл раны и смазал карболовым маслом.
   -- Маклай хороший человек! -- говорили окружающие, следя за лечением.
   Прошел первый день пира, прошел второй, и на третий самые почтенные тамо трех деревень, тамо-боро, пришли к Маклаю.
   Он сидел и писал "Антропологические заметки о папуасах Берега Маклая", а они сели на корточки перед ним и сказали:
   -- Все тамо-боро хотят, чтобы Маклай навсегда остался жить с ними. Пусть он возьмет себе одну, двух, трех или сколько хочет жен и никогда не уезжает из этой земли в Россию или какое-нибудь другое место.
   Так говорили они один за другим, красноречиво и важно, очевидно предварительно обсудив дома это предложение.
   -- Если Маклай и уедет, -- ответил он им не менее серьезно, -- то вернется опять к своим друзьям на этот берег. Жен же ему не надо: жены шумливы и много говорят, -- Маклай любит тишину.
   И они ушли, как всегда удивляясь ему.

Тринадцатая глава

Посещение Били-Били и острова Тиары. Загадочные голоса. Сватовство. Голод. Малярия.

   Маклай боролся с лихорадкой всеми доступными ему средствами и старался не замечать ее. Болезнь жила в его теле и проявлялась по малейшему поводу. Стоило постоять в ручье за стиркой белья, посидеть на мху в лесу, попасть под волну прибоя на береговой тропинке, и к вечеру появлялся бурный припадок со рвотой, головокружением и жаром.
   22 августа, душной лунной ночью, чувствуя приближение пароксизма, он решил покинуть лес и выйти в море. Остров Били-Били всегда привлекал его, а за ним лежали еще другие, неведомые острова.
   Ульсон бормотал в своей каморке, ведя какую-то подозрительную беседу с невидимыми собеседниками. Выслушав приказание Маклая, он стал послушно готовиться к путешествию.
   "Мозг Ульсона приходит в беспорядок", отметил Маклай в записной книжке. Затем он оплел дверь и окна хижины простой ниткой, в знак неприкосновенности, захватил необходимые вещи и отчалил.
   Ветер был слаб, но сильная зыбь гнала тяжелые волны, сумеречным огнем вспыхивавшие за кормой. На рассвете налетел шквал с теплым дождем. Берег зашумел и дохнул влажным благоуханием. Потом все стихло, и пришлось взяться за весла и грести несколько часов подряд.
   Остров встал из воды, как зеленый чертог. От берега, навстречу им, отвалили пироги. Темные, увитые зеленью, они легко резали синюю воду, и весла их были похожи на листы водяных растений. Черные лица улыбались, в черных волосах горели яркие цветы, и солнце ослепительно плескалось на воде. В хриплой, гортанной песне Маклай услыхал свое имя.
   Выйдя на берег, он выпил кокосовый орех и почувствовал удовлетворение во всем существе. Он захотел спать. Пройдя сквозь яркую толпу, окружавшую его, он лег под бамбуковым навесом большой пироги Каина, колыхавшейся на воде, и заснул, овеваемый легким ветерком. Независимость и величественная простота в его действиях были понятны папуасам и нравились им. Так и должен был вести себя тот, которого они считали выше себя.
   Проснувшись, он увидел две черные фигуры, сидевшие на корточках в золотом ореоле солнца. Это было так красиво, что, почти не двигаясь и продолжая лежать, он срисовал их в свой альбом.
   Потом он пошел по деревне, заглядывая всюду и разговаривая с теми, которые понимали диалект Бонгу. Он заметил, что железо, пришедшее в страну впервые вместе с ним, уже в большом ходу, особенно разнообразно отточенные гвозди. На стенах хижин висели ярко окрашенные щиты -- оружие, не употреблявшееся береговыми воинами.
   Туземцы Били-Били пользовались симпатиями Маклая. Он ценил их за деятельность, веселость и склонность к изяществу, а больше всего за то, что они не ходили за ним по пятам.
   Беспрепятственно обошел он весь остров и решил наутро плыть дальше, на остров Тиару.
   Молодые люди Били-Били готовились к муну в Бонту, как называлась ночная праздничная пляска. Тщательно приготовляли они перья, краски и цветы для своего костюма и выдергивали друг у друга волоски на лице при помощи тонкого двойного шнурка.
   Маклай предложил им карманное зеркальце, которое произвело сильнейший эффект. Совсем как красавицы перед балом, садились они перед ним, вынимая все шпильки из прически и пышно взбивали ее вновь, отчего получалась та самая огромная шапка волос, которую поверхностные наблюдатели считали расовой принадлежностью папуасов. Когда они оделись и раскрасились должным образом, Маклай не мог узнать ни одного из них.
   По его просьбе перед отплытием они продемонстрировали ему эскиз пляски. В руках их появились окамы -- небольшие барабаны, в зубах сари -- погремушки из раковин, сверкавшие и звеневшие от каждого движения. Они пели сквозь стиснутые зубы, били в барабаны и колыхали перьями гармонично и в такт.
   "Пляска в высшей степени оригинальна", заключил Маклай.
   Проснувшись среди ночи и увидав, что океан спокоен и озарен луной, он решил отплыть теперь же и разбудил Каина, который должен был его сопровождать. Каин привел другого туземца, который носил тоже библейское имя -- Гад. При свете горящих факелов они укрепили мачту и парус и погрузили подарки, предназначенные для тиарцев. В сломанном горшке был разведен огонь, на особо предназначенные места поставлено оружие, и они отчалили на веслах. Ульсон, ни на что не годный, остался на острове.
   Месяц плыл между туч, освещая частями берег, лес и горы. В воздухе стояла тишина. Маклай заснул и, потянувшись во сне, сунул ногу в костер. Спутники осторожно разбудили его. Они сидели на корточках и курили свои сигары, а пирога шла под парусом. При свете костра начался обычный ночной разговор на отвлеченные темы. Они расспрашивали "кааран-тамо" о луне и звездах и много ли на них людей, а он разузнавал папуасские наименования планет и созвездий и удивлялся их обилию.
   Миновав на рассвете остров Ямбомбу и затем Кар-Кар, они уже днем вошли в сверкающую бухту, огибая множество зеленых островов с коралловыми подножиями.
   Показалась Тиара, и Каин и Гад взбили себе волосы и надели новые пояса. По берегу бежали люди к песчаной отмели с пирогами, махали руками и кричали:
   -- Маклай! Маклай!
   Он вышел из лодки, роздал толпе весь табак, который захватил с собой, и пошел в деревню. Трех человек, которые бывали у него в Гарагаси, он узнал в лицо, и, заглянув в записную книжку, назвал их по именам. Они вспыхнули черным румянцем от удовольствия и не отходили от него весь день.
   По обыкновению, он зарисовал несколько типичных физиономий и хижин, построенных на столбах, обошел весь остров и с вершины его сделал эскиз карты всего архипелага.
   Пирога была нагружена подарками. Пообедав, он попрощался с жителями и отплыл обратно.
   В море, в лучах заходящего солнца, к ним подошли лодки с Кара-Кара, приглашая зайти на остров. Еще дальше в золотом тумане лежал остров Ваг-Ваг, так далеко, что, по словам Каина, тамошние жители даже не строили пирог. Но посещение его было на этот раз вне планов Маклая.
   Переночевав в Били-Били и не имея больше ничего, чем отблагодарить туземцев за приют, он разбил пустую бутылку и роздал им осколки. Стекло, употреблявшееся для бритья, резьбы и шлифовки дерева, ценилось папуасами очень высоко.
   Через шесть часов попутного ветра шлюпка подошла к Гарагаси, и, сняв с двери никем не тронутую нитку, Маклай вошел в свой дом.
   Опять его обступил лес, опять задышали ночные, пьяные ароматы и глухо и властно заговорил прибой. На следующий же день лихорадка свалила Ульсона, а к вечеру слег Маклай. Припадки стали приходить через день. Тем не менее Маклай писал в дневнике: "Спокойствие и уединение Гарагаси восхитительны".
   -- Если так будет продолжаться, останется одно -- повеситься, -- сказал Ульсон.
   -- Будьте уверены, что я не стану вам мешать, -- отвечал Маклай.
   Равномерно гремели ночные грозы, и Маклай мог установить, что особого дождливого времени года на острове не было, так как всякое время года было дождливым.
   -- Вы слышите голоса? -- спросил Ульсон. -- Я давно слышу их.
   Был тихий послеполуденный час, когда все звуки в лесу обычно смолкали и только сухой стрекот кузнечиков наполнял безмолвие. Маклай прислушался, и ему почудилось не то далекое пение, не то шепот и переливчатый смех в листве.
   -- Какое-нибудь насекомое, -- сказал он и через минуту прибавил: -- А может быть, ручей.
   Послушав еще, он сказал:
   -- Вернее всего -- звон в ушах. -- И ушел в дом.
   А Ульсон еще долго стоял, взлохмаченный, немытый, с желтым, осунувшимся лицом, и слушал.
   30 августа Маклай сел в шлюпку и поплыл берегом в Богати. Туземцы безучастно сидели на корточках на берегу, пока шлюпка не врезалась килем в песок. Тогда они встали все разом и вытащили ее из воды. Это недвижное ожидание напоминало мудрое спокойствие зверей, Которые без нужды не напрягают своих мышц.
   Накануне в Богати был ай, и Маклаю поднесли изрядный кусок ай-буль -- свиньи, не доеденной на пиру.
   Коды-боро, важный человек среди жителей, не раз уговаривавший Маклая переселиться на житье в эту деревню, решил теперь показать ему на деле ее преимущества. Он вызвал из одной хижины молодую, здоровую девушку и сказал:
   -- Вот жена Маклаю.
   Девушка улыбнулась, посмотрела, на него и скользнула в хижину. Маклай отрицательно покачал головой.
   Недоверчиво посмотрел на него Коды-боро и повел на огороды, где работали женщины. Пальцем, а иногда кончиком языка, указывал он ему то на ту, то на другую, теряясь в догадках о вкусах почтенного гостя.
   -- Чего же Маклай хочет? -- спросил он наконец.
   -- Орлан-ай, орлан-ай за нож, -- сказал Маклай. Это был музыкальный инструмент, погремушка из гулких орехов орлана, которого нехватало в его коллекции.
   Коды-боро обещал, но втайне ото всех.
   Ветер на море упал, и Маклай, не желая грести, остался ночевать в пустой хижине, завернувшись от сырости флагом. Среди ночи он услыхал шорох и тихие женские голоса. Женщины, приведенные, вероятно, Коды-боро, сидели около его барлы и ждали только знака, чтобы лечь к нему. Он отвернулся к стене и заснул.
   Утром Коды-боро таинственно провел его в старую, покосившуюся буамрамру и, завернув в цыновку орлан-ай, оглядываясь во все стороны, торопливо отнес его в шлюпку и спрятал под кокосовые орехи. За это он получил обещанный нож.
   Коды-боро был почтенный и влиятельный человек, но он не был ни начальником, ни вождем, потому что ни начальников, ни вождей не было у папуасов. Орлан-ай он просто украл.
   Наступил сентябрь. Маклай поранил себе ногу, рубя дерево, и должен был неделю пролежать дома. Шлюпка дала течь и была вытащена на берег. Запасы провизии кончились. Оставшиеся белые бобы шевелились от червей, которых было больше, чем зерен. Вышел и запас вещей, которые можно было обменять на продовольствие. Начался голод.
   Ульсон с блестящими глазами рассказывал о жирных неимоверных паштетах, которые он каждую ночь кушал во сне.
   "Qui dort -- dine" ["Кто спит, тот обедает" -- французская поговорка], с усмешкой подумал Маклай. Сам он от голода не мог заснуть.
   Каждое утро он уходил с ружьем в лес, забирался в такие дебри, что едва прорубал себе путь ножом, но возвращался с пустыми руками. Птицы, следовавшие за вызреванием корма, исчезли.
   -- Боже, боже! -- стонал Ульсон. -- Лихорадки, муравьи, бури, землетрясения, голод, дикари -- чего еще ждать?
   Маклай молчал, лежа с закрытыми глазами.
   Эта земля, поражавшая его обилием, быстротой и разнообразием возникновения новых форм, в сущности так же стремительно губила, как и создавала. Все чаще и чаще он чувствовал, что движется и живет, как во сне. День и ночь одна и та же знойная музыка леса и моря. День и ночь одна и та же теплота и влага, терпкое дыхание необузданного плодородия, непрерывного роста, цветения, зачатия, гниения и смерти. Постоянная расслабленность тела от чрезмерного жара, постоянная очарованность сердца чрезмерной красотой, предательская возможность почти не двигаться, почти не дышать и блаженствовать, незаметно умирая.
   Лежа после припадка на веранде, он думал о бесчисленных микроорганизмах, населявших эту землю, проникших в его кровь и туманивших его здоровый и ясный мозг. Вдруг ему почудилось, что большое дерево напротив беззвучно покачнулось. Он подумал, не дремлет ли, не лихорадочный ли это бред, но дерево сначала медленно, потом стремительней склонилось и глухо рухнуло на землю, сорвав часть крыши с дома.
   В воздухе не было ни малейшего ветерка. Ветви все были зелены и полны жизни. Но у корня ствол оказался проеденным насквозь миллионами мелких личинок.

Четырнадцатая глава

Воспоминания, оставленные корветом. Легуан. Апатия. Приход клипера "Изумруд". "Большая русская свинья". Отъезд.

   20 сентября исполнился год, как Маклай вступил на побережье.
   "За этот год, -- записал он, -- я достиг полного доверия туземцев и в случае нужды могу быть уверенным в их помощи. Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу".
   Он был непреклонен. Действительно, не успел он написать эти строки, как Туй и Лалу принесли бананов из Горенду, а на другой день Коды-боро привез поросенка. Получив за это зеркальце в оправе, он, несмотря на свою солидность, тотчас же надул щеки и высунул язык и, когда стекло повторило эту гримасу, очень удивился.
   Ульсон, поев свинины, пришел в сильное возбуждение и собрался поиграть на своей гармонике, но вдруг притих и вытянул голову.
   -- Голоса, -- сказал он, -- голоса! -- И глаза его дико блуждали кругом.
   Маклай отправился в береговую деревню Мале, в которой еще не был ни разу. Придя туда после утомительного и знойного пути, он попросил кокосовый орех.
   -- Кокосов нет, -- ответили ему, -- тамо-рус порубили пальмы.
   И ему показали несколько стволов, срубленных во время стоянки "Витязя" в заливе.
   -- Кокосы есть можно, но рубить пальмы нехорошо, -- сказали они.
   Маклай не мог не согласиться с этим.
   -- Мой дом был заколочен и завязан лианами, -- сказал один туземец, -- но тамо-рус сорвали их и вошли и взяли у меня окам.
   -- Тамо-рус взяли у меня копье, -- сказал другой.
   -- Тамо-рус подняли мою сеть и увезли или опустили в нехорошем месте, и она пропала, -- сказал третий.
   Маклай не сомневался, что именно таким образом офицеры составляли свои коллекции.
   -- Пусть все эти люди придут ко мне, -- сказал он. -- За окам я дам топор, за ненир -- нож, за копье -- три гвоздя.
   -- О, Маклай! -- воскликнули они, восхищенные его добротой.
   Он попросил достать ему черепов, и ему принесли на палке два, но, так как оба были без нижней челюсти, он не взял их. Тогда они без всякого почтения бросили их в кусты, хотя это были головы их односельчан.
   -- Борле, дигор! -- сказали они, что значило "сор, дрянь".
   Его угостили вареным очень душистым плодом пандануса, по обыкновению отворачиваясь из деликатности, пока он ел. Неподалеку ужинала молодая женщина с ребенком на коленях. Маленький гастроном, держа в одной руке сочный плод манго, а в другой материнскую грудь, поочередно лакомился из обоих источников.
   После ароматных плодов Маклаю поднесли как высшее лакомство бульон из морской воды с отваренными гусеницами, пауками и ящерицами.
   Чувствуя приближение лихорадки, он поспешил домой.
   Обильные ливни обрушивались на землю. Папуасы заговаривали их, обращались за помощью к Маклаю, но все было напрасно. Плантации гнили.
   12 октября Маклай записал: "Заметил, что при недостаточной пище (когда по временам чувствуешь головокружение вследствие голода) пьешь гораздо больше, чем обыкновенно".
   Издох маленький маб, живший в ящике, и, заспиртовав его мозг, Маклай съел пахучее и пряное мясо.
   Площадка перед домом заросла молодой порослью. Хижину обвивали лианы, и муравьи разъедали ее стены. Столбы веранды прогнили, и он не мог собраться с силами заменить их новыми.
   Дырявые башмаки на его ногах были последними. Хинин вышел; ружейные пистоны приходили к концу.
   Около дома поселились невидимые хищные жильцы. Скелеты птиц, выставленные на веранду для просушки, исчезали; на кухне пропадало мясо; часто слышался шорох под домом.
   Однажды, лежа в гамаке, он увидел в листве плоскую граненую голову и холодные глаза, смотревшие на него. Огромный легуан [крупная ящерица], зеленый, как мокрые листья, сверкая на солнце, осторожно крался к шалашу. Маклай убил его из револьвера, и, сохранив скелет и кожу, съел превосходное белое мясо.
   На следующее утро, выйдя на веранду, он увидел змею, медленно и горделиво извивавшуюся на его столе. Лес наступал, входил в дом, одурял гибельными благоуханиями, душил зелеными кольцами лиан.
   "Трудно выразимое состояние овладевает иногда мною, -- писал Маклай. -- Частая лихорадка и, может быть, преобладающая растительная пища ослабили до того мускульную систему, в особенности ног, что взойти на возвышение, даже незначительное, для меня стало трудно, и часто, даже идя по ровной дороге, я еле-еле волочу ноги... Не могу сказать, чтобы при этом я скверно себя чувствовал; изредка только посещают головные боли, но они находятся в связи с лихорадкой и проходят, когда прекращаются пароксизмы".
   Вечер был тих и душен. Ровный звон цикад лился в спящем воздухе. С гор сползали тучи.
   Маклай поймал себя на том, что напряженно прислушивался к тишине. Вдали как будто бы чудились человеческие голоса. Они то приближались, и он уже улавливал знакомые певучие интонации гортанного говора, то глохли и пропадали, и вместе них шептанье, тихий смех и какой-то звонкий лепет струились совсем близко около него.
   -- Вы слышите? -- тихо сказал Ульсон, появляясь с хитрой улыбкой на губах.
   -- Идите спать! -- строго сказал Маклай.
   "Вероятно, близится припадок", подумал он.
   Быстро стемнело, и над ветвями проплыли стаи мерцающих светляков. Загрохотал гром. В фиолетовом блеске молний вспыхнул лес и потемневшее море. Маклай лежал, не в силах двинуться, пока ливень, дохнув горячим и влажным запахом земли в его лицо, не вызвал его из забытья.
   Через несколько дней в лучезарной тишине полдня рухнула веранда.
   -- Теперь уж нам не выкрутиться! -- воскликнул Ульсон. -- Сначала я, а потом вы! А может быть, сначала вы, а потом я! -- И он засмеялся тихим смехом.
   Маклай не стал чинить террасу. Он предпочел лечь в гамак и отдался песням и звонам головокружения.
   Ночью он встал и подошел к морю. Сильно фосфоресцируя, вода разбивалась о рифы. Задумчиво наблюдал он вспыхивание сумеречного серебра во тьме, и зияющие отблески океана светились в его глазах.
   Он больше не отмечал событий дня и шесть недель не касался своего дневника.
   18 декабря он был на пиру в Бонгу. Поев у костра свинины и таро под соусом из вареных ночных бабочек и подложив привычным жестом под нары догоравшие угли, он остался ночевать. Утром его разбудил крик: "Биа! Биа! Биарам-боро!", что значило: "Огонь! Огонь! Большой дым!"
   "Пожар", подумал он, продолжая прислушиваться.
   В хижину вбежали люди.
   -- Маклай, дым около Кар-Кара!
   -- Так что же? Люди Кар-Кара жгут унан.
   -- Нет, дым выходит из моря. Что это такое?
   -- Я посмотрю, а потом скажу.
   Не торопясь надел он остатки своих башмаков и вышел наружу. Навстречу ему бежали туземцы.
   -- Маклай! Корвета рус гена! Биарам-боро-боро!
   На горизонте, у входа в залив, стлалась струя дыма. Приближалось какое-то судно.
   "Какой бы национальности ни был этот корабль, командир его не откажется взять мои письма и больного Ульсона", подумал Маклай.
   Он сел в пирогу и поплыл домой.
   Первым его делом было достать флаг и поднять его на флагштоке.
   Тотчас же судно, бывшее у острова Ямбомбы, изменило курс и пошло на Гарагаси.
   -- Приближается корабль, -- сказал он Ульсону, лежавшему на койке.
   Тот широко открыл глаза, побледнел и побежал на берег. Убедившись в истине этих слов, он стал плакать, плясать и бормотать несвязные речи.
   Маклай сел в пирогу, и двое самых смелых папуасов отчалили с ним. На судне уже можно было рассмотреть флаг -- это был русский военный клипер. Он шел тихим ходом, плавно рассекая спокойную поверхность воды. Офицеры в бинокли смотрели на приближавшуюся пирогу.
   Когда расстояние сократилось настолько, что можно было разглядеть лица, матросы поднялись на реи и троекратным криком "ура" приветствовали Маклая. В тот же миг оба папуаса прыгнули через борт вместе с веслами и, не оглядываясь, стремительно поплыли к берегу.
   Подгребая руками, Маклай приблизился к судну, поймал брошенный ему конец и поднялся на палубу. Командир клипера "Изумруд" представился ему и сообщил, что прибыл за его рукописями, так как в Европе господствовало убеждение, что сам он давно погиб. На клипер был переведен один офицер с "Витязя", чтобы указать место его высадки.
   -- Я желал бы, -- сказал командир, -- по причине плохого состояния вашего здоровья, чтобы вы с сегодняшнего же дня переселились на клипер. Перевозку ваших вещей можно поручить кому-нибудь из офицеров.
   -- Я еще не решил ехать с вами, капитан, -- сказал Маклай. -- Прошу позволения сообщить вам это завтра.
   Офицеры переглянулись, и каждый решил, что ученый путешественник рехнулся от долгого одиночества и лишений. Командир предупредил его, что "Изумруд" простоит в бухте не более трех дней, так как в прошлом году команда "Витязя" после стоянки у этих берегов переболела тропической лихорадкой.
   Маклай не сразу пришел к окончательному решению. Он полагал, что мог бы остаться, если бы с корабля его снабдили провиантом и лекарством и увезли Ульсона. С другой стороны, в три дня он не успел бы приготовить отчет о своем пребывании на острове, так как заметки его были в полном беспорядке. Он решил ехать и на следующий день уведомил об этом командира.
   Вечером в Гарагаси пришли туземцы с факелами звать Маклая в Гумбу, где собралось много народу из окрестных деревень, и все хотели его видеть. Он пришел. Его стали просить не уезжать и навсегда остаться с ними. Туй, Саул и Лако особенно сокрушались.
   Он очень устал, и ноги его болели от ходьбы. Они сделали носилки и принесли его домой на руках. Засыпая, он подумал, что за четырнадцать месяцев не догадался выровнять свою кровать, состоявшую из двух корзин неодинаковой высоты. Достаточно было бы подложить под одну из них два полена.
   Утром он уговорил нескольких туземцев поехать с ним на судно. Поднявшись на палубу, они до того растерялись, что со всех сторон ухватились за него. Чтобы освободить свои движения, он обвязал себя веревкой и дал им держаться за ее концы. В таком виде он обошел с ними весь корабль, показывая и объясняя то, что они могли понять.
   Все пугало их сначала до столбняка: люди, пушки, машины, котлы, медь. Облегченно вздохнули они, лишь увидев живого бычка, взятого в качестве свежего провианта для команды.
   -- Бик, бик, -- повторяли они за ним, разглядывая незнакомое рогатое животное.
   Большие зеркала в кают-компании произвели на них сильное впечатление, а на пианино один даже решился поиграть. Но затем он подошел к Маклаю и попросил еще раз показать буль-боро-рус-- большую русскую свинью.
   -- Какую свинью? -- спросил Маклай, забыв о бычке.
   -- Большую русскую свинью, с зубами на голове, -- пояснил тот.
   Маклай в последний раз съехал на берег и попрощался с папуасами.
   -- Когда ты вернешься? -- спросил Туй.
   -- Навалобе, -- сказал он, что значило "со временем".
   Вещи были перевезены. Ульсон помещен в лазарет.
   По приказанию капитана, на дереве в Гарагаси прибили медную доску с надписью:

WITIAZ. SEPT. 1871.
MIKLOUHO-MACLAY.
JSOUMROUD. DEC. 1872.

   Клипер развел пары. Маклай устраивался в отведенной ему каюте, но его ежеминутно вызывали наверх, докладывая, что "черные желают его видеть".
   Множество лодок окружало судно.
   -- Маклай! Эме-ме! -- кричали туземцы, подымая руки и распуская сжатые пальцы.
   Загремела якорная цепь, повернулись лопасти винта, подымая клубы пены, и пироги быстро отошли. Корабль плавно двинулся вперед, огибая песчаный мыс. Одновременно из Горенду и Бонгу понеслись грохоты барумов, а потом к ним присоединились барумы Гумбу.
   Берег удалялся. Маклай стоял, облокотившись о борт, и прислушивался к вечному звону кузнечиков и цикад, угасавшему вдали.

Пятнадцатая глава.
Путешествие на берег Папуа-Ковиай

Негритосы Люсона. Снаряжение на острове Гессир. Ночная буря. Радьи Наматоте и Айдума и майор Мавара. Остатки форта Бус.

   Маклай не думал о возвращении в Европу. Он считал, что его исследования только начались.
   Морское путешествие благотворно действовало на его здоровье, и он оставался на борту клипера пять месяцев, вплоть до Гонконга, пользуясь постоянной предупредительностью команды. По пути, в Тидоре, тидорский султан подарил ему двенадцатилетнего папуасского мальчика по имени Ахмат. Мальчик был впечатлителен и сметлив и за время плавания выучился русскому языку. В свою очередь Маклай не менее быстро овладел малайским.
   Из Маниллы на Филиппинах Маклай проник в горы острова Люсона, где, по указанию береговых жителей, остановились кочующие негритосы. В записной книжке у него стоял вопрос академика Бэра: "Действительно ли негритосы Филиппин брахицефалы [короткоголовые], и если да, то принадлежат ли они все же к папуасам, которые, как известно, долихоцефалы" [длинноголовые].
   Он нашел их в горном лесу. Переносная деревенька состояла из низких односкатных хижин, крытых пальмовыми листьями. В несколько минут ему построили такую же, и он провел с ними три дня, измеряя краниометром их черепа и записывая наречие.
   С первого же взгляда он увидел, что это папуасы, и удивилсяих сходству с новогвинейцами. Манера говорить, обращение с детьми и женами, пляски и песни подтвердили это впечатление. Тем не менее они были брахицефалы. Так он и написал академику Бэру: "Брахицефалы, но папуасы".
   У себя же отметил: "Размеры черепа дают важный, но не решающий признак для различия рас".
   Из Гонконга он переправился в Батавию на Яве. Его имя было уже известно в тропиках. Его манера держать себя, невозмутимость и горделивая независимость производили сильнейшее впечатление. Темные глаза, задумчивое бледное лицо, обрамленное вьющимися волосами, останавливали взгляды женщин. Немалое значение в глазах туземной администрации имело и то, что он путешествовал на военных кораблях. Его встречали с почтением и любопытством.
   Генерал-губернатор Нидерландской Индии предложил ему участие в экспедиции вдоль берегов Новой Гвинеи на голландском военном судне. До отъезда для поправления здоровья он пригласил его в свой дворец в Бюйензорге.
   Здесь Маклай провел семь месяцев. Он написал несколько статей на русском, немецком и английском языках о папуасах, привел в порядок свои коллекции и ждал обещанной экспедиции. Но судно не приходило, а потом выяснилось, что оно отправлено для усмирения бунта туземцев на Суматру. Тогда он простился с губернатором и, заняв денег у батавских ростовщиков, снарядил собственную экспедицию на Новую Гвинею.
   На этот раз он выбрал южное побережье, носившее туземное название Папуа-Ковиай. Ближайшей целью его было сравнение населения этой области с уже известными ему папуасами северо-восточного берега, который он печатно и устно называл Берегом Маклая.
   Папуа-Ковиай пользовалась темной репутацией: береговые жители считались грабителями и убийцами, и торговые малайские прау [парусные суда] избегали этих вод.
   "Очень хорошо, -- думал он. -- Изолированность берега лучшая гарантия чистоты крови и нравов". Он знал, что вместе с наиболее интересным выбирает и самое рискованное.
   В Амбоине он нанял двух темнокожих слуг из новообращенных христиан -- охотника Давида и повара Иосифа. Благодаря письмам и рекомендациям ему был предоставлен казенный кутер, и в феврале 1874 года он отплыл на островок Гессир, откуда полагал начать путешествие.
   Тотчас же на лодках подъехали радьи -- начальники окрестных деревень -- осведомиться о причине прихода правительственного судна. Маклай показал им письмо амбринского резидента и заявил, что ему нужна прау и двадцать человек для рейса в Новую Гвинею.
   -- Притом сегодня же, -- строго сказал он.
   Шкипер кулера, торопясь вернуться в Амбоину, поддакивал каждому его слову. Радьи соглашались на все. Но Маклай не отпускал их. Он записывал их имена и количество людей и заказывал продовольствие.
   -- Сушеной рыбы и говядины на пять месяцев, -- говорил он, -- не менее пятнадцати тысяч кусков саго, и притом сегодня же!
   -- Сегодня же! -- поддакивал шкипер.
   Только полдневная сиеста, священная в тропиках, избавила вспотевших начальников от этих мук. Но в пять часов кошмар начался снова. Маклай самолично явился на берег для осмотра, имевшихся в бухте судов. Одно из них -- с низким бортом и бамбуковой каютой, так называемый урумбай, было тут же нанято им за пятьдесят флоринов. Он выбрал начальника над командой, серамца Сангиля, человека с хитрым и пронырливым лицом, рассуждая, что лучше иметь дело с плутом, нежели с идиотом. Радьи клятвенно обещались доставить завтра продовольствие и матросов на пять месяцев.

   Завтра прошло в безмятежной тишине побледневшей от зноя бухты, но через день урумбай действительно подошел к кутеру с полным грузом и командой из семнадцати человек серамцев и папуасов. Маклай сделал перекличку команде, отпустил кутер и поднял якорь.
   Скользя по тихой воде, урумбай на второй день подошел к острову Ватабелла.
   Совсем заштилело. Морские черепахи, находившиеся в периоде спаривания, искали друг друга в теплой береговой воде. Одну из них, самку, потерявшую чувство опасности, без сопротивления вытащили на борт.
   Маклай сошел на берег, разглядывая жителей смешанного малае-папуасского типа: мужчин с золотыми браслетами на руках и стройных женщин с черными от бетеля ртами. Поднявшись в горную деревню, он с ее площадки в синей дали увидел горы Новой Гвинеи.
   В семь часов утра урумбай взял курс на южный берег. Налетел шквал, пронесся жаркий ливень, и все стихло. Воздух повис неподвижно, трудно было дышать. К вечеру дохнул свежий WSW, и пришлось взять рифы на парусах. Волны переливали через низкие борта., и вода заливала каюту через окна. Быстро стемнело.
   Внезапным порывом ветра разорвало в клочья кливер, и огромная волна унесла лодку, прикрепленную на корме. Плохо укрытый фонарь, при помощи которого Маклай следил за компасом, ежеминутно тух. При свете молнии он увидел, что оба рулевые бросили руль и стояли на коленях, укрыв свои лица и бормоча молитвы. Он прошел на корму, поднял голову одного из них и вынул револьвер.
   -- Завтра можешь молиться, а теперь, если не будешь править, получишь пулю в лоб.
   Он выстрелил около уха обезумевшего человека, и тот судорожно ухватился за руль.
   Каждая кормовая волна могла затопить судно. Всю ночь люди работали черпаками, отливая воду.
   На рассвете оказалось, что они не сбились с курса. Залитый водой корабль вошел в тихий пролив у берега Папуа-Ковиай и стал на якорь под защитой островка.
   Через два дня море стихло. Отыскивая место для высадки, Маклай вошел в обширный залив Тритона. Здесь лежали три группы островов: Наматоте, Айдума и Мавара.
   Был зной, и сквозь дрожащие испарения громоздились величественные контуры берега. Над вершинами гор мрачно клубились вечные новогвинейские облака. Урумбай шел на веслах, и удары гонга отбивали ритм.
   В вечерней тишине подошли к острову Наматоте. Ни признака жизни. Взошедшая луна осветила фантастические скалы и тяжелые каскады свисавшей зелени. Отвесные стены, близко подходя к судну, охватывали его мраком. Эхо гонга то громко отдавалось скалами, то глухо в ущельях берега.
   В лунной мгле их окликнула пирога. Сангиль, бывавший на этом берегу, крикнул свое имя и лодка осторожно приблизилась. Переговоры оживились, и три черные фигуры влезли на судно и разрядили в воздух свои ружья.
   Переночевав на воде, Маклай утром высадился на островок и в сопровождении Сангиля и Давида, вооруженных винтовками, вошел в деревушку, где должен был встретиться с радьей Наматоте, властителем острова.
   Деревня состояла из двух больших крытых пирог, вытащенных на берег, и трех шалашей, построенных около них. Маклай сел на каучуковый коврик, разостланный под ним, распустил над собой зонтик и открыл свою записную книжку.
   Радья Наматоте прибыл на большой прау с голландским флагом. У него было тупое, осовелое лицо, красная куртка и красные штаны. Его сопровождал майор Мавара, начальник соседнего островка. Это был полуголый гигант обезьяньего сложения, сутулый, с длинными руками и ногами, со страшным разбитым носом и мутными глазами убийцы.
   Маклай указал обоим места подле себя и сообщил о цели своего приезда. Они не поверили ни одному его слову. "Послан резидентом, чтобы узнать о наших делах", решили они и стали жаловаться на грабежи и войны.
   В Папуа-Ковиай не было оседлого населения. Папуасы, постоянно настороженные и таящие свои замыслы, кочевали в пирогах небольшими племенами, не надолго останавливались в заливах и на островах, высматривая добычу, нападая на более слабых и убегая от более сильных.
   Радья предложил Маклаю поселиться в его доме. Это был досчатый барак под кокосовыми пальмами, а рядом с ним несколько развалившихся и обугленных хижин. Оказалось, что остров только что подвергся нападению племени залива Камрау. Население было частью перерезано, частью разогнано.
   Маклай отказался от предложенного жилья, так как остров был мал и беден водой. Тогда радья спросил, есть ли у него джин. Получив отрицательный ответ, он перестал интересоваться дальнейшей беседой.
   Маклай двинулся к острову Айдума, осмотрел его, но, кроме нескольких пустых шалашей и коралловых гробниц, не нашел ничего. Остров был тоже недавно "вырезан", и, по обыкновению папуасов, никто не селился в покинутых домах. На могиле он нашел украшавший ее древний череп, но из уважения к обитателям не тронул его.
   Затем подошли к архипелагу Мавара. Взошла луна. Скалы напоминали башни и стены разрушенных замков и чернели карнизами пышной растительности. Блестел один огонек, но, как всегда в этих тревожных водах, при появлении урумбая мгновенно погас. Судно остановилось в серебре спящего залива.
   На следующий день Маклай вступил на остров и опять застал одни пустые шалаши. Женщины, сидевшие около них, с криком убежали в лес.
   Тогда он двинулся к материку. Поднялась зыбь, и урумбай ложился с бока на бок. Ахмат нес ко рту ложку саго, когда сильным креном его выбросило за борт. Ему кинули конец, и он благополучно вылез, отряхиваясь и блестя зубами, под общий хохот команды.
   У берега к судну подошла старая нищенская пирога, и худой старик припал к ногам Маклая. Это был радья Айдума, изгнанный со своего острова и блуждавший без пристанища. Жалобно причитая, рассказал он свою историю, и Маклай подумал: "Вероятно, постоянный страх и есть основная причина кочевого образа жизни этих народов". Он велел выдать радье рису и саго, и тот, найдя наконец покровителя, последовал за ним в пироге со своими женами и детьми.

   Отыскивая место для поселения, Маклай высадился около форта Бус, первого голландского поселения, просуществовавшего двенадцать лет и уничтоженного лихорадкой.
   Над узкой полосой леса стояли крутые, неприступные горы. Дожди низвергались с них такими обильными потоками, что вода у берега становилась пресной и ее можно было пить.
   Лес поглотил все. Незаметно было и признаков когда-то расположенной здесь колонии, хотя папуасы и помнили каменные дома голландцев. Надо было пустить в дело паранг -- большой малайский нож, -- чтобы, пробившись сквозь лианы, найти в чаще коралловые фундаменты, сплошь покрытые деревьями. Каблук Маклая стукнул о металл, и он извлек из-под мха чугунную доску со ржавым изображением голландского герба. Стояла жара, и листы и воздушные корни шевелились и трепетали от жадного роста.
   Радья Айдума униженно попросил Маклая посетить его временное жилище на этом берегу. Он пошел вперед по едва заметной тропинке, по черным корням мангро, в душную лесную трущобу. Там стоял шалаш, не более метра в высоту, где и обитал радья со своими женами, тогда как его приближенные помещались снаружи под навесом, как домашние животные. Все они страдали страшными формами накожных болезней.
   -- Теперь я буду жить там, где будет жить мой туан [по-малайски господин], -- сказал радья.
   Маклай не отказал ему в этом, рассчитывая всегда иметь под рукой проводника, знакомого с местными условиями. Берег был необычайно живописен, но от густых лесных испарений теснило грудь.
   "Как жаль, что здесь легче умирать, чем жить", подумал Маклай, подавая знак к отплытию. За ним двинулись уже три пироги, нагруженные имуществом и людьми. К вечеру Давида схватила лихорадка, и все тело его распухло.
   Маклай вернулся к острову Мавара и против него, на берегу, решил поселиться. По его словам, это была "одна из самых красивых местностей Ост-Индского архипелага".
   Воды залива, укрытые островами, лежали лучезарными бассейнами. Масса зелени покрывала вычурные группы известковых скал, изъеденных дождями, ветром и прибоем. Над ними поднимался темный горный хребет.
   Маклай выбрал площадку на уступе скалы и велел расчистить ее от леса. Папуасы Айдумы, даже их жены, тотчас же принялись за работу. Приехали помогать и радья Наматоте и майор Мавара со своими людьми.

Шестнадцатая глава

Хонгии. Чари-моканан. Озеро Намака-Валпар. Морская губка на высоте пятисот футов. Враждебная встреча.

   На четвертый день дом был готов. Он состоял из двух комнат -- одной для Маклая, с великолепным видом на море, и другой, вдвое большей, для его слуг -- совсем без окон, которые они сочли лишними.
   "Наконец могу сказать, что я снова житель Новой Гвинеи", записал Маклай, разбирая свои вещи и устраиваясь в новом жилье.
   Пришел Давид и сообщил, что неподалеку люди Камрау, убили одного жителя Наматоте с женой и детьми.
   -- Люди Камрау -- плохие люди, -- говорили жители Наматоте, -- а еще хуже горцы.
   Маклай вспомнил, что капитан Райер, проходивший здесь на пароходе "Этна", говорил, что люди Наматоте -- плохие люди, и, наоборот, хвалил камрауцев. Поэтому он решил остерегаться и тех и других.
   Туземцы, строившие дом, получили две бутылки джина, запас которого Маклай хранил вместо спирта для консервирования зоологической добычи. Напиток произвел на них сильнейшее действие, и всю ночь на песчаном берегу, где стояли их перевернутые вверх дном пироги, раздавались крики, песни и выстрелы.
   На следующий день кто-то увидел пробежавшую собаку, и всех охватил ужас. Собак береговые туземцы не держали, и это значило, что где-то поблизости горцы. Среди ночи грянул выстрел, и Маклай счел своевременным достать из ящика свое ружье. Утром ему сообщили, что какие-то люди действительно бродили неподалеку, и один из его матросов на всякий случай выстрелил во мрак.
   Радья Наматоте и другие начальники с вытянутыми лицами почтительнейше попросили отпустить их на несколько дней. Пять пирог разошлись в разные стороны.
   Ахмат заболел лихорадкой и слег в сильном жару. Маклай чувствовал слабость в ногах и не мог поднять левую руку. Тем не менее он записывал диалекты туземцев, разговаривал с ними через Сангиля, и постепенно истинная причина их бедствий раскрылась перед ним.
   Ежегодно берега эти посещались судами султанов Тидора и Тернате для собирания дани. Экспедиции эти, так называемые хонгии, отличались крайней жестокостью. Жители бежали, кто куда мог, зарывая имущество в лесных тайниках и переселяясь в лодки. Сам радья Айдума, этот "несчастный страдалец", приютившийся у ног Маклая, не раз участвовал в хонгиях с людьми султанов, убивал жителей островов и берега, жег их хижины и разрушал посевы.
   Маклай готовился к экскурсии вдоль берега, но болезнь Ахмата удерживала его. Затем заболел Иосиф, повар, и три серамца из экипажа.
   Радья Айдума забавлял своего покровителя рассказами. Если подняться в горы по речке, говорил он, то там живет одно племя, люди малые, но большие людоеды, -- едят даже мертвых и выкапывают их из земли; особенно любят мозг.
   А серамцы рассказывали ему о радье. Пришел как-то к берегу урумбай одного торговца. Брат Айдумы -- самому радье было неудобно -- убил его, разграбил товар и завладел урумбаем. Теперь старец терпеливо ожидал смерти брата, чтобы починить судно и воспользоваться им для своих скитаний.
   -- Большой мошенник! -- прибавляли они.
   Ахмату становилось хуже. Он с трудом говорил и не мог один поднять головы, чтобы напиться. Но Маклай не хотел больше ждать. Приказав радье Наматоте оставаться около хижины и назначив старшим Иосифа, он сам с Давидом, Айдумой и несколькими матросами-волонтерами отплыли в глубину залива. Он намеревался подняться в горы к озеру Камака-Валлар, которые береговые папуасы знали только понаслышке.
   Острова и скалы сменяли друг друга, соперничая в блеске красок и разнообразии очертаний. Но берег был пустынен, и только раз они встретили утлую пирогу с одним гребцом и тремя женщинами.
   -- Куда плывешь? -- крикнул Маклай.
   -- Чари-моканан [Ищу что поесть] -- ответил он.
   Он плыл от отмели к отмели, вытаскивал свою пирогу и, перевернув ее, устраивал под ней свое жилье; ловил рыбу, расставлял тенета птицам, добывал из леса плод хлебного дерева и плыл дальше, оглядываясь и нюхая воздух и укрывая свое дитя.
   Переночевав у острова Койра и оставив здесь урумбай, Маклай наутро продолжал путь в легкой пироге. По слухам, несколько горцев Камака стояли лагерем на побережье.
   Утро сияло; море чуть плескалось. Старый радья в желтом халате с важностью отбивал ритм гребцам в маленький гонг. Скалы, зеленые мысы, пещеры, вырытые прибоем, проходили мимо, задумчиво меняя свои очертания. Прошли мимо темной щели в стене, закрытой сплошной завесой зелени, где между темных рифов волны толклись и шумели, как в котле. Маклай не мог установить причины этого постоянного волнения, а из смутных речей Айдумы выяснилось только то, что это место нехорошее и особенно опасно для замужних женщин.
   В маленькой бухте, у подножья крутых гор, пирога пристала. Около шалаша у костра сидели женщины. Одна из них взглянула на Маклая большими черными глазами, и он подумал, что этот взгляд и эти ресницы "могли бы удовлетворить самых взыскательных ценителей женской красоты".
   Из шалаша вышел горец, уже предупрежденный посланными Айдумы о желании путешественника подняться к озеру, и, почтительно изогнувшись, сообщил, что проводники будут завтра.
   Лихорадка южного берега проявлялась в чудовищных и неожиданных формах. Маклай, у которого накануне отнялась рука, обнаружил теперь сильную опухоль в боку. Но ни минуты не колеблясь, верный своему принципу всегда идти навстречу труднейшему, он принял дозу хинина и двинулся в путь. Перед ним лежала страна, в которую до сих пор не проникали ни европейцы, ни малайцы. Айдума, Сангиль, Давид и пять туземцев сопровождали его.
   На вершине лесистого хребта горцы остановились покурить, а Маклай открыл свою записную книжку.
   -- Знают ли люди Камака, откуда они пришли, из какой береговой местности переселились?
   Сангиль перевел его малайскую речь на папуасскую, а радья на горный диалект.
   -- Люди Камака всегда жили в горах, -- был ответ.
   -- Есть ли жители дальше, за горами Камака?
   -- Нет жителей; люди Камака никогда не встречали следов других людей в горах.
   Спуск к озеру сопровождался проливным дождем. К ночи дошли до места и расположились в хижинах с горцами, их женами и детьми.
   На рассвете, выпив порцию рисового отвара за неимением кофе, Маклай дошел к озеру.
   Длинное и извилистое, оно лежало, окаймленное лесом и замкнутое в горах. Туземцы говорили, что его можно было бы обойти кругом дня в три. Лес вел борьбу с этим водоемом, гнал полчища деревьев в воду и со всех сторон вступал в него. Но вода не щадила леса; вся береговая полоса была убита ею, и деревья стояли черными мертвыми призраками.
   Расспрашивая горцев, Маклай выяснил, что некогда вода в озере стояла на более низком уровне, затем поднялась и затопила лес, а теперь опять понизилась. Причины этого явления он установить не мог.
   На пироге осмотрел он островки -- приют целой колонии крокодилов -- и собрал слизь на затопленных древесных стволах. Подвергнув ее дома микроскопическому анализу, он нашел, что это галихондрии, родственные морской кремневой губке. Не было ли раньше озеро соединено с океаном? Но высота его поверхности, отмеченная аппаратом Реньо, равнялась пятистам футам. На белых береговых скалах отчетливо рисовалась линия прежнего уровня воды, метра на три выше настоящего.
   Голодный вернулся он на стоянку, но у туземцев не было никакой пищи, и пришлось спешно двинуться в обратный путь. Пустые желудки не помешали людям Камака украсить себя цветами и листьями и затянуть путевую песнь.
   Урумбай подошел к берегу и, приняв путешественников, стал на ночь у тех же островов. За судном шли теперь уже девять пирог с людьми и скарбом. По тихой воде неслись громы гонгов, а на горах беззвучно собирались тучи и ползли к морю. Папуасы оглядывались, грозили небу и бормотали заклинания против дождя.
   На берегу островка развели костры и при свете факелов начали петь и плясать. Маклай наблюдал. Тягучие темпы гонга сменялись оглушительным грохотом, медлительные позы -- неистовыми движениями. Танцевали и женщины, нагибаясь вперед и болтая руками и грудью. "Наверно, это очень утомительно, -- думал он, -- потому что иногда они придерживают грудь ладонью".
   Набежал дождь и пахучей влагой напоил воздух. Факелы погасли, но во мраке продолжалась игра, дикие выкрики и гортанный смех.
   На следующий день урумбай двинулся дальше. Леса подымались стеной от воды, море вздыхало лениво и блаженно, но нигде не было видно человека. Одно сожженное селение попалось им, но ни крики, ни выстрелы не вызвали отклика.
   26 марта урумбай обогнул выдающийся мыс и вошел в залив Кируру.
   Берег был низменный, и мрачные мангровые деревья стояли корнями в воде. На песчаной отмели виднелись пироги. В ответ на выстрел в лесу поднялся густой столб дыма. Папуасы выбежали на берег, махали руками и в виде приветствия бросали вверх горсти песку, но к судну не приближались.
   Этот берег имел свою печальную историю. Принц Амир Тидорский увел отсюда в рабство сотни людей. Здесь были убиты матросы капитана Кольфа, и многих серамских торговцев постигла та же участь. Два месяца тому назад здесь были люди Камрау, перерезали кого могли и увели женщин и детей. Естественно, что оставшиеся не доверяли пришельцам.
   Маклай велел матросам замолчать и громко крикнул на берег по-малайски, что каждого, взошедшего на урумбай, он щедро одарит табаком.
   Может быть, белые люди пользовались здесь другой репутацией, но после некоторого колебания туземцы осторожно приблизились. Маклай поднял занавес своей каюты, чтобы показать, что в ней нет вооруженной засады, и тогда они с криками полезли в урумбай, смеялись и обнимали матросов. Но косые быстрые взгляды выдавали страх и недоверие. Побыв немного, получив табак и угостив серамцев пьяным напитком, из сока гамутовой пальмы, они поспешили вернуться в свои пироги.
   Ночь провели на якоре около пустынного островка. Матросы были убеждены, что за ними следит невидимый враг, и прислушивались к каждому шелесту. Сторожевые вахты строго соблюдались.
   Тем не менее утром Маклай отправился на берег один, отыскал водопад Гур-Гуру у подножья гор и с наслаждением выкупался в его прозрачной воде.
   В полдень вошли в лабиринт низких, болотистых островов, поросших лесом мангро.
   Взоры серамцев впивались в подозрительные берега, и руки их не выпускали оружия. Трудно было бы вообразить место более удобное для внезапного нападения. Узкие, извилистые проливы смыкались друг с другом. Темная вода недвижно стояла под сумрачными сводами деревьев, и одни сверчки звенящими трелями наполняли безмолвие. Шли на веслах в полном штиле.
   Наступил вечер. Судно стало на якорь, не зажигая огней. Мрак охватил его отовсюду.
   Вероятно, один Маклай спал эту ночь спокойно. Невидимая погоня, в которой были убеждены его люди, казалась ему бредом страха, охватившего их. Но, может быть, мельчайшие признаки опасности, понятные для темнокожих, ускользали от него. Однако ночь прошла тихо, и утром урумбай благополучно вышел из проливов.
   На гористом берегу показалась развалившаяся хижина и две кокосовые пальмы. Маклай высадился и с Давидом и тремя матросами пошел в горы. Он пересек хребет и остановился на ночь в лесу, протянув гамак между двумя деревьями и укрепив сверху каучуковое одеяло. Дождя не было, но от сырости он промок насквозь.
   Оставив людей на бивуаке, он с одним спутником отправился дальше. Кое-где встречались тропинки и опять пропадали, и серамец пускал в дело свой паранг, прорубая путь. Впоследствии Маклай узнал, что местность эта иногда посещалась папуасами, которые приходили сюда за целебной лавровой корой. Кругом теснились горы, покрытые лесом, -- пустые, дикие и молчаливые. Раз они слышали шаги казуара, но осторожная птица не подпустила близко к себе.
   На обратном пути, подходя к урумбаю, Маклай остановился около трещины скалы, где его люди заметили человеческие черепа. Но они не успели добыть их: из-за острова с пением и лязгом гонгов выплыли пять больших прау, полных водруженными людьми.
   Встреча была неожиданная. Папуасы прекратили пение, остановили пироги и молча взялись за оружие. Это были лодки, появления которых опасались серамцы.
   Маклай взошел на урумбай и велел отчалить. Ветра не было.
   -- Куда держать? -- растерянно спросил рулевой.
   -- Прямо на них.
   Маклай дал Давиду, отличному стрелку, два своих ружья, дробовое и винтовку, сам же сел на крышу каюты со скорострельным ружьем системы Бомон. Остальные приготовили свои кремневые ружья и паранги. Шесть человек гребли.
   -- Никто не должен стрелять, пока не выстрелю я, -- сказал Маклай, -- а тогда стрелять, хорошо выцеливая, и не жечь порох зря!
   На пирогах били в гонги и пели с завываниями и выкриками. Но когда урумбай стал быстро приближаться, они смолкли, четыре лодки отгребли в сторону, а одна осталась, как бы желая вступить в переговоры.
   -- Эй, пирога! -- окликнул Маклай.
   Один папуас на ломаном малайском языке ответил, что он начальник деревни Ваймата.
   -- Люди Ваймата услышали, что туан-пути [туан-пути -- белый господин] прибыл в залив, и хотели посмотреть на него, -- сказал он, осклабясь.
   -- Иди на урумбай!
   -- Я только начальник Ваймата, -- сказал он, -- на других лодках начальники других деревень.
   -- Пусть все начальники взойдут сюда.
   Пирога отошла для совещания, а затем все пять приблизились к урумбаю.
   -- Они давно выслеживали нас, -- говорили серамцы, не покидая оружия. Слова их подтверждались большим запасом стрел и копий в лодках.
   Маклай опять должен был показать, что каюта его пуста, прежде чем начальники решились подняться на борт. Он одарил их табаком, расспросил о местности и стал записывать слова их диалекта. Подозрительно оглядываясь, они потихоньку вернулись в свои лодки, и остался только один, увлеченный беседой. Обернувшись и увидав, что за его спиной одни серамцы, этот начальник с такой быстротой перескочил через борт, что забыл и копье и табак. Все пироги молча и быстро отошли.
   Налетел шквал с дождем, урумбай поднял паруса и легко двинулся обратно в пролив.
   -- Они ждут только ночи, чтобы напасть, -- говорили матросы. -- На судно они входили, чтобы сосчитать число людей и оружие, -- это их манера.
   Ветер опять стих, и все, не ожидая приказания, взялись за весла. Маклай знал, что в ночной схватке на воде дальнобойное оружие бесполезно и тринадцать человек не смогут устоять против сотни.
   Гребли всю ночь, лишь изредка останавливаясь, чтобы послушать, не плещет ли где неприятельское весло. На рассвете судно бросило якорь у выхода из залива Кируру.

Семнадцатая глава

Ночное нападение. Разгром хижины. Поселение на острове. Страх серамцев. Пленение Мавары. Отплытие.

   Между тем на песчаное побережье близ хижины переселилось почти все беглое население Айдумы. Здесь же под защитой дома белого туана, жила жена старого радьи и его хорошенькая шестилетняя дочь. Часто приезжали соседние начальники, а затем подошел макассарский падуакан [большое малайское судно] для меновой торговли с туземцами. Местечко оживилось, и жители позабыли свои постоянные страхи.
   Из семи человек, оставленных Маклаем под начальством Иосифа, пятеро были папуасами. Скоро Иосиф заметил, что они больше подчиняются Маваре, нежели ему. Майор приезжал, уезжал и входил в хижину, как в свой дом.
   Радья Наматоте таинственно сообщил Иосифу, что неподалеку появились пироги Камрау.
   -- Это дикие люди, -- сказал он, -- и они враги Айдумы.
   Иосиф всегда держал наготове ружья.
   Ахмат поправлялся, попивая хинное и красное вино из запасов Маклая.
   Начальники попрощались и уехали со своими людьми. Падуакан стоял вдали на якоре. Надвинулась гроза, и дождь забарабанил по крышам шалашей. Эта музыка всегда располагала папуасов ко сну.
   Среди ночи Иосиф проснулся от криков внизу. В зареве молний он увидел толпу туземцев, нападавшую на шалаши. Все они с ног до головы были вымазаны в черную краску.
   Иосиф тотчас роздал своим людям ружья и патроны и велел стрелять. Однако выстрелы не произвели никакого действия -- ни один из нападавших даже не покачнулся.
   В хижину вбежала жена Айдумы с дочерью на руках. Она была тяжко ранена копьем и со стоном упала на пол, успев положить ребенка на стол Маклая -- самое священное место на берегу.
   За ней по пятам ворвались папуасы. Прикончив женщину, они рассекли тело ребенка топорами и, подняв голову с болтавшейся рукой на копье, покинули дом.
   Тем временем Иосиф вместе с Ахматом вскочил в лодку и поплыл к падуакану. Действуя именем Маклая, он убедил шкипера выслать на выручку вооруженных людей.
   Когда шлюпка подошла к берегу, был уже день. Нападавшие ушли и увели с собой женщин. На песке лежали одни окровавленные трупы. Но наверху, около хижины, гудела толпа. Люди Наматоте и Мавары грабили имущество Маклая.
   При виде вооруженных малайцев они отступили и рассеялись. Один за другим стали появляться матросы-папуасы, охали и сетовали, но все они были живы и здоровы, и не только ружья, но и патроны их были в полной сохранности. Иосиф не стал медлить и, собрав остатки вещей, переехал на падуакан.
   Урумбай медленно возвращался домой. На борту восемь человек лежали в лихорадке. Уже у берегов островка Лакахии Маклай был несколько удивлен поведением туземцев. Из-за мелководья судно не могло подойти к острову и стало на якорь против деревни. Но, несмотря на упорные приглашения, не подошла ни одна пирога.
   Через два дня подошли к острову Айдума. Воды были совершенно пустынны. Только поздним вечером проскользнула пирога, и туземец сказал:
   -- Дом туана разграблен! Люди Айдумы убиты! Если пойдете туда, убьют всех!
   Рассказ о событии, переданный через переводчика, был смутен. Матросы заволновались. Маклай велел сейчас же сняться с якоря. Усталым и больным людям пришлось грести всю ночь.
   На рассвете подошли к острову Мавара. Маклай сошел на берег, захватив на этот раз револьвер. Но в хижинах не оказалось никого, кроме насмерть перепуганных женщин и плачущих детей, хотя возможно, что Мавара и его люди были где-нибудь поблизости. Маклай поспешил к месту происшествия.

   Против острова Наматоте стоял макассарский падуакан. Серамцы, охваченные нетерпением, гребли изо всех сил. От падуакана отделилась шлюпка, и Иосиф и Ахмат взошли на урумбай. Маклай велел им войти в каюту. Здесь Иосиф со слезами схватил его руку и бросился на шею Давиду. Он рассказал все происшедшее, прибавив:
   -- Я всем роздал оружие, но матросы стреляли холостыми зарядами, потому что были заодно с ними. Все устроил майор Мавара, чтобы ограбить вещи туана, а вину свалить на людей Камрау.
   "Это правдоподобно", подумал Маклай. Он осмотрел остатки вещей и пожалел о пропаже метеорологических инструментов и запаса хинина.
   Радья Айдума был, повидимому, не столько огорчен смертью жены и дочери, сколько испуган хмурой молчаливостью Маклая. Он непрерывно кланялся, пожимал ему руки и уверял в своей преданности. Прибыл и радья Наматоте с выражением самых горячих чувств.
   -- Куда туан, туда и мы, -- говорили оба, -- мы теперь не покинем туана.
   Маклай молчал. Учинять расправу со всеми значило отрезать себе возможность дальнейшего пребывания и работы в стране. Но положение было напряженное. Серамцы просили его не верить ни одному слову начальников.
   -- Все это только новые сети, -- говорили они.
   Вечером пришел Иосиф и сообщил, что оба радьи уверяли матросов, чтобы они за себя не боялись. "Вам ничего не сделают", говорили они.
   Это мало успокаивало команду. Если бы их и не тронули, им все равно пришлось бы отвечать за Маклая перед голландскими властями.
   7 апреля Маклай записал в своем дневнике: "Измерил череп третьей гробницы на острове Наматоте: он оказался очень узким, с показателем ширины 62; я смерил его два раза, думая, что в первый раз ошибся".
   Окруженный опасностями, он продолжал свои измерения. Первоначально он думал поселиться опять в своей хижине, но ни один человек с урумбая не согласился следовать за ним. Люди не покидали судно и спали с оружием в руках.
   На падуакане также опасались нападения и грабежа. Шкипер прислал сказать, что снимается с якоря и уходит. Серамцы упрашивали Маклая немедленно следовать за ним. Среди них только четверо были еще здоровы, остальные тряслись в лихорадке.
   Маклай отослал на падуакан два ящика черепов и препаратов в спирту и несколько писем в Амбоину. Затем он съездил на берег, снял со старой хижины хорошо сплетенную крышу, а стены сжег. Вернувшись, он велел поднять якорь и объявил людям о своем решении поселиться на острове Айдума. Ни возражения, ни просьбы не помогли.
   -- Вы можете все уехать, -- сказал он. -- Я отпускаю вас и остаюсь один.
   Это произвело впечатление. Иосиф, Давид, а за ними и все другие заявили, что не оставят его и будут выполнять все, что он скажет.
   -- Тогда живо за постройку хижины! -- приказал он.
   Пользуясь минутой, он указал им место на острове, и они занялись его расчисткой. На другой день нарубили нужного материала в лесу, а на третий хижина была готова. Она была гораздо меньше прежней и вмещала только койку, стол и стул. Маклай решил жить один. Постоянные страхи его людей надоели ему, мешали работать и думать. Скоро однако к новому дому стали стекаться туземцы. Каждый день приходили пироги, и, опрокинутые на берегу, превращались в шалаши. Несчастные люди, несмотря на недавний разгром, чувствовали себя все-таки безопаснее около белого человека, может быть благодаря его постоянной спокойной уверенности в себе. Он спал с открытой дверью, не охраняемый никем, а на судне, стоявшем на якоре посредине пролива, каждую ночь поддерживали сторожевые огни.
   Фауна острова была беднее материковой. Маклай проводил дни на коралловых рифах за ловлей моллюсков и губок, а вечером наблюдал и зарисовывал туземцев.
   Он спросил Давида и Иосифа, побоятся ли они остаться здесь с ним и Ахматом, если он отправит урумбай обратно в Гессир. Они опустили головы.
   -- Если мы останемся вчетвером, нам несдобровать, -- сказал Иосиф.
   -- Здешние папуасы готовы убить человека за пустую бутылку, -- сказал Давид.
   -- Дома у нас жены и дети, -- прибавили оба.
   Ночью пришла пирога с тревожными известиями: на место сгоревшей хижины приходили люди с гор, триста человек, раскрашенные в черную и белую краску. Найдя одни обгорелые столбы вместо богатой добычи, они удалились.
   Давид долго упрашивал Маклая переехать на урумбай и не спать в хижине.
   -- Каким образом, думаешь ты, горцы без лодок придут сюда? Вплавь? Так мы перестреляем их всех, как дельфинов, -- шутя говорил Маклай, чтобы рассеять страх своих слуг.
   На другой вечер Иосиф принес достоверное сообщение, что в ночь ожидается нападение людей Наматоте и Мавары. Маклай остался на берегу и спал не раздеваясь.
   Ночь прошла без происшествий, но положение становилось все хуже. На урумбае в корзинах матросов были обнаружены вещи из расхищенной хижины. Таким образом их участие в грабеже было несомненно.
   21 апреля пришла малайская торговая прау, но, собрав сведения о положении дел на берегу и узнав, что падуакан, бывший здесь, ушел, повернула назад. В то же время из-за мыса показалось множество пирог. Это были люди Мавары и Наматоте. Серамцы пришли в крайнее возбуждение и подавали на берег сигналы. Иосиф и Давид заявили Маклаю, что если они немедленно не вернутся на урумбай, то он может уйти один, бросив их на острове.
   Но пироги остановились, столпились около мыса и затем повернули обратно и исчезли.
   -- Они испугались пришедшей прау, -- сказал Давид, и это было общее мнение.
   Поведение пирог показалось подозрительным и Маклаю. Это не помешало ему однако по уходе малайского судна отправиться на ночь, как обычно, в свою хижину.
   Радья Айдума жил в шалаше около него, и трудно было сказать, кого он опасался и с кем дружил, искал ли он защиты у Маклая или сторожил его как свою добычу. Он неизменно улыбался, оплетая всех тонкой сетью лжи. Он успел выдать замуж за одного из матросов старшую дочь и получил за нее старое ружье. Радья Наматоте исчез, а Мавара не показывался со времени грабежа.
   Маклай жил, как обреченный, и каждый день явно приближал его к неминуемой развязке. Работа его стала однообразна, предпринять экскурсию на материк он не мог, так как только его присутствие, хрупкая и постоянно поддерживаемая власть взгляда и голоса держала в повиновении туземцев и матросов.
   Приближалось время перемены муссонов, благоприятное для обратного пути. Усилились ливни, прибой грозно ревел на рифах. Утром 25 апреля Маклай собрался на охоту в глубину острова. Пока Давид чистил ружья, Иосиф сообщил новость: ночью подошла большая крытая пирога. Когда ее окликнули с урумбая, она хотела удалиться. Теперь она стояла у берега среди лодок.
   -- Я хотел предостеречь туана еще ночью, -- сказал Иосиф, -- я кричал с урумбая, но туан, наверно, крепко спал и не слышал меня.
   -- А почему я должен бояться этой прау? -- спросил Маклай, принимаясь за кофе.
   -- Это прау Мавары, -- сказал Иосиф, -- и сам майор в ней, и разграбленные вещи тоже в ней.
   Маклай перестал смотреть на горы. Мавара был его враг, и самый опасный из его врагов, потому что он скрывался.
   -- А радьи Наматоте в пироге нет? -- спросил он.
   -- Не видал.
   -- Жаль, хорошо было бы захватить их обоих.
   Иосиф посмотрел на него вопросительно, а он велел ему собрать и уложить вещи.
   -- Давид, -- сказал он, -- я решил, что пора уезжать. Заряди все ружья, -- мы захватим с собой майора Мавару.
   Он допил кофе, взял револьвер и вышел. Серамцы были все на урумбае, только Сангиль и еще двое болтали на берегу с туземцами.
   -- Иосиф, ты пойдешь со мной, -- сказал Маклай. -- Давид останется при ружьях.
   Подозвав одного из матросов, папуаса, который всегда слепо исполнял его приказания, он сказал:
   -- Я иду за Маварой, -- ты не побоишься пойти со мной?
   -- Нет, если туан пойдет впереди, -- ответил тот.
   -- Возьми эту веревку.
   Как бы прогуливаясь, он двинулся к шалашам. Туземцев было гораздо больше, чем всех людей на урумбае. "А вдруг они все кинутся защищать Мавару? -- подумал он. -- Тогда произойдет резня и по моей вине". Но тут он вспомнил ребенка, разрубленного на части на его столе, и кровь женщины, убитой на его пороге.
   -- Где тут прау Мавары? -- спросил он обыкновенным голосом.
   Никто не ответил. Но все голоса затихли, все взоры обратились на него, все движения застыли. Только прибой равномерно роптал в тишине.
   -- Вот она, -- шепнул Иосиф.
   -- Мавара, выходи! -- приказал Маклай.
   Пирога, казалось, была пуста.
   -- Выходи же! -- крикнул Маклай и одним движейием руки сорвал плетеную крышу. Майор сидел под ней.
   -- Саламат [приветствие], туан, -- произнес он упавшим голосом.
   -- Это ты грабил мои вещи с людьми Камрау?
   Гигант сидел молча, согнувшись.
   -- Где радья Наматоте? -- спросил Маклай, желая быть справедливым, так как виноваты были оба.
   -- Не знаю, -- сказал Мавара. Он дрожал.
   Между тем все женщины исчезли с побережья, а мужчины с копьями тесным кольцом окружили лодку.
   -- Смотри за людьми, -- шепнул Маклай Иосифу.
   Он вошел в пирогу, схватил Мавару за горло и приставил ко рту его револьвер. Папуас с веревкой следовал за ним.
   -- Вяжи, -- сказал Маклай, и тот без сопротивления связал руки Мавары.
   -- Я беру этого человека, -- сказал Маклай туземцам. -- Я оставил его стеречь мой дом, а он расхитил его и допустил, что в моих комнатах убили женщину и ребенка. Ведите его на урумбай. Ты отвечаешь мне за него, -- сказал он подошедшему Сангилю.
   Он действовал быстро, не допуская совещаний, зная, что каждый в отдельности подчинится его воле. Уложив револьвер в кобуру, он посмотрел на всех, и туземцы опустили под его взглядом глаза.
   -- Я не сержусь на вас, -- сказал он, -- а только на ваших начальников, которые были заодно с людьми Камрау. Отложите оружие, возьмите мои вещи, и несите их на урумбай.
   Они все сразу оживились и схватили его вещи. На урумбае все видели; люди с ружьями в руках напряженно ожидали окончания сцены. Маклай не терял из виду ничего.
   -- Ни одна пирога не отойдет от берега, пока все вещи не будут на судне, -- приказал он.
   Перевозка была окончена в пятнадцать минут, но тут он вспомнил о черепе на старой могиле. "Не хотелось бы оставлять этот интересный антропологический аппарат в жертву сырости и времени", подумал он.
   -- Я пойду проститься с женщинами, -- сказал он туземцам.
   Они повели его к разрушенной хижине радьи, куда попрятались их жены. Здесь же была, одна из жен Мавары.
   -- Если хочешь, ты можешь следовать за мужем, -- сказал он ей.
   Женщина испугалась, и он должен был объяснить, что это предоставлено ее желанию. Тогда она совершенно успокоилась и осталась в шалаше. Пока женщины занимались его подарками, он улучил время и взял череп с могилы.
   Туземцы перевезли его на урумбай, он роздал последние подарки, попрощался и велел поднять паруса.
   В нескольких милях от берега Мавару развязали. Он был послушен и тих, но, как выяснилось из наблюдений Давида, уже успел сговориться с серамцами о побеге. Чтобы помешать этому, Маклай восемь дней шел без остановок до острова Кильвару, несмотря на возражения матросов. Здесь он сдал Мавару радье до приезда резидента.
   Месяц прожил он на острове, больной и обессилевший, и в конце мая уехал на прибывшем военном голландском корабле в Амбоину.
   Майор Мавара был сослан на поселение на остров Тидор.

Восемнадцатая глава.
Первое путешествие по Малакке

   Первое путешествие. В пироге по Муару. Оран-утан. Затопление леса. Оран-лиар. Лесная война.
   Маклай был истощен и болен. Моресби, известный английский путешественник, посетив его 2 июня на Амбоине, сомневался, чтобы он остался жив.
   Но, хрупкий на вид, он обладал неистощимой силой сопротивления. Лихорадку он считал своей естественной спутницей, и горький вкус хинина во рту был для него вкусом новых открытий.
   Едва оправившись, он переехал на Яву и стал обдумывать новое путешествие в девственные леса Малакки. Верный своей первоначальной задаче исследования папуасов, он решил теперь отыскать следы этой расы на материке в диких племенах Семанг, кочевавших в глубине полуострова. Некоторые ученые, например Логан, считали их неграми, другие -- меланезийцами. Малайцы называли их общим именем оран-утан.
   "Не имея времени исследовать язык, -- писал Маклай, -- я хочу разрешить эту задачу зоологически", то есть он хотел придти к ним в их неприступные джунгли со своим микроскопом и сантиметром, вымерить их черепа, носы, губы, волосы и установить, кто они такие.
   Он обратился с письмом в Географическое общество, прося денежной поддержки: "Я долженбыл занять для этой новой экспедиции около ста пятидесяти фунтов стерлингов, которая сумма, вероятно, не будет достаточна для путешествия".
   Денежная помощь пришла в ничтожных размерах, но это не поколебало его. В ноябре он переехал в Сингапур, где все считали его уже мертвым. Губернатор был в отсутствии, и он представился его жене. Здесь он начал свой дневник, но записи эти так рассеянны и небрежны, что подчас вызывают недоумение читателя. Так, после интимного завтрака у губернаторши он записал: "Леди Кларк довольно красива, любезна и проста, говорит по-французски, но имеет рыжие волосы".
   За этим завтраком он ничего не ел и молчаливо слушал болтовню рыжеволосой хозяйки. Может быть, в Амбоине во время долгой болезни его сердце было впервые тронуто женщиной, потому что во всех своих скитаниях по Малакке он не переставал вспоминать некую Л. и на каждой почтовой станции ждал письма от нее.
   Он поселился в гостинице, где встретил много знакомых и еще больше желавших познакомиться с ним. Вскоре однако это шумное помещение опротивело ему, и он переехал на континент в Иохор-бару, резиденцию иохорского магарадьи [Прислушиваясь к произношению малайцев, Маклай счел более правильным писать Иохор, радья -- вместо Джохор, раджа и т. д.]. В декабре он уже жил в его истане [дворец], где был принят любезно и устроен комфортабельно. Магарадья понравился ему и тем, что не слишком льстил европейцам.
   Меланхолические черты все чаще сказывались в его характере. Веселые путешественники, появлявшиеся и здесь, раздражали его. "Положительно, меня все больше и больше утомляют эти действительные члены человеческого сброда" [В подлиннике "die ordentlichen Mitglieder des Menschenpacks"], писал он в дневнике.
   Собирая сведения о стране, в которую намеревался вступить, он совершил экскурсию по реке в сампане -- большой лодке с тростниковой крышей от солнца и дождя. Здесь он впервые встретил оран-утан. В утлой пироге сгорбилась старуха с худым морщинистым телом, покрытым сыпью. Седые космы волос падали на тупое лицо. Торопливо гребя, она скрылась в мангровых зарослях, но он последовал за ней.
   Между громадных черных корней ютилась целая флотилия лодок, крытых тростником. На берегу, на корнях, почти в болоте расположились косматые полуголые люди. Они кочевали с места на место по рекам и морскому берегу и жили, как шакалы, в вечном страхе и вечном голоде, поедая все, даже своих собак.
   Маклая заинтересовали их волосы, сильно напоминавшие папуасские. Он измерил одну девушку, которая тряслась от страха.
   Трудности, сопряженные с экспедицией, были значительны. Весь Иохор, занимавший южную часть полуострова, представлял собой сплошной первобытный лес, населенный тиграми и слонами, человекоподобными обезьянами и обезьяноподобными людьми. Севернее лежал Пахан, еще более дикий и неприступный. В скудных малайских поселениях по берегам рек нельзя было достать риса, и весь запас продовольствия носильщики должны были нести на себе.
   Маклай выступил 15 декабря 1874 года и в тридцать дней пересек Иохор с запада на восток, от устья Муара до устья Индау.
   Стояло еще дождливое время годы, и леса были затоплены водой. За отсутствием каких-либо дорог он двигался по рекам, а от притока к притоку прорубал путь парангом. Затопленные участки не останавливали его; он шел в брод, по пояс в воде, и каждый вечер, снимая сапоги, обирал с себя десятки налитых кровью пиявок. Местами, чтобы продвинуться вперед, приходилось перебрасывать висячие мосты или строить гати и пробираться по ветвям деревьев. Переходы по десять-одиннадцать часов без отдыха были нередки. Путешествие началось на канонерской лодке магарадьи, которая отправлялась вдоль западного побережья, чтобы учинить следствие по делу убийства сингапурских торговцев людьми Пахана. Канонерка шла уже в третий раз, но в грабеже были замешаны важные люди, и они оставались безнаказанными.
   Маклай высадился в устье Муара и предъявил помулу -- местному чиновнику -- письмо от магарадьи. Помулу приложил руку к голове, низко поклонился и стал готовиться сопровождать туана в лесные дебри. Были наняты носильщики и гребцы, розданы ружья и патроны. Ахмат сопровождал Маклая и в этой экспедиции.
   Пять дней плыли они вверх по реке в двух узких прау из выдолбленных древесных стволов. Помулу рассказывал о диких лесных племенах, называя их разными именами.
   -- Есть среди них похожие на зверей, -- говорил он, -- имя их оран-лиар, хотя это бранное слово, да простит меня туан. Эти никогда не общаются с нами, не едят ни соли, ни риса и, даже раненые, в плену, отказываются от пищи и умирают.
   Но сам помулу не встречал их никогда. Об оран-утан он полагал, что это -- малайцы, которые ушли в леса во времена насильственного распространения ислама и одичали.
   Стояли лунные ночи. В совершенной тишине поднимались лесные массивы берега и проплывали мимо, меняя контуры, и таяли в серебристой мгле. Маклай в лихорадке лежал на корме и думал о таинственной и молчаливой Л., которая не прислала ему ни одного письма.
   "Урок, -- записал он на следующий день: -- не привязываться ни к кому, не верить другим".
   Река, принимая притоки, меняла названия. Теперь она называлась "Пырла". Вскоре они совсем потеряли ее и очутились в лодках в затопленном лесу. Продолжать путь между ветвей, переплетенных лианами, стало невозможно. Высадились в болото, разобрали багаж и двинулись дальше по колено в жидкой грязи. У Маклая кружилась голова, но он шел вперед с компасом в руке.
   -- Пути нет, -- говорили его люди, -- селения мы не найдем, а идем только потому, что приказал туан.
   Однако вечером показались две-три хижины на высоких сваях. Обитатели их вечно трепетали перед тиграми, и действительно, свежие следы зверя пестрили почву около хижин.
   -- Далеко ли до другого селения? -- спросил Маклай.
   -- Далеко! -- отвечали ему.
   -- А как туда пройти?
   -- Не знаем.
   24 декабря, двигаясь по лесу с носильщиками, взятыми из последнего населенного пункта, Маклай натолкнулся на толпу бродячих оран-утан. Неведомыми путями почуяли они, что он идет с пищей и табаком, и вместе с женами, собаками и детьми вышли на его дорогу.
   Они были малы ростом и голы, и только женщины носили рваные саронги [саронги -- женская одежда у малайцев]. Когда он смотрел на них, они испуганно прижимали к себе детей. Он попробовал взять руку спящего ребенка, во сне сосавшего грудь матери, но маленькая рука тотчас же вновь схватилась за грудь, а мать отшатнулась и с бьющимся сердцем скрылась в ветвях.
   Маклай велел им идти вперед, в их временное стойбище, и последовал за ними. Но движения лесных людей были так быстры, что даже дети сейчас же опередили его. Скользя, как кошки, под ветвями, между колючих шипов и сетей лиан, они в один миг исчезли у него из глаз, и один лес стоял кругом, безмолвный и пустой, словно в нем никогда не было обитателей.
   Селение состояло из семи разбросанных хижин на сваях и ветвях, с крышами, но без стен. Они были так хрупки и воздушны, что качались от ветра, и напоминали птичьи гнезда. Для прочности во время гроз их привязывали к деревьям упругими стеблями ротанга. Между ними не было тропинок, но на земле лежали порубленные деревья, которые и служили путями сообщения.
   В одной из этих хижин поместился на ночь и Маклай, развесив вместо стен свои каучуковые одеяла. Сначала он писал при свете факела, потом лег. Его соседи долго пели песни, монотонные и странные, как ветер и журчанье ручьев. Лесные люди любили музыку, и у них были бамбуковые инструменты с ротанговыми струнами.
   Потом завыли собаки. Может быть, их тревожило его присутствие, или они чуяли беззвучную поступь тигра в лесу. Они нюхали воздух под сваями и с рычаньем убегали и лаяли во мрак.
   Маклай не спал, полный далеких воспоминаний, и сердце его теснила горечь. Тишина была наполнена знойным гулом болотных насекомых. Налетел ветер, и долго сдерживаемый ропот охватил листву. Вдруг чистый звенящий звук прорезал ночь и, рыдая, угас вдали. Другой ответил ему протяжной и мелодичной жалобой, и весь лес заговорил и застонал далекими и близкими голосами.
   Эти песни походили на колдовство. Звуки возникали в самом воздухе, они неслись издалека, словно из-за моря, и плакали и звали с сатанинской нежностью. Только наутро Маклай понял, в чем дело. То были эоловы арфы -- булурибут по-малайски -- бамбуковые флейты различной длины, повешенные в дверях и предоставленные воле ветра. Лесные люди любили музыку.
   Маклай провел здесь два дня. Хотя он и писал в дневнике, что к идее папуасской примеси у оран-утан относится очень недоверчиво, но каждый знак этой примеси доставлял ему живейшее удовольствие. Он измерял их, разглядывал волосы, записывал немалайские слова в их речи. Однако мужья не сводили глаз со своих жен, когда он их зарисовывал, а десятилетние девочки опускали глаза под его взглядом, прятались или начинали заигрывать, потому что все они уже считались невестами.
   Путь отсюда до ближайшего поселения проходил по затопленному лесу. Маклай вступил в черную гнилую воду и шел в ней по пояс, а его менее осторожные спутники часто погружались по шею. Длинный ряд зловонных пузырей, подымаясь на поверхность, отмечал за ними тропу.
   К вечеру показалась хижина. Подымаясь в нее по скользкому стволу, Маклай упал в воду, и ночью у него был сильнейший пароксизм лихорадки.
   Добытая пирога была так низка, что от малейшего движения вода вливалась в нее через края. Река, стесненная лесом, едва пробивала себе путь. Занавеси колючих лиан цеплялись за борта, упавшие стволы свисали так низко, что надо было лечь, чтобы проплыть под ними. Тростниковая крыша была сброшена. Сплошные заросли прорубали ножом, через непроходимые заторы тащили лодку волоком.
   Затем дальнейшее движение стало невозможно. Остановились в хижине, брошенной собирателями ротанга. Высланный вперед проводник вернулся с известием, что дорог нет, лес залит водой. Маклай послал людей валить деревья, строить гати и мосты через глубокие места.
   На другой день пробились к селению оран-утан. Маклай сразу оживился: папуасский тип был налицо. К его досаде однако, все они говорили по-малайски. Привели старика, который знал древний язык, но оказалось, что и он знал только несколько слов. Зато он рассказал об оран-семанг, кочевавших в лесах Пахана.
   -- Они едят пиявок и обезьян, -- сказал он с отвращением, -- хижин не строят, спят около огней и подают друг другу весть ударом палок по стволам. Мало кто видел их, но доподлинно известно, что люди эти хвостатые, с большими клыками и покрыты густой шерстью, которая растет снизу вверх. Они не варят пищу, пожирают все сырьем и выбирают жен среди своих дочерей.
   -- А сам ты встречал их?
   -- Сам я их не встречал, но видел следы их ступней на земле. И они длиной с мою руку от пальцев до локтя.
   -- Далеко ли до тех мест?
   -- Далеко!
   -- А как пройти?
   -- Не знаю.
   "Далеко" и "не знаю" были обычные ответы, к которым Маклай привык.
   Двинулись по тропам, проложенным дикими слонами. Поселения стали крайне редки. Получить носильщиков можно было только по предъявлении письма магарадьи. Правда, никто не умел его прочесть, ио действовали печати. Помулу, все время безропотно сопровождавший его, вдруг вспомнил об оставленных дома детях и затосковал. Маклай отпустил его, обещав подарок за верную службу.
   Дороги на Индау не знал никто. Три дня Маклай шел напролом, пробивая чащу парангом и топором. Он карабкался по скользким стволам, прыгал через топи, перебирался по зыбким лиановым мостам, "завидуя ловкости и хладнокровию эквилибристов". Люди разбрелись, и тот, кто отставал, должен был сам прорубать себе дорогу.
   В полдень в лесу было сумрачно, как вечером. Стали попадаться ловушки для зверей -- признак жилья.
   -- Постой здесь, -- сказали Маклаю его спутники. -- Это оран-лиар. Если ты пойдешь первым, они убегут. -- И они пошли вперед.
   Стойбище состояло из трех пондо -- лиственных односкатных шалашей. В нем было тихо, как на кладбище.
   -- Где же люди? -- спросил Маклай.
   Ему указали на шалаш, и он поднял циновку, закрывавшую вход. Там сидели три женщины и пятеро детей. Закрыв лица руками и уткнув их в стены, они прижимались друг к другу. Согнувшись, он ступил внутрь, и они сжались еще больше и начали дрожать. Одна схватила его за ноги и припала головой к земле.
   -- Не бойся меня, -- сказал он по-малайски.
   -- Не бойся меня, -- повторила, она с той же интонацией.
   Он обратился к другой, и, коснувшись ее плеча, сказал:
   -- Что ты боишься?
   -- Что ты боишься? -- повторила она.
   Это был удивительный рефлекс страха.
   Он расположился на ночь, предполагая утром продолжать исследование.
   Все мужчины были на охоте в лесу, и ни один не вернулся до ночи, по крайней мере никто не видел и не слыхал их. Но на рассвете обнаружилось, что шалаши пусты: ушли и женщины с детьми.
   -- Почему они ушли? -- спросил Маклай у своих людей.
   -- Оран-лиар, -- отвечали те, пожимая плечами.
   В следующем селении удалось достать пирогу, но гребцов не было. Старик, явившийся в качестве начальника, плаксивым голосом сообщил, что все люди в лесу, собирают гутта [каучук].
   -- Так пошли за ними.
   -- Где же их искать?
   -- Покажите ему печати магарадьи, -- сказал Маклай.
   Печати были большие, черные, с непонятными, но грозными знаками.
   -- Саламат, -- сказал старик и поплелся в лес.
   Маклая трепала лихорадка, и он заварил чай. Ахмат, не оставивший привычек папуаса и смотревший на лее как на постоянный источник продовольствия, принес несколько свежих лимонов.
   "Хорошая вещь чай, -- пишет Маклай. -- Выпил сейчас четыре стакана, хотя и жидкого (экономия), но чувствую себя положительно изрядно".
   Ему нечего было делать в этой деревушке, так как обитатели ее не отличались от малайцев. "Думаю однако, -- размышлял он, -- что не оран-утан похожи на малайцев, а, наоборот, малайцы, часто имея матерей от оран-утан, заимствовали у них много черт: курчавые волосы, толстые губы, плоские носы". Таким образом он полагал в лесных людях коренное население полуострова, более древнее, чем малайцы.
   Река Леба, а может быть Кахан, впадала в Индау. Ни один человек не называл ее одинаковым именем. Она была узка, запружена деревьями и каменными порогами. Временами весь поток исчезал в сплошных зарослях, так что приходилось прорубать длинные зеленые туннели над водой и протискивать через них пирогу.
   Все чаще попадались брошенные и сожженные хижины. Местность эта прилегала к Пахану и была спорной. Вооруженные банды соседнего радьи часто переходили границу. Начальник гребцов Маклая вдруг заболел, заохал и попросил отпустить его домой. Маклай, не желая брать с собой людей, которые "очень не хотят идти", исполнил его просьбу.
   На другой день подошли к селению, состоявшему из одной длинной хижины на высоких сваях. Здесь жило восемь семейств. Люди эти были страшно напуганы паханцами и сидели на месте, прекратив всякие сношения с соседями. Тут заболели и другие гребцы Маклая: кто оглох, кто ослеп, и пришлось их отпустить.
   За пирогами послали вниз по реке, так как здесь их не оказалось. Зато здесь была "плантация", то есть грубо расчищенный участок леса, с поваленными обугленными деревьями, между которыми вперемежку росли бананы, сахарный тростник и уби-каю, растение, о котором Маклай не дает никаких объяснений, разве что из уби-каю жители приготовляли "довольно вкусные (или, вернее, совершенно безвкусные) студенистые лепешки", которыми он и питался вместо бисквитов и хлеба. На ночь лестницу убрали, и дом стоял, одинокий и неприступный, на высоких, блестевших в свете месяца столбах.
   Вернулись посланные с двумя пирогами и с ними малаец из соседней деревни, представившийся родственником магарадьи. Вести, привезенные им, были тревожные: паханцы готовились к нападению на Индау, и все окрестные жители разбежались.
   После этих сообщений нанять гребцов для дальнейшего пути оказалось делом нелегким. Долго и терпеливо уговаривал их Маклай, показывал печати магарадьи, но и печати не помогли.
   -- Белому туану нечего бояться раздоров малайцев, -- сказал он. -- Нечего бояться и людям, которые будут с ним.
   Выбрав носильщиков, он велел им взять багаж и, не оглядываясь, пошел к лодкам.
   И они послушно двинулись за ним.
   Хижина родственника магарадьи стояла в болоте на двух саженных сваях, как на журавлиных ногах, и напоминала сказочное логово бабы-яги. От реки к ней вели головоломные мостики по деревьям и корням. Всех хижин было три. У одной из них Маклай заметил юное существо, мальчика или девочку, лег тринадцати, с миловидным и чистым лицом. Желая срисовать его, он пригласил его к себе и только по застенчивости, овладевшей им, понял, что это девочка. Ее имя было Мкаль. Как и все, идя в гости, она собиралась надеть саронг, но он предупредил ее, что этого не надо; ее тело было нежно и красиво. Вскоре она перестала стесняться, смотрела доверчиво и прямо и не отходила от него. И когда он остался один и при свете факела открыл свой дневник, она села у его ног.
   "Здесь дети становятся рано женщинами, -- писал он, -- и имеют то превосходство над европейцами, что во всех отношениях натуральнее и обыкновеннее".
   Утром, спускаясь к реке, он держался за шедшего впереди туземца. А Мкаль с тяжелым ящиком провизии в руках прошла, как балерина, по тонким и колеблющимся стволам, улыбаясь его осторожному шествию. Она не отрывала от него глаз, и он думал: "Странно, я бы охотно взял с собой эту девочку".
   Вечером пироги пристали к хижине иохорского помулу, недавно убитого паханцами. Его еще не заменил никто, а в доме временно жил один из начальников, оран-утан. Там был очаг и полог от москитов, а на берегу росли кокосовые пальмы. Здесь Маклай сменил гребцов.
   Однако на другой же день пироги пришлось бросить, потому что реку загромоздили поваленные бурей деревья, образовавшие непроходимые баррикады. Двинулись по болоту, которому не было конца. На ночь построили помосты в черной воде, развели костры и спали в дыму, потому что тучи комаров стояли в воздухе.
   Еще одно покинутое селение, и у берега прау с поклажей, но без гребцов. На окрики никакого ответа... Вдали в лесу удары топора. Маклай послал людей, и ему притащили глухого старика, который кланялся и дрожал.
   -- Я не боюсь, -- бормотал он, -- потому что я стар. Много, людей забрали, а других перебили, а меня оставили, потому что не к чему, я стар.
   И он показывал свои немощи и свое уродство, которые сохранили ему жизнь.
   В реке стали заметны приливы и отливы -- близость моря, Во время ночевки на берегу пришлось перетаскивать выше шалаши, чтобы их не залило водой: Кахан впадал в Индау.
   На месте слияния двух рек, в воде, на сваях стоял дом с двумя лестницами и широкой бревенчатой площадкой, а на площадке пушка. Это была крепость, пограничный пост Иохора.
   В одной половине дома на грязных цыновках ютились солдаты, восемь полуголых людей, со старыми английскими ружьями, а в другой половине на нарах жил их молодой начальник со своей женой. Но и старые и молодые были одинаково унылы, потому что ждали неминуемой гибели.
   -- Придет Палима Кичиль и перебьет нас всех, -- говорили они.
   Имя это Маклай слышал не в первый раз, и оно наводило ужас и на малайцев и на оран-утан. Он показал начальнику письмо магарадьи и сказал:
   -- Я иду к морю по Индау, но через несколько дней вернусь сюда и отправлюсь на юг. Тогда мне нужны будут люди, лодки и продовольствие.
   Начальник все обещал и поделился с ним запасом риса. Это было кстати, потому что Маклай голодал, сильно ослабел и боялся солнечного удара.
   Индау был широк и тих и свободно катил свои бурые воды к морю. Непрерывные жаркие ливни обрушивались на пирогу. Леса дымились от испарений.
   Весь правый берег был пустынен, жители бросали дома и уходили в глубь лесов. Левый, принадлежавший Пахану, изобиловал селами, кокосовой и арековой пальмой и плантациями риса и сахарного тростника. Маклай, давно не пробовавший влаги кокосового ореха, пристал к селению.
   -- Дома ли начальник?
   -- Нет, -- отвечали ему, подозрительно оглядывая его с головы до ног.
   Он купил орехов, и тогда из одного дома вышел старик и, кланяясь, попросил его зайти. Но Маклай счел за лучшее пригласить его в свою пирогу.
   -- Откуда и куда плывет белый туан? -- вежливо спросил старик.
   Маклай запрятал подальше письмо иохорского магарадьи и принял важный вид.
   -- Я путешествую, чтобы видеть людей, растения и животных, -- сказал он, -- чтобы узнать, как высоки здешние горы и куда текут реки.
   Это очень удивило начальника. А когда Маклай показал ему термометр, анероид и компас, он испугался. "Наверно, это -- сингапурский губернатор", подумал он. А сингапурский губернатор, хотя и не имел титулов, был важнее всех иохорских князей, вместе взятых.
   -- Нехорошее дело затеяли люди Пахана, -- поучительно продолжал Маклай, -- Оран-утан боятся и бегут.
   -- Что ты, туан! -- вокликнул старик. -- Люди Пахан и не думают о войне. -- И он стат торопливо выбираться из лодки.
   Чем населеннее становились берега, тем незначительнее казалась утлая пирога с белым человеком. В следующем селении с Маклаем совсем не захотели разговаривать. А когда он высадился на берег и пошел к дому начальника, его окружила толпа, вооруженная криссами [малайский нож], парангами и копьями, и молчаливо следовала за ним всюду. Начальника не оказалось дома, вернее, он спрятался, чтобы избежать лишних осложнений.
   Индау приближался к своему устью. Он расширился и образовал острова. Кокосовую пальму сменили мрачные мангровые заросли. Течение стало обратным от морского прилива. Дохнуло чистым соленым ветром, острова расступились, и белая пена прибоя блеснула под солнцем. Маклай вышел к морю.

Девятнадцатая глава

Путь в Иохор-Бару. Ночи в лесу. Поездка в Банкок. Тампат-сенанг. Второе путешествие по Малакке. Бесплодные поиски. Оран-дина. Оран-лиар.

   Несколько часов Маклай провел в устье Индау, скользя вдоль песчаных морских отмелей. "Море хорошо, даже после тропического леса, -- думал он, -- я однако же боюсь потонуть, боюсь положительно воды".
   В приморской деревеньке оставались одни малайцы, все остальные выселились, боясь Пахана. Маклай купил чаю, сахару и соли, но за саго пришлось ехать в селение на северный берег.
   Здесь обитал страшный Кичиль, виновник всех раздоров. Он не был ни начальником, ни чиновником, и непонятной оставалась его вражда к Иохору. Он сжег селения оран-утан, перегонял их на сторону Пахана, а непокорных убивал. По его приказу были зарезаны два иохорских помулу. Урод по внешности, он пользовался необъяснимой властью и среди паханцев и за неповиновение карал смертью.
   У Маклая не было намерения непременно встретиться с Кичилем, а у Кичиля было основание не встречаться с Маклаем. Поэтому они не видели друг друга. Но вооруженная стража Кичиля не отставала от Маклая ни на шаг, пока он заказывал саго, отмеривал и ссыпал. Впрочем, он не обращал на это ни малейшего внимания и спокойно закусил на враждебном берегу бананом и водой кокосового ореха "Ю la mode be la cТte Maceay (по моде Берега Маклая)".
   В тот же день он отплыл обратно вверх по Индау и, достигнув его слияния с Каханом, повернул на юг через леса, в Иохор-Бару. Новое путешествие потребовало двадцать дней.
   Опять сомкнулись над ним своды деревьев, зажурчали лесные речки и зазвенел паранг, прорубая непроходимую чащу. Период бурных дождей прошел, и вода спала. Лес, занесенный илом, дышащий миазмами, обнажил свои сырые недра. Клочьи тины, застрявшие в ветвях, указывали уровень минувшей воды, местами на высоте пяти-шести метров.
   У лесных людей Маклай нашел хорошего проводника по имени Нианта. "Я рад был заменить говорливых и шумных малайцев тихими, но деятельными оран-утан, которых ловкости я часто удивлялся", писал он.
   У Нианты был узкий топор, по форме напоминавший каменное орудие, с гибкой рукояткой, которая увеличивала силу удара. Стоя на носу валкой пироги, он одновременно отмахивался шестом, рубил лианы и сохранял равновесие. Все тело его было покрыто шрамами от когтей тигра, которого он встречал три раза. В последний раз зверь бросился на него около самой хижины, когда он шел за дровами с маленькой дочкой. Он убил его парангом, но долго потом пролежал на цыновке, страдая от глубоких ран.
   Нианта отыскивал слоновые тропы, -- вел караван через непролазные трущобы и каждый вечер легко и быстро строил прочные пандо.
   "Чем долее я живу в тропических странах, тем больше они мне нравятся", думал Маклай, устраиваясь на ночь на помосте из свежих ветвей. Ахмат прижимался к его ногам, потому что боялся тигра после рассказов Нианты.
   В этих лесах в яркую лунную ночь Маклай наткнулся на развалины древней столицы иохорских князей. Едва можно было угадать, что здесь некогда стоял город. Лес царил всюду, топча тяжелыми корнями кропотливую работу человека. Грозы и ветры разрушили стены, плющ и плесень разъели их дотла, вода источила камни, корни размололи их в песок. Летучие собаки с хриплым криком проносились над этим пепелищем и черными тенями таяли в лунной мгле.
   Как ни ловок был Нианта, лес одолел и его. Караван зашел в тупик, в непроходимое болото, и стал. Носильщики, обессиленные грузом, повалились на землю. Нианта настроил шалашей и ушел вперед за людьми.
   Рис вышел. Маклай засучил рукава и собственноручно сварил для всех студень из остатков саго с сахаром и солью. Лесные люди, не знавшие этого блюда, поели и похвалили, но затем испекли большую пухлую лягушку и пообедали по-своему. Ахмат всегда жевал какую-нибудь траву из одному ему известных лесных салатов.
   Зажгли ночные костры, а Нианта не возвращался. Маклай снял сапоги с опухших и окровавленных ног, подвесил к дереву свое одеяло, закрылся другим и проспал всю ночь, как в люльке, в каучуковом футляре.
   Нианта не пришел и на другой день. Пища вышла, и люди голодали. Маклай отослал всех вместе с Ахматом в селение за продовольствием. Он остался один и наслаждался тишиной. "Мое одиночество сегодня, -- записал он, -- даже недостаток съестных припасов, напоминает мне Берег Маклая, и я чувствую себя отлично во- всех отношениях при этом образе жизни".
   Но тишины в лесу не было, отсутствовали только голоса людей. То здесь, то там, несмотря на безветрие, с шумом падало дерево, поваленное старостью. В ветвях ворковали горлинки и, гремя крылами, перелетали с дерева на дерево. У самых его ног проползла большая змея и, высоко подняв трехгранную свирепую голову, переплыла речку. Потом пошел дождь, и весь лес зароптал, вздрагивая листами.
   Костер погас, а спичек не было. Продрогнувший Маклай пожалел, что не умеет добывать огонь из лианы каю-ларе, как это делали на его глазах лесные люди. Они брали высушенную, немного заостренную палочку из этого дерева и быстро вертели ее, катая между ладоней, "как бы желая пробуравить лежащую внизу подобную же палку". Мелкие опилки, в образовавшейся от верчения ямке начинали тлеть и загораться, их собирали, осторожно переносили на сухую шелуху кокосового ореха и раздували огонь.
   Настала ночь, и Маклай в темноте залез в шалаш. Он проснулся от сильного шума в кустах и плеска воды. Какой-то большой зверь жадно лакал из речки. Он вспомнил, что накануне видел следы тигра на берегу, и, достав револьвер, ощупью проверил заряды. Но зверь не тронул его.
   Порывы влажного ветра сменялись тихим дождем, потом наступала тишина, и опять налетал теплый ветер. Маклай чувствовал приближение лихорадки, но хины не было.
   Нианта вернулся только на следующий день с новыми носильщиками и вареным рисом. С ним пришел и начальник селения из любопытства посмотреть на белого. Лицо его было так забавно, что Маклай, несмотря на болезнь, тотчас же зарисовал его в альбом. Сознавая всю важность этой операции, человек сидел совершенно неподвижно на корточках, с вывернутыми внутрь ступнями, и чем дальше продолжался сеанс, тем больше оттопыривал губы.

   Отсюда Маклай продолжал путь в пироге, а река малопо-малу начала называться Иохором. Берега становились населеннее, появились плантации риса, лесные люди исчезли, и в малайских деревнях предупредительно принимали путешественников.
   Помулу провожали его от села и послали вестника в город о его возвращении.
   На плантациях и лесорубках показались рабочие-китайцы. Сначала они восхищали Маклая методичностью в работе и равнодушием ко всему, включая его необычную персону, но затем это стало его раздражать.
   Заметив большую прау с китайцами, спускавшуюся по реке, он захотел послать с ними письмо в Сингапур и окликнул рулевого. Китайцы не только не остановились, но даже ничего не ответили.
   В другой раз, в лесу, он наткнулся на пильщика дров и спросил его, где дорога. Но китаец продолжал работать, не поворачивая головы. Тогда Маклай вскинул ружье.
   -- Сейчас подстрелю тебя, если не ответишь! -- крикнул он и только этим разомкнул его молчаливые уста.
   Поклоны помулу становились все ниже и ниже, пока наконец один из них не сообщил Маклаю, что за ним прислан сампань от магарадьи. После этого он попросил путешественника откушать в его доме. И когда Маклай, осмотрев старые могилы, принял это приглашение, помулу, идя перед ним, выкликал около каждого дома: "Туан-пути! Туан пути!" [белый господин] и еще что-то, после чего из дома выходит хозяин с копьем, криссом или мечом, и целая процессия, в порядке и по чинам, последовала за ними.
   Путешествие было окончено. Маклай вернулся в Сингапур.
   Он вернулся больной, в липком поту лихорадки, с опухолями на ногах от дорожных ран и укусов сколопендр. Сведения, добытые им, были неполные. Он знал, что оран-утан название не племенное. Оно значило -- "люди леса", как оран-гуну -- "люди гор", а оран-лаут -- "люди моря". Они могли быть и сакаи, и малайцы, и китайцы. Но среди многих помесей этих бродячих орд он нашел несомненные следы смешения с папуасской расой. Необходимо было продолжить исследование, и он задумал новую экспедицию в отдаленные сиамские области Малакки.
   Болезнь мешала ему. Чтобы избавиться от лихорадки, он предпринял морское путешествие в Банкок в обществе сингапурского губернатора, который обещал достать ему рекомендации к малаккским князькам.
   Сиамский король предложил ему аудиенцию, но он отклонил ее. Молодой король, во всем подражавший европейцам, не интересовал его.
   -- Скажите королю, -- попросил он, -- что у него наверно очень много дела, мне же решительно нечего ему сказать. Впрочем, я хотел бы иметь мозг слона для исследования.
   Король обещал после первой же охоты подарить путешественнику молодого слона.
   Все еще больной, он вернулся в Сингапур и поселился у русского вице-консула Вампоа. Вице-консул, желая угодить гостю, поместил его в прохладной комнате, выстроенной над водой. Комары и оглушительные хоры лягушек выгнали наконец Маклая, и он опять переселился к магарадье. Но магарадья задумал выстлать свою исгану мраморными плитами, и работу эту выполняли каторжники в цепях. Гром железа стоял во дворце. Маклай страдал от этой печальной музыки и вспоминал вечную тишину своей хижины в Гарагаси.
   Болезненное стремление к уединению породило мечту о постройке собственного дома на берегу моря. По его мысли, это должна была быть зоологическая станция в Азии для хранения его багажа и коллекций, а также и для других ученых, приезжающих в Сингапур. Название ее: тампат-сенанг -- "место покоя". Он написал об этом обстоятельное письмо доктору Дорну, основателю морской Неаполитанской станции.
   В июне, почувствовав себя значительно лучше, он перестал заботиться о тампат-сенанге, "которое обстоятельство для меня должно остаться второстепенным".
   13 июня он выступил в лес, покинув Иохор-Бару. Записок он не вел, и сведения об этом путешествии кратки.
   Он прошел прежним путем до реки Индау и двинулся вверх по течению на туземной прау. На восьмидесятой миле он встретил оран-утан, кочующих в пирогах.
   Пороги на Индау стали непроходимы. Он бросил лодку и двинулся к морю, в Пикан. По пути, в горах Индау, он повстречал малорослое лесное племя с не курчавыми волосами и не малайским диалектом.
   Радья Пахана встретил его подобострастно и обещал снабдить всем для дальнейшего путешествия. Но, узнав, что Маклай собирается в неприступные лесные твердыни, где бродят страшные звероподобные люди, стал его усиленно отговаривать.
   -- Люди эти более опасны, чем дикие слоны и тигры, -- говорил он. -- Стрелы их отравлены и убивают мгновенно. Они невидимы и неслышимы, и человек умирает, прежде чем увидит в глаза своего врага.
   Маклай настаивал, и тогда радья попросил его написать в Сингапур, что он отправляется по собственной воле, несмотря на предупреждения, и тем освобождает радью от всякой ответственности за себя.
   Маклай двинулся в середине июля вверх по течению Пахана и его притокам. Расспрашивая малайцев в береговых селениях об оран-лиар, он всюду встречал слепой страх и преувеличенные слухи.
   Затем он вступил в первобытные леса. Прорубая ножом тропу, иногда в сопровождении немногих спутников, иногда совсем один, он проникал в такие дебри, куда не падал ни один луч солнца, где не слышно было ни одного звука, и глухой вечный сон растений окружал его. Только ночные сверчки, забыв о времени, пели среди дня, а по ночам гниющие стволы деревьев, покрытые фосфоресцирующей плесенью, наполняли мрак дремотным блеском.
   Он открыл величайшую гору полуострова Гуну-Тахан и обнаружил в лесах ее человекоподобную обезьяну бру, наводившую ужас на малайцев. Он питался мясом ящериц и обезьян и отведал дуриана, колючего лесного плода, который пах гнилью и трупом, но вкусом, превосходил все европейские лакомства. Он засыпал в лесу среди беззвучного зеленого фейерверка мелькающих светляков и в темных лесных хижинах, под заунывные звуки булу-рибут.
   Время от времени он встречал остатки стойбищ оран-лиар и день за днем гнался по их следам, но ни разу не встретился с ними. Они уходили незаметно и невидимо, как призраки.
   У истоков Пахана он натолкнулся на кочующее племя семанг с собственным наречием и установил в них чистый папуасский тип. Он встретил их также в верховьях Тамилена и в горах и наблюдал, зарисовал и записывал их речь.

   Эти люди жили в пондо -- временных шалашах из пальмовых листьев. Они носили узкие повязки на бедрах, женщины татуировались и прокалывали себе носовые перегородки и продевали в них цветы и благоуханные листья. Вооружение состояло из высоких бамбуковых луков и стрел с железными наконечниками.
   Другое оружие, блахан, перешедшее к ним от оран-лиар, состояло из трубки, через которую выдували ртом отравленную стрелу. Яд составлялся из сока дерева упас [Antiaris Toxicaria], смешанного с другим органическими ядами и с безвредной слюной варана [варан -- гигантская ящерица], которая считалась особенно ядовитой. У каждого воина был свой состав, действовавший различно, но всегда смертельно. Маклай испытал яд на животных и убедился, что его действие быстро при самых незначительных дозах.
   В отличие от оран-лиар этих, менее диких, кочевников малайцы называли оран-дина. Они вели с ними меновую торговлю, получая от них за паранги, материю, соль и табак продукты леса: каучук, ротанг, ладан и другие ароматичные смолы, слоновую кость и рог носорога. Иногда они работали в малайских кампонгах при сборе хлеба и разбивке новых плантаций и часто отдавали за малайцев дочерей. Их собственные свадьбы происходили просто. "Я беру ее и сплю с ней", говорил юноша в присутствии свидетелей, и этим ограничивался ритуал. Другой, более древний, обычай заключался в том, что девушка убегала в лес, и ее получал тот, кто настигал.
   Семанг считали себя коренными жителями страны и независимыми от малайских князей. Последнее было фактически верно в лесах, если не считать облав, предпринимавшихся на них малайцами. Охота на человека, как выяснил Маклай, прежде велась в огромных размерах: людей уничтожали, ловили и обращали в рабство.
   Как все кочевники, семанг были воинственны и суеверны. Они боялись предзнаменований, неизлечимо больных и особенно мертвецов. Внезапная смерть кого-либо вызывала немедленное бегство всего лагеря, и это место навсегда оставалось зловещим и недобрым. Умирающих оставляли с небольшим запасом пищи в лесу. Постоянно однако они перенимали обычаи и речь своих оседлых соседей и смешивались с ними.
   Через оран-дина Маклай собирал сведения об их диких соплеменниках -- оран-лиар. Эти люди никогда не появлялись в населенных местах. Они никогда не ночевали на одном и том же месте и не строили шалашей. Идя по лесу, они не прорубали себе путь, как малайцы, -- они скользили под ветвями, пролезали сквозь чащи, ползли под корнями, шли зигзагами, никогда не теряя верного направления, двигаясь беззвучно и быстро, как обезьяны. У них были свои вожди, которые жили подобно им, но пользовались властью, как предводители стаи. После смерти вождя власть его часто переходила к его вдове, старшей в племени. Оран-лиар не входили ни в какие сношения с малайцами и убивали их при встрече. С ненавистью в сердце уходили они в дебри, и участь диких зверей предстояла им: вымирание и гибель с уничтожением лесов.
   Между оран-дина и оран-лиар существовали переходные ступени, и иногда Маклаю приходилось встречаться с такими дикими людьми, что на все вопросы переводчика они оставались немы, скованные непреодолимым ужасом.
   Малайские князья, через владения которых он шел, относились к нему недоверчиво. Они враждовали друг с другом, и, приходя из соседнего княжества, он возбуждал подозрение.
   Понемногу он растерял всех своих проводников и носильщиков и, чтобы добыть новых, спустился по реке Калантам на восточный берег в Котта-Бару.
   Запасшись здесь продовольствием и людьми, он опять вернулся в горы и леса, передвигаясь через область мелких княжеств Леге, Саа, Ямбу то пешком и на плотах, то на княжеских слонах, то один, то со свитой в тридцать вооруженных людей. От устья Патани он опять повернул на восток и дошел до сиамского города Сиигоро. Дальше он хотел идти лесами в Банкок, но начавшиеся дожди затопили страну. Тогда на губернаторских слонах по отличной дороге до доехал до Котта-Ста, резиденции султана Кедды, и оттуда морем вернулся в Сингапур.
   Путешествие длилось сто тринадцать дней и имело важный научный результат: было установлено меланезийское происхождение племени семанг, исчезавшего с лица земли.
   Маклай больше не возвращался в эти леса. Он сохранил во рту несравненный вкус дуриана и в ушах завороженные ночные песни булу-рибут.

Двадцатая глава.
Путешествие в западную Микронезию и северную Меланезию

   Остров Вуап. Палаосские острова. Легенды "калит". История шкипера Чейна. Острова Адмиралтейства. Архипелаг Агомес.
   Четыре месяца Маклай лечился и отдыхал. Он послал краткий отчет о малаккском путешествии в английские и немецкие журналы, откладывая подробное описание до более удобного времени.
   Врачи требовали, чтобы он переменил климат. Ему представлялась возможность совершить путешествие вокруг Африки на одном из военных судов тихоокеанской эскадры и вернуться в Россию. Но неожиданно для всех он сел на торговую шхуну "Sea Bird" ("Морская птица") и отправился опять на Новую Гвинею, на жаркий и дикий берег, носивший его имя.
   "Слово Маклая одно", говорили папуасы. Он обещал им вернуться и решил исполнить это обещание теперь.
   Он отплыл 18 февраля 1876 года, взяв с собой одного слугу-яванца. По договору со шкипером, он оставался пассажиром на борту во время всего торгового плавания судна по островам, а затем должен был быть доставлен в залив Астролябии и снят оттуда через полгода.
   Изучая расы юго-восточной Азии и Ост-Индского архипелага, он не хотел упустить случая посетить экваториальную область между Новой Гвинеей, Новой Ирландией и Новой Британией, область, служившую, по мнению некоторых этнологов, вратами, через которые малае-полинезийские племена хлынули в океан.
   Обойдя южную оконечность Целебеса, шхуна в начале марта достигла острова Гебе под экватором. Население промышляло ловлей трепанга на рифах. Эта разновидность голотурии, высоко ценимая в китайской кухне, составляла предмет оживленной торговли в этих водах.
   Пройдя группу Пеган -- шесть островков, скрытых коралловыми рифами, -- шхуна 25 марта остановилась в Западных Каролинах и затем через группу Улити подошла к острову Вуап.
   Как ни малы были все эти зеленые клочки земли в пустыне океана, на берегу росли кокосовые пальмы, а значит была копра, и на каждом островке сидел тредор и, как паук, сосал население. "Во время путешествия, -- писал Маклай, -- мне много раз приходилось видеть бесчестную эксплоатацию, которой подвергаются туземцы со стороны белых, и я намерен представить при первой возможности краткое изложение тех доходящих до преступления несправедливостей, которых мне пришлось быть невольным свидетелем".
   Жители Вуапа, папуасского типа, были невысоки ростом, но сильны и ловки и плавали, как рыбы, ныряя в зеленую глубину между скал за моллюсками, которых поедали сырьем. В пышных прическах торчали гребни из померанцевого и черного дерева, а в носу и ушах, пробуравленных осколком кокосовой скорлупы, висели черепаховые серьги и цветы. Длинный нос считался верхом безобразия, и матери в предупреждение этого несчастья, согревая руку над огнем, целыми днями массировали носы своих детей, придавая им плоскую форму.
   Воображение Маклая поражали каменные дороги, соединявшие деревни, мощеные улицы и площади с каменными сиденьями для зрителей во время празднеств, каменные фундаменты домов и ступенчатые пирамиды на могилах. Все это свидетельствовало о высокой и самобытной культуре. Огромные деревянные дома, предназначенные для собраний и пиршеств мужчин, невольно напомнили ему примитивные буамрамры его новогвинейцев, и явилась мысль, не отсюда ли переселились они на берега обширной земли, внутренние области которой были им совершенно неизвестны. Но, воспитанный в строгом духе иенской школы, он воздерживался от шатких предположений.
   Он завел дружбу с сыном пилуна, местного вождя, и по вечерам, у костра, слушал его рассказы.
   В глубокой древности вуапцы прибыли сюда с далекого острова, затопленного океаном. Они были искусные мореходы, знали тридцать три созвездия и находили по ним путь в морях. На стройных черно-красных пирогах с высокими носами они предпринимали далекие экспедиции за вражескими черепами и брали постоянную дань с соседних островов. Самое далекое плавание совершил когда-то легендарный вождь Анагуман. Он доплыл до страны У-Канат, где люди были как дьяволы, инаучился у них добывать огонь, делать топоры из раковин и строить дома.
   Так говорил сын пилуна, задумчиво чертя бамбуковой палочкой на песке. Он угощал Маклая пальмовым вином и с улыбкой говорил, что добывать вино их научила крыса, которая отгрызает верхушку кокосового ореха и питается его жидкостью. Эта крыса, один вид собаки, крылан, летающей в пальмовых рощах, игуаны в лесах и черепахи на берегу составляли все звериное царство острова, если не считать четырех тредоров, живших на берегу, обкрадывавших население и конкурировавших друг с другом во лжи, коварстве и обмане.
   Но Вуап охранял себя от новшеств. Ружья и даже пушки покупались усердно, но запрещено было ношение европейской одежды. Железные топоры делались по образцу старых каменных из широких стамесок, привязанных к ручке. И, хотя железное огниво стоило пустяк, Маклай не раз видел, как тонкая, заостренная палочка, вращаясь в ладонях искусного туземца, дымилась от трения о мягкий кусок дерева и вспыхивала древним огнем, добытым из земли У-Канат.
   В середине апреля, лавируя между многочисленными коралловыми рифами, шхуна подошла к Палаосскому архипелагу.
   Маклай высадился на небольшом островке, где жили тредоры, но не было туземного населения. Ему тотчас же сообщили, что плыть на острова без провожатых опасно. Шлюпки тредоров обстреливались с берега по вечерам, а в домах они опасались поджога. Не так давно два тредора были убиты и магазины их разграблены.
   Маклаю показали также столбы, оставшиеся от дома шкипера Чейна, проживавшего много лет на острове, а затем зверски убитого туземцами -- ему перегрызли горло зубами. Чейн был известен Маклаю как автор книги об островах Западной Меланезии, изданной в Лондоне в 1852 году. Приняв к сведению все эти сообщения, он сел в шлюпку и отправился на ближайший остров.
   На песчаном берегу молодые воины упражнялись в метаний копий в цель. Маклай одобрительно поглядел на игру, и, отмерив сорок шагов, предложил им на этом расстоянии попасть в себя. Молодые люди смутились, и первые удары их были нерешительны. Затем один попал ему в плечо древком. Маклай тотчас же одарил его за ловкость и, не поглядев на вспухшую и посиневшую руку, пошел в деревню, окруженный толпою воинов.
   Нельзя было быстрее и вернее завоевать их доверие. Храбрость и великодушие -- качества, ценимые всеми народами и во все времена. Во всяком случае, этот белый совсем не походил на тредоров. Он был сейчас же любезно принят вождем Корора и с почтением помещен в пай -- общественный дом палаосцев.
   Племя, родственное населению Вуапа, разделяло и обычаи Вуапа. В море выходили искусственные дамбы, служившие пристанями для пирог и местом вытаскивания сетей. На холмы взбегали каменные лестницы, и дороги были вымощены большими плоскими камнями, стертыми от ходьбы.
   Островами управляли вожди, опираясь на рупаков -- сословие дворян. Власть вождей переходила по наследству не к сыновьям, но к братьям, что заставляло их постоянно опасаться за свою жизнь.
   Вождь Корора никогда не выходил в сумерки и самые интимные подробности своего туалета выполнял в сопровождении вооруженной стражи.
   Отличием рупаков служил плотный костяной браслет на левой руке. Рассмотрев его ближе, Маклай установил, что это первый шейный позвонок дюгонга, морского китообразного животного, в настоящее время почти истребленного. Ему рассказывали, что бывали случаи, когда воин, чтобы просунуть руку в узкое отверстие этого почетного украшения, давал себе отрубить палец.
   Древние обычаи выродились в систему мелочных правил, связывавших людей на каждом шагу. При встрече с рупаком раб сходил с дороги, вынимал гребень из волос и проходил согнувшись. С вождем говорили не иначе, как тихим голосом, присев на землю и опустив глаза. Входя к нему, оставляли у дверей свое оружие.
   Еще больше стеснений налагала религия. Калит -- жрецы, -- служа посредниками между загробным миром и людьми, держали их в руках. Они предсказывали будущее, вызывали мертвых, заклинали погоду, лечили и налагали табу. Ни один палаосец не был свободен от какого-либо запрета. Одному нельзя было есть кур, другому рыбы, третьему ходить по какой-нибудь тропинке.
   Как в Новой Гвинее, здесь была распространена вера в смерть от колдования над пучком волос, остатком недоеденной пищи или выплюнутым пенангом. Бывало, что коварные гости приносили в подарок заговоренные плоды, таившие в себе гибель. Опасно было также есть таро или рыбу, сильно брошенную о землю или побитую.
   После смерти делеп -- тень человека -- через несколько дней возвращался домой и пробовал задушить ночью своих родственников, оставшихся в живых. Затем он уже навсегда уходил в неделок -- страну мертвых. А "неделок", к удивлению Маклая, находился совсем близко, на соседнем островке Ньяуре, населенном живыми и здоровыми людьми. Но там же жили и делены, и жрецы не раз видели их ночные сборища и пляски.
   Туземец, рассказывавший ему это, сообщил и то, почему каждому настоящему палаосцу необходимо иметь отверстие в носовой перегородке.
   -- Когда делен поднимается по бревну на крутой берег неделока, -- сказал он, -- то другие делены прежде всего осматривают его нос.
   При этом он поднял голову и растопырил ноздри, легко шевеля крыльями носа.
   "Необычайная подвижность мускула levator labii superioris alaeque nasi", записал Маклай.
   -- Запиши, запиши, это очень важно, -- сказал туземец. -- Если нет отверстия в носу, делены сбрасывают его в воду, и он падает в огромную раковину ким, которая захлопывается за ним.
   Зловещая роль раковины в этом поверье отражала ту реальную опасность, которую представляли гигантские мягкотелые для подводного пловца. Попав неосторожно ногой между огромными створками, которые мгновенно закрываются, он или лишается ноги или задыхается в этой западне.
   Паи -- огромные прохладные общественные дома -- были убраны цыновками, оружием, кокосовыми лампами и очагами. В каждом находилось несколько девушек, так называемых монголь, которые прислуживали членам данного клуба, тогда как всем остальным женщинам вход в пай был строго запрещен.

   Монголь жили в лучших условиях, чем жены, не работали на плантациях, получали подарки и пользовались уважением, и только постоянные драки, с ревнивыми женами омрачали их жизнь.
   -- Может ли вождь взять монголь из пая для себя или своего гостя? -- спросил Маклай.
   -- Ни один вождь этого не сделает. -- сказали ему, -- потому что тогда его убьют рупаки. Но, чтобы не обидеть гостя, он может взять жену раба и дать ему на одну ночь или на сколько тот пожелает.
   Монголь не только служили рупакам в часы отдыха и лени, но и сопровождали их в походах и пели воинственные гимны.
   На фронтонах всех паев, над обеими дверьми, была резанная из дерева и раскрашенная фигура в человеческий рост, изображавшая нагую распятую женщину. Чтобы узнать происхождение этого изображения, называющегося Дилукай, Маклай собрал в пай стариков и угостил их своим табаком. Монголь приготовили напиток из сладкого сока ростков кокосовой пальмы с лимонным соком и подали его в выдолбленных древесных стволах.
   Дилукай была женщина, которая в древности прибежала с матерью в пай искать спасения от населения, мстившего ее брату, злому Атматаюку. Гостеприимство священно, и их оставили в пае и сделали монголь. Но Атматаюк стал постоянно приходить навещать мать и сестру и раздавал пощечины и подзатыльники рупакам. Тогда, потеряв терпение, они стащили с Дилукай и ее матери их кариуты (женская одежда) и голых привязали у дверей на посмешище всему народу. Атматаюк больше не приходил. Он умер и превратился в падучую звезду.

   "Дилукай" назывались также все вырезанные и раскрашенные фигуры на стенах пая. Они изображали крупные события в истории народа: гибель вождя в пасти крокодила или акулы, приход белых, морские сражения между европейскими кораблями и флотом туземных пирог.
   Монеты палаосцы делали из камня, и некоторые, отесанные в виде жерновов, так называемые фе, достигали огромной величины и тяжести, так что за одну такую монету, ценившуюся до тысячи долларов, можно было купить союз целого острова во время войны. Происхождение их объяснялось странной легендой о рыбе, которая была "калит" и могла принимать человеческий образ. Живя между людьми, она забеременела и разрешилась каменными деньгами.

   Маклаю рассказали также историю о прародительнице народов Милет, которая, спасаясь от большого наводнения, плыла на бревне, но зацепилась волосами за ветви и утонула. Тут она превратилась в камень и тоже стала калит. Камень этот лежал на острове; на нем можно было различить лицо и грудь, и люди приходили и натирали его маслом. Был еще один камень калит, который подпрыгивал из земли каждый раз, когда воины приносили новые черепа, и еще один камень калит, мимо которого опасно было ходить простоволосым женщинам, потому что он поедал их волосы.
   "Калит может быть и рыбой и камнем", записал Маклай, хотя он и не вполне уяснил себе, каким образом этот калит поедал женские волосы.
   -- А глубоко в земле, -- сказал один старик, -- живет большой уж, и он тоже калит, и, когда он шевелится, бывает землетрясение.
   -- А высоко в небе живет большой калит-кло-кло, -- сказал другой старик, -- и важные начальники после смерти прямо восходят к нему.
   "Калит -- представление о божестве", записал Маклай. Но на другой день ему показали одну страшную старуху, кривую, горбатую, со свернутой на сторону челюстью и одним клыком, и шопотом сказали, что она -- самый могущественный калит и однажды заговором потопила корабль одного белого торговца. На ноге у старухи была страшная, не заживавшая язва, но, когда Маклай хотел осмотреть ее, она сказала:
   -- Мою рану не может залечить ни одно лекарство. Это кусает и ест меня калит; он любит меня и поедает заживо.
   Тут Маклай перестал записывать, что такое калит. Несомненно было одно: что калит-кло-кло любит человеческое мясо, человеческие кости и волосы, он был великим пожирателем людей, и все его земные наместники усердно следовали его примеру. За каждый череп воин получал монету от жреца, и мертвые головы развозились по деревням, и всюду устраивались пляски, пока чрезмерное зловоние трофеев не прекращало торжества.
   Один вождь на вопрос Маклая, убиваются ли на войне также женщины и дети, сказал:
   -- А как же? Женщина может народить много детей, а ребенок подрастет.
   Первый белый, вступивший на эти острова, был капитан Вильсон, высадившийся на берег после кораблекрушения в 1783 году. Вместе со своими спутниками он пользовался у туземцев божескими почестями. Но с тех пор тредоры открыли им глаза на истинную роль белого человека, и, когда Маклай, проезжая как-то в пироге, попросил у встречного рыбака кокосовый орех, чтобы напиться, он получил грубый и презрительный отказ.
   От своих темнокожих друзей он узнал и подлинную историю шкипера Чейна, которая могла служить примером деятельности торговцев в Тихом океане. Еще на Соломоновых островах этот капитан спрятал у себя однажды в трюме вооруженный отряд дикарей и заманил под видом торга на шхуну их врагов, которые и были все перерезаны.
   Поселившись затем на Палаосских островах, он завел торговлю с людьми Корора. Три раза они наполняли его судно трепангом, кораллом и сандаловым деревом, и Чейн привез груз ружей для расплаты. Однако он стал продавать их на соседнем острове, который вел войну с Корором. Напрасно обманутые соседи просили его прекратить эту изменническую сделку, -- она была в его выгодах.
   Однажды ночью он был разбужен криком, извещавшим его о прибытии партии трепанга. Он вышел из дому, получил на пороге же удар топором в лоб и был опрокинут толпой нападавших. Один из мстивших ему корорцев бросился на него и перекусил ему горло.
   Маклай видел его могилу из груды камней и его дочь, прижитую с туземкой. Она была монголь и среди черноглазых девушек пая отличалась холодными серыми глазами.
   На этих островах Маклай нанял себе еще двух слуг-палаосцев.
   6 мая шхуна вновь подошла к Вуапу и приняла на борт двадцать туземцев для ловли трепанга на южных островах. Заманить их было трудно, так как из прошлогодней партии в семьдесят пять человек на остров вернулось только семь и те вскоре умерли.
   Пройдя в виду островов Улеай, шхуна 27 мая подошла к архипелагу Адмиралтейства. С утра шкипер приказал "быть наготове", вооружил ружьями вуапцев и испробовал свои пушки. Вероятно, вследствие этого ни одна пирога не отчалила от берега.
   Лишь у острова Лу показалась лодка. Мачта и реи ее были украшены пучками человеческих волос, и вуапцы подняли вой, узнав волосы своих соплеменников.
   Несколько лет тому назад у этих берегов крейсировала испанская шхуна "Рупак", выискивая место для ловли трепанга. Рабочие были с острова Вуапа. От берегов подошли пироги. Трусливый шкипер, заметя на них много копий, решил, что это нападение, и открыл стрельбу. Пироги обратились в бегство. Шкипер спустил в погоню за ними шлюпку с вуапцами, но они попали на риф и не могли с него сдвинуться. Беглецы вернулись, окружили лодку и перебили всех. Шкипер, не оказав никакой помощи своему экипажу, бежал в море.
   "Sea Bird" подходила к берегу, и шесть тредоров, бывших на борту, высматривали место для поселения. Во множестве появились пироги, и начался торг.
   Поглядев на туземцев, Маклай решил, что они чистокровные папуасы. На головах их были красные тапы, а весь костюм состоял из небольшой раковины, прицепленной спереди и заменявшей штаны. С криком и гамом толпились они у борта, давя друг друга и бросаясь вплавь, чтобы раньше других войти на палубу. Они привезли для мены чаши и блюда, корзины из ротанга, сети, черепаху и жемчужные раковины. Раковины были пустые: здесь еще не знали ценности жемчуга и выкидывали его в море. За все это европейцы отсыпали им наперстками бисер из мешочков, получая барыши, доходившие до восьмисот процентов.
   У тредоров за поясами торчали револьверы, вуапцы с заряженными штуцерами стояли наготове около рубки, и у пушек тлели фитили. Время от времени, когда давка и шум увеличивались, шкипер выпускал на черных огромную собаку, и крики ужаса и боли в толпе доставляли ему живейшее удовольствие.
   Ночью все стихло. На судне все заснули. Предоставленное океану, влекомое невиданными течениями, оно очутилось утром около других островов.
   Едва встало солнце, к судну пристала лодка, и туземец ввел на палубу молодую татуированную женщину. Торопливо показал он деловым жестом, что она может одарить любовью каждого желающего, а она слегка улыбалась. Маклай сейчас же при помощи своего краниометра и сантиметра измерил ее с ног до головы.
   Но тут показались вчерашние пироги, и женщина со своим путником поспешила удалиться. А с пирог им грозили копьями, щелкали зубами и кричали: "Уссия, уссия!", что значило "людоеды". Очевидно, между островами шла война, но кто из них людоеды -- решить было трудно, так как и у прибывших вновь туземцев на груди висели украшения из человеческих костей.
   На другой день Маклай сошел на берег. Болота были покрыты саговыми пальмами. Хижины стояли на высоких сваях. Под ними было чисто и прохладно. Женщины в обществе мужчин не боялись его и усаживались вокруг него на корточках. Слуга Маклая, палаосец, старался на это не смотреть, так как поза эта с палаосской точки зрения была в высшей степени неприличной.
   Маклай отметил несколько человек с огромными зубами. Длина зуба имела пятнадцать миллиметров, а ширина доходила до девятнадцати. Под навесами лежали настоящие папуасские барумы.
   Среди кушаний он обратил внимание на съедобную коричневую землю э-пате, похожую вкусом на глину ампо, служившую лакомством у малайцев Явы.
   Один из тредоров, итальянец Пальди, высадился на большом острове. Другой, ирландец О-Хара, купил себе хижину на островке Андра за топор и нож. Он привез для торговли старые ружья и старые пушки, предметы, которые, по инструкции от фирмы, ему "надлежало ввести в употребление между дикарями". Обоим им Маклай написал свои научные поручения, собираясь со временем воспользоваться собранными ими сведениями.
   Две недели шхуна кочевала среди рифов и островов, ведя бесстыдную торговлю и высаживая тредоров, свивавших свои хищные гнезда поближе к курятникам.
   Маклай высадился на острове Андра и повесил здесь свой гамак. Целыми днями вокруг него на песке лежали туземцы, молча наблюдая его. Скоро они, впрочем, засыпали. Один, чтобы отделаться от сонливости, попросил жену давить ему руками череп. "Еще, еще", говорил он и затем, встряхнувшись, встал бодрый. Другой, спеша увидеть белого, наткнулся на пень и ушиб себе ногу. Он схватил кусок коралла и долго и яростно бил этот пень при полном сочувствии окружающих.
   Маклай разъезжал по коралловым лагунам в своей шлюпке с одним слугой. Он посещал хижины, и его угощали таро и рыбой с кокосовым маслом, однако плач грудных детей, которых он недолюбливал, значительно уменьшал его аппетит.
   Один молодой туземец повел его в свой дом и показал своих четырех жен, из которых две были с грудными детьми, а две другие беременны.
   Любовь женщин к детям поразила его. Он видел молодую мать, которая отняла от груди своего младенца, чтобы страстно прижать его к лицу. Ее белые зубы были стиснуты, губы полуоткрыты, она обнюхивала его, нежно кусала и языком слизывала грязь с его тела.
   В мрачных береговых зарослях мангро, где туземцы высматривали крокодилов, Маклай захватил лихорадку и вернулся на судно.
   В середине июля шхуна подошла к рифам архипелага Агомес. Холмистые острова были хорошо знакомы шкиперу, который покупал здесь раньше трепанга. Вечером на палубу поднялся туземец, которого называли king (король), и громко потребовал бренди, а пьяный шкипер велел ему привести женщин.
   Острова были мало населены. В 1873 году сюда за трепангом пришла американская шхуна с экипажем из туземцев Вуапа. Шкипер ее, Берд, ежедневно посылал свою команду за продовольствием на плантации туземцев, не спрашивая у них позволения.
   Туземцы наконец заявили, что они хотели бы сами привозить плоды за небольшую плату.
   -- Завтра вы увидите, как я с вами расплачусь! -- сказал он.
   На следующий день он вооружил всю свою команду и послал ее на берег, чтобы обобрать огороды. Из них не вернулся никто. Шкипер подождал, а потом перепилил якорную цепь, поставил паруса и один ушел в море. Около Вуапа он разбил свою шхуну о рифы.
   Вскоре к островам подошла австралийская канонерка с требованием выдать убийц. Но никто не явился. Тогда, чтобы вселить населению уважение к "ее королевскому британскому величеству", капитан высадил десант и сжег деревню.
   Туземцы были бедны, изуродованы элефантиазисом и другими болезнями и вели непрерывные войны с соседним архипелагом Ниниго, предпринимая набеги за кокосовыми орехами.
   В битвах этих участвовали и тредоры, пуская в дело пушки.

Двадцать первая глава.
Второе пребывание на Берегу Маклая

Землетрясения. Призраки. Восхождение на Тайо. Булу-рибут. Свадьба. Мун. Дуэль. Примирение.

   27 июня 1876 года шхуна "Sea Bird" вошла в залив Астролябии, и Маклай высадился на берег, носивший его имя.
   Туземцы сбежались из трех деревень с женщинами, и детьми, чтобы встретить его. Все были возбуждены, и на глазах у многих стояли слезы. Пришел и Туй, и Лако, и Коды-боро, и каждый звал его поселиться в своей деревне. Но, как и шесть лет тому назад, он выбрал место для жилья на берегу моря, на этот раз на лесистом мысу против Бонгу.
   Дом был построен папуасами и его тремя слугами в неделю, под руководством плотника со шхуны. Он был больше его прежней хижины и стоял на высоких двухметровых сваях. Под ними сложили кладь -- около семидесяти ящиков и корзин. Шхуна ушла, обещав вернуться через полгода. Маклай остался в своем долгожданном одиночестве.

   Опять загремели ночные грозы, загудели барумы, сзывая на пиры, и день и ночь, однообразно волнуя тишину, роптал океан на рифах.
   За время его отсутствия изменились очертания гор Мана-боро-боро. Тяжелая волна землетрясений прокатилась по стране, оголила вершины от леса, произвела новые осыпи и обрывы. Много хижин было разрушено, и немало людей убито упавшими деревьями.
   Землетрясение в представлении папуасов было самым страшным бедствием на земле. Он узнал, что лет двадцать тому назад во время ночного землетрясения морская волна смыла одну береговую деревню и все жители ее погибли.
   Весь июль ушел на устройство жилья, расчистку площадки и дороги на песчаный берег. Слуги Маклая чувствовали себя неуверенно на новой земле. Неприступные стены леса, вечные душные ароматы, вечные громы и зарницы по ночам придавали ей грозное обличье.
   Часто Мебли вскакивал среди ночи и бегал вокруг дома, как безумный, размахивая горящей головней и бормоча заклинания.
   -- Что ты делаешь? -- спрашивал его Маклай.
   -- Делены душат, не дают покоя, -- говорил он.
   -- Много их? -- осведомился Маклай.
   -- Очень много. Полон лес.
   -- Откуда же они? Палаосские, из неделока?
   -- Нет, здешние, из Бонгу.
   Понемногу ему удавалось разогнать их головней, и он успокаивался. Помогал в этих случаях и хинин.
   В августе стали жечь унан на холмах, и струи едкого дыма доносились до побережья. Маклай предпринял несколько экскурсий вверх по реке Габенеу и в деревню Марагум-мана, жители которой когда-то грозили войной его соседям. Всюду на пути он замечал новые овраги и глубокие трещины от землетрясений.
   В маленькой шлюпке, так называемой дынге, он отправился в Богати, чтобы предпринять оттуда восхождение на вершину горной группы Тайо. Он остановился в хижине своего приятеля Коды-боро и среди ночи выступил в горы. Тридцать четыре человека с факелами сопровождали его.
   Светила луна. Земля гремела ночными голосами. На рассвете зашли в горную деревеньку за продовольствием. В три часа дня из-за края гор повалили черные тучи, и разразилась гроза. Молнии, грохот и потоки ливня не прекращались всю ночь. Туземцы лежали в наскоро построенных шалашах, а Маклай в гамаке под простертым в виде крыши гуттаперчевым одеялом. Утром, когда началось восхождение, лес был так насыщен водой, что, казалось, что они идут по подводным зарослям океана. Ноги скользили по камням и глине, папуасы отставали и наконец совсем остановились, собираясь вернуться.
   -- Тамо-борле останутся здесь, а тамо-бичен [хорошие люди] могут следовать за мной, -- сказал Маклай и, не оглядываясь, пошел вперед.
   Все последовали за ним. Сам он с досадой чувствовал приближение лихорадки, но, по обыкновению, властвуя над своим телом, шел до тех пор, пока лианы, за которые он цеплялся, внезапно не выскользнули из его рук, горы кругом зашатались и от головокружения он без сознания повалился назад. Когда он очнулся, солнце уже было высоко. Он лежал один, головой вниз, а над ним в прохладе горной тишины пели птицы. Убедившись, что кости его целы, он встал и оглянулся.
   -- А я тебе говорил, что Маклай не умер, а только спит, -- раздался голос, и головы туземцев выглянули из-за ветвей.
   В течение нескольких часов, пока он лежал, они не смели коснуться его и попрятались в лесу.
   Отряхнувшись, он тотчас же полез вверх и в полдень был на куполе Тайо. Высота, измеренная анероидом, равнялась двум тысячам четыремстам футам. Папуасы зажгли громадный костер, чтобы дымом известить деревни о достижении вершины. На обратном пути к ним присоединились люди из окрестных деревень, и поздно, при вступлении в Богати, Маклая сопровождало более двухсот человек с факелами.
   Несмотря на внезапные и сильные приступы лихорадки, он первые месяцы на острове чувствовал себя бодро. Он совершил множество экскурсий в горные деревни, измеряя головы и собирая черепа, и посетил острова Били-Били, где жители построили ему отдельную хижину, которая считалась его собственностью.
   Но болезнь все-таки овладела им, и октябрь и ноябрь он пролежал дома. Незначительные ссадины и царапины на ногах, полученные в путешествии, превратились в раны и опухоли, и боль по ночам была так сильна, что ему приходилось принимать хлорал, чтобы заснуть.
   Туземцы попрежнему считали его каран-тамо -- "человеком с луны". Однажды, в вечерний час, около тлеющего костра Саул-боро, задумчиво помолчав, спросил его, много ли у него жен, детей, внуков и правнуков.
   -- Где? -- спросил Маклай.
   -- Не знаю, -- там, на луне.
   -- У меня нет ни жены, ни детей, ни внуков.
   -- Маклай не хочет говорить. Может быть, ты очень-очень стар, может быть, ты помнишь, когда это дерево было молодым, и не ты ли посадил его? -- И он указал на огромный четырехсотлетний Colophylum mophylum, осенявший деревенскую площадку.
   -- Почему ты это думаешь?
   -- Ты не хочешь брать жен, ты никогда не бегаешь и не смеешься и ты не пляшешь, когда пляшут наши старики.
   "Да, может быть, я очень стар", подумал Маклай, глядя на этого человека, сидевшего у его ног, который был старше его, но так же он и наивен, как окружавшая его природа.
   В Гарагаси, на месте его старой хижины, торчали два гнилых столба да медная доска на дереве. Все заросло лесом. Сидя здесь и слушая веселый свист и воркование птиц в ветвях, он живо вспоминал дни своего первого поселения на острове. Он любил беспечный и дикий птичий разговор и жалел, что около его нового дома так мало этих обитателей.

   Придя домой, он спросил Сале, своего слугу-малайца, сумеет ли он сделать булу-рибут, и, получив положительный ответ, остался очень доволен.
   -- Сделай их много, Сале, так, чтобы весь лес говорил и пел.
   "Музыка освобождает от печали, -- думал он, -- или сама печаль становится прекрасной".
   Через несколько дней бамбуковые трубки разной величины, некоторые до сорока футов длины, были укреплены отвесно на деревьях вокруг дома. Ночью Маклай был разбужен долгим методичным свистом, который сменили рыдания и стоны. Шептала листва под дыханьем ветра, и весь лес был оживлен пением и перекликом странных, жалобных и нежных голосов.
   В течение трех дней после этого ни один туземец не пришел побеседовать с Маклаем. Это было против их обыкновения, и он пошел в деревню узнать, не случилось ли чего.
   -- Отчего тамо-Бонгу не приходили вчера и сегодня в таль-Маклай? -- спросил он, сидя на барле и закусывая печеным бананом.
   -- Мы боялись тамо-рус, -- отвечали опи потупясь.
   -- Каких тамо-рус? Где вы их видели?
   -- Мы их не видели, но слышали около Таль-Маклай. Мы их слышали каждую ночь; их очень много, и они громко говорят.
   Тут он понял, что булу-рибут служили причиной недоразумения, и улыбнулся.
   -- Много ли тамо-рус? -- спрашивали они. -- Как они прибыли: корвета-рус не видно?
   -- Никаких тамо-рус нет, -- сказал он, -- идите поглядеть.
   И он повел с собой всю деревню. Ветра не было, и невидимые трубы молчали. Они осмотрели дом, лес и берег и не нашли никого, кроме его слуг. В недоумении, боязливо поглядывая друг на друга, ушли они обратно, и с этого времени после захода солнца никто не решался подойти к волшебному дому.
   Декабрь и январь -- месяцы празднеств у папуасов, месяцы плясок, любви и зачатий.
   В дом Маклая прибежали мальчики сказать, что в Бонгу будет свадьба и уже ведут невесту. Он поспешил выйти и застал ее на ручье у входа в деревню. Ей было лет шестнадцать; ее звали Ло. Она была из Гумбу, и жители Гумбу сопровождали ее.
   -- Нравится ли тебе она? -- спросил старый Обор.
   Маклай похвалил невесту, а затем указал на одну из сопровождавших ее девочек, которая понравилась ему стройностью и миловидностью. Но Обор пренебрежительно отвернулся.
   -- Нет, эта слишком тоща задом, -- сказал он.
   Два молодых человека занимались туалетом невесты, намазывая ее с ног до головы красной охрой. Поперек лица и вдоль носа провели белые черты известью, обвесили ее ожерельями из собачьих зубов и засунули за браслеты гибкие пальмовые листья. Для того, чтобы невеста была плодородна, все общество во главе с Обором оплевало ее со всех сторон какой-то особой нажеванной массой.
   Остатками охры вымазали девочек. Они положили руки на плечи друг другу, а невеста -- на плечи последней, и так, опустив головы, вошли в деревню.
   Около хижины жениха их встретил Моте, произнес речь и положил невесте на голову новый платок. Другие вслед за ним клали новые табиры, горшки, платки. Все это предназначалось родственникам невесты, которые снимали их с ее головы и тут же прятали в свои мешки.
   Затем к ней подошел старик Гуна, и она села у его ног. Он навертел на палец пук ее волос и начал поучение о ее будущих обязанностях, время от времени дергая ее за волосы, отчего она вздрагивала и подскакивала. Его сменил другой и третий старики, которые еще усерднее дергали ее за волосы, так что она начала тихонько всхлипывать.
   Все это делалось по давно заведенному ритуалу и так мало относилось к живым людям, что Гуна, как священник на поминании, должен был остановиться посреди речи и справиться у присутствующих об имени жениха, что было принято однако не без смеха.
   Наконец появился и жених -- четырнадцатилетний мальчик, над которым еще не был совершен обряд обрезания, распространенный среди береговых папуасов. Церемония закончилась обильным угощением.
   Не успели отпраздновать эту свадьбу, как из Бонгу понеслись тревожные гулы барумов, призывавшие к оружию. Женщины, прибежавшие с плантаций, сообщили, что их внезапно окружили воины Каликум-мана и похитили одну девушку.
   Тотчас же люди Бонгу снарядили погоню и нагнали похитителей в горах. Произошла стычка по всем правилам войны, но никто не был ранен, ни даже поцарапан, -- все оказалось инсценировкой, и похищение было условлено заранее. Обе стороны вместе с невестой вошли в Калику-мана, где ужо дымились костры для готовившегося пира.
   Ночи были жарки и благоуханны, и от зари до зари неслись звуки флейт и окамов. После долгих приготовлений и переговоров был назначен мун -- пляски мужчин и женщин в береговых деревнях.
   -- Завтра мун придет из Горенду, а потом из Гумбу, -- сказали люди Бонгу, приглашая Маклая.
   Он пришел поздно, когда в деревне уже горели пышные костры. На площадке между ними громоздились пирамиды кокосовых орехов и тучные связки саго. Происходила церемония приготовления угощения для муна.
   Моте, признанный оратор, произнес пышную речь, тон которой был презрителен. Длинной веткой указывал он на плоды, на жалкие приношения тамо, укоряя слушателей в жалкой скупости. За ним говорили другие, с еще большим жаром, призывая к щедрости.
   Принесли новые связки саго, под тяжестью которых сгибались носильщики, и такие огромные корзины с аяном, что их едва подымали четыре человека. Но ораторы только горько улыбнулись, и еще сильнее зазвучали их негодующие речи. Они встречали смехом каждое новое приношение, пока наконец не появились чудовищные корзины, увитые гирляндами красных цветов гибискуса, куры, крысы, кускусы и собаки с завязанными мордами, которых тут же убивали одним ударом о землю.
   Мун вошел попарно под мерные звуки окамов, в такт колебля высокими и гибкими ветвями, заткнутыми за пояса и запястья. Феерично мерцали переливавшиеся краски этих не похожих на людей существ. Скорее они напоминали молодые деревья, плещущие под порывами ветра, но из середины зелени, как пламя, взвивались вверх высокие султаны из перьев казуара и райской птицы. Замедленные движения и монотонное глухое пение были исполнены напряженности и тишины.
   Мун встречал один из людей Бонгу, украшенный только красным цветком в волосах. С копьем, обращенным острием внутрь, он, приплясывая, пятился назад, ведя танцующих вокруг площадки.
   Когда они составили круг, к ним примешались женщины в ярких ожерельях. Их пляски были проще, и, в то время как мужчины сгибали колени и стан, колебля гибкие султаны, как сказочные воздушные птицы, они топтались на месте и, по выражению Маклая, "усердно виляли задом". Среди них были и молодые матери с грудными детьми.
   Мун длился до рассвета, и громы барумов, пение, пьяные крики и смех не прекращались. Выли в свистульки, дули в листья, сложенные особым образом, били бамбуками по деревьям и палками одна о другую. Маклай свистнул в свою трубку, и этот пронзительный звук чрезвычайно понравился всем, и впоследствии его постоянно приглашали принять участие в концертах со своим инструментом. Пели долгие песни с однообразными напевными словами:
   Бом, бом, мараре,
   Мараре тамоле.
   Мара, мараре,
   Бом, бом, мараре...
   Что значило:
   Саго, саго делают,
   Делают мужчины,
   Делают, делают,
   Саго, саго делают...
   Все эти дни женщины ходили в цветах и ярких ожерельях, которые снимали только на работе.
   Лако вернулся с плантации перед заходом солнца. Деревня была еще пуста, но дверь его хижины оказалась затворенной.
   Войдя в нее беззвучно, как ходят все папуасы, он увидел в полумраке несколько раздавленных алых цветов и свою жену в руках Калеу, молодого соседа.
   Калеу одним прыжком выскочил наружу, а Лако кинулся на женщину и стал ее бить. Потом он пошел под навес к барумам и тяжелыми и мрачными ударами оповестил окрестность о событии. Деревня наполнилась людьми. Пришел и Маклай.
   Увидев, что свидетелей довольно, Лако взял лук и стрелы. Он дрожал от возбуждения. Калеу стоял потупившись около своей хижины и ждал. Кто-то подал ему тоже лук, -- предстояла дуэль.
   Лако выбрал самую смертоносную стрелу из связки, натянул тетиву, но руки его дрожали, и он не попал в соперника. Он пустил другую стрелу, но и она, свистя, пролетела мимо. Тогда Калеу бросил свое оружие на землю и убежал. Лако кинулся к его хижине, яростно сорвал с нее дверь и стал разметывать крышу и вырывать стропила. Но тут тамо-боро нашли подходящим вмешаться и увели его.
   Солнце село. Маклай с молодыми людьми пошел в Горенду, где готовился мун. Ночь была тиха и томительна. Надвигалась гроза.
   Вокруг деревенской площадки в темноте сидели тамо и нангели и тихо переговаривались, покуривая и меняя позы на теплой земле. Вокруг черных силуэтов пальм мерцали стаи светляков. Вдалеке вспыхивали зарницы.
   Мун выступил из лесу при свете одного факела, под тихие рокоты барабанов. Не видно было ни украшений, ни перьев. На головах людей стояли бамбуки высотой в три человеческих роста, расщепленные снизу и закрывавшие их лица. Сверху донизу они было окутаны зеленью и цветущими лианами и шли подобно наступающему лесу.
   Когда костры разгорелись, живые деревья стали по сторонам, а в кругу начались мимические пляски. Актер в одежде женщины с мешком за спиной с комическими ухватками изображал мать, укачивающую ребенка, и девушку, убегающую от своих поклонников. В длинной пантомиме высмеивались бесплодные усилия старого колдуна вылечить больного при помощи плевания на волшебную ветку, таинственных телодвижений и бормотаний, выбивших его наконец из сил. Представлялись также боевые схватки и героическая охота за свиньей.
   Непрерывный блеск молний служил рампой этому первобытному театру, и хохот зрителей покрывали тяжелые раскаты грома.
   Возвращаясь домой, Маклай был застигнут грозой. Факел его потух, и он шел в судорожном свете неба. Океан ревел на рифах, деревья гнулись и стонали под ударами ливня, ручьи превратились в шумные водопады. Вся земля стала местом ужаса и смятения.
   А утро встало в лучезарной тишине. Недвижно висели сверкающие ветви, в солнечных лучах играли огромные бабочки, и Лако и Калеу сидели рядом у моря и курили одну сигару. Увидя Маклая, они оба засмеялись.
   -- А ты вчера видел? -- спросил Лако.
   -- Видел. Ну, а как сегодня? Калеу хороший или дурной человек?
   -- О, хороший, хороший, -- сказал Лако, и Калеу то же говорил о нем.
   В эту ночь Лако отпустил свою жену, и она ушла в хижину Калеу и стала его женой.

Двадцать вторая глава

Визит в Горенду. Смерть жены Моте. Морская экспедиция. Смерть от онима. Запрещение войны. Бессмертие. Завещание.

   Первого января 1877 года Маклай записал:
   "Мои наблюдения по антропологии подвигаются. Я рассматривал волосы новорожденных: они не курчавы. До сих пор измерено мною 102 головы мужчин, 31 женщин и 14 детей".
   Он пользовался доверием на всем побережье, посещал самые далекие деревни и плавал на острова. Но нельзя было сказать, что всякая опасность для него миновала.
   Как-то он ужинал, сидя на барле в Богати. Коды-боро разговаривал со своим сыном, только что вернувшимся из деревни Горимы.
   -- Маклай, ты не ходи в Гориму, -- сказал Коды-боро.
   -- Я и не иду в Гориму, я завтра пойду домой.
   -- Это хорошо.
   -- А почему мне не ходить в Гориму?
   -- Люди Горимы борле.
   На дальнейшие вопросы Коды-боро не хотел отвечать. Ложась спать, Маклай подарил ему пачку табаку.
   -- Ты скажи, Коды, почему люди Горимы борле? А то я вернусь домой, возьму шлюпку и поеду прямо в Гориму.
   -- О, Маклай, не делай этого.
   -- Ты скажи, почему? Что тебе сказал твой сын?
   Коды-боро должен был сказать, что в Гориме говорят о том, чтобы разграбить дом Маклая, и два человека хотят приехать ночью, убить его и унести вещи.
   -- А как зовут этих двух людей, которые хотят убить Маклая?
   -- Одного зовут Абуи, другого -- Малу.
   Маклай записал эти имена и подумал: "Плохо, что они говорят об этом и таким образом могут подать мысль другим предупредить их, чтобы воспользоваться самим добычей".
   Проснувшись на другое утро в обычном хорошем расположении духа, он оставил свой ранец в буамрамре и, не говоря никому ни слова, отправился в Гориму. Не зная дороги, он шел целый день береговой тропинкой, так как деревня лежала на берегу, и перед вечером был остановлен непроходимой болотистой зарослью мангро.
   Неподалеку он заметил пирогу и окликнул ее. Растерявшиеся туземцы бросились бежать, но он остановил их повелительным криком и вошел в лодку. Положение осложнялось тем, что жители Горимы не знали диалекта Бонгу, что он упустил из виду.
   Его белая шляпа была издали замечена в деревне, и жители сбежались на берег. Сильное смущение было на их лицах и в движениях. Чувствуя голод, он указал на свой рот и желудок, и его сейчас же повели в буамрамру и приготовили ужин.
   "С большим ожесточением принялся я за таро, -- замечает Маклай, -- и полагаю, что это была самая большая порция, которую я когда бы то ни было ел в Новой Гвинее".
   У костра оказался один человек, знавший наречие Бонгу. Утолив голод и вспомнив главную причину своего прихода, Маклай решил воспользоваться им как переводчиком и велел созвать всех тамо-боро Горимы.
   Когда они собрались у входа в буамрамру, он подбросил в костер сухих листьев, чтобы осветить их лица, и, заглянув в записную книжку, спросил:
   -- Абуи и Малу здесь или нет?
   Все переглянулись и не сразу ответили.
   -- Абуи здесь.
   -- Позовите Малу.
   Привели Малу. Маклай указал обоим места около костра, против себя. Не смея отказаться, они угрюмо исполнили его желание.
   -- Я слышал, что Малу и Абуи хотят убить меня, и пришел посмотреть на этих людей, -- сказал он.
   Он поочередно взглянул на них, и оба отвернулись.
   -- Я пришел пешком из Богати в Гориму, -- продолжал Маклай, -- и очень устал и хочу спать. Сейчас я лягу, и если Абуи и Малу хотят убить меня, то пусть сделают это, пока я буду спать, потому что завтра утром я уйду из Горимы.
   Договорив эти слова, он взобрался на барлу, снял башмаки, завернулся в одеяло и закрыл глаза. Засыпая, он слышал толки и возгласы, в которых не раз повторялось его имя.
   Утром он проснулся невредимый и очень довольный собой. Тамо-боро встретили его дружелюбными улыбками, а Малу и Абуи поднесли ему в дар свинью внушительных размеров, и, когда он, попрощавшись со всеми, двинулся в обратный путь, они взвалили ее себе на плечи и понесли вслед за ним в таль-Маклай.
   "Этот эпизод, -- говорит он, -- рассказанный и пересказанный из деревни в деревню, произвел значительное впечатление". Его обыкновение всегда идти навстречу опасности оказалось и здесь самым верным средством против нее.
   Из Бонгу прибежали сказать, что у Моте умирает жена и он просит дать ей лекарство. Маклай захватил несколько склянок и пошел в деревню.
   Около хижины сидели женщины с грудными младенцами и голосили. Внутри было темно. Жена Моте металась на земляном полу, и женщины держали ее за руки и за ноги. Опа вскрикивала: "Умираю! Умираю!" Он дал ей морфия, но она не захотела принять его, хотя ей пробовали разжать зубы костяным ножом.
   На другое утро короткие удары барума возвестили о ее смерти. Вой женщин слышался издали. Мужчины все вооружились. Моте ходил с топором в руке, приседая по ритуалу на каждом шагу. Он выл и причитал, начиная свою речь словами "аламо-амо", что выражало скорбь. Время от времени, в порывах отчаяния, он бросался вперед и рубил стены хижин, землю и пни.
   Тело женщины, связанное лианами в сидячем положении, вынесли из хижины и посадили в кресло, сделанное из весел.
   Пришли партии жителей Гумбу и Горенду, вооруженные, как на войне, с угрожающими криками и движениями. Вероятно, в сознании папуаса смерть была врагом, воин не хотел мириться с ней и потрясал оружием, не зная, куда направить удар. Но все, освященное обычаем и скованное ритуалом, быстро теряет свою первоначальную сущность, и зрелище, которое наблюдал Маклай, представлялось ему сплошной комедией.
   Моте, приседая, вышел им навстречу с новым гребнем в волосах, утыканным веером разноцветных перьев. Он ответил живописной речью, исполненной стонов и возгласов, и, закончив диким воплем, рванулся к кокосовой пальме и стал неистово рубить ее топором. Тут к нему подошла его сестра и что-то шепнула, после чего он оставил пальму в покое и обрушил свое отчаяние на старый, покосившийся плетень.
   К вечеру пошел дождь, и он спрятался со своим топором под дерево, продолжая выкликать нараспев:
   -- Аламо-амо! Уже солнце село, а ее все нет. Уже темнеет, а она не приходит. Я зову ее, а она не является! Аламо-амо! Аламо-амо!
   Ночью изредка гудел барум, и далеко в горах ему откликался другой.
   На следующий день было приготовлено обильное угощение.
   Со страшным шумом на площадку ввалилась ватага родственников умершей из далекой горной деревни. Труп усадили в стоячий гроб, сплетенный из листьев пальмы, и, пока мужчины крепко увязывали его ротангом, женщины с воем плясали кругом. Потом гроб подняли на шесте, внесли в дом и повесили на перекладинах под крышей. Родственникам, торопившимся домой, поспешно выдали их порции пищи, и, нагрузив ими своих жен, они скромно и бесшумно удалились.
   Апрель и май Маклай провел в путешествиях. Исследовательский зуд не покидал его, и, как только его здоровье немного улучшалось, он садился в шлюпку.
   Из Били-Били он вместе с Каином и двумя проводниками поднялся по реке в глубь материка, чтобы познакомиться с людоедами деревни Еремпи.

   Протяжные звуки барума созвали обитателей, которые только изредка собирались в селение, обычно живя в лесных свайных хижинах. Маклай не обнаружил в них никакого отличия от береговых папуасов, кроме крайней степени ужаса перед ним.
   В этих лесах он впервые встретил дикий банан, очень высокий, но с мелкими несъедобными плодами, и слышал хриплый голос казуара, который по силе звука мог принадлежать какому-нибудь крупному четвероногому.
   Он побывал у жителей Ямбомбы и на постройке пироги научил их прожигать дыры в дереве раскаленным гвоздем. Неподалеку пустынный лесистый островок так очаровал его, что он подумал, не перенести ли сюда со временем свое жилье. Он посадил на нем двенадцать кокосовых орехов и провел ночь вместе с громадными стаями горлинок, которые утром, гремя крылами, отлетели на материк. Этот остров так и назывался у папуасов "Голубиным".
   Отсюда он отплыл на острова, названные им архипелагом Довольных людей. Рифы и леса были живописны, жители любезны и гостеприимны, как все островитяне. Они уговаривали его ночевать у них, на что однако упорно не соглашались его проводники, боясь, что во время сна эти мало знакомые им люди отрежут у них пук волос и заговорят насмерть.
   Лишившись в дороге карманных часов, которые заржавели и стали, Маклай пользовался для определения времени горением свечи с получасовыми отметками. Обычно он отправлялся в путь среди ночи, пользуясь ее прохладой.
   В июле он совершил большое путешествие в деревню Телята, крайний пункт на юго-восток по берегу, известный били-билийским мореходам.
   Лодка его была мала, и он взял ванг Каина -- большую пирогу с целой хижиной на платформе, в которую поставил свой стол и кресло и повесил керосиновую лампу. На другом ванге, сзади, плыл Сале с кухней.

   Каин и Гассан превосходно знали местные течения и расположение рифов и шли только по ночам, когда регулярно через час после захода солнца подымался благоприятный ветер, спадавший к рассвету.
   Прошли несколько сожженных набегами деревень, жители которых переселились глубже в леса. Берег поднялся дикими черноватыми скалами. Не было ни одной песчаной отмели для пирог, не было и деревень.
   В селении Сингор их встретила большая толпа туземцев и, подхватив ванги, вытащила высоко на берег. Маклай расположился на ночь в гамаке под деревьями, куда была перенесена и его мебель, к великому удивлению папуасов. Особенным вниманием пользовалась лампа, пламя которой можно было увеличивать и укорачивать по желанию. Море с силой разбивалось о каменный вал гравия, и набегавшие и отступавшие волны гремели всю ночь.
   Утром Маклай, проснувшись, по обыкновению, раньше всех, разбудил свою команду выстрелом из ружья, чем переполошил всю деревню.
   К деревне Телята подошли, обогнув риф, тянувшийся вдоль берега. Здесь Маклай встретил впервые совершенно седого папуаса. Он спросил его, видел ли он когда-нибудь белых.
   -- Нет, -- отвечал старик.
   -- А слыхал ты о них?
   -- Слышал о Маклае, который живет в Бонгу и Били-Били.
   -- Это -- я, -- сказал Маклай и подарил ему нож и табаку.
   Подарок произвел такое впечатление на остальных, что они были готовы тут же выбелить себе волосы известью, чтобы получить что-нибудь из этих удивительных вещей.
   Он без труда выменял на ножи несколько предметов для своей коллекции.

   Вечером он приступил к Каину, уговаривая его продолжать путешествие по неизвестному берегу.
   -- Нельзя, убьют! -- сказал Каин.
   Маклай сослался на свое волшебное могущество и показал свой револьвер.
   -- Маклай один, а людей там много, -- сказал Каин, -- убьют!
   Маклай обещал ему бус, платков, ножей и два топора, но он только качал головой.
   -- Съедят! -- сказал он и ушел.
   Проведя несколько дней в деревне Телята и прибив к большому дереву медный ярлык со своей монограммой, Маклай распрощался с жителями и отправился обратно. По пути он заходил в горные деревни, ночевал в них и один подымался в горы, так как его спутники боялись сопровождать его.
   Лишь только он ступил на берег в Бонгу, как ему сообщили тревожную новость. Один молодой, здоровый туземец Горенду внезапно заболел, пролежал два дня и умер. Никто не сомневался в том, что причиной смерти был оним -- колдовство горцев. Люди готовились к войне и только не могли решить, какая из двух подозреваемых деревень виновна.
   Из этого затруднения они однако быстро вышли, положив напасть сперва на одну, а потом на другую.
   К Маклаю явилась депутация просить его участвовать в войне. Он отказал. Когда они продолжали настаивать, он строго сказал:
   -- Маклай говорил довольно. -- И они удалились.
   Он пошел в Горенду. Отец умершего раскладывал огонь под новой пирогой, чтобы сжечь ее в знак скорби о сыне. Гроб с телом висел в пустой хижине, и только молодая вдова, вся вымазанная сажей, сидела около него. Увидя Маклая, она улыбнулась "далеко не печально", как показалось ему. "Вероятно, ей надоело играть роль безутешной вдовы", подумал он.
   Прошло несколько дней. Разговоры о войне затихли.
   Младший брат умершего, десятилетний мальчик, пошел с отцом ловить рыбу на Габенеу, и его ужалила змея. Отец схватил его на руки и в страхе побежал домой.
   В одну минуту собрав все необходимое -- ланцет, нашатырный спирт, марганцево-кислый калий и бинты, -- Маклай поспешил в Горенду. Встречные в страшном возбуждении крикнули ему, что мальчик умер, и, потрясая копьями, бросились в Бонгу. Группа воющих женщин обогнала его. Загудели барумы.
   Деревня была в смятении. Только и слышались слова: "оним" и "мана-тамо" [горные жители]; лица выражали животный испуг и злобу.
   Мужчины, все вооруженные, были готовы к немедленной борьбе.
   "Эта вторая смерть, -- говорит Маклай, -- произвела среди жителей обеих деревень настоящий пароксизм горя, жажды мести и страха. Даже самые спокойные, которые раньше молчали, теперь стали с жаром утверждать, что жители которой-нибудь горной деревни приготовили оним, почему двое умерли один за другим, и что если этому не положить конец немедленным походом в горы, то все жители Горенду перемрут и тому подобное. Война теперь казалась уже неизбежной. О ней толковали и старики и дети. Всего же больше кричали бабы. Молодежь приготовляла и приводила в порядок оружие. На меня в деревне поглядывали искоса, зная, что я против войны; некоторые смотрели совсем враждебно, точно я был виноват в случившейся беде. Один старик Туй был, как и всегда, дружелюбен со мною и только серьезно покачивал головой".
   Ночь была лунная, и Маклай пошел в Бонгу. Там царила та же тревога, и никто не спал. Саул, которого он когда-то вылечил, старался убедить его в необходимости войны.
   -- Если тамо-Бонгу не побьют мана-тамо, -- сказал он, -- то мана-тамо, которые уже знают все, придут и побьют тамо-Бонгу.
   Даже дома Маклай не мог избавиться от тех же разговоров. Сале и Мебли ни минуты не сомневались в действии онима, так как и на Яве и на Пелау держалось то же поверье.
   На другой день мертвого увязали в гроб, и все присутствующие, в том числе и Маклай, получили оним против колдовства горцев, состоявший из нажеванной травы, выплюнутой каждому в ладонь.
   Ночью загрохотали барабаны, и Мебли, вернувшись из деревни, сообщил, что война решена, но было положено ничего не говорить Маклаю.
   Войны у папуасов были затяжные; мстили за каждого убитого в схватке. Сообщения между деревнями прекращались, так как никто не был уверен, на чьей стороне та или иная нейтральная деревня.
   При всем своем отвращении к вмешательству в чужие дела Маклай решил, что молчание с его стороны теперь, когда всем было известно, что он против войны, было бы нелогично и могло быть истолковано как его слабость. Он решил запретить войну.
   "На сильный эффект надо действовать эффектом, еще более сильным", думал он, обсуждая план действий.
   Терпеливо выждав вечера, обычного времени своих посещений, он пошел в Бонгу. Туземцы собрались вокруг него и, ничего не говоря, очевидно, сильно хотели узнать его мнение о их делах.
   -- Да, -- задумчиво сказал он, -- оба брата были молоды и здоровы. Старик-отец остался теперь один. Борле! Борле! Но все-таки Маклай скажет то же, что он говорил и раньше: войне не бывать!
   После этих слов вся деревня собралась около него. Тамо-боро горячо и возбужденно уговаривали его согласиться с ними, потому что иного выхода, кроме войны, для них не было. Разубеждать их в действии онима было бы бесполезно. Он молча выслушал всех, а потом, после всего этого шума, сказал своим обычным, спокойным голосом:
   -- Маклай говорит: войны не будет. А если вы пойдете с оружием в горы, случится несчастье.
   Минутное молчание было прервано тревожными вопросами:
   -- Что случится? Что будет? Что Маклай сделает?
   -- Увидите сами. -- сказал он и пошел домой.
   Он не успел дойти до своих дверей, как его, запыхавшись, нагнал один из стариков.
   -- Маклай, если мы пойдем в горы, не случится ли тангрин? [землетрясение.]
   -- Маклай не говорил этого. Но может случиться и тангрин.
   Старик сейчас же повернул в деревню, но тут же встретился с двумя другими, бежавшими к Маклаю.
   -- Я ведь говорил: тангрин будет, если пойдем. Я говорил, -- сказал он.
   "Споры и разноголосица охладят первый пыл, -- думал Маклай, -- а затем страх перед неведомым бедствием остановит экспедицию".
   Он ничего больше не сказал и не расспрашивал их, но расчет его оказался верен. Недели через две пришел Туй и мрачно сказал:
   -- Горенду басса! [Деревне конец.]
   -- Что так?
   -- Надо выселяться. Останемся -- все умрем один за другим. Двое уже умерли, так и другие умрут. Не только людям смерть, но и кокосовые пальмы больны. Листья у всех стали красные, и они все умрут. Мана-тамо зарыли в Горенду оним. Хотели мы побить мана-тамо, но Маклай не хочет. Люди Бонгу боятся тангрина. Случится тангрин, все деревни кругом скажут: "Люди Бонгу виноваты". Все деревни пойдут войной на Бонгу. А в Горенду людей слишком мало, чтобы одним идти на мана-тамо. Вот мы и хотим разойтись в разные стороны после сбора таро. Кто пойдет в Гориму, кто в Ямбомбу, кто в Бонгу.
   В августе Маклай обнаружил, что его дом весь проеден белыми муравьями. Не рассчитывая на приход шхуны, так как уже прошло больше года со времени его приезда, он стал возводить новую основательную постройку из особого сорта дерева, не поддающегося муравьиным челюстям. У него вышли все запасы, и он целиком перешел на местную диету. Но привезенные им огородные семена дали превосходные плоды на туземных плантациях.
   Его репутация нечеловеческого существа и друга людей была непоколебимо утверждена среди папуасов.
   Как-то вечером он пришел в Бонгу, где были гости из Били-Били и Богати. Войдя в буамрамру, где происходил оживленный и громкий разговор, по внезапно воцарившемуся молчанию он понял, что говорили о нем. Он сел на барлу, и все смотрели на него. Саул подошел, положил ему руку на плечо, что было выражением дружбы и просьбы, и сказал:
   -- Маклай, можешь ты умереть? Можешь ты быть мертвым, как люди Бонгу, Богати, Били-Били?
   Маклай понял, что именно об этом они и говорили, когда он вошел. Сказать "да" -- значило бы уронить себя. Сказать "нет" -- значило бы солгать. "Слово Маклая одно", говорили они, и он дорожил этой репутацией. Простая случайность -- укус змеи или упавшее дерево, -- прекратив его жизнь, обнаружила бы обман.
   Так рассуждал он, оглядывая стены хижины, освещенные косыми лучами заходящего солнца, и подыскивая ответ. Среди оружия на стене висело большое, тяжелое копье. Он снял его, взвесил на руке и подал Саулу. Затем, отойдя и сняв шляпу, стал около стены, посмотрел ему прямо в глаза и сказал:
   -- Попробуй сам.
   Он был так серьезен, что Саул тотчас отбросил копье, воскликнув: "Арен! Арен!" [Нет! Нет!], а другие вскочили с мест, чтобы защитить его своими телами.
   Он улыбнулся и сел среди них.
   Этот ответ, как и все, что он делал, еще более поднял его в их глазах. Он был или бессмертен, или нечеловечески мужественен -- одно стоило другого.
   Шестого ноября в залив Астролябии вошла шхуна "Flower of Sarrow", и Маклай, пробывший на острове семнадцать месяцев, решил уехать на ней.
   Он оставил свои вещи в доме на хранение туземцам и перед отъездом собрал к себе по два человека из каждой деревни: самого старого и самого молодого. Но их пришло гораздо больше.
   -- Маклай вернется не скоро, -- сказал он. -- За это время сюда могут прибыть люди, похожие на Маклая по виду, но вы не должны доверять им. Не приближайтесь к ним, не подымайте против них копий и уведите женщин в горы. Многие из них приезжают только для того, чтобы захватить людей и увести их в неволю.
   Затем он дал им знаки и слова, по которым они могли бы узнать его посланного, если он не вернется сам, и покинул остров.
   Берега отошли во мглу и скрылись. Стемнело. Остров Вулкан, весь в огне извержения, стоял во мраке моря.

Двадцать третья глава.
Второе путешествие по островам Меланезии

Болезнь и переезд в Австралию. Основание зоологической станции в Сиднее. Заступничество за диких. Договор со шкипером "Сади Ф. Каллер". Островок Андра. Судьба О-Хары. Ночное нападение. Выкуп Ахмата.

   После трехмесячного пути, в конце января 1878 года, Маклай высадился в Сингапуре, больной и изнуренный диареей. Он пролежал семь месяцев. Его вес от нормальных ста сорока семи английских фунтов упал до девяноста трех. Врачи решили, что если он немедленно не покинет тропики, то умрет.
   Он мог бы продолжить свой первоначальный план исследований и отправиться в Японию и Охотское море, что соответствовало бы ожиданиям Географического общества. Он мог бы вернуться в Европу, где его ждали с его богатейшим этнографическим материалом, и заняться его обработкой. Но он не поехал ни в Японию, ни в Европу, а отправился в Австралию.
   Его имя было известно всюду. Не только интеллигенция и правительственные лица, но купцы и шкиперы Тихого океана ценили его знания и авторитет. Ему не пришлось заботится о жилище: он везде был желанным гостем. В Сиднее он жил сначала у русского вице-консула, потом в доме ученого Маклея, наконец в здании городского музея.
   Несмотря на болезнь, он продолжал свои работы по сравнительной анатомии и систематике рыб, исследовал мозг ехидны, изучал мозг меланезийцев. Он настойчиво проповедывал идею основания морской зоологической станции. После упорных хлопот он получил землю для постройки от президента колонии Нью-Саут-Уэльса и собрал несколько сот фунтов стерлингов по подписке.
   Но мысль его постоянно возвращалась к черным племенам океана, которым грозило истребление всюду, где застигал их белый человек.
   Население Соломоновых и Гибридских островов уменьшилось больше чем наполовину насильственным увозом в рабство. Жители Тасмании [Остров у южной оконечности Австралии] были уничтожены англичанами до одного человека. В Австралии за убитую корову или лошадь колонисты собирались партиями и устраивали охоту на людей, убивая сколько удастся. Правительство, иногда вступавшееся за туземцев, обычно опаздывало и приходило тогда, "когда уже не оставалось никого из тех, кого нужно было спасать".
   Еще в 1874 году, по возвращении из Папуа-Ковиай, Маклай послал краткий меморандум голландским властям о разбойничьих набегах тидорского султана на берег Новой Гвинеи и о торговле рабами на Молуккских островах. Через четыре года в Сиднее он получил официальный ответ, что правительством приняты самые энергичные меры к искоренению торговли людьми.
   С ним считались власти. По всему океану о нем ходили самые фантастические легенды. Говорили, что он король папуасов, что он питался человеческим мясом, что он открыл на Новой Гвинее несметные золотые россыпи. Слухи эти, отчасти поддерживаемые газетными сообщениями, были настолько прочны, что из Мельбурна на Берег Маклая приходила шхуна с партией вооруженных золотоискателей. Не найдя золота, она ушла с больными людьми и разбилась.
   Впоследствии, в Мельбурне, Маклай встретил одного из этих людей. Тот рассказывал ему, что видел его хижину и насаждения вокруг дома в полном порядке, а когда он протянул руку к замку на двери, то десятки черных рук схватили ее, и туземцы угрожающе заявили, что это дом Маклая.
   Полагая, что попытка эта только одна из первых, Маклай обратился с письмом к сэру Артуру Гордону, главному комиссару западной части Тихого океана, отстаивая право туземцев на их земли и доказывая, что истребление их не только несправедливая жестокость, но и непростительный промах в политико-экономическом отношении, так как белые по климатическим условиям не могут ни заниматься тяжелым трудом, ни размножаться под тропиками. Копии письма были переданы государственному секретарю колоний и другим должностным лицам.
   Но хотя Маклай и говорил, что сэр Артур Гордон "показал себя человеком, который не считает белый цвет кожи ручательством справедливости требований или правоты дела", но тут же прибавил: "Не могу удержаться от пессимистического замечания, что справедливость моих доводов окажется важной причиной к тому, что мое письмо останется без желаемых последствий".
   Пробыв в Сиднее семь месяцев, он неожиданно сдал все дела по устройству станции в комитет, сел на американскую шхуну "Сади Ф. Каллер" и отправился в плаванье по островам.
   Профессору Вирхову в Германию он написал: "Начать какую-нибудь работу бывает обыкновенно легче, чем закончить ее удовлетворительно. Наполнить пробелы хламом слов -- дело возможное и нередко пускаемое в ход -- противно настоящему исследованию. Так как после девятилетнего странствования по островам Тихого океана мне более бросаются в глаза вопросы без ответов, чем вопросы, удовлетворительно разрешенные, и так как здоровье мое достаточно поправилось, то я решил, продолжая избранный мною путь предпринять новую экскурсию на острова Меланезии".
   Препятствие к путешествию -- хроническое отсутствие денег -- он не задумываясь устранил займом у сингапурских банкиров. Со шкипером был заключен письменный договор, один пункт которого гласил: "В случае, если господин Маклай будет убит туземцами одного из островов, капитан Веббер обещается не позволить себе никаких насилий относительно туземцев под предлогом наказания".
   "Вина белых, -- говорил Маклай, -- в отношении островитян Тихого океана, по-моему мнению, так громадна, что всякое так называемое "наказание" только увеличит числа преступлений против них".
   Другой пункт обязывал шкипера в этом случае отрезать голову Маклая и в сосуде со спиртом отослать ее в Русское географическое общество. Пункт этот был жадно подхвачен газетами и послужил к укреплению его эксцентричной славы в южном полушарии.
   Пробыв сколько потребуется для торговли и ловли трепанга на островах Санта-Круц, Соломоновых и Адмиралтейства, шхуна должна была высадить его на Берегу Маклая в Новой Гвинее.
   Отчет об этом путешествии Маклай, привыкший откладывать свои письменные работы до более удобного времени, ограничил коротким письмом в Географическое общество, две страницы которого занимает один перечень названий островов, которые он посетил. Но кое-что из путевых впечатлений отмечено в его записных книжках.
   1 апреля, через одиннадцать дней после выхода из Сиднея, шхуна подошла к Новой Каледонии и бросила якорь в Нумее. Маклай осмотрел несколько прибрежных деревень и нашел сильное влияние миссионеров. Туземцы заменили свои тапы европейскими лохмотьями, повесили в хижинах изображения "девы Марии" и при встречах с патером целовали ему руку.
   Губернатор прислал за Маклаем паровой катер с предложением осмотреть I NoЗ -- место заключения французских каторжников. Посетив главную тюрьму, он отправился на полуостров Ducos, где обитали сосланные коммунары. Они жили в домиках с огородами, занимались ремеслами и живописью и по очереди отпускались в Нумею для продажи своих изделий.
   Шторм приковал шхуну на неделю у острова Иеп, близ Нумеи. Покрытый характерной новокаледонийской елью, берег был пустынен и безжизнен. Вместо туземных селений угрюмо высился военный пост; население вымерло от эпидемии, а оставшиеся вели безличную жизнь, навсегда напуганные адом миссионеров.
   Двадцать четвертого пришел приказ от начальника порта Нумеи немедленно сняться и уходить, так как возникло опасение, что каторжники захватят шхуну.
   На острове Лифу Маклай с проводником пошел к французскому миссионеру через влажный мрачный лес. Миссионером оказался грязный полуодетый старик, ничего не знавший об острове и удивлявшийся вопросам Маклая. В доме его не было окон, и свет проникал через всегда открытую дверь. Он жил, как одряхлевший хищник, вымогая продовольствие у туземцев, и не потрудившись даже развести грядку овощей у своего крыльца.
   На Новых Гибридах шкипер забрал пятьдесят туземцев для ловли трепанга и двинулся к архипелагу Санга-Круц.
   На этих островах недавно были убиты отравленными стрелами английский коммодор и его матросы, а затем епископ.
   У берега скользили вооруженные пироги. Шкипер не нашел якорной стоянки и поспешил уйти в открытый океан, к рифу Канделярии, в лагуне которого простоял месяц.
   Риф, во время прилива исчезавший под водой, изобиловал трепангом. На палубе задымил smockhous -- железная кабинка для копчения предварительно сваренного трепанга. Одна тонна этой снеди, стоившая в продаже около ста двадцати фунтов стерлингов, добывалась тут в три дня дешевыми руками черных рабочих.
   Отсюда, неоднократно меняя путь, убегая от бурь и борясь с капризными течениями, "Сади Ф. Каллер" подошла к островам Адмиралтейства.
   Эта группа была открыта в 1616 году Ле-Мером и названа им двадцать три острова. Она пользовалась дурной славой в Тихом океане, так как немало торговых шхун подверглось здесь нападению туземцев.

   Маклай был на этих островах в 1877 году на шхуне "Sea Bird", с которой высадились тогда два тредора -- Пальди и О-Хара -- и бежал один матрос, малаец Ахмат, спасаясь от дурного обращения шкипера. Судьба всех троих интересовала его.
   Шхуна, руководимая им в роли лоцмана, благополучно миновала риф и вошла в лагуну островка Андра. Туземцы, взобравшиеся на палубу, сейчас же узнали его.
   -- Маклай! Ковас! [друг.] -- восклицали они.
   Он съехал на берег и по записной книжке устроил перекличку жителям, чем сразу привлек к себе всех. Зная немного диалект, он передал им условия шкипера -- обручное железо за трепанга, -- и на следующий же день пироги, нагруженные крупными голотуриями, добытыми женщинами и детьми на рифах, в таком множестве двинулись к шхуне, что экипаж едва успевал принимать их, и шкипер жал руки Маклая.
   Заработал smockhous, распространяя вонь и копоть; шум и крики -- адская музыка труда -- наполнили лагуну, сменяясь по вечерам пьяным хохотом экипажа. Торговцы Тихого океана даром поят туземцев водкой и раздают табак, чтобы, привив им эти порочные привычки, впоследствии наживаться на них.
   Несмотря на опасения и уговоры шкипера, Маклай поселился на берегу. Поглядев, как женщина жадно обгладывала мясо с кости, окруженная детьми, которые с блестящими глазами ждали своей очереди, и установив с точностью зоолога, что кость эта человеческая, он пошел поглядеть на хижину О-Хары.
   От нее остались только столбы. Как и предполагал Маклай, ирландец не сумел установить свой авторитет среди туземцев, пил и бродяжничал с ними, и скоро его магазин был разграблен до последней вещи на его же глазах. Ему оставили шляпу и мешок вместо одежды, и в таком виде он был через некоторое время подобран кутером "Рабеа".
   Кутер был мал; весь экипаж его состоял из шести малайцев, двух тредоров и шкипера, но шкипер этот был настоящий головорез и не боялся ничего. Узнав от О-Хары, что на большом острове остался Пальди, судьба которого неизвестна, он приблизился к берегу и выслал трех людей на шлюпке за водой.
   Появились пироги и вступили в торг. Пирог становилось все больше, и наконец число туземцев, окруживших кутер, дошло до шестисот. Но Пальди не появлялся. О-Хара написал ему записку и передал одному туземцу. Тот молча, засунул ее в отверстие в мочке уха и отплыл, но недалеко. Вокруг него сгрудились пироги, и произошло совещание, после которого все быстро покинули палубу.
   На кутере поняли, что предстоит нападение. Шкипер загадочно улыбнулся и любовно посмотрел на свой карабин. Под командой его оставалось всего пять человек, но и их он загнал в каюту, велев только заряжать и передавать ему ружья. Сам же лег на пороге на лесенке, защищенный с боков створками дверей, а сверху крышей.
   Пироги надвинулись полукругом, и туземцы бросились на палубу. Первое копье метнул человек с запиской в ухе и тотчас же полетел за борт, опрокинутый пулей шкипера. За ним повалились другие.
   У шкипера была одна особенность: он больше всего на свете любил стрелять по дикарям, и стрелял без промаха. За четверть часа упорного боя он выстрелил шестьдесят раз и убил шестьдесят человек. Ни одному не удалось подойти к дверям каюты. Он сам получил рану в руку, но не заметил этой безделицы. Копья завалили палубу и образовали перед ним бруствер. Стены каюты были продырявлены, окна разбиты, парус разорван в клочья. Но пироги отступили.
   Попытка атаковать шлюпку, возвращавшуюся с водой, была остановлена двумя последними дальнобойными выстрелами. Кутер подошел к берегу. О-Хара узнал хижину Пальди, но она была пуста.
   Выслушав этот рассказ от очевидца, Маклай, у которого была другая манера действовать, сел в шлюпку и с одним туземцем, взятым лишь для того, чтобы нести тяжелый фотографический аппарат, отплыл на большой остров. Он провел целый день в деревне, беседовал с туземцами и ел с ними, осторожно выбирая таро среди кусков неизвестного жареного мяса, но о Пальди узнать ничего не мог и вернулся на островок.

   Живя на берегу, большею частью в гамаке, он сдружился с детьми, купался вместе с ними, и, когда у него заболела голова, одна маленькая людоедка долго и нежно массировала ему лоб. Он купался в коротких малайских трусиках, и вид белого волосатого тела собирал на берег всю деревню, а женщины даже обнюхивали его.
   Зашел германский кутер, и капитан сообщил известие о смерти одного шкипера, известного своей жестокостью и растерзанного собственным экипажем.
   -- Жалеть нечего, -- сказал Маклай, -- остается принять к сведению, что на островах Тихого океана одним дрянным белым человеком стало меньше. -- И ушел есть вареную акулу к своим дикарям.
   Вдруг загремел мраль -- местный барабан, пронзительный крик прорезал воздух, и мимо пробежала старая женщина в обрывках юбки, с ног до головы вымазанная сажей. Плашмя ринулась она на песок, схватила камень и стала бить им себя по лицу и груди. Толпа женщин подбежала к ней. Она вскочила, взвизгнула и опять грохнулась о землю, корчась и катаясь по острым кораллам.
   -- Панги умер! -- завопила она и, вся в песке, окровавленная, побежала дальше по дорожке.
   Маклай вошел в хижину умершего. Покойник, голый, лежал на земле, оплакиваемый заунывным пением женщин. Тут вбежала старуха, и сразу все оживилось. С диким криком, сорвав с себя остатки одежд, шатаясь и приплясывая, бросилась она на труп и стала трясти и теребить его, словно желая разбудить. Затем, вскочив, вся в крови и грязи, начала танец с неистовыми телодвижениями. Остальные последовали за ней, далеко, впрочем, отставая от нее в искусстве скорби.
   Выбившись из сил, старуха выпила воды, как все туземцы, не касаясь губами сосуда, а вливая струю прямо в рот, и села поодаль покалякать с соседками, как актриса за кулисами.
   Покойника выбрили начисто осколком обсидиана [обсидиан -- вулканическая горная порода], выкрасили всего красной краской и обложили белыми раковинами, как кружевом. Гром мралей, вой и пляски продолжались всю ночь.
   А молодая вдова его тихо сидела одна на берегу моря. Слезы лились из ее глаз. Она никого не видела и рукой бессознательно, как ребенок, сгребала кучки песку и сглаживала их вновь. Проходившие негодовали на нее за бесчувственность.
   На другой день мертвого похоронили в коралловой яме и над могилой зажгли костер. По общему мнению, смерть произошла от колдовства соседней деревни. Одна женщина родом оттуда подверглась избиению у колодца. Ее били соседки ногами и палками и забили бы до смерти, если бы Маклай не выстрелил над их головами из обоих стволов своего ружья. Но две старухи в припадке ярости не слышали и выстрела, и, только окатив их водой из оставленных у колодца сосудов, Маклай вернул им потерянное равновесие.
   Трепанга было так много, что шкипер устроил другую коптилку на берегу, купив общественную хижину в деревне. Помощник шкипера с несколькими рабочими переселился в шалаш.
   Вечером 27 августа со шхуны пришло тревожное известие, что у большого острова скопилась целая флотилия пирог и возможно нападение. Шкипер просил всех вернуться на ночь на судно.
   Маклай отказался. Он обошел деревню и обнаружил, что все тропинки завалены высокими баррикадами из хвороста. Очевидно что-то затевалось.
   Поздно вечером со шхуны приехал помощник с командой, вооруженной винтовками Шнейдера и сигнальными ракетами для охраны трепанга на берегу. Он настоятельно просил Маклая присоединиться к ним на ночь, но Маклай, уверенный, что раньше утра ничего не случится, ушел спать в свою хижину, на всякий случай достав из чехла карабин.
   Кохэм, его хозяин, развел огонь на очаге и предложил ему место на нарах, между двумя длинными тюками, покрытыми свежими циновками. Несколько удивленный, Маклай сдернул цыновки и увидел двух молодых женщин, приготовленных для него. Без всяких улыбок, обычных в таких случаях, серьезно смотрели они то на него, то на Кохэма.
   "Западня, чтобы усыпить мое внимание", подумал он и, сославшись на головную боль, потушил лампу и лег на свою койку. По обыкновению, не теряя способности спать, несмотря ни на какую опасность, он проснулся часа за два до рассвета.
   Команда, не смыкая глаз, сторожила у костров. Туземцы тоже не спали. Маклай сварил кофе и предложил помощнику позавтракать с ним.
   -- Теперь, -- сказал он, -- если туземцы затеяли что против нас, то мы узнаем это весьма скоро. Скажите людям быть наготове и исполнять наши приказания безотлагательно.
   Но успел он договорить, как во мраке моря раздались мерные удары многих мралей. В деревне послышались крики: "Уссия! Уссия!" [Враги, людоеды.]
   Пироги с устрашающим громом медленно приближались к берегу.
   Взяв ружье, Маклай вышел на площадку, к кострам. Здесь, к его удивлению, были уже все жители Андры. По их лицам и движениям он ясно прочел их намерения: нейтралитет, пока не обнаружится исход схватки, а затем убийство и участие в грабеже. Важно было тотчас же привлечь их на свою сторону.
   -- Бросайте в огонь все, что можно, и вооружайтесь факелами! -- приказал он матросам.
   Вспыхнул огромный костер. Помощник зажег фальшфейер, подавая сигнал на шхуну. Рокоты мралей усиливались и кольцом охватывали остров.
   Маклай взял факел и обратился к туземцам:
   -- Уссия идет, Маклаю и людям шхуны надо много огня, чтобы видеть, в кого стрелять. Кохэм, прикажи женщинам и детям выйти из хижин, потому что Маклай будет их сейчас жечь.
   С факелом в руке он направился к первому дому, а за ним двинулись матросы с горящими головнями. Поднялась суматоха.
   -- Подожди, Маклай! -- закричал Кохэм. -- Может быть, уссия и не придет!
   Между берегом, и пирогами начались громкие переговоры. Мради смолкли.
   -- Уссия уйдет! -- доложили туземцы. -- Уссия уже далеко. Не надо жечь хижин.
   Рассвело, и со шхуны пришла шлюпка. Пирог нигде не было.
   -- А что с баррикадами на тропинках? -- спросил Маклай.
   -- Исчезли, -- ответил помощник.
   1 сентября шхуна перекочевала на другой остров. На прощанье дети Андры одарили Маклая орехами и плодами.
   В октябре "Сади Ф. Каллер" побывала на группах Ниниго и Луб и, потеряв много времени в борьбе с морем, лавируя против юго-восточного пассата, в ноябре вернулась на острова Адмиралтейства.
   Кохэм рассказывал Маклаю, что за это время Андра подверглась нападению с большого острова, семь человек погибли в схватке, и трупы их были увезены неприятелем для съедения. Маклай видел пленного, захваченного в этом бою, который работал на всех, но, как бы он ни работал, в один прекрасный день он должен был быть неминуемо съеден.
   Тайно от шкипера, опасавшегося за жизнь своего ученого пассажира, Маклай в пироге отправился на большой остров, чтобы разыскать Ахмата. Он нашел его в одной береговой деревне, полуголого, в жалком положении раба.
   Малаец страшно обрадовался, увидев его, но затем, опустив голову, робко сказал, что его отпустят только за выкуп. Цена была тут же назначена: топор, три ножа, двенадцать метров красной материи, двенадцать кусков железа, кокосовая скорлупа бисера и два ящика спичек. Маклай обещал доставить все это к вечеру, и Ахмат бросился целовать ему руки.
   Вечером, всегда верный своему слову, Маклай прибыл с выкупом, привез кроме того рубашку и штаны для Ахмата и забрал его с собой.
   Первое время после бегства Ахмат жил хорошо: его почитали и кормили, но, когда у него иссякли вещи для расплаты, он стал последним человеком в деревне. Он рассказал и о судьбе Пальди. Итальянец был убит через четыре месяца после ухода "Sea Bird". Его тело привезли на берег, раздели, осмотрели и обнюхали, но не могли победить отвращения к виду белой кожи и выбросили акулам.
   Черное человеческое мясо было в большом ходу, предпочиталось свиному и употреблялось в пищу вареное в горшках. Однажды на рифах заметили молодую девушку из горной деревни, собиравшую раковины. После короткого совещания один человек выехал на пироге, как бы за рыбой, и приблизился к ней. Она не испугалась. Он подошел, схватил ее, с силой бросил на кораллы, перерезал горло и тут же распластал мясо на части.
   -- Я бы взял ее себе в жены, -- сказал Ахмат, -- а не съел бы ее.
   -- Нет, ты нехорошо говоришь, -- прервал его Кохэм, присутствовавший при этой беседе -- жена достанется одному, а съедят все по кусочку.
   Маклай отыскал старика, который долго содержал нищего О-Хару после ограбления, и одарил его.
   -- За О-Хару, -- сказал он. И старик, подвергавшийся насмешкам соседей за свое бескорыстие, расплакался.
   Кохэм принес Маклаю плод апис, соком которого туземцы натирали свои корзины, отчего они становились непромокаемыми. Плод видом напоминал манго [Mangifera indica], и парусиновые ботинки, натертые им, действительно не пропускали воды.
   Кочуя по коралловым морям, шхуна перешла к берегам Новой Ирландии, где вела торговлю с пирогами, лежа в дрейфе, а затем ее стали носить ветры и течения, против желания и наперекор расчетам шкипера.
   SO пригнал ее к малоизвестному острову Тробриан между Новой Британией и Новой Гвинеей, чему Маклай конечно был только рад. NW сорвал ее с пути на Лонглен, где шкипер искал залежей гуано, и принес на Симбо в Соломоновом архипелаге. Здесь, растеряв паруса и расшатав ванты, она стала и чинилась двадцать дней, после чего взяла курс на остров Луизиаду.
   Здесь по договору шкипер должен был ссадить Маклая на его берегу на Новой Гвинее. Но Маклай сам уволил его от этого обязательства.
   "Мое мнение о личностях, находившихся на шхуне, -- говорит он, -- было таково, что я не захотел подвергнуть моих черных друзей риску этого знакомства".
   Он высадился на острове Варэ, получив известие, что здесь ожидается миссионерский пароходик "Элленгован", объезжавший туземную паству по юго-восточному побережью, еще не известному Маклаю.
   Багаж он оставил на шхуне, поручив его шкиперу, и со своей обычной горделивой доверчивостью сказал:
   -- Считая вас честным человеком, я надеюсь, что вы сдадите все мои вещи исправно в русское консульство в Сиднее, почему мне не надо никакой расписки.
   Шкипер поспешил его уверить, что это мнение о нем соответствует действительности, но вещей своих Маклай больше не видал никогда.
   Закончив это путешествие, которое длилось десять месяцев, он написал:
   "Самое поверхностное и беспрепятственное наблюдение открывает вереницу злоупотреблений, сопровождающих вывоз туземцев Меланезии на плантации в Австралию, Новую Каледонию, Фиджи, Самоа. Это весьма редко без обмана, иногда помощью насилия обходящееся добытие темнокожих рабочих прикрывается в английских колониях эпитетом "free labour trade" [торговля свободным трудом], так как название "slave trade" [Торговля рабами], хотя и белее приближается к истине, не особенно благозвучно и должно быть избегнуто".
   Зоологи и этнологи, ждавшие от него новых вкладов в науку, были несколько разочарованы этим ненаучным выводом и с огорчением говорили, что талантливый ученый занялся не своим делом.

Двадцать четвертая глава.
Четвертое, пятое и шестое посещения Новой Гвинеи

Юго-восточный берег. Тичеры и тредоры. Татуировка. Исследования Квинсленда. Рейс на "Вульверине". Колониальное судопроизводство. Поездка в Европу. Подарок новогвинейцам.

   На Варэ Маклай поселился в доме тичеров, как назывались туземные пасторы, при помощи которых миссионеры успешно распространяли христианство среди островитян [Целая школа этих черных священников была основана на острове Лифу]. "Элленгован" пришел через несколько дней. Маклай познакомился с Чальмерсом, известным миссионером, много лет проповедывавшим на островах Тихого океана, и был им любезно принят на пароход.
   На соседнем островке они подобрали еще некоего Редлиха, бывшего капитана, разбившего свое судно и теперь занимавшегося коллекционированием новогвинейских птиц. Чальмерс возвращался в свою резиденцию, в Ануапату [порт Моресби], вдоль южного берега.
   Маклая этот берег интересовал особенно потому, что население его считалось принадлежащим какой-то особой расе, которую называли "желтой" и "малайской".
   -- Вопрос, какой именно, -- осторожно сказал Чальмерс, -- решится через несколько лет, когда станет известна мифология здешних туземцев.
   -- Через несколько лет, -- с улыбкой ответил Маклай, -- ученый, записывая сказания здешних туземцев, найдет в них следы христианской мифологии. Если на этом основании он решит, что они принадлежат к кавказской расе, то весьма ошибется.
   При нервом взгляде на туземцев он признал настоящих папуасов, и только иногда встречавшиеся некурчавые волосы, более светлый цвет кожи и повсюду распространенная татуировка указывали на некоторую примесь полинезийской крови.
   Берега были ослепительны и пышны, как все ландшафты Новой Гвинеи. Над серебряными кружевами пляжей нависала тяжелая парча зелени неимоверной роскоши и богатства.
   Останавливаясь почти в каждой деревне, Маклай наблюдал жителей и терпеливо зарисовывал их татуировку. У многих женщин он нашел деформацию черепа вследствие обыкновения с детских лет таскать на спине тяжелые мешки, перевязь которых охватывала голову.
   Татуировку считал он очень важным признаком для этнолога, так как орнаменты ее, передаваясь незыблемо от поколения к поколению, указывали происхождение племени. К тому же обычай этот должен был исчезнуть с распространением христианства, так как именно против него миссионеры вели яростную борьбу.
   Татуированы были преимущественно женщины, причем количество рисунков прибавлялось с возрастом. Он видел почтенную красавицу, все тело которой с тщательно выщипанными волосами было сплошь покрыто рисунками, включая и выбритую голову.
   Миссионеры сильно мешали его занятиям, внушая женщинам стыд. Но как только они удалялись, папуаски десятками приходили к нему и за пачку куку (табаку) часами простаивали обнаженные, гордясь своей разрисованной кожей.
   Не менее ценно в их глазах было и то, что хоть один белый обратил на это внимание.
   Полного расположения их он достиг в деревне Карепуна, где решил сам подвергнуться операции татуирования. Он обнажил левое плечо и лег на цыновку. Одна из девушек-операторш положила его голову к себе на колени. Две другие стянули кожу на его руке, а четвертая, сидя за его спиной, стала выводить рисунок на плече, обмакивая тонкую палочку в чернила из толченого угля и стирая неверные линии мягким листом.
   Когда орнамент был готов, первая затянула тихую песню, поглаживая его волосы, а четвертая, взяв острый шип диаскореи и деревянный молоточек, начала искусно накалывать рисунок. Маклай подверг себя этой операции, чтобы испытать степень ее болезненности, и нашел ее незначительной.

   В деревне Бара-Бара он посетил с Чальмерсом школу и слушал, как папуасы читали по слогам библию, а затем пошел к их неграмотным собратьям и отведал вместе с ними кусочек только что убитой и сваренной змеи.
   Он побывал и в церкви, где все пели, а тичер произнес длинную проповедь, тоскливо выслушанную прихожанами. "Беда в том, -- думал Маклай, -- что за тичером с его песнопениями всюду следует тредор с бутылкой виски в дорожном чемодане, и яд последней, прививаемый туземцам, вряд ли уравновешивается их умением петь псалмы". Он был ближе к истине, чем тогда думал: в скором времени некоторые миссионерские общества для упрощения дела разрешили своим членам торговать.
   Несмотря на некоторую цивилизованность береговых папуасов, встречались деревни, где одежда мужчин состояла "положительно из одной веревочки".
   Около деревни Хула пароход сел на риф, и надо было ждать высокой воды до другого дня, чтобы сняться.
   Деревня была построена на сваях в море, и сообщение с берегом поддерживалось жителями вплавь. Маленькие дети, к удивлению Маклая, ползали по сквозным площадкам без перил, и матери ничуть не боялись, что они упадут и утонут. На верхушках хижин висели связки сухих листьев, кокосовых скорлуп и перьев, и ветер, касаясь этого воздушного инструмента, извлекал из него смутные мелодии.
   Деревня Ануапата, резиденция достопочтенного Чальмерса, была самым скучным местом на всем берегу и бедным ландшафтом своим напоминала Маклаю Австралию. Тем не менее, больной лихорадкой, он остался здесь гостем миссионера.

   В 1877 году сюда прибыла партия золотоискателей, и восемьдесятздоровых, крепких людей с кирками двинулись в леса и горы, но были искалечены и отброшены назад болезнями и голодом, и только десятка два спасшихся от смерти вернулись обратно на военном судне, высланном за ними.
   От них остались лошади, и Маклай думал воспользоваться ими для путешествия в глубину материка, но та же лихорадка разбила и его планы, и внутренние области страны остались для него скрытыми навсегда.
   Он совершил еще два коротких рейса на "Элленговане" вдоль берега, переплыл затем на острова Торресова пролива, где пролежал больной, пользуясь заботливым уходом англичанок, и летом 1880 года перебрался в Австралию, в Соммерсет.
   Здесь он встретил остатки черных бродячих племен австралийцев, которых этнологи причисляли то к папуасам, то к полинезийцам, а Гексли окрестил собственным именем австролойдов. За короткое знакомство с ними он не мог остановиться ни на одном из этих мнений.
   Всюду встречая самое предупредительное и несколько опасливое отношение администрации, он жил гостем на материке и островах, а в столице Квинсленда был прямо помещен в городской музей, вероятно как его наибольшая достопримечательность.
   Он получил бесплатный билет по всем железным дорогам Австралии и проехал на шестьсот миль внутрь страны, чтобы посмотреть на безволосых людей, которые оказались действительно безволосы, но особенность эта, передаваемая по наследству, принадлежала не племени, а одной семье.
   В Брисбейне он сделался случайно свидетелем одновременной казни австралийцев, меланезийцев, малайца и монгола. Выпросив себе головы казненных, он хладнокровно заспиртовал их.
   Близ городка Глэн-Инеса он занялся палеонтологическими раскопками и извлек из земли остатки древних австралийских сумчатых [Diplotadon Australis, Macropus Titan и др.].
   Вернувшись наконец в Сидней, он горячо взялся за дело постройки станции, заглохшее в его отсутствие. Он основал ученое общество "Австралийская ассоциация" для постоянного руководства ею.
   Работая здесь сам в полном уединении, он успел написать несколько статей по зоологии о новых видах сумчатых, по сравнительной анатомии мозга и антропологии. В то же время он рассылал письма английским властям, защищая право на жизнь черных народов. Он обращался к статс-секретарю по делам колоний в Лондоне, писал начальнику австралийской морской станции, коммодору Вильсону и составил для него доклад под заглавием "Похищение людей и рабство в пределах западного Тихого океана".
   Его всюду почтительно выслушивали и давали вежливые обещания, но этими обещаниями и ограничивались.
   Когда возник план колонизации Берега Маклая из Новой Зеландии, он потребовал воспрещения ввоза огнестрельного оружия и спиртных напитков. По распоряжению Артура Гордона, для исследования побережья было отправлено военное судно, и правительственный комиссар Ромильи, уверив Маклая в своих наилучших намерениях, заручился у у него папуасским лексиконом и условными знаками. По возвращении он рассказал, что ни одна пирога не подошла к судну и ни один человек не притронулся к его подаркам. Но стоило ему только прибегнуть к условным знакам и назвать себя "братом Маклая", как он встретил открытый и радушный прием.
   В августе 1881 года было получено известие, что на южном берегу, в деревне Кало, которую Маклай посетил на "Элленговане", туземцы убили четырех тичеров с женами и детьми. Так как случай этот был не первый, коммодор Вильсон решил отправиться сам для "примерного наказания". Это значило сжечь деревню и истребить ее население, состоявшее из двух тысяч человек.
   Маклай запротестовал, доказывая, что в убийстве, наверно, повинны всего несколько человек, а не все.
   -- Но как я их обнаружу? -- спросил коммодор и пригласил его с собой в эту поездку на военном корабле "Вульверин".
   В Ануапате они выслушали подробный рассказ о происшествии, который подтвердил мнение Маклая, и захватили с собой Чальмерса и вдову одного из убитых.
   Как ни коротка была эта остановка, Маклай успел обогатить свой антропологический альбом рисунком хвостатого ребенка. Кожистый придаток с мизинец толщиной был покрыт волосами, спускавшимися с хребта.
   Отец очень гордился этим младенцем. Он рассказал, что в горах живет целое хвостатое племя, и, чтобы не поломать хвосты, люди эти, прежде чем сесть, вырывают в земле ямки копьем. Поверье о хвостатых людях было широко распространено на побережье.
   Подойдя к Кало, коммодор Вильсон разделил команду на три отряда и послал их ночью в обход, чтобы с трех сторон окружить селение. Утром, по сигнальному рожку, все три отряда двинулись на деревню, и в короткой схватке был убит главный виновник преступления. Этим и ограничилось возмездие благодаря вмешательству Маклая.
   По возвращении он окончательно поселился в Сиднее, в коттедже, подаренном ему городом. Перевезя сюда свою пятитонную коллекцию из Сингапура, он обратился с письмом в Географическое общество, прося заплатить его долг в Батавии, возросший с 1876 года до тысячи трехсот пятидесяти фунтов стерлингов, и ассигновать лично ему по четыреста фунтов на два года -- время, которое он полагал достаточным для подготовки к печати описания своих путешествий и их научных результатов.
   Но тут в Сидней пришла русская эскадра, и Маклай, неравнодушный к борту всякого судна, переселился из своего музея на клипер "Вестник". В Сингапуре он перебрался на "Азию" и проплыл Суэцкий канал, в Генуе пересел на броненосец "Петр Великий" и в сентябре 1882 года явился в Петербург.
   Ровно через двенадцать лет после представления плана предполагаемых работ он опять выступил в Географическом обществе с отчетом об этих работах. Обрисовав вкратце свои путешествия и исследования, он сказал:
   -- Если заметят, что я ни слова не говорю о новооткрытых видах райских птиц, сотнях и тысячах редких насекомых, меня, может быть, удивляясь, спросит ревностный зоолог: отчего я ради вопросов по этнологии, которая не составляет моей специальности, отстранил от себя собирание коллекций? Я отвечу на это, что те же райские птицы и бабочки будут летать в Новой Гвинее и в далеком будущем, между тем как почти наверное, при повторных сношениях с белыми, не только нравы и обычаи теперешних папуасов исказятся, изменятся и забудутся, но может случиться, что будущему антропологу придется разыскивать чистокровного папуаса в его примитивном состоянии в горах Новой Гвинеи, подобно тому как я искал оран-семанг в лесах Малайского полуострова. Время, я уверен, докажет, что при выборе моей главной задачи я был прав.
   Общество, не имея в руках ничего из его научных исследований и руководимое только его славой, в интересах чести русского имени постановило ходатайствовать о выдаче нужных ему средств из казны.
   Маклай прочел несколько публичных лекций в Петербурге и Москве, вызвавших громадное стечение публики и вместе с тем полное недоумение. Он приходил поздно, заставляя себя подолгу ждать, ограничивался несколькими анекдотами из своих приключений, мямлил, молчал и через полчаса внезапно уходил, извиняясь головной болью.
   Тем не менее о нем шумели газеты, Общество любителей естествознания присудило ему золотую медаль, и Лев Толстой обратился к нему с письмом, приглашая к себе в Ясную Поляну.
   "...Сколько мне известно, -- писал он, -- вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, то есть доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают.
   Мне ваше дело представляется так: люди жили так долго под обманом насилия, что наивно убедились в том, и насилующие и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей, не только между людоедами и нехристианами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моих убеждений), является один среди самых страшных, диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый, отживший humbug [обман], от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумом.
   Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу, -- в науке о том, как жить людям друг с другом..."
   Маклай к Толстому не поехал, а поехал в Берлин, где был горячо принят Р. Вирховым и другими учеными. Однако, приглашенный в Берлинское антропологическое общество, он вместо ожидаемых сообщений, прочел короткий сухой доклад о горшечной промышленности на острове Били-Били.
   Замкнутость его характера, верность себе и своим целям, зевота и головная боль, непредолимо овладевавшие им в самом блестящем обществе, когда все внимание сосредоточивалось на нем, порождали постоянное недоумение и были причиной множества распространенных о нем анекдотов, достоверность которых трудно проверить. Так, рассказывают, что, когда Бисмарк, наслышавшись диковинок о "папуасском короле", пожелал его видеть, он послал ему сказать, что, по обычаю своей страны, может посетить его только в лежачем положении и что, будто бы, именно таким образом и был внесен во дворец рейхсканцлера.
   Из Германии он "на один день" заехал в Шотландию, чтобы навестить какого-то своего друга, о котором никто ничего больше не слышал, и с первым пароходом отплыл в Австралию.
   Прибыв ночью в Батавию, он заметил на рейде русский военный корвет "Скобелев". Корвет отплывал во Владивосток, но, по рассуждению Маклая, мог бы отправиться и на Новую Гвинею. Он сейчас же поехал на судно, разбудил спавшего контр-адмирала и в одну минуту убедил его изменить курс и зайти в залив Астролябии. На следующий же день он переселился на корабль и, за неимением свободной каюты, прекрасно устроился на палубе под брезентами.
   По дороге, на Амбоине, были куплены бычок, телка и козы местной породы, а также семена дуриана, мангустана, апельсина, лимона, ананаса, и кофейного дерева для посадки на Новой Гвинее.
   Остров Вулкан, как вечно бодрствующий страж этой укрытой тучами земли, встретил их снопами огня, и, миновав Кар-Кар и Били-Били, корвет тихо подошел к влажным лесам залива и стал против Бонгу.
   С наслаждением вдохнул в себя Маклай давно знакомый благоуханный и тлетворный воздух, сознавая, что страшный климат этой страны единственный союзник черных в их борьбе против белых.
   Папуасы встретили его так, как будто он уехал только вчера. Они осведомились, где он будет жить и когда ему строить хижину. Он сообщил им о привезенных животных и велел построить для них изгородь. Затем, опасаясь на этот раз лихорадки, жгучие ласки которой были ему уже не по возрасту, он вернулся на ночь на корабль.
   На следующий день он осмотрел деревню и нашел ее сильно поредевшей и стесненной лесом. Многие умерли, другие выселились; ни одной женщины не было видно. Помня завет Маклая, туземцы при появлении корвета увели их в лес и сами были без копий и обычных украшений.
   Саул рассказал ему длинную историю о тамо-инглис и "брате Маклая", подразумевая, вероятно, посещение золотоискателей и комиссара Ромильи.
   -- А где Туй?
   -- Туй умер.
   Тут многие всплакнули, прижавшись к его плечу и говоря: "И этот умер, и этот умер".
   Он пошел на мыс к своим обоим домам и среди глухого кустарника наткнулся на полдюжины еще стоявших покрытым мхом и грибами свай, и это было все. Зато роскошно поднялись посаженные им кокосовые пальмы, бананы и дынные деревья [Carica papaya].
   Усилиями матросов и туземцев была расчищена одна грядка на месте его прежней кукурузной плантации, посажены привезенные семена и обильно политы водою из бамбуков.
   Надвинулись тучи, и горы вспыхнули огнями молний. В сумраке он пошел в Горенду, но не нашел ее. Колдовство горцев доконало его старых соседей, и в слепом страхе они разбрелись, кто куда мог. Мертвые груды развалившихся хижин заросли цветущими лианами, вместо костров мерцали гнилые пни и стаи светляков, и сверчки громко пели свои ночные песни. Величественный и необозримый, стоял лес в зареве молний, черное небо грохотало над ним.
   При появлении бычка и телки -- "больших русских свиней" -- вся толпа туземцев рассеялась в страхе. Некоторые полезли на деревья, другие кинулись в море. Матросы втащили животных на веревках в приготовленную изгородь и бросили им корму. Но они были неспокойны: нюхали воздух и искали выхода. Привели коз и показали, как их доить, надоили горшок молока, но ни один папуас не решился попробовать этого дива.
   Толпа черных приводила быка в ярость. Как только матросы ушли к шлюпке, он стал бить рогами плетень, и верхние палки полетели веером. Затем, разбежавшись, он перескочил через забор, а за ним телка, и оба понеслись по деревне в лес. Маклай вернул матросов, послал туземцев далеко в обход, но бык миновал все препятствия и вместо со своей подругой ушел в глубину новогвинейских лесов, обогатив их дикую фауну новым видом.
   На другой день корвет отошел на острова Довольных людей для промеров и съемки. Жители Били-Били встретили Маклая криками:
   -- Маклай! Маклай! Эме-ме! Гена!
   Но когда он взял их на корвет, они смутились и просили их отпустить. С наступлением темноты затосковали и его приятели Каин и Гассан и, улучив минуту, бросились в море и вплавь достигли берега.
   Еще несколько дней разъезжал Маклай в шлюпке по берегу и островам, побывал на Голубином острове, где высоко поднялись посаженные им пальмы, и спросил туземцев, подарят ли они ему этот остров, когда он вернется. Они подарили его тут же.
   Уезжая, он думал: "Я чувствую себя здесь, как дома. Мне положительно кажется, что ни к одному уголку земного шара, где мне приходилось жить во время моих странствований, я не чувствую такой привязанности, как к этому берегу Новой Гвинеи".
   Но он был здесь в последний раз.

Двадцать пятая глава

Женитьба. Проект колонии в Тихом океане. Смерть. Колонизация Новой Гвинеи. Маклай и Пржевальский.

   Коттедж Маклая сгорел. Он переселился за город, на свою биологическую станцию, где не было даже прислуги, и работал в полном одиночестве.
   Описания путешествий могли бы увековечить его имя, но все, что было позади, ничуть не интересовало его. Откладывая это и теперь "до более удобного времени", он продолжал стремиться к новым знаниям и открытиям.
   Работая с микроскопом, среди молчаливых книг и банок с заспиртованными мозгами, он в то же время упорно обдумывал средства обороны папуасов от грозящей им колонизации. Он знал, что ни одна тропа, проложенная исследователем на неведомом берегу, не ускользнет от торговца, ищущего рабов, а за торговцем последует миссионер, проповедующий рабство, а все прочие недоразумения разрешит стальное ядро пушечного жерла военного корабля. Он знал, что, открыв папуасов, предал их.
   Каждый его шаг, каждое новое известие о Береге Маклая в печати, даже его письма к властям с протестами и просьбами, лишь обогащали хищников новыми сведениями.
   Неумолимым ходом вещей, хлопоча о своих черных друзьях, он только становился агентом империализма. В конце концов, предвидя неминуемый захват острова какой-нибудь европейской державой и не видя другого исхода, он сам послал русскому правительству предложение объявить независимость Новой Гвинеи под протекторатом России. Предложение это было встречено полным молчанием, а через несколько месяцев на Берегу Маклая взвился флаг Германской империи.
   Маклаю было тридцать семь лет. Прогуливаясь по вечерам в окрестностях станции, он заходил в соседний коттедж сэра Робертсона. У сэра Робертсона была дочь, молодая красивая женщина. Он подружился с ней и вскоре женился. Когда в следующие два года появились на свет один за другим два пискливых младенца, он решил, что наступило самое подходящее время отвезти свои коллекции в Петербург.
   Он приехал в 1886 году, подарил безвозмездно всю коллекцию Академии наук, где она и была выставлена для обозрения, и сам объяснял публике предметы обихода папуасов.
   Одновременно он представил Александру III проект основания русской колонии в Тихом океане. Царь учредил комитет, и комитет обратился к Маклаю с рядом вопросов.
   -- Где предполагается основать колонию?
   -- Где-нибудь, -- отвечал он, -- на каком-нибудь независимом острове.
   -- Какая земля будет в распоряжении колонистов?
   -- Та, которую туземцы отдадут им добровольно.
   -- Как они будут сообщаться с внешним миром?
   -- На каком-нибудь пароходе или барже.
   -- На какие средства они будут устраиваться?
   -- На свои собственные.
   -- Какая гарантия, что они не погибнут от голода и климатических условий?
   -- Никакой.
   "Считать это дело окончательно конченным, -- написал Александр III. -- Миклухо-Маклаю отказать".
   Маклай и ухом не повел и напечатал объявление в газетах, призывая желающих ехать с ним для основания колонии. Желающие стали стекаться во множестве, но, как всегда, рассчитывая на все готовое, уходили, обозленные его неопределенными ответами.
   Нельзя сказать, чтобы он поступал в этом случае с тою решительностью, которая была присуща его действиям под тропическим солнцем. Может быть, приглядевшись к людям, заинтересованным в этом деле, он стал думать, что если из затеи что-либо и выйдет, то именно то, чего он опасался: та самая эксплоатация, от которой он усердно оберегал своих папуасов.
   Видевшие его в этот приезд говорили, что он был грустен, задумчив и молчалив. Болезнь, многие годы подтачивавшая его в тропиках, сказалась теперь острым ревматизмом и невралгией. Наступило "удобное время" для приведения в порядок рукописей. Он съездил в Австралию за семьей и вернулся с нею в Петербург. Но оказалось, что время уже упущено. Тяжело больной, он должен был лечь в больницу, и состояние его было признано безнадежным.
   Между тем дело исследования Новой Гвинеи, начатое им в 1871 году, продолжалось другими путешественниками.
   В 1873-1874 годах капитан Моресби обследовал юго- и северо-восточные берега острова, открыв и измерив несколько удобных гаваней.
   В 1875-1876 годах итальянец Альбертис, продолжая исследования Бекари, дважды подымался по реке Флей на известном нам пароходике "Элленгован", причем во второй раз ему удалось проникнуть на восемьсот километров в глубь от морского берега. В третий раз он совершил это же путешествие на австралийском пароходе "Нева", и только взрывами динамита ему удалось спастись от преследовавшей его флотилии пирог. Он вывез богатую антропологическую и этнографическую коллекцию и напечатал книгу об острове.
   В 1882 году известный исследователь Полинезии и Меланезии доктор Финш, неоднократно встречавшийся с Маклаем и писавший о нем, стал во главе экспедиции на Берег Маклая, сооруженной берлинским купцом Ганземаном с коммерческой целью. Имея задание "завязать дружественные сношения с туземцами и приобрести от них возможно более земель", экспедиция на пароходе "Самоа" совершила шесть рейсов вдоль северного берега Новой Гвинеи, обследовав его на протяжении тысячи морских миль, и "приобрела" множество участков земли под плантации. Финш выпустил обширную книгу и этнологический атлас типов людей каменного века, представлявший большой научный интерес.
   В 1883 году Честер, администратор острова Четверга, у которого Маклай долго лежал больной после путешествия на "Элленговане", поднял в порту Моресби британский флаг.
   Через год Англия официально объявила о своем протекторате над юго-восточной областью Гвинеи, наименованной "Папуа", а ровно через десять дней после этого Берег Маклая был переименован в "Землю императора Вильгельма" и присоединен к Германии.
   В 1882 году весь остров был поделен. Британская Новая Гвинея отошла к Австралии, и между нею, Германией и Голландией были установлены точные границы.
   Умирающий Маклай встал с постели, чтобы послать телеграмму Бисмарку: "Туземцы Берега Маклая протестуют против присоединения их к Германии".
   Это было его последним актом в жизни. В апреле 1888 года, не достигнув сорока двух лет, он скончался в страданиях.
   Общество успело забыть его. Географическое общество ограничилось коротким и сухим некрологом. Вдова получила шестьсот рублей пожизненной пенсии и, сдав все рукописи мужа, которые должны были быть обработаны и напечатаны Географическим обществом, покинула Россию.
   Через год она прислала письмо с черной каймой, сообщая, что она каждый день следит по газетам за ожидаемым появлением в печати работ ее мужа, и спрашивая, когда же они наконец появятся. Она могла бы следить по газетам еще тридцать пять лет безрезультатно, так как только в 1923 году часть дневников Маклая в обработке Д. Анучина появилась на свет. Имя Маклая было стерто с карты Новой Гвинеи, но оно осталось в живой речи папуасов, и до сих пор плоды и вещи, привезенные им, называются русскими словами с прибавлением его имени: топор-Маклай, арбуз-Маклай и др.
   В 1889 году Целлер в Германской Гвинее взошел на хребет Финистерре, всегда манивший к себе Маклая. Целый ряд экспедиций вслед за ним со всех сторон порывался в глубину страны, и огромные коллекции и многотонные сочинения обогатили музеи и библиотеки Европы. Одна единственная попытка Элерса пересечь остров от моря до моря завершилась его гибелью.
   Убийственный климат, вечные грозы и воздушные бури, чудовищные заплесневелые леса, могильным мраком покрывающие землю, как и полагал Маклай, лучше всякого оружия и закона охраняли страну. Внутренние области остаются тайной и до сих пор, как и основные вопросы новогвинейской антропологии.
   Совсем недавно экспедиция Франка Гэрли из Австралии, снабженная новейшими аппаратами, включая и гидроплан, проникнув с юга в горы сквозь чащи папоротниковых лесов, встретила черное племя людей, покрытых шерстообразным волосяным покровом и ничего не слыхавших о белых. В своей книге "Жемчуга и дикари" Ф. Гэрли, описывая культуру дикарей и искажающее влияние миссионеров, говорит: "Наша новейшая капиталистическая цивилизация в конечном счете -- лишь высшая ступень варварства... Вопрос еще: не стоит ли простодушный дикарь со своими бесхитростными представлениями и убеждениями по своему общественному укладу на более высокой ступени нравственности и не живет ли он более чистой и подлинной жизнью, нежели мы".
   Читая "Известия Русского географического общества" восьмидесятых годов, нельзя не заметить, что краткие сведения о Маклае всюду чередуются с громкими отчетами о Пржевальском, действовавшем в то же время в другом полушарии. Сравнение между этими двумя крупнейшими русскими путешественниками отчетливо вырисовывает обоих.
   Оба были неутомимы, бесстрашны и правдивы, и открытия их не подвергались сомнениям. Имена обоих прочно утверждены в науке, но человеческие имена их не равноценны.
   "Страшный генерал" -- называли туземцы одного. "Маклай-друг" -- встречали другого.
   Пржевальский, тяжелый и бурный, пролагал себе путь непреодолимо, как лавина, и, останавливаясь в пустыне со своими бородатыми казаками, обкладывал себя штуцерами, штыками и пудовыми ящиками с патронами.
   Маклай приходил один, усталой походкой, с задумчивым лицом и внимательными глазами, и устраивался на ночь среди людоедов, как у себя дома.
   Пржевальский в поисках за неведомым бежал из конца в конец по величайшему материку, отсчитывая тысячи и тысячи миль на своих удивительных верблюдах.
   Маклай лежал, расслабленный, в своем гамаке, и тайны природы, ничем не нарушенные в своем откровенном течении, сами проходили перед ним.
   Пржевальский вступал в города с песнями и щелканием ружейных затворов и сажал на цепь не угодивших ему монгольских князей.
   Маклай считал неделикатным селиться в туземных деревнях и о своем приближении предупреждал свистом.
   Пржевальский добыл для пауки больше коллекций и сведений, чем Маклай, но Маклай был больше ученый, чем Пржевальский. Один беззастенчиво грабил пустыню и храмы, не заботясь о том, что останется после него; другой щадил раненую птицу и стеснялся взять череп с могилы людоеда, чтобы не оскорбить его родственников.
   Пржевальский считал, что китайцев лучше всего было бы смести с лица земли, но по отношению к своим близким испытывал горячие привязанности и разочарования.
   Маклай был одинок по природе, ни в ком не нуждался и никого не приближал к себе, изучал своих папуасов с тем же бесстрастным вниманием, с которым разглядывал моллюсков и протистов в микроскоп, но боролся за их свободу с тремя державами.
   Научные работы Маклая ограничиваются несколькими десятками статей, разбросанных в иностранных и русских журналах [Перечень их имеется в брошюре Янчука "Миклухо-Маклай и его ученые труды"], тем не менее ни один универсальный труд по зоологии, антропологии, этнографии и географии не обходится без постоянных ссылок на его имя ["Человек" Ранке, "Земля и люди" Реклю и др.], а в области этнографии папуасов это имя стало классическим.
   Как путешественник он вызвал справедливую оценку Географического общества, признавшего, что он совершил "географический подвиг". Он был исследователем природы в ее деятельности. Он подошел к самому производственному очагу ее, несмотря на смертельный жар этого горна.
   Как человек он возбуждал всеобщее удивление, преклонение и горячие симпатии наиболее крупных из своих современников.
   Он покорял человека всюду, где встречал его. Всегда открыто рискуя жизнью, он именно этим побеждал дикарей, вызывая в них человеческую гордость оказанным доверием.
   Не раз подчеркивал он в своих наблюдениях, что нигде, на Новой Гвинее, как и на многих других островах, он не встречал королей и начальников, а первичный коммунальный быт, советы старейших, коллективное хозяйство и свободные союзы деревень, гордившихся своею щедростью, дружбой и гостеприимством. Открыв папуасов, он чувствовал на себе ответственность за их судьбу. В борьбе за их свободу он, не задумываясь, встал перед гигантским противником -- надвигавшейся властью капитала -- и вел борьбу до конца.
   Но он был один, действовал в духе гуманизма, прослыл чудаком и потерпел поражение.

---------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Путешествия Миклухо-Маклая / П. Аренский. -- Москва: Мол. гвардия, 1933 (18 тип. треста "Полиграфкнига"). -- 217 с.; ил.; 18х13 см. -0 (Библиотека экспедиций и путешествий).

Оставить комментарий
Аренский Павел Антонович (yes@lib.ru)
Год: 1933
Обновлено: 18/08/2025. 399k. Статистика.
Повесть: Проза, Биографическая проза, Этнография

Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.