Аренский Павел Антонович
Пржевальский, его жизнь и путешествия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

П. А. Аренский.
Пржевальский, его жизнь и путешествия

С портретом Пржевальского, иллюстрациями и картами

[]

[]

Глава первая.
Воспитание и научная подготовка

   Пржевальский родился в 1839 году.
   Отец рано умерший, передал ему бурную бродяжническую кровь запорожских казаков. Мать, родом из крестьян, воспитала его сурово. Он рос дикарем в лесах Смоленской губернии, играл на снегу и в одной рубашке бегал под дождем.
   Нянька Макарьевна рассказала ему сказку про "Ивана, великого охотника". Эта сказка разбудила героические стремления, дремавшие в его сердце. Он сделал себе лук и стрелы и стал лесным бродягой.
   В двенадцать лет он получил старое отцовское ружье и убил лисицу. С криком, в окровавленной одежде ворвался он в дом с убитым зверем в руках. Мать перепугалась, соседи закачали головами.
   -- Экий головорез! Отдайте его, матушка, со временем на Кавказ, в армию. Там ему самое место.
   Его первым учителем был дядя Павел Алексеевич, страстный охотник и горький пьяница. Его первым другом -- дворовый мальчик Васька, не признававший над собой никаких властей. Втроем они бродили по лесу, стреляли птиц, удили рыбу и жарили ее на костре.
   Зимой его отвезли в Смоленск, в гимназию. В гимназии учеников ставили на колени и по субботам секли. Учителя являлись в класс пьяные.
   Он возненавидел науки. Уроков не учил, а убегал на кремлевскую стену ловить воробьев. Его выручала удивительная память. Прочтя наспех страницу учебника, он запоминал ее наизусть со всеми знаками препинания.
   Друзей у него не было. Всю зиму он страстно ждал лета, а весной его охватывала звериная тоска. Он убегал за город, и дядька Игнат, крепостной, приставленный к нему матерью, в отчаянии писал, что "с паничом сладу нет".
   Летние каникулы длились долго -- полгода. Приехав домой, он поселялся с дядей в отдельной, черной избе, где только ночевал, потому что день проводил в лесу, на охоте. Ему никогда не хватало зарядов, он копил свинцовую бумагу от чайных оберток и сам, на свечке, лил пули.
   На охоте он не знал удержу. Раненая утка падала в воду -- он раздевался и бросался в реку, по которой шел весенний лед. Цапля подымалась из тростника -- он кидался за ней, забыв одежду на берегу, и голый бежал в лес, не замечая холода и кровавых ссадин на ногах.
   Мало кто стрелял, как он, однажды, на глазах у других охотников, он застрелил дуплетом волка, вышедшего на него из кустов, и малиновку, вспорхнувшую с ветки от звука выстрела. При этом волк был убит зарядом дроби, а птичка пронизана пулей, предназначенной для волка.
   В шестом классе его собирались выгнать из гимназии за то, что он выкрал у учителя лист с "колами". Мать слезно просила начальство выпороть сына. В шестом классе пороть учеников не полагалось, но она настояла на своем. Его выпороли и оставили.
   Перед окончанием гимназии он прочел лубочную книжку под названием "Воин без страха". Ум его был не тронут, а сердце жарко, и скверные стишки, рисовавшие штампованный образ героя, умирающего на поле брани, произвели на него неотразимое впечатление..
   В то время на юге шла война. Печать превозносила защитников Севастополя как национальных героев. Он отказался от университета и поступил в армию. Он рвался на поля сражений к далекому синему морю, но попал в уездный город Белев, в юнкерскую команду.
   Юнкера жили в не топленных казармах, ели щи, похожие на помои, ходили босиком в рваных сюртуках и халатах и ничего не делали. Они не походили на героев, о которых он читал, они даже мало походили на людей.
   Он убежал в лес, упал на землю и зарыдал. Старуха, собиравшая хворост, приняла в нем участие.
   -- И за что это тебя, такого молоденького, в солдаты отдали? -- сказала она.
   Летом полк выступил в поход, и для этого случая юнкерам выдали лапти. Но дошли только до города Козлова. Шествие полка походило на передвижение шайки грабителей. Деревенских кур, поросят, индюков принимали в штыки, продовольствие всюду бралось даром.
   Каждый свободный час он проводил за городом, в лесу. Здесь он видел подлинную жизнь и жадно познавал ее. Он начал собирать и коллекционировать растения.
   Через год его произвели в офицеры Полоцкого полка. Офицеры жили в отдельном доме, посреди площади. Горожане тщательно обходили этот дом, боялась его и полиция. Из окон его несся дикий рев, мебели не было никакой, но посреди залы всегда стояло ведро водки. Иногда для развлечения предпринимались вылазки в город: ловили женщин, били извозчиков, крестили лавочников-евреев, секли квартальных.
   Пржевальский водки не пил и жил один. Однако среда оказала на него свое влияние. Оно сказалось впоследствии в жестокости с подчиненными, в презрении к инородцам и в пышно расцветшем патриотизме. Женщин он рассматривал издали и с неодобрением, как странную разновидность в природе.
   -- Очень назойливые и крайне неприятные существа, -- говорил он, -- занимаются главным образом пересудами о всех знакомых и незнакомых им людях.
   Зиму и лето он проводил на охоте. Когда полк перевели в город Кременец, он впервые увидел горы и вздрогнул от восторга. Он понял, что его любовь к земле непреодолима. Путешествие стало целью его жизни.
   Он подал рапорт с просьбой о переводе на Амур. В ответ полковник посадил его на трое суток под арест. Тогда он стал прокладывать себе дорогу сам, он решил поступить в академию генерального штаба.
   Не приобретя никаких знаний в гимназии, он начал свою подготовку с азов. Он работал по десяти часов в сутки, и офицеры дали ему презрительную кличку "ученого". Денег для поездки в Петербург не было. Нашлась, однако, добрая душа, ссудившая ему сто семьдесят рублей с тем, чтобы через месяц он вернул двести семьдесят.
   Он выдержал экзамен и поступил в академию. Здесь он не всегда обедал, но пламенно изучал естественную историю. Равнодушный к другим наукам, он по-прежнему пользовался своей удивительной памятью и механически выписывал на доске длиннейшие алгебраические формулы, не заботясь о их содержании. Сам же в это время мечтал о тропических дебрях Африки, завидуя Ливингстону и Бекеру, ее бесстрашным исследователям, Он ненавидел город и работал в нем только для того, чтобы заработать себе свободу.
   На втором курсе он составил по источникам полное военно-статистическое обозрение Приамурского края и был избран действительным членом Географического общества. Академия выдала ему диплом и вернула адъютантом в тот же Полоцкий полк. Денег по-прежнему не было. Путешествие в тропическую Африку отошло в область юношеских грез и потускнело. Он стал ревностно изучать Азию.
   Эта страна была в то время мало исследована, и ее обширные центральные части пестрили карту белыми пятнами. Ему не хватало книг. Несмотря на ненависть к городам, он перевелся в Варшаву и поступил преподавателем географии в юнкерское училище. К его услугам оказались обширные библиотеки, ботанический сад и ученые специалисты.
   Двадцать томов Карла Риттера -- "Азия" -- завалили его письменный стол. Он вставал в четыре часа утра и в одном белье, не успев умыться, хватался за книги. Его ум и пламенные стремления заразили учеников.
   Лишь только он заговорил о далеких странах и путешествиях, на его лекции стало стекаться все училище. Старые преподаватели жаловались по начальству, что он отбивает у них слушателей.
   В атмосфере восторженного сочувствия молодежи он быстро развивался и утверждал себя. Толпы юнкеров собирались у него на квартире. Часто, однако, вместо него к ним выходил старый дядька Игнат и, подавая закуски и сладости, приговаривал:
   -- Тише, тише, господа юнкаря. Николай Михалович не уважают шуму, когда в книжку читают.
   Он прочел четыре блестящие публичные лекции, издал учебник географии, приобрел популярность в городе и дружбу ученых. Но сидячая жизнь убивала его, он начал страдать головными болями и обмороками.
   В 1866 году, после долгих и упорных хлопот, он был, наконец, переведен в генеральный штаб и приехал в Петербург. Немедленно представил он в Географическое общество план экспедиции в Центральную Азию, прося средств для его осуществления. Но план этот был так обширен и фантастически смел, что высокопоставленные ценители и покровители науки, состоявшие в членах почтенного общества, только качали головами.
   -- Самонадеянность этого молодого человека, еще не ознаменовавшего себя ничем, поистине достойна изумления, -- заключили они.
   Один Семенов -- председатель общества, сам неукротимый исследователь, первый вступивший во мрак внутренней Азии и нащупавший там огромный закрайный хребет Тянь-шаня, -- почуял в нем равного себе. Но он мог только обещать ему свою помощь в будущем.
   Пржевальский не получил ни копейки, но был назначен штабом в Восточно-Сибирский военный округ. Это соответствовало его стремлениям. Весною, выписав из Варшавы приятеля Роберта Кехера в качестве препаратора в путешествии, он вместе с ним выехал в Иркутск.

Глава вторая.
Уссурийское путешествие

   Сибирь со своими безграничными лесами и гигантскими реками пришлась ему по душе.
   -- Дикость, ширь, свобода! -- говорил он.
   Обратные впечатления переживал Роберт Кехер. Перед отъездом он влюбился и всю дорогу изливал спутнику свою печаль по милой. Тому это наконец надоело, и он отправил его назад в Россию, к возлюбленной.
   В Иркутске, в ожидании экспедиции, Пржевальский занялся разбором библиотеки Сибирского отдела Географического общества. Там ему попалась орнитология Тизенгаузена на польском языке, которого он не знал. Он выучил его в месяц и прочел книгу.
   Весною он наконец, получил долгожданную командировку на восток для исследования Уссурийского края. Он был в восторге.
   -- Иркутск -- гадость ужасная, -- говорил он, -- но экспедиция великолепная. Я рад до безумия.
   Он не отказывался ни от одного поручения и завалил себя задачами научными, военными и статистическими. Географы отдела покачивали головами, сомневаясь в возможности выполнения всего этого. Молодой человек не нравился им своей чрезмерной энергичностью.
   Препаратором вместо Кехера он взял с собой шестнадцатилетнего мальчика Ягунова, сына одной ссыльной.
   Путешествие началось на пароходе по реке Шилке, но неуклюжее судно тут же село на подводный камень и остановилось чиниться. Пароходы в тех местах ходили не по расписанию, а по надобностям и соображениям местного начальства. Пассажирам приходилось по неделям жить на одном месте на произвольных стоянках или вдруг отплывать совсем в другую сторону.
   Он не стал дожидаться починки, нанял лодку и поплыл один среди еще шедшего по реке весеннего льда.
   Береговые леса стояли в могильной тишине, но над рекой тянули стаи водяных птиц. Пржевальский был прежде всего охотником. Здесь он предался своей страсти без удержу. Выстрелы его гремели ежеминутно, задерживая движение и вызывая недовольство гребцов Он стрелял уток, цапель, куликов и черных аистов и однажды убил кабаргу, переправлявшуюся вплавь через реку.
   В середине июня он миновал слияние Шилки с Аргунью и вплыл в Амур.
   Скалы берегов, кое-где прослоенные дымящимися пластами каменного угля, перемежались с обширными низменными зарослями тростника, служившими обиталищем кабанам, оленям и тиграм. Могучий водный поток стремился к далекому океану, прорывая горные кряжи, образуя пороги и острова, то разливаясь многими рукавами, то с шумом катя свои воды по узкому каменистому ложу.
   Изредка на берегу попадались казачьи станицы, еще реже -- становища бродячего народа орочонов. Памятуя свои этнографические задачи, Пржевальский останавливался и входил в берестяные, наполненные дымом шалаши кочевников. Лаем встречали его собаки, диким шумным бормотанием -- полуголые люди, сидевшие вокруг костра, но уже через минуту все успокаивались и обращались к прерванным занятиям. Появление неизвестного забывалось как явление ничтожное и бесполезное. Молча стоял он среди дикарей, не видя разницы между ними и лесными зверями, за которыми они гонялись, только звери казались ему интереснее.
   Ниже по реке встречались легкие челны гольдов, так называемые оморочки. Тихо плыл рыболов с острогой в руке, зорко всматривался в прозрачную воду и вдруг метал в глубину свое оружие. Острый металлический трезубец впивался в хребет осетра, а легкое древко всплывало верх на длинной бечеве. Взяв его в руки, охотник следил в челне за всеми судорожными движениями громадной рыбы, пока она не утомлялась и не становилась его добычей.
   Весною гольды ловили осетров, осенью -- кету, в огромном количестве входившую в реки для метания икры, а зимою били соболя, лисицу, оленя и медведя. Только один тигр пользовался у них неприкосновенностью.
   Исповедуя шаманство, они видели в нем воплощение могучего и ужасного духа, падали на колени, завидя его издали, и молились его следам.
   Нравственная культура этого лесного племени была выше нравов городов. Уходя на ловлю с семьей, гольд оставлял свое жилище и имущество без всякой охраны. Каждый вошедший мог есть и спать в этом доме сколько угодно, но не имел права ничего уносить с собой. Обычай этот нерушимо сохранялся в лесах и распространился также среди русских переселенцев.
   В Хабаровске Пржевальский купил лодку и поплыл вверх по Уссури, притоку Амура, на озеро Ханка. Двадцать три дня подряд шел дождь, но это не тяготило его. Он наслаждался пустынной роскошью природы и радовался отсутствию людей.
   Сплошные девственные леса покрывали берега, и торжественное безмолвие их не нарушалось ни одним звуком.
   Типичная сибирская флора перемешивалась здесь с субтропической. Рядом с березой и кедром росли пробковый дуб, грецкий орех и пальмовидный диморфант, пихту и северную ель доверху обвивали пышные лозы винограда. Растительность на каждом шагу поражала своей силой и разнообразием; липы, ильмы, дубы достигали огромных размеров. То же разнообразие пород распространялось и на мир животных: медведь и соболь уживались с тигром и пантерой.
   -- Нельзя забыть впечатление, производимое этим лесом на путешественника, -- говорил Пржевальский, -- особенно когда видишь его в первый раз.
   На коре исполинского дуба он вырезал свое имя и, улыбнувшись, прибавил под ним имена своих лучших учеников -- Пыльцова и Хотынского.
   Среди этой роскоши и могущества природы казацкие станицы, разбросанные на берегах, производили жалкое впечатление. Население голодало. Часто в желудках при вскрытии обнаруживали куски сапожной кожи и глины. Между тем власти уводили у бедняков последнюю корову в уплату долгов и жестоко пороли стариков за беглых сыновей.
   В станице Буссе, расположенной при впадении в Уссури реки Сунгачи, Пржевальский случайно остановился в том самом доме, в котором в 1860 году жил ботаник Максимович. На его вопрос об этом первом исследователе края хозяйка ответила с соболезнованием:
   -- Жить-то он у нас жил, да, бог его знает, был какой-то травник, травы собирал, червяков, козявок, одним словом, гнус всякий.
   Из станицы путешественники двинулись вверх по Сунгачи на озеро на крошечном пароходике, обслуживавшем русские пограничные посты. По обе стороны реки, насколько хватал глаз, тянулись непроходимые болота и неприступные озера. Все пространство сплошь заросло болотными травами, кишело черными тучами комаров, мошек и оводов, так что без дымокура нельзя было сделать и шагу по берегу, и было совершенно безлюдно. Безграничные травяные дебри и топи, бесконечное кваканье миллионов лягушек, сливающееся в далекий, металлический гул, царство кувшинок и водяных лилий, острый запах сырости и влаги, и по ночам зеленые огни светляков.
   На третий день открылись безбрежные воды озера Ханка. Они были покрыты гигантскими плавучими листьями нелюмбии, близкой родственницы тропической Виктории Регии. На мясистых стеблях подымались яркие розовые чаши цветов до шести вершков в диаметре.
   Озеро, разделенное узкой перемычкой на Большое и Малое Ханка, занимало огромную площадь, но было мелко и бурливо. Пржевальский, близко знавший лик земли, сумел прочесть на берегах его историю. Некогда оно занимало во много раз большее пространство, и обширные болота на восток, на север и на юг от него представляли его остатки. Прежние берега были четко нарисованы на равнинах концентрическими дугами длинных песчаных увалов. Песчаная коса, разделявшая его на два бассейна, была насыпана волнами в самое недавнее время. Только западный нагорный берег был доступен человеку, и здесь расположились три деревеньки русских переселенцев.
   Несмотря на мелководье, озеро было сказочно богато рыбой, в нем водились калуги (разновидность белуги) в четыре метра длиной и до пятисот килограммов весом. В тростниках гнездились тысячи водяных птиц, а теплые береговые затоны кишели черепахами.
   Но еще интереснее была исполинская каменная черепаха с мраморным рельефом дракона на спинном щите, найденная Пржевальским в ханкайских равнинах рядом с остатками древних укреплений. Жители ничего не знали об этих памятниках и утверждали, что до них здесь не жил никто.
   "В глубоком раздумьи, -- пишет он, -- бродил я по валам укреплений, поросших кустарником и густою травой. Невольно пришла мне на память арабская сказка, как некий человек посещал через каждые 500 лет одно и то же место и находил там попеременно то город, то море, то леса и горы, и всякий раз на свой вопрос получал один и тот же ответ, что так было от начала веков" ["Путешествие в Уссурийском крае"].
   Он провел на озере весь август, расстрелял не один десяток килограммов дроби, нашел 22 новых вида птиц и открыл новое млекопитающее -- черного зайца. Оттуда он добрался на лодке до океана, пересел на шхуну и проплыл по морю в Новгородскую гавань, граничащую с Китаем. Затем двинулся на вьюках по дикому побережью к северу, на Владивосток.
   Два солдата были взяты в качестве погонщиков. Лошадь везла груз свинца и пороха для охоты. По едва заметным тропинкам углубился Пржевальский в уссурийские леса, собирая травы и преследуя зверей в их дебрях, и далеко опережал свой караван, всегда неутомимый, жадный и веселый. Ягунов, едва поспевавший за ним, выбивался из сил.
   -- Надо остановиться, -- скулил он, -- сегодня и так уже много прошли, тебе бы все больше да больше. Другого такого места не будет, смотри, как хорошо.
   -- Вот еще немножечко, -- говорил он и уходил еще километров на десять вперед.
   Осенние травяные пожары -- так называемые палы -- гнались за ними, днем охватывая их дымом, ночью -- полосой огня. Часто им приходилось бросаться к речным переправам, чтобы вместе со стаями бегущих в панике зверей спастись от пламени.
   В конце октября, в первую снежную метель, они вошли во Владивосток и через неделю двинулись дальше на реку Сучан и в гавань Св. Ольги.
   Шли пустынными берегами моря, ночевали под шумный рев прибоя и колокольные клики лебединых стай, вдыхая острый запах водорослей, среди выброшенных морских звезд и малиновых медуз. Вдали стаи китов пускали фонтаны, а на берегу валялись их кости.
   Пржевальский влезал на береговые утесы и слушал пение волн. Он думал об океане и его древней глубине, в которой зародилась первая форма жизни. Он думал и о том, что те же волны омывают далекие жаркие страны, окаймленные пальмовыми лесами и благоухающие могущественными ароматами южных цветов. Тропики по-прежнему влекли его к себе.
   При переправе через речку Май-хэ, по которой уже шел лед, он потерял одну лошадь, унесенную в море течением, и едва спас остальных. Тропинки были путаны и занесены снегом, приходилось идти наугад по компасу. Местные китайцы -- манзы, как они себя называли -- мало помогали делу, потому что он не знал китайского языка. Иногда, проблуждав целый день по лесу, он возвращался вечером на утреннюю стоянку.
   Китайцы приходили в этот край для сбора морской капусты, которая как лакомство продавалась в Китай, а в лесах занимались охотой на пушного зверя и отыскиванием драгоценного корня жень-шень, ценимого как лекарственное средство. Они жили в глиняных фанзах, крытых соломой, ели буду из вареного проса, пили теплую водку сули в крошечных чашечках, по вечерам у ночника предавались азартной игре или часами выбирали насекомых из своих одежд, давя их на зубах. Спали голые на теплых, отапливаемых дымоходом нарах.
   Дымным и вонючим фанзам Пржевальский всегда предпочитал ночевку на открытом воздухе. Костер поддерживался всю ночь, и солдаты, поворачиваясь с боку на бок, приговаривали:
   -- С одной стороны -- петровки, с другой -- рождество.
   Но непогода заставляла искать крова. Узкая лесная тропинка обыкновенно приводила к "зверовой" фанзе. Хозяин встречал непрошенных гостей с кислой миной, а затем начинал выпрашивать все, что мог. Один старый манза, увидав у путешественников стеариновую свечу, попросил себе кусочек этого лакомства и съел, медленно смакуя как гастрономическую редкость. После свечи он принялся за подаренное ему мыло, разрезав его на кусочки ножичком и приговаривая:
   -- Шангу, ша-шангу (хорошо, очень хорошо).
   Бывало, что в фанзе и совсем не оказывалось хозяев. Одно такое жилище встретило их как волшебный замок в сказке. Все было к их услугам: сено для лошадей в стойлах, очаг, дрова, хлеб, бобы, соль, даже вареная, хоть и замерзшая буда в котле. Но снаружи ворота были приперты бревном, и кругом не виднелось ни одного человеческого следа. Вероятно, хозяин, отлучившийся не надолго, был растерзан лесным зверем.
   В долине Сучана, окаймленной горами и заросшей роскошной влажной растительностью, хозяйничали тигры. По ночам они входили в деревни и оставляли свои страшные следы под самыми окнами. В сумерки никто из жителей не решался выйти из дому, собак привязывали в сенях, но звери похищали их и отсюда.
   Пржевальский ни разу не встретил этого хищника в пути. Однажды утром, после ночевки в долине, свежий след был обнаружен на снегу вокруг высокой и крепкой загородки, где помещались вьючные лошади экспедиции. В каждом отпечатке было четыре вершка в длину и более трех в ширину.
   Он осмотрел свой штуцер, заткнул за пояс нож, взял с собой солдата с рогатиной и пустился по следу. Тигр дважды обошел загородку, полежал под нею, прошел по всему поселку от одной фанзы к другой, задушил где-то собаку и с этой добычей удалился в горы, в густой кустарник.
   Идя следом, охотники также вступили в эти заросли и осторожно подвигались вперед, опасаясь внезапного прыжка из засады. Вот окровавленная площадка, где тигр съел свою добычу целиком, не оставив ни внутренностей, ни костей. Пржевальский весь превратился в зрение и, не спуская пальца с курка, шаг за шагом подвигался вперед. Но зверь ушел из зарослей. Три раза натыкались они на его лежки в снегу, где он отдыхал после еды. Наконец в горах они вдруг увидали его рыжую шкуру, огнем мелькнувшую по кустам и исчезнувшую за холмами. Преследование было неудачно, и они вернулись ни с чем. Всю ночь Пржевальский просидел на привале, над трупом лошади у околицы, но зверь, напуганный днем, не пришел.
   Наступили морозы. В декабре экспедиция вошла в гавань Св. Ольги, а оттуда при -- 25о Ц. перевалила через горный хребет Сихотэ-Алинь. На протяжении восьмидесяти верст не встретилось ни одного жилья. Четверо суток карабкались без тропы по крутым откосам гор, переправляясь через полузамерзшие горные потоки. Изможденные лошади падали и отказывались встать. Корма не было, от холода все железные вещи прилипали к рукам. Ночевали, зарывшись в снег, прижавшись друг к другу и завалив себя сверху тюками,
   В ночь под Новый год они наткнулись, наконец, на одинокую лесную фанзу и переночевали с китайцами-звероловами, не имея ничего для встречи праздника, кроме нескольких фунтов проса.
   -- Этих мест, куда мы теперь забрались с тобой, Ягунов, пожалуй, не знает и сам дьявол, -- с великим удовольствием заметил Пржевальский, отогревая замерзшие чернила на огне, чтобы сделать заметку в дневнике.
   Через три дня после этого они добрались до станицы Буссе на Уссури.
   Пржевальский отправил в Иркутск доклад об экспедиции, прося продления командировки для путешествия в Маньчжурию, а сам, закупив в Хабаровске пятьдесят килограммов дроби, двинулся опять на озеро Ханка, где ожидал богатой научной добычи от весеннего пролета.
   Он обосновался на берегу около поста No 4, где на сотню Верст кругом не было ни одного человеческого жилья, и с глубоким наслаждением отдался созерцанию весеннего пробуждения земли. Стаи птиц в неисчислимом количестве падали на поверхность озера.
   "Я уже привык, -- писал он домой, -- к громадным массам, в которых проявляется животная жизнь в здешних краях, но то, что я увидал весной на озере, превзошло всякие ожиданья. Не десятки и не сотни тысяч, но целые миллионы птиц появились здесь, лишь только начала пробуждаться весною природа. Стада гусей и уток, всех возможных пород, которые я здесь видел во время пролета, можно уподобить разве тучам саранчи, но и это, пожалуй, будет слабое сравнение".
   Первыми появились лебеди-кликуны, оглашая своими гармоническими голосами болотистые равнины. За ними бакланы, которые с хриплым гоготанием тотчас же занялись нырянием и рыбной ловлей. Потом китайские и японские журавли и всевозможные породы уток -- кряквы, шилохвосты, косачки, чирки.
   На болотах стояла суматоха и пиршественный гул миллионов голосов: громкие крики журавлей, свист куликов, гоготанье гусей, кряканье уток, токование тетеревей, писк чибисов, пение жаворонка -- все это разносилось на десятки километров, охватывало со всех сторон, сливаясь с оглушительными и несмолкающими хорами лягушек.
   Каждую вечернюю и утреннюю зарю Пржевальский проводил в "засадке", наблюдая это опьяняющее зрелище торжествующей жизни. "Стадо за стадом, -- рассказывал он, -- несется то справа, то слева, то высоко через голову, так что целые сотни и тысячи чуть не каждую минуту уходят к северу, а число летящих не уменьшается, но все более и более возрастает".
   Часами лежа неподвижно на земле, он проник в самые скрытые тайны болотной жизни и не раз видел пляски японских журавлей. "Обыкновенно общество журавлей в три-пять пар, живущих по соседству, выбирает среди болота сухое, гладкое место, позаботясь предварительно, чтобы оно находилось в значительном расстоянии от всяких кустарников, оврагов и т. п. местностей, могущих скрывать врага. Ранним утром или под вечер журавли эти слетаются на условное место и, прокричав немного, устраивают танцы. Все становятся в тесный круг, а на образовавшуюся арену выходят один или два танцора и начинают выделывать самые уморительные па: они прыгают, кивают в такт головами, приседают, подскакивают вверх, машут крыльями и всевозможными манерами выказывают перед зрителями свою ловкость и искусство. Утомившись, они сами становятся в число зрителей, а на смену им выходят новые. И такие "танцевальные вечера" продолжаются часа два, пока не наступят сумерки и, закричав для финала целым хором во все горло, журавли разлетаются каждый восвояси".
   Он с увлечением охотился на китайских журавлей, достигавших двух метров в вышину и трех метров в размахе крыл. Птицы эти были крайне сторожки, и он бил их издали пулей. Еще большей осторожностью отличался японский ибис, ближайший родственник египетского, но несравненно более разукрашенный. Весь пепельно-голубой, с розовым животом и огненно-красными крыльями, длинным черным клювом, красной головой и красными ногами, он держался обыкновенно в обществе белых и серых цапель, на чуткость которых мог положиться, и снимался с места при их первом предупредительном крике. Пржевальский неутомимо преследовал его и добыл несколько редкостных экземпляров для музея.
   В марте по ханкайским равнинам двинулись огромные стада коз, ежегодно совершающие здесь свои переселения на юг и обратно. В апреле появились звенящие тучи комаров и клещи.
   Пржевальский ожидал командировки в Маньчжурию, на неисследованные истоки реки Сунгари, но внезапно получил предписание отправиться в долину Сучана во главе военного отряда против хунхузов.
   Хунхузы (буквально "красные бороды") бродили вдоль границы партиями, состоявшими, главным образом, из китайцев, бежавших из-под гнета китайского правительства. Прослышав о новооткрытых в то время золотых россыпях на острове Аскольде, они большими вооруженными отрядами двинулись туда. Дважды их выгоняло с острова русское военное судно. Переправившись на материк, они подняли восстание в китайских деревнях.
   Пржевальский принял командование над отрядом и пошел в долину Сучана, центр мятежа. Но по дороге он продолжал охотиться.
   Однажды, заметив издали на горном откосе двух медведей, он с одним штуцером в руках пошел на них. Он ранил одного, тот сначала было бросился на него, но потом повернул и вместе с другим скрылся в кустах. Он перезарядил ружье и полез за ними в гору. Вдруг -- страшный треск сучьев, характерный для хода медведя, и раненый зверь валит на него с открытой пастью. "Приложившись, я хладнокровно ждал его приближения, -- рассказывает он, -- и, подпустив на четыре шага, всадил ему пулю между глазом и ухом. Медведь был сразу убит, как перепелка, и, рухнув всем телом, покатился вниз с откоса. Как гора свалилась с плеч у меня в эту минуту, но не успел я еще вздохнуть свободно, как вдруг на меня бросается другой медведь!"
   Он допустил и этого шагов на двенадцать, выстрелил и промахнулся. Зарядить вновь штуцер не было времени, жаркое дыханье зверя уже доносилось до его лица. Он бросил ружье и, как кошка, полез на березу.
   Благодаря крутизне горы, по которой лез медведь, охотник успел подняться сажени на полторы по дереву и выхватил нож, чтобы защищать свою жизнь. К его удивлению, медведь только сумрачно посмотрел на него, понюхал березу, огляделся кругом, тяжело поводя своей громадной головой, и полез обратно в темную трущобу ущелья, куда все еще катилось, ломая встречные кустарники, тело его убитого друга.
   Только что избегнув смертельной опасности и не чувствуя ни малейшей благодарности к пощадившему его зверю, Пржевальский сейчас же спрыгнул на землю, зарядил ружье, настиг медведя в сумраке ущелья и убил его одним выстрелом в затылок. Когти этого лесного бродяги оказались на треть вершка длиннее человеческих пальцев и скорее напоминали железные грабли.
   Хунхузы были разбиты в нескольких стычках и бежали в Маньчжурию. Пржевальского наградили назначением в адъютанты приамурского войска и отозвали в Николаевск, где он, связанный службой, должен был провести всю зиму. Это было для него мукой.
   Наблюдая общество своих новых знакомых, он приходил в ужас.
   -- Здесь такая мерзость, -- восклицал он, -- что боже упаси! Водка и карты, карты и водка -- вот их девиз. Что же касается до умственной жизни, то она здесь процветает едва ли не менее, чем среди папуасов Новой Гвинеи.
   Он откровенно говорил, что предпочел бы собранию этих чиновников, администраторов и офицеров любой сибирский острог.
   -- Все мошенники и пакостники, всякий приехавший сюда непременно становится пьяницей и негодяем и погибает в самый короткий срок.
   Но, живописуя таким образом своих новых знакомых, он сам не слишком отличался от них изысканностью нрава. Так, когда один заботливый отец привел к нему свою двенадцатилетнюю дочь, прося давать ей уроки географии, он сунул ей свой варшавский учебник с лаконической надписью "Долби, пока не выдолбишь" и этим ограничился.
   Затем стал играть в карты. Но, хладнокровный и смелый, как на медвежьей охоте, неизменно выигрывал и сколотил в одну зиму 12 000 рублей.
   -- Я выиграл себе независимость, -- сказал он.
   Уезжая через год из Сибири, он бросил карты в Амур, прибавив:
   -- С Амуром прощайте и амурские привычки! -- и больше не играл.
   В обиду себя он не давал.
   Один врач, статский советник, которому было поручено собрать медико-статистические сведения об Амурском крае, явился к нему за сведениями. Пржевальский передал ему свою старую академическую рукопись о крае. Статский советник с благодарностью вернул ее через несколько дней, списав для "памяти", а через год напечатал ее под своим именем в "Военном Сборнике". Узнав об этом, Пржевальский в письменной форме вытребовал у него гонорар за статью, угрожая в противном случае оглаской. Доктор сейчас же прислал деньги, но распространил по городу ядовитую сплетню о его жадности. Тогда Пржевальский отослал деньги в штаб Восточно-Сибирского округа, в пользу уссурийских казаков, при следующем рапорте:
   "Деньги эти составляют гонорар, отобранный мною у статского советника П. за напечатанную им статью в "Военном Сборнике", заключающую дословную и без моего ведома произведенную переписку с рукописного сочинения, которое я написал в 1863 году в Николаевской академии генерального штаба".
   Возвращаясь после трехлетнего пребывания в Сибири в Петербург, он по дороге, в Иркутске, прочел свою первую публичную лекцию об экспедиции. При громадном стечении слушателей он живо описывал свои приключения, подражая пению птиц и голосам зверей, и вызвал бурный восторг собрания. Сибирский отдел Географического общества заявил, что его отчет послужит "лучшим украшением будущих "Записок отдела"".

Глава третья.
Исследователи Средней Азии

   Из уссурийской экспедиции Пржевальский привез с собой триста десять чучел птиц, две тысячи экземпляров растений, десять шкур млекопитающих, пятьсот пятьдесят яиц, восемьдесят три вида семян и метеорологический журнал за пятнадцать месяцев.
   Он пожертвовал эту коллекцию в Академию наук, прочел четыре публичных доклада о своем путешествии и огласил его результаты в двух обширных статьях.
   Подготовив таким образом мнения в свою пользу, он вновь предложил план экспедиции в Центральную Азию, отвергнутый три года тому назад. На этот раз члены Географического общества отнеслись к нему благосклонно. Несмотря на безумную смелость плана и неудачу других исследователей на этом пути, предложение было одобрено.
   Центральная или внутренняя Азия -- это величайшее в мире плоскогорье среди величайших в мире гор. Совершенно изолированное от смягчающего влияния морей, оно отличается резко-континентальным климатом, страшными колебаниями температур, изнуряющей сухостью воздуха и вечными ураганами над бесплодными пустынями.
   Страна эта неустанно занимала внимание географов всего мира. География, в то время еще молодая наука, только что поставленная на ноги своими отцами -- Риттером и Гумбольдтом, не располагала здесь никакими знаниями, кроме отрывочных сведений от миссионеров, описаний знаменитого Марко Поло, путешествовавшего в XIII веке, и древних китайских летописей.
   "Однако данные, добытые из всех этих источников, -- писал Пржевальский, -- до того поверхностны и неточны, что вся Восточная нагорная Азия, от гор Сибирских на севере до Гималайских на юге и от Памира до Собственного Китая, до сих пор так же мало известна, как Центральная Африка или внутренность острова Новой Голландии. Даже об орографическом строении всей этой громадной площади мы имеем большею частью лишь гадательные данные; о природе же этих стран, т. е. об их геологическом образовании, климате, флоре и фауне, мы не знаем почти что ничего.
   Между тем эта terra incognita, по величине превосходящая всю Восточную Европу, помещенная в средине наибольшего из всех континентов, поднятая так высоко над уровнем моря, как ни одна из других стран земного шара, наконец, то прорезанная громадными хребтами гор, то раскинувшаяся необозримой Гладью пустыни, представляет высокий и всесторонний научный интерес. Для натуралиста и для географа поприще здесь самое широкое, но насколько эти местности манят к себе путешественника своею неизведанностью, настолько же они и страшат его всевозможными невзгодами. С одной стороны, является пустыня со всеми ужасами своих ураганов, безводья, жаров, морозов, а с другой -- варварское население обыкновенно враждебно встречает европейца" ["Монголия и страна тангутов"].
   Особенно напряженное внимание и споры вызывал могучий хребет Тянь-шань -- северо-западный порог этой страны. Гумбольдт, никогда не видавший его, предполагал в нем действующие вулканы, согласно с китайскими источниками. Но физическая география, выдвинувшая новую теорию извержений, по которой вулканы могли образовываться только в соседстве со значительными водными бассейнами, не допускала никаких вулканов в Центральной Азии, удаленной от морей.
   Гумбольдт говорил, что умрет спокойно, лишь увидав своими глазами обломок, от Тяньшаньских скал. Спор волновал всех. Почти одновременно с разных сторон в Тяньшань были снаряжены ученые экспедиции.
   Из Индии через Гималаи и Кашгар шел Шлагинтвейт, из России -- Северцов и Семенов, из Китая -- Рихтгофен.
   Семенов первый увидал этот хребет в 1856 году с берегов озера Иссык-куль. Россия еще не владела Туркестаном, и притяньшаньские области были ареной нескончаемых войн между отдельными племенами кочевников. Семенов должен был вернуться в село Верное и ждать там удобного случая, чтобы вновь двинуться на исследование в горы.
   Через год Шлагинтвейт перевалил Гималаи и увидал снеговые вершины Тянь-шаня из Кашгара. Но он не успел описать этого великолепного зрелища, ни даже хорошенько запечатлеть его в своей памяти, потому что ему тут же отрубили голову. Временный владыка Кашгара -- Ходжа Валихан -- пришел в ярость за то, что путешественник не оказал ему должного почтения.
   Когда, немного спустя, китайские войска осадили Кашгар, население, возмущенное пьяной тиранией Валихана, перешло на их сторону. Китайцы молчаливо приняли эту услугу, овладели городом и вырезали всех поголовно.
   Еще через год достиг хребта Северцов с запада и мог созерцать его собственными глазами, но в крайне неудобном для созерцания положении, потому что его притащили на аркане кокандские всадники, взявшие его в плен после ожесточенного боя.
   Семенов вторично достиг озера Иссык-куль вместе с русским карательным отрядом, высланным против кара-киргизов, грабивших торговые караваны. Бассейн озера занимали в это время два племени кочевников, сара-багиши и богинцы, враждовавшие друг с другом.
   Султан сара-багишский Умбет-Ала, мстя за прежние поражения и убийство отца, разгромил богинцев и оттеснил их в горы к верховьям реки Или. Богинцы, лишенные пастбищ для кочевий, обратились за помощью к приставу Большой Орды, полковнику Перемышльскому, предлагая перейти в русское подданство. Полковник, не имевший никаких инструкций относительно приема в русское подданство подвластных Китаю племен, послал Семенова к Тезеку, сильнейшему султану Большой Орды, чтобы предложить ему оказать помощь богинцам.
   Тезек согласился и двинулся на Умбета с восьмьюстами всадников. Впереди него шел Семенов с эскортом из сорока казаков.
   Сара-багиши, напуганные молвой о наступлении огромного русского войска, быстро очистили берега озера и, не дожидаясь столкновения, откочевали в долину реки Чу, под защиту кокандских укреплений.
   Опираясь на Тезека, Семенов со своим конвоем поднялся на Тяньшаньские плоскогорья -- сырты, где среди полузамерзших озер, открыл истоки великой среднеазиатской реки Сыр-дарьи. Счастливо избегнув нападения местных кочевников, замышлявших уничтожить, экспедицию, он проник в самый центр гор, исследовал группу семикилометровых вершин Хан-Тенгри и открыл ледник, который носит теперь его имя.
   Внезапно пришло известие, что Тезек захвачен в плен другим султаном Орды, конвой его перебит, а он сам уведен в оковах в крепость, в пустынную горную долину Заалийского Алатау.
   Это могло повлечь за собой разгром и гибель всей экспедиции. Отряд зашел слишком далеко и отступать было поздно.
   Семенов немедленно набрал целое войско в стойбище богинцев и поскакал на выручку Тезека. В двенадцать часов он проскакал сто двадцать километров при помощи запасных -- "заводных" -- лошадей, растерял по дороге девять десятых отряда и во главе девяноста всадников атаковал киргизов.
   Застигнутые врасплох, те бежали, и Тезек был освобожден.
   Исследования Семенова не обнаружили действующих вулканов в Тянь-шане.
   Но в горах Алатау он наткнулся на подземные пожары каменного угля, которые издали производили впечатления извержений.
   Они, вероятно, и послужили причиной рассказов о вулканах.
   Впоследствии, однако, около Тянь-шаня и в смежных горных районах были все-таки найдены обнажения позднейших изверженных пород, что с несомненностью устанавливало вулканическую деятельность среднеазиатских гор.
   Но это не противоречило и теории образования вулканов, так как одновременно было установлено, что обширные пустыни, граничащие с этими хребтами, были в недавнюю геологическую эпоху дном морей.
   После Семенова русские исследователи продвигались вперед вместе с завоевательным движением военных отрядов, захватывавших Туркестан. Радлов исследовал Илийскую долину и Бухару, Потанин дошел до озера Зайсана. Офицер Валиханов, родом киргиз, переодетый купцом, проник в Кашгар и прожил полгода среди туземцев, собрав громадный этнографический материал.
   Конец этим смелым экспедициям был положен в 1864 году восстанием дунган -- китайских мусульман, -- охватившим Монголию и западный Китай.
   Что касается северных и северо-восточных границ Внутренней Азии, то здесь, после Тянь-цзинского трактата, открывшего доступ в Китай иностранцам, нескольким русским ученым -- Хилковскому, Кропоткину, Малевичу и др. -- удалось проникнуть на окраины Монголии и в Маньчжурию.
   Но обширное Центральное плоскогорье, а тем более Тибет, лежащий в его сердце, были по-прежнему недосягаемы.
   Две смелые попытки проникнуть туда из Пекина, одна -- геолога Помнелли, другая -- Рихтгофена, председателя Берлинского географического общества, окончились полной неудачей, благодаря непреодолимым трудностям и опасностям пути. Помнелли не дошел даже до Ордоса, а Рихтгофен вернулся с границы провинции Гань-су, остановленный свирепствовавшими дунганами.
   Таковы были научные завоевания в Азии, когда Пржевальский предложил свою экспедицию. Он поставил себе три цели: озеро Куку-нор, истоки Желтой реки и Тибет.

[]

   Это значило пройти тысячи километров по неведомой стране, через безводные пустыни и безымянные хребты, это значило пересечь самый центр дунганского восстания, которое заливало границы Внутренней Азии, сметало города и оазисы, превращая их в груды развалин, уничтожало целые племена, опустошало целые провинции и наводило ужас на китайские армий.
   Но им руководила страсть, не знавшая препятствий.
   И такова была сила егоуверенности, что безумие в его устах превращалось в возможность, и самые осторожные слушатели верили ему.
   Географическое общество возбудило хлопоты об ассигновании средств на путешествие. Пржевальский предложил доплачивать из собственных средств по тысяче рублей в год -- вот для чего он играл в Иркутске. Он готов был также выйти в отставку, если бы военное ведомство его не отпустило.
   Он поставил на карту все свои средства -- карьеру, деньги, научный авторитет, ценя их только как орудия для достижения намеченной цели.
   Но отставки не понадобилось. Империалистической политике военного министерства такая экспедиция была на руку. Оно назначило средства, к которым Географическое общество и Ботанический сад прибавили свои.
   Русский посланник в Пекине, Влангали, обещал свое содействие, хотя и предупреждал о серьезных опасностях.
   Начать путешествие предполагалось именно из Пекина, на том основании, что пекинский паспорт имел бы больше значения в глазах провинциальных чиновников Китая.
   Пржевальский сильно торопился с приготовлениями, город томил его.
   -- Нет здесь ни простора, ни света, ни воздуха, -- говорил он, -- все по мерке, все по форме, мерзость! Нельзя жить в городе живому человеку с живым сердцем.
   На полученные деньги он прежде всего заказал штуцер у знаменитого лондонского мастера Ланкастера и заплатил за него пятьсот рублей. Палатка, сеть и другие предметы оборудования заготовлялись им тщательно и с любовью.
   В спутники себе он выбрал молодого офицера, Пыльцова, одного из своих прежних варшавских учеников. Ягунов, совершивший с ним уссурийское путешествие, учился в юнкерском училище, и он не хотел отрывать его от занятий.
   4 сентября 1870 года он вместе с Пыльцовым и легавой собакой Фаустом выехал из Москвы и через месяц прибыл в Иркутск.

Глава четвертая.
Первое путешествие в Центральную Азию. Урга. Пекин. Озеро Далай-нор

   Это путешествие Пржевальского, может быть, самое блестящее из всех его странствий как по своей фантастической смелости, так и по громадности научных результатов сравнительно с ничтожными ресурсами, которыми он располагал.
   Все путешествие распадается на три отдельные экспедиции. Первая -- из Пекина на север к озеру Далай-нор и обратно в Калган. Вторая -- из Калгана на запад вверх по течению Хуан-хэ (Желтой реки), затем на юг в Ала-шань и назад в Калган. Третья -- из Калгана в Ала-шань прежним путем, затем на юго-запад к озеру Куку-нор, оттуда на Тибетское нагорье до верховьев Ян-цзи-цзяна (Голубой реки), обратно в Ала-шань и оттуда на север через пустыню Гоби в Ургу.
   В первую экспедицию Пржевальский определил астрономически положение озера Далай-нор и восточную границу Монгольского плоскогорья. Во вторую -- он исследовал песчаные пустыни Ордоса и Ала-шаня, старое и новое русло Хуан-хэ в ее северной излучине, очертил всю южную окраину Монгольского плато и описал составляющие ее горные хребты Шара-хада и Сума-хада, Муни-ула (южная цепь Ин-шаня) и хребет Ала-шаньский. В третью наиболее далекую экспедицию он проник в восточную часть горной системы Нан-шань, исследовал в ней два хребта, названные им Северно- и Южно -- Тэтунгскими по имени прорезающей их реки Тэтунг-гол, дал впервые гидрографическую систему загадочного дотоле озера Куку-нор, открыл хребет Южно-куку-норский, прошел восточную часть Цайдама, которая оказалась дном еще не вполне высохшего гигантского озера и, поднявшись зимой в Тибет, пересек в нем три параллельных хребта -- Бурхан-будда, Шуга и Баян-хара-ула -- и дал первые точные указания об абсолютной высоте и протяжности его высокогорных равнин, известных нам дотоле, по его собственному выражению, "не более, чем видимая сторона луны". На пути в Ургу он первый из всех исследователей пересек пустыню Гоби в меридиальном направлении и открыл по середине. ее хребет Хурху.
   Пять тысяч шестьсот километров пройденного пути он нанес на карту, и хотя пользовался при измерении только буссолью и компасом, а расстояния определял по шагу верблюдов, или на глаз, но эта глазомерная съемка в точности почти не отличалась от географической.
   Не менее грандиозны были зоологические и ботанические результаты путешествия. Наблюдения над крупными тибетскими млекопитающими, известными только по слухам, -- диким яком, антилопой оронго и адой, светлошерстным волком и лисицей кярсой -- а также над монгольскими дзеренами, горным бараном аргали, голубым козлом куку-яманом и антилопой пустыни хара-сультой, 130 привезенных шкур и около тысячи экземпляров птиц составили громадный вклад в науку.
   Тщательные метеорологические наблюдения, ежедневное четырехкратное измерение температуры (на восходе солнца, в восемь утра, в час пополудни и в восемь вечера) дали полную климатическую картину пройденных областей, главным выводом которой было присоединение обширной местности к западу от Собственного Китая к области распространения муссонов.
   Сравнительно с этими богатейшими данными о дикой природе Азии, этнографические наблюдения Пржевальского были поверхностны и односторонни. Здесь надо отметить отрицательные стороны этого исследователя, всецело коренившиеся в его воспитании и происхождении. Он был жесток с туземцами, смотрел свысока на всех "азиатцев" и в своем дневнике не находил для них других наименований, как "негодяи", "свиньи", "халатники" и пр. Редкий проводник уходил от него без побоев. Он не считался с местными обычаями китайцев и монголов, неуклонно охотился в запрещенных для охоты местах (например, близ кумирен), шел напрямик, как завоеватель, и всюду оставался офицером российской армии, поддерживая ее престиж оружием и кулаком. Неудивительно, что население почти всюду встречало его враждебно. Сам относил это за счет "подлой натуры" китайца и коварства китайского правительства, свою же систему считал необходимой, полагая, что гуманность привела бы к гибели всякую экспедицию в Азии.
   Обратимся теперь к самому путешествию, описание которого Пржевальский дал в своей книге "Монголия и страна тангутов".

* * *

   В начале осени 1870 года Пржевальский с Пыльцовым прибыли в Иркутск. Здесь сразу же дохнуло гнилью. Генерал-губернатору сильно не понравились его статьи о бедственном положении уссурийских казаков. Власти надулись.
   В "Известиях" Сибирского отдела Географического общества появилась статья, осторожно уличившая его во лжи. Географы жили в мире с начальством.
   Эту зловещую атмосферу он разрядил, подобно удару грома. Внезапно явившись на заседание отдела, он прочел свое возражение, привел десятки новых фактов, подтверждавших угнетение казаков, и потребовал все это напечатать в "Известиях".
   Общество отказалось. Он отправил свою статью в Петербург, где ее напечатали "Петербургские Ведомости".
   6 ноября он уже был в Кяхте на монгольской границе. Потянулись караваны верблюдов, замелькали желтые, скуластые лица, зазвучала чуждая речь. Россия отступила на запад.
   Погрузив поклажу на наемных верблюдов, он вместе с Пыльцовым и Фаустом залез в китайский экипаж, похожий на раскрашенный гроб на двух колесах, и скрючившись, лежа, въехал в Монголию.
   Среди мягких волнистых гор, по травяным лугам брели кочевники со своими стадами. Они не обрабатывали полей и не знали хлеба. К чему обременять себя лишним трудом, когда все, что нужно, дает стадо?
   Они жили в войлочных юртах, которые всегда можно было собрать, навьючить на верблюдов и опять раскинуть в новой долине. Из молока приготовляли масло, сливочные пенки, сыр и ездили друг к другу в гости за десятки километров отведать тарасуна -- кобыльего или овечьего кумыса.
   Но ежедневной пищей служил кирпичный чай. Для приготовления его монголка брала чугунный котелок, дочиста вытирала его сухим конским пометом, наливала водой и ставила на очаг. Чайный кирпич, размягченный в огне, крошила на мелкие кусочки и засыпала в кипяток. Туда же сыпала жареное просо, соль, доливала молоком и прибавляла жиру. Кушанье это подваривалось целый день, утоляя по мере надобности голод семьи, и одна хозяйка выпивала его пятнадцать-двадцать чашек в день.
   На трехсотом километре показалась Урга, по-монгольски Богдо-хурэ -- "священное стойбище".
   -- Вот она, Азия! -- сказал Пржевальский, въезжая в город.
   Дымящиеся юрты были обнесены высокими частоколами. Узкие улицы, заваленные нечистотами, изливали зловоние. Собаки грызлись на перекрестках из-за человеческих костей.
   Буддисты не хоронили своих мертвых. Своры собак провожали на кладбище покойников и на глазах у родственников пожирали трупы.
   На рынке расплачивались не деньгами, а чайными кирпичами. Овца стоила 12 кирпичей, верблюд -- 120. Покупатели тащили с собой мешки этих денег.
   На площади, среди навозных куч, лежали нищие и калеки. Зиму и лето жили они здесь на гниющих войлоках, кишащих насекомыми, заносимые пылью и песком. В холодные зимние ночи более сильные выволакивали слабых наружу и залезали сами в их вонючие норы. Выброшенные на снег замерзали, и стаи собак, окружив их тесным кольцом, жадно караулили последний вздох умирающего.
   А прямо напротив, в храме, таинственной бронзовой улыбкой смеялся Майдари, будущий властитель мира. Он был вызолочен с головы до пят, возвышался на пять саженей и весил восемь тысяч пудов.

[]

   Кругом громоздились многочисленные кумирни с другими богами, и среди них дворец хутухты -- духовного владыки страны. Он был земным воплощением божества -- Авалокитешвары -- и не мог умереть. Когда же это все-таки случалось, он тотчас оживал вновь в каком-нибудь заранее указанном младенце.
   Он возглавлял собою сотни тысяч лам -- монахов, число которых превышало треть всего населения страны. Ему благоволил тибетский далай-лама, нескончаемые пожертвования текли со всех сторон, и сам богдыхан, руководимый своими тонкими министрами, присылал ему драгоценные подарки. Действуя через эту сложную духовную иерархию, китайское правительство держало в своих руках Монголию.
   Но выше идолов и золоченых кровель храмов возносилась над Ургой "священная гора" -- Богдо-ула, отражая на своем гребне алые тени вечерних зорь.
   Пржевальский остановился у русского консула. Население было в тревоге. Боялись нападения дунган, только что разграбивших соседний Улясутай. В городе стояли охранные китайские войска, монгольское ополчение и русский военный отряд.
   -- Во дворце хутухты собраны огромные богатства, -- сказал консул, -- это не может не служить приманкой для дунган.
   Последний хутухта, оказалось, умер год назад, "переродился", как выражаются буддисты. Пророчеством далай-ламы был уже найден в Тибете его новорожденный преемник.
   По обычаю за ним снарядили торжественный караван, везший в подарок в Лхассу тридцать тысяч лан серебра (шестьдесят тысяч рублей), но из страха перед дунганами он до сих пор не мог выйти.
   Четыре дня провел Пржевальский в этом фантастическом городе лам. Четыре дня в храмах безжалостно ревели трубы, призывая к богослужениям, на площадях стонали и умирали нищие, и стаи собак сопровождали этот увековеченный порядок зловещим воем.
   Пржевальского мало занимали люди, а тем более боги. Мельком посетил он храмы и среди всех предметов таинственного культа отметил только стеклянную пробку от обыкновенного русского графина -- наивное приношение кочевника на драгоценный жертвенный алтарь.
   А затем наступило безграничное молчание пустыни Гоби, по которой пробегал Пекинский тракт.
   Сначала, верст на двести, тянулась травянистая степь, потом ее сменили бесплодные долины красноватого гравия, прорезанные низкими гребнями черного базальта.
   Текучая вода исчезла. Редкие колодцы таились в ущельях по руслам высохших дождевых потоков. Сюда собирались стада в скалистые убежища от беспощадных ветров, здесь на глинистых площадках рос чахлый злак пустыни, кустистый и твердый, как железная проволока, дырису. Кое-где темнели заросли полыни, но ветер вырывал ее с корнем и, сбивая в дикие, крутящиеся вороха, нес по равнинам.
   Потом исчезли и стада, и в дымных далях показались мерцающие силуэты дзеренов -- быстроногих антилоп пустыни.
   Налетели стаи воронов и начали хозяйничать на дороге, садились на верблюдов, рассклевывали тюки и таскали из них все, что попало.
   -- Дурная птица, -- сказал проводник, показывая мизинец, что служило знаком порицания. -- Все ворует. Баранину из рук таскает. Верблюдам на пастбище горбы расклевывает. Верблюды ревут и плюются, но спастись не могут. Дурная птица, но убивать ее нельзя, грех.
   Пржевальский не побоялся греха и всю дорогу без стеснения расстреливал черных хищников, вызывая удивление монголов стрельбою в лет.
   В этом безлюдье для него открылась настоящая жизнь. Он уходил далеко вперед с ружьем и без устали гонялся за дзеренами. Пищуха -- оготоно, маленький грызун, обитающий в северной Гоби, не укрыл от него своих тайн. Эти зверьки, величиною с крысу, жили колониями в сотню и тысячу особей в земляных норах. На зиму для еды они припасали себе сено, просушивая его на солнце и складывая в стожки в десять-двенадцать килограммов у входа в жилье. В солнечные дни вылезали из норок и грелись у порога, с любопытством поглядывая кругом, попискивая и в страхе задирая кверху мордочку, потому что опасность всегда приходила сверху. Сарычи и ястреба, камнем падая с высоты, истребляли их во множестве.
   Неделя за неделей тянулись одни и те же картины. Настали холода, подули резкие ветры нагорья. Морозы быстро поднялись до 37о Ц. На станциях монголы продавали аргал -- сухой помет животных -- для топлива. Время от времени навстречу попадался чайный караван. Медленно и жеманно выступали двугорбые верблюды, покрытые мохнатой зимней шерстью, и каждый из них нес на себе четыре ящика в пятьдесят килограммов каждый с чаем. Вожатый пел заунывную песню без начала и конца.
   -- Что он поет? -- спросил Пржевальский.
   -- Дагнь-хара, -- ответил проводник, -- песнь о вороном жеребенке. -- И он улыбнулся и поднял вверх большой палец в знак одобрения.
   -- О чем же эта песнь?
   -- О том, как один вороной жеребенок родился в степи, и как он сосал свою мать, и как он бегал кругами по степи, и был совсем вороной, а потом опять сосал мать, и опять бегал, и скакал, и ржал. О, это хорошая песнь, дзэ!
   Караван прошел. Вороны налетели на последнего верблюда, срывая чайную обертку. Вожатый покачивался в седле и пел.
   Миновав Xалху, безводную часть Гоби, Пржевальский вступил в цахарскую степь. Здесь кое-где встречались озера. Цахары -- сильно перерожденная ветвь монголов -- разделялись на знамена и составляли передовую пограничную стражу Китая. Они слыли отчаянными разбойниками и ворами. Проводники держали бдительный караул по ночам.
   На горизонте показался пустынный горный кряж, отделявший монгольское нагорье от плодородной китайской низменности. По главному гребню его тянулась Великая китайская стена -- удивительное сооружение древней тирании, в грандиозности и бессмысленности не уступавшее египетским пирамидам. Построенная за два века до нашей эры, чтобы оградить Китай от набегов монгольских орд, она тянулась на пять тысяч километров от Маньчжурии до провинции Гань-су, вползая непрерывной каменной змеей на вершины горных гребней, ниспадая вместе с ними в ущелья и пропасти и, несмотря на свою высоту в шесть с половиною метров и еще большую ширину, несмотря на грозные квадратные башни, вздымавшиеся на каждой версте, -- ни разу не остановила ни одного набега кочевников.

[]

   Подъем на окраинный хребет был почти незаметен, однообразен и пуст. Вдруг земля оборвалась с высоты полутора километра сталактитами отвесных скал, каскадами горных цепей, обрывов и пропастей, и, как во сне на сотни километров раскинулся изумрудный Китай, плодородный, цветущий, прорезанный серебром рек и ручьев, окутанный нежным дымом дали.
   Прямо внизу лежал город Калган, замыкавший проход через Великую стену. Несмотря на декабрь, там стояла весна.
   Теснота населения сразу изменила нравы. По дорогам брели худые собиратели помета и, сгорбившись, терпеливо подставляли свои корзины под хвосты испражняющихся верблюдов. Мясники купили издыхающего, сплошь покрытого коростой верблюда, зарезали и тут же распродали его мясо.
   Чайные комиссионеры, так называемые компрадоры, коверкая русскую речь, предложили Пржевальскому этого яства.
   -- Твоя кушея буду не буду?
   -- Не буду, -- сердито отвечал он.
   -- Шибко твоя мастер стреляй еси, -- продолжали любезные китайцы. И, увидя, что он все еще сердится, пустили в ход последнее средство:
   -- Русские все равно, пэлин (англичане), фагуа (французы) нету. Твоя люди, наша люди все равно хорош еси. Пэлин, фагуа худо еси.
   Это значило, что русские не похожи ни на англичан ни на французов, а так же, как китайцы, "хороши еси". Этот комплимент окончательно разозлил его и, отказавшись от носилок, в которых обычно путешествуют европейцы, он купил верховых лошадей и покинул город.
   Миновав еще четыре внутренние стены Китая, еще более высокие и сложенные из гранитных глыб, путники по цветущему ущелью, среди бесчисленных каскадов, кипарисовых рощ и садов, наполненных свистом китайских птиц, спустились в долины Пекина.
   Об этом громадном городе, обнесенном стенами на тридцать километров кругом, освещенном сказочными, бумажными фонарями, он выразился кратко:
   -- Невообразимая мерзость! Помои выливают прямо на улицу, испражняются, не стесняясь, на глазах у всех, нищие бродят голые, и их по самому скромному подсчету сорок тысяч человек.
   Как всегда, грязь и теснота человеческого общежития вызывали в нем непобедимое отвращение.
   Он поселился в помещении русского посольства и всецело занялся снаряжением собственного каравана для предстоящего путешествия. Опыт убедил его, что зависимость от наемных животных и их погонщиков в пути связывала по рукам и ногам. Он решил приобрести своих.
   Советоваться о чем-либо с чиновниками многочисленных посольств было бесполезно: никто из пекинских европейцев ни разу не переступал Великой стены. Зато они считали своим долгом усердно предупреждать его об ужасах пути.
   -- Я полагаюсь на свое здоровье и на свой штуцер, -- сказал он.
   Дороговизна на базаре была страшная. Деньги в серебряных слитках рубились на части и взвешивались на весах. В слитках часто попадалось запаянное железо, а в коромысле весов -- ртуть, при помощи которой купцы обмеривали в свою пользу. Золото и бумажки не ходили вовсе.
   Единственная чеканная монета -- медный чох -- расценивался различно. В Пекине на лан серебра давали полторы тысячи чох, а в Донкыре, как выяснилось впоследствии, -- пять тысяч. Сто рублей в чохах составляло груз в триста двадцать килограммов. Кроме того, существовали различные системы счета.
   -- Долго надо было думать, чтобы выдумать этакую галиматью, -- ворчал Пржевальский.
   С надменностью русского офицера в Азии он презирал всех китайцев без разбору. Предпринимая двухлетнее путешествие через эту, охваченную смутами страну, он пренебрег изучением ее языка. Он считал это занятие недостойным себя.
   Его багаж состоял из оружия и боевых припасов. Для вида он приобрел несколько ящиков мелкого товара, чтобы выдавать себя за торговца. Запас продовольствия состоял из шестнадцати килограммов сахара, ящика коньяку и двух мешков с просом и рисом. Все остальное должна была доставлять охота.
   Деньги иссякли. Он занял в посольстве в счет будущих ассигновок, увеличил запас пороху и купил семь верблюдов и двух лошадей.
   -- Как повезете вы груз серебра? -- спросил его один из иностранных чиновников. Он улыбнулся и скрыл, что у него осталось всего-навсего четыреста шестьдесят рублей на весь путь. Чиновник, получавший шестьдесят тысяч долларов в год, вряд ли бы этому поверил.
   Правительство, по настоянию посла, выдало ему пропуск до провинции Гань-су. Дальше его пускать не хотели.
   В феврале все было готово, но не хватало проводников и погонщиков. Никакие обещания не могли победить страха перед дунганами. Тогда он выписал двух казаков из Кяхты.
   Тем временем, отправив часть груза в Калган, куда должны были прибыть казаки, он сам налегке с, двумя временно взятыми из посольства солдатами предпринял пробную экспедицию на север, к озеру Далай-нор. Оттуда он предполагал спуститься в Калган и, не заходя более в Пекин, двинуться прямо в глубину Азии.
   Воспоминание о весенней охоте на озере Ханка, шумная и тревожная радость миллионных птичьих стай, навсегда заворожили его, и каждую весну он стремился к озерам.
   Эта тысячеверстная прогулка, занявшая два месяца, походила на непрерывную битву. Караван поднялся из долин при 14 градусах тепла. Вместе с ним с затопленных рисовых полей снялись стаи перелетных птиц, но подрезанные холодом верхних воздушных течений, пали обратно. На монгольском нагорье термометр сразу упал на пятнадцать градусов ниже нуля. Ледяной ветер завывал на голых равнинах.
   -- Ну, и дала же себя знать монгольская весна! -- говорил Пржевальский.
   "Тучи песку, пыли, а на солончаках -- мелкой соли, поднятые ураганом в воздух, затемняли солнце, которое начинало светить тускло, как сквозь дым, а затем становилось и вовсе не видно, так что в полдень иногда делалось не светлее, чем в сумерки. На расстоянии версты не было видно гор, а ветер с такою силою бил крупным песком, что даже верблюды, привычные ко всем трудностям пустыни, и те нередко останавливались, поворачивались задом к урагану и ожидали, пока пронесется его порыв. Воздух до того наполнялся песком и пылью, что часто против ветра невозможно было открыть глаза, а в голове были боль и шум, как от угара. В палатке на всех вещах ложился толстый слой пыли, и если буря случалась ночью, то утром едва можно было продрать глаза, совсем засыпанные грязью. Иногда, за страшным порывом бури, следовал град или дождь, как из ведра, но дождевые капли разбивались ветром в мелкую пыль. Однако ливень обыкновенно продолжался лишь несколько минут; затем вдруг становилось совершенно тихо, но через четверть часа или менее ветер задувал с прежнею силою и вновь оканчивался минутным дождем. Напор бури иногда бывал до того силен, что наша палатка, укрепленная двенадцатью железными кольями, каждый длиною в пол-аршина, ежеминутно готова была слететь, и мы принуждены были привязывать ее еще к вьюкам всеми наличными веревками" ["Монголия и страна тангутов"].
   Он шел вперед и радовался. Население видело в нем шпиона, но это мало смущало его. Ночью он спал с заряженным револьвером под головой, а днем снимал дорогу маршрутной съемкой. Он всегда носил на груди буссоль, выдавая ее любопытным за обыкновенный бинокль, который нужен ему для охоты. Вечером он ставил у палатки караульного и наносил путь на карту.
   17 марта он вошел в город Долон-нор. Это был центр степной торговли скотом и кирпичным чаем. Кроме того, здесь изготовлялись бронзовые и чугунные идолы для всей Монголии. Работы эти, по большей части, одиноких мастеров отличались высоким искусством.
   Толпы любопытных двинулись за караваном. В китайских гостиницах отказывали в приюте.
   -- Ян-гуйза! Ян-гуйза! -- кричали мальчишки, что значит "заморские черти". Пришлось остановиться в монгольской кумирне.
   Стало теплее. Во всех встречных озерах шумели, свистели, крякали и возились перелетные птицы. Вода для питья была плоха.
   "Если хотите для пробы приготовить себе такой бурды, -- писал он в письме приятелю, -- то возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли для вкуса, извести для цвета и гусиного помета для запаха, и как-раз получите ту жидкость, которая наполняет здешние озера".
   В ночь на 25 марта он вступил на берега Далай-нора.
   В эту ночь загорелась степь.
   Пожар шел издали длинной огненной линией, быстро и беззвучно мчавшейся вперед. По мере приближения огонь разливался безграничным морем. Холмы на его пути вспыхивали пламенем, как иллюминированные дворцы. Небо, окутанное багровыми облаками, отбрасывало вздрагивающий кровавый сумрак. На воде громко гоготали тысячи встревоженных птиц, но над горящими равнинами лежала тишина, и только шуршала и пела песня огня.
   Он определил абсолютную высоту озера, достигавшую 1200 метров, нанес на карту очертания берегов и добыл для коллекции 130 экземпляров птиц. Но озеро было только станцией на пролете.
   Гонимые суровыми ветрами и холодом высот, стаи стремились далее на север в низкие безграничные болота Сибири.
   Тринадцать дней стрелял он дробью уток и бил пулей сторожких лебедей, и затем повернул обратно на Калган.
   Холмы и равнины были все так же желты и унылы, но уже кое-где пел бланжевый чеккан, ранний весенний певец. Он пел по-своему, а также развлекался подражанием всему, что слышал -- трещал сорокой, стонал коршуном, посвистывал куликом и заливался жаворонком.
   В степи паслись богдыханские табуны -- даргу, по-монгольски. В каждом было по пятьсот лошадей, и ими заведывал особый чиновник, перед которым простые, "черные" люди -- хара-хун -- падали на колени.
   Отсюда брали лошадей для конницы.
   Чеккан, порхавший между ними, пробовал ржать лошадью.

Глава пятая.
Монголы. Ордос

   3 мая, переформировав караван в Калгане, сменив своих лошадей на новоприбывших, казаков, Пржевальский выступил на запад.
   -- Вот когда начинается настоящая экспедиция! -- воскликнул он.
   Путь был намечен через степь на Хуан-хэ (Желтая река), оттуда вверх по ней через Ордос и Ала-шань на озеро Куку-нор, и далее по древней дороге паломников в Тибет.
   Он ехал впереди с Пыльцовым, казак верхом на верблюде вел вьючных животных, другой, тоже верховой, замыкал движение. Верблюды шли на бурундуках, привязанные друг к другу. Бурундук -- узда, продеваемая в ноздрю животного. Она привязывается легко, потому что верблюды пугливы.
   Часто жаворонок, выпорхнувший из-под ног, свалившийся вьюк или просто кость, белеющая на дороге, заставляют их шарахаться в сторону, и тогда они рвут себе ноздри.
   Цахары, населявшие степь, не понравились Пржевальскому. Он нашел их испорченными соседством с китайцами. Как все дикие народы, при столкновении с культурой они восприняли прежде всего ее гибельные стороны.
   На второй день пути караван свернул на запад с почтового тракта Пекин-Урга-Кяхта и пошел по китайским деревням на город Куку-хото.
   Здесь было не лучше. Китайцы отказывались менять деньги, на вопросы о пути не отвечали или все согласно показывали в противоположную сторону.
   "Обыкновенно при нашем проходе через деревню, -- рассказывал Пржевальский, -- поднималась большая суматоха. Все старые и малые, выбегали на улицу, лезли на заборы, или крыши и смотрели на нас с тупым любопытством. Собаки лаяли целым кагалом, испуганные лошади брыкались, коровы мычали, свиньи визжали, куры с криком уходили куда попало -- словом, творился страшный хаос".
   На Фауста натравили большого цепного пса. Пржевальский застрелил пса из револьвера и поднял дуло на хозяина. Мгновенно вся улица опустела, и только хлопали запираемые калитки и ворота.
   Оружие производило магическое впечатление, и слава о дальнобойной и меткой стрельбе путешественников опережала их на сотни километров.
   В деревне Си-Инза их встретили миссионеры. Ничего отрадного в их деятельности Пржевальский не нашел.
   -- К сожалению, они забывают упомянуть в отчетах, что учеников своих нанимают за деньги, -- заметил он.
   Отсюда он свернул с китайской дороги и пошел степью. Миссионеры дали проводника, но этот новообращенный христианин в первую же ночь стянул нож и револьвер и удрал.
   Погода по-прежнему стояла суровая: непрерывные ветры, песчаные вихри, часто снежные метели. В Европе в это время на той же широте цвели магнолии и розы.
   Опять появились дзерены, и отрывистое громкое рявканье самцов изредка оглашало тишину ночи. Охота на них была трудна.
   Монголы со своими старыми фитильными ружьями, заряженными камешком, облитым свинцом, подкрадывались к ним под защитой верблюда. Верблюд, приученный к делу, пощипывая траву, медленно приближался к стаду, и обманутые звери, не видя и не слыша человека, ступавшего одновременно с ним, близко подпускали к себе. Или рыли в степи небольшие ямки и, когда подозрительные животные привыкали к их виду, недели через две, залегали в них с ружьями. Другие издалека обходили стадо и потихоньку нагоняли его на охотников. Кричать при этом или скакать на лошади значило бы погубить все дело. Стая немедленно повернула бы обратно наперерез всадникам, и тогда ее мог бы догнать один ветер. Обскакать дзерена, даже раненого -- с перебитою ногой -- невозможно на самом лучшем скакуне. Современные охотники, пользующиеся в пустыне автомобилем, часто видят, как стадо вспугнутых дзеренов, едва касаясь земли, пересекает путь машины под самым ее носом.
   Пржевальский подкрадывался к ним среди холмов и бил из штуцера с сошек на расстоянии 200-300 шагов.
   Когда не было дзеренов, он шел к монголам покупать барана. Уже знакомый с характером кочевников, он остерегался торопливости. Согласиться сразу на предложенную цену значило не только оскорбить обычай, но и наверняка получить отказ, вызвав самые темные подозрения.
   -- Здоров ли твой скот? -- обращался он к хозяину с этим почетнейшим приветствием. И уже только после этого справлялся о его собственном здоровье.
   Хозяин отвечал тою же любезностью:
   -- Жирны ли твои бараны и верблюды? -- спрашивал он. И, пригласив гостя в юрту, угощал чаем с салом.
   -- Я пришел купить у тебя барана, -- говорил гость.
   -- А где же ты сам оставил свои обширные стада?
   -- Под Кяхтой, -- говорил Пржевальский, чтобы не повергнуть его в недоумение и грусть сообщением, что у человека может не быть ни баранов ни верблюдов.
   -- А сколько весят твои курдюки?
   -- Изрядно весят, хорошие курдюки.
   -- А часто ли ты их ешь?
   -- Каждый день.
   -- Дзе-дзе-дзе!
   Это была почти княжеская роскошь, она производила сильное впечатление. Затем приступали к выбору барана.
   -- Жизнь стала тяжела, -- говорил хозяин, -- дороговизна растет с каждым годом, особенно вздорожали бараны.
   Прощупав со всех сторон выбранное животное, возвращались в юрту и опять пили чай.
   -- Я -- твой друг, -- говорил монгол, -- это хороший баран, ты нигде больше не увидишь такого.
   И показывал большой палец.
   -- Неважный баран, -- говорил покупатель, -- я даже никогда не видал такого плохого барана, -- и презрительно показывал мизинец.
   Торг происходил в строгой тайне от присутствующих при помощи знаков. Для этого хозяин опускал пониже рукав своего халата, покупатель всовывал в него руку и сообщал цену условным пожиманием пальцев.
   Не всегда удавалось совершить покупку и при соблюдении всех этих мелочей. Тысячи неблагоприятных предзнаменований и суеверных примет срывали сделку. Часто казак, посланный вечером за молоком, возвращался ни с чем.
   -- Верблюд заболел -- говорил монгол, -- нельзя три дня ни продавать ни покупать, а то сдохнет.
   -- Посмотри на небо, -- говорил другой, -- облака. Продавать в облачный день молоко -- вся скотина передохнет.
   -- Солнце село, -- говорил третий, -- ни один хороший человек не покупает молоко после захода солнца. Или ты не боишься дьяволов?
   Казак не боялся дьяволов, потихоньку обращался к монголке, соблазняя ее бусами, иголками или чем-нибудь другим, о чем умалчивал по возвращении в лагерь, и женщина нарушала обряд.
   -- Когда будешь выносить из юрты, закрой полой, -- говорила она, -- чтобы бог не видел греха.
   И, не довольствуясь этим, замазывала крышку и носик чайника свежим коровьим пометом.

[]

   Перевалив через желтый хребет Шара-хада из пустынных песчаных скал и вступив на параллельный ему хребет Сума-хада, караван очутился среди цветущих розовых кустов дикого персика и желтого шиповника.
   Внезапно настала жара, появилось множество цветных бабочек, насекомые зажужжали в воздухе, и Пыльцов усердно ловил их и приобщал к коллекции.
   Гранитные бока Сума-хады были сглажены и округлены, что служило признаком древнего ледника, некогда обточившего их своею тяжестью. На горном уступе стоял сторожевой баран аргали и, склонив голову с крутыми, пудовыми рогами, пристально созерцал пришельцев.
   Все стадо паслось внизу на лужайке, не проявляя особого беспокойства. После выстрела бараны ринулись в сторону, но вскоре опять остановились и все сразу повернули головы. Зная о повадках этого зверя от монголов, Пржевальский бросил на куст свою яркокрасную рубашку, а сам пополз в обход.
   Совершенно ошалев, бараны тесной кучей уставились на это алое чудо в тщетных и тоскливых попытках разгадать его значение. Опять грянул выстрел, и тогда огромными прыжками, как буря, как дробный град, исчезли они за скалой, подняв облако пыли.
   За горами лежали кочевья уротов. Сильно отличаясь от цахаров, эти номады приближались к чистому типу халхасца. Все уже знали о приближении русских. Монголы любопытны, вести в степи разносятся быстро.
   -- Эй, нохор (приятель)! -- кричит монгол, завидя едущего всадника. -- Что нового?
   -- Нового? Вот у меня кнут новый.
   -- Кнут? А покажи-ка.
   Осмотрев со всех сторон новую вещь и разузнав о ее происхождении все, что можно, напоив гостя чаем и обменявшись с ним понюшками табаку, хозяин вскакивает на свою всегда оседланную и привязанную к юрте лошадь и мчится за тридцать километров в соседнее стойбище, чтобы рассказать о новом кнуте нохора, самому напиться чаю и обменяться табачком.
   Лишь только путешественники разбили палатку в степи, как появились всадники в овчинных халатах на иноходцах, украшенных серебряной и медной сбруей.
   -- Мэнду, мэнду сэ-бэйса (здравствуйте)! Куда едете? Что везете? Нет ли чего на продажу.
   Казак-бурят, служивший переводчиком, открыл лавочку. Монголы ахали, чмокали губами, качали головами.
   -- Дзэ-дзэ-дзэ! А нет ли у вас продажных бурханов (идолов)?
   -- Нет ли медвежьей желчи от чесотки?
   -- Нет ли магнита?
   Хитрые и наблюдательные на мелочи, они давно догадались, что торговля тут служила только для отвода глаз. В этом их убеждал простой расчет: верблюды путешественника стоили дороже всех его товаров.
   Они. толпились целый день, перещупали все вещи, разузнали все цены и ничего не купили. Каждый, впрочем, пытался взять что-нибудь "на память".
   -- А ну-ка, -- мигнул Пржевальский казакам, -- вытолкайте их отсюда вон!
   И, сложив вещи в глубокий ящик, он превратился из странствующего купца в путешествующего чиновника -- нойона.
   Вдали поднялись темные, лесистые гребни Ин-шаня -- последняя каменная преграда перед Желтой рекой. Местность стала гориста, и верблюды, которым необходима степная трава и, особенно, гуджир -- белая соляная накипь на солончаках -- начали худеть и падать.
   Между тем весть о подозрительном караване достигла города Бауту на Хуан-хэ, где начиналась длинная линия китайских гарнизонов против дунган. В горы был выслан отряд солдат.
   Столкнувшись с караваном около монгольской кумирни, он подошел в боевом порядке с обнаженными саблями и зажженными фитилями у ружей. Пржевальский показал свой пекинский паспорт, и, увидав столь важные печати, начальник по привычке согнул спину. Получив в подарок перочинный ножик, он заулыбался и поспешил удалиться. Впоследствии обнаружилось, что китайцы не потеряли времени зря и стянули в лагере все, что могли.
   Здесь, среди огромных скал, Пржевальский впервые встретил горных антилоп. Самки паслись на уединенной лужайке, непрерывно подрагивая черными хвостиками. Самец караулил на скале. Заметив охотника, он издал отрывистый хрип, и стадо исчезло. Сам он сложил передние ноги и ринулся вниз со стофутовой высоты.
   Ласточки, гнездившиеся в обрыве, с отчаянным писком кинулись на летящее тело. Послышался глухой стук копыт, и животное, невредимое, шумя листвой, исчезло в лесу.
   Несмотря на запрещение лам убивать зверей в окрестностях кумирни, Пржевальский продолжал охоту и добыл одну шкуру для коллекции.
   Предстоял трудный переход через альпийский хребет Муни-ула, -- крайний западный массив Ин-шаня. Монголы и китайцы наотрез отказывались вести. Тогда он пошел один, без проводника.
   Трижды вступал он в горы и трижды возвращался обратно, теснимый глухими замкнутыми ущельями. На третий день, следуя руслом небольшой реки, он все же поднялся на хребет и раскинул палатку близ главного гребня. Кругом, среди гранитных и порфировых скал, гнездились леса черной березы. На прохладных лужайках светили ландыши и анемоны, красные и желтые лилии и ночная фиалка.
   Рано утром он поднялся на гребень. Только что вставшее солнце зажгло радуги в каплях обильной росы. Чудовищные скалы со следами изверженных пород круто обрушивались на юг. Многочисленные ущелья чернели от лесов. Далеко внизу извивалась серебряною лентой Хуан-хэ, а за нею стлались необозримые песчаные равнины Ордоса.
   Он сел на камень, счастливый своим одиночеством. В совершенной тишине заворковал каменный голубь. С воздушным шумом, сложив крылья, упал в пропасть гриф к своему гнезду. И опять все стихло.
   Горное население, никогда не видавшее европейцев, было встревожено. Гыгэн -- настоятель близлежащей кумирни -- совершил гадание и, чтобы выжить пришельцев голодом, запретил продавать им что-либо съестное. Но оно было добыто охотой. В горах водились козы, антилопы и маралы. Молодые рога этих оленей высоко ценились в Китае, как тоническое лечебное средство. Увидав, что запрет не помогает, монголы понесли молоко и масло.
   Оказалось, что эти горы не простые. В них был скрыт огромный клад серебра. Он лежал в яме под чугунной дверью с отверстиями, через которые его можно было видеть, если заручиться соответствующими заклинаниями.
   Отчаянные смельчаки, вопреки несомненному присутствию караульных демонов, пробовали опускать туда зимою сырое мясо, чтобы к нему примерзли слитки, но они всегда срывались у самого края.
   Самое образование хребта было чудесно. Некий хутухта, несмотря на высокую святость отличавшийся непристойною и развратною жизнью, проходя в Тибет, просил китайцев переправить его здесь через Хуан-хэ. Безбожные китайцы отказались. Он рассердился, поскакал на север, выворотил из Алтайских гор огромный хребет, привязал его к своему стремени и притащил к реке, чтобы загородить течение и затопить поля. Тут за обреченных жителей вступился сам будда и упросил святителя помиловать их. Привезенный хребет так и остался на берегу реки, но по небрежности хутухты он был поставлен кое-как, так что северный склон его оказался на юге, а южный на севере.
   Легенда тонко подметила сибирский характер растительности этих гор, а также преимущественное скопление лесов не на северных склонах, как обычно, а на южных.
   В горах нашелся проводник, и караван быстро спустился по южным склонам. Клохтание куропаток, гуканье козлов сменил нескончаемый, знойный звон миллионов кузнечиков равнины.
   В городе Бауту предстояла переправа на южный берег реки.
   В городских воротах стража отобрала у путешественников паспорт, оружие, велела слезть с лошадей и повела к мандарину.
   Мандарин сидел в красном одеянии, неподвижный, как истукан. Кругом него стояла стража со знаменами. Монгол-проводник сразу повалился на колени, перед этим великолепием.
   -- Кто вы и куда идете? -- произнес идол.
   -- Мы путешествуем с разрешения Пекина и идем в Ордос.
   -- Это опасно. Там разбойники.
   -- У нас есть оружие.
   -- Затруднительно.
   -- Нам нужен только пропуск.
   -- Совершенно невозможно.
   Тут Пржевальский разгадал тайну этого божеств? Он вынул из кармана часы и попросил его взять их себе на память.
   -- Хорошо, -- сказал мандарин, -- я пришлю вам пропуск. Отведите им квартиру.
   Полицейские повели их от одной фанзы к другой, собирая взятки с откупавшихся от неудобных постояльцев хозяев. Наконец самая бедная и грязная стала их убежищем.
   Тотчас вокруг собрался весь город. Запертые ворота и двери оказались шуточным препятствием. В неистовом любопытстве люди лезли через заборы, ломали калитки, разбирали крышу. Казаки раздавали зуботычины, полицейские, которым была обещана щедрая награда, не переставая молотили длинными палками направо и налево, но это не помогало.
   Пржевальский вытребовал солдат. Вооруженный отряд очистил двор, но затем стал впускать любопытных за деньги, как в зверинец. Ночь временно спасла путешественников от этого нашествия, но с первыми лучами солнца народ с гиком и гоготом устремился к фанзе. В городе ничего нельзя было купить, потому что испуганные торговцы, завидя приближение толпы, запирали лавки.
   Народ провожал путешественников семь километров до переправы на реке. Орущих во все горло верблюдов потащили на плот через воду, пихая их сзади широкими досками. Плот завели на веревках вверх по реке, потом пустили по теченью и на веслах пристали к противоположному берегу.
   Караван вступил в Ордос.
   Это было древнее дно внутреннего моря, некогда прорвавшегося к океану долиной Хуан-хэ. В китайских летописях сохранились данные о потопах в этих местах, происходивших за 3100 лет до нашей эры. Пустынная и гладкая страна, засыпанная песками, служила как бы переходной ступенью между высоким нагорьем Монголии и Китайской низменностью.
   Пржевальский пошел долиной реки, чтобы исследовать ее разветвления и притоки. Береговая, наносно-глинистая полоса была хорошо обработана и густо заселена китайцами. В зарослях тростника алели спрятанные поля мака -- опиум, возделывание которого запрещено в Китае.
   Вскоре стали попадаться сожженные фанзы, разрушенные и брошенные деревни, полузасыпанные песком скелеты людей и животных. Это были первые признаки близости дунган. Главные орды их отхлынули на запад, но мелкие шайки бродили до сих пор.
   Пржевальский вспомнил слова Гумбольдта: "Как историк, следящий за веками, так и путешественник, странствующий по земле, всюду находят однообразную, безотрадную картину враждующего человечества".
   Население стало редеть и, наконец, совсем исчезло. Одна река, подмывая берега, катила свои мутные воды под знойным небом. Караван вступил в пустыню.
   Обыкновенно летом монгольские караваны идут только по ночам. Но путешественник, наносивший каждый шаг свой на карту, не мог последовать этому обычаю.
   На юг раскинулись необозримые сыпучие пески Кузупачи, что по-монгольски значит "ошейник". На протяжении трехсот километров резкой чертой окаймляли они долину реки в Ордосе и, переходя на другой берег, безграничным морем заливали Ала-шань. Здесь не было ничего, кроме неба и песчаныхгор, гонимых ветром с места на место.
   Мертвая тишина стояла среди сыпучих громад, и только маленькая серая ящерица пестрила следами лап их желтую поверхность.
   -- Под ними засыпаны войска Чингис-хана, -- сказал проводник, -- ночью там нехорошо: крики, стоны и бряцание оружия.
   Ветры стихли. Почва, раскаленная солнцем до 70о Ц., дышала жаром, как из печки. Верблюды обжигали себе подошвы и трясли ногами. В стоячей воде прибрежных болот термометр показывал 32,3о. Короткие, тропические грозы обрушивались ливнями, после которых в горячих парах задыхались люди и животные.
   Единственною отрадною стоянкой было озеро Цайдамин-нор. Здесь встретилось стойбище монголов, болотистые берега изобиловали дичью, кругом простирались хорошие пастбища, на которых могли поправиться изнуренные верблюды.
   Пржевальский и Пыльцов нашли прозрачный ручей и с наслаждением полезли в воду. Казаки не решились последовать их примеру, потому что ручей кишел черепахами, которые выставляли на поверхность свои маленькие черные головки.
   Монголы, которые вообще никогда не моются и боятся сырости, как верблюды, с ужасом смотрели на смельчаков.
   -- Черепаха впивается в тело и оторвать ее невозможно, -- сказал один.
   -- Спасение тогда одно: привести белого верблюда или белого козла и заставить их реветь. Этого черепаха боится и уйдет, -- сказал другой.
   Черепахи эти считались священными, и вычурные знаки на их брюшном панцире принимались за тибетские буквы. Пржевальский нашел, что эта святость, сваренная в супе, не лишена вкуса.
   Для точного определения местоположения озера он измерил высоту солнца. Монголы заволновались, подозревая в этой операции какое-нибудь зловредное колдовство. Чтобы скрыть ее истинную цель, он таинственно сообщил:
   -- Ночью будут падать звезды.
   Был конец июля, и звезды чертили небо во всех направлениях. Монголы, видавшие, как он ел черепах, окончательно убедились, что пришелец -- чародей.
   Далее на юго-запад лежала разрушенная и покинутая кумирня, в которой раньше обитало до двух тысяч лам. Каменные голуби гнездились в разоренных храмах, и страшные боги с бессильно искаженными лицами валялись в золе, сброшенные с бронзовых слонов и драконов, служивших им конями.
   В долине реки, по густым зарослям тамариска и лозняка, бродили стада одичавшего рогатого скота. Брошенные жителями, спасавшимися от дунган, они уже несколько лет жили на свободе и быстро приобрели привычки диких животных. Днем они лежали в неприступных зарослях и только ночью выходили на пастьбу. Пржевальскому удалось убить двух быков, яростно нападавших друг на друга и не заметивших его приближения. Их мясо, разрезанное на тонкие ломти и высушенное впрок на солнце, избавило экспедицию от голодовки, потому что дичи давно не было. Деньги также пришли к концу, и Пржевальский начал задумываться.
   В конце августа он наткнулся на древние развалины, огромного города. Пятнадцатиметровые глиняные стены охватывали его квадратом, каждая сторона которого тянулась на восемь километров. Безмолвно лежала эта громадина среди совершенного безлюдья песков.
   -- Это город Чингис-хана, -- сказал проводник. Воспоминания и легенды об этом древнем воителе встречались на каждом шагу. Вся ордоская пустыня, беспощадная и дикая, казалась его пышным мертвым царством.
   -- Вон могила его жены, -- говорил проводник, указывая на огромный куполообразный холм песку.
   Могила самого хана также находилась где-то здесь, но точное положение ее монгол отказался сообщить. Впрочем, когда он сказал, что в гробу хан сидит, пожирает каждую ночь по жирному барану и скоро воскреснет, Пржевальский перестал настаивать.
   Берега постепенно подымались, образуя бесплодные, покатые холмы -- начало Ала-шаньского хребта.
   -- Смотри сюда, -- сказал проводник, указывая на вершину плоского холма.
   -- Ну что? Здесь сидел Чингис-хан?
   -- Это наковальня его кузнеца, на которой он ковал ему оружие.
   2 сентября караван прошел Ордос и остановился против города Дын-ху, где предстояла переправа.

Глава шестая.
Стоянка в Дын-ху. Ала-шань

   От города отвалила барка, набитая солдатами. Офицер потребовал у Пржевальского пропуск и повез его к мандарину. Город был разрушен и покинут жителями. Уцелела только одна глиняная стена. Половина гарнизона также разбежалась.
   Мандарин сидел в желтой мантии, почти не отличавшейся от цвета его лица.
   -- Зачем вы прибыли в эти страны? Здесь никто не ходит, -- сказал он.
   Пржевальский объяснил, что он путешествует с научной целью и сослался на свой паспорт.
   -- Паспорт ваш несомненно фальшивый, -- улыбаясь, сказал генерал, -- не будем о нем говорить. Какие у вас товары?
   -- По большей части пекинские. Мелочь для простых монголов.
   -- Но у вас есть оружие?
   -- Оно не продажное, так как по трактату мы не имеем права ввозить в Китай этот товар. Оно служит нам для защиты от разбойников.
   -- Покажите мне свое ружье и будьте любезны выстрелить из него в цель.
   Он уж, конечно, слышал о ружьях путешественников и о их необыкновенной стрельбе. На улице был поставлен кирпич в виде мишени, и Пржевальский раздробил его с одного выстрела.
   Потом, взяв у казака дробовик, он убил пролетавшую ласточку.
   Мандарин был сам стрелок. Он велел принести свои ружья, фитильные, кремневые и гладкоствольные английские и на пятом выстреле свалил кирпич, что было встречено восторгом свиты.
   Затем путешественнику было предложено угощение, от которого он, однако, отказался, твердо помня случай с дохлым верблюдом в Калгане.
   -- Я должен переписать ваши вещи, -- сказал мандарин, -- объявите мне, сколько у вас оружия и какое именно?
   Явился писарь с бумагой и тушью и при свете кунжутного ночника, так как уже начинало темнеть, составил длинную и подробную опись.
   Генерал унес ее к себе, а Пржевальского отвезли обратно за реку.
   На другое утро в лагерь прибыл отряд солдат в ярко-красных форменных блузах, жутко оттенявших их бледные, истомленные курением опиума лица. Приехавший чиновник объявил, что прислан произвести ревизию вещам.
   Пржевальский испугался за свои карты, которые неминуемо уличили бы в нем шпиона. Но в это время варился суп, и беспрепятственная возможность вылавливать мясо пальцами из котла всецело поглотила внимание солдат, производивших обыск. Карты не были обнаружены.
   -- Мандарин запретил мне показываться на глаза, если я не привезу ему посмотреть ваше ружье и револьвер, -- сказал чиновник.
   Взамен он обязался немедленно приступить к переправе.
   Действительно, вещи были тотчас же перевезены и сложены в фанзе, но верблюды, не представлявшие никакой ценности в глазах мандарина, остались на берегу.
   Он сам пришел в фанзу и, любезно улыбаясь, отобрал два пистолета, револьвер, кинжал, две пороховницы, пистоны, фонарь, десть писчей бумаги и передал все это своему слуге. После этого верблюдов привязали к барке и вплавь перетащили через реку, что могло их простудить на смерть.
   Очутившись на ала-шаньском берегу со всем караваном, Пржевальский переменил тактику. Он пошел к мандарину за пропуском и потребовал назад все отобранные вещи. Но мандарин спал, его не приняли.
   -- Передайте ему, что я пойду без пропуска, а на него буду жаловаться в Пекин.
   Когда китайцу передали эти слова, он перестал улыбаться. В глазах его зазеленела ярость.
   -- За это я отрублю ему голову! -- сказал он. И послал отряд солдат окружить фанзу.
   Путешественники прочистили винтовки и ждали утра.
   Мандарин спал до полудня, а потом прислал доверенного с предложением подарить ему все забранные вещи.
   Нет, -- сказал Пржевальский, -- я не достаточно богат, чтобы дарить каждому встречному генералу свое имущество.
   -- В таком случае, только штуцер, который генерал уже считает своим.
   -- Нет.
   К вечеру мандарин вернул вещи, но среди них не хватало пороховницы и пистонов.
   -- Скажите вашему начальнику, что он украл отсюда две вещи, -- сказал Пржевальский.
   Мандарин не смутился. Он прислал пороховницу, предварительно высыпав из нее порох, а о пистонах выразился, что "они нужны ему самому". В то же время он просил продать ему несколько ружей. Пржевальский назначил за них 67 лан. Мандарин прислал 50 и с ним и пропуск. Он опять улыбался. Несмотря на поздний час, караван немедленно покинул страшный город.
   "Ала-шаньская пустыня, -- говорит Пржевальский ["Монголия", стр. 156], -- на многие десятки, даже сотни километров, представляет одни голые сыпучие пески, всегда готовые задушить путника своим палящим жаром или засыпать песчаным ураганом".
   В Дын-ху он достал проводника и двинулся в Дынь-юань-ин, ставку владетельного ала-шаньского князя.
   Остатки древнего моря скопились здесь в низинах небольшими озерами самосадочной соли. По твердой глинистой почве колыхались песчаные холмы. Пески Ордоса были миниатюрой по сравнению с этими. Монголы олюты, кочевавшие кое-где вдоль гор, называли их тынгери, что значит "небо" и служит выражением их безграничности.
   Ни одной птицы, ни одного зверя не попалось на пути, ни одной капли пресной воды. Мертвое запустение, наполнявшее сердце ужасом, царило кругом. Не было и следа травянистых оазисов, кое-где встречавшихся в Ордосе. Только колючая трава сульхир да корявые кусты саксаула скупо торчали из песков. Но эти два растения были источниками жизни страны. Верблюды питались безлистыми сочными ветвями саксаула, а семена сульхира, поджаренные, смолотые и заваренные чаем, служили главной пищей олютов.
   Скрытно жизнь копошилась и здесь. Серая ящерица скользила по откосам, песчанка -- маленький грызун -- рыла песок под корнями саксаула, оглашая робким писком безмолвие, на солончаках в сумерки мелькал далекий контур антилопы хара-сульты.
   "Хара-сульта" значит чернохвостая. За этим стройным животным цвета песка, похожим на дзерена, но еще более чутким и быстрым, охотники бесплодно гонялись двое суток, по колено увязая в сыпучую почву, и только на третье утро убили молодого самца.
   Изредка с резким свистом крыльев пролетала стая пустынников, и рысью бежал между холмов пернатый пешеход холо-джоро, что значит "саврасый иноходец", -- название, данное монголами этой птице за быстрый бег. Появление холо-джоро, как и хара-сульты, всегда оповещает путника о вступлении в самые безотрадные и дикие части пустыни.
   За переход от Дынь-юань-ина караван был встречен ламою, посланным князя.
   -- Не миссионеры ли вы? -- спросил он и, узнав, что нет, обрадовался, потому что князь не выносил миссионеров. Затем этот человек, по имени Балдын-сорджи, осведомился о подарках, предназначенных его господину.
   -- Дынь-юань-ин -- единственный город в стране -- был маленькою глиняною крепостью у подножья гор. Дунгане долго осаждали ее и отступили, уничтожив все загородные строения, колодцы и сады. Но так как они всегда могли вернуться, крепость сохранялась в военном положении, и на стенах ее были заготовлены груды камней на случай штурма.
   После отхода дунган в стране осталось не больше тысячи юрт. Четыре человека, безбоязненно прошедшие этот путь, вызвали глубочайшее удивление жителей. Громадная толпа окружила дом, предназначенный для них, влезла во двор, прорвала оконную бумагу и смотрела сквозь дыры. Нельзя было высморкаться, чтобы не возбудить всеобщего внимания.
   -- Неужели вы совсем не боялись? -- спрашивали ламы.
   -- Самые опасные места наиболее удобны для движения каравана, -- отвечал Пржевальский, -- по той причине, что там мы избавлены от человеческой назойливости.
   Князь, владетель всего ала-шаньского хошуна, держался величественно. Только на восьмой день принял он путешественников. Тем временем они познакомились с его сыновьями.
   Старший -- наследник -- жил уединенно. Второй по имени Алаша-ин Цин-ван хошун-уон Саин Батаргулокчи сумэ Ном-он хан джамцуванджил, с детства попал в гыгены. Он вырос среди молитв и предсказаний, веровал в собственную святость, чудеса и перерождения, но любил только одно -- охоту. Целыми днями рыскал он с ватагою лам по окрестностям.
   Однажды на охоте с Пыльцовым, сопровождаемый обычною толпою богомольцев, ожидавших благословения, он в отчаянии воскликнул:
   -- Гоните их, бейте их, они распугают нам всех фазанов!
   Младший, Сия, был просто головорез и наездник без всяких занятий. И гыген и Сия были очарованы Пржевальским, и целые дни проводили у него в фанзе, расспрашивая о Европе и слушая его ответы с блестящими глазами, как волшебную сказку. В фанзу присылались корзины фруктов и яств с княжеского стола.
   Лама Балдын-сорджи, побывавший в Лхассе, был так же усердным посетителем фанзы, и рассказывал о святом городе.
   -- Чтобы видеть далай-ламу, -- говорил он, -- надо заплатить от трех до пяти лан, но зато получаешь готовое помещение и стол, а также отпущение грехов. Старый далай-лама, незадолго перед своей смертью, прозрел в одной бедной женщине, усердно молившейся на него, свою будущую мать. Он дал ей хлеба и ягод, она их поела и зачала. После его смерти она родила сына, и в эту самую минуту из столба, подпиравшего юрту, потекло молоко. Это и было знамением для всех о новом воплощении далай-ламы.
   Несмотря на эти интересные сведения, Пржевальский тосковал. Начинался осенний пролет, рядом лежал огромный неисследованный хребет Ала-шаньский, а князь оттягивал аудиенцию.
   Для развлечения гостей была устроена степная охота на лисицу. Сия обскакал всех и убил зверя. Возвращаясь на усталой лошади по холмам, охваченным вечерним пурпуром, он запел длинную меланхоличную песнь.
   -- Что он поет? -- спросил Пржевальский у всадников.
   -- Дагнь-хара, -- отвечали они с мечтательными улыбками, -- песнь о вороном жеребенке.
   Перед аудиенцией у князя лама осведомился, намерены ли гости, приветствуя его, пасть на колени? Узнав, что нет, он стал просить, нельзя ли исполнить этот обряд хотя бы одному казаку? Получив отказ и в этом, он удалился, опечаленный.
   Князь, бледный от постоянного курения опиума, принял путешественников в фанзе, обставленной по-европейски стульями и зеркалами. Он усадил их в кресла, в то время как его сыновья и свита продолжали стоять, и сообщил, что видит русских впервые.
   В прежние времена, до восстания дунган, он каждый год ездил в Пекин. Чтобы показать свою просвещенность, он упомянул о фотографических карточках и спросил, действительно ли при съемке в аппарат наливают жидкость из человеческих глаз? Ибо известно, что миссионеры для этой цели и берут к себе на воспитание китайских детей и впоследствии их ослепляют.
   Перейдя к политике, он осведомился, много ли дани платят русским французы и англичане, и с дозволения ли русских, или самостоятельно, они воевали с Китаем?
   -- Впрочем, прибавил он. -- богдыхан только по своей бесконечной. милости отпустил их из-под стен столицы и не истребил до последнего человека.
   Война 1859 года, когда соединенные англо-французские войска осадили Пекин и принудили богдыхана открыть границу для торговли, расценивалась во всем Китае, как явное поражение европейцев, по той причине, что они не сожгли и не разграбили города, как неминуемо поступили бы азиатские победители.
   Во время этой торжественной беседы, гыген и Сия потихоньку от отца строили рожи своим русским друзьям и подталкивали под бока казаков.
   Не имея лишних вещей для подарков, Пржевальский преподнес князю испорченный анероид, чем привел его в восхищение. В свою очередь князь одарил его парою превосходных лошадей, головою русского сахара и мешком ревеню.
   Так как стало известно, что от Куку-нора двигается отряд дунган, он попросил одолжить на время своим воинам старые фуражки путешественников.
   -- Дунгане наверно знают, что вы здесь и когда увидят ваши шапки, испугаются и побегут, -- сказал он.
   За это он дал им свободный пропуск в горы.
   Хребет Ала-шаньский, выдвинутый подземными силами, громоздился на западном берегу Хуан-хэ. Громадной крутой стеной вздымался он из пустыни и еще круче, отвесными двухсотметровыми скалами обрушивался на восток. Темные бока его были покрыты хвойными лесами, а вершины -- альпийскими лугами. На склонах почти не встречалось ключей, что было следствием его необычайной крутизны: вода дождей не успевала всасываться в почву, стремительными потоками неслась в равнину и бесследно пропадала в песках.
   Пржевальский поднялся на одну из его вершин, Баян-Цумбур, уже покрытую осенним снегом, и определил ее трехкилометровую высоту при помощи точки кипения воды.
   -- Это жертвенник богу, буду молиться, -- сказал он своим проводникам-охотникам, косившимся на странный котелок с водой.
   Две недели провел он в горах вместе с Пыльцовым, в то время как казаки с верблюдами отдыхали в Дынь-юань-ине.
   Было время течки оленей, и тревожные и громкие ревы их день и ночь оглашали скалы. Темные стаи ушастых фазанов вспархивали в еловых зарослях, а на голых вершинах, на самых неприступных, головокружительных обрывах держались куку-яманы -- "голубые козлы".
   Эти элегантно раскрашенные животные -- с темносерой спиной, длинной черной полосой вдоль боков, черной мордой, замшево-белым брюхом и стройными рогами -- были необычайно ловки и чутки. Они прыгали через трещины, обрушивая из-под копыт каскады камней, спали на самых ничтожных выступах над пропастью, взбирались на отвесные скалы, вызывали недоумение охотников, а в засуху попросту влезали на старые деревья и объедали их листву.
   Вспугнутые малейшим шорохом, они издавали резкий свист, похожий на свист человека, и уносились огромными прыжками. Покровительственная окраска так совершенно скрывала их среди камней, что только опытный взор монгола-охотника мог различить их вдали. Бывало, что он замечал рога спрятавшегося, в кустах животного, в то время как Пржевальский не мог разглядеть их и в бинокль.
   Однажды он натолкнулся на целое стадо, сбившееся на узкой скалистой площадке, над отвесными обрывами. Он не мог понять, как они туда попали. Старый самец стоял прямо против него на таком узком карнизе, что едва умещались копыта. Он выстрелил, и зверь полетел в пропасть.
   "Глухими перекатами раздалось эхо грохнувшей тяжести, -- описывает этот случай Пржевальский. -- испуганное стадо не знало на что решиться и, сделав несколько прыжков вдоль гребня скалы, опять остановилось. Раздался другой выстрел -- и самка рухнула в то же самое ущелье, куда перед тем упал самец" ["Монголия", стр. 178].
   Он не знал жалости и продолжал стрелять. Семь зверей свалилось под его пулями. Тогда стадо решилось на отчаянный прыжок. Лавиной бросилось оно вниз с двенадцатисаженного обрыва и исчезло в столбах пыли на гремящей осыпи.

[]

   От Дынь-юань-ина до Куку-нора оставалось не более шестисот метров. Но их нельзя было пройти. Надвигалась зима, а в караване не было ни теплой одежды, ни продовольствия, ни денег. В пути уже погибло двенадцать верблюдов, а дорога, предстоявшая впереди, была еще труднее. Казаки хмурились и не подымали глаз, утратив всякий вкус к путешествию.
   Пржевальский решил идти обратно в Пекин, чтобы оборудовать новую экспедицию и со свежими силами продолжать путь по тому же следу. Распродав все вещи, без которых можно было обойтись, продав даже ружье Пыльцова, он в середине октября выступил на север к пустынному хребту Хара-нарин-ула.
   На берегах огромного озера осадочной соли в пустыне он мог дополнить новыми чертами величественный и просвещенный образ ала-шаньского князя. Полуголые монголы добывали здесь соль, промывали ее и насыпали в мешки. Потом они везли ее на верблюдах через горы в Китай и продавали по 2 лана мешок. А затем являлись в Дынь-юань-ин и отдавали князю девять десятых своего заработка. Таково было его постановление. Никаких законов, никаких прав, кроме его капризной, одурманенной опиумом воли, здесь не существовало.
   У ключа Хара-моритэ караван стал. Пыльцов схватил тиф. Девять суток он боролся со смертью, а когда кризис благополучно миновал, Пржевальский прикрутил его веревками к седлу и двинулся дальше.
   С подъемом на Монгольское нагорье погода резко изменилась. Грянули морозы, заревели зимние бури, метели намели огромные сугробы снега. Началась бескормица. Деревни у подножья Хара-нарин-ула были только что брошены жителями. С запада надвигались отряды дунган.
   Но ни морозы, ни дунгане, ни болезнь товарища, ехавшего в полуобморочном состоянии, не остановили Пржевальского. Он желал знать, имеет ли хребет отроги на север, и шел вперед.
   Один за другим верблюды отказывались подняться от изнурения. Он перегружал вьюки на других, а отсталых бросал в пустыне. Когда не было воды, он растапливал снег, смешанный с грязью и песком. Когда не было аргала для топлива, он жег верблюжьи седла. Он отморозил себе два пальца, но ежедневно продолжал съемку.
   Караван шел от зари до зари без остановок. Днем люди согревались движением, но вечером, когда багровое солнце садилось за бурный горизонт и с востока надвигалась синяя полоса ночи, их охватывало уныние. Расчищали снег, сбрасывали вьюки. Разводили огонь прямо в палатке, и ее наполнял пар, как в бане, и дым выедал глаза. Мясо, вынутое из котла, застывало в руке и покрывало губы слоем сала. Фитиль свечи, зажженной для записей, вгорал так глубоко, что приходилось обламывать наружные края.
   Со всех сторон обкладывались вьюками, а на Пыльцова еще ложился Фауст. Но сна не было. Всю ночь гремели выстрелы, потому что кругом завывали голодные стаи волков, и верблюды сопели и рвались с привязи.
   В начале ноября разразилась такая метель, что в десяти шагах нельзя было разглядеть друг друга. Сутки сидели люди неподвижно, подымаясь только за тем, чтобы откопать снежные сугробы, грозившие раздавить палатку.
   Утром с трудом отыскали верблюдов, забившихся под выступ скалы.
   Обогнув хребет с запада, Пржевальский прошел сто пятьдесят километров по его северной окраине и, убедившись, что отрогов нет, пересек его в южном направлении и пошел по старому высохшему руслу Хуан-хэ.
   Здесь тянулась гнилая линия китайских гарнизонов.
   Войска эти бездействовали и только грабили население.
   -- Дунгане грабят один раз, а китайцы каждый день, -- говорили монголы.
   Порочные, развращенные бездеятельностью, расхлябанные опиумом солдаты, нагло окружали бивуак у колодцев, пытались отобрать верблюдов "под казенные тюки", или требовали, чтобы путешественники напоили их животных. Неоднократно дело доходило до рукопашных стычек, и отряд силой пробивал себе дорогу.
   В заключение, в ночь на 1 декабря у путешественников были украдены все верблюды. Долгие и упорные поиски не привели ни к чему. Пржевальский обратился к местным китайским властям, ссылаясь на свой паспорт, в котором предписывалось содействие.
   -- Мы не пастухи вашим верблюдам, ищите сами, -- отвечали они. Между тем у населения, получившего тайные инструкции, нельзя было достать не только наемных животных, но даже снопа соломы для лошадей, которые под конец сдохли с голоду.
   Только на семнадцатый день этой тягостной стоянки посланный в Куку-хото казак привел оттуда несколько чахлых верблюдов, купленных на последние деньги, и караван, бросив все, что мог, спасая одни коллекции, двинулся дальше.
   Накануне Нового года он вступил в Калган и стал у русских чайных торговцев. За десять месяцев было пройдено три тысячи пятьсот километров.
   В то время, как казаки и больной Пыльцов со слезами на глазах встречали радость и покой оседлой жизни, Пржевальский один поскакал в Пекин и в два месяца приготовил все для новой экспедиции.

Глава седьмая.
Восстание дунган. Борьба в Дынь-юянь-ине

   К этому времени зашевелились и китайские армии, десять лет жившие в мире бок-о-бок с дунганами.
   Восстание дунган, по следам которого шел Пржевальский, вспыхнуло в провинции Гань-су, в 1862 году. Быстро распространившись, оно охватило всю территорию Китая на запад от Великой стены.
   Как уже было сказано, дунгане -- китайцы, исповедующие ислам. В Китае их называют словом "хой-хой".
   Овладев Синином, главным городом провинции, они вырезали в нем всех жителей, помиловав только тех, которые приняли мусульманство. Целый ряд других оборонявшихся городов постигла та же участь. Мужчин истребляли, женщин и детей частью уводили в рабство, частью топили в колодцах. Китайские гарнизоны разбегались при одном приближении инсургентов.
   Захватив провинцию Гань-су и Шен-си, Восточный Туркестан, Чжунгарию, Тянь-шань и предгорья Тибета, разграбив Улясутай и Кобдо в Западной Монголии, дунгане сочли себя свободными от китайского ига.
   Закончить начатое дело под стенами Пекина, двинув соединенные силы в самое гнездо китайского деспотизма, было бы предприятием совсем не в их духе. Они разбились на шайки под предводительством отдельных ахунов и предались грабежу.
   Шайки эти, наполовину безоружные, наполовину вооруженные пиками, саблями и плохими фитильными ружьями, двигались вместе с подводами, женщинами и стариками, чтобы собирать и отвозить домой награбленное добро.
   В это время китайцы выслали войска для усмирения мятежа. Однако наступление этих армий совсем не походило на то, что под этим словом подразумевается у европейцев. Армии ехали. На верблюдах, на лошадях, на подводах. Солдаты обмахивались веерами, курили опиум и пили чай, приготовляемый пленными и рабами.
   Оружие ехало отдельно на особых подводах, потому что расслабленные люди не могли нести его на себе. Никакой разведывательной службы, никаких аванпостов не полагалось, их заменяли шпионы. Малейшее изменение погоды, дождь, ветер, жара считались достаточным предлогом для остановки. Ночью нельзя было бы выгнать из лагеря ни одного человека.
   Дисциплина заменялась чинопочитанием и жестокостью. Отрубание голов и сечение по пяткам бамбуковыми палками было ежедневным явлением.
   Окрестное население грабилось беспощадно. Обирали сначала все кругом, а потом для грабежа организовывали специальные отряды, уходившие за десятки километров от главного пути. Офицеры, получившие львиную долю, не принимали от жителей никаких жалоб.
   До места назначения доезжала только одна половина армии, другая разбегалась по дороге. Дезертирство составляло самую доходную статью начальства, потому что на каждого дезертира продолжало поступать содержание из казны.
   Докатившись до границы восставших областей, войска эти заперлись в глиняных стенах ближайших городов, предпочитая обходиться без сражений. Когда же сражение было неминуемо, и та и другая сторона старались действовать друг на друга устрашением. Войско строилось широкой дугой с двумя охватывающими крылами и еще издали начинало беспорядочную пальбу, сопровождаемую завываниями. Если нервы неприятеля выдерживали, и он не обращался в бегство, считалось благоразумным начать отступление.
   Понемногу границы стерлись, войска вросли в землю и, несмотря на продолжающуюся ненависть друг к другу, между китайцами и дунганами кое-где завязалась торговля.
   О падении Синина в Пекине не знали несколько лет. Когда же это обнаружилось, правительство отправило новое войско для обратного завоевания города.
   Таково было положение, когда Пржевальский двинулся вторично в эти области.
   -- Дунгане такие же трусы, как и китайцы, -- заключил он, -- все их войны основаны на том, что трус старается перехитрить труса.
   Эта презрительная оценка целого народа, столь обычная для европейца в Азии, конечно, не способствовала его сближению с населением. Результатом явились те "китайские козни", на которые он так часто жаловался в описании своих путешествий.
   На этот раз, по настоятельному требованию посла, ему был выдан паспорт на Гань-су и Куку-нор с оговоркой, что "правительство империи не берет на себя ручательства за безопасность путешественников".
   Он выписал из Урги двух новых казаков вместо прежних, занял сколько мог денег и накупил оружия, к которому всегда чувствовал пристрастие, -- пять штуцеров различных систем, тринадцать револьверов, два скорострельных пистолета, сто двадцать восемь килограммов дроби и тридцать два килограмма пороха. Для торговли в Дынь-юан-ине он запасся выгодными мелкими товарами и купил новую монгольскую собаку, Карзу. Фауст не мог примириться с соперником и грызся с ним до самой своей смерти.
   Пекин вызывал в нем попрежнему отвращение.
   -- Та же жизнь, что в Николаевске на Амуре, -- говорил он, -- разница лишь та, что вместо водки пьют шампанское. Чиновников на улице открыто обзывают "собаками". Народ живет в ужасной нищете и грязи. И все молчат. А между тем синологи пишут целые томы о том, как царствовала ханьская или миньская династия, как тибетский царь подарил китайскому богдыхану золотого гуся, и прочую дребедень.
   Новоприбывшие казаки -- Чабаев и Дондок Иринчинов -- оказались людьми надежными, и он с воодушевлением занимался с ними учебной стрельбой.
   5 марта 1872 года караван на девяти верблюдах и двух лошадях выступил из Калгана и пошел прежней дорогой на Хуан-хэ.
   Едва поднялись на степное нагорье, как началась бешеная сумятница монгольской весны. В час дня термометр показывал +22о Ц. в тени, а на другой день, в то же время -- 5о. Грозы с ливнями сменялись метелями, покрывавшими землю снежным покровом в два фута толщиной.
   Отношение населения стало еще хуже. Он торопился на озеро Цайдамин-нор, чтобы застать весенний пролет, но китайцы наотрез отказались перевести через реку. Пришлось идти северным берегом.
   Затопленные рисовые поля кишели пролетной дичью, в мелкой теплой воде метали икру карпы. Казаки босиком влезали в тину и били их из ружей.
   В конце апреля наступили сильные жары и сушь. 5 мая ночью дохнул мороз. Через несколько дней температура поднялась до +40о Ц. Дожди прекратились вовсе. Засуха выжгла траву. Внезапные вихри крутили столбы соленой пыли, увеличивая жажду, верблюды, изнемогая, шли с открытыми ртами. Воздух был до того сух, что чернила на пере мгновенно высыхали. Растения гербарии крошились при одном прикосновении и рассыпались в пыль. Вещи портились.
   В мертвенных, серо желтых красках лежали равнины, местами испещренные солончаками. Ярко блестящая на солнце соль до того походила на воду, что стаи лебедей спускались до самой поверхности, и только здесь заметив ошибку, с криком взмывали кверху.
   В половине мая, потеряв в пути трех верблюдов и двух лошадей, караван вступил в Ала-шань.
   Два чиновника, высланные навстречу князем, по обыкновению прежде всего осведомились о подарках и попросили позволения отвезти их вперед. Пржевальский передал им плед, микроскоп и два пистолета, и, несмотря на наступающую ночь и опасность пути, они немедленно поскакали в ставку.
   Сам он явился к принцам в расшитом золотом мундире генерального штаба. Впечатление было огромное. Распространился слух, что он -- доверенное лицо самого русского императора -- цаган-хана, как его величали в Китае. Однако, к его удивлению, принцы перестали приглашать его к себе, а князь и совсем отказался от свидания. Вероятно, Балдын-сорджи, успевший побывать в Пекине, привез новые инструкции от правительства и головомойку за прежнюю дружбу.
   Готовясь к дальнейшему выступлению, Пржевальский быстро и с выгодой продал все товары. За один шнейдеровский штуцер гыген заплатил шестью верблюдами. Исключительный сбыт нашли стереоскопы с соблазнительными картинками. Старый князь купил их все и через доверенного ламу просил в следующий раз привезти ему и самих танцовщиц, изображенных на карточках.
   Но проводника нельзя было достать ни за какие деньги. Идти на Куку-нор через земли дунган считалось равносильным обречению на смерть.
   В это время из Пекина пришел тангутский караван, снаряженный неким важным гыгеном в кумирню Чейбсен. Кумирня лежала в Гансуйских горах, в пяти днях пути от Куку-нора. Караван предполагал идти тайными горными тропами, чтобы избежать столкновения с дунганами.
   Случай был необыкновенно благоприятный. Чтобы расположить тангутов в свою пользу, Пржевальский устроил в городе стрельбу -- примерное отбитие нападения. В несколько минут мишень, поставленная в трехстах шагах, была изрыта пулями его отряда. Спектакль, поразивший зрителей до столбняка, закончился револьверными залпами по более близкой цели.
   Заручившись согласием тангутских начальников -- двух лам, имевших важный монастырский чин дониров, т. е. казначеев, -- он на четырнадцати верблюдах и двух превосходных лошадях приготовился выступить вместе с ними.
   Но тут явился Балдын-сарджи и передал настоятельную просьбу от князя погостить еще. Получив вежливый отказ, он стал уверять, что русским все равно не угнаться за тангутами, которые пойдут, как ветер, по пятьдесят километров в сутки.
   -- К тому же в горах нельзя идти на верблюдах, -- сказал он, -- а население разорено и не продаст ни мулов ни лошадей.
   Видя, что и это не действует, он заявил, что необходимо предварительно совершить гаданье, идти или нет, предоставив столь рискованный шаг на волю божью. Но Пржевальский не любил вмешательства горних сил в свои намерения и отклонил и это предложение.
   Лама хитро улыбнулся и понизил голос.
   -- Скажу вам по секрету, -- сообщил он, -- хотя мне за это могут отрубить голову, князь уже велел приготовить вам двух превосходных проводников, надо только немного обождать.
   Ложь была явная. Действовала невидимая рука из Пекина, осторожно громоздившая перед путешественниками одно препятствие за другим. На самом деле, фигура офицера соседнего государства, "царского чиновника", безбоязненно и упорно шедшего прямо к дунганам, с которыми велась война, не могла не казаться подозрительной китайскому правительству.
   Но у князя была и своя цель. Сокрушенно поглядывая на запакованные тюки, лама говорил:
   -- Князь очень любит русских. Он любит и их оружие, и их сукно, и мыло, и свечи, и одежду, и бумагу...
   И загибая один палец за другим, он вопросительно смотрел на путешественников. Пржевальский рассвирепел и выгнал его вон.
   Утром, перед выступлением, прибежал тангут и сообщил, что караван не выходит, так как пришло известие о приближении шайки дунган. Явившийся Балдын подтвердил сообщение. Пржевальский не поверил и послал Пыльцова разузнать, в чем дело. Оказалось, что караван уже выступил. Он яростно ругнул ламу, завьючил верблюдов и двинулся из города, намереваясь во что бы то ни стало нагнать тангутов.
   Но тут, сломя голову, прискакал Сия, а за ним тангутский начальник, и оба заявили, что караван будет сейчас же возвращен, так как необходимо проверить слух о дунганах.
   Пржевальский взял Сию за руку.
   -- Даешь ли честное слово, что караван не уйдет без нас?
   -- Даю, даю! -- воскликнул тот.
   Тогда он остановился. Но, не желая сделать и одного шага назад, разбил палатку там, где стоял. Целый день длилось томительное ожидание. Вестей не приходило, из города не появлялся никто, Кругом стояло знойное безмолвие.
   На следующий день он послал сказать князю, что будет жаловаться на него в Пекине. Напрасная угроза -- день прошел, как и предыдущий. Но когда стемнело, приехал Сия. Не подымая глаз, он сообщил, что слух о дунганах оказался ложным. Что касается тангутов, то они стоят в одном переходе от города и ждут русских. Затем он пожал им руки и ускакал. Может быть, он один не был их врагом.
   С первыми проблесками зари Пржевальский тронулся в путь, нагнал тангутов и вместе с ними двинулся на юг.

Глава восьмая.
Пески Тынгери. Горы Тан-су. Кумирня Чейбсен

   Тангуты шли на семидесяти двух верблюдах и сорока лошадях. Их было тридцать семь вооруженных людей, и среди них десять лам-воинов, отпущенных для охраны ала-шаньским гыгеном. В красных халатах, с красными повязками на головах они ехали верхом на верблюдах с английскими гладкоствольными ружьями за плечами.
   До кумирни Чейбсен считалось двадцать два перехода. Воинственный караван шел быстро, преимущественно по ночам, избегая полуденного зноя и возможной встречи с неприятелем. Зной был ужасен.
   Путь пролегал через пески Тынгери, по ложбинам и ямам, временно пробитым ветром между холмами. Тропы не было и следа, ориентировались по солнцу. С холма на холм, один за другим, как по волнам, меланхолично шли верблюды, увязая в рыхлом песке, облитые потом, как водой.
   Время от времени налетали жаркие бури, холмы начинали куриться словно дымом, и вдруг обрушивались черными тучами песку, застилавшими солнце. Животные останавливались, поворачиваясь задом к ветру, потом ложились, и люди прятали между ними свои головы.
   Часто встречались скелеты людей, дважды проходили мимо разрушенных до основания кумирен с грудами полуизгнивших, обглоданных волками и коршунами трупов.
   Однажды, напившись чаю из мутной воды колодца и вычерпав ее затем всю для животных, нашли на дне разложившийся труп человека. Встречались и засыпанные, иссякшие колодцы, но тангуты, знавшие пустыню, как свою родину, угадывали воду чутьем. Они просто принимались копать яму в песке, и в нее скоро набиралась тусклая, соленая вода.
   Отряд Пржевальского шел сзади, чтобы останавливаться по собственной воле. Но быстрое безостановочное движение вперед и необходимость самим ухаживать за верблюдами, за отсутствием погонщиков, исключали возможность научной работы.
   К тому же на остановках в палатку набивались почти все тангуты, и их приходилось терпеть, чтобы не испортить отношений. Стоило сорвать былинку или выстрелить по птице, как со всех сторон уже неслись всадники.
   -- Ямур эм? Цицык сейхэн бей-на? Какое это лекарство? Цветок хорош ли? -- кричали они.
   Наносить путь на карту при этих условиях не было никакой возможности, и Пржевальский отложил съемку на обратный путь. Чтобы сделать краткую заметку в записной книжке ему приходилось отставать и прятаться за холмом.
   Люди, шедшие с караваном, слыли неустрашимыми храбрецами, которым все трын-трава. Соотвествующим образом они и держали себя. На каждой остановке ставилась мишень, и для поддержания беззаветного мужества начиналась страшенная пальба в цель.
   Особенной, неукротимой удалью отличался один тангут, по имени Рандземба. Он всем подавал советы, вмешивался в каждое дело, гикал, ухал и жестикулировал за десятерых. Язык его не умолкал ни на одну минуту.
   -- А, многоглаголивый Аввакум! -- встречал его Пржевальский. Прозвище это так и осталось за ним в караване.
   Рандземба не мог вынести равнодушно ни одного выстрела. На этот звук он вскакивал со сна и прибегал босой и полураздетый. Смертоубийство, порох, стрельба были его стихией. Он всем пристреливал ружья, и щека его была постоянно раздута от этого занятия. Целый день, не жалея лошади, носился он взад и вперед вдоль каравана, высматривая, не покажется ли что-нибудь в пустыне. За каждой мелькнувшей тенью хара-сульты он уносился в даль в облаке пыли, едва успев закурить фитиль своего ружья.
   Его товарищи, исполнявшие за него всю работу, отняли у него, наконец, лошадь и засадили на верблюда. Но не прошло и двух минут, как этот снедаемый демоном беспокойства человек заорал, замахал руками и чуть не выскочил из седла, заметив что-то впереди, а верблюды попали в рытвину. Его выругали и опять пересадили на лошадь.
   Миновав пески Тынгери, караван пересек отрог Великой стены, представлявшей здесь, вдали от Пекина, просто глиняный вал со сторожевыми башнями, и остановился под стенами города Даджина, уцелевшего от дунганского разорения. Некогда отсюда давали первую весть о наступлении орд номадов и, перелетая с башни на башню световыми сигналами, она с быстротою птицы долетала до Пекина.
   Пустыня вдруг кончилась. Прямо на границе песков и голой твердой глины, без всякого перехода, расцвели зеленые луга и сады. Над городом подымалась величественная цепь Ганьсуйских гор, увенчанных снеговыми вершинами.
   Сейчас же во множестве появились солдаты.
   -- Здаластуй, како живешь? -- приветствовали они русских. Оказалось, что гарнизон состоял из солонов, т. е. маньчжурцев, сталкивавшихся с русскими на границе.
   Пришли также чиновники и потребовали подарков, угрожая в противном случае не пустить экспедицию в горы. Пржевальский только ждал этого случая и с неистовой радостью натравил на них Карзу.
   20 июня караван двинулся дальше и вступил в горы. Контраст с только что пройденной пустыней был разителен. Богатейшие травяные луга раскинулись кругом, по откосам цвели заросли красных и фиолетовых рододендронов, еще выше, в тени лесных берез со своеобразной опадающей корой, в полном цвету стояли гигантские кусты жасмина, изливая пьянящий аромат. Загремели ручьи, запели птицы, повеяло сыростью и прохладой. Но в цветущих, плодороднейших долинах не видно было ни одной живой души. Все города и села лежали в развалинах.
   Бесстрашные ламы бледнели, встречая ежеминутно зловещие следы дунган, и бешено понукали верблюдов. На остановках не разводили больше огня, забивались в глухие ущелья, заросшие папоротником, и постоянно святили ружья и читали молитвы. По их робкой просьбе отряд Пржевальского пошел теперь впереди.
   В одной долине заметили вдруг несколько человек, поспешно бросившихся бежать. Тотчас же ламы подняли вслед отчаянную стрельбу. Беглецы давно скрылись в ущельи, но сражение только еще начиналось. Каждый воин, выстрелив, долго кричал во все горло, потрясая ружьем, потом опять заряжал его и целился. С удивлением смотрели путешественники на это зрелище.
   Набравшись храбрости в гвалте и трескотне, тангуты бросились преследовать врага. Поймали одного китайца, о котором никак нельзя было сказать, буддист он или хой-хой, и решили на остановке отрубить ему голову.
   По дороге он попытался убежать, но его поймали и привязали за косу к верблюжьему хвосту. На бивуаке его перевязали к вьюку и начали спор: казнить или не казнить, и если казнить, что, конечно, лучше, то как и кому? Китаец, прекрасно понимавший тангутскую речь, сидел тут же, но ничем не выражал своего участия. Тангут, на глазах его усердно точивший саблю для предстоявшей операции, отложил ее на минуту в сторону, чтобы передать пленнику чашку чая, так как наступил момент чаепития, уравнивающий всех. Китаец с аппетитом пил чашку за чашкой, как у себя дома.
   Не дождавшись конца этой сцены, Пржевальский воспользовался остановкой для короткой экскурсии в горы. Когда же вернулся, Рандземба с добродушным удовлетворением на лице сообщил ему, что дело кончено к общему удовольствию и китайская голова надлежащим образом отделена от туловища.
   Научная добыча в горах была обильна, на каждом шагу попадались новые растения, и среди них первое место занимал лекарственный ревень, росший тут вдиком виде. Но тангуты не давали путникам вздохнуть. Они бежали, не чуя под собою ног от страха, и даже по ночам останавливались только на два -- три часа.
   Караван вступил в глубокое ущелье реки Тэтунг-гол, впадающей в Хуан-хэ. Пошли дожди. В воздухе стало так сыро, что растения для коллекций приходилось сушить над огнем. Ружья и инструменты покрывались ржавчиной.
   На одной ночевке казаки, вышедшие за дровами, заметили в ущельи костер и около него человеческие силуэты. Тангуты пришли в ужасное волнение. Пржевальский с Пыльцовым тотчас же отправились к костру, и к ним присоединилось человек восемь из каравана -- самые отчаянные головы.
   Отряд, крадучись, вошел в ущелье, но был замечен, и люди, сидевшие около костра, бросились бежать. В наступившей темноте поймать не удалось никого. На огне остался котелок, и возле него мешок с припасами.
   Вдруг из мрака грянул выстрел, и пуля ударилась о камень. Прежде чем тангуты успели поднять свои фитильные ружья, Пржевальский со своим отрядом выпустил во мрак десятка полтора пуль. Этот молниеносный огонь вызвал неистовый восторг его спутников.
   Приятель Рандземба, бывший, конечно, здесь же, даже умолк, чего с ним не случалось никогда. По возвращении в лагерь на расспросы товарищей он только тряс головой и бормотал:
   -- Ай, лама-лама-лама! Ай, лама-лама-лама! -- что выражало его безграничное удивление.
   Вторичную тревогу, уже ночью, вызвали караульные, которые начали стрелять, чтобы на всякий случай устрашить невидимого врага.
   Тетунг-гол, стесненный с обеих сторон громадными отвесными скалами, бурными перекатами мчался по камням. В одном из его ущелий, где горы несколько отступали от реки, лежала кумирня Чертынтон. Благодаря своему почти неприступному положению, она избегла разорения.

[]

   Так как в отряде заболел казак Чабаев, то чтобы дать ему оправиться, Пржевальский решил остановиться в кумирне. Тангуты же, оставив всех своих верблюдов на тучных пастбищах Чертынтона, пересели на мулов и ослов, нанятых у местных китайцев, и, спеша, повалили в горы. До кумирни Чейбсен оставалось семьдесят километров.
   Простояв в прохладном ущельи пять суток среди непрестанного глухого рева Тэтунг-гола, Пржевальский оставил своих верблюдов на попечение настоятеля и, отблагодарив его за радушие пачкой картинок, -- чем святой остался вполне доволен, -- двинулся дальше на мулах.
   Тропы, бежавшие к перевалу, были узки и круты. В боковых ущельях, под огромными нависшими скалами впервые показались черные шатры тангутов и их домашние яки, так называемые сарлоки.
   С главного хребта внезапно открылся далекий вид на бескрайнюю, плодородную и превосходно обработанную долину, населенную китайцами, тангутами и далдами. Здесь лежали главные города провинции, и между ними -- Синин, находившийся в руках дунган.
   Кумирня Чейбсен лежала у самого подножья гор. Отряд радушно встретили ламы-дониры -- начальники каравана -- и несмотря на страшную тесноту приготовили ему отдельную фанзу.
   Кумирня, замкнутая в глухих, глиняных стенах с боевыми башнями, заключала обширный, квадратный храм с вызолоченной статуей Будды и тысячью других, меньших божеств. Стены его были расписаны зловещими и чудовищными образами буддийской мифологии.
   В этой крепости обитало сто пятьдесят лам и около двух тысяч китайского и монгольского охранного войска. Три года тому назад кумирня выдержала осаду, во время которой все наружные часовни и фанзы были дотла уничтожены хой-хоями.
   Дунгане подступили к Чейбсену, привлеченные его многочисленными сокровищами. Защитники уклонились от сражения в поле и заперлись в стенах. Дунгане полезли на приступ, но не одолели стен. Наступило время чаепития, и они отступили, расположились на лугу и предались этому древнему и непреложному обычаю.
   Со своей стороны осажденные, не торопясь, вылезли наружу, наполнили чайники водою из ручья -- внутри кумирни воды не было -- и занялись тем же. После чая отдыхали до следующего утра.
   Таким образом длилось шесть суток. С утра дунгане лезли на приступ, в полдень обе стороны пили чай, не тревожа друг друга, а затем отдыхали. Так кумирня и осталась непобежденной, хотя в пятнадцати километрах от нее простирались сплошные владения дунган.
   Оттуда постоянно налетали шайки грабителей, угоняли скот из-под самых стен среди бела дня и убивали всех, попавшихся на пути. Охрана взирала на это с высоты своих башень, не предпринимая никаких попыток прогнать разбойников.
   Пржевальский просушил собранные растения и чучела, а затем, оставив багаж в стенах, пошел обратно в кумирню Чертынтон. Ганьсуйские горы представляли такой богатый научный интерес и так влекли его роскошью и красотою своих очертаний, что он решил провести в них весь остаток лета.
   Поднявшись на одну из вершин всей системы -- Соди-Соруксум, -- он остановился на ее скалистом венце в полном одиночестве и в совершенной тишине. Часы, проведенные им здесь, были часами глубокого счастья, ради достижения которых он преодолевал одно препятствие за другим в долинах. Никто не видал его таким, кроме гор, дремавших кругом под медленно плывущими облаками. Внизу он носил броню суровой насмешливости и властной, непреклонной силы.
   Но ученым он оставался и здесь и, повернувшись спиной к необъятному зрелищу целой страны, безмолвно простертой у его ног, завозился со своим термометром и котелком, чтобы по точке кипения воды определить высоту. Но оказалось, что он забыл спички.
   На другой день он вновь взошел на вершину и, воспламенив огонь под кипятильником, сказал:
   -- Ну гора, сейчас твоя тайна будет открыта.
   И через несколько минут узнал, что она подымается над уровнем моря на 4160 метров.
   Перебравшись затем на северную сторону хребта, он раскинул свою палатку почти на той же высоте, под другой исполинской вершиной -- Гаджур. Проводник, взятый из кумирни, отказался вести сюда, потому что невдалеке пролегали тропы, по которым обычно двигались шайки дунган. Тогда он нанял другого, из местных тангутов. Они поговорили друг с другом и решили идти вместе.
   -- Вероятно, условились вместе дать тягу, -- решил он.
   Но это мало беспокоило его, он был зачарован пленительным величием местности. Очертания Гаджура были необычайны своею строгою массивностью и совершенной неприступностью. Тангуты не стеснялись в объяснениях; по их словам, гора эта была просто-напросто прислана одним далай-ламой из Тибета на показ местным жителям.
   Под самой вершиной, среди отвесных, недоступных берегов, в могильной тишине лежало узкое недвижное озеро, считавшееся священным. Сам чертынтонский гыген провел на нем в уединении семь лет и видел чудо: из воды поднялась большая сивая корова, посмотрела на него и опять погрузилась в воду.
   Пржевальский провел в горах два месяца, пока их не опустошила осень. Шайки грабителей постоянно проходили под Гаджуром, и хотя всем была известна его стоянка, никто не осмелился приблизиться к нему. Слава о человеке, пришедшем за тысячи километров и спокойно разгуливающем там, где смерть подстерегала каждого, заставляла задумываться. Известно было, что он предсказывает дождь и бурю, и ружье его бьет наверняка.
   Из кумирни неоднократно приходили посланные, прося его спуститься для защиты от набегов дунган. В конце августа, когда сплошные дожди погнали гремящие потоки по ложбинам, он спустился среди молний, блиставших сверху, по сторонам и внизу, в Чертынтон, забрал своих верблюдов, которые кашляли от сырости, и вместе с товарищами явился в Чейбсен.
   Его встретили торжественно, как спасителя. Дунгане каждый день грабили окрестности, так что скот больше не выгоняли из кумирни, и люди жили в страшной тесноте вместе с голодными животными. Разбойники подъезжали к самым стенам и кричали:
   -- Где же ваши защитники, русские, со своими ружьями? Пускай выходят, мы пришли драться с ними.
   Предводитель их, богатырь на саврасой лошадке, был, по всем признакам, заколдован от смерти. Пржевальский особенно внимательно расспросил о нем, поглаживая свой штуцер.
   -- Наконец-то мы переведаемся с дунганами, -- сказал он товарищам и велел разбить лагерь снаружи в километре от стен, на открытой лужайке. Эта невиданная смелость вызвала в кумирне благоговейный ужас.
   Он тщательно укрепил лагерь, окружив его квадратным валом из ящиков и седел, а крутом еще уложил верблюдов. Внутри были приготовлены запасные ружья с привинченными штыками, кучи патронов и десять револьверов. Все пространство кругом было вымерено, и дальность выстрелов отмечена грудами камней.
   Наступила ночь, полнолунная, яркая. Кумирня заперлась, полная тишина разлилась кругом. Четыре человека залегли среди тюков с ружьями в руках и зорко высматривали кругом. Один на запад, другой на восток, третий на север, четвертый на юг. Каждый из них готов был сражаться с целым отрядом.
   Но ни одна тень не скользнула по освещенной лужайке, ни один звук не нарушил безмолвия. Дунгане словно канули в воду. В полночь трое получили разрешение заснуть, а один остался на карауле. Так прошла ночь. Полагая, что отсутствие дунган могло быть случайным, Пржевальский провел в поле шесть суток, не меняя позиции и каждую ночь ожидая нападения. Никто не появился, окрестность вымерла, не показалась и саврасая лошадка. Чейбсенцы ободрились и выгнали на луг свои стада поближе к верблюдам каравана.

[]

   Эта шестидневная открытая стоянка в стране врагов, беспримерный вызов, сделанный целому народу, не был бравадой или только выражением отваги и силы духа. Это была цена, которой Пржевальский, никогда не забывавший свою основную цель, купил беспрепятственное движение вперед, к Куку-нору и в Тибет. Слава о его неуязвимости была теперь установлена навсегда.

Глава девятая.
Озеро Куку-нор. Тибет

   Чтобы выйти на Куку-нор, предстояло пробиться через страну дунган.
   Из хошуна Мур-засак, лежавшего в направлении озера, три монгола пригнали на продажу стадо баранов. Пржевальский немедленно предложил им поступить к нему проводниками. Но верблюды каравана, больные от сырости, покрытые струпьями, не могли идти ночью тайными горными тропинками, по которым пастухи пригнали овец, и они отказались.
   Тут выступили его приятели, ламы-дониры, которым он поднес щедрые подарки.
   -- С этими людьми вы не бойтесь разбойников, -- сказали они монголам, -- посмотрите, мы с двумя тысячами человек запираемся в кумирне, а они вчетвером стоят в поле, и никто не смеет их тронуть. Подумайте сами, разве простые люди могут это сделать? Русские все знают наперед, потому что их начальник святой и умеет колдовать.
   Колдовство, чудеса и всякая чертовщина -- неодолимая приманка для монголов. Пастухи согласились и попросили только совершить гадание, чтобы выступить в наиболее благоприятный день.
   -- Сейчас, -- сказал Пржевальский, вооружился инструментами и определил географическое положение кумирни по высоте солнца, что остерегался сделать до сих пор.
   -- Придется немного обождать, -- таинственно объявил он по окончании наблюдений. На самом деле он решил перед выступлением отправить свои коллекции на сохранение в Чертынтон, так как кумирня Чейбсен могла быть рано или поздно взята дунганами. Монголы покорились. Пыльцов отвез драгоценный груз в горную кумирню и сдал его благодушному гыгену.
   23 сентября караван снялся со стоянки и двинулся на север горной тропой, в обход городов, занятых инсургентами.
   Навстречу неслись длинные, осенние вереницы журавлей, едва вкрапленные в высокое небо.
   Между тем в провинции возобновились военные действия. Двадцатитысячная китайская армия, посланная из центра для завоевания Синина, дотащилась, наконец, до места и расположилась отдохнуть в близлежащих крепостях. Дунгане начали стягивать подкрепления в Синин и довели их до семидесяти тысяч.
   Отдохнув, как следует, и собравшись с духом, китайцы поднялись и пошли прямо на Синин. Тут обьяснилась эта внезапная отвага; они везли с собой четыре пушки. Чугунные орудия были обернуты в красную шелковую материю, вышитую золотыми драконами. Никто, кроме посвященных, под страхом смертной казни, не смел приближаться к ним.
   Когда слух об этом дошел до дунган, они немедленно отступили, несмотря на численный перевес, и заперлись в городских стенах.
   Началась осада. Издалека в горы доносился гул тяжелой стрельбы.
   На второй день пути проводники сообщили, что дорога впереди занята китайскими пикетами.
   -- Плохо будет, -- сказали они, -- китайцы грабят и своих и дунган, никого не пропускают.
   -- Нам тоже все равно по ком стрелять, -- сказал Пржевальский, -- по китайцам или по дунганам.
   Экспедиция шла узким горным проходом. Внезапно из бокового ущелья выскочил отряд китайской кавалерии и, стреляя в воздух, устремился на караван.
   Монголы замахали руками, закричали:
   -- Русские! Русские!
   Всадники продолжали мчаться. Их было человек тридцать.
   Караван смолк и стал. Четыре человека, без криков, без всякой жестикуляции и лишней торопливости стали вместе. Четыре ружейных дула поднялись на прицел и застыли в ожидании команды.
   Это было зрелище невиданное в стране. Китайцы круто осадили лошадей, спешились и закричали, что ошиблись, что приняли путников за дунган. Между тем дунгане никогда не ездили на верблюдах, а всегда на лошадях.
   Караван не ответил ни звуком и в грозном молчании продолжал путь. Долго стояли китайцы на том же месте, в недоумении глядя ему вслед.
   Не прошли и пяти километров, как повторилась та же сцена с другим отрядом. Пржевальский не любил сворачивать с пути. Чабаев и Иринчинов -- не говоря уже о Пыльцове, который был его тенью, -- не уступали ему в твердости и отваге. Впоследствии он так вспоминал о них:
   "В страшной дали от родины, среди людей, чуждых нам во всем, мы жили родными братьями, вместе делили труды и опасности, горе и радость. И до гроба сохраню я благодарное воспоминание о своих спутниках, которые безграничною отвагою и преданностью делу обусловили, как нельзя более, весь успех экспедиции" ["Монголия", стр. 196].
   На третий день предстояло пересечь две большие дунганские дороги, сообщавшие города Сэн-гуань и Тэтунг. Первую миновали благополучно, на второй наткнулись на дунган.
   Это была конная партия человек в сто. Пржевальский заметил их с высоты перевала, километрах в двух впереди. Они также заметили караван, сделали несколько сигнальных выстрелов и столпились у выхода из ущелья, по которому пролегала тропа.
   Монголы схватились за бурундуки, чтобы завернуть верблюдов.
   -- Скорей, скорей, назад! -- говорили они, полумертвые от страха, и бормотали свои заклинания.
   Пржевальский резко остановил их. Бежать было бессмысленно, потому что конные тотчас же нагнали бы верблюдов. Кроме того, бегство придало бы смелости дунганам, а вся его ставка была на их трусость.
   Он слез с лошади, засунул за пояс два револьвера, вкратце сообщил товарищам свое мнение о том, что погибнуть с оружием в руках приятнее, нежели смертью барана, которого тащат на убой, и пошел вперед. Они спешились и, молча, последовали за ним.
   Увидя это, проводники бросились было бежать, но он крикнул им, что будет стрелять, и они вернулись на свои места к верблюдам. Вчетвером, со штуцерами в руках и револьверами за поясами, путешественники двинулись вперед, а монголы повели за ними караван.
   Положение было безнадежно. В узком проходе достаточно было двух человек с самым несовершенным орудием, чтобы из-за камней поодиночке перестрелять их всех.
   Удивленные необъяснимой уверенностью горсти людей, неуклонно надвигавшейся на них, дунгане издали открыли стрельбу. Караван мерно приближался. Они смолкли и застыли на местах.
   На расстоянии штуцерного выстрела Пржевальский скомандовал остановку и вскинул ружье. Но ни ему ни его товарищам не пришлось стрелять. В тот же миг всадники, пораженные суеверным ужасом, забыв друг о друге, кинулись врассыпную по обе стороны дороги и скрылись за поворотами.
   Караван без помехи перешел дорогу и медленно пополз вверх, на следующий перевал. Вскоре ночь и налетевшая снежная буря скрыли его ото всех взоров.
   В горах кочевали тангуты со стадами яков и баранов. Они не походили на монголов, были смуглы, как цыгане, длинноволосы. Но, как и монголы, они никогда не мылись, никогда не снимали своих бараньих или суконных халатов и питались чаем. Чай этот приготовлялся из сушеных головок дикого лука, заваривался жареным и размолотым ячменем, так называемой дзамбой, и сдабривался сарлочьим маслом.
   На пятый день, взяв в Мур-засаке двух новых проводников, караван вступил в высокогорные степи, стлавшиеся вокруг Куку-нора.
   13 ноября горизонт блеснул яркой синевой, и вдаль и вширь раскинулись волнующиеся темно-синие воды озера.
   -- Мечта моей жизни исполнилась, -- сказал Пржевальский.
   Два года шел он сюда по старинному тибетскому пути, на который одиннадцать лет не смел ступить ни один караван богомольцев.
   Куку-нор по-монгольски значит "Голубое озеро". Китайское название его Цин-хай -- "Синее море". Оно и было солоно и бурно, как море, и лежало на страшной высоте 3500 метров.
   -- Эй, нохор! Далеко ли по берегу вокруг озера?
   -- На чем поедешь?
   -- На лошади.
   -- Если скоро поедешь, семь дней пути.
   Это значило километров триста пятьдесят.
   Стояла сухая осенняя погода. Далекие горы, уже покрытые снегом, окаймляли блестящей белой рамкой сапфировое зеркало вод. В равнинах, поросших степной травой, бродили табуны белобрюхих хуланов -- диких ослов.
   Животные эти, похожие на мулов, обладали тонким обонянием и зрением и не подпускали к себе ближе как на пятьсот шагов. Вспугнутые, они уносились прямо на ветер, высоко подняв свои темные морды и вытянувшись в одну линию. Табун состоял из десяти -- двадцати ослиц и одного осла. Вожак ревниво оберегал свое стадо и, заметив другого самца, бросался на него с храпением, бил копытами и кусал.
   Пржевальский бил хуланов на водопое, спрятавшись в траве или яме.
   Местные монголы -- олюты -- встретили его, как полубога. Им было доподлинно известно, что он вызывал по произволу бурю или дождь, знал наперед будущее и мог напускать мор на скот. Кроме того, в случае опасности, по его слову в один миг являлись тысячи невидимых воинов, которые сражались за него.
   Народ этот был забит и доведен до скотского состояния постоянными набегами и насилиями их соседей хара-тангутов. Сам куку-норский ван, их князь, выражался о них так:
   -- Только выбить в верхней челюсти передние зубы, да поставить на четыре ноги, так и выйдет настоящая корова. Но вы все можете, -- прибавил он, -- прикажите разбойникам вернуть нам отобранный скот.
   Хара-тангуты, кочевавшие в глубине степи, жили исключительно на счет олютов. Они грабили их систематически, откупаясь взятками от китайских властей, и такой порядок, длившийся восемьдесят лет, был уже почти узаконен.
   В набег отправлялись группами с запасными лошадьми для добычи, угоняли скот и уводили людей, обращая их в рабство. После набега приносили умилостивительную жертву богу, отпуская в озеро только что выловленную и отнятую у рыбаков рыбу. Они исповедовали мусульманство и в восстании были на стороне дунган.
   -- В прежние времена здесь жили ёгуры, -- рассказывал ван, -- они все были разбойники и грабили караваны богомольцев. Тогда олютский князь послал на них войско, разбил их и истребил всех. Только пожалел одну старуху с тремя беременными дочерьми. Каждая из них родила по сыну и от них-то и произошли хара-тангуты. Если бы убили тогда этих проклятых девок, не было бы теперь хара-тангутов, и мы жили бы спокойно.
   Близ озера жил важный посланник далай-ламы, по имени Камбы-нансу, отправленный с подарками к богдыхану еще в 1862 году. С тех пор он десять лет ждал около озера усмирения страны, чтобы выполнить свою миссию, не решаясь вернуться обратно в Лхассу.
   Услыхав, что четыре иностранца прошли путь, на который он не решался вступить со своим огромным конвоем, он тотчас же приехал посмотреть на этих удивительных людей. Чрезвычайно любезный, он долго беседовал с Пржевальским, предлагал свою протекцию в Лхассе и уверял, что далай-лама будет несомненно обрадован посещением такого необыкновенного гостя.
   Эта весть ужалила Пржевальского в Самое сердце. У него не оставалось и ста лан, и он знал, что с этими деньгами нельзя идти дальше. Сознание это было так горько, что он не только скрывал положение от окружающих, но готов был обманывать и самого себя. И несмотря на то, что предстоял еще столь же длинный обратный путь, он выменял своих больных верблюдов на свежих, приплатил последние деньги и пошел вперед.
   После визита Камбы-нансу в лагерь население окончательно уверовало, что начальник русских -- святой.
   -- Великий хубилган (святой) Запада идет на свидание с далай-ламой, великим святым Востока, -- таинственно говорили они.
   Толпы монголов осаждали лагерь. Один просил благословения, другой -- предсказания, третий требовал указать, где его пропавшая скотина, четвертый -- кто украл его трубку. Родители приводили своих детей, прося Пржевальского возложить на них руки. Один тангутский князь неотступно умолял его указать средство от бесплодия любимой жены.
   Все это опротивело ему, и он поспешил покинуть берега озера. Перевалив через безымянную горную цепь и окрестив ее скромным именем Южно-куку-норской, он спустился в ставку другого вана, князя западного хошуна, бежавшего сюда от хара-тангутов.
   Население встретило их молитвами и псалмами, стоя на коленях по обеим сторонам дороги. Ван, в ответ на подарки, прислал войлочную юрту, как нельзя более пригодившуюся впоследствии. Еще более обрадовал он их тем, что запретил своим подданным зря посещать лагерь. Те, между тем, уже молились ружьям, тюкам, верблюдам и их помету, а проводники собирали каждый выброшенный клочок бумаги, считая его за талисман. Сам ван казался вполне разумным человеком, но когда Пржевальский, желая по возможности облегчить груз верблюдов при подъеме в Тибет, оставил ему лишний мешок с дзамбой, он причмокнул от удовольствия губами и сказал:
   -- Дзэ-дзэ-дзэ! Я поставлю его рядом с моими бур-ханами (идолами), и он будет охранять мой скот, меня и мой народ от болезней и разбойников.
   Насчет разбойников он не очень ошибался, потому что там, где появлялся караван, разбои неизменно прекращались. Миновав еще один горный кряж, караван вступил в бесплодные и печальные равнины Цайдама. На горизонте, за сто двадцать километров, призрачно поднялась первая стена Тибета -- гигантский горный массив Бурхан-будда.
   Дороги исчезли совсем. Необозримые соленые болота, покрытые однообразными зарослями тростника, уходили на северо-запад, вдоль тибетской стены. Соль обильно выступала наружу, наподобие твердой ледяной коры. Верблюды начали хромать, собаки в кровь изранили себе лапы.
   Там, где посуше, на выпуклых глиняных буграх, росли кусты хармыка. Это растение, как ала-шаньский сульхир, составляло главную пищу здешних обитателей. Верблюды, медведи и волки питались его сладко-солеными ягодами, а монголы варили их и ели с дзамбой.
   Летом топи кишели тучами мошек и комаров, от которых бежали и люди и животные. Как и Ала-шань Цайдам в древности был покрыт морскими водами.
   18 ноября караван в последний раз остановился в равнинах, в ставке князя Дзун-засака, и, взяв здесь опытного проводника, начал подъем.
   Бурхан-будда, что значит "бог-будда", -- исполинский страж холодных пустынь Тибета -- подымался на высоту 5000 метров.
   Когда верблюды, после тридцатикилометрового непрерывного подъема, взошли на перевал, один из них мгновенно пал. У людей начались головокружение и рвота. Каждое движение в разреженном воздухе сопровождалось одышкой и сердцебиением.
   Хребет был скалист, бесплоден и гол. Снег только местами прикрывал его синевато-серые вершины. Прямо за ним расстилались необозримые каменные террасы Тибета. Именно соседством этих колоссальных горизонтальных массивов, сильно нагреваемых полуденным солнцем, объяснялось отсутствие вечных снегов на хребте.
   Сразу же за перевалом заревели вечные трубы Тибета -- нескончаемые песни ветра, с силой бури несшегося над равниной. Голую, глинистую почву, смешанную с галькой и песком, изредка покрывали желто-серые лишаи и кустики карликового злака, хрустевшего под ногами и рассыпавшегося в пыль. Только около ключей и в болотистых падях встречалось немного травы.
   -- Климат и природа несут здесь ужасный характер, -- заметил Пржевальский.
   Дорог, кроме протоптанных зверями тропинок, не было никаких.
   Проводник Чутун-дзамба, почтенный монгол, девять раз побывавший в Лхассе и знавший себе цену, вел караван, целиком ориентируясь по рельефу местности. Он не слезал с верблюда, несмотря ни на какие препятствия, непрерывно вертел свое молитвенное колесо, бормотал заклинания и производил таинственные знаки, чтобы парализовать действие дурных примет. Все путешествие представлялось ему длительной магической операцией.
   Тибет зимою считается непроходимым. Страшные холода и бури господствуют тут в это время. Караваны ходят только осенью и весной, но и в эту пору переход никогда не обходится благополучно. Обычно гибнет треть наличного запаса животных и немало людей.
   В 1870 году караван, вышедший из Лхассы в феврале в количестве трехсот человек и тысячи верблюдов, был застигнут холодами и потерял всех животных и пятьдесят человек. Верблюды погибли от бескормицы, а люди от холода, потому что и трава и аргал были занесены толстым покровом снега. Каждый день кто-нибудь падал от изнеможения, и его бросали в пустыне.
   Пржевальский хорошо знал этот случай, рассказанный ему во всех подробностях монголами, и тем не менее вступил на тот же путь зимой. Надо думать, что это была единственная страна, пришедшаяся ему вполне по вкусу. На восемьсот километров с севера на юг здесь не было ни одной человеческой души. Зато обилие зверей, несмотря на скудные корма, было сказочное. Гуре-сугадзыр называют эту область монголы, что значит -- "звериная страна".
   Едва перевалив хребет, караван очутился среди многочисленных стад антилопы оронго. Ослепительно белые издали, эти животные, на высоких стройных ногах с длинными и острыми, чуть изогнутыми черными рогами, производили впечатление совершенной красоты.
   -- Священное животное, нельзя бить, -- предупредил Чутун-дзамба.
   Пржевальский сейчас же зарядил штуцер и пошел к стаду. Была любовная пора, и самцы яростно наскакивали друг на друга, издавая глухой, короткий рев. Один из них, насквозь простреленный пулей, даже не заметил этого и продолжал бодать соперника, пока вдруг не упал мертвым. Другой с удивлением посмотрел на охотника и стал шагом уходить, постоянно оглядываясь и останавливаясь. Только когда на него с лаем накинулись собаки, он пошел рысью, и тогда за ним двинулось все стадо самок. Не меняя аллюра, высоко неся свои вертикальные легкие рога, они словно поплыли по воздуху и без всякого усилия оставили далеко позади собак, мчавшихся во весь опор.

[]

   Путешественники перебили множество этих животных. Они держались стадами, по десяти -- двадцати самок вместе. Самец ревниво оберегал их, держал в куче, и если одна из них, подчиняясь мимолетному капризу, отбивалась в сторону, бросался за ней, звал и старался вернуть. Бывало, что в это время разбредались и остальные и, насладившись короткой свободой бега, прибивались к соседним стадам. Тогда оставшись один, самец свирепо рыл копытами землю, наклонял рога, ревел и вызывал противников на бой.
   Чутун-дзамба, все собиравший в свою бездонную сумку, тщательно прятал туда и рога каждого убитого зверя.
   -- Талисман, -- говорил он, -- если сделать рукоять для кнута, лошадь никогда уставать не будет.
   Через двадцать три километра пологого понижения открылось глубокое ущелье реки Номохун-гол. Здесь, в затишье, на пастбищах, оглашенных рокотом воды, паслись бесчисленные стада хуланов, а на крутых скатах держались белогрудые аргали, отличавшиеся от своих монгольских родичей только длинной белой шерстью на груди. Услыхав звук выстрела, овцы подняли головы, а бараны стремительно взлетели на вершины скал и застыли, прислушиваясь и высматривая опасность. Лучи солнца озолотили их крепкие, стройные тела и грудь, блестевшую снежной белизной.
   За рекой воздвигался другой поперечный хребет -- Шуга, еще более мертвенный и громадный, чем первый. Отдельные вершины его достигали пределов вечных снегов. Южную подошву этих гор окаймляло глубокое ущелье реки Шуга-гол. В его влажных сумерках самки оронго скапливались огромными стадами в триста и более экземпляров.
   Поднявшись из ущелья реки, караван ступил на каменное плато, протянувшееся к югу на 100 километров вплоть до третьего поперечного хребта Баян-хара-ула. Эта страшная пустыня была поднята на 4000 метров над уровнем моря, значит, всеми своими частями превышала вершину Монблана.
   Ежедневные бури, ровные, словно дыхание этих каменных обителей, регулярные, как приливы и отливы океана, обрушились на людей. Они начинались каждое утро легким западным ветром, который к полдню достигал напряженности урагана и опять стихал к закату солнца.
   Небо темнело от поднятой пыли, песок и мелкие камни неслись в воздухе грядами, как снег, против ветра нельзя было вздохнуть. Даже верблюды, отпущенные на покормку, несмотря на голод, тотчас же ложились, прижимали головы к земле и неподвижно ждали вечера.
   Во время бури температура обычно держалась на ноле, но с наступлением ночи, когда атмосфера прочищалась и яркие звезды загорались в холодной синеве, мороз нередко достигал -- 31о Ц.
   В этих угрюмых каменных далях обитал дикий бык Тибета, длинношерстый як. Великолепный зверь, украшенный бахромою черной шерсти, свисавшей почти до самой земли, поражал своей громадностью и мощью. Старый самец достигал трех метров в длину, не считая хвоста, и весил свыше шестисот килограммов.
   Обычно три-четыре самца держались вместе, кормились около ключей и затем весь день лежали недвижно, пережевывая жвачку, где-нибудь в тени и на снегу.
   Охота на них была опасна, раненые, они почти всегда бросались на человека. К тому же никогда нельзя было рассчитывать и на самый меткий выстрел, потому что ни одна пуля не пробивала их тяжелых черепов и только, перебив позвоночник, или случайно пронизав сердце, убивала наверняка. Обыкновенно зверь падал лишь на втором десятке выстрелов.
   Но стрелка выручала глупость животного, которое даже в ярости не решалось довести дело мести до конца.
   На одной стоянке, перед вечером, Пржевальский заметил невдалеке трех зверей. Они лежали, громадные и тяжелые, как три черные скалы. Он подкрался на двести шагов и выстрелил. Они грузно поднялись, отбежали на полкилометра и остановились. Он опять подполз и выстрелил в того же зверя с трехсот шагов. Двое бросилось бежать тяжелым галопом, подымая пыль копытами, а третий, раненый, повернулся, нагнул голову и пошел на охотника. Тот не медлил и, как в мишень, пускал в него пулю за пулей из скорострельного штуцера Бердана. Пыль летела от них из шкуры животного. После каждой раны зверь кидался вперед, нагнув страшные рога, но тут же останавливался, как вкопанный, в непреодолимом страхе и только яростно обмахивал себя хвостом.
   Пржевальский расстрелял все патроны, сходил в лагерь и, захватив с собой Пыльцова и Иринчинова, вернулся к зверю. Он лежал обессиленный ранениями и, тяжело дыша, смотрел на приближавшихся в сумерках людей. После залпа, данного с близкого расстояния, он вскочил и встретил их рогами. Его осыпали пулями, но он продолжал упорно наступать и подошел на сорок шагов. Он был громаден и страшен, как надвигающаяся ночь. Глаза его сверкали ненавистью, он рыл копытом землю, устрашал всей своей тяжелой мощью, не знавшей соперничества в горах, но не смел броситься на людей. Между тем пули беспощадно вонзались в его тело. Он потерял мужество, взмахнул хвостом и бросился галопом назад. Новый залп, пущенный вдогонку, словно подсек его. Он взрыл ногами землю, повернулся и опять пошел на людей. Гневу его не было пределов.
   Только наступившая темнота прекратила этот бой. Наутро его нашли мертвым на том же месте. Туловище его было пробито двумя десятками пуль, но все попавшие в голову застряли в костях черепа, разлетевшись на мелкие кусочки. Таким образом, страх и ярость, попеременно овладевавшие им, привели его к гибели. Ярость не позволяла ему спастись бегством, а страх мешал уничтожить преследователей ударом рогов.
   Вообще яки не обладали острым обонянием и слухом и страдали близорукостью. Пржевальский, одетый в оленью кухлянку, напоминавшую шерсть антилопы, со штуцерными сошками, поднятыми над головой в виде рогов, часто подкрадывался к ним на четвереньках на сотню шагов.
   Гораздо осторожнее были самки с телятами, скоплявшиеся в огромном количестве, по тысяче особей в стаде.
   Почуяв опасность, они собирались в тесную кучу, сбивали телят внутрь круга и, наклонив рога, оглядывались кругом. Если тревога бывала не напрасна, они бросались в бегство, задрав хвосты на спину, и мчались без оглядки несколько километров.
   За зиму Пржевальский убил тридцать два яка и приготовил для коллекции две великолепные шкуры, весившие вместе с рогами более 160 килограммов каждая. Временно они были зарыты в землю до обратного пути. Из мяса обычно пользовались только более нежным языком, а Чутун-дзамба пожирал сердце, так как оно считалось чудодейственным лекарством.
   Чутун-дзамба лечился от множества болезней, хотя серьезно страдал только от обжорства. За обедом он обкладывал себя широкими кругами аргала, как тарелками, на которые располагал выловленное из котла горячее мясо. После еды начинал громко и неудержимо рыгать, а когда путешественники пробовали остановить эту вулканическую деятельность его желудка, говорил:
   -- Теперь из меня выходит ветер, который вошел через рот во время пути.
   Остаток дня он посвящал уничтожению вшей в своей одежде, но, несмотря на усердие и ловкость в этом занятии, по наблюдению путешественников "не мог заметным образом уменьшить число своих врагов".
   -- Ханжа и свинья непомерная, -- отзывался о нем Пржевальский.
   В середине зимы начались метели, которые били мелким и сухим снегом, как песком. Дырявые полушубки плохо защищали от холода, напоминавшего полярные страны. Износившиеся сапоги были заменены обмотками из звериных шкур. Котел продырявился и перед каждой варкой его залепляли глиной или тестом. Все лужи и болота промерзли до дна и, чтобы добыть воду, приходилось нарубать лед и оттаивать его в котле.
   Жизнь путешественников превратилась в ежедневную борьбу за существование. Только обилие мяса поддерживало их силы. Его ели полусырым, потому что вода на этой высоте кипела уже при 68о Ц., аргал также горел крайне плохо.
   Каждую ночь собаки вступали в бой со стаями светлошерстых тибетских волков, которые невидимо шли за караваном. Убитую антилопу нельзя было оставить в поле на час, она исчезала бесследно.
   Еще прожорливее были лисицы кярсы, которые глотали даже гильзы от патронов. Ночью они подползали к лагерю и своим отвратительным воем, похожим на крик совы, пугали верблюдов.
   Упорно двигаясь на юг, караван не раз встречал на пути антилопу аду, микроскопическую разновидность дзерена. Стаи серых зверьков сливались с цветом скал и благодаря необыкновенной чуткости не подпускали на выстрел. Вспугнутые, они издавали звук фырканья или чиханья, прыгали вверх как резиновые мячики и уносились с быстротой, превосходившей бег всякого животного и напоминавшей полет птиц.
   Перевалив в январе длинный семисоткилометровый хребет Баян-хара-ула, экспедиция достигла берегов Ян-цзы-цяна, величайшей реки Азии. Здесь, в своих верховьях, она носила тангутское наименование Дычю, что значит "коровья река", вероятно, по обилию яков на ее берегах. Русло ее простиралось на 1700 метров в ширину, по которому она стремилась со страшной быстротой несколькими рукавами.
   До Лхассы оставалось восемьсот километров. Но караван не мог их пройти. Треть верблюдов подохла, остальные едва дышали. Люди боролись с усталостью, но силы их падали. Пржевальский повернул обратно.

Глава десятая.
Обратный путь через Гоби

   5 февраля Пржевальский спустился с Тибета.
   Уже на перевале Шуга почувствовалось веяние долин, как отдаленное дыхание весны. В районе Бурхан-будды появились первые насекомые.
   Цайдамское солнце топило лед на болотах, пели прилетные птицы, токовали фазаны. Назад, на горы, было страшно взглянуть. Время от времени оттуда срывались слепые снежные метели, и тогда умолкало все. Но и самый снег был приятен здесь: он летел крупными, мокрыми хлопьями, а не мелкою пылью тибетских вьюг.
   Озеро Куку-нор еще было сковано льдом.
   Два месяца провел Пржевальский на его берегах, ожидая вскрытия вод. Но весна не приходила. Вместо нее лишь великолепные, призрачные миражи воздвигались в степях. Дзерены и хуланы вдруг принимали исполинские размеры и, отделившись от земли, неслись по водуху. Вдали струились синевой теплые озера, громоздились никогда невиданные горы, покрытые цветущими деревьями. Между тем кругом было все мертво, и ледяные ветры неслись над желтой прошлогодней травой.
   За недостатком продовольствия занялись рыбной ловлей в мелких речных рукавах. Небольшой бредень вытащил сразу сто тридцать шесть крупных рыб. Однако икра их оказалась ядовита, и люди целые сутки корчились от судорог в желудке.
   С началом весеннего пролета скудный стол обогатился обильной водяной дичью. Но вкусы разнообразны: проводник, не брезгавший, как и все монголы, немытыми, лишь слегка отжатыми бараньими кишками, не мог удержаться от рвоты при виде жареной утки, которую с аппетитом уничтожали путники.
   Пролет был незначителен, суровое озеро лежало слишком высоко. 1 апреля экспедиция двинулась дальше.
   Верблюды, подорванные тибетской зимой и обремененные тяжестью богатых коллекций, отказывались идти. Денег не было. Пржевальский продал несколько револьверов и этой ценой приобрел свежих животных.
   Кратчайший путь на Гань-су, через город Донкыр, был на этот раз свободен -- зимние операции китайских войск завершились победой.
   Четыре пушки, подвезенные ими к Синину, парализовали сопротивление дунган. Ядра разрушили стену, и солдаты через брешь ворвались в город. Дунгане заперлись за второй, внутренней стеной.
   Тут подоспело известие о бракосочетании богдыхана. Немедленно все военные действия были прерваны. Солдаты побросали оружие и предались увеселениям на глазах у врага. Целую неделю длились фейерверки, театральные представления и кутежи. Все это время дунгане, в два раза превосходившие численностью нападающих, смирно сидели в крепости. Они знали, что пушки разрушат и эти стены, что спасения им нет, но не сделали ни малейшей попытки к сражению.
   Действительно, отпраздновав свадьбу императора, китайцы опять взялись за свои пушки и овладели стенами. Началось поголовное избиение. Утомившись убивать оружием, они погнали остаток дунган в горы и сбросили в пропасть десять тысяч человек. В течение зимы были взяты и остальные города провинции.
   Зная по опыту китайских солдат, Пржевальский решил идти прежней горной тропой в обход городов.
   В горах Гань-су еще шумели непрерывные снежные метели. Лошади, износившие все подковы до последней, скользили и падали на обледенелых тропинках. Лед горных речек осел на дно, и переправы ежедневно грозили гибелью. Между тем продовольствие истощилось, охота не всегда бывала удачна, и люди голодали.
   Пыльцов, посланный с одним казаком в кумирню Чертынтон, привез оставленный там осенью багаж. Несколько килограммов сахару, завалившиеся в одном мешке, подняли энергию и бодрость каравана.
   Обильные, теплые дожди смыли снег, зацвели кустарники, распустились деревья, певчие птицы наполнили леса. Путешественники усердно пополняли свои орнитологические коллекции и расстреляли весь запас дроби.
   28 мая, после длительной тридцатиградусной жары, грянул мороз со снежной бурей. Но горные растения, воспитанные на этих резких переменах, стояли в полном цвету под снегом, и ни одно из них не погибло.
   В начале июня путники спустились с гор. Одежда их была в лохмотьях, на ногах вместо сапог болтались самодельные кожаные обертки. В кассе хранился один единственный слиток серебра, продавать было больше нечего, а до Пекина оставалось две тысячи километров.
   Не имея возможности нанять проводника, Пржевальский один вступил в Ала-шаньскую пустыню. Это был безумный шаг, потому что песчаное море поглощало навсегда и вполне оборудованные караваны с опытными вожатыми. К тому же в прошлых переходах он не мог производить съемки, и теперь в его распоряжении были только краткие заметки в записной книжке.
   На седьмой день пути он потерял дорогу. Весь день, от зари до зари, караван шел без воды через палящую бурю, заносившую его тучами песку. К вечеру немного стихло, и вдали показались очертания холмов колодца Шангын-дала.
   Успокоенный этим, Пржевальский разбил лагерь на ночь, так как животные падали от усталости. Но лишь только он произвел измерения и нанес на карту путь, как убедился в своей ошибке. Колодезь должен был лежать гораздо севернее. Между тем без воды караван не мог бы сделать больше и одного перехода.
   При первых проблесках утра он влез на возвышение, устроенное из тюков, и в бинокль тщательно оглядел местность. На холме над колодцем должен был быть обо -- жертвенник в пустыне, состоящий из груды камней, набросанной прохожими. За ночь пыль осела, и горизонт очистился, но дальность расстояния мешала разглядеть обо на холме. В то же время далеко на севере едва маячила другая возвышенность.
   К которой идти? Это было вопросом жизни или смерти. Дойдя до одной и не найдя воды, верблюды могли больше не подняться.
   Он пошел на север, хотя это расстояние было дальше. Молча завьючили животных и погнали по пескам. Далекая вершинка то показывалась, то скрывалась среди холмов, загромождавших горизонт и призрачно похожих один на другой. Но вот, на ней вырисовался обо. Дорога была найдена.
   В середине июня, оборванные, как нищие, черные от пыли, исхудалые от голода, они вошли в Дынь-юан-ин.
   -- Как они сделались похожи на наших людей, совсем, как монголы, -- говорили жители.
   В городе на их имя лежали письма. Читая их, путешественники, два года ничего не слышавшие о родине, испытывали странные и волнующие чувства. Кроме писем, пекинское посольство прислало тысяч улан серебра. Это значило, что обратный путь обеспечен. Но для Пржевальского это значило и нечто другое, потому что его жажде неведомого не было границ. Он тотчас же решил свернуть в сторону, в самый центр великой пустыни Гоби и, пройдя ее насквозь, по никем не исследованному пути выйти к Урге.
   Предварительно он еще раз заглянул на Ала-шаньский хребет.
   1 июля путешественники, производя метеорологические наблюдения в узком и крутом ущелье гор, были застигнуты проливным дождем. Сидя в палатке, они отводили маленькими канавками воду, попадавшую к ним. Прошел час, ливень не переставал.
   Вдруг глухой шум возвестил приближение потока, стремившегося из гор. Огромная масса падавшей воды не могла быть впитана почвой и, соединившись в ручьи, бежавшие по скатам и ложбинам, ринулась в узкое ущелье бурной, ревущей рекой.
   Бежать было некуда, с обеих сторон подымались отвесные скалы. Огромные камни, целые утесы неслись потоком и с такою силою били в стены, что земля дрожала, как от вулканических ударов. Среди рева воды слышен был скрежет и грохот от их столкновения. Лес, росший по ущелью, исчез в один миг -- все деревья были выворочены с корнем, переломаны и перетерты в щепы. Вода прибывала ежеминутно и заливала берега.
   Несчастье было так внезапно и так неминуемо, что на людей напал столбняк. Только благодаря случаю, а может быть, бессознательному чутью Пржевальского, палатка была раскинута на небольшом выступе. Поток тотчас же нагромоздил на это препятствие горы валунов, деревьев и грязи и таким образом сам прекратил себе доступ туда. Лагерь оказался в осаде.
   Дождь перестал только к вечеру. На следующий день солнце осветило картину страшного всеобщего разрушения.
   Местность была неузнаваема. Вода же бесследно сгинула, поглощенная жадными песками у подножья гор.
   Запасшись в городе свежими верблюдами, Пржевальский взял двух проводников и выступил в пустыню.
   Ежедневно стоял сорокапятиградусный зной. Песок под ногами накалялся до 63о Ц. Горячие, обжигающие ветры несли тучи пыли. Небо висело сумрачное, палящее, беспощадное.
   Двигаясь от колодца к колодцу, экспедиция подошла к низкому горному кряжу Xан-ула. Источник, по словам проводника, находился в восьми километрах. Переход был так невелик, что казаки собрались было вылить воду из запасных бочонков, чтобы не везти ее зря. Но прошли восемь, десять, двенадцать километров, а колодца не было. Проводник, ушедший на розыски, объявил, -- что он пропущен, но что впереди -- в пяти-шести километрах находится другой.
   Снова двинулись вперед. Наступил полдень, животные изнемогали от жажды. Собаки старались держаться в тени верблюдов и брели, как во сне. Им мочили головы остатками воды.
   Прошли еще десять километров, колодца не было. Монгол ежеминутно уверял, что он за ближайшим холмом. Фауст, более нежный, чем закаленный в степях Карза, визжал, ложился на землю, терял сознание. Пржевальский велел проводнику взять его на седло и вместе с Пыльцовым спешить вперед к воде.
   Оказалось, что до источника еще очень далеко. Когда проводник указал его издали с верхушки холма, было уже поздно: Фауст издох в судорогах. Пыльцов положил его под кустом саксаула, накрыл войлоком и вернулся к каравану.
   В бешенстве Пржевальский хотел тут же застрелить проводника. Жизнь Фауста он ценил дороже. Если бы колодца не оказалось и на этот раз, гибель грозила бы всем.
   Он велел Иринчинову взять котелок и вместе с монголом скакать вперед к воде.
   -- Если он вздумает бежать, застрели его на месте, -- крикнул он.
   Посланные исчезли в пыли. Караван, прошедший два перехода без воды по огненным пескам, едва тащился. Люди и животные брели в обморочном состоянии, тела их горели, языки вспухли. Часть вьюков сбросили на землю, оставив с ними Карзу, который отказывался идти.
   Через полчаса казак вернулся с котелком воды.
   Фауста похоронили в пустыне. Карза остался жив.
   День за днем тянулись одни и те же песчаные холмы. Безросные душные ночи не приносили отрады. Редкие дожди не достигали поверхности земли, и водяные капли по пути превращались в пар.
   Наконец сыпучие пески уступили место голым глиняным равнинам и каменистым россыпям. Стали попадаться ильмы и кусты дикого персика. Разразилась короткая тропическая гроза и занесла колодцы бурой грязью.
   Перевалив через низкий гребень Хурху -- далекий отрог Южно-Алтайского хребта, -- караван вступил в северную часть Гоби. Долина смерти была пройдена, показалась трава.
   Правда, и здесь она возникала только после дождей небольшими оазисами и на короткое время. Туда тотчас же стекались дзерены, прилетели жаворонки и прикочевывал монгол со стадом. Но неделя или две бездождья -- и жгучее солнце высушивало землю, трава желтела, люди и звери уходили в даль, и могильная тишина смыкалась за ними.
   Чем ближе становился конец пути, тем больше торопились путешественники, но из-за крайней изнеможенности они не могли идти быстрее. Одежда их износилась до последней степени, фуражки походили на грязные тряпки, рубашки сгнили и разлезались на куски. А кругом все еще стояла неумолимая пустыня, не допуская ни малейшей поблажки. Все силы духа должны были быть собраны по-прежнему, чтобы осилить и эти последние дни.
   Колодцы стали редки, приходилось пить из грязных вонючих луж в ложбинах, истоптанных и занавоженных скотом. В то же время ежедневные миражи рисовали прохладные ручьи и тенистые леса, отраженные в их водах. Наконец зеленые луга и холмы, сменившие степь, ознаменовали собой близость Урги. Караван переправился через Толу, первую речку, после сорока четырех переходов по безводной земле, и 5 сентября вошел в город.

[]

   За два года и одиннадцать месяцев Пржевальский прошел одиннадцать тысяч сто километров по неисследованным странам. Он определил высоты гор и долин, составил карту пройденного пути и точнейший метеорологический журнал и собрал многопудовую зоологическую и ботаническую коллекцию.
   Совершив все это, он пошел в ургинскую баню и с наслаждением отмылся дочиста. После этого немного соснул и пошел к русскому консулу.
   -- Денег не хватило, -- сказал он, -- а то бы дошли до Лхассы.
   И он стал набрасывать план нового путешествия.

Глава одиннадцатая.
Второе путешествие в Центральную Азию. Лоб-нор. Алтын-таг

   В середине зимы Пржевальский вернулся в Петербург.
   Тотчас же начались торжественные встречи, поздравления и парадные чествования. Первый краткий доклад об экспедиции в Географическом обществе был покрыт громом рукоплесканий. Академия наук купила его коллекцию за десять тысяч рублей, правительство ассигновало ему пенсию.
   Газеты пестрели его именем.
   Только весной ему удалось выехать в деревню к матери и засесть за описание путешествия. Тут Пыльцов женился на его сводной сестре.
   -- Чисто, как в романе, -- сказал Пржевальский, скривив рот, -- уж не вставить ли мне это в мою книгу?
   Осенью ему опять пришлось выехать в Петербург.
   -- Опять закабалил себя в клетку, -- ворчал он, -- суматоха, толкотня, податься некуда. Нет, никогда не привыкну я к цивилизованной, правильнее -- изуродованной, жизни.
   -- А прогресс? -- возражали ему.
   Он мучился и тосковал, а между тем его осыпали почестями.
   Русское Географическое общество присудило ему высшую медаль, Берлинское -- избрало своим членом, Парижский ученый конгресс, "не имея достойной награды, которая бы соответствовала его заслугам", прислал ему почетную грамоту и приглашение. Одновременно министерство народного просвещения Франции избрало его своим сотрудником и прислало золотой знак "Palme d'Academie".
   Но растрогала его только одна телеграмма, пришедшая из далекой Азии:
   "Память о вас перейдет из рода в род. С вами готовы в огонь и в воду.

Чабаев и Иринчинов".

   Терзаемый со всех сторон приглашениями и вызовами в ученые и правительственные комиссии, он продолжал упорно работать. Заканчивал книгу, обрабатывал описание птиц, изучал английский язык. Когда первый том вышел из печати, он поспешил разослать его самым высокопоставленным персонам.
   -- Я покупаю себе этим широкое снаряжение второй экспедиции, -- говорил он друзьям.
   План нового путешествия, поданный им на обсуждение в совет Географического общества, был грандиозен: весна 1876 года -- горы Тянь-шаня, лето -- пустынное озеро Лоб-нор, не посещавшееся еще ни одним путешественником, кроме Марко Поло, осенью -- Куку-нор, исследованный им уже в первую экспедицию, и, наконец, зима -- Тибет и Лхасса. Путь этот, особенно между Лоб-нором и Куку-нором был совершенно неизвестен науке и представлял на карте сплошное белое пятно. Но этим проект не ограничивался. Из Лхассы путешественник, не знавший препятствий, отправлялся на истоки Брамапутры и в Гималаи и, проведя там второй год, на третий спускался в тропический Индо-Китай. Таким образом, он завершал свой путь в пламенных странах экватора, куда его тянула вечная мечта.
   Никто из членов совета не посмел возразить на эти фантастические перспективы. Пржевальский считался способным на все. Государственное казначейство немедленно выдало на экспедицию двадцать четыре тысячи рублей.
   Пржевальский наметил себе в спутники Ягунова, совершившего с ним первое, Уссурийское, путешествие, но юноша внезапно утонул, купаясь в Висле. Тогда он заменил его двумя юнкерами -- Эклоном и Повало-Швыйковским, которых сам усердно подготовлял к сложной науке путешествий. Оба юнкера провели у него все лето, совершенствуясь в стрельбе, и откармливались на обильном деревенском столе.
   -- Кушайте, кушайте вплотную, в путешествии не раз придется голодать, -- говорил он, сам заканчивая третью тарелку борща. Запив ее красным вином и проглотив затем стакан сельтерской, он принимался беспощадно и как бы мимоходом, всегда торопясь, уничтожать бифштексы, накладывая горы их своим будущим спутникам. Аппетит его был огромен и требовал соответственно огромного расходования сил.
   Сидя на месте, в деревне, он начинал толстеть, кашлять и охать.
   В конце апреля экспедиция была оборудована, и путешественники тронулись в путь на восток. По дороге, в Перми, они приняли казенные патроны, выданные в количестве двенадцати тысяч штук "для порешения различных животных в пустынях Азии, не исключая человека, если обстоятельства к тому принудят".
   Жара в киргизских степях стояла страшная. Пржевальский ехал голый, наслаждаясь долгожданным безлюдьем и свободой. Здоровье его сразу стало превосходно.
   Услужливость встречных властей не знала границ. Градоначальники, полицмейстеры и исправники, осведомленные о благосклонности высших сфер к путешественнику, перегоняли друг друга, чтобы забежать ему вперед.
   В то время, как в Омске он обедал у одного губернатора, другой из Семиречья посылал ему телеграммы с увереньями в готовности содействовать. В городе Сергиевском его встретили почетным караулом.
   Забрав в Семипалатинске высланных туда Чабаева и Иринчинова, он прибыл на границу, в Кульджу, откуда должно было начаться путешествие. Путь пролегал через новое Кашгарское царство, только что образовавшееся после долгих смут и резни.
   Со времени его первой экспедиции китайцы, продолжая теснить дунган, захватили важный стратегический пункт в Монголии, оазис Са-чжоу, и перенесли военные действия на запад. Здесь они встретили нового врага в лице Якуб-бека, который, после долгих междоусобных боев среди таранчей, хамийцев и дунган, объединил в своих руках Восточный Туркестан и образовал самостоятельное мусульманское ханство, так называемое Кашгарское царство. Теснимый с одной стороны китайцами, он с другой стороны боялся России, захватившей к тому времени Кульджинский край, и всячески заискивал перед нею.
   Якуб-бек сообщил, что примет русских, как своих собственных гостей. В то же время китайский генерал -- амбань -- прислал письмо из Чугучака, не советуя экспедиции идти в этот край, "так как там много разбойников".
   -- Видите ли! Китайцу стало страшно даже в Чугучаке! -- воскликнул Пржевальский.
   После долгих и упорных переговоров был получен паспорт от китайского правительства, с присовокуплением официального заявления, что китайцы не могут охранять экспедицию.
   Только 12 августа он смог, наконец, выступить из Кульджи и на двадцати четырех верблюдах и четырех лошадях, с грузом свыше двух тысяч килограммов, пошел на Лоб-нор.
   Это путешествие, описанное им в брошюре "От Кульджи за Тянь-шань и на Лоб-нор", ознаменовано теми же крупными научными результатами как и первое. На этот раз в его распоряжении были большие средства и восемь хорошо вооруженных спутников.
   Первая половина путешествия была совершена по территории нового Кашгарского ханства от Кульджи через озеро Лоб-нор до хребта Алтын-таг и обратно на Кульджу. Вторая, имевшая целью круговое движение на Тибет, состоялась только от Кульджи на Гучен по Чжунгарии, где была прервана болезнью путешественников, и окончилась в русском пограничном местечке Зайсан.
   Главнейшими результатами экспедиции были: во-первых -- изучение системы величайшей средне-азиатской реки Тарим и принимающего ее озера Лоб-нор, найденного Пржевальским совсем не там, где оно указано на старых картах, и во-вторых -- открытие нового громадного хребта Алтын-таг, оказавшегося передовым выступом Тибетской стены, которую считали расположенной километров на 500 южнее.
   Оба эти открытия составили эпоху в истории изучения Центральной Азии, разрушили авторитет старинных китайских карт, всколыхнули синологов и вызвали многочисленные возражения.
   Не менее ценно было обнаружение в районе Алтын-тага дикого верблюда, шкуру и скелет которого удалось добыть Пржевальскому, а также составление ботанической коллекции, собранной на южных склонах Тянь-шаня и в пустыне Тарима.
   В климатическом отношении Таримо-Лобнорская котловина оказалась обособленной от областей, расположенных на восток, отличаясь от них более ранними и теплыми веснами и распространением северо-восточных ветров.

* * *

   Путешествие началось из Кульджи вверх по течению реки Или. Долина Или была густо населена, несмотря на недавнее избиение китайцев таранчами.
   -- Азиатская Ломбардия, -- сказал Пржевальский, глядя на обильно орошенные поля, тучные пастбища и обширные стада. Но на пятидесятом километре Ломбардия кончилась, потянулись дикие степи и лесистые ущелья Тянь-шаня.
   Караван очутился в полном одиночестве среди дикой природы и мог рассчитывать только на свои собственные силы. Сразу определились физиономии всех участников путешествия. Двух казаков, оказавшихся негодными для ухода за верблюдами, Пржевальский вскоре отправил обратно, а за ними и Повало-Швыйковского, пришедшегося ему не по нраву.
   Он был крут с людьми. Он любил только тех, над которыми мог властвовать. Он и природу любил только ту, которую мог покорять. Чем свирепее и неукротимее она вставала перед ним, чем выше мог он занести над ней свой аркан, схватить рукой за облачную гриву и придавить железным коленом никем не тронутый хребет, тем больше он наслаждался ею.
   На реке Цагме караван потонул в травяных зарослях, поглотивших с головой людей и животных. Медленно, шаг за шагом пробивался он вверх по реке, убивая по дороге медведей и кабанов. Местность постепенно повышалась, воздух стал чище и прохладнее, повеяло запахом скал, и впереди выросла каменная громада Нарата. Этот хребет составлял северную окраину Юлдуса -- знаменитого центрального плоскогорья Тянь-шаня.
   Юлдус значит "звезда". Это было обширное горное пастбище, со всех сторон надежно защищенное каменными стенами, совершенно изолированное, прохладное и богатое.
   -- Место прекрасное и кормное, -- сказал проводник тургоут, -- только и жить господам да скотине.
   Убив здесь нескольких горных баранов, Пржевальский быстро спустился по южному склону Тянь-шаня и вместе с первым снегом свалился на головы местных мусульман. Люди эти знали, что всякое появление чужеземцев, откуда бы они ни приходили, влекло за собой пожары, разорение и смерть. Их охватила паника, увеличенная непрерывной стрельбой охотников отряда. Целые села обратились в бегство, распространяя слух о наступлении русских войск.
   Проводник, некогда бежавший из этих мест от казни, отказался вести дальше. Пржевальский отпустил его, поручив ему отвезти в Кульджу собранные коллекции.
   Он уехал вовремя. С юга прискакал военный отряд мусульман и занял дорогу. Начались переговоры.
   -- Зачем русские явились сюда? -- спросил начальник отряда.
   -- Об этом известно Якуб-беку, -- надменно ответил Пржевальский.
   Тем не менее караван был задержан до разъяснения. Через неделю из города Курла, лежавшего в трех переходах к югу, прибыли гонцы во главе с Заман-беком, посланным кашгарского хана. Этот ловкий человек, кавказский уроженец, гремя драгоценной шашкой и сверкая ослепительной улыбкой, приветствовал путешественников и с утонченною любезностью повел их в город.
   Там им отвели отдельный дом, окружили почетной стражей, прислали барана, фруктов и сластей, кланялись и улыбались, но за порог не выпускали ни на шаг.
   -- Вы наши гости дорогие, к чему вам беспокоиться? Все что нужно, будет доставлено, -- ласково говорил Заман-бек.
   Оказалось, что он будет сопровождать караван и в дальнейшем путешествии. Это было непременное желание самого Якуб-бека, которого Заман, блаженно закатывая глаза, называл не иначе, как Бадуалетом, т. е. "счастливцем". Бадуалет приказал ни на минуту не оставлять своих гостей без покровительства.
   Результаты этого высокого гостеприимства сказались тотчас же. Прежде всего стала невозможна охота, потому что всадники эскорта, гарцевавшие на превосходных лошадях спереди и сзади, распугивали всю дичь. Затем куда-то вдруг исчезло все население. Издали можно было видеть, как кочевники торопливо угоняли стада с пути движения каравана. При вступлении его в деревни жители опрометью бежали в дома и запирались. Всякое сношение с ними было отрезано, продовольствие доставлялось через конвойных и в ограниченном количестве.
   -- Голод, война, -- говорил Заман-бек, -- у народа ничего нет.
   Сам он готов был сделать для путешественников все на свете. Он повел их пустынными горными тропинками, которые должны были вдвое сократить путь, хотя на самом деле удлинили его втрое. На каждом шагу встречались обвалы, непроходимые рытвины, обледенелые, крутые балки и опасные переправы.
   -- Что делать, -- сокрушенно вздыхал Заман, -- у нас еще нет европейских дорог.
   Пржевальский молчал и только щуря глаза смотрел в даль. Он сказал, что его хотят запугать трудностями пути, и невозмутимо шел вперед.
   Тропа привела к потоку, с ревом стремившемуся по узкому ущелью, и оборвалась. Моста нигде не было. Заман поохал, поплескал руками и заявил, что придется возвращаться. Стояло шестнадцать градусов мороза.
   -- Вперед! -- сказал Пржевальский и, ударив лошадь нагайкой, въехал в кипящую воду. За ним беспрекословно двинулся весь караван и через несколько опасных минут благополучно вышел на противоположный берег. Заман нахмурился и последовал за ним со своими всадниками.
   Другая переправа, при еще более опасных и тяжелых условиях, была совершена точно так же. Заман широко улыбнулся и переменил тактику. Теперь по его приказанию туземцы наперед расчищали дорогу, строили примитивные мосты или пригоняли плоты на переправы.
   Изучив, наконец, путешественников, он приступил к своей главной задаче.
   -- Когда англичане прислали в Кашгар своего уполномоченного, -- сказал он, -- чтобы уговорить Якуб-бека принимать только английские товары и не принимать русских купцов, Бадуалет на это не согласился. Когда кокандцы просили у него помощи против русских войск, предлагая даже свое подданство, он и на это не согласился. А теперь он слышит, что русские помогают против него китайцам, посылают в китайские войска своих офицеров и поставляют им оружие. Почему это так? Бадуалет очень огорчен.
   -- Вздорные слухи, -- сказал Пржевальский.
   -- Бадуалет очень, очень огорчен. Его любовь к русским обманута. Он хочет, чтобы путешественники написали теперь письмо к туркестанскому генерал-губернатору для разъяснения всех этих недоразумений. Иначе, зачем бы ему пускать их дальше в свою страну и на озеро? Наоборот, он должен был бы отобрать у них все средства передвижения, оружие и припасы и предоставить их собственной судьбе, потому что дружба его обманута.
   Угроза была явная, и Пржевальский написал письмо.
   Между тем караван достиг нижнего Тарима. Могучая река, все течение которой пролегало по самой страшной из пустынь Азии, закутавшись сплошной стеной зеленых зарослей, шаг за шагом пробивала свое русло по необозримым пескам. Здесь Пржевальский простоял восемь дней, исследуя густые прибрежные леса и охотясь на тигра в тростниках. Но осторожный зверь и на этот раз, как в Уссури, ушел от него невредимый.
   Дальнейший путь вниз по реке, по лесам и колючим кустарникам был труден для каравана. Еще хуже оказались обширные урочища выжженного тростника, корни которого, как железные щетки, ранили ноги верблюдов. Теряя животных и заменяя их новыми, караван неуклонно подвигался вперед и в середине зимы, наконец, вступил на таинственные берега Лоб-нора.
   Это знаменитое озеро представляло собой в сущности только конечный бассейн Тарима. Река встречала здесь на своем пути непроходимую горную преграду, сворачивала на восток и, обессилев в непрерывной борьбе с пустыней, тихо разливалась на сто верст, теряясь в солончаковых болотах и тростниках. Бесконечные унылые пространства желто-бурого камыша замыкали собой отдельный, своеобразный мир.
   О жителях озера в древних китайских летописях сказано: "Они не занимаются ни земледелием ни скотоводством, а лишь одним рыболовством. Кроме того, делают шубы из лебяжьего пуха и ткут холсты из дикой конопли. Они не могут есть ни хлеба ни мяса, подобно другим людям, потому что желудок их извергает эту пищу". Действительно, люди, ютившиеся в прибрежных деревнях, не походили на других людей. Они жили неслышною, звериною жизнью, и озеро было ее единственным источником.
   -- Таких дикарей я не видывал даже в лесах Амура, -- сказал Пржевальский.
   Дома, построенные из тростника, едва отличались от самих зарослей и походили на огромные гнезда водяных птиц. Постели делались из куги и птичьих перьев, к стенам, вместо полок, подвешивались обломки лодок. Питались рыбой, болотной птицей и молодыми побегами тростника. Вместо чаю пили рыбий отвар. На одежду шли домотканные холсты из дикого кендыря, а также птичьи, по большей части утиные, шкурки.
   Между тем в древности здесь были обширные города, глиняные остатки которых до сих пор цепенели в пустыне. Марко Поло, пришедший сюда по старому, впоследствии забытому пути из Китая, повествует о большом городе Лоб, подвластном Чингис-хану. Пржевальскому не удалось добыть сведений об этих развалинах у лоб-норцев, потому что они прятались в свои птичьи норы и молчали.
   Он оставил часть каравана в деревне, на попечение Заман-бека, а сам с Эклоном и тремя казаками на одиннадцати верблюдах пошел на юг, где гигантской стеной громоздился гребень Алтын-тага, -- северный срыв Тибета. Кашгарский конвой не решался последовать за ним. Хребет был дик, бесплоден и подымался выше вечных снегов.
   Это был район распространения дикого верблюда, о котором наука еще не знала ровно ничего. Два старых охотника из туземцев, сопровождавших караван, убили на своем веку около сотни этих животных. Но последние года они стали редки и почти не выходили за пределы Кум-тага -- великой песчаной пустыни, простиравшейся на восток от Лоб-нора, вдоль северной подошвы Алтын-тага. Пустыня эта была непроходима, пески ее -- страшнее алашаньских, ни один охотник не знал в ней ни тропинок ни источников и не смел вступать в ее пределы.
   Зимняя охота на верблюдов не сулила удачи, обычно их подкарауливали летом на водопоях. Но Пржевальский не мог медлить -- весну, по старой и веселой привычке, он хотел провести на озере, наблюдая пролет птиц.
   По рассказам охотников, дикие верблюды обладали тончайшим зрением, слухом и чутьем и обнаруживали человека за несколько километров. Тогда они уходили рысью, которой не могла догнать ни одна лошадь, и не останавливалась иногда сотню километров. В феврале, в период спаривания, самцы загоняли своих самок в глухие ущелья и вступали в свирепые драки друг с другом, прокусывая и раздавливая страшными зубами череп соперника. В летние жары они подымались в горные долины, на высоту до трех километров.
   Действительно, Пржевальский обнаружил их старые следы на таких высотах и крутизнах, где они смешивались со следами куку-яманов. Но за всю экспедицию, длившуюся полтора месяца, он только раз встретил одного верблюда, выстрелил по нем издалека и преследовал безрезультатно двадцать километров.
   Зима была сурова, морозы доходили до 27о Ц. В эту лютую пору железный отряд безостановочно шел по горам, не встречая ни жилья, ни дерева, ни ручья. Он прошел триста километров на восток по северным склонам Алтын-тага, нигде не найдя доступного перевала через снежную цепь, за которой лежал Тибет. Зато, ценой невероятных лишений на карте был начертан новый, никому доселе неизвестный, гигантский хребет.
   Ранней весной Пржевальский вернулся на Лоб-нор, куда уже слетались с юга тучи водяных птиц. Он объездил озеро на лодке, промерил его глубину, произвел съемку берегов и набил сотни чучел птиц. Здесь же он купил четыре драгоценные песочно-красные шкуры только что убитых диких верблюдов, которыми не обладал ни один музей в мире.
   Так, каждый шаг этого исследователя, всегда прямо шедшего к цели, словно создавал вокруг него новые горы и озера, новых птиц и зверей.

Глава двенадцатая.
Якуб-бек. Неудачное движение на Тибет. Подготовка к третьей экспедиции

   Внезапно экспедиция была прервана. Путешественники, готовившиеся к новым атакам на Тибет, были отозваны обратно в город Курла. Приказ этот был облечен в почетную, форму приглашения на личное свидание с Якуб-беком и отказ равнялся бы оскорблению.
   В городе их поместили в том же доме, что и раньше, и окружили кольцом услужливой, но непроницаемой стражи.
   Якуб-бек, в отличие от прочих властителей востока, царствовал деятельно и с воодушевлением. Он сам выбирал себе жен в гарем, сам лечил своих приближенных, следил ежедневно как кормят его лошадей на конюшне и лично выслушивал доносы слуг. Он знал доход каждого купца в городе, милостиво принимал от них соответствующее этим доходам количество баранов и лошадей, приказывал приносить себе на показ иностранные подарки и понравившиеся отбирал себе.
   Все остальные обязанности по управлению выполняли его приближенные, по большей части родственники, известные в стране под именем анджанов. Они назначались губернаторами, начальниками в войсках и сборщиками податей. Жестокостям и грабительству не было границ. Вся китайския часть населения была просто-напросто истреблена, а калмыков обирали как баранов и за малейшие провинности рубили им головы.
   Не вполне уверенный в любви народной, Бадуалет тщательно охранял свою особу от возможных покушений. Он жил в загородной фанзе, окруженный целым лагерем солдат, по ночам вставал несколько раз, чтобы осмотреть караулы, и даже в мечеть ходил со штуцером Винчестера в руках.
   Аудиенцйя путешественникам была дана во внутреннем дворе. Якуб-бек оказался маленьким толстым человеком с большей черной бородой и острыми глазами. Он встал и подал им руку.
   -- Много я видел европейцев, но никто не понравился мне так, как вы, -- сказал он и пощелкал языком. Затем он принялся уверять их в своем чистосердечном расположении к русским.
   -- Смотрите же, не забывайте своего друга, пишите мне из Петербурга.
   Этим указывалось, что прогулка кончена, и единственный открытый им путь был на Петербург. На прощанье с них была потребована расписка, что они вполне довольны приемом. В ответ на подарки было прислано десять никуда негодных верблюдов под грузы и сильный сопроводительный конвой.
   На память об этом кратком свидании Пржевальский занес в свой дневник не менее краткую заметку, выдержанную в обычном стиле его "этнографических" наблюдений:
   "Якуб-бек такая же свинья, как и все азиатские халатники. Кашгарское царство не стоит ни гроша".
   В генеральный штаб он послал рапорт, который закончил словами:
   "Царство Якуб-бека падет в ближайшем будущем".
   Не успели эти слова дойти до Петербурга, как осуществились в полной мере. Китайские войска взяли город Курла, население бежало и в огромном количестве скопилось в западных областях ханства. Начался голод, дошедший до того, что люди продавали своих детей за десять-двадцать рублей. Наконец сам Бадуалет пал, отравленный рукой своего чилими, -- слуги, подающего кальян.
   Лишь только караван переступил границу и, распрощавшись с конвоем, вошел в горы Тянь-шаня, как все десять верблюдов, подаренных ханом, сдохли в два дня. Чтобы спасти коллекции, путешественники побросали весь остальной багаж и сами пошли пешком.
   На Юлдусе была сделана длительная остановка, и Пржевальский отправил одного казака в Кульджу за новыми верблюдами.
   Тем временем он занялся охотой на медведей, оленей и аргали, которых было множество на плоскогорье. За неимением круп и овощей похлебку из дичи обильно приправляли диким чесноком.
   Верблюды прибыли через три недели, и караван, пополнив свою ботаническую коллекцию на роскошных луговых травах долины Цагмы, 3 июля благополучно вернулся в Кульджу. Здесь путешественников ждала новость: Россия объявила войну Турции. Пржевальский, бывший в чине полковника, осведомился телеграммой, не нужен ли он на войне и, получив отрицательный ответ, стал готовиться к новому вторжению в Тибет.
   Идти прежним путем было невозможно, отовсюду надвигались китайские армии. Выбирая новый, он тщательно собирал сведения и советовался с кем мог. Он решил идти на Гучен, обойдя с севера Тянь-шань, и затем через оазисы Хами и Са-чжоу на Лхассу.
   В это время из дому пришло известие о смерти его дяди и учителя, Павла Алексеевича. Старуха мать поздравляла его с чином полковника и выражала надежду, что по возвращении он будет произведен в генералы.
   "А генералам всем надобно сидеть на месте, -- писала она, -- чего тебе недостает? Не мучь ты себя, а вместе с собой и меня".
   Он послал ей семян хамийских дынь и пообещал, что это его последняя экспедиция. "Вернусь, поселюсь в Отрадном, и будем мы с тобой жить припеваючи".
   Но думал он о другом. Озера Куку-нор и Лоб-нор были им исследованы, новые хребты -- Бурхан-будда, Шуга, Баян-хара-ула, Алтын-таг -- нанесены на карту, но внутренний Тибет упорно ускользал от него. Между тем из газет он узнал об английской экспедиции, снаряженной в Лахссу по соглашению с Китаем. Надо было торопиться, чтобы не оказаться вторым.
   Он выступил из Кульджи в конце августа на двадцати четырех верблюдах и трех лошадях. Обходный северный путь на Гучен потребовал два месяца. Местами пришлось идти по сто километров с запасной водой -- так скудны были эти области источниками. Он был недоволен спутниками. Кроме Иринчинова и Эклона, все раздражали его. Сам он страдал от чесотки, которую захватил где-то в Кашгарии; от нечистоты и постоянного пребывания в седле болезнь ухудшалась.
   В ноябре караван разбил юрту под Гученом. Припасы в городе были страшно дороги, отношение китайских властей -- откровенно враждебно. Пржевальский проклинал все на свете, бранил китайцев, кашгарцев и монголов, неистово чесался, но упрямо готовился к дальнейшему пути. Не зная лечения болезни, он применял собственные драконовые средства: густо смазывал все тело дегтем и махоркой.
   -- Если не поможет, -- говорил он, -- буду мазаться синим купоросом.
   Но и купорос не помог. А препятствия громоздились одно за другим. Ту же болезнь захватили Эклон и два казака. Непрерывный и нестерпимый зуд в теле мешал работать, ночи проходили без сна, силы таяли день ото дня. А путешествие было только начато, все трудности лежали впереди. Внезапно надвинулся страшный холод, ртуть в термометре замерзла. Больные не могли больше справляться со своими обязанностями.
   Пржевальский заплакал от бешенства, но сдался. Караван повернул обратно к русской границе.
   -- Во всех моих странствиях это первая неудача, -- сказал он.
   Войдя в Зайсан и расположившись на теплых квартирах, путешественники занялись лечением. Благодаря частым баням, покойному режиму и местным лекарствам, отпускавшимся из лазарета в полуштофных бутылках, они начали медленно поправляться.
   Между тем министерство иностранных дел в Пекине -- цзун-ля-ямынь -- не переставало извещать русского посланника об опасностях, связанных с путешествием в Тибет.
   "В июле месяце 1869 года -- писало оно, -- один француз отправился было в Тибет, но положительно был задержан. В настоящее время офицер почтенного государства Пржевальский с товарищами, хотя и снабженный билетом, отправляется в путешествие, но мы весьма опасаемся, чтобы тибетские ламы, не имевшие сношения с иностранцами и неизбежно мало слышавшие о них, отнесутся к путешественникам с подозрительностью, которая повлечет за собой множество неудобств. В данном случае нами руководит чувство дружбы, и мы весьма беспокоимся за них. Мы доводим сие до сведения вашего превосходительства для того, чтобы вы посоветовали путешествующим офицерам наблюдать крайнюю осторожность. Если действительно встретятся какие-либо неудобства, то чтобы они, зная об угрожающей им опасности, непременно возвратились бы. Это наше желание".
   Все эти предостережения и угрозы объяснялись как действительным положением вещей, так и политикой китайского правительства, в целях которого было сохранить изолированность Тибета от русского влияния.
   Пржевальский прекрасно сознавал это и, отсиживаясь в Зайсане, в то же время формировал караван, доведя численность его до десяти человек и двадцати девяти верблюдов. Несколько раз порывался он выступить, но врачи не пускали его до окончательного выздоровления. Наконец настал день, когда он записал в дневнике:
   "Завтра выступаем из Зайсанского поста. Избавляемся от тюрьмы, в которой сидели два месяца. Радость -- неописанная".
   Но в этот день он получил известие о смерти матери.
   Это была единственная женщина, к которой он ощущал привязанность. Единственное чувство, связывавшее его с гнездом, с обычными условиями оседлого быта. Потому что его друзья, его спутники, были сподвижниками по разрушению этих условий.
   -- Сколько раз, -- вспоминал он, -- возвращался я в свое родимое гнездо из далеких отлучек, иногда на край света. И всегда меня встречали ласки и привет. Забывались пережитые невзгоды, я словно опять становился ребенком.
   Теперь это исчезло навсегда. И еще жесточе кликнула к себе пустыня. Как корабль, потерявший последний якорь, он уже не оглядывался на берег, где больше не было пристанища, и всеми помыслами устремился вперед, в необозримое древнее море, поднявшееся из глубин и обнажившее перед ним впервые дикие гребни и пески своего высохшего соленого дна.
   Он отдал приказ о выступлении, когда внезапно главнокомандующий войсками известил его о необходимости прервать экспедицию. Китай потребовал выдачи дунган, бежавших в русские пределы, и стал во враждебные отношения к России.
   Получив это сообщение, Пржевальский все-таки выступил в путь, но по дороге его нагнало телеграфное предписание от военного министра немедленно вернуться. Упав духом, сразу почувствовав себя больным, он бросил снаряжение в Зайсане и поехал в Петербург.
   "В четвертый раз я не могу попасть в Тибет, -- записал он в дневнике, -- в первый раз я вернулся с Голубой реки (Ян-цзи-цян), во второй -- с Лоб-нора, в третий -- из Гучена и, наконец, в четвертый раз экспедиция остановилась в самом начале. Я не унываю. Если только мое здоровье поправится, то весною будущего года снова двинусь в путь. Целый день вчера я был сам не свой и много раз плакал".
   В Петербурге доктора нашли у него нервное расстройство от утомления и перенапряжения воли. Он уехал в деревню, где пробыл год в полном покое. Писал книгу, охотился, ежедневно купался. Постепенно ожили его прежние силы и неутолимое сердце искателя новых земель.
   "Чем далее бежит время среди обыденной жизни, -- писал он, -- тем более и более растет моя тоска, словно в далеких пустынях Азии покинуто что-либо незабвенное, дорогое, чего не найти в Европе. Да, в тех пустынях, действительно, имеется исключительное благо -- свобода, правда, дикая, но зато, ничем не стесняемая, чуть не абсолютная".
   А затем он вдруг вспомнил какую-то смутную мелодию, которую никогда не мог запомнить, и это была песнь о вороном жеребенке -- дагнь-хара. Тогда он больше не мог сидеть на месте и покатил в Петербург.
   Между тем его книга и статьи были переведены на все европейские языки. Парижское Географическое общество присудило ему золотую медаль, а Берлинское -- медаль имени Гумбольдта. Медаль эта была только что учреждена, и он получил ее первый. Барон Рихтгофен, председатель Общества, сам безуспешно пытавшийся проникнуть в Тибет, выпустил о нем особую брошюру, где называл его "гениальным путешественником".
   "Заслуги Пржевальского приняли размеры, заслуживающие крайнего удивления", -- писал он. Правда, результаты исследования Лоб-нора, противоречившие установившимся воззрениям географов, несколько смущали Рихтгофена. Он полагал, что вода озера, расположенного в солончаковых пустынях, должна бы быть несколько солонее, чем это показалось гениальному путешественнику. Кроме того, озеро, по его мнению, должно бы лежать градуса на три западнее и обладать более возвышенными берегами. Таким образом, он осторожно намекал, что описываемое озеро может быть вовсе и не Лоб-нор, а какое-нибудь другое.
   Приехав в Петербург, Пржевальский прочел лекцию в Географическом обществе, привлекшую громадное число слушателей. Он коротко указал, что если бы озеро лежало на три градуса западнее, то он бы его там и нашел. А что вода его пресная, то это оттого, что оно есть лишь разлив реки Тарима.
   Описывая новооткрытый хребет Алтын-таг, он сказал:
   -- Два наших проводника говорили, что за Алтын-тагом находится высокая равнина, шириною километров в пятьдесят, затем еще поперечный хребет, затем еще равнина, а дальше огромный, вечно-снеговой хребет Чемен-таг. Открытие этих гор пролило бы свет на многие исторические события, потому что забытая дорога из Туркестана в Китай с глубокой древности шла на Лоб-нор. Легко было бы объяснить, почему именно здесь пролегал этот путь, потому что под горами скорее можно было найти корм для скота и ключи воды.
   При громких рукоплесканиях он заявил, что совершенно выздоровел и готов опять идти в Тибет. Действительно, он уже разработал план новой экспедиции и подал его на обсуждение в совет Общества.
   "Прежнее мое путешествие через Куку-нор до верховьев Голубой реки, -- писал он, -- и недавнее исследованье Лоб-нора ясно показали, что для этих частей Азии совершенно неверны географические карты, составленные раньше. То же самое несомненно будет и для Тибета".
   Он решил идти уже намеченным путем из Зайсана на юг. Военное министерство ассигновало ему 20 000 рублей. Оказалось, что Английская экспедиция в Лхассу потерпела полную неудачу. Русскому правительству в свою очередь представлялось важным завязать сношения с далай-ламой, главою двухсот пятидесяти миллионов буддистов Азии. Россия соперничала с Англией и, подобно ей, протягивала жадную лапу на Восток. Но Тибет за своими непроходимыми стенами был недоступен для обоих. Теперь возлагалась надежда на Пржевальского, перед которым обычно расступались все препятствия.
   Множество желающих участвовать в этой экспедиции обращалось к нему с просьбами. Среди них были ученые геологи, ботаники и испытанные путешественники. Но ему не нужны были никакие способности, кроме одной: беспрекословного подчинения его воле. Всякая личная инициатива, полагал он, была бы гибельна для предприятия. Только плотно сбитый ком, соединивший в одном стремлении все силы, надежды и желания, мог докатиться, не потеряв инерции и не рассыпавшись о препятствия, к той отдаленной цели, которая лежала впереди.
   Он взял с собой опять Эклона, уже зарекомендовавшего себя безропотной исполнительностью и его юного товарища по училищу, Роборовского, умевшего рисовать и казавшегося смелым и выносливым. Всем остальным было отказано. Экспедиция сформировалась. Задержка была за пропускным свидетельством от Китая. Как всегда, цзун-ли-ямынь чинил препятствия.
   "Население Тибета, -- писали китайские министры, -- издавна и постоянно не желает видеть в своей стране чужеземцев и держится этой мысли твердо, не поддаваясь никаким убеждениям".
   Они выражали надежду, что русский путешественник не станет, несмотря ни на что, безрассудно стремиться вперед. Они убеждали его вернуться, когда, по прибытии в Хами, он сам увидит, что дальше нет пути.
   Эти запугивания и проволочки в значительной степени объяснялись особыми событиями в Тибете, о которых в посольство дошли смутные слухи. Далай-лама умер. Его новорожденный преемник только в четырехлетнем возрасте мог вступить в отправление своих обязанностей духовного владыки страны. В Лхассе протекал неустойчивый момент смены властей.
   Все же, по энергичному настоянию русского посла, паспорт был выдан. Посольство письменно сообщало Пржевальскому, что отношения Китая и России в данное время непрочны по причине интриг Англии, и он должен быть насколько возможно осторожен, всегда опасаясь вероломства. Ничего нового в этом не было. К вероломству китайских властей он давно привык, а угрозы не имели действия на его волю. В феврале 1879 года он уже был в Зайсане, где хранилось снаряжение от прежней экспедиции.

Глава тринадцатая.
Третье путешествие в Центральную Азию. Исследователи Тибета

   Карл Риттер, выпустивший в 1835 году первый вполне научный труд об Азии, говорил: "Таинственный полумрак и затемняющие истину небылицы витают уже тысячелетия над Тибетом".
   Первый европеец, побывавший на восточной окраине этой страны, был знаменитый путешественник тринадцатого века, венецианец Марко Поло.
   В следующем столетии туда проник францисканский монах Одорик, но его фантастическое описание "князя веры", возглавляющего Тибет, послужило лишь благодарной темой для рыцарских романов. Наука, в лице ученого Астлея, заклеймила его самого прозвищем "князялжецов".
   В семнадцатом веке, в поисках за легендарным "христианским государством", занимавшим тогда многие умы, в юго-западные области Тибета проник португальский иезуит Антони д'Андраде. Он первый оповестил Европу об истинном религиозном значении Тибета в Азии и о трудностях, сопряженных с внедрением христианства в этой земле. Вслед за ним туда из Индии потянулись католические миссионеры, и хотя их время от времени выпроваживали обратно, они успели кое-что разузнать.
   Так, ученый иезуит Иоган Грюбер, проживший в Лхассе два месяца, привез оттуда портрет далай-ламы и рисунок Поталы -- его знаменитого дворца, расположенного на холме над городом.
   Естественно, что папа римский поморщился при известии о другом, благополучно и давно уже здравствующем наместнике божьем на земле. Тибет был отдан религиозной ревности монахов капуцинов, и десятки лет эта наиболее замкнутая и величественная цитадель буддизма штурмовалась миссионерами. Образован был ряд пунктов от Калькутты до Лхассы, получивших общее название "Тибетской миссии", в Риме был отлит тибетский шрифт и установлен чин "апостольского викария Тибета".
   В начале восемнадцатого века иезуитский орден отправил в Азию выдающегося ученого монаха Десидери, который прожил в Лхассе пять лет и дал ее точное описание.
   Иезуиты, конкурируя с капуцинами и доминиканцами, составили карту Тибета на основании старых китайских съемок и принялись в свою очередь за уловление лам в сети католицизма.
   В Лхассе была воздвигнута христианская часовня, сам далай-лама посещал ее и вел с монахами письменные диспуты. Но в 1745 году они были вновь изгнаны, часовня подверглась разрушению, так что и самая память о ней исчезла в народе, и только колокол с надписью "te Deum laudamus" был сохранен как редкость в буддийском храме.
   Через полвека после этого тибетцы закрыли все перевалы в Гималаях, начав войну с соседним индийским племенем гурков. Все же Манинг, а затем Муркрафт, страстные путешественники, очарованные сказочными описаниями Тибета, рискнули преступить запрет и пробрались в Лхассу.
   Муркрафт поплатился за это жизнью.
   Гурки, которых англичане усердно снабжали оружием, были разбиты китайскими войсками, и Китай установил постоянную резиденцию своих представителей в Лхассе.
   В 1845 году французские аббаты Гюкк и Габе совершили длинное путешествие из Китая в Тибет с караваном паломников.
   Пржевальский, прошедший этой же дорогой в свою первую экспедицию, только удивлялся обильным нелепостям в описании этого путешествия.
   Через десять лет братья Шлагинтвейт, переодетые, пробовали проникнуть в западный Тибет. Один из них был обезглавлен в Кашгаре. Христианские миссионеры, пытавшиеся под видом китайских купцов обосноваться на восточных окраинах страны, были разоблачены, дома их сожжены, а новообращенные подвергнуты избиению.
   Тибет окончательно замкнулся для иностранцев. За переход границы отвечали своими головами старшины пограничных деревень. Паломники, подымавшиеся из Индии, подвергались тщательному осмотру. Ни один путешественник не решался более перешагнуть через Гималаи. Требования англичан открыть границы для торговли оставались без ответа. Тибет закутался в облака, засел за крепостными стенами величайших горных хребтов и молчал, зорко охраняя подступы к своим святыням. Между тем слухи о богатейших золотых россыпях в его долинах волновали Европу. Англичане, неизменно руководимые испытанной политикой захвата, придумали новый способ проникновения в запретные земли.

[]

   Подготовляя военное вторжение в Тибет и нуждаясь в точных данных о его дорогах, жителях и крепостях, они в глубокой тайне обучили нескольких молодых туземцев Индии топографическому искусству, и под видом паломников отправили через горы. Эти люди, так называемые пандиты, т. е. "ученые", снабженные ящиками с секретным отделением для инструментов и лентой чистой бумаги для записи в "молитвенном колесе", один за другим прошли сотни километров, отсчитывая свои шаги на четках, измеряя широту при свете звезд, определяя высоту гор кипячением воды и исследуя течение рек при помощи деревянных брусков, которые бросились в воду и вылавливались потом в Индии.
   Ценою невероятных мучений и удивительного мужества, замерзая в горных сугробах, нанимаясь слугами и поденщиками, отбиваясь от разбойников и попадая в рабство к диким племенам, они выполнили труднейшую задачу для англичан, доставили громадный исторический, религиозный и социально-политический материал и обогатили индийский штаб новыми картами Южного Тибета.
   Сама Лхасса была подробно снята на бумагу под защитой зонтика бесстрашным пандитом.
   Большая часть этих путешествий осталась неизвестной и только немногие получили огласку, благодаря своей грандиозности. Так, пандит Наин Синг в 1866 году прошел пешком 3810 километров, отсчитывая на четках каждый свой шаг.
   Когда слух об этом проник в Лхассу, виновные в недосмотре чиновники были ослеплены. Первого министра публично казнили на площади, предварительно подвергнув позорному наказанию палками, труп его бросили в воду, а родственников заточили в тюрьмы на всю жизнь. Не ограничиваясь карой земной, далай-лама перенес ее в сферы небесные, и все будущие "воплощения" преступников, ведущие верного буддиста от одной жизни к другой по лестнице совершенствования, были навеки уничтожены рескриптом первосвященника [Вышеизложенные факты почерпнуты из очерка "Тибет", Э. С. Батенина].
   Как раз в это время Пржевальский начал свои бесстрашные прогулки по северным окраинам Тибета.
   Третье, так называемое "Тибетское" путешествие его описано им в книге "Из Зайсана через Хами в Тибет". Таков и был маршрут этого стремительного похода на Лхассу: Зайсан -- оазис Хами -- оазис Са-Чжоу -- Тибет. В 250 километрах от Лхассы экспедиция была задержана сопротивлением тибетских властей и свернула на северо-восток к озеру Куку-кор. Отсюда она прошла на верховья Хуан-хэ и в окрестные горы, вновь заглянула на Куку-нор и, наконец, на девятнадцатый месяц от начала путешествия вошла в Ургу старым путем через Ала-шань и пустыню Гоби.
   Еще во второе путешествие Пржевальский, двигаясь на Гучен, прошел северо-западную часть Чжунгарской степи. Теперь он исследовал ее восточную половину, бассейн реки Урунгу и усыхающее озеро Улюнгур. Пройдя затем Хамийскую пустыню, соединяющую Гоби с Восточным Туркестаном, он вступил в горную страну Западного Нан-шаня и открыл там два новых снежных хребта Риттера и Гумбольдта.
   Северный Тибет был им вновь пройден зимой. Здесь он пересек и отметил новые параллельные хребты, громоздившиеся с запада на восток: Марко-поло, Кукушили (западное продолжение Баян-хара-улы), Думбуре и Тан-ла. Таким образом была изучена восточная окраина Северного Тибета: Затем он двинулся в Восточный Тибет, представлявший, в противоположность равнинному характеру Северного, хаос горных цепей, ущелий и плоскогорий, и в неприступных теснинах его проследил на протяжении 250 километров верхнее течение Хуан-хэ.
   Несмотря на крайние трудности и лишения этой экспедиции, он неуклонно продолжал собирать зоологические материалы и, будучи превосходным и страстным наблюдателем, обогощал их описаниями жизни животных. Самым ценным открытием было описание ранее неизвестной дикой лошади Чжунгарской степи, названной зоологами в его честь "Equus Przevalskii". Орнитология, всегда пользовавшаяся его особенным пристрастием, была пополнена и на этот раз несколькими видами, составившими, вместе с вывезенными в первое путешествие, 30 новых видов. Обширные гербарии осветили неизвестную дотоле флору Чжунгарской степи, оазиса Са-чжоу и лессовых отложений Куку-нора и верхней Хуан-хэ. Метеорологические наблюдения указали на крайнюю, единственную в мире сухость Западного Нан-шаня и на резкую климатическую разницу между Восточными Нан-шанем (горы Гань-су) и соседними областями верхней Хуан-хэ: влагу Ганьсуйских гор приносили юго-восточные ветры, тогда как грозы Хуан-хэ неизменно приходили с запада, подтверждая его предположение о достигающих сюда индийских муссонах.
   Встречи с кочевыми племенами Тибета -- ёграями и тангутами -- дали, к сожалению, больше сведений о военных способностях Пржевальского, нежели об этих племенах. Как уже было сказано, он рассматривал туземцев не как объект этнографического исследования, а скорее как препятствие к своим географическим исследованиям. Он не умел и не хотел вступить с ними в равноправные сношения и охотнее вступал с ними в правильные сражения.
   Вся эта экспедиция носила военный характер, что, может быть, и послужило причиной неудачи ее основной цели -- вступления в Лхассу. Напуганные вестями о "победах" вооруженных пришельцев, тибетцы стянули все свои наличные войска, чтобы преградить им дальнейший путь.
   Жестокость, деспотическая властность и нетерпимость натуры Пржевальского сказывались и в его отношении к спутникам по экспедиции. "Казаки мои звери, -- говорил он, -- и их надо держать в узде". Эклон, совершавший с ним второе путешествие, не раз переживал минуты отчаяния. Плохо приходилось от него и диким зверям пустыни, которых он подчас истреблял массами, без нужды и цели, из одного охотничьего азарта.

Глава четырнадцатая.
Чжунгария. Оазис Хами и Хамийская пустыня

   Пржевальский снарядил свою экспедицию, учитывая весь опыт предыдущих путешествий. Три недели в Зайсане он ежедневно занимался практической стрельбой с отрядом, добиваясь наибольшей меткости, хладнокровия и быстроты.
   -- Это надежнее всякого китайского паспорта, -- говорил он.
   В отряде было тринадцать человек. Вся "чертова дюжина" стреляла хорошо. Переводчиком был взят Абдул Юсупов, ходивший с караваном в прошлую экспедицию на Лоб-нор. На месте был и Дондок Иринчинов, но Чабаева на этот раз Пржевальский забраковал.
   Было куплено пять лошадей и тридцать восемь великолепных верблюдов. Багажа набралось на три тысячи двести килограммов: две палатки, юрта, два плоских бочонка для воды, инструменты, оружие, сто девяносто два килограмма дроби, сорок восемь килограммов пороха, патроны, сто шестьдесят килограммов серебра, ящики для коллекций, полушубки, сахар, коньяк и подарки для туземных князей. У каждого казака была винтовка за плечами, штык у пояса и два револьвера в кобурах.
   21 марта, на утренней заре, караван, полный огромной, сдержанной силы, медленно выступил в путь. Впереди ехал Пржевальский с Эклоном и проводником, за ними верховые казаки вели длинный ряд верблюдов, разделенный на три эшелона, за ними -- Роборовский, переводчик Абдул и препаратор, а сзади -- пыльное стадо баранов, предназначенных для котла. Порядок этот был установлен раз навсегда.
   Быть может, один только Пржевальский сознавал, что все эти свежие силы и надежды будут капля по капле высосаны неумолимой пустыней, от гордых и воинственных осанок не останется и следа, падут на колени с предсмертным ревом верблюды, исчахнут люди и станут похожи на нищих и безумцев, и всего сложного великолепия человеческого организма едва хватает на то, чтобы механически передвигать ногами до ближайшего колодца.
   Путь был выбран на озеро Улюнгур через маленький городок Булан-тохой, оттуда вверх по реке Урунгу, затем через пустыню на Баркуль и Хами.
   Путь этот лежал в стороне от расположения китайских войск и своей безлюдностью соответствовал вкусам Пржевальского. Вступив опять в пустыню, призрак которой неотступно стоял над ним все эти годы в Петербурге, он с волнением приветствовал ее сумрачный лик. Все тут было неизменно, века проносились над этими пределами, не меняя ни земли ни людей. И с тайной радостью он полагал, что и впредь все останется по-прежнему, и атаки воинствующей культуры, налагающей свои железные намордники на побежденные стихии, разобьются здесь о пустоту, о никому ненужные голые горы, бесцельные вихри и лютые пески.
   Караван вел проводник Мирзаш, который еще в прошлую экспедицию провел его от Кульджи на Гучен. Он был батырь, т. е. не просто разбойник, а опытный и знаменитый разбойник, угнавший на своем веку не одну тысячу лошадей. Этот узаконенный обычаем вид разбоя, требующий ловкости и отваги, -- угон скота, или баранта, -- служит единственным выражением древней воинственности номадов и пользуется большим почетом. Внушительный шрам, пересекавший наискось лицо проводника, сообщал особую значительность его рассказам. Этот безудержный, дикий и лукавый человек был вполне предан Пржевальскому, потому что лучше других чувствовал его непреклонную силу.
   Шли по глубоким снежным заносам, через сугробы и метели. Лошадей кормили взятым с собою ячменем.
   Большое озеро Улюнгур и впадающая в него Урунгу лежали подо льдом. У самого устья реки лежал городок Булан-тохой, трижды побывавший в руках дунган и превращенный в безобразную, черную развалину. Вместо населения в нем стояла горсть китайских солдат, похожая на червей, сонно копошившихся в этом трупе.
   Река пролегала по пустыне. Глубоко вымытая долина заросла кустарником и тростником, в котором обитали волки, кабаны и лисицы. Но и над этой узкой полосою жизни стояла глухая тишина, не слышно было ни одной птицы ни одной пчелы, деревья тесно жались к воде, и уже в ста шагах от берега стояла желтая смерть.
   Внезапно, как всегда в Монголии, после шестнадцатиградусных морозов, сразу настала жара. Лед вскрылся, снег стаял в одно утро, запахло тонким ароматом распускающихся почек тополя, и он был робок и трогателен в этом запустении. В три дня вода нагрелась так, что путники занялись купаньем и рыбной ловлей.
   Подвигаясь вверх по реке, караван вступил в зону полного опустошения, произведенного зимовкою кочевников. На сотни километров по берегу трава была выедена до земли, земля утоптана, как паркет, весь тростник и молодой тальник срезаны до корня, ветви деревьев обрублены и кора с ник сорвана. Немногие уцелевшие стволы торчали, как столбы из голой земли. Все было сметено, изгрызано, уничтожено дотла. Сплошною массою лежал помет, а поверх него -- скелеты животных.
   У встречных тургоутов путешественники узнали страшную историю этого зимовья. Орда киргизов в 1800 кибиток внезапно снялась со своих кочевий в Семипалатинской области и привалила на Урунгу. Отсюда она двинулась на Гучен, но, не одолев пустыню, вернулась на реку, где провеса зиму. Когда скот съел всю траву, тростник и лозняк, баранов стали кормить корой, а коровам и лошадям рубили древесные щепки. Медленно шло племя, тая от голода, не смея отойти от реки, уничтожая впереди все живое и оставляя позади своих мертвецов. За ними двигались волки, привлеченные запахом обильной падали, и кольцом сверкающих очей окружали по ночам покорное стойбище, тихое предсмертной тишиной.
   Незадолго до появления каравана киргизы откочевали в Южный Алтай, и если бы не молодая весенняя трава, путешественникам пришлось бы туго на этой мертвой земле.
   Достигнув кочевьев тургоутов, Пржевальский остановился у небольшого озера для охоты на кабанов в густых тростниковых зарослях. Тургоуты -- племя, родственное олютам. В семнадцатом веке, теснимые джунгарами, они вышли отсюда громадной ордой, докатились до Урала и заняли прикаспийские степи. Но, верно, здесь им показалось тесно и вскоре, вновь охваченные беспокойным духом движения, увлекши за собой племена хошотов и олютов, они повалили обратно в Азию и, пройдя тысячи километров, потеряв большую часть людей и скота от голода и в непрестанных сражениях, осели в долинах Тянь-шаня.
   Они были низки ростом, тщедушны и хрупки и как по типу, так и по качествам, сильно отличались от чистокровных монголов-халхасцев.
   В начале мая экспедиция оставила Урунгу, шумевшую среди отрогов подступившего Алтая, и вошла в Чжунгарскую степь. Вдали, за двести пятьдесят километров, на синем небе бледно вырисовывались снежные очертания Богдо-улы, вершины восточного Тянь-шаня. Мирзаш дальше не знал дороги, и его заменили новым проводником из местных торгоутов.
   Вся великая пустыня Гоби была некогда покрыта водами моря Хан-хай, о котором сохранились смутные воспоминания в китайских летописях. Чжунгария -- древний залив этого древнего моря. С трех сторон она окружена горными хребтами Алтая, Тарбагатая и Тянь-шаня, а на востоке сливается с Гоби. Глинистое лессовое дно ее твердо и гладко, на юге оно засыпано горячими движущимися песками. Морская соль осела ослепительно-белыми впадинами солончаков.
   Ни одного звука не доносилось из этой равнины, вечная тишина стояла над ней днем и ночью. Только время от времени дикие крутящиеся вихри нарушали ее своим мертвым воем. Тогда воздух седел от соленой пыли, соль проникала под одежду, жгла губы, ноздри и глаза, увеличивая муки жажды.
   Дымное солнце без лучей повисало в безотрадной мгле. Но несмотря на чахлую растительность, встречавшуюся только около ключей, иногда расположенных в пятидесяти километрах друг от друга, да по краям влажных солончаков, эта пустыня была единственным местом в мире, где обитала дикая лошадь. Неукротимость, бдительность и зоркость этих животных были таковы, что охота на них считалась почти безнадежной. Вспугнутые, они уходили за сотню километров, и годами не возвращались на прежние места.
   Обычно табун из пегих, белобрюхих кобылиц вел один жеребец, всегда державшийся настороже на какой-нибудь возвышенности, откуда мог видеть во все стороны.
   Однажды на утренней заре Эклону удалось подкрасться к дикому стаду на расстоянии километра. Тут жеребец почуял его по запаху и коротким ржанием предупредил самок. Они отбежали в сторону, столпившись в тесную кучу и долго, внимательно наблюдали за подвигавшимся караваном. Потом вытянулись в одну линию и рысью скрылись за горизонтом. От домашних лошадей они отличались меньшим ростом, короткой, стоячей гривой и ослиным хвостом.
   Несмотря на все старания, Пржевальскому не удалось убить дикой лошади, но он привез ее шкуру, подаренную ему в Зайсане, и первый дал ее точное описание, поэтому животное получило его имя.

[]

   Через несколько безводных душных переходов караван вступил в предгорья Тянь-шаня. Угрюмые, обнаженные скалы могучего хребта сменили песчаные равнины.
   В ущельях загремели ручьи. Появились стада хуланов, каменная куница скользнула по утесу и на самый край обрыва вышел аркар -- горный баран. Проводник, плутавший и в степи, здесь окончательно Сбился и вел наугад из одной долины в другую.
   Опросы местных монголов только ухудшали положение.
   -- Эй, нохор! -- кричал казак встречному всаднику, -- здесь дорога на Баркуль?
   -- Здесь, -- механически отвечал всадник, поглощенный рассматриванием собеседника.
   -- Мимо той горы ехать или нет?
   -- Какой горы?
   -- Вон той, острой, видишь?
   -- Вижу.
   -- Дорога туда или нет?
   -- Туда.
   -- С востока от горы или с запада?
   Тут монгол начинал говорить такое, что его уже не понимали ни переводчик ни проводник. Пржевальский терпел день, другой, потом прогнал проводника, и пошел один.
   Гигантская стена Тянь-шаня служила ему достаточным указателем.
   18 мая караван выпутался из теснин и подошел к горному подножию Баркуля.
   Город, замкнутый глиняной стеной, лежал на подошве хребта. Окрестные селения, недавно дотла сожженные дунганами, выросли вновь со сказочной быстротой.
   Переселенцы толпами приходили из внутреннего Китая, часто с одной киркой на плече.
   Не заходя в город, занятый китайскими войсками, Пржевальский послал губернатору свой паспорт с переводчиком Абдулом и получил взамен пропуск и конвой из семи человек. Люди эти подозрительно следили за каждым его шагом, и съемка стала невозможна. Но путь до -- Хами был уже снят раньше другими путешественниками, и в новых измерениях не было особенной нужды.
   -- Тянь-шань уходил на восток прямой отвесной стеной. Как нож, врезался он тут в царство пустынь, которые сумрачно переглядывались через его перевалы. Мощи его приходил конец. Все уже и уже становился он, но, круто собрав свои короткие ущелья и головокружительные обрывы, все еще заносил сплошной, снежный гребень за облака, до конца сохраняя свое наименование "Небесного хребта".
   Километрах в двухстах к востоку он круто обрывался и низкими увалами терялся в песках.
   Китайцы вели караван по сторожевым пикетам, вдоль северных склонов хребта, по самой дальней, кружной дороге. На третий день Пржевальский перестал их слушать, свернул в горы и легко нашел перевал. Кругом раскинулись девственные леса лиственниц, наполнявших воздух смолистым ароматом, в прохладе пели птицы, на лужайках яркими пятнами горели цветы. Очарованный местом, он объявил дневку. Солдаты, потерявшие всякий авторитет, не пытались больше спорить, уныло оглянулись кругом и потащились вниз, на сторожевой пост, где в вонючей фанзе их ждали более острые удовольствия, чем ночевка под горными звездами, -- опиум и карточная игра.
   Не успели они скрыться, как с юга подошел другой отряд, и начальник его любезно передал Пржевальскому просьбу хамийского главнокомандующего -- чин-цая -- безотлагательно поспешить в Хами.
   Вечером прибыли новые гонцы с тою же просьбой и прибавили, что за опоздание каравана им придется поплатиться собственной спиной. Но никаких дальнейших объяснений дать не могли.
   Пржевальский пожал плечами, спокойно переночевал на перевале, утром отправился в горную экскурсию и, только добыв для коллекции новый вид громадной ящерицы, уступил их настояниям и двинулся дальше.
   Спустившись по бесплодным южным обрывам Тянь-шаня, он через два пустынных перехода вошел в знаменитый Хамийский оазис.
   Плодородная лессовая земля, намытая дождями с гор, орошенная мутными снеговыми ручьями, цвела живой блестящей зеленью среди песков, как гигантский изумруд в золотой оправе. Вся вода разбиралась по арыкам и там, где она иссякала, тотчас же надвигалась желтая мгла пустыни.
   Разителен был этот сад, безмятежно раскинувшийся под солнцем, со всех сторон угрожаемый раскаленным зноем голой земли, иссушающими ветрами и медленно наползающими песчаными холмами. Но у Пржевальского была своя точка зрения на прелести и соблазны райских уголков.
   "Хамийский оазис -- дрянь препорядочная, -- записал он у себя, -- глинистый участок, орошаемый несколькими речонками с Тянь-шаня. Деревьев и садов почти нет вовсе -- все вырублено китайскими войсками".
   На территории оазиса, среди полей и огородов, лежали друг около друга три глиняных городка, два китайских и один древний, таранчинский. Таранчи, его исконные жители, по типу похожие на казанских татар, оставались верны китайцам в войне против дунган и Якуб-бека, хотя исповедовали мусульманство. После смерти наследного вана, управлявшего ими, власть перешла к его жене, но китайский генерал, пришедший сюда с пятитысячным войском, не пощадил вдовицы и отобрал у нее право собирать подати с народа. Вместо этого, ей ежегодно выплачивалось сорок ямбов серебра -- "на румяна", как галантно острил генерал.
   Во всем остальном, однако, ванша по-прежнему распоряжалась судьбами своих подданных, о чем ясно свидетельствовали три свеже отрубленные головы, висевшие в клетках над северными городскими воротами. Южные ворота были заделаны вровень со стеной, и назывались "осужденными". Это были дурные ворота, которые не выдержали осады, поддались под ударами таранов и, таким образом, позволили дунганам отрубить голову старому вану. За это они были осуждены на вечное бездействие.
   По своему обычаю Пржевальский разбил лагерь вне черты города. Он запрудил небольшой ручей и только что полез в него купаться, как явилась торжественная депутация офицеров от чин-цая и прежде всего осведомилась, какие имеются для генерала подарки. Это любопытство нетерпеливого мандарина, как оказалось, было единственной причиной двух посольств, торопивших караван. Одевшись, Пржевальский отправился к нему с визитом, сопровождаемый полицейскими, которые разгоняли палками толпу.
   Прием был парадный. Во дворе стояли солдаты со знаменами, чин-цай сам вышел на крыльцо со свитой и со всеми церемониями пригласил путешественников в свой загородный дом "поесть каши", т. е. пообедать. Туда собралось человек тридцать. Младшие офицеры прислуживали и разносили кушанья.
   -- Только хорошо поевший человек способен к мудрой деятельности, -- сказал генерал, приглашая гостей к столу. Действительно, когда китаец хочет сказать о ком-нибудь, что он умен, то говорит: "та хой чи", что буквально значит: "он умеет поесть".
   Было подано не менее шестидесяти разных кушаний на маленьких фарфоровых тарелочках. Сначала сладости и фрукты, потом жаркое, нарезанное маленькими кусочками и приготовленное без соли, но с острыми пикулями, свинина, баранина и собачина, затем всевозможные соусы и супы и, под самый конец, булки. Из крепких напитков подавались подогретые водки -- сорговая и рисовая.
   -- И та и другая -- мерзость, -- проворчал Пржевальский, отведав обоих сортов. Он ел осторожно, внутренне убежденный, что где-нибудь тут непременно есть дохлая верблюжатина, и вел себя грубо, как настоящий варвар. Потребовал холодной воды, которую в Китае пьют одни животные, не положил ни одного кусочка со своей тарелки ни хозяину, ни соседям, тыкал одной палочкой, как вилкой, в соус, вместо того, чтобы деликатно подбирать жидкость обеими, налету подхватывая струю ртом, и ни разу не рыгнул из простой вежливости, чтобы выразить свое удовольствие и благодарность. Чин-цай, видя все, не позволил себе ни одной лишней улыбки, но его свита открыто издевалась над дикостью европейцев.
   На следующий день хлебосольный хозяин прислал путешественникам в подарок двух баранов, и затем сам явился в лагерь. Осведомленные об этом заранее, они поспешили запрятать подальше все ценные вещи, особенно оружие, к которому генерал, проявлял исключительный интерес. Но оказалось, что он уже знал наизусть список всех вещей в караване и прямо просил показать ему то или другое и понравившееся хвалил упорно и многозначительно. Офицеры его, не признавая таких тонкостей, прямо указывали пальцами то, что им надлежало получить в подарок, а сахар, поданный в виде угощения к чаю, мгновенно разворовали за спиной своего начальника.
   Но приезжий был, по-видимому, совсем глуп, потому что не понимал ни намеков ни знаков. Только на другой день отправил он в подарок чин-цан револьвер с принадлежностями и ящиком.
   Чин-цай кисло осмотрел вещь и не взял.
   -- Я хочу иметь ружье, -- сказал он переводчику.
   -- Обзарился на вещи, -- заметили казаки, узнав этот ответ.
   Пржевальский, непреклонный как всегда, послал вторично тот же револьвер, присовокупив нравоучение.
   -- Скажи ему, что дареную вещь ценят, как память. Баранов, которых он прислал, я принял не из нужды, а из вежливости.
   Абдул передал эти слова и прибавил:
   -- Лучше берите. А то не дадим нечего.
   Чин-цай промолчал, но подарок оставил. На другой день он получил еще серебряный несессер, и морщины его немного разгладились.
   За время пятидневной стоянки в Хами путешественники каждое утро находили у себя в палатке и на постельных войлоках ядовитых скорпионов и фаланг. Стоянка была опасна.
   Торопясь с выступлением, они закупили провиант по неимоверно дорогим ценам.
   -- Дешево у нас только серебро, -- говорили купцы. Серебра, конечно, было много, потому что все солдаты получали казенное жалованье.
   Перед самым выступлением в лагерь нахлынула орава офицеров и чиновников с требованием подарков. Пржевальский пожаловался чин-цаю, но тот ответил, что и сам еще не видит у себя всего того, что могло бы закрепить в нем прочное и приятное воспоминание о почтенном путешественнике. Ему было послано мельхиоровое зеркальце, и он приехал в лагерь с прощальным приветом и настоятельным советом не ходить в Тибет.
   Пржевальский обещал подумать и попросил его расписаться по-китайски и по-монгольски в своем дневнике, последняя фраза которого гласила: "Теперь уже можно сказать, что мы одной ногой в Тибете". Под этим генерал и расписался.
   1 июня караван, предводительствуемый военным эскортом китайцев, вступил в красную мглу Хамийской пустыни.
   Эта равнина, простиравшаяся до горных цепей Нан-шаня на юге, была лишена всякой растительности и голая, раскаленная, усыпанная острым щебнем, изрытая столбчатыми лессовыми холмами, в виде угрюмых стен, башен и столов, предстала перед путниками во всей, своей ужасающей дикости. Всегда мутный, сумеречный воздух лежал над ней, жаркие вихри проносили смерчи пыли в дрожащую даль, где висели странные, медленно передвигающиеся миражи. В ста шагах уже трудно было рассмотреть предмет из-за вечного бурного колебания нижних слоев атмосферы. Не встречалось ни ящериц ни насекомых, одни кости и черепа лежали по дороге.
   Идти днем стало невозможно. Караван снимался с места в полночь и уже к девяти часам искал защиты от нестерпимого жара у какого-нибудь колодца. Путь на карту наносился по звездам.
   Иногда источники отстояли друг от друга на громадные расстояния. Так, до колодца Ку-фи предстоял безводный переход в пятьдесят два километра. Караван выступил в восемь часов вечера, после заката солнца. Стало темно, но ртуть термометра держалась на 32,5о Ц. Играющий ветер казался языками пламени. В высоте, очистившейся от дневной пыли, сухими лучами горели звезды.
   Быстро смолкли все разговоры, люди ехали, клоня головы от тяжести зноя. Только мерный топот шагов верблюдов нарушал мертвую тишину. Время от времени вспыхивала спичка, освещая искрой света циферблат карманных часов. Кто-нибудь нюхал махорку, чтобы не свалиться с лошади от дремоты. К полночи прошли километров, восемнадцать.
   -- На отдых! -- крикнул Пржевальский.
   Все сразу ободрились, подняли головы, животные пошли быстрей. Сошли с дороги, быстро развьючились, и все стихло. Мертвый сон охватил людей. Едва мерцали под звездами задумчиво-неподвижные силуэты лежащих верблюдов. Через два часа по сигналу вновь поднялись и, как в длящемся сновидении, двинулись дальше на мерно колышущихся верблюдах.
   К колодцу пришли в десять часов утра. Там стояли два китайских каравана, и из-за воды для животных шла исступленная драка. Трое были тяжело ранены ножами.
   Путешественники добыли воду только благодаря вмешательству своего эскорта.
   Еще через пять дней пути на небе юга вырисовывались снежные громады Нан-шаня. Тут пустыня, до сих пор в тяжелом сне равнодушно пропускавшая караван по своим равнинам, вдруг проснулась. Первым легким дуновением сна разорвала в клочья палатку и вырвала железные костыли, пригвождавшие ее к земле. Потом, закутавшись красновато-черными облаками пыли, поднялась к небу и потушила солнце. Оттуда во тьме обрушилась на лагерь клубящимся дымом песчаной бури, удушая все живое своим жгучим дыханьем.
   Сутки длилась ночь, наполненная ревом и грохотом. Только на другой день это бешенство разразилось внезапным дождем. Температура, державшаяся на 34,7о Ц., стала падать, влага очистила воздух и распространила прохладу. Веянье этой свежести было так неожиданно и радостно, что караван весь день стоял на месте, не решаясь двинуться дальше.
   Затем одним переходом он вошел в оазис Са-чжоу.

Глава пятнадцатая.
Оазис Са-чжоу. Переход через Нан-шань

   Оазис, расположенный у подошвы Нан-шаня вдоль горной речки Дан-хэ, был больше хамийского. Миниатюрные китайские огороды чередовались в нем с полями, садами и рощами, где водились волки и лисицы.
   Пржевальский отклонил предложение властей войти в грязный и тесный китайский городок, расположился на берегу реки и занялся приготовлениями к дальнейшему пути через Нан-шань и равнины Цайдама в Тибет. Но губернатор отказался дать проводников, заявив, что в Тибет вообще нет никаких дорог.
   -- Там нет человеческих следов, -- сказал он, -- и вести некуда. Местность непроходимая и безводная, на плоскогорьях господствуют страшные холода, невыносимые даже для кочевников, а далее к югу бродят разбойничьи племена.
   Как оказалось, два месяца тому назад в Са-чжоу приходил венгерский путешественник Зечени. Он также всеми средствами искал путей на Лхассу и, увидав, что их нет, ушел обратно в Китай. Но Пржевальский, опираясь на сплоченную силу своего отряда, послал сказать губернатору, что пойдет и без проводников, а на него будет жаловаться в Пекин. Губернатор попросил дать ему время на размышление, сам же тайно послал запрос к главнокомандующему всеми западными армиями Цзо-цзун-тану, находившемуся в то время в городе Су-чжоу.
   Тем временем, несмотря на сопротивление властей и населения, караван успел приобрести по двойным ценам 560 килограммов пшеничной дзамбы, 128 килограммов риса, 160 килограммов пшеницы, 16 килограммов китайского сахара, пятнадцать баранов и 80 килограммов проса. Запас был громадный. Оставив две трети его для виду в городе, Пржевальский попросил у губернатора разрешения прогуляться в горы и, получив эскорт солдат с офицером в провожатые, вышел из оазиса. На самом деле он выступил в Тибет.
   С первых же шагов стало ясно, что проводники получили задание показать чужестранцам непроходимость гор и завести их в тупик. Прямо за чертой оазиса вставала стена диких песчаных холмов, в которых животные увязали по колено. Далее следовали глубокие лессовые ущелья с отвесными стенами.
   Проходя по одному из них, через маленький оазис ильмовых деревьев, Пржевальский вдруг услыхал глухой удар колокола.
   -- Что это такое? -- спросил он, -- как называется место?
   -- Чэн-фу-дун, -- сказал один из солдат и зажал рот под грозным взглядом начальника. Но было уже поздно. Караван остановился, и путники углубились в боковые ущелья.
   Чэн-фу-дун значит "тысяча пещер". Путешественники внезапно очутились в фантастическом мире каменных чудовищ. Страшные боги со свирепо искаженными лицами мчались на единорогах, сжимая в руках исполинских змей. Другие, сидя на слонах, сражались с драконами. Все это цепенело в вековой неподвижности среди полного безмолвия пустыни.
   Вдоль стен чернели отверстия пещер, вырытых в глубокой древности. Войдя в одну из них в сопровождении монаха, мирно обитавшего в небольшой кумирне среди всех этих ужасов, они очутились перед сидячим идолом, очертания которого терялись в сумраке. Он был так огромен, что между подошвами его ног, величественно опиравшимися о пол, пролегало около тринадцати метров. У входа висели священные барабаны и чугунные колокола, которые стонали и гудели от дуновения ветра.
   В другой пещере лежали два идола -- мужчина и женщина с вызолоченными лицами и в красных одеждах. Между ними резвилось их каменное потомство в жутком количестве семидесяти двух голых детей. Надписи на каменных досках были непонятны китайцам, и монах не мог сказать о них ничего вразумительного.
   В этом месте пустынных подземных храмов конвой покинул путешественников, оставив им двух проводников. На следующий день, пройдя безводными и дикими местами, они остановились на берегу Дан-хэ, которая вытекала здесь из гор. Прямо перед ними лежал снеговой хребет Нан-шаня, ярко сверкая на темно-синем небе. Это был первый сторожевой вал Тибета, уходивший на запад непрерывной линией горных цепей вплоть до самого Памира.
   Трудности пути возрастали с каждым часом. Проводники вели между отвесных, столбчатых стен каньона реки, ныряя из одной замкнутой долины в другую, и наконец, приведя на край отвесного обрыва, под которым с ревом неслась река, заявили, что дальше дороги не знают.
   Пржевальский жестоко избил их и отправил обратно в Са-чжоу. Как уже говорилось, кулачная расправа с населением была у него в обычае и заслужила ему темную славу в Азии. Два дня промучился он, стараясь выбраться из дьявольского лабиринта трещин, извилин и балок и на третий день, оставив караван на берегу реки, предпринял глубокую конную разведку в горы. Иринчинова с препаратором Коломейцевым послал вверх по каньону реки, сам же с одним казаком двинулся боковым ущельем.
   Брошенный в никому неведомых диких горах, за тысячи километров от родной земли, отрезанный с тыла враждою людей, стиснутый отовсюду грозными, не знающими пощады стихиями, он чувствовал себя совершенно в своей сфере и нисколько не досадовал на обстоятельства. Все зависело теперь от его сообразительности, мужества и упорства, и в этом было его призвание.
   Едва он поднялся по ущелью, как небо заволокло черными тучами, запахло влагой и пронеслась обильная, гремящая гроза. Всадники переждали на уступе, пока под ногами их ревел бушующий поток горной воды. Через полчаса он иссяк, намыв новые рытвины и набросав целые отмели грязи.
   В освеженном, прозрачном воздухе стояла глубокая тишина, влажная земля заглушала поступь лошадей. Вдруг в боковом ущельи послышались голоса, и лицом к лицу со всадниками очутились два верховых монгола дикого вида. Каждый из них держал в поводу по лошади.
   -- Стой! -- крикнул Пржевальский, заметив, что они подняли кнуты, чтобы ударить по лошадям, -- откуда едете?
   Казак перевел его вопрос на монгольский язык.
   -- Мы охотились за сурками, -- сказал один.
   -- Мы искали наших лошадей, -- сказал другой.
   -- Барантачи, -- с сочувственной улыбкой перевел эти слова казак, -- лошадей крали.
   -- Нам нужны проводники, чтобы перейти горы с верблюдами. Заплатим хорошо и дадим по подарку. Можете?
   -- Нет, -- сказали они и покачали головами, -- мы не знаем дороги через горы.
   -- Поезжайте за нами. Вздумаете бежать, будем стрелять.
   Всадники вынули револьверы и погнали побледневших монголов в лагерь.
   -- А кто ваш начальник? -- робко спросили они дорогой, -- какая у него шишка на шляпе?
   Они хотели узнать степень важности человека, к которому их везли, так как в Китае чины выражаются цветом шарика на шапке. От этого также зависел характер ожидавшей их казни.
   Пржевальский промолчал. Когда же, по приезде в лагерь, они узнали, что захвативший их человек в грязной и рваной рубашке, в скомканной фуражке на голове и был сам начальник, то очень удивились. На следующее утро они признались, что знают дорогу и согласились вести.
   Иринчинов еще не вернулся из разведки, и ему оставили записку на высоком шесте с указанием, направления. Караван двинулся в горы и через несколько переходов остановился на превосходной лужайке, на берегу ручья. Здесь было все, чего можно было желать на стоянке: свежая вода для питья и купанья, отсутствие оводов и мошек, прохлада, заросли тамариска для топлива, трава для лошадей, солончаки, поросшие солянками для верблюдов, и "кругом ни одного китайца -- а это тоже благо великое", -- заметил Пржевальский. В глиняном обрыве берега казаки выкопали печь, поставили трубу и напекли белых булок.
   На пятый день сюда прибыл и Иринчинов с Коломейцевым. По дороге они встретили китайцев, промывавших золото, и узнали, что невдалеке расположены крупные золотые прииски.
   -- Они думают, что мы ищем золото, -- сказал Иринчинов, -- тому китайцу, который расскажет о приисках, велено рубить голову.
   Золото не заинтересовало Пржевальского. Зато он усердно рыскал по горам в поисках за дичью. По пустынным склонам нижнего пояса, поросшим полынью и ковылем, встречались хуланы и хара-сульты, а выше держались аркары, дикие яки и медведи, питавшиеся сурками. Здесь он нашел новый вид беломордого марала, еще неизвестного в зоологии. Но, вообще, охота была трудна и неудачна. Звери держались осторожно и так сливались окраской с дикими, бесплодными скалами, что часто только по шуму осыпи можно было заметить спасавшееся животное. Запас мяса истощился, продовольствие приходило к концу. Пржевальский отправил Абдула с двумя казаками в Са-чжоу за оставленными запасами.
   У китайцев везде глаза и уши. Губернатор уже знал, что экспедиция пробралась в горы. Он велел передать, что великий Цзо-цзун-тан категорически запрещает путешественникам идти в Тибет через Цайдам и приглашает к себе в Са-чжоу. Абдул уверил его, что так оно несомненно и будет и, что после небольшой экскурсии в горах караван вернется и последует милостивому приглашению главнокомандующего. В доказательство правдивости этих слов он заказал большой запас дзамбы ко времени возвращения каравана и в задаток оставил серебро. Затем, забрав уже заготовленную ранее провизию, беспрепятственно отбыл в горы.
   В то же время Иринчинов, посланный вперед через перевал, нашел в гигантской горной долине Сыртын монгольское стойбище и пригнал в лагерь стадо баранов. Настроение путешественников быстро поднялось.
   -- Счастье неизменно благоприятствовало мне во всех обстоятельствах моих путешествий, -- часто говорил Пржевальский. На самом деле неизменно счастлив был он сам, а не обстоятельства путешествий. Те же самые обстоятельства заставляли других путешественников поворачивать обратно, и они наверное называли их своим "несчастьем".
   Караван тотчас же снялся с благодатной стоянки и двинулся к перевалу. Монотонно один за другим вставали дикие, голые хребты, увенчанные снегом. Здесь держались одни только уллары -- горные индейки -- крупные, густо оперенные птицы, питавшиеся травой и корешками на альпийских лугах. На зорях они наполняли утреннюю тишину громкими, непрерывными криками.
   По дороге Пржевальский с Роборовским и двумя казаками совершил восхождение на ледник. Склоны его были покрыты гранитными россыпями. От каждого шага обрушивался с долгим грохотом ураган осколков.
   -- Чертова каменка! -- говорили казаки.
   Со снежных полей дышало холодом. Облака, непрерывно наплывая, пронизывали сыростью. Оставив у подножья ледника всю лишнюю кладь, они полезли вверх, по пояс проваливаясь в снег. По дороге, выбиваясь из сил, они сбрасывали с себя одежду и оружие и дошли до вершины с одними барометрами в руках. Стрелка его показывала около 5000 метров.
   Отсюда открылся внезапный, далекий вид на юг. С великим удивлением, затаив в груди крик восторга, Пржевальский увидал там два новых, гигантских снежных хребта, о которых ничего не подозревала наука. Он окрестил их именами Риттера и Гумбольдта -- двух величайших германских географов.
   Перевалив затем через горы глубоким темным ущельем, караван остановился в долине Сыртын. Здесь Пржевальский взошел на один из ледников новооткрытого хребта Гумбольдта, вершина которого подымалась почти на высоту 5500 метров, т. е. намного превосходила высоту Монблана и Эльбруса.
   Таким образом, он разгуливал по этим ледяным твердыням и по знойным, безлюдным пустыням, как по собственному поместью. И, следуя за ним, караван не чувствовал своей страшной заброшенности в этих безграничных пространствах. Но пустыня терпеливо ждала своего часа. Она неустанно следила заними мертвыми очами камня, песков и воздушных миражей. Она неустанно стремилась обратить и их в мертвые камни, песок и цепенеющие призраки. За каждым песчаным холмом, увенчанным раскаленной мглою полдня, за каждым медленно отступающим назад утесом она таила смерть.
   29 июля, во время стоянки в долине Сыртын, два казака пошли в горы на охоту. Один из них -- Егоров -- устремился по кровавому следу раненого яка, другой, встретив стадо аркаров, отбился в сторону. Егоров настиг яка, пустил в него еще одну пулю и продолжал преследование до ночи. В пылу охоты он не заметил примет дороги и, когда стемнело, не знал куда идти.
   Стало холодно. Одежда на нем была легкая, парусиновая, спичек, чтобы развести огонь, он с собой не взял, так как не курил. Чтобы согреться, он шел всю ночь, перелезая из одной долины в другую, и к утру очутился в Сыртынской степи.
   Тут пустыня заиграла. Легкими вихрями дунула ему в лицо, закрутилась пылью и замутила дали. Думая, что идет на север, где у подножья горы лежал лагерь, он на самом деле шел к западу.
   В лагере не сразу заметили его отсутствие, так как охотники часто возвращались с большим опозданием. Но на следующий день начались поиски. Путешественники разбились на несколько отрядов, облазили окрестные горы и долины, кричали и стреляли и каждую ночь на высотах разводили костры. Иринчинов побывал и в Монгольском стойбище в степи, объехал подножье гор на расстоянии ста пятидесяти километров, но нигде не обнаружил следов пропавшего.
   Между тем пустыня пела свою заунывную песнь, вихри разгуливали по горам и долам, а по ночам начались морозы. Егоров опять прибился к горам и трое суток шел без передышки, пожевывая по дороге дикий чеснок и щавель и останавливаясь только у источников, чтобы напиться. "Есть нисколько не хотелось, -- вспоминал он впоследствии, -- бегал по горам легко, как зверь, и даже мало уставал". Уже на второй день его самодельные чирки развалились, он разорвал на тряпки штаны и обмотал ими ноги, завязав поясным ремнем, разрезанным на узкие полосы. Но и эта обувь в свою очередь истерлась об острые камни, и он заменил ее шкуркой зайца, которого случайно застрелил. Ноги его были покрыты ранами, и по утрам, проснувшись, он начинал путешествие на четвереньках, чтобы размяться, "а как разойдешься, то и ничего".
   Морозы по ночам достигали -- 7о Ц. Ища спасения от холода, он набивал себе под рубашку аргал, а потом выучился добывать огонь выстрелом, закладывая вместо пыжа куски своей фуражки, которые начинали тлеть. Но поддерживать огонь значило не спать, и он просыпался, закоченевший, как камень.
   На четвертые сутки силы начали его покидать. Убив уллара, он съел его сырьем и, напав на узенькую тропинку, двинулся по ней в степь. Но жажда скоро заставила его вернуться в горы. Несмотря на то, что он ел мясо зайцев и птиц и, когда хотел, разводил огонь, он слабел с каждым часом. Пустыня давила его отовсюду, заползала внутрь и вселяла ужас в его сердце. Он уже не надеялся на спасение.
   Настал пятый день. Как во сне, он вдруг увидал перед собою стадо коров. Пастухов нигде не было. Он пополз к ним, думая напиться молока, но коровы оказались недойными. Застрелить животное, чтобы сделать себе обувь и одежду из кожи он не решился, воля его была парализована. Вместо того он побрел к оставленному ключу, чтобы вымыть в нем рубашку и умереть.
   В это время в лагере царило мрачное безмолвие. О Егорове не говорили. Было ясно, что заблудившийся не мог. прожить пять морозных ночей без теплой одежды и огня.
   Пржевальский отдал приказ к выступлению.
   Караван прошел километров тридцать вдоль гор, которые монотонными, совершенно одинаковыми желтыми ущельям спускались в долину. Вдруг Иринчинов, ехавший впереди, остановился. По откосу вниз двигалась какая-то точка, похожая издали на медведя. Остановился и весь караван. Пржевальский поднял бинокль.
   -- Егоров!
   Казаки поскакали вперед. Егоров был гол, худ и страшен. Лицо его почернело, рот опух и покрылся ссадинами, волосы сбились и торчали, как у зверя. Он не мог говорить и смотрел диким взглядом.
   Его закутали в одеяла и привязали веревками к седлу. На стоянке он заснул мертвым сном и только на следующий день смог рассказать о своих приключениях. Но никаких приключений не было. Человек отбился от каравана, и его засосала пустыня. Медленно, день за днем, растворялся он в безграничности и лишь случайно был выплюнут ею обратно.

Глава шестнадцатая.
Курлык-бейсе. Дзун-засак. Зимние бури Тибета

   Монголы Сыртынского стойбища встретили путешественников дружелюбно. Но проводников в Тибет у них не нашлось.
   -- У нас туда никто не ходит, -- говорили они, -- да и пройти туда зимой нельзя.
   Пржевальский взял проводника в Цайдам и пошел вдоль его северной окраины на юго-восток.
   Вновь очутился он среди пустынных болот, знакомых ему с первого путешествия, исполненных странной, унылой прелести. Вековечная печаль, безграничная заброшенность царили здесь над однообразными и бесконечными тростниковыми полями.
   К концу августа караван достиг озера Курлык-нора и вошел в стойбище местного князька Курлык-бейсе. Здесь было небольшое хлебное поле, знаменитое на сотни километров кругом, к которому осенью отовсюду стекались кочевники, чтобы закупить ячменя, пшеницы и приготовляемой из них дзамбы. Поле было плохо обработано, все заросло кустами хармыка, но, орошаемое арыками с речной воды, всегда давало хороший урожай. Для защиты от оронгын, под которыми цайдамские монголы подразумевали хара-тангутов, и нголыков, налетавших из Тибета, обмолоченное зерно ссыпалось в глубокие ямы, которые потом искусно сравнивались с землей.
   На другой день по прибытии отряда явился и сам владетельный князь Курлык-бейсе. Сначала приехала его юрта и была разбита в степи, потом прибыла свита и, наконец, сам бейсе. Переодевшись в юрте, он явился в лагерь в парадном красном халате. На руках его сверкало множество серебряных колец, руки же были "грязнее самого грязного сапога" -- по выражению Пржевальского. Обменявшись приветствиями и осведомившись у князя о здоровье скота, Пржевальский попросил его продать верблюдов, баранов, дзамбы и дать проводника в Тибет.
   -- Я в торговле неопытен, -- сказал бейсе, -- продавать не умею. Года для скотины трудные, оронгыны угоняют стада. В Тибет же дороги не существует, и ее не знает ни один человек.
   -- Подумай, подумай, бейсе, как бы устроить это дело. Я за все хорошо заплачу.
   Бейсе долго кланялся и улыбался, потом влез опять в свою юрту, переоделся и поехал домой. На другой день к нему поехал Пржевальский, взяв с собой Иринчинова в качестве переводчика.
   Князь усадил их на грязный красный коврик в своей юрте, уселся сам и кругом расположил своих придворных. Подали чай и бараньи кишки, набитые маслом. Курлык доставал масло пальцами и накладывал в чай себе и другим. Все время он жаловался на плохие времена и на разбои оронгын.
   -- А в Тибете, -- сказал он, -- бродят ёграи. Эти еще хуже и не щадят ни чужих ни своих.
   И он рассказал, как ёграи в числе восьмисот человек напали на китайского резидента, возвращавшегося из Лхассы с грузом золота в четыреста восемьдесят килограммов. Они побили его громадный конвой, ограбили золото, а в наказание за сопротивление сломали его золоченые носилки и заставили идти в Китай пешком.
   Пржевальский терпеливо выслушал эти страшные истории, а затем настойчиво повторил свою просьбу. Бейсе отказал.
   Тогда он встал и, не прощаясь, вышел.
   -- Передай ему, -- сказал он Иринчинову, -- что, если завтра к этому времени не будет доставлено все требуемое, то оно будет взято силой.
   И он уехал. Иринчинов передал эти слова и прибавил:
   -- Все возьмем, не сомневайся, и верблюдов, и баранов, и зерно, а тебя самого поколотим. Лучше соглашайся.
   Бейсе и рад был бы получить хорошенькие серебряные ямбы чужестранцев, продав в то же время худших из своих верблюдов, которым все равно пора подыхать, но как быть с китайскими чиновниками, которые неделю тому назад прислали сказать, что отрубят ему голову, если он в чем-нибудь поможет русским?
   Князь призадумался.
   Рано утром он явился в лагерь со своей свитой и, низко кланяясь и улыбаясь, заявил, что готов исполнить все требуемое: продать верблюдов, баранов, дзамбу и даже дать проводника. К сожалению, однако, все это совершенно невыполнимо. Скот почти весь передох, зерна нет, баранов угнали оронгыны, а что касается проводника, то...
   Пржевальский поманил в палатку казаков и велел им вытолкать князя в шею, что те и исполнили.
   Озадаченный князь, уселся неподалеку на лужайке в кружок со своими проводниками и, недолго посовещавшись, прислал сказать, что согласен на все. Однако проводник имеется только до соседнего стойбища князя Дзун-засака.
   На это Пржевальский согласился. Дзун-засак был его старым знакомым, у которого он оставлял в прошлый раз лишнюю кладь, что намерен был сделать и теперь.
   Началась торговля. Курлык-бейсе продавал все сам и притом оказался неимоверным скрягой. За зерном отправились торжественно с большой свитой и мешками. Приехали на совершенно гладкое место.
   -- Здесь! -- сказал Курлык, слезая с лошади, и приказал рыть яму. Когда показалось глубоко запрятанное зерно, он сам с меркой соскочил туда и стал насыпать мешки. Счет им велся строго и вслух всей свитой. Лишь только мешок появлялся из ямы, все в один голос громко кричали:
   -- Губру (третий)! Дурбб (четвертый)! Табу (пятый)!
   Казаки катались от хохота.
   -- Как это тебе не стыдно, Курлык, заниматься такими пустяками?
   Курлык не понимал этого смеха и, потея, подбирая полы халата, в ажиотаже продолжал свое важное дело. По окончании он пригласил казаков в свою юрту, напоил их чаем, нюхал с ними табачок и приказывал приближенным раскуривать им трубки. Он был очень доволен, а, когда казаки спели плясовую песнь, пришел в восторг. Пржевальского он сильно боялся и все приговаривал:
   -- Сердитый генерал, очень сердитый!
   Запасшись всем необходимым, караван двинулся дальше во мрак Цайдамских пустынь. Проводник, данный князем, был запуган и не отвечал ни на один вопрос. Но путь был ясен сам по себе. На юге уже медленно воздвигались гигантские стены Тибета, грудились, сшибались и надвигались могучими очертаниями. Время от времени оттуда дышало холодом, и люди вздрагивали от волнения и ожидания.
   Местность дичала. Часто встречались непроходимые заросли хармыка. Каждый куст торчал на высоком песчаном бугре, сковав его своими корнями. Между буграми ветер вырыл лабиринты узких траншей. Весной эти кусты покрывались кистями мелких белых цветов, теперь они были унизаны солоноватыми черными ягодами, напоминавшими смородину.
   -- Плохие места, -- ворчал проводник, -- только жить оронгынам, -- и пугливо косился по сторонам.
   Оронгын он поминал на каждом шагу.
   -- Чтоб тебя оронгын унес, -- кричал он, погоняя свою лошадь.
   Заросли хармыка сменили обнаженные, глиняные пространства. Ослепительно блестел гуджир -- белая накипь соли на солончаках. В угрюмых, мутных далях непрерывно возникали миражи, повисая то спереди, то сзади, то убегая, то наплывая вновь.
   Через сто пятьдесят километров пути показалась хырма Дзун-засак, маленькая, четырехугольная, глиняная крепость для защиты от разбойников.
   Пржевальский рассчитывал здесь на своего старого проводника по Тибету, Чутун-дзамбу, но оказалось, что он умер. Умер и куку-норский ван во время паломничества в Тибет от разреженности горного воздуха. Князь Дзун-засак даже не улыбнулся, встретив его. Явно до него уже дошли слухи о повадках отряда.
   -- Проводника нет, -- сказал-он, -- никто не знает дороги.
   Пржевальский послал к нему Иринчинова с требованием найти вожатого в двухнедельный срок.
   -- А если не найдет, скажи, что потащу в Тибет его самого.
   Иринчинов в точности и с удовольствием передал эти слова.
   -- Как это так, меня самого? -- краснея, спросил молодой князь.
   -- А так: привяжет к верблюжьему хвосту, а сзади будет подгонять палкой. Иринчинов по обыкновению разукрашивал слова Пржевальского.
   Князь побледнел и послал за своим соседом Бурун-засаком, который прискакал за сто километров.
   После долгих совещаний они решили дать проводника, но, посылая его, сказали:
   -- Вот проводник, согласно вашему желанию. Но идти нельзя, говорим правду. Один раз вы прошли, но в другой раз этого не бывает. Скоро пойдет снег, который завалит все ущелья. Люди погибнут от бурь или задохнутся от высоты. Скот падет от бескормицы. Если дойдете до Тан-ла, там вас перережут ёграи. Если минуете их, наткнетесь на войска далай-ламы. Они уже год караулят у перевалов, чтобы не пустить вас в Лхассу
   Пржевальский улыбнулся.
   -- Никто не знает, что будет впереди, -- сказал он, -- если бы я рассчитывал наверняка, то не дошел бы и сюда.
   Он написал письмо в Пекин с просьбой воздействовать на тибетских лам. Письмо это Дзун-засак честно отправил в Синин, но сининский губернатор, немного подумав, отослал его обратно Дзун-засаку. Таким образом, в Пекине ничего не знали о ходе путешествия.
   Оставив коллекции и двадцать ямбов серебра на хранение в хырме, караван 12 сентября, в составе тридцати четырех верблюдов и пяти лошадей, выступил в путь.
   На небе громоздился исполинский Бурхан-будда, могучими контрфорсами вздымавшийся из Цайдама. Семь лет тому назад Пржевальский взял его приступом, в лоб. Теперь он пошел в обход по руслу реки Номохун-гол.
   На первой же дневке их нагнали курьеры Дзун-засака. Князь сообщал, что в зарослях хармыка появились в большом количестве медведи, лакомые до ягод, и звал на охоту. Кроме того, он предлагал свернуть в Западный Цайдам, где, по его уверениям, можно было найти еще лучших проводников в Тибет.

[]

   Это была его последняя уловка, он смертельно боялся возмездия от сининского губернатора за помощь путешественникам. Пржевальский отказался и пошел дальше.
   Огромное, зубчатое ущелье реки поглотило караван. Оживление путников сменилось сосредоточенностью и безмолвием. Каждый сознавал, что, вступая сюда, он надолго порывает с миром людей.
   Проводник прислушивался к мрачному свисту ветра и на все вопросы отвечал одно:
   -- Плохо будет. Нельзя зимой идти. Все помрем.
   Пржевальский велел ему передать, что если он заведет не туда, то будет без пощады расстрелян.
   К ночи ветер смолк, и только кремнистый рокот Номохун-гола оглашал безмолвие.
   Горы были совершенно безлюдны. Однако за караваном крался человек. Днем он прятался в отрогах ущелья, ночью подползал к лагерю. Роборовский, внимательный и молчаливый, первый обнаружил его следы в береговой глине. Цель его была неизвестна.
   Проводник, мрачно покосившись на след, заявил, что людей нигде нет, и стал бормотать заклинания.
   Все выше и тесней становились кручи. Стало холодно. На шестой день отряд перевалил стену Бурхан-будды и вступил в Тибет.
   Опять, как во сне, встала эта завороженная, ни на что не похожая страна, непонятным очарованием волновавшая сердце. Огромная каменная пустыня, поднятая на четыре километра над землей, безбрежная, одинокая, безлюдная, отрезанная от всего мира отвесными стенами гор. Как обнаженный костяк земли, вылезший здесь наружу, вдаль убегали низкие, кряжистые гребни, голые плато врезались друг в друга, и ветер гулял на свободе.
   На скудных пастбищах по ложбинам паслись огромные стада диких животных. Путешественники, среди которых только Пржевальский и Иринчинов уже видели раз это сказочное обилие зверей, остолбенели от удивления.
   Тяжелые черные яки не трогались с места, когда вблизи от них проходил караван, и продолжали медленно пережевывать жвачку в полном покое. Антилопы-оронго, фыркая, смотрели своими влажными глазами, табуны хуланов проносились мимо, взрывая фонтаны брызг в маленьких озерцах, или тихо шли сзади, протягивая вперед большие головы с торчащими ушами.
   Животные доверчиво смотрели на людей и не убегали от них. Люди прочистили винтовки и стали убивать животных. За час было убито одиннадцать антилоп и два яка. Два громадных косматых зверя грохнулись в крови и пене, пробитые десятками пуль. С них сняли шкуры, вырезали лучшие куски мяса, а остальное бросили грифам.
   Но грифы не успели слететься на падаль. Из-за гребня вылез человек в острой бараньей шапке и с ножом в руке.
   Он тщательно обрезал мясо с костей и уволок его в пещеру. Часть он зарыл в землю, другую съел сырьем, а третью изжарил на костре.
   Вечером казак, возвращавшийся с охоты, нашел его спящим в ущелье у огня. Он разбудил его и поволок.
   -- Это ты шел за нами? -- спросил Пржевальский.
   Монгол повалился на землю от страха и забормотал. Он помнил русских еще с первой экспедиции. Тогда они убивали много зверей.
   -- Я знал: и теперь убивать будете. Много мяса бросать будете. Я подумал: лучше я съем, а не волки. И пошел за вами.
   -- Ты -- гриф, -- сказал Пржевальский и отпустил его. Казаки засмеялись.
   Караван шел вперед. Днем его жгло ослепительное солнце горных вершин, ночью сковывал мороз. Лица людей потрескались, и они смазывали их жиром зверей. В каждой долине гремели ружья, валя животных без разбора и цели. Охотники опьянели.
   А на вечерних багровых зорях среди трупов появлялся "гриф". От него пахло падалью, и над ним кружились хищные птицы. Он боялся людей и зверей, ветра и ночи, но жадность побеждала все. На третий день он исчез. Его разорвали тибетские волки, у которых он отбивал добычу.
   Горная цепь Шуга -- вторая колоссальная стена Тибета -- была пересечена на высоте свыше 4000 метров. Люди почувствовали головокружение и слабость. Дыхание стало коротким, и каждое движение сопровождалось усталостью.
   Внизу лежала широкая долина реки Шуга-гол. Обилие зверей стало фантастично. Медведи на глазах у путешественников грузно охотились за пищухами, разрывая лапами их норы в земле. За каждым медведем следовало несколько кярс, которые подхватывали пищух, выскочивших из-под лап тяжеловесного зверя. Он рычал, облизывался голодным языком и шел рыть новую яму, но подлые твари не отставали ни на шаг, пользуясь им, как громадным, бесплатным рычагом для добывания пищи.
   Кярса, еще неизвестная зоологии, получила здесь наименование cams Ekloni, по имени спутника Пржевальского. Тибетского медведя, никогда не спускавшегося ниже четырех тысяч метров, он полагал назвать заоблачным или пищухоедом.
   -- Чего это нас стращали? -- говорили казаки, -- идем, как в раю.
   Пржевальский молчал. От долины Шуга-гол отделялось глубокое мрачное ущелье, ровное, как исполинский коридор, прорытый в горах. Нигде не отклоняясь от прямой линии, оно тянулось на сто километров на запад вдоль северных склонов хребта Марко Поло. Караван вступил в величественную глубину этого туннеля и шел в сумрачной тишине, защищенный стенами от бури, гудевшей над вершинами. Отсюда предстоял подъем на перевал Чюм-чюм, с которого начинались огромные внутренние нагорья Тибета.
   Лишь только караван вполз на перевал, как был отброшен назад свирепым дыханием дикой пустыни.
   Казалось, Тибет, молчавший до сих пор, собрал здесь всю армию своих древних дьяволов, чтобы обрушиться на пришельцев. Необозримый горизонт, открывшийся впереди, был страшен. Из темных далей неслись низкие чугунные тучи, и ровный неумолчный рев стоял над каменными равнинами.
   -- Назад! -- закричал проводник, -- нельзя идти! смерть!
   -- Вперед! -- сказал Пржевальский.
   И начался бой. Со всех сторон охваченный бурей, караван вступил на плоскогорье. Косматые вихри пыли ринулись на него. От ледяного ветра не было спасенья. Он пронизывал полушубки, врывался в рот, шатал верблюдов. Стволы винтовок пели.
   На первой же стоянке проводник отказался вести.
   -- Забыл дорогу, -- сказал он, -- не пойду дальше. Пржевальский велел его высечь и погнал вперед.
   В долине какой-то неизвестной речки навалилась снежная метель. Вьюга бушевала сутки. Юрта, палатка, верблюды -- все было занесено. Потом грянули двадцатитрехградусные морозы.
   Вьючные животные не находили больше корма под снегом. Лошадей кормили запасным ячменем, верблюды голодали.
   Всякие признаки пути исчезли. Караван шел наугад на запад, проводник плелся позади и бормотал молитвы.
   Положение становилось хуже день ото дня. Блистание снега было нестерпимо, начались болезни глаз. Несколько верблюдов ослепло. Обыкновенные темные очки без боковых стенок не помогали. Монгол надел на лицо волосяную повязку из якового хвоста. Казаки завязали глаза синими тряпками.
   Впереди взгромоздился новый поперечный хребет -- Куку-шили. Эти огромные, дикие хребты Тибета шли параллельно один за другим, как гигантские волны на каменном море.
   Стада яков и антилоп торопливо уходили в одном направлении, на юго-восток. Их гнала буря, и они искали защиты в южных долинах Мур-усу -- Голубой реки.
   -- Звери уходят отсюда, -- сказал монгол, -- погибнем мы все.
   Шли короткими переходами, но и стоянки не приносили облегчения. Аргал был закрыт снежным покровом, и нельзя было развести огня. Ветер неумолчно ревел в свои трубы, и белые вихри метели гуляли по земле. Это было ровное, страшное, смертельное дыхание Тибета.
   У подножия Куку-шили проводник вдруг вспомнил дорогу. Может быть, это был бред обезумевшего от ветра человека, может быть -- злой умысел, но он уверенно вступил в горы.
   Подъем был до того крут, что верблюдов втаскивали на веревках. Камни вырывались из-под ног и с грохотом катились вниз.
   На вершине гребня оказалось, что за ним воздвигается другой, еще более неприступный. Пржевальский напомнил проводнику про расстрел. Тот поклялся, что знает дорогу и повел встречной долиной, в обход.
   Напрягая последние силы, шли целый день вверх и вниз по теснинам, пока горы не замкнулись со всех сторон сплошными стенами.
   -- Немного ошибся, -- сказал монгол, -- надо вернуться к вчерашнему стойбищу.
   Его опять высекли и послали разыскивать дорогу. Но он не только не знал дороги, но и не предполагал возможным ее найти.
   Отъехав версты на три и оглядевшись по сторонам, он слез с лошади и лег под скалой, чтобы выспаться перед смертью.
   Вечером его притащили в лагерь. Он одурел от страха и потерял способность речи.
   -- Дайте ему продовольствия, сколько унесет на горбе, и гоните в шею, -- сказал Пржевальский.
   Проводника выгнали. Караван остался один, без дорог и корма, среди необозримых пустынь и гор, покинутых даже животными.
   Ночь прошла в молчании. Люди не могли спать от переутомления. Они не могли лечь, потому что их охватывало головокружение. Они сидели, прижавшись друг к другу, в глубоком оцепенении.
   Утром голодные верблюды накинулись друг на друга и, прежде чем их успели растащить, пожрали седла, набитые соломой.
   -- Если снег пролежит еще два-три дня, все животные погибнут, -- сказал Пржевальский.
   "А за ними и мы", -- подумали все.
   -- Что будет, то будет, -- сказал Пржевальский, -- а надо идти вперед.
   И Эклон, и Роборовский, и казаки кивнули головами и заняли свои места.
   "С такими товарищами все можно сделать", -- подумал Пржевальский.
   Высланные разъезды после долгих поисков нашли поперечную трещину в горах, караван вылез из западни и перевалил через гребень.
   Впереди лежали новые необъятные, равнины, и за ними опять горный вал.
   -- Хребет Думбуре, -- сказал Пржевальский, оглядев его в подзорную трубу.
   Неподалеку, километрах в пятидесяти к востоку, лежал конечный пункт его первой экспедиции в Тибет. Тогда он вернулся из-за недостатка серебра. Теперь против него были стихии, но он шел вперед.
   Он шел, как во сне, среди вечного рева бури и ослепительного блистания снега. Казалось, он завоевывал новую чуждую планету, где не было места человеку. Странность всех ощущений, сердцебиение, головокружение, зрительные иллюзии увеличивали это впечатление. Но песня бури была песнею счастья в его сердце.
   Хребет Думбуре стоял в дыму снежного урагана. Едва успели укрепить юрту и уложить верблюдов, как все смешалось кругом.
   Прошла ночь, настал день. Буря не унималась. Путники молчали, прислушиваясь к голосу беспощадности.
   Настала вторая ночь. Люди и животные, сбившись в одну кучу, занесенные снегом, не двигались.

Глава семнадцатая.
Тревожные слухи об экспедиции. Нападение ёграев

   В Петербурге о Пржевальском не было никаких вестей. Последняя телеграмма из Пекина гласила:
   "По словам китайцев, Пржевальский, прогнав заблудившегося проводника, остался в начале октября один в неизвестной пустыне. С тех пор известий о нем нет".
   На запрос русского посольства в цзун-ля-ямынь китайские министры отвечали:
   "От Куку-нора на Тибет хотя и есть пути, но на всем пространстве пустынные, дикие места, и проторенных дорог нет. Притом же теперь как раз подошло время, когда снег заваливает горы на всю зиму и весну, и пройти через них нет никакой возможности.
   Где находится в настоящее время почтенный путешественник, неизвестно. Между тем защитники далай-ламы решились ни в каком случае не допускать к себе иностранцев, и если он вступит в пределы Тибета, то доставление его головы будет сочтено подвигом, в поощрение которого обещана большая награда.
   Известно, что тибетцы давно уже выслали несколько сот лам-воинов в пограничные местности, чтобы воспрепятствовать путешественнику двигаться вперед. Кроме того, в этих местах часто появляются шайки в тысячу и более человек непокорных тангутов, которые производят грабежи и разбои. Такие большие шайки невозможно удержать даже военной силой. Поистине нельзя нам гарантировать путешественнику защиту и покровительство".
   Прочтя это послание, русское посольство выразило китайцам свое удивление.
   "Каким образом, -- писало оно, -- жители Тибета, составляющего часть китайского государства, могут посылать солдат против путешественника, идущего с разрешения правительства с паспортом, им выданным? Несомненно, власти немедленно примут надлежащие меры против бунтовщиков. Иначе можно было бы подумать, что Тибет -- страна совершенно независимая, и тогда характер отношения к ней России, конечно, изменился бы".
   Это была угроза, и Китай замолчал. Но в Петербурге началась тревога.
   Слух об исчезновении экспедиции распространился повсеместно. В печати появились достоверные сведения, что Пржевальский брошен своими спутниками, замерз в пустыне, пленен китайцами, ограблен монголами, убит тангутами. Ученые общества оплакивали бесстрашного исследователя и о гибели его говорили, как о факте.
   Между тем Пржевальский шел вперед.
   Пробившись через снежный буран, бросив часть верблюдов, павших от утомления, он перевалил через хребет Думбуре и спустился в долину Мур-усу.
   Мур-усу -- по-монгольски и Ды-чю -- по-тангутски -- наименование верховьев Ян-цзы-цзяна -- Голубой реки. Здесь она протекала на страшной высоте четырех километров. По берегам в затишье бродили огромные стада зверей, давшие свое название долине -- Ды-чю значит "Коровья река".
   Стало теплее. Экспедиция развела костры, отогревалась чаем, сушила коллекции. Пржевальский пошел на охоту за белогрудыми аргали, которых заметил на скалах.
   По дороге он убил старого яка. Шкура его оказалась негодной, и он отрезал у него только хвост в качестве трофея, по укоренившемуся обычаю. Потом он повалил еще одного самца и с двумя последними патронами в ружье подошел к нему.
   Внезапно зверь вскочил и бросился на охотника. Две пули, хладнокровно выпущенные ему в лоб, не остановили его. Он приближался, как катящаяся скала.
   В последний миг Пржевальский выхватил из-за пояса хвост убитого яка и взмахнул им перед собой, схватив в то же время винтовку за дуло для обороны. Зверь взрыл ногами землю и остановился, скованный ужасом. Страшное сопение вырывалось из его ноздрей, с наклоненной головы, которая могла бы подбросить в воздух. верблюда, капала кровь.
   Минуту простояли они друг перед другом. Як поднял голову и опустил хвост, что служило признаком некоторого успокоения. Пржевальский согнулся и стал осторожно отступать. Зверь стоял неподвижно и только следил за ним, медленно поворачивая голову, пока тот не скрылся за гребнем.
   Вернувшись в лагерь, Пржевальский сказал:
   -- Когда идете на охоту, берите с собой всегда лишнюю пачку патронов. А то, пройдя пустыни и горы, можно погибнуть от пустяка.
   И он рассказал свое приключение.
   -- Страшный зверь, -- сказал Иринчинов, -- говорят, ляжет такой бычина поперек дороги, так целый караван богомольцев становится, пятьсот ли, тысяча ли человек. Ждут и молятся, пока не уйдет. А мы в одиночку ходим, разве можно?
   Между тем сам Иринчинов убил не менее десятка этих страшилищ.
   В долине Мур-усу Пржевальский за недостатком верблюдов зарыл часть поклажи в пещерах, с тем чтобы взять ее на обратном пути. Переправившись на правый берег реки, он вышел на обычный караванный путь из Куку-нора в Лхассу. В это время года он был пустынен. Но кости животных и людей обильно устилали путь к святыне. Встречались полуобглоданные волками трупы, и рядом с ними посохи, чашки и мешочки с чаем.
   Караван вступил на плоскогорье Тан-ла, высочайшее в Тибете. Его отдельные вершины подымались до 6500 метров в высоту. Это была область, где из маленьких озер и источников вытекали ручьи и речонки, впоследствии образующие величайшие тропические реки Азии -- Ян-цзы-цзян, Мэконг и Салуэн. Здесь Пржевальский ждал встречи с ёграями, разбойничьим племенем тангутов.
   Опять начались головокружение и одышка. Температура кипящей воды была недостаточна для приготовления пищи, мясо варили целый день и все-таки ели полусырым. Влажный аргал чуть-чуть тлел, наполняя юрту дымом.
   Тяжелее всего были ночевки. Свечи экономили и по одиннадцати часов подряд просиживали в темноте на войлоках. Тревожный сон прерывался криками и стонами от удушья. Все были больны и каждый день принимали хинин.
   -- Ничего, -- говорил Пржевальский, -- куку-норский ван только раз поднялся сюда и сразу помер. А мы живы.
   Багровое солнце садилось за хребет Тан-ла, пересекавший плоскогорье. Железный лай ветра несся над пустынями. Вдали появились три черные конные фигуры.
   Недвижно стояли они на своих каменных лошадях, созерцая лагерь, потом ускакали. Длинные копья, мохнатые шапки и развевающиеся гривы лошадей мелькнули в огне зари.
   -- Ёграи, -- сказал Пржевальский.
   На ночь выставили караулы, и все спали с оружием в руках.
   На следующий день группа всадников во весь опор подскакала к каравану. Длинные, черные волосы падали им на плечи. Угловатые безбородые физиономии были надменны и свирепы. За поясами торчали мечи, за спиной -- фитильные ружья с сошками, в руках длинные пики.
   Они были удивлены. Никто из путников не проявил ни малейшего смятения, никто не упал на колени, не закричал, не спрятался за верблюда. Они к этому не привыкли.
   Окрики и вопросы не возымели никакого действия, потому что в караване никто не знал тангутского языка. Жестами казаки расспросили их про дорогу и, посмеиваясь, угостили табачком. Молчаливо взяли всадники по щепотке, посмотрели друг на друга и скрылись.
   В следующие дни они небольшими группами приближались к каравану. Удивления больше не выражали. В пустыне вести распространяются быстро: все уже знали, что идут русские. Кроме того, выражение удивления недостойно воина.
   Самоуверенно разглядывали они пришельцев и оценивали их имущество, как свое собственное. Особенно интересовались ружьями и оживленно спорили о них друг с другом. Казаки держались настороже.
   7 ноября экспедиция перевалила через гребень Танла, приветствовав горы троекратным криком и залпом из берданок. Это была высшая точка на пути, барометр показал около пяти тысяч метров.
   На южном склоне разбили лагерь. Неподалеку, среди белых скал застывшей известковой накипи, били горячие ключи. Под землею слышалось клокотание воды, глухой шум и равномерные удары, как бы от молота.
   Явились ёграи, человек двадцать, и привезли на продажу масло. Начался торг.
   Один из них незаметно снял нож с пояса у переводчика Абдула. Тот потребовал его обратно. Тангут не отдал и занял оборонительную позицию. Абдул схватил его за шиворот. С быстротою молнии разбойник обнажил саблю и рассек ему шубу и халат на руке. Абдул ударом кулака в лицо сшиб его с ног.
   Соседний тангут замахнулся на Абдула копьем. Роборовский, очутившийся здесь, вырвал у него копье и переломил его пополам. Мгновенно все ёграи с криком выхватили мечи и заложили камни в свои пращи. Задние, остававшиеся с лошадьми, зажгли фитильные ружья и бросились за камни.
   -- Сюда! -- крикнул Роборовский, отступая к палатке.
   Камни и пули засвистели в воздухе. Ёграи с ревом ринулись на лагерь.
   -- Стреляй! -- крикнул Пржевальский и поднял винтовку.
   Первые же выстрелы уложили на месте четырех человек. Остальные тотчас же повернули и, волоча раненых, бросились назад. Конские копыта загремели по камням, и дикие всадники, пригнувшись к седлам, умчались в горы.
   Пржевальский немедленно снял лагерь, расположенный среди скал, и перенес его на открытое место в долину.
   В горах появились отдельные группы ёграев, издали наблюдавшие за путешественниками.
   На ночь вокруг лагеря устроили вал из вьюков и уложенных верблюдов. Легли с заряженными винтовками, не раздеваясь. До полночи слышны были кругом отдаленные крики и конский топот. Воины собирались из окрестных стойбищ. Потом все смолкло, и только ветер да голодный вой волков носился над пустыней.
   Никакая опасность не могла испугать Пржевальского. Это знали все члены его отряда. Поэтому и они не знали страха.
   -- Нас тринадцать, -- сказал он, -- значит на каждого придется по двадцать, по тридцать этих разбойников. На всякий случай выдаю вам по сто патронов.
   На рассвете завьючили верблюдов и тронулись в путь. Тотчас же сзади появился крупный отряд всадников и, не приближаясь, шагом двинулся за караваном. Впереди у входа в глубокое ущелье появилась другая конная партия.
   Пржевальский построил все три эшелона рядом в одну колонну, чтобы держаться кучнее, и пошел серединою долины. С гор спустился третий отряд и двинулся параллельно каравану.
   -- Окружают, -- проговорил Эклон, примеривая прицел.
   Пржевальский, молча, смотрел в бинокль. Передняя группа всадников скрылась в ущельи.
   -- Засада, -- сказал он. В бинокль можно было разглядеть стрелков, засевших за скалами.
   Отряд, спешенный, двигался вперед с примкнутыми к ружьям штыками. За ним тесной и горделивой толпой шли колонны верблюдов. Горы постепенно сближались, и ущелье медленно раскрывало свою темную пасть.
   Километра через два долина настолько сузилась, что параллельный отряд ёграев оказался в семистах шагах от каравана. План кочевников был ясен: незаметно приблизиться к путешественникам у входа в ущелье и затем напасть на них сразу с трех сторон.
   -- Стой! -- скомандовал Пржевальский, -- прицел на семьсот шагов!
   Отряд остановился. Загремели затворы.
   -- Пли! -- скомандовал Пржевальский.
   Тринадцать пуль ударили в тесную ватагу всадников, и эхо прокатилось по горам. Сразу все пришло в движение. Ёграи шарахнулись.
   Второй и третий залп, один за другим обратили их в бегство. Они не успели сделать и одного выстрела. Они бросились врассыпную вверх по откосу, валились с лошадей, скатывались вместе с ними вниз, прятались за камни.
   Из ущелья на звуки выстрелов гурьбою высыпали воины, скрывшиеся в засаде. Отряд повернул к ним.
   -- Прицел на тысячу двести шагов! Пли!
   Первый залп взрыл песок, но не долетел до врага.
   -- Самый верхний прицел!
   На этот раз пули долетели. В том же смятении, с криком и воем, второй отряд скрылся в ущельи. Третий не стал дожидаться смертоносного огня и бросился назад за перевал. Остальные всадники вскачь спасались по откосам, долина опустела.
   -- Живо в проход, пока они не опомнились!
   Караван врезался в теснину. Два казака, посланные вперед, должны были выстрелом предупредить о засаде. Но выстрела не последовало, ёграи провалились, как сквозь землю.
   Отряд прошел опасное ущелье и вышел на другую сторону.

Глава вссемнадцатая.
Тибетцы. Послы из Лхассы. Письменный документ

   На южных склонах Тан-ла снег стаял. Полдневное солнце сияло ослепительно в кристаллах горного воздуха. Каждый день по-прежнему ревели бури, но караван свыкся с ними. Он сам стал подобен буре и, не оглядываясь больше по сторонам, без остановок и отдыха, шел прямо на Лхассу.
   В пять дней пересек он центральное водораздельное плато и вошел в долину реки Сан-чю, принадлежавшей уже к системе Салуэна.
   Здесь впервые появились черные тибетские юрты. Сарлоки -- домашние яки, стада баранов и лошадей угрюмо бродили на этих окраинах человеческого жилья. На первом же бивуаке появились туземцы, предлагая сарлочье масло и чурму -- сушеный творог.
   Они не походили на монголов и скорее напоминали цыган своими темными лицами и длинными черными волосами. И мужчины и женщины носили бараньи шубы, подпоясанные на бедрах, с широким напуском. Правый рукав был всегда спущен, и рука обнажена до шеи на лютом морозе.
   Никто не знал белья, вместо штанов надевали наколенники из бараньей шкуры. Головы были не покрыты или украшены дикими лисьими шапками. За поясами у всех торчали мечи и длинные трубки. За пазухой хранилась чашка и кисет с табаком.
   Это были люди древней кочевой культуры, сохранившие ее неприкосновенной в течение столетий. О культуре говорили их разукрашенное оружие -- пращи, мечи и копья, строгий ритуал одежды и щегольство в манерах, лихая и гордая осанка всадников и тонкое вероломство в обращении.
   Изысканным цветным пятном на однообразно-черных фигурах горела связка шелковых лоскутков с бирюзой и кораллами, упадавшая на спину с плеча. Она служила талисманом от свирепых духов гор.
   Зиму и лето они жили в черных, яковых палатках с никогда не угасающим очагом, обкладывая их для тепла аргалом. Ели сырое мясо, отрезая захваченный кусок острым ножом около самых губ, ценили масло, пролежавшее в горшках по нескольку лет, и время от времени лакомились питательным супом из толченых и полусгнивших яковых костей.
   -- Вы побили ёграев, мы знаем, -- сказали они, -- а теперь вы идете, чтобы похитить далай-ламу.
   И они неприязненно смеялись.
   Уже чувствовалось дыхание Лхассы. Духовная столица Азии, центр буддийского монашества, распространяла зловоние далеко кругом себя. Ложь, коварство, жадность и суеверие расползались из нее по радиусам, достигая крайних пределов пустыни.
   Пржевальский, вынужденный оторвать взоры от исполинских безлюдных вершин, надменно рассматривал эту новую разновидность человеческой природы.
   -- Поголовные обманщики, -- заключил он, не давая себе труда вникнуть в причины этой враждебной встречи, -- в хитрости, жадности, плутовстве и лицемерии могут поспорить с проходимцами любого европейского народа.
   Но встреча с тибетцами была кратка. Словно подул какой-то ветер, кочевники снялись со стойбищ и исчезли.
   Караван очутился в зловещей пустоте. Все люди были больны, двое бредили в жару.
   На тринадцатый день пути навстречу каравану выехали три всадника. Двое из них были ламы-монголы в желтых одеждах с красными поясами, третий -- старый знакомый Пржевальского, племянник Чутун-дзамбы -- Дадай.
   Он радостно кланялся и улыбался.
   -- Мы посланы к вам навстречу, -- сказал он, -- плохие вести. Тибетцы не хотят пускать вас в Лхассу. Уже год назад стало известно, что вы идете сюда. Летом на северные границы было послано войско. Оно заняло все перевалы в горах и засело на Тан-ла. Но настала зима, снег завалил перевалы, и ни один человек не мог перейти горы. Тогда войско отошло. Вдруг узнали, что вы здесь. Теперь войско собирается в Нап-чю, в двух переходах отсюда. Много войска со всех концов Тибета.
   -- Не пугай, -- сказал Пржевальский, -- это нам не страшно.
   Дадай сокрушенно покачал головой.
   -- Если вы разгоните войско, то соберется весь народ и убьет вас. Они говорят, пусть русские сначала перебьют всех нас, а затем войдут в наш город.
   -- Почему же народ против нас?
   -- Ламы весь год твердили им, что вы идете уничтожить нашу веру. Все наделали ламы. А китайцы тут не при чем. Китайцы, наоборот, советовали ламам принять вас с почетом.
   -- Китайцы тут не при чем, -- подтвердили и двое других.
   -- А почему вы говорите о китайцах? Я не спрашивал вас о них, -- сказал Пржевальский. И он подумал: "Ясно, что все это дело рук китайцев".
   -- За нами идут два чиновника с конвоем, -- сказал Дадай, -- они расскажут вам все. Мы при них только переводчики. Но лучше остановитесь и не ходите дальше.
   Пржевальский, конечно, не остановился и только вечером разбил бивуак. Тут появились и чиновники. Они низко поклонились, скрывая страх, внушенный им чужеземцами, и приветствовали их с благополучным прибытием.
   Осведомившись о здоровье людей и скота, они спросили:
   -- Кто вы такие и зачем идете в Тибет?
   -- Мы -- русские, -- ответил Пржевальский, -- идем в Тибет ради науки, чтобы узнать, какие здесь горы, какие птицы, животные, растения и люди.
   -- Русские еще никогда не приходили в Лхассу, -- сказали чиновники, -- с севера в Тибет приходят только монголы, тангуты и сининские купцы. Далай-лама запретил вам идти дальше.
   Пржевальский показал свой паспорт.
   -- Тибет есть часть Китая, -- сказал он, -- значит, не пустить нас не имеют права. Мы завтра же идем дальше.
   Чиновники подробно переписали паспорт.
   -- Мы пошлем людей в Лхассу с изложением этого дела, -- сказали они, -- вас же усиленно просим не двигаться с места до разъяснения. Иначе беда будет.
   И, откланявшись, они поспешно уехали.
   Пржевальский на следующее же утро двинулся дальше, но вскоре вынужден был остановиться. Впереди опять громоздились горы с крутыми и узкими тропинками, совершенно непроходимыми для верблюдов. В этом месте караваны обычно перегружались на яков.
   Из Нап-чю пришел небольшой отряд солдат и предложил каравану перекочевать на новое, более удобное стойбище под горой Бумза. Здесь были незамерзающие ключи, подножная трава и в изобилии аргал для топлива.
   Кругом паслись стада тибетцев.
   На этой стоянке Пржевальский провел восемнадцать суток, каждый день ожидая послов из Лхассы. Положение экспедиции было тяжелое. Впереди -- неприступные горы и войска лам, сзади -- снежные пустыни и шайки ёграев. Абсолютная высота в 4500 метров неуклонным гнетом давила на плечи людей. Грязь покрыла их кожу толстым слоем, так что ее можно было соскабливать ножом.
   Населению под страхом смертной казни запрещено было вступать с ними в какие-либо сношения и особенно продавать вьючных животных.
   Между тем, гонцы не приезжали, а в Нап-чю каждый день стягивались новые войска. Кругом ревели бури, каждую ночь выли волки и лисицы, а днем над лагерем кружились тучи ягнятников и грифов, могильных стражей Тибета. Пользуясь священной неприкосновенностью у населения, эти гигантские птицы низко пролетали над юртой, затмевая солнце крыльями, и с хриплым карканьем садились прямо около кухонного котла, требуя своей доли.
   Пржевальский чувствовал себя в мрачной западне. Если бы не Лхасса, до которой оставалось всего двести пятьдесят километров, он давно ушел бы вместе с ветром в пустыню. Лхасса была гирей на его ноге.
   Солдаты, сначала державшиеся настороже, быстро привыкли к путешественникам, в чем решающую роль сыграла ежедневная вареная баранина в гостеприимном бивуачном котле. Но этот отряд каждые три-четыре дня сменялся новым.
   -- Нам велено драться с вами и не убегать под страхом смерти, если вы пойдете на город, -- говорили они, -- но мы все убежим, пусть будет, что будет. А ламы боятся еще больше нашего, и каждый день молят бога, чтобы миновала беда.
   Пржевальский знал это. Не раз думал он о том, чтобы зарыть в землю лишнюю кладь и на облегченных верблюдах ворваться в горы. Но это означало бы военное вторжение в страну. Научная работа при этих условиях стала бы невозможна, и в стране надолго осталась бы темная память о русских. И он сумрачно вскидывал на плечо ружье и уходил бродить в окрестные равнины.
   Тибетцы сильно чуждались этого страшного волшебника, прошедшего зимой пустыни и горы, и когда увидели сами его знаменитый третий глаз, помещенный у всех на виду посредине лба на фуражке (кокарда), то пришли в ужас. Как было не бояться его, когда достоверно известно, что от одного дыхания его рассыпались дикие орды ёграев и стихали мятежи и бури, а ружье его било на день пути? В настоящее время против него колдовали самые могучие заклинатели во всех монастырях; вероятно, поэтому он остановился на месте и так мрачен и зол.
   Но волшебники хоть и сильны, но всегда немножко глупы, и благоразумному человеку с помощью молитвы и некоторой смекалки легко избежать их козней. Хитрец, например, постоянно просил продать ему вьючных яков, показывая блестящие слитки серебра, как будто бы никто не знал, что серебро это тотчас же превращалось в обыкновенное железо в руках продавца, о чем их давно предупредили мудрые ламы.
   Волнение в стране росло. Прибыл Дадай со своими спутниками, и Пржевальский нанял их переводчиками.
   -- Ох, несдобровать вам, -- говорил Дадай, -- ламы творят против вас заклинания на смерть. Есть такие кумирни, там читают особые молитвы, чертят тайные знаки и рубят саблями собачьи черепа. Все вы должны умереть.
   -- А ты не боишься с нами? А то как бы и ты не помер? -- говорили казаки.
   -- У меня есть талисман, который я купил в Лхассе. Он предохраняет от смерти.
   -- А ну, становись, я в тебя выстрелю, -- сказал казак Телешов, лучший стрелок отряда.
   На это Дадай не согласился. Тогда казаки предложили испытать силу талисмана на обыкновенном баране, предназначенном для еды.
   Хотя операция и носила кощунственный характер, но любопытство монголов превозмогло, и они с тайным страхом передали амулет.
   Баран был убит с одного выстрела, а священная бумажка, повешенная ему на шею, оказалась аккуратно простреленной по самой середине. Дадай скорбно закачал головой.
   -- Плохой амулет, -- сказал он, показывая мизинец, -- фальшивый, без подписи, обманули мошенники-монахи.
   Дадай семь раз бывал в Лхассе и хорошо знал ее.
   -- Денег там много, -- говорил он, -- а пища дорогая. Много и обману и всяческого разврата, но все эти грехи прощаются, потому что они творятся в святом городе. Далай-ламе пять лет, он еще маленький и живет во дворце Потала на горе, над городом. Крыши дворца золотые, стены белые, зубчатые, а главное здание посредине красное, десятиэтажное. Далай-ламу можно видеть, если заплатить пять лан. Все вокруг него свято. Каждая горсть праха из-под стопы его святая. Когда я буду умирать, то съем вот это и буду очищен.
   -- Это что же такое? -- спросили казаки.
   -- Частица его святого кала, -- сказал Дадай, благоговейно показывая закрытую ладанку.

[]

   Наконец из Нап-чю прибыли чиновники. Они объявили, что из Лхассы приехал гуцав, т. е. посланный. Сам он заболел с дороги, а их послал сказать, что Номун-хан -- светский регент, управляющий страной за малолетством далай-ламы, -- совещался со своими советниками и решено: вход в Тибет прибывшим воспретить.
   -- А что делал в это время китайский резидент? -- спросил Пржевальский.
   -- Этого мы не знаем, у нас свой правитель, Номун-хан.
   -- Я дам ответ только самому гуцаву, -- сказал Пржевальский, -- передайте ему, что если он не явится ко мне в течение трех дней, то я сам приду к нему в Нап-чю.
   Чиновники заволновались.
   -- Все, что вы потребуете, будет исполнено, -- сказали они, -- только не трогайтесь с места. Об этом мы вас просим преимущественно потому, что, если вы пойдете дальше, все мы вместе с гуцавом будем обезглавлены.
   Когда послу передали угрозу Пржевальского, он тотчас же выздоровел и, борясь с непреодолимым страхом, поспешил в лагерь со своей свитой.
   С утра местность преобразилась. Пришли отряды солдат с трубами, и конница черными рядами расположилась на холмах.
   Поставлены были юрты, разостланы ковры, посольство переоделось в торжественные одежды, и сам гуцав, важный чиновник, поддерживаемый под руки своими приближенными, явился в лагерь в цельной собольей шубе. Его сопровождали наместники трех главных тибетских монастырей и представители от тридцати областей владений далай-ламы.
   Столпившиеся кругом окрестные пастухи, увидя таких важных людей, наклонили левое ухо и высунули языки в знак рабского приветствия.
   Пржевальский предложил гостям сесть и вместе с ними опустился на разостланные слугами ковры.
   -- Здоровы ли вы и благополучно ли совершили путь? -- спросил гуцав.
   -- Вполне здоровы, отдохнули и собираемся идти дальше, -- ответил Пржевальский.
   Гуцав перевел дыхание.
   -- Русские вы или англичане?
   -- Русские.
   -- Русские никогда еще не приходили в Тибет. С севера к нам ходят только три народа: монголы, тангуты и китайцы. Далай-лама не хочет вас пускать. Мы другой веры, чем вы.
   -- Разве будда воспретил принимать странников и велел гнать их?
   -- Мы не знаем вас и вашей веры и ваших намерений. Мы не можем пустить вас.
   -- Намерения наши добрые. Мы идем с миром и несем подарки далай-ламе.
   -- Но вы идете с севера. А с севера к нам приходят только три народа: монголы, тангуты и китайцы. Вы же -- русские. С тех пор, как стоит Тибет, не было такого случая. Мы не можем пустить вас.
   -- Чего же вы боитесь?
   -- У нас говорят: тибетец снаружи черен, а внутри бел, чужеземец же снаружи бел, а внутри черен. Мы никогда не слыхали о вас и не знаем, откуда вы идете.
   -- Неужели тринадцать человек могут быть опасны для целой страны?
   -- Мышь с сильным сердцем может поднять слона. Если бы вы были китайцами, или тангутами, или монголами, то мы бы вас пустили. Но такого случая у нас еще не было. И теперь мы все почтительно просим вас не ходить дальше и вернуться обратно.
   При этих словах ламы вслед за гуцавом молитвенно сложили руки и низко поклонились. Пржевальский молчал.
   -- Мы привезли с собою серебро, чтобы оплатить вам все расходы долгого путешествия. Соблаговолите принять его.
   Страна предлагала ему взятку. Он не принял ее.
   -- Все вами сказанное должно быть изложено письменно, -- сказал он, -- я отошлю этот документ в Пекин, а также в Россию, чтобы весь мир был оповещен о трусости тибетцев.
   Гуцав заволновался и стал совещаться с ламами. При этом заметно было, что его не столько беспокоило мнение мира, сколько ответственность в Лхассе.
   -- Нет, -- сказал он наконец, -- мы на это не уполномочены, такого случая еще не было в Тибете.
   -- Завтра я выступаю, -- сказал Пржевальский, -- если будет доставлена бумага, пойду назад, если нет, пойду вперед. Это мое последнее слово.
   Лам опять прохватил пот. Долго совещались они и наконец решились. Но для составления бумаги им понадобилось вернуться в Нап-чю.
   -- Там мы будем вместе составлять это объяснение, -- сказали они, -- и если за это впоследствии будут рубить нам головы, то пусть уже рубят всем.
   -- Никогда не видел я таких скверных, трусливых людей, как тибетцы, -- сказал им на прощание Пржевальский, -- передайте это от меня Номун-хану.
   На следующий день, на восходе солнца, опять явилось все черное посольство в полном составе и с поклонами передало грамоту.
   "Так как Тибет -- страна религии, то случилось, что в него и прежде и после приходили поименованные люди из внешних стран. Но те, которые сыздавна не имели права приходить, по единогласному давнишнему решению князей, вельмож и народа, не принимаются, и велено не на жизнь, а на смерть охранять, о чем испрошено через живущего в Тибете амбаня [Китайский резидент] высочайшее утверждение.
   Теперь в местности Пон-бум-чун, принадлежащей к Цза-мар, в Нагчу в десятой луне 13 числа явились с намерением идти в Тибет чаган-ханов [русский царь] амбань Николай Шибалистики (Пржевальский), тусулачи [помощник] Акэлонь (Эклон), тусулачи Шивийковсики [Повало-Швыйковский, прописанный в старом паспорте вместо Роборовского] с десятью слугами и солдатами.
   По известии об этом местного начальства, многие тибетцы отправлены были для расспросов, и когда они (путешественники) оставались на месте двадцать дней, посланные из кумирен Сэра, Брайбона и Галдана со многими тибетцами и светскими просили воротиться и при личном свидании объяснили тщательно вышесказанные обстоятельства, что в Тибет нельзя приходить, отвечали, что если вы все дадите письменно скрепленное удостоверение, что нельзя приходить, вернемся, иначе завтра же отправимся в Лхассу, почему мы и просили воротиться, как издревле кто бы ни пришел из неимеющих права приходить.
   Наместник брайбунский Лобзан-Дандор. Наместник в сэраском храме великой Яны Гэньдун-Чайраг. Наместник в храме великого победоносца в Галдане Рин-чэнь-Санбо. Тибетский степной управитель всех светских, малый -- ханбо Чжигмед-Чойжор и пр.
   В год земли и зайца в одиннадцатой луне 3 числа".
   Чтение этой грамоты происходило торжественно и медлительно. Дадай переводил на монгольский язык, а Иринчинов на русский. По прочтении гуцав приложил к ней свою печать, причем руку его в это время держали все ламы.
   Затем наступило молчание. Молчали тибетцы, молчали казаки. Только хриплый клекот грифов, кружившихся над лагерем, нарушал безмолвие. Ослепительно блистали снежные горы под высоким бирюзовым небом.

[]

   -- Снимай лагерь! -- крикнул Пржевальский и повернулся спиной к ламам. Но те, несказанно обрадованные, кланялись и причитали ему в спину.
   Долго стояли они на холме, глядя на удаляющийся караван, и только когда последний верблюд скрылся в пустыне, облегченно вздохнули и уселись в кружок. Тут гуцав запустил руку за пазуху своей собольей шубы, поймал в ней вошь и ловко перекусил ее на зубах. Другой последовал его примеру, и все пошло по-старому, по-доброму, издревле заведенному в Тибете.
   А пришедшие с севера, которым "не велено было приходить", уходили на север.
   Пржевальский думал:
   "Я сделал все, что мог. Другой, более счастливый путешественник докончит недоконченное мною".
   Вслед за караваном медленно двинулся отряд тибетской конницы, чтобы проследить его движение до границы.

Глава девятнадцатая.
Синин. Верховья Хуан-хэ

   В суровом молчании совершил караван обратный путь через Тибет. От холода и непрерывных бурь у людей охрипли и пропали голоса, потрескалась кожа, поломались ногти, и пыль, попадая в раны, причиняла постоянную боль.
   На каждом перевале падали издыхающие верблюды. Те, которые еще шли, так стерли себе ноги о камни, что им подшивали к подошвам куски звериной кожи. Тщетно искали они на стоянках соли родных солончаков, необходимой им для питания, и часто, обманутые белизною мелких камешков, набирали их полный рот и, уныло пожевав, выплевывали обратно.

[]

   Двадцать два верблюда, один за другим, были брошены в пустыне. Караван шел на лошадях и вьючных яках, предусмотрительно добытых у туземцев, благодаря посредничеству Дадая. Два раза вдали показывались ёграи, но не решались приблизиться.
   Новый 1880 год был встречен на диких склонах хребта Думбуре в полном безлюдье. Запасы продовольствия истощились. Достали и съели варенье и засахаренные фрукты, предназначавшиеся для далай-ламы.
   -- Хорошо, что они не попали к этому сосунку, -- заметил Пржевальский.
   Голодные верблюды нашли на дороге скелет человека и сожрали его целиком, без остатка. После этого пиршества они застыли неподвижно в голой пустыне скорбными горбатыми силуэтами, словно обдумывая час своей смерти.
   31 января, падая от изнеможения, караван спустился с плоскогорий и вошел в хырму Дзун-засак. Отпустив людям два дня на отдых, Пржевальский захватил оставленную здесь кладь, нанял новых верблюдов и, соскоблив с себя тибетскую грязь, двинулся дальше на восток. Новая цель, поставленная им, была -- исследование верховьев Хуан-хэ.
   Путешественники, быстро оправившиеся благодаря хорошему питанию, весело щурились на дымное цайдамское солнце и радовались теплу, которое в полдень достигало 9о Ц.
   За ними, пыля копытами, шло стадо овец, предводительствуемое старым бараном "Ёграем". Это был опытный путешественник, прошедший с караваном не одну тысячу километров и пощаженный даже во время жестокой голодовки в Тибете.
   Недалеко от города Донкыра экспедиция была встречена китайскими чиновниками и отрядом солдат, высланными для приветствия сининским амбанем. На следующий день к нему присоединился новый отряд с развевающимися желтыми знаменами, и почетный конвой, увеличиваясь с каждым днем по мере приближения к Синину, наконец вошел в городские ворота целой армией под грохот барабанов и оглушительный визг труб.
   Почет этот был приятен, но подозрителен. Амбань принял путешественников во дворце, торжественно окруженный всем великолепием местных властей. Двор и ворота были украшены шеренгами парадных войск, а площадь и соседние улицы затоплены огромной толпой шестидесятитысячного городского населения.
   После приветственных церемоний и обычных расспросов о здоровье и благополучии пути, амбань с любезной улыбкой сообщил, что уже заготовил проводников для дальнейшего следования экспедиции в Пекин.
   -- С приходом вашим сининские поля покрылись цветами лотоса, -- сказал он, -- и каждый день вашего пребывания здесь приносит нам новую радость, но когда думаете вы отбыть дальше, в Пекин?
   -- Этою весною мы идем на Хуан-хэ, -- невозмутимо ответил Пржевальский, -- и пробудем там лето, а может быть, и дольше, смотря по тому, сколько там найдется научной работы.
   Лицо амбаня перекосилось.
   -- Не пущу туда, -- воскликнул он, подскочив на своем сидении, -- имею строгое предписание из Пекина немедленно выпроводить вас отсюда. Предлагаю вам идти на Ала-шань.
   И он пристально смотрел на путешественников, пока Абдул переводил его слова.
   -- Мы пойдем на Хуан-хэ, -- спокойно повторил Пржевальский, -- и вовсе не нуждаемся для этого в разрешении.
   Удивление китайцев после этого ответа было так велико, что воцарилась гробовая тишина.
   -- Знаете ли, -- заговорил наконец амбань, -- на верхней Хуан-хэ живут разбойники-тангуты, которые, как мне хорошо известно, собираются жестоко отомстить вам за разгром ёграев в Тибете. Тангуты -- народ необыкновенно храбрый, просто отчаянный, и даже я никак не могу с ними справиться несмотря на то, что у меня много солдат, и все они прекрасные воины. Если вы не верите, то спросите у присутствующих.
   Присутствующие тотчас же закивали головами.
   -- Разбойники. Дикари. Людоеды, -- по очереди докладывали они.
   -- Я иду на Хуан-хэ, -- опять сказал Пржевальский, -- и прошу дать мне проводника. Если же мне его не дадут, я пойду один, как это уже было в Тибете.
   Он настоял на своем и исполнил только одну просьбу амбаня: выдал расписку, что предпринимает этот безрассудный шаг на свой риск, наперекор предупреждению властей.
   После этого свидания амбань еще несколько раз тайно вызывал к себе Абдула и расспрашивал, действительно ли начальник русских видит на восемьдесят метров под землю и заговорен от пуль? Абдул категорически подтвердил это.
   На вопросы Пржевальского, не знают ли здесь, почему их не пустили в Лхассу, китайцы давали такой ответ:
   -- В отдаленные времена пришел в Тибет один чужеземец с севера. Его задержали и не пустили внутрь страны. Тогда он попросил продать ему клочок земли, равный воловьей шкуре. Тибетцы согласились, заключили с ним договор, а после этого он нарезал указанную в договоре шкуру на тонкие ремешки, обложил ими вдесятеро большее пространство и объявил его своим владением. Пораженные такою хитростью пришельца, тибетцы поклялись не впускать к себе больше ни одного европейца.
   17 марта Пржевальский отправил свои коллекции с проходившим караваном прямо в Ала-шань, а сам на четырнадцати вьючных мулах выступил на юг, перевалил хребет Южно-Куку-норский и достиг берегов Хуан-хэ.
   Здесь посланными сининского амбаня был предупредительно заготовлен проводник, "полный идиот" -- по заключению Пржевальского, и притом почти слепой. Окрестное население, по-видимому, оповещенное теми же посланными о враждебных намерениях русских, откочевало на другой берег.
   Река протекала на страшной глубине в пустынном и обрывистом каньоне. Весна не украсила ее бесплодных берегов. Полдневные жары сменялись ночными морозами, и пыльные бури, затмевая солнце, ежедневно бушевали кругом.
   Десять дней простоял караван в Балекун-гоми -- последнем населенном пункте на реке. Запасшись продовольствием, которое бралось силой, под угрозой оружием, он двинулся дальше, вверх по течению реки. Впереди лежала совершенно дикая область, по которой кое-где кочевали хара-тангуты.
   Накануне выступления на окрестных возвышенностях запылали сигнальные костры: туземцы оповещали пустыню и дико сгрудившиеся горы о вторжении пришельцев.
   На берегу громоздились холмы сыпучего песка, в которых мулы утопали по колено.
   Дальше береговые стены подступили прямо к воде и преградили путь. Проводник оказался бесполезен с первых же шагов.
   Караван бросил русло, поднялся на высокое плато и пошел напрямик степью, издали следя за направлением каньона.
   Два раза в день приходилось спускаться к реке на развьюченных мулах, так как на плоскогорье не было воды.
   С высокого перевала через кряж Сян-си-бай открылся обширный вид на юг, изборожденный хаосом перепутанных и врезанных друг в друга горных цепей. В глубине между ними кое-где узкой черной трещиной вилась река.
   Путь становился необычайно труден.
   В ущельи первого значительного притока реки появились хара-тангуты. В сумрачном, недобром молчании встретили они пришельцев на своем стойбище, не пригласили в палатки и отказали в продовольствии.
   Лишь только караван стал лагерем, в самую середину его вскакал полуголый воин на вороном коне и закричал:
   -- Вы все будете скоро перебиты!
   И, прежде чем эти слова успели перевести на монгольский и русский язык, он ускакал. Стойбище снялось и исчезло в горах.
   Пржевальский не отступил. Наоборот, на следующее же утро он двинулся дальше. Но отряд перешел на военную ногу. Установлены были ночные караулы, лошадей и мулов не отпускали пастись дальше, чем на выстрел, на охоту уходили с револьверами за поясами, и половина людей всегда оставалась на бивуаке в полной готовности к бою.
   Между тем они очутились в лабиринте ущелий, поросших темным лесом. Со всех сторон нависли отвесные стены гор, на каждом шагу разверзались новые пропасти поперечных притоков, врытых более чем на 300 метров в глубину, и обрывавшихся вниз застывшими сталактитами скал. Ушастые фазаны -- большие, чудесно оперенные птицы, сверкали всеми цветами радуги в этих темных лесных убежищах. Пржевальский добыл двадцать шесть экземпляров этих волшебных, сине-стальных птиц с огненными головками. В растительном царстве здесь был обнаружен дикий лекарственный ревень, и один корень его, включенный в коллекцию, весил двадцать шесть фунтов.

[]

   Двигались черепашьим шагом, ныряя из одной пропасти в другую. Часто разъезды, высылаемые вперед, возвращались на третьи и четвертые сутки, обшарив все кругом и не найдя пути.
   Караван забирал все выше и выше, кружась на одном месте, наконец вышел в степь и, пройдя в снежную бурю плоскогорье, поднятое на 3000 метров над уровнем моря, пересек еще несколько темных, узких теснин, и стал на краю обрыва реки Чурмын.
   "Под самыми нашими ногами, -- говорил Пржевальский, -- вдруг раскрылась страшная пропасть, на дне которой был иной мир -- и растительный и животный. Здесь, вверху -- безводная, покрытая лишь мелкой травой степь, со степными зверями и птицами; там, внизу -- шумящая река, зеленеющий лес, лесные птицы и звери. Такой контраст, больший, чем на тысячекилометровое пространство в пустыне и вообще в странах равнинных -- теперь встречался всего на расстоянии двух-трех километров спуска".
   Караван спустился вниз по узкой крутой трещине. Над ним нависали огромные каменные глыбы, едва державшиеся на своем основании, и одна из них с долгим грохотом скатилась вниз, ломая деревья и подняв столб седой пыли.
   Отсюда не было больше никакого пути. Тщетно пытались многочисленные разъезды пробиться вперед или найти переправу через Хуан-хе.
   Река протекала на глубине пятисот метров в неприступном каньоне. Лошади и мулы были изнурены насмерть.
   С трудом выбрался отряд из теснин обратно на плоскогорье и повернул назад.
   Здесь дикий климат этих стран проявил себя в полной мере: в самой середине лета хватил двенадцатиградусный мороз.
   В Балекун-гоми путешественников давно поджидали посланные амбаня. Они приготовили им парадную встречу и выразили преувеличенную радость по поводу их благополучного возвращения. Но радоваться пришлось не долго. Пржевальский раздобыл где-то барку, переправился со всем караваном на правый берег реки и исчез у них из глаз.
   Пробежав сотню километров в новом направлении, он достиг одинокой горной группы Джахар, и спокойно раскинул свою палатку на высоте 3500 метров под снежным поясом. Пробыв здесь месяц, насладившись неизменным величием пустынных снеговых вершин и собрав коллекцию голубых чекканов, он вернулся в Балекун-гоми.
   Наконец-то китайцы вздохнули с облегчением и приготовились торжественно вести экспедицию в Синин. Не тут-то было. Неутомимый караван, не обращая на них ни малейшего внимания, двинулся прямым путем в самом недозволенном направлении -- на запад, к озеру Куку-нор.
   Только обследовав восточные берега озера, еще не нанесенные на карту, и вдоволь поохотившись на гагар и горных гусей, Пржевальский повернул обратно на Ала-шань, и на восьмой день пути вступил в роскошную, влажную область Ганьсуйских гор.
   На берегах Куку-нора был оставлен старый, верный товарищ путешественников, баран Ёграй, невредимо прошедший пустыни и горы и погибший от укусов комаров и мошек, в неисчислимом количестве появлявшихся в это время года на озере.
   Старые голубые горы заполнили горизонт, блаженная страна прохлады, пения птиц и ропота ручьев. Семь лет тому назад Пржевальский и Иринчинов провели здесь четыре месяца.
   В кумирне Чейбсен их радушно встретили старые знакомцы -- дониры. Все было здесь по-прежнему, гремели бубны, медные тарелки и трубы богослужений, и только прибавились новые хурды на ручьях -- молитвенные колеса, устроенные наподобие мельниц и приводимые в движение струею воды. Таким образом, теперь, благодаря остроумию лам, молитвы к небу возносились автоматически, и сами стихии принуждены были служить богу. Кругом разрослось китайское население, вернувшееся на свои гнезда после изгнания дунган.
   Весь июль провел Пржевальский в этой цветущей местности, обильно орошаемой нескончаемыми грозами, посетил также кумирню Чертынтон, расположенную в самом сердце гор на вечно гремящем Тэтунге, и в начале августа двинулся дальше. На перевале он бросил последний взгляд назад.
   "Оба хребта, -- говорил он, -- Северно- и Южно-Тэтунгский раскидывались передо мною и убегали вдаль на запад, теряясь в легком синеватом тумане, наполнявшем атмосферу. Невдалеке, к северу, высилась скалистая вершина Гаджур, не окутанная, против обыкновения, облаками. Внизу, под самыми моими ногами, темнело голубое ущелье, а множество других ущелий, больших и малых, близких и далеких, бороздили горы, извиваясь во всевозможных направлениях. Насколько хватал глаз, все было перепутано, изломано, исковеркано. Там и сям, на общем зеленом фоне гор, выделялись более темные площади лесов и кустарников или голые желто-серые скалы. Любовались глаза, радовалось сердце.
   Но в то же время грустное чувство охватывало душу при мысли, что сейчас придется надолго, быть может, навсегда расстаться со всеми этими прелестями. О, сколько раз в своих путешествиях я был счастлив, взбираясь на высокие горные вершины! Сколько раз завидовал пролетавшему в небесной выси надо мною грифу, который может подняться еще выше и созерцать панорамы, еще более величественные!"
   Спустившись с прохладных высот, караван сразу попал в душную атмосферу песчаной равнины. Горячий ветер, как языком пламени, слизнул всю зелень со скал. Лишь только путешественники раскинули бивуак внизу, как дохнул порыв жаркой бури, обрушив на них тучи раскаленной пыли. То было первое приветствие пустыни.
   Но ужасы эти были им не новы. Запасшись в городе Даджине двумя опытными проводниками, они пересекли пески напрямик, пройдя 283 километра в две недели по удушающему зною, и вошли в Дынь-юань-ин.
   В столице Ала-шаня произошли перемены. Старый ван умер, государством управляли сообща молодые князья. "Вернее, однако, что никто из них ничего не делает, -- заключил Пржевальский, -- жизнь ведут праздную и только часто ссорятся друг с другом. Впрочем, общая забота ала-шаньских князей заключается в том, чтобы правдою и неправдою возможно больше вытянуть со своих подданных. Ради этого, помимо податей, в казну вана поступают различные сборы как деньгами, так и скотом. Нередко князья прямо отнимают у монголов хороших верблюдов и лошадей, возвращая взамен плохих животных. Притом ван открыл для себя значительный источник дохода, раздавая за деньги своим подданным мелкие чины, которыми нередко украшаются даже пастухи и слуги княжеские. За малейшую вину эти новоиспеченные чиновники опять были разжалованы; затем вновь возвращается прежний чин, а ван получает новое приношение.
   Оба его младшие брата устраивают театральные представления, в которых и сами принимают участие, исполняя даже и женские роли; даже гыген -- воплощение божества, не стыдится наряжаться женщиной и плясать перед верующими, почитающими его за святого. На такие спектакли приглашаются (даже и помимо желания) жители Дынь-юань-ина, а также и приезжие зажиточные монголы, и каждый зритель обязан сделать устроителям-князьям подарок деньгами или естественными продуктами и скотом.
   Вообще, все три ала-шаньских князя -- выжиги и проходимцы первой руки. Прежде, восемь лет тому назад, они были еще юношами, хотя также испорченными. Теперь же, получив в свои руки власть, эти юноши преобразовались в самодуров-деспотов".
   Запасшись здесь свежими верблюдами и захватив свои коллекции, Пржевальский двинулся прямо на север через Гоби и, благополучно пройдя пустыню, открыв по дороге, в горах Хурху, новый вид аргали, поздней осенью вступил в Ургу, уже занесенную снегом.
   Закончив таким образом свое третье путешествие, протяженностью в семь тысяч сто восемьдесят километров, обогатив ученый мир грандиознейшими коллекциями и картами новооткрытых стран, он выразил свои чувства в дневнике в следующем виде:
   
   Бури грозно миновали,
   Выплыл на берег пловец,
   Но ему ведь не сказали,
   Что всем бурям уж конец.
   
   Стихотворение это не уменьшит его славы. К тому же, редко когда эта избитая метафора была так близка к действительности. Как и после первой экспедиции, едва вступив на мирный берег обыденности, он уже мечтал о новых странствованиях и новой борьбе.

Глава двадцатая.
Четвертое путешествие в Центральную Азию. Истоки Хуан-хэ

   Весть о возвращении путешественника, считавшегося погибшим в дебрях Азии, всколыхнула весь мир.
   Путь от Кяхты до Петербурга был сплошным торжеством. В каждом городе Пржевальского заваливали телеграммами, поздравлениями и неотступными просьбами прочесть маленькую лекцию о путешествии.
   -- Чествования везде такие, каких я никогда не смел ожидать, -- говорил он.
   Из Омска до Москвы он выехал в отдельном вагоне, а в Петербурге на вокзале его встретила огромная толпа народа с приветственными речами.
   В первый же день по приезде он подал докладную записку в штаб с просьбой о награждении своих спутников.
   "Всевозможные трудности и лишения, -- писал он, -- от жаров, морозов, огромного абсолютного поднятия местности, недостатка воды, а изредка и пищи преследовали нас почти от первого до последнего шага путешествия. К этому присоединялось иногда враждебное настроение туземцев, выразившееся в Тибете даже открытым нападением.
   При такой неблагоприятной обстановке необходима была нравственная помощь, чтобы одолеть встречные преграды и не пасть в борьбе, длившейся без перерыва почти девятнадцать месяцев. Борьба эта выдержана стойко, победа осталась за нами, экспедиция принесла богатые научные результаты -- и всем этим я, как руководитель дела, обязан прежде всего смелости, энергии и беззаветной преданности своих спутников".
   Просьба эта была удовлетворена, и все участники экспедиции награждены деньгами и знаками отличия.
   Сам Пржевальский был избран почетным членом Географического общества, доктором зоологии honoris causa Московского университета и непрерывно получал дипломы и медали от Географических обществ всего мира -- Лондонского, Венского, Итальянского, Дрезденского и др.
   Академия, получившая в дар его обширные коллекции, устроила их торжественную выставку. Царь милостиво беседовал с ним, по обычаю всех императоров полагая, что слава одного из его подданных есть и его собственная слава. Приглашениям и чествованиям не было конца.
   -- Это хуже самого трудного путешествия, -- говорил он, переезжая с обеда на обед и с тоской вспоминая вареную дзамбу и кирпичный чай пустыни.
   Газеты и журналы просили его прислать автобиографию.
   -- У меня нет ни времени ни охоты заниматься жизнеописанием, -- огрызался он. Работать ему удавалось только по ночам.
   В один прекрасный день, загнанный насмерть "газетчиками и попрошайками всякого рода", он бросил все свои дела и махнул в деревню.
   Но напуганный человеческой назойливостью, он и здесь, в глуши смоленских лесов, не чувствовал себя в безопасности.
   -- Тут -- кабак, там -- кабак, -- говорил он, тыкая руками во все стороны, -- в ближайшем соседстве -- дом терпимости, а в более отдаленном -- назойливо навязывают дочек-невест. Ну их совсем, этих соседей!
   И узнав, что в глухом Поречском уезде продается болотистый клочок земли с озером и хорошей лесной охотой, он тотчас же поехал туда и купил этот участок.
   -- Вот каким крупным землевладельцем я теперь сделался, -- сказал он, -- но здесь будет только мое гнездо, из которого я буду летать в глубь азиатских пустынь.
   О так называемом "счастье", т. е. женитьбе и мирном проживании с женой в имении, он и слышать не мог.
   -- Я привык жить в заоблачных высотах, -- говорил он, -- и до гроба не изменю идеалу, которому посвящена моя жизнь. Написав, что нужно, снова махну в даль. Верите ли, покою не имею, смотря по карте, сколько еще в Тибете неисследованных мест.
   В феврале 1883 года, закончив описание третьего путешествия, он подал в Географическое общество проект новой экспедиции.
   "Несмотря на удачу трех моих путешествий в Центральную Азию и почтенные здесь исследования других путешественников, -- писал он -- внутри азиатского материка все еще остается площадь более двадцати тысяч кв. геогр. миль, почти совершенно неизведанная. Считаю своим нравственным долгом, помимо страстного к тому желания, вновь идти туда".
   Первой целью этой экспедиции было исследование самых истоков Хуан-хэ в Тибете, второй -- отыскание прохода между Куку-нором и Лоб-нором, т. е. старого караванного пути из Китая в Восточный Туркестан. Несомненно, что Пржевальский получил и тайные инструкции от правительства обследовать с военной стороны ближайшие к русской границе владения Западного Китая и, по возможности, "внушить страх врагам".
   Он решил, взять с собой не менее пятнадцати казаков и, кроме Роборовского и Эклона, еще одного помощника. Сейчас же во множестве посыпались предложения в спутники, но из всех рекомендаций как частных, так и от государственных учреждений он счел достойной только одну -- старой няньки Макарьевны. Старуха указала на соседского юношу с винокурни П. К. Козлова. Присмотревшись к нему ближе, Пржевальский одобрил этот выбор и взял его с собой.
   Чтобы не быть задержанным китайскими властями в самом начале путешествия, он решил идти привычным, пустынным путем из Урги через Гоби. Перед выездом из России Эклон, его старший спутник, собираясь жениться, отказался от путешествия. Хмуро попрощался Пржевальский с этим изменником, обрекшим себя на столь глупое, в его глазах, существование, но не заменил его никем.
   21 октября 1883 года отряд в составе двадцати одного человека выступил из Кяхты на наемных верблюдах, и Пржевальский записал в дневник второе, сочиненное им по этому поводу стихотворение:
   
   В бурю, в бурю снова...
   Отдохнув, сказал пловец.
   Знать, я жребия такого,
   Что в затишье не жилец...
   
   Четвертое путешествие Пржевальского -- самое огромное по обширности выполнения задач и самое мастерское по стойкости их выполнения.
   Он вышел из Урги старым путем через Гоби и Ала-шань на Куку-нор и Бурхан-будду, отсюда свернул на юг по Тибетскому нагорью к истокам Хуан-хэ и далее на верховья Ян-цзи-цзяна, вернулся в Цайдам, прошел всю его южную окраину вдоль подножья Тибета до оазиса Гас, опять поднялся в Тибет, где совершил ряд экскурсий с целью выяснения топографии его северных хребтов, пересек затем Алтын-таг и вышел на озеро Лоб-нор. Отсюда он двинулся на запад по оазисам и пустыням Восточного Туркестана вдоль северных срывов Тибета, непрерывно стучась в его глухие стены, и только убедившись, что они непроходимы, свернул из Хотана на север и по Хотан-дарье и через Тянь-шань вернулся в Россию.
   Таким образом была выяснена вся северная ограда Тибета -- гигантская горная цепь Куэнь-лунь -- разбитая им на отдельные хребты: Кэрийский, Русский, Тогуз-дабан и Московский, который дальше разветвляется на Цайдамский и более южный хребет Колумба. Еще южнее лежал хребет Загадочный (или Пржевальского), а севернее Алтын-таг и его западное продолжение -- Чамен-таг. Далее на восток, вдоль южной границы Цайдама, эта цепь состояла из хребтов Торай, Толай, Гошили и уже известного Бурхан-будды. В свою очередь Алтын-таг, огибая Цайдам с севера, смыкался с Западным Нан-шанем.
   Кроме того, в результате этого путешествия был исследован Восточный Туркестан, впервые пройденный европейским ученым; найден проход через Алтын-таг на Лоб-нор, и таким образом восстановлен древний путь из Китая в Восточный Туркестан.
   Помимо научных задач этого путешествия, Пржевальский преследовал и определенные политические цели, и его военный отряд из двадцати одного человека был явным авангардом России в ее захватнических стремлениях на Востоке. Это особенно бросается в глаза во время его пребывания в Восточном Туркестане, где он сумел привлечь на свою сторону угнетенное население и на его глазах, как хозяин, чинил расправу и суд над поставленными от Китая чиновниками.

* * *

   Все члены экспедиции были отличные стрелки. Из прежних участников здесь были переводчик Абдул, казак Телешов и неизменный Дондок Иринчинов.
   В Урге было куплено семь лошадей и пятьдесят шесть превосходных верблюдов, на горбы которых был перевьючен экспедиционный багаж весом около пяти тысяч килограммов. Весь караван был разделен на шесть эшелонов, голову вел Пржевальский, середину -- Козлов, арьергард -- Роборовский. Сзади, по обыкновению, пылило стадо жирных монгольских баранов.

[]

[]

   Гоби встретила путешественников фантастическим блеском долгих осенних зорь. На западе после захода солнца вспыхивал веер оранжевых лучей, медленно менявших окраску вплоть до темно-багровой и затоплявших пустыню торжественным, сумеречным сиянием, пока она не погружалась в темную синеву ночи.
   Температура, как всегда, отличалась резкими колебаниями, и разница между освещенной и теневой стороной бывала громада. Так, 2 января, накануне вступления в Дынь-юань-ин, термометр, висевший на груди у Пржевальского, на солнечном пригреве, показывал +30,3о, а другой, спущенный за спину, в тень, -- 3о.
   Запасшись в Ала-шане свежими верблюдами и повидавшись с князьями, которые, выпросив что могли, угостили на прощанье своих старых знакомых шампанским, выписанным из Пекина, путешественники двинулись старой дорогой к горам Гань-су.
   С середины января заревели снежные бури. Перевал через Северо-Тэтунгский хребет стоял во льду, и, чтобы облегчить подъем скользившим верблюдам, пришлось вырубить ступени в тропинке и посыпать их песком.
   Здесь в глухом ущелье спасался некий благочестивый отшельник. Потревоженный охотниками в своем уединении, он выполз на четвереньках из пещеры и проклял пришельцев, сняв туфлю с ноги и потрясая ею в воздухе.
   В грандиозном ущелье Тэтунга, среди чудных лесов и отвесных каменных громад, оглашаемых вечным ропотом потока, караван простоял лагерем две недели. Обильное продовольствие, приносимое на продажу окрестными тангутами, увеличивало благосостояние бивуака. Одни верблюды, верные своим аскетическим вкусам, худели на роскошных горных пастбищах, и если бы не соль и сухая солома, покупавшаяся для них у китайцев, наверно подохли бы с тоски по своим солончакам.
   Сюда, на свидание с Пржевальским, запыхавшись, прискакал его старинный знакомец Рандземба, по прозванию "многоглаголивый Аввакум". Знаменитый стрелок естественно не мог усидеть на месте, заслышав о приближении своих приятелей. За это время, однако, он успел получить посвящение в какой-то кумирне и горько сетовал на свою поспешность, так как новый духовный сан воспрещал ему занятие охотой. Воздух вокруг него по-прежнему дрожал и сотрясался от неудержимого словоизвержения и бешеной жестикуляции.
   Из кумирни Чейбсен Пржевальский послал Абдула в Синин, чтобы предъявить амбаню свой пекинский паспорт и получить проводника в Тибет. Амбань принял Абдула крайне вежливо, проводников не дал, а взамен прислал целое войско, которое, под видом почетного конвоя, ни на шаг не отступая от каравана, принялось стращать и грабить окрестное китайское население. Несколько раз посылал Пржевальский в Синин, прося распорядиться убрать ненужный конвой. Когда же ответа не получилось, он просто заявил начальнику отряда, что прикажет своим людям стрелять в солдат, если они немедленно не уберутся. После этого не нужно было никаких распоряжений из Синина: конвой сейчас же исчез и больше не появлялся.
   По пути на Куку-нор, проходя местностью, густо населенной китайцами, далдами и дунганами, караван остановился на ночевку около старого, разрушенного кладбища. На массивных столбах ограды стояли грубые каменные идолы и лошади. У всех идолов аккуратно были срезаны головы, а у лошадей ноги. Оказалось, что эти боги в темные ночи пасли свои каменные табуны на окрестных полях, чем причиняли населению немалый ущерб. Не смея действовать самостоятельно, жители послали жалобу по начальству и, лишь получив разрешение от сининских властей, применили к небожителям вышеуказанные строгие меры пресечения, после чего ночные потравы прекратились. По наблюдению путешественников, китайцы и покоренные дунгане жили по-прежнему во вражде и всячески, тайно и явно вредили друг другу.
   Берега Куку-нора, обильно поросшие кормовыми травами, были пустынны. Караван уже пользовался дурной славой, и едва завидя, тангуты угоняли свои стада в глубь степей. Шел слух, что русские идут за золотом.
   Закончив съемку последнего, еще не снятого на карту участка озера, Пржевальский продвинулся дальше, в Южно-Кукунорские горы.
   Продовольствие добывалось по дороге охотой на антилоп и хуланов. В горах был убит огромный тибетский медведь.
   Стоял апрель месяц, весна была в полном разгаре, и горные гуси высиживали яйца на утесах. Присутствие человека мало беспокоило их, зато они зорко следили за стаями воронов, которые крали их яйца, лишь только самка на мгновенье покидала гнездо.
   Отсюда, непрерывно подвигаясь к цели, отряд вступил в мертвенные, унылые равнины Цайдама, окутавшие его своими вечными пыльными бурями. Хырма Дзун-засак должна была служить временной экспедиционной базой, где Пржевальский предполагал оставить на все лето изнуренных верблюдов под присмотром шести казаков, в то время как он сам с главными силами отряда двинется в Тибет на истоки Хуан-хэ.
   "Закончился предварительный акт нашего путешествия, -- записал он в дневник, -- поперек двух третей Центральной Азии протащены все необходимые для выполнения главной цели средства и запасы. Для этого потребовалось более шести месяцев времени, в течение которых пройдено 2400 километров".
   Вместе с экспедицией в хырму прибыли два чиновника от сининского князя с формальным предписанием князю удовлетворить все требования путешественников. Но, вероятно, в документе было написано одно, а на лицах посланцев другое, потому что, едва взглянув на них, князь, как по команде, отказал и в проводнике, и в верблюдах, и в баранах, и даже в пшенице.
   Пржевальский дал ему четыре дня на размышление, а когда срок истек без результата, расправился свирепо и быстро. Самого князя посадил под арест в палатку и приставил к ней часового, ближайшего помощника его посадил нацепь, а одного из приближенных, ударившего переводчика Абдула во время осмотра верблюдов, всенародно высек.
   Опечаленный и испуганный князь послал за своим другом и советником Барун-засаком, который и вывел его из беды, доставив проводника, верблюдов и баранов, и предложив свою хырму для хранения коллекций.
   Оставив шесть человек под наблюдением Иринчинова с верблюдами, со строгим наказом в июне, при появлении мошек и оводов, перекочевать в горы, Пржевальский с остальными товарищами на двадцати девяти верблюдах и пятнадцати лошадях выступил в Тибет. Запас продовольствия был взят на четыре месяца. Проводниками служили монгол-вожатый и китаец, оставшийся от сининского конвоя, услужливый и толковый человек, знавший тангутский и монгольский языки.
   Китайцы неоднократно снаряжали ученые экспедиции на истоки Хуан-хэ. Древнейшая из них, совершенная за два века до нашей эры, установила, что великая китайская река есть не что иное, как продолжение туркестанского Тарима. Оказывалось, что Тарим, исчезая с лица земли в районе Лоб-нора, незримо протекал тысячу километров под песками и, поднявшись на высоту трех тысяч метров в Тибете, вновь выбрасывал свои воды на поверхность и образовывал Хуан-хэ. Предположение это с точки зрения европейской науки должно было считаться совершенно абсурдным.
   Огромный Бурхан-будда поднял на своей угрюмой спине маленький отряд к облакам, взяв с него обычную дань головокружением и тошнотой. Тибет, "звериная страна", одинокая и величественная, на тысячи километров простиралась кругом пустынными каменными равнинами.
   В третий раз Пржевальский вступал сюда, и в третий раз все было совершенно так же. Тяжелый ровный гул ветра, необозримые каменные дали, скудные клочки низкорослых, твердых трав и сказочное обилие спокойно пасущихся звериных стад. На этот раз он уклонился к востоку от своих прежних маршрутов и пошел прямо на юг.
   Звери линяли, и шкуры их были негодны для коллекции.
   Пржевальский, который в первую экспедицию бил яков из одного удовольствия свалить громадного зверя, и, встречая их мертвые, никем не тронутые, глыбообразные туши на обратном пути, называл их в шутку своими "крестниками", теперь запретил бесцельную охоту.
   "Веяние человека, -- писал он, -- страшнее и истребительнее всяческих невзгод природы. Ни холода и бури, ни скудный корм, ни разреженный воздух -- ничто это далеко не может сравниться с тою роковою гибелью, которую несут для диких созданий прогрессивно возрастающая культура и так называемая цивилизация рода человеческого. Равновесие природы нарушается, искусство заменяет творчество и со временем, как говорит Уоллес, быть может, только один океан в своих недоступных недрах останется девственным и непокорным человеку".
   Семь дней шел караван без топлива через снежные метели и ночные морозы, еще свирепствовавшие на плоскогорьях. На восьмой день открылась долина истоков реки.
   Монгольское наименование ее Одонь-тала, китайское -- Син-су-хай. Оба значат одно и то же -- "Звездная степь", "Звездное море". Котловина, длиною километров в семьдесят, шириною в двадцать, была сплошь покрыта ключами, бившими из-под земли и сливавшимися в бесчисленное множество светлых бассейнов и озерков, наподобие созвездий, рассыпанных друг около друга. Ниже все эти воды вливались в два потока, которые соединившись у выхода из долины, проходили еще через два больших озера, откуда и вытекала Хуан-хэ.
   Отряд стал лагерем на берегу новорожденной реки и утолил жажду в ее водах. Прямо над ним подымалась гора, вершина которой служила алтарем для жертвоприношений духам, питающим долину ключей. Здесь во время торжественных богослужений закаливались белая лошадь, белая корова и девять белых баранов.
   С этой вершины Пржевальский увидал одновременно и обширную долину ключей на западе и далекое белое озеро на востоке. Вся таинственная, так недоступно укрытая колыбель реки была перед ним. Немедленно же он снарядился для исследования долины, взяв с собой двух верховых казаков и одну лошадь, навьюченную припасами.

[]

   Стоял тихий, теплый день. Уединенное, бирюзовое небо заглядывало в водоемы. Тысячи ключей серебрились звездным блеском, наполняя светлым ропотом далекое безмолвие.
   Но вот, на откосе горы показались четыре медведя, занятые своим обычным хозяйством -- откапыванием пищух. Мир долины был нарушен: загремели выстрелы, и три зверя пали мертвыми. Четвертый в неописуемом ужасе и недоумении скрылся за горой.
   Едва охотники успели снять шкуры с убитых и подняться на ноги, как на них глянуло черное небо. Налетел ураган, дохнуло внезапным холодом, короткий дождь просвистал над долиной и сменился свирепым снежным бураном.
   Метель выла всю ночь, и утром путники проснулись под сугробами снега. Все было бело кругом, и от ослепительного блеска резало глаза. Лошади промерзли и тряслись, развести огонь почти было невозможно. Пришлось возвращаться в лагерь, проваливаясь в норы пищух и увязая в занесенных болотах.
   К вечеру буран стих, а на следующий день, 20 мая, ударил мороз в 23o.
   Караван очутился в снежной западне. Двигаться, с места, пока не стает, нечего было и думать. Люди завязывали себе глаза, нестерпимо болевшие от сверкания белых равнин, многих трепала лихорадка, все ежедневно принимали хинин.
   От холода кругом массами гибли птицы. Волки соединились в большие стаи и преследовали антилоп-оронго, которые падали, проваливаясь в снег через тонкую ледяную корку, и становились добычей хищников.
   Четверо суток караван простоял на одном месте. Все это время верблюды оставались без корма, а лошадям для поддержания сил давали по три пригоршни ячменя в день. Бивуак на 35o с. ш. походил на полярную стоянку. Каждый день налетали новые бураны, уступы гор дымились белыми вихрями, и ветер, единственный дикий властитель этих стран, проносясь над необозримостями, ревел в свой неумолчный, тяжелый рог.
   На пятые сутки Пржевальский решил пробиваться к югу.

Глава двадцать первая.
Голубая река. Бои с нголыками

   День за днем, семь суток отряд упорно шел вперед, пробиваясь через снег и бурю.
   Корма по-прежнему нигде не было. Изнуренные животные, поминутно проваливаясь через ледяную кору болот, падали с окровавленными ногами. Два верблюда и одна лошадь были брошены в болотах. Едва тащились и люди, обессилевшие в вечной борьбе с ураганом. Кожа на их лицах была воспалена и покрылась сыпью.
   На восьмой день караван вместе с черными клубящимися тучами вполз на водораздельный кряж между Желтой рекой и Голубой. Внезапно открылся новый горизонт. Сзади лежали медлительные, каменные волны однообразных высокогорных равнин, впереди -- дикая горная страна с глубокими долинами, быстрыми речками, снежными гребнями и кустарниковыми зарослями.
   Это был бассейн Ян-цзы-цзяна. Исчезли яки и хуланы, появились кабарги, маралы, барсы, змеи и лягушки.
   Следуя течению небольшой речки, отряд спустился на 300 метров и сразу почувствовал себя легче. Животные нашли корм, в воздухе стало теплее.
   Проводник-монгол не знал дальше дороги и был отпущен обратно. Двигаясь наугад, караван скоро попал в непроходимые теснины, и Пржевальский выслал разъезд на поиски за тангутским становищем. На следующий же день Абдул и китаец-переводчик привели целый отряд конных тангутов, которые повели караван вниз по реке Бы-чюк верховьям Ян-цзы-цзяна.
   Путь, вившийся по глухим ущельям, через множество горных речек, был крайне труден и для верблюдов почти непроходим. Животные эти были здесь в диковинку, и тангуты собирали их кал, чтобы показать у себя дома.
   Старшина отряда сначала держался надменно и подозрительно, не отвечал ни на какие расспросы, но затем, ближе ознакомившись с путешественниками, сдался и даже продал им несколько лошадей и баранов. На прощанье, окончательно побежденный стаканом спирта, он нагнулся к Пржевальскому и тихо сказал:
   -- На всякий случай, будь осторожен.
   Вожаком в караване остался его родственник, знаменитый воин и охотник.
   -- Удалой я был без конца, -- рассказывал он по вечерам у костра, -- один бросался на сотни врагов. Теперь я ослабел, после того как дикий як проткнул мне рогом живот. Но я схватил его за другой рог и перерезал ему саблей горло.
   Этот тангут вывел караван на берега Ды-чю -- Коровьей реки, составляющей верховье Ян-цзы-цзяна.
   10 июня, устроив лагерь на превосходной береговой лужайке под нависшими скалами, Пржевальский вместе с Роборовским отправился на реку и, сев на камень, с глубоким удовлетворением созерцал одинокую и чудную красоту ущелья. Вдруг грянул выстрел, и пуля, свистя, врезалась в песок у его ног.
   Оба путешественника вскочили и подняли ружья. Кругом не было никого. Еще две пули, одна за другой, ударились о камень, и гром выстрелов гулко разнесся по горам. Вдали между скал показались тангуты, перебегавшие от одного камня к другому с дымящимися ружьями в руках. Это было нападение.
   Мигом путешественники выпустили по ним десяток пуль из своих скорострельных штуцеров и, не дожидаясь результатов, поспешили в лагерь. Бивуак был немедленно отнесен дальше от скал, с которых он мог быть завален камнями, казакам роздали запасы патронов и выставили караул.
   Ночь прошла спокойно, только видневшиеся вчера невдалеке черные палатки стойбища куда-то исчезли.
   На третий день в лагерь приехал лама из ближайшей кумирни и объяснил, что тангуты стреляли по ошибке, приняв их за разбойников, которых здесь очень много.
   -- Если такая ошибка повторится, то она им дорого обойдется, -- сказал Пржевальский.
   Неделю простоял он на берегу реки, всячески ища переправы, но небольшие лодки из яковых шкур, служившие тангутам, не могли перевезти караван. Между тем погода изменилась, пошли обильные дожди, реки вздулись, и ущелье дымилось от сырости. Он решил идти обратно и закончить исследование истоков Хуан-хэ.
   В четыре дня едва удалось пройти двадцать три километра. Дожди превратили каждый ручеек в обширный и шумный поток. На одной переправе бурное течение подхватило и понесло баранов. Роборовский с казаками бросился верхом в реку, чтобы перехватить их, но они со страху начали бодаться и опрокинули лошадь со всадником в воду. Роборовского закрутило и стремглав понесло вниз. Казаки, бросившиеся ему на помощь, не могли справиться с лошадьми, которые в страхе артачились и подымались на дыбы. Наконец один, проскакав по берегу, соскочил с лошади и, прыгнув на отмель, перехватил всадника, уже скрывшегося под водой. Роборовский отделался ушибом ноги о подводные камни.
   -- В путешествии, подобном нашему, беда может грянуть во всякую минуту нежданно-негаданно, -- заметил Пржевальский.
   В начале июля экспедиция уже опять была на высоких плоскогорьях Тибета, дохнувших ей в лицо зимнею метелью. Снег, однако, тотчас же таял, превращая глинистую почву в сплошное болото. Верблюды вязли и выбивались из сил, и пятерых из них опять пришлось бросить. Все было мокро, ружья ржавели, из спальных войлоков можно было выжимать воду, а к утру они превращались в ледяные лепешки от ночных морозов.
   Идя по течению реки, впадавшей в одно из источниных озер Хуан-хэ, Пржевальский удивлялся, что встречавшиеся стада яков и антилоп неизменно двигались в одном направлении с востока на запад, как будто вспугнутые какой-то невидимой опасностью.
   -- Мы здесь не одни, -- говорил он, -- возможно, что восточнее нас двигается какой-то другой отряд.
   И он продолжал сохранять военные предосторожности, несмотря на полную пустынность страны.
   11 июля караван достиг реки и стал неподалеку от ее восточного озера, получившего название Русского, тогда как другое, расположенное западнее, было названо озером Экспедиции.
   Кругом лежали сплошные болота, и, чтобы двигаться дальше, надо было сначала тщательно обследовать местность. Роборовский с двумя казаками был отправлен к одному озеру, Пржевальский поехал к другому. Оба вернулись в тот же день, остановленные непроходимыми топями.
   -- Километрах в двадцати к востоку стоят лагерем тангуты, -- сообщил Роборовский.
   -- Может быть, караван? -- спросили путешественники, зная, что тангуты не подымаются в эти места.
   -- Нет, конный отряд. Остановился на ночевку.
   Караул был удвоен. Ночь надвинулась темная, беззвездная. Две собаки, бывшие в лагере, часто вскакивали и с лаем бросались в темноту, но сторожевые не заметили ничего особенного. Они решили, что собаки чуют яков, которые днем во множестве паслись в окрестностях.
   Едва забрезжил свет, дежурный разбудил Козлова, который, как всегда, принялся за метеорологические наблюдения, в то время как просыпавшиеся казаки раздували мехом огонь, чтобы вскипятить чай. Вдруг послышался далекий топот от множества копыт, и собаки с остервенелым лаем ринулись в тусклую предрассветной мглою степь.
   -- Нападение! -- крикнул сторожевой и выстрелил в воздух.
   Два отряда тангутов с двух противоположных сторон во весь опор мчались на лагерь. Услышав выстрел, они загикали и завыли, понукая коней и потрясая ружьями с длинными сошками.
   Мгновенно все четырнадцать человек отряда были на ногах и, разбившись на две партии, открыли частую стрельбу по нападавшим. Было еще слишком темно для точной прицельной стрельбы, тем не менее можно было видеть, как там и здесь падали всадники с коней. Соседи ловко подхватывали их на свои седла, так как тангуты считают позором оставить раненого или убитого на поле боя.
   Быстро надвигались стремительные, темные массы всадников, и убийственнее и чаще становился огонь берданок. В несколько минут было выпущено около пятисот зарядов.
   Внезапно оба отряда осадили лошадей, выпустили несколько беспорядочных залпов и бросились назад. Сражение не входило в их расчеты и, не успев застать путешественников врасплох и перерезать их сонными, они такой же стремительной лавой понеслись обратно.
   Недавно купленные на Ды-чю восемь лошадей, услышав знакомый разбойничий гик, стали неистово кидаться из стороны в сторону и, сорвавшись с привязей, с громким ржанием ускакали вслед за тангутами.
   Все путешественники были невредимы, только одну лошадь, раненую в живот, пришлось пристрелить. В ста шагах от лагеря лежал мертвый воин, еще сжимавший в руке ружье. Неподалеку от него -- две убитые лошади.
   Тангуты разбились на несколько партий и, расположившись на соседних холмах заняли наблюдательные позиции. Километрах в пяти-шести, на берегу реки, виднелась их стоянка, очевидно, перенесенная за ночь. Нападение было отбито, но положение оставалось неопределенное и угрожающее.
   Отхлебывая горячий чай и оживленно переговариваясь со спутниками, Пржевальский то и дело поглядывал в зрительную трубу.
   -- Путешествовать с таким конвоем неудобно, -- сказал он, -- надо с этим покончить. Закусывайте и вьючьте верблюдов, мы снимаемся. Патроны и револьверы держать наготове.
   Через полчаса караван выступил в полном порядке и обычным шагом, но в самом неожиданном направлении. Он шел прямиком на тангутский лагерь.
   Пржевальский рассчитал верно. Сначала тангуты застыли на местах, словно не понимая, в чем дело и с недоумением вытягивая шеи. Потом сразу со всех сторон понеслись к своим палаткам.
   "Мы продолжали медленно туда подвигаться, -- рассказывает он, -- с винтовками в руках, с револьверами на поясе и сотнею боевых патронов у каждого в запасе. Вьючные верблюды и уцелевшие верховые лошади шли плотною кучею. Когда, таким образом, мы приблизились к стойбищу разбойников на два километра, то в бинокль видно было, что вся их ватага, человек около трехсот, выстроилась впереди бивуака верхом в линию; сзади же их стояли кучею запасные и вьючные лошади. Казалось, что тангуты решили дать нам теперь отпор, но не тут-то было. Подпустив нас еще немного, разбойники повернули своих коней и ну удирать.
   Но так как позади тех же разбойников протекала непроходимая в брод река, то они вынуждены были двинуться наискось мимо нас в расстоянии около километра. Тогда, видя, что тангуты уходят, догнать же их нам невозможно, я решил палить отсюда, и раз за разом мы выпустили четырнадцать залпов. Несмотря на дальность расстояния, пули наши ложились хорошо в кучу всадников, которые в топи болот не могли быстро скакать".
   Тангуты исчезли за холмами. Караван выбрался на сухую лужайку и расположился на отдых. Китаец-переводчик, который во время утреннего нападения забился в палатку под войлоки в ожидании неминуемой смерти, теперь радостно и смущенно улыбался на шутки казаков.
   На следующий день, выбросив несколько мешков с продовольствием и завьючив, за недостатком животных, верховых лошадей, отряд, наполовину пешком, двинулся дальше по берегу озера. Местность была совершенно пустынна, и научные экскурсии продолжались беспрепятственно.
   На третий день вдали показались три всадника. Китаец, пристально приглядевшись к ним, обнаружил признаки тревоги.
   -- Нголык, -- сказал он, качая головой и бледнея, -- разбойники. Это их разведчики.
   Китайцу нельзя было не верить, он девять лет прожил в стране тангутов. Родственное тангутам, но еще более дикое племя нголыков в числе четырнадцати тысяч палаток кочевало в верховьях Желтой реки.
   Отряд тотчас же стал лагерем, тщательно выбрав место, защищенное с тыла озером, и приняв все предосторожности. Всадники держались вдали и не приближались. Это внушало подозрения. Пржевальский послал к ним Роборовского с переводчиком и четырьмя казаками и с совершенно особенным поручением: сделать вид, что они боятся. Отряд двинулся сначала быстро, потом медленнее, несколько раз останавливался в нерешительности и, наконец, не доезжая всадников, стал совсем. Те небрежно приблизились, не останавливаясь, спросили, сколько в караване всех людей и скрылись в ближайшем ущельи.
   Через несколько времени казаки, пасшие верблюдов, заметили этих же трех всадников, неспешно приближавшихся к ним.
   -- Не бойтесь, не бойтесь! -- кричали они им издали с миролюбивыми жестами и закурили трубки.
   Но казаки получили те же инструкции и тоже "сделали вид, что боятся". Быстро собрали они животных и погнали к палаткам.
   Эти тактические ухищрения Пржевальского имели целью возможно скорее вызвать нападение нголыков, если уж его нельзя было избежать, и во всяком случае ослабить их бдительность. Расчет его и на этот раз оказался верен. Не успели казаки увязать верблюдов и стреножить коней, как из ущелья высыпал отряд человек в триста всадников и широкой дугой двинулся на лагерь.
   "Быстро изготовились мы принять не прошенных гостей, -- рассказывает Пржевальский, -- вся шайка разбойников, приблизившись к нам на расстояние около километра, с громким гиканьем бросилась в атаку. Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развивались их суконные плащи и длинные черные волосы.
   Словно туча, неслась на нас эта орда, дикая, кровожадная. С каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников. А на другой стороне, впереди своего бивуака, молча, с прицеленными винтовкам стояла наша маленькая кучка -- четырнадцать человек, для которых теперь не было иного исхода, как смерть или победа".
   Рев и вой возрастал. Расстояние быстро сокращалось и достигло пятисот шагов. Казаки застыли с винтовками и казались окаменевшими.
   -- Пли! -- скомандовал Пржевальский.
   Грянул первый залп. Затем началась частая, лихорадочная стрельба. Каждый миг был на счету.
   Нголыки продолжали мчаться, пригнувшись к лошадям. Их предводитель скакал в стороне, по самому берегу озера, громкими криками ободряя наступающих.
   -- Он кричит: бросайтесь, бросайтесь, нам поможет бог, -- переводил китаец, бегая от одного к другому.
   Пржевальский повернул свой страшный штуцер. Выстрел потонул в общем грохоте, но нголыцкий вождь повалился на бок. Лошадь под ним грянулась о землю, и сам он, схватившись за живот, согнувшись, побежал назад.
   Словно ветер стоном прошел по дикому фронту и, не доскакав до лагеря двухсот шагов, все всадники разом завернули коней вправо и, промчавшись мимо широким кругом, понеслись назад. Скрывшись за ближайшим увалом, вероятно, старым берегом озера, они спешились и открыли стрельбу из фитильных ружей.
   Расстояние до них не превышало трехсот шагов. Лагерь был совершенно открыт, и нголыцкие пули свободно пели в нем, чмокаясь о тюки.
   -- "Этак они переберут нас всех поодиночке", -- подумали казаки и посмотрели на Пржевальского.
   Вот забилась раненая в колено лошадь. Пуля взрыла песок, и китаец присел на корточки и закрыл руками лицо.
   -- Пять человек с Роборовским остаются в лагере! Остальные за мной! -- сказал Пржевальский.
   И со штуцером подмышкой он пошел по открытому полю на увал, спокойный, уверенный, непреодолимый. На третьем шагу его обогнали казаки, бегом бросившиеся вперед. Нголыки открыли частую пальбу по наступающим, а затем вдруг стихли.
   Когда казак Телешов первый взбежал на насыпь, за ней уже никого не было. Нголыки вскочили на лошадей и под частым огнем отряда, подхватывая на лету убитых и раненых, промчались к следующему увалу и скрылись за ним. Оттуда опять засвистели их пули.
   Между тем, китаец, вошедший в боевой азарт, притащил на увал ведро воды и новый запас патронов. Путешественники утолили жажду и смоченными тряпками протерли закоптелые, сильно нагревшиеся стволы винтовок. Дело еще никак нельзя было считать законченным. Однако продолжать наступление, бросив занятый увал, было опасно: можно было оказаться в западне и быть отрезанным от лагеря. Пржевальский решил остаться с двумя товарищами на занятой позиции, а остальных пятерых выслать вперед на небольшой холм, откуда боковым огнем они могли бы выбить противника из укрытия.
   -- Козлов, -- сказал он, -- видишь ту горку? Валяй!
   И Козлов с четырьмя казаками немедленно двинулся вперед.
   В это время часть нголыков, полагая, что лагерь остался без прикрытия и может стать их легкой добычей, ринулась туда. Но меткая стрельба отряда Роборовского остановила их на полпути и заставила повернуть обратно. Козлов был уже на горке и бил оттуда, спокойно выцеливая людей, как яков. Потерпев неудачу по всей линии, нголыки стали медленно отступать к горам, задерживаясь за каждым бугром и увалом, но отовсюду выбиваемые беспощадным огнем отряда.
   Выбравшись, наконец, из сферы выстрелов, они соединились с новой партией всадников, подошедшей к ним из гор, и остановились.
   Путешественники ждали нового нападения и оставались на занятых позициях. Но, посоветовавшись некоторое время, нголыки в уже наступавших сумерках двинулись к горам и исчезли в том самом ущельи, из которого появились.
   Пржевальский вернулся на бивуак. Все люди были целы, никто не получил ни малейшей царапины несмотря на то, что бой длился два часа, и за это время было истрачено около восьмисот патронов.
   Наскоро поужинав, путешественники укрепили лагерь на случай ночного нападения, которое могло быть гораздо опаснее дневного, и, разделившись на две партии, расположились на обоих флангах. Но налетел ураган с дождем, и низкие черные тучи, разрываясь на каменных гребнях и бешено крутясь, укрыли лагерь лучше, чем это сделали бы дальнобойные винтовки, бесполезные во мраке.
   Утром караван снялся со стоянки и, употребив еще несколько дней на исследование берегов озера Экспедиции, перешел в брод реку и медленно пополз обратно в Цайдам. По пятам его, справа, слева и даже впереди, шли нголыки. Постоянно встречались следы их стоянок, и время от времени вдали, на холмах, появлялись отдельные группы всадников.

[]

   Тем не менее путь был пройден без приключений, и путешественники благополучно перевалили через исполинского Бурхан-будду. Первые же люди, которых они встретили здесь в одном из ущелий, были их же товарищи-казаки, во исполнение инструкции откочевавшие с верблюдами в горы. Они сообщили, что все кругом было разграблено неоднократно налетевшими отрядами орынгын, и только скот и багаж экспедиции остались в полной неприкосновенности. Такова была страшная слава Пржевальского в этих местах.

Глава двадцать вторая.
Северная ограда Тибета

   До исследования Пржевальского вся северная ограда Тибета, так называемый хребет Куэн-Лунь, был известен только по имени. Трудами Пржевальского он был как бы вновь создан, ожил, разбился на отдельные хребты и долины, и многочисленными, извилистыми горными цепями расположился на карте.
   Сначала была освещена восточная часть этой гигантской системы -- именно Нань-шань, где возникли новые хребты Риттера, Гумбольдта, Северно- и Южно-Тэтунгские, Южно-Куку-норский и др., затем часть центрального Куэн-Луня с его никому дотоле неизвестными массивами Бурхан-будды, Шуга, Марко-Поло и др., наконец со стороны Лоб-нора был намечен хребет Алтын-таг, входящий уже в западную группу. Однако, большая часть центрального и западного Куэн-Луня составляла еще совершенно неведомую область, выяснение которой Пржевальский и поставил теперь своей целью. Одновременно он стремился найти проход к Лоб-нору.
   Простояв на отдыхе в Барун-засаке две недели, он запасся продовольствием на полгода и на семидесяти пяти верблюдах двинулся на запад вдоль подножья Тибетской стены. На второй же день путешествие было прервано страшной болезнью хаса, распространившейся среди верблюдов. Восемнадцать суток простоял караван на одном месте под угрозой потерять всех вьючных животных и остаться с драгоценными коллекциями без средств передвижения. Наконец болезнь пошла на убыль и только восемь верблюдов, у которых сошли подошвы с ног, выбыли из строя.
   Приобретя у местных монголов еще сорок пять вьючных лошадей, огромный караван, собравшись с силами, медленно выступил дальше. Необозримый соленый Цайдам являл на каждом шагу признаки еще не вполне высохшего, мглистого морского дна. Местами соль залегала на поверхности в чистом виде.
   Через девять дней был достигнут Тайджинерский хошун. Монголы, населявшие его, рассказывали, что некогда пришли с Куку-нора, хотя явная примесь тюркской крови указывала скорее на их более западное происхождение.
   Торгуя у них масло, Абдул указал на обилие грязи и шерсти в этом продукте.
   -- Ничего, -- сказали продавцы, -- нужно жить, как велит бог. Он посылает грязь, ее и следует принимать. Хороший праведный кочевник должен в течение года съесть кило семь шерсти от своих стад, а земледелец-китаец -- столько же земли от своего поля.
   Цайдам дымился от пыльных бурь. Равнины были изрыты неистовством ветра. Глубокие, гладкие борозды, чисто выметенные ложбины и овраги чередовались с фантастическими городами башен, куполов и зубьев выветренной глины, а далее громоздились сплошные горы наметенного песку.
   На юге один за другим медленно вздымались и уходили вдаль хребты Го-шили, Толай и Торай. Впереди лежало таинственное урочище Гас, оазис в мертвой пустыне. Слава о нем, в песнях и былинах, распространялась далеко по всему Цайдаму и доходила до Тарима.
   Передвигаясь длинными безводными переходами от ключа к ключу, караван в конце октября вступил в громадную котловину с озером посредине, расположенную в северо-западном углу Цайдама. Это и был оазис Гас.
   Никакой растительности, кроме обширных тростниковых зарослей по берегам озера, в нем не оказалось. Кругом лежали сплошные солончаки, на которых паслись хара-сульты и хуланы. Населения также не было, но торчала развалина покинутой хырмы.

[]

   Выбрав удобную стоянку с ключевой водой и хармыком для топлива, Пржевальский устроил здесь постоянную базу, чтобы самому с легким грузом попытаться вновь проникнуть в Тибет. Прежде, однако, он выслал два важных разъезда: Иринчинова на север, чтобы отыскать перевал через Алтын-таг к Лоб-нору, а Телешова на запад за дичью и проводником.
   Телешов объехал километров семьдесят и вернулся на третий день. Он нигде не встретил ни одного человека, но убил семь антилоп-оронго. При этом один раненый самец бросился на его и острыми рогами проколол ему полушубок. По счастью, нога охотника как раз попалась между рогами, и он остался невредим.
   Иринчинов вернулся через двенадцать дней. Он после долгих и трудных поисков нашел проход. Таким образом, этому старому спутнику Пржевальского принадлежит честь восстановления древнего пути из Китая в Туркестан, по которому, после Марко Поло, не проходил еще ни один европеец.
   Иринчинов с шестью казаками оставлен был на складе, а остальные небольшим караваном, с двухмесячным запасом продовольствия выступили на запад, где подымались снеговые вершины гор.
   Страна эта была, быть может, самая дикая и заброшенная из всех, когда-либо посещенных Пржевальским.
   Ложбина гранитного ущелья небольшой реки, то пропадавшей под землей, то появлявшейся вновь, была, как резцом, выточена вековыми ветрами. Все камни, крупные и мелкие, попадавшиеся здесь, представляли собою форму блюд, чашек, башмаков, раковин и других причудливых измышлений урагана. Вся эта бесплодная, овеянная вечным свистом и воем долина, пролегающая километров на двести между Чамен-тагом и Алтын-тагом на севере и Тибетской окраиной на юге, получила название Долины Ветров.
   Свернув на юг, отряд через пролом в стене поднялся на Тибетское плато. Здесь, с запасным льдом вместо воды, он передвигался с места на место в разных направлениях по пустынным и холодным равнинам с целью точнейшего определения величественных снежных гребней этого неведомого угла земли.
   Окрайный хребет, убегавший на юго-восток вдоль Цайдамских равнин, был назван Цайдамским. Параллельный ему, воздвигавшийся южнее крутым бесплодным гребнем, был окрещен именем Колумба. Хребет, смыкавшийся с Цайдамским и безмолвно уносивший свою тяжелую громаду на юго-запад, назван Московским, а озеро далеко на юге, охваченное его отрогами, -- Незамерзающим.
   К этому озеру шли двое суток, над ним стояли густые клубы тумана, игравшие в косых лучах солнца розовыми отблесками.
   Вода его оказалась соленой и, если бы не накипь льда около найденных пресных ключей, караванным животным грозила бы гибель.
   Еще дальше на юге ослепительной снеговой линией вздымался гигантский хребет, заполнивший весь горизонт с запада на восток. Не смея идти к нему, за полным отсутствием топлива и воды, по бесконечной, волнообразной равнине, изуродованной, выбитой, источенной ветрами, он назвал это сияющее видение недоступных гор хребтом Загадочным. Впоследствии советом Географического общества он был переименован в хребет Пржевальского.
   Между тем морозы, при непрерывных бурях, достигали -- 34о. Караван повернул обратно и, шатаемый бушующим пространством, лавируя по лессовым коридорам, подземным ходам и закоулкам воздушного пути урагана, среди башен, крепостей и чудовищных конусов этого ревущего гнезда ветров, спустился с плоскогорья. Отсюда он двинулся далее на запад по Долину Ветров, чтобы определить, выходит ли она насквозь в Таримско-Лоб-норскую котловину, или замыкается горами, и только убедившись, что проход есть, потому что встречный поток оказался истоком Черчен-Дарьи, впадавшей впоследствии в Тарим, повернул обратно.
   Не дойдя немного до базы, Пржевальский остановился, чтобы встретить новый 1885 год и дать отдохнуть измученным животным, а когда животные отдохнули, пополнил запас продовольствия антилопами, отослал часть каравана на стоянку, а сам опять пошел в Тибет по ложбине между хребтами Цайдамским и Колумба. Здесь проходил древний путь западно-монгольских паломников в Лхассу, в настоящее время заброшенный. Поэтому новый вид барана, открытый им в этих горах, он назвал аргали Далай-ламы.
   Пройдя километров восемьдесят этой дорогой, он увидал, что верблюды накануне гибели, и должен был вернуться. Нельзя было даже попытаться перебраться через Цайдамский хребет, что сократило бы путь втрое. Пришлось возвращаться прежним путем в непрерывной борьбе с бурей, ревевшей кругом.
   Не только звери, но и люди теряли последние силы. Лютая зима на страшной высоте, постоянные передвижения, ночевки без топлива, оскудение продовольствия, наконец износившиеся обувь и одежда, кора грязи, покрывшая тела, -- все эти безмолвно переносимые лишения, наконец, надорвали и самых сильных. О стоянке в Гасе мечтали, как о рае.
   Однако за пять переходов до нее Пржевальский, еще не насытившись шумящими бурями ледяных высот, разбил бивуак и предпринял восхождение на Цайдамский хребет. На час глянуло солнце, и с высоты горы он еще раз увидел сверкавшие на голубом небе гребни Тибета. Громада Джин-ри -- вершина хребта Марко-Поло -- подымалась на 6000 метров, и "ледники ее блестели на солнце, словно гигантские зеркала. Гривою протягивалась от нее к западу километров на двадцать пять -- тридцать также громадная ледниковая масса... К северу совсем близко высилась снеговая группа Цайдамского хребта и заслоняла собою горизонт" ["От Кяхты на истоки Желтой реки", стр. 275]. Запечатлев последний раз в памяти картину величественной и безлюдной страны, ставшей для него дороже родины, он спустился в лагерь и уже больше не сворачивал никуда до самой базы.
   14 января экспедиция в полном составе покинула зимнюю стоянку в оазисе Гас и тронулась на Лоб-нор, чтобы поспеть на озеро ко времени весеннего пролета птиц.
   Безводная, мертвая стена Алтын-тага была пройдена с запасным льдом по удобному, пологому ущелью, открытому осенью разъездом Иринчинова. У северного выхода оказалось старое, развалившееся укрепление, что еще более подтверждало предположение, что здесь проходил древний путь из Китая.
   Неподалеку оттуда, в степи Пржевальский наткнулся на покинутый бивуак. Еще лежали никем нетронутые вязанки дров, темнели угли от костра, и отчетливо виднелись на земле следы юрты и верблюжьих лежбищ. Приглядевшись внимательно, он узнал свою же стоянку времен Лоб-норской экспедиции. Восемь лет хранила пустыня в неприкосновенности эту страницу его жизни, которую он теперь взволнованно прочел вновь.
   Постепенно понижаясь, местность достигла уровня 750 метров. Впервые за полтора года заоблачный караван опускался так низко, наслаждаясь забытым теплом. Наконец блеснули унылые, бесконечные солончаки побережья и открылось озеро, еще скованное льдом.
   Тростниковые селения были пусты. Нигде не встретилось ни одного человека, только в самой глубине зарослей кое-где вились струйки дыма. Такова была манера лоб-норцев встречать каких бы то ни было пришельцев -- добра, по долголетнему опыту, они не ждали. Только после многократных вызовов и приглашений, сопровождавшихся успокоительными объяснениями Абдула, туземцы покинули свои тайники и вернулись в селение. Отряд запасся тамариском для топлива и, отослав верблюдов на дальние пастбища, расположился на длительный отдых.

Глава двадцать третья.
Оазисы Восточного Туркестана

   Пролет был обилен и кипуч. Еще лед лежал над озером, когда огромные, шумные стаи лебедей, гусей и уток, гонимые пыльными ветрами пустыни, стали падать в тростники. Унылое безмолвие болот наполнилось крикливой, радостной суматохой, не смолкавшей день и ночь.
   За все время стоянки на озере, в течение пятидесяти дней, путешественники питались исключительно пернатой дичью, да еще кормили ею население. Но как только взломался лед, в конце февраля, большая часть птиц потянула далее на север в прохладные равнины Сибири, и только гуси да вновь прибывшие цапли, журавли и кулики стали прочно устраиваться в тростниках.
   Здесь Пржевальский опять встретился с тигром, который в одну ночь растерзал двух коров и утащил из лагеря собаку. Но охота и на этот раз оказалась неудачной, и зверь, пользуясь темными ночами, ушел от охотника.
   Местный правитель, престарелый Кунчикан-бек, всячески услуживал путешественникам, а жена его ежедневно пекла им свежие булки.
   Лоб-нор был в страшной, рабской зависимости от китайских властей. Помимо тяжелой подушной подати деньгами и скотом, ежегодно выдумывались еще экстренные поборы: то все мужское население вызывалось для постройки крепостей, то приказывалось обрить волосы и носить косы и пр. От всего этого жители откупались серебром, что и требовалось чиновникам. Не довольствуясь этим, они по нескольку раз в год являлись на озеро с дешевыми товарами и силою выменивали их на меха, хлеб и рыбу. Все мало-мальски ценное, даже домашнюю утварь, жители зарывали в землю, в тайники. Разоренные дотла семьи целыми партиями покидали жилища, обращаясь в нищих, бездомных бродяг.
   Кунчикан-бек страшно боялся городов, и за всю свою жизнь не видел ни одного амбаня. Когда начальство присылало за ним, он откупался взяткой, пока было что давать, а впоследствии, обеднев от постоянных вымогательств, принимал в таких случаях крепкий настой табаку, и ужасная рвота убеждала посланных в его тяжкой болезни.
   Впервые не видя зла от пришельцев, лоб-норцы почувствовали к ним доверие и дружбу. Народ этот был общительный и веселый, а о простоте его ходили легенды. Так, рассказывали, что когда их древний город Лоб был разрушен до основания, а жители истреблены за нетвердость в исламе мусульманскими завоевателями, горсть уцелевших беженцев пришла в оазис Кэрию, прося убежища. Тамошний властитель, желая испытать, действительно ли они так наивны и невежественны, какими кажутся, или только прикидываются, велел подать им на выбор два блюда: одно с черными ягодами шелковицы, другое с черными жуками. Лобнорцы, ничуть не колеблясь, стали пожирать жуков, отстранив неизвестную им шелковицу и рассеяв этим подозрения, были приняты в Кэрию под именем "Жуковых людей".
   В первые же дни стоянки Пржевальский через Кунчикан-бека отправил краткий отчет о своем путешествии в русское консульство в Кульджу. Через две недели этот пакет пришел обратно со следующим приложением от Таримского губернатора:
   "Кунчикан-беку от Насыр-бека
   Вы свои распоряжения оставьте. Вы посылаете пакет от русских для отправки в Кульджу. Я посылаю этот пакет вам назад. Вы нашли себе нового начальника. Наши начальники -- китайцы, они же управляют и Кульджею. Когда есть наши начальники китайцы, вы не должны слушать русских. Приехали двадцать русских, хотя бы приехало их две тысячи, нам все равно. Как стали вы служить им самовольно, зная русские мысли? Получивши это письмо, скачите ко мне день и ночь дать ответ не позднее трех суток".
   Кунчикан-бек по обыкновению от личной явки увернулся, а Пржевальский послал пакет с новым посланным от себя, присовокупив официальную просьбу переслать его в Кульджу. Но и на этот раз он был возвращен обратно с краткой отпиской, выдержанной в китайском вкусе:
   "В трактате с Россией у нас нет обязательства препровождать русские письма с Лоб-нора".
   Между тем по стране распространился слух, что пришло русское войско воевать с китайцами для освобождения подвластных им народов. В Лоб-нор были командированы китайские чиновники для разъяснения дела. Ознакомившись с паспортом путешественников, они предложили им идти через Курла на Кульджу и ни в коем случае не на Хотан. Но путь Пржевальского лежал именно на Хотан вдоль Куэн-Луня и, окончив свои дела на озере, он несмотря на запрещение, двинулся далее на запад. Кунчикан-бек сам провел его до Тарима и, получив в подарок карманные часы и стереоскоп, тут же вскочил в лодку, переправился через реку и зарыл свои сокровища в землю.
   Пески и бури встретили караван в пустыне. Песчаные сугробы выростали за ночь около лежащих верблюдов и ползучими, дымящимися холмами засыпали палатки. Температура скакала вверх и вниз, и река Чархалык, спадающая с Алтын-тага, то нагревалась до +18, то покрывалась льдом.
   Сыпучие пески, выстилающие всю огромную Таримо-Лоб-норскую впадину, веками хозяйничают здесь и, надвигаясь цепью слепых раскаленных холмов, с неумолимой последовательностью засыпают реки, города, оазисы и селения. По местным преданиям между Хотаном и Лоб-нором было некогда 360 селений и 23 города, так что путник мог бы пройти эту дорогу "по крышам домов". Теперь здесь гуляли одни бури, продолжая свое дело разрушения.
   Время от времени то здесь то там пески обнажали развалины поглощенных ими городов, и тогда смельчаки из уцелевших оазисов предпринимали опасные экскурсии в эти песчаные моря, в поисках за золотом и серебром в погребенных домах. В эти путешествия обычно забирали с собой на верблюдах вьюки длинных шестов с красными или синими тряпками, чтобы втыкать их по дороге на верхушках холмов и, таким образом, обеспечить себе возвращение.
   В долине Черчен-Дарьи караван встретил чахлую поросль туграковых деревьев, листва которых, укрытая толстым слоем пыли, казалась мертвой. Встречались и целые высохшие рощи, и ветер, понемногу превращая их в пепел и прах, гнал вороха веток и листьев, звеневших, как каменные. Вместо птиц и бабочек в этих мертвых лесах ползали скорпионы и ядовитые пауки.
   Едва караван вступил в Черченский оазис, известный еще со времени Марко Поло, но с тех пор более чем наполовину засыпанный пустыней, как поднялся песчаный ураган, длившийся с краткими перерывами целую неделю.
   Солнце, вставшее утром, оповестило о себе лишь зловещим багровым заревом, охватившим смятенную мглу на востоке, и затем погасло. В глубоком сумраке вздымались огромные песчаные валы и черными тучами неслись по воздуху. Против ветра нельзя было сделать ни шагу, нельзя было передохнуть и открыть глаз. Верблюды сутками лежали, как мертвые, а те, которые пытались встать, падали обратно.
   Черченцы, принадлежащие к племени мачин, дружелюбно встретили путешественников, но как только дело дошло до продовольствия и проводников, хаким (административное лицо) отказал и в том и в другом. Только под угрозой силы доставил он, наконец, требуемое и сознался, что поступал по тайной инструкции китайцев. Проводники, данные им, бежали в ту же ночь, и пришлось доставать новых.
   25 апреля караван выступил из Черченского оазиса на юг, где в дымной атмосфере смутно вздымались цепи Куэн-Луна. Громадный хребет, составлявший здесь Тибетскую окраину, простиравшийся километров на четыреста с востока на запад, не имел определенного местного наименования и был поэтому назван хребтом Русским.
   Колодцы стали редки. Бывали переходы, когда животные по двое суток оставались без воды. Подножный корм в диких, бесплодных ущельях, сбегавших с хребта, встречался только изредка. Верблюды стали худеть и падать. За весь путь от Лоб-нора погибло уже девятнадцать животных, и остальные сорок пять едва шли.
   У подножия хребта, на высоте 2500метров, лежал золотой прииск Копа. Рабочие, согнанные сюда насильно за неуплату налогов, жили в подземных норах, а китайские чиновники и надзиратели -- в каменных лачужках. С появлением каравана все работы были прерваны, китайцы, забрав наличное золото, ускакали, а рабочих загнали в землянки. Никаких сведений о прииске получить было невозможно, и отряд поспешил оставить это место.
   Оазисом Ния начинался ряд плодотворных участков, разбросанных в Восточном Туркестане вдоль подножия гор. Орошенные горными потоками, они с необычайной тщательностью обрабатывались мачинцами. Арыки, "разветвляясь словно вены и артерии в животном организме", перекрещиваясь, пробегая друг над другом на разной высоте то в канавах, то в деревянных желобах, часто перекинутых через сакли, орошали и оплодотворяли илом каждый клочок обработанной земли. В жестокой борьбе с пустыней лепились здесь крошечные поля и бахчи, среди вечного журчания воды тянулись грядки с пшеницей, ячменем и просом, чередуясь с абрикосовыми и гранатовыми рощами и рисовыми затопленными плантациями.
   Несмотря на высокое плодородие почвы, острая нужда царила в тесных селениях. Путешественники наблюдали туземцев, которые задолго до жатвы срывали более зрелые колосья на своих полях и в горстях, уносили их домой для дневного пропитания. Чтобы прокормить осла или козу, хозяин целый день водил животное за собой на аркане, переходя с места на место и палкой сбивая листья с деревьев.
   "К столь печальной доле, -- говорит Пржевальский, -- следует еще прибавить полную деспотию всех власть имущих, огромные подати, эксплоатацию кулаков, притеснения от китайцев, чтобы понять, как не сладко существование большей части жителей оазисов даже среди сплошных садов их родного уголка. И еще нужно удивляться, как при подобной обстановке, лишь немного видоизменяемой в течение долгих веков, не привились к населению крупные пороки, например, воровство, убийство и т. п. Или уже загнанный характер сделался пассивным к требованиям жизни и заменил безусловною покорностью всякие активные порывы?"
   Караван везде встречали гостеприимно. Власти выезжали навстречу, часто за целый переход, чтобы поднести узаконенный обычаем дастар-хан -- угощение из шапталы, изюма и других сластей. Громадное впечатление производила казацкая гармоника, и даже начальники первым делом просили "послушать музыку". Наоборот, закупоренные ящики с коллекциями вызывали таинственный страх.
   -- Чего вы на них глядите? -- спрашивали казаки.
   -- Мы знаем, у вас тут спрятаны солдаты, -- говорили туземцы.
   Мнение это твердо держалось по всей стране. Туземцы были убеждены, что русские пришли воевать с китайцами и просили только дать им сигнал, когда "начнется". Такого же мнения, повидимому, держались и китайские власти, и были почти правы.
   В Кэрии, задолго до появления каравана, были приняты экстренные меры. Все наличные верблюды и лошади по распоряжению амбаня были уведены в горы, а за ними, чтобы уничтожить след, прогнали стадо баранов.
   Окрестные мосты и дороги были разрушены. У жителей был отобран запасный хлеб, сложен в восьми саклях и приготовлен к сожжению при помощи порохового снаряда в случае восстания. По домам ходила стража, отбирала оружие и обламывала острые концы на ножах.
   Сам амбань не ночевал в городе, а располагался в палатке, окруженный многочисленным конвоем, готовый бежать в каждую подходящую минуту.
   Встреча, однако, была парадная, далеко за городом, и пятнадцать километров караван шел в сопровождении почетного конвоя.
   В Кэрийском оазисе обитало около трех тысяч семей мачинцев, был городок и глиняная крепость с китайским гарнизоном. Пржевальский предполагал устроить тут базу, оставить на поправку изможденных верблюдов и, тем временем, на наемных лошадях попробовать вновь подняться на Тибетское плато. Но оказалось, что только накануне с базара было снято объявление, запрещавшее продавать русским припасы и животных под страхом смертной казни, как это водится в Китае.
   Пржевальский отправил к амбаню уже опытного в таких делах Абдула с предложением отменить неразумное распоряжение, которое ставит отряд в необходимость добывать продовольствие силой. Возможно, что Абдул передал эти слова в обратном порядке, начав с конца фразы, но эффект был мгновенный. Амбань, покачиваясь в повозке, предшествуемой знаменами, бубном и распущенным красным зонтиком, в сопровождении должностных лиц и отряда солдат, приехал с визитом в лагерь. Здесь, по требованию Пржевальского, он в присутствии своих чиновников отдал строгий приказ хакиму удовлетворить все требования путешественников.
   -- Я слышал, -- продолжал Пржевальский, -- что дороги кое-где попорчены. Если туземцы действительно позволили себе эту неосторожность, конечно, втайне от вашего превосходительства, то мне придется для починки вызвать русских солдат из Кашгара.
   Амбань, слегка позеленев, ответил поспешно, что в этом не представится ни малейшей надобности, так как, если где и были изъяны на пройденном пути, то в дальнейшем они будут немедленно исправлены.
   На следующий день путешественники отдали визит амбаню, который простер свою любезность до того, что сам подал им чай. Через шесть дней, запасшись лошадьми и оставив коллекции на хранение в Кэрии, отряд выступил на юг, в горы. Новый хребет, необычайно крутой и дикий, продолжавший здесь Куэнь-лунскую цепь, получил наименование Кэрийского. У подножия его, в небольшом селении, были оставлены на пастбищах экспедиционные верблюды, а конный отряд двинулся дальше, отыскивая проход.
   Тибет ограждал себя здесь сплошной, неприступной стеной гранита. Единственное речное ущелье, найденное в этой твердыне, превращалось через несколько поворотов в узкий каменный коридор, наполненный грохотом бешеного потока, неприступный даже для пешехода. Отряд свернул на запад и пошел от селения к селению вдоль подножия хребта, не переставая высылать разъезды в горы. Дорога, ужасная сама по себе, да еще нарочно испорченная, теперь спешно восстановлялась по приказанию амбаня, притом теми же рабочими-мачинцами, которые ее только что разрушили. Люди эти ничего так не желали, как начать поголовную резню китайцев. Мачинские старшины издалека приезжали к Пржевальскому и говорили:
   -- Оружие у нас заготовлено и спрятано. Оставь нам одного казака, пусть он будет нашим командиром. Ибо жизнь наша стала нестерпима: каждый чиновник, каждый солдат может бить нас, когда захочет, может отнять имущество, жену и детей.
   Отряд вышел на берег Кэрии-Дарьи. Река, вздутая горными дождями, бешено ревела, бросая белую пену на утесы. Высоко над ней висел канат со скользящим вдоль него кольцом, служившим для переправы. Пешехода крепко привязывали к нему и по воздуху на веревках перетягивали на другую сторону. Путешественники переждали, пока вода спадет, и переправились в брод.
   Дальше, на реке Кураб, лежало горное селение Полу. Полусцы оказались выходцами из Тибета, впоследствии смешавшиеся с мачинцами. Раньше они славились своими лошадьми, но китайцы, пришедшие сюда после Якуб-бека, не только отобрали у них лучших лошадей, но истребили и всех остальных, заведя их зимою в реку и оставив там замерзать. Сделано это было из политических соображений, чтобы отнять у населения всякую возможность восстания, а гнусная жестокость в отношении животных, конечно, считалась ни во что.
   При появлении отряда, полусцы, напуганные побывавшими здесь агентами амбаня, попрятали в тайниках имущество и женщин. Но вскоре, увидав, что были обмануты, гостеприимно открыли свои сакли и даже устроили в честь прибывших празднество с музыкой и танцами в масках. Китайцам же отписали так:
   "Приказ ваш не исполнен, потому что русские сильнее нас, и мы не можем им сопротивляться. Если вы можете, -- приходите сами".
   Отсюда Пржевальский двинулся вверх по реке Кураб, вдоль которой вилась узкая тропа, подымавшаяся в Тибет. Но именно она-то и оказалась совершенно разрушенной коварным амбанем, задолго проникшим в тайные помыслы путешественников. Пройти по ней с вьюками оказалось невозможно.
   Опять свернул он на запад и, не отводя глаз от горной стены, идя на высоте трех тысяч метров под самым хребтом, теряя лошадей, срывавшихся с круч в пропасти, никогда не высыхая под проливными дождями, -- упорно искал прохода. Но хребет тянулся непрерывным снеговым гребнем, на который едва ли когда ступала человеческая нога.
   Наибольшую трудность представляли переправы через реки. Размыв наносную почву предгорий, они низвергались по узким трещинам глубиною более трети километра, постоянно наполненные грохотом наводнений, увлекавших за собою гигантские валуны до ста кубических метров в объеме. Достигнув равнины, эти разрушительные потоки обычно бесследно исчезали в песках, лишь кое-где вновь появляясь на поверхности мирными ручьями оазисов.
   Горные мачинцы, обитавшие в подземных жилищах, искусно выкопанных в лессе, не знали никаких путей на юг и никогда не бывали на хребте, который, поистине, мог считаться стеною мира.
   23 июля, пройдя вдоль гор 450 километров и, несмотря на все попытки, не найдя перевала, Пржевальский должен был расстаться со своей упорной мечтой о Тибете. Отряд повернул к северу, и через несколько дней вошел в оазис Чира. Роборовский и Козлов с небольшим эскортом были отправлены в Кэрию за багажом и верблюдами.
   Путешествие уже насчитывало седьмую тысячу километров.
   Впереди опять лежали пустыни с засыпанными городами и изумрудными оазисами, вплоть до твердынь Тянь-шаня и русской границы.
   Верблюды пришли через восемь суток, и караван выступил на Xотан. На всем пути в каждом населенном пункте повторялось одно и то же: нищенское, угнетенное население радостно встречало пришельцев, а власти вредили сколько могли.
   Близ местечка Хангуй сам хаким выехал им навстречу и предложил проводника, чтобы ввести в селение. Проводник повел сначала тропкой, а потом прямо по засеянным полям маиса и пшеницы, топча игрушечные грядки и хлеб. Чудовищный след опустошения оставался за караваном, между тем остановиться было негде, а завернуть -- слишком поздно.
   Когда, наконец, вышли на лужайку, Пржевальский, поняв тайный смысл этой проделки, имевшей целью очернить путешественников в глазах населения, пришел в бешенство. Допросив проводника, который в страхе сознался, что действовал по указанию хакима, и получив подтверждение в том же от местных старшин, он послал за хакимом, скрутил его веревками и привязал к дереву вместе с проводником. Рядом был поставлен часовой с винтовкой.
   Тем временем. Абдул собрал у туземцев сведения о причиненных им убытках, и они были возмещены из экспедиционной кассы.
   Весь оазис, мгновенно узнавший о происшествии, огромной толпой явился полюбоваться на позор своего хакима, радуясь и удивляясь столь необыкновенному случаю справедливого возмездия на их земле. Только по просьбе старшин простить виновного он был отпущен перед вечером.
   В Хотане путешественников встретили узбекские купцы из русского Туркестана и пригласили их остановиться в обширном фруктовом саду.
   Едва началась разгрузка верблюдов, как явились два китайских полицейских для ревизии вьюков. Пржевальский, чувствовавший себя полномочным представителем русского правительства, державшийся с туркменами, как их будущий милостивый повелитель и защитник от китайцев, конечно, не потерпел никакого осмотра и выгнал солдат вон.
   Те ушли с угрозами.
   Абдул, посланный с двумя торговыми старшинами в ямынь (управление), чтобы заявить о случившемся и обеспечить лагерь от дальнейших посягновений, вошел в новую китайскую крепость, где помещались учреждения, а также квартира амбаня и его чиновников, и сделал заявление. На обратном пути, у крепостных ворот, на него внезапно набросилась толпа солдат. Он вырвался и побежал назад в ямынь, а оба торговца, сильно избитые, примчались в лагерь с криком:
   -- Китайцы нападают!
   Солдаты, действительно, кричали, что расправятся таким образом со всеми русскими.
   Через несколько минут прискакал и Абдул в сопровождении китайского чиновника, принесшего извинения от имени амбаня.
   -- Виновные должны принести извинения сами, -- сказал Пржевальский, -- а затем понести должное наказание, притом всенародно и на наших глазах.
   Таким образом, он требовал порки китайских солдат.
   Рассчитывая, по обыкновению, только на себя и на силу своего отряда, он перенес бивуак из сада на открытую лужайку, укрепил его по-военному, а затем послал десять казаков с винтовками под начальством Роборовского и Козлова прогуляться по городу "для острастки". В случае нападения солдат, им велено было стрелять. Это была демонстрация русской военной мощи.
   Отряд прошел с песнями по всем улицам, зашел в крепость, сделал там небольшой привал и, не встретив нигде ни одного китайца, в сопровождении громадной толпы туземцев, вернулся обратно.
   Два дня длились переговоры с амбанем, который уверял, что о провинности солдат уже сообщено военным властям в Яркенд, ему же они не подвластны. На самом деле, он, конечно, не мог исполнить предъявленного требования, так как оно унижало китайский престиж.
   На третий день Пржевальский потребовал, чтобы амбань сам явился к нему с визитом, что и будет принято за окончательное извинение. Амбань прислал свою визитную карточку. Пржевальский разорвал ее на клочки и выгнал посланного. Тогда амбань явился сам с большой пышностью, но не вполне уверенный в своей безопасности.
   В тот же вечер Пржевальский отдал ему визит и, запасшись продовольствием, покинул город.
   Переход до Аксу по пустынной Хотан-Дарье был совершен в сорок дней. Весь путь пролегал по голой, необитаемой пустыне. Сначала тянулись одни необозримые пески, потом по высохшему руслу реки -- тростниковые и туграковые заросли. Тучи комаров постоянно звенели в воздухе, а на животных нападали клещи. Но главный демон этих стран -- удушающий неподвижный жар -- уже уступал позднему времени года, и по вечерам наступала прохлада. В один из таких отрадных вечеров, на бивуаке, путешественники обнаружили на стволе высохшего туграка меланхолическую надпись путника:
   "Кто пойдет здесь летом в первый раз, сделает это по неведению; если пойдет вторично -- будет дураком; если же захочет идти в третий раз, то должен быть назван неверным и свиньей".
   В Аксу их ждали сорок свежих верблюдов, присланных по заблаговременной просьбе Пржевальского из русского Туркестана. Последние уцелевшие ветераны, два года безустанно носившие драгоценный груз экспедиции, пошли за бесценок на рынке, и караван быстро двинулся к новому горизонту, где тонким белым рисунком, повисшим в воздухе на двухсоткилометровом расстоянии, сиял Хан-тенгри -- вершина Тянь-шаня.
   На перевале был дан залп из берданок в ознаменование счастливого окончания путешествия, и, вступая на русскую землю, Пржевальский занес в дневник свою третью и последнюю поэму:
   
   Снова бури миновали,
   Снова невредим пловец,
   Снова, снова не сказали,
   Что для бурь настал конец.
   
   Экспедиция окончилась в городе Караколе 1 ноября 1885 года.

Глава двадцать четвертая.
Значение Пржевальского в науке. Снаряжение в пятую экспедицию. Смерть

   Монолитная фигура Пржевальского, уже сама по себе похожая на памятник, заняла одно из первых мест в ряду великих исследователей земли.
   Четыре путешествия в Центральную Азию, занявшие в общей сложности более девяти лет и составившие вместе с Уссурийской экспедицией 33 045 километров протяженности, дали научные результаты, удивительные как по своей громадности, так и по своей точности. Он один выполнил то, на что обыкновенно требуется десятки лет и десяток сменяющих друг друга ученых.
   "Стэнли и Левингстон были отважными пионерами, -- говорит известный исследователь Гиммалаев, Гукер, -- но они только сумели проложить на карте пройденный путь, для изучения же природы ими ничего не сделано, а после знаменитого Барта пришлось даже посылать особого человека, чтобы нанести его маршрут на карту; один Пржевальский соединил в своем лице отважного путешественника с географом и натуралистом".
   Маршрутные карты Пржевальского испестрили поверхность Центральной Азии. Шестьдесят три пункта были им определены астрономически по широте и шесть по долготе. В трехстах точках была измерена барометрически абсолютная высота. Карта Клапрота, составленная по китайским источникам, -- единственная, известная до него -- отошла в область средневековых гротесков. Впервые появились точные границы Монгольского плато, очерченные на гигантском протяжении, пустыня Гоби раскрыла тайны своих самых недоступных областей, огромный Куэнь-лунь -- "позвоночный столб Азии", по выражению Рихтгофена, отмеченный на карте Клапрота схематический чертой по параллели, -- получил очертания, форму и направление, загадочные бассейны Тарима, Куку-нора, Хуан-хэ нашли свои точные места на земном шаре и, наконец, из долгой тьмы выступил мифический Тибет и впервые открыл науке свое истинное лицо. Таковы были географические завоевания Пржевальского.
   Не менее огромны были его заслуги в зоологии. Колоссальная коллекция, вывезенная им из Азии, включающая семьсот экземпляров одних шкур млекопитающих, "не имеет себе равной", по выражению академика А. А. Штрауха. Ценность ее увеличивается тем, что в своей главной части она принадлежит к коренной фауне палеарктических областей Центральной Азии. Коллекции эти обработаны трудами многих русских ученых [Е. Бахнер, Ф. Плеске, А. Штраух, С. Герценштейн, К. Кесслер] и вышли в трех отдельных томах: первый том -- млекопитающие, второй том -- птицы, третий -- холоднокровные.
   Ботанические коллекции Пржевальского заключают тысяча семьсот видов и около шестнадцати тысяч экземпляров. Каждое путешествие доставляло их в таком огромном количестве, что специалисты не успевали их обрабатывать. Совершенно новой и исключительно интересной была флора Тибета, которая вместе с материалами из Гань-су (Восточный Тибет) и дополненная сборами Г. Н. Потанина, составила восемьсот видов, обработанных академиком Максимовичем.
   Достаточно сказать, что в результате этих четырех экспедиций Центральная Азия была представлена в такой полной картине, что эта terra incognita оказалась вдруг гораздо более изученной, чем многие области вполне доступных культурных стран.
   Обширность районов исследования, богатство научной добычи и быстрота, с которой Пржевальский знакомил мир с результатами своих научных рекогносцировок, производили огромное впечатление в Европе. По выражению Мартэ, ученые, читая его книги, "испытывали чувство, производимое на человека переходом из темной комнаты на яркий солнечный свет".
   Необыкновенная добросовестность и осторожность в выводах заслужили ему строгое доверие, и сведения, сообщаемые им, считались не нуждающимися в проверке. Немецкие ученые сравнивали его с Гумбольдтом, Германская академия избрала его своим действительным членом, Шведское Географическое общество присудило свою высшую награду -- медаль "Вегу", а Русское -- выбило золотую медаль с его профилем.
   Слава его достигла своей вершины.
   -- Не могу пройти ста шагов по улице, -- жаловался он, -- сейчас обознают и пошла писать история с разными расспросами, приветствиями и т. п.
   Покончив с самыми необходимыми делами, он укатил в деревню и, как зверь, скрылся в лесу. Дни и ночи бродил с ружьем по ручьям и болотам и по неделям не возвращался домой.
   -- В блага цивилизации не особенно веруй, -- говорил он, -- ведь они сводятся, главным образом, к тому, что горькие пилюли нашего существования преподносятся в капсюлях или под разными соусами. По-моему, умственная ограниченность -- одно из непременных условий продолжительности личного счастья.
   Призрак старости пугал его.
   -- С завистью смотрю я на тебя с Козловым, -- говорил он Роборовскому, -- вот бы мне ваши лета, я бы все отдал. Ваша жизнь еще впереди, а мне придется разве только давать советы и наставления.
   Необходимость борьбы, преодолений, утверждения своей мощи -- богатырство -- составляло его первую индивидуальную черту. Безграничная любовь к земле, к ее дикой природе -- вторую. Оба эти свойства, вместе с соответствующей научной подготовкой, создали тот тип гениального путешественника, который он в полной мере поглощал в себе. В остальном -- сын помещика, офицер по воспитанию, член политически влиятельных сфер по работе -- он отражал на себе типичные черты своей эпохи и своего класса.
   Осуждая европейскую цивилизацию, он в то время нес в Азию ее темнейшие стороны, служа проводником ее империалистических тенденций.
   -- Деньги, нагайка, винтовка -- вот три вещи, необходимые для путешественника по Азии, -- говорил он.
   Патриотизм считал он своим первым гражданским долгом, и достаточно взглянуть на имена его географических открытий, чтобы получилась картина некоего патриотического неистовства, обычная, впрочем, и у других путешественников: озеро Русское, хребет Русский, хребет Московский, гора Шапка Мономаха, Кремль и др. Участвуя в Петербурге в тайных совещаниях военного совета на случай войны с Китаем, он настаивал на возможности и необходимости завоевания Восточного Туркестана.
   В 1887 году ему исполнилось сорок восемь лет. Он выстроил в деревне дом по своему вкусу, но в доме этом не жил, а жил в саду в хате, провел кругом посыпанные песком дорожки, но по дорожкам этим не ходил, а ступал целиком по траве, хвастался своим матрацом из яковых хвостов, какого "нет ни у кого из царей", но предпочитал спать в лесу на войлоке. Охотился, усердно работал над описанием "Четвертого Путешествия" ["От Кяхты на истоки Желтой реки, исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-нор по бассейну Тарима"] и копался в огороде, где хило принимались хамийские дыни, ганьсуйский ревень и другие азиатские диковинки.
   Но тоска его непрерывно возрастала. В часы глубокой задумчивости он видел вновь безбрежные каменные дали без единого человека в поле зрения, а по ночам слышал величественную музыку рева Тибетских ветров.
   Вызванный в Петербург на торжество поднесения золотой медали с его изображением и выставку всех его коллекций, он выслушал блестящую речь секретаря академии К. Веселовского, очертившего вкратце его научную деятельность, поблагодарил и, насупившись, сказал друзьям:
   -- Вот прекрасный некролог для меня и готов; теперь по крайней мере знаю, что скажут после моей смерти.
   И опять уехал в деревню, в свой медвежий угол, торопясь закончить работу. Аппетит его был по-прежнему огромен, он разжирел, и стала пухнуть нога. Но доктор, осмотревший его, заявил, что эта болезнь от избытка здоровья.
   -- Организм работает отлично, но мало мускульного употребления, жир замедляет кровообращение и увеличивает вес тела, отчего и происходит опухоль ноги.
   -- Видно, меня вылечит только пустыня, как это уже было в прошлую мою экспедицию, -- повеселев, сказал Пржевальский.
   С исключительным радушием встретил он осенью Козлова, приехавшего к нему в деревню после окончания юнкерского училища, и подарил специально заказанный для него в Вене дробовик. Прежде всего, однако, свел его к весам, чтобы знать точно, сколько он прибавит в весе после обильных деревенских обедов, закусок, запивок и прочих "услад", как он называл эти примитивные радости оседлой жизни. Потом повел в кабинет "здороваться" с ружьями.
   -- Потрогай каждое, подержи в руках, приложись хорошенько, прицелься, -- говорил он с наслаждением, зная, что только товарищ по странствиям может понять эти чувства, -- вот мой старый Ланкастер, скучает по диким якам и опять зовет туда. Пойдем, пожалуй, как ты думаешь?
   Козлов, боготворивший его и впоследствии посвятивший жизнь продолжению его деятельности в Монголии и Тибете, конечно, только этого и ждал.
   "Думаю еще раз сходить в Тибет, -- писал он через несколько дней одному приятелю, -- посмотреть теперь далай-ламу. Нужно двадцать-тридцать стрелков и головою ручаюсь, что буду в Лхассе".
   План новой экспедиции, представленный на утверждение в Географическое общество, предполагал выступление из Каракола осенью 1888 года на Хотан и Кэрию, подробное исследование северо-западного Тибета с базой в Гасе, на следующий год прямое движение на Лхассу и затем, в зависимости от приема, ознакомление с восточным и южным Тибетом.
   На экспедицию было отпущено около 50 000 рублей золотом и в состав ее назначены Роборовский, Козлов и двадцать четыре солдата по выбору Пржевальского. Среди них был прежний Телешов, все это время живший с ним в деревне. Иринчинов на этот раз отказался.
   -- Я уверен, -- сказал он, -- что если пойду в экспедицию, то домой не вернусь.
   -- Умно Иринчинов сделал, -- сказал Пржевальский, -- он умнее меня в этом случае: нравственно я тоже чувствую себя слабым. Сам-то я довольно здоров, хотя, конечно, теперь далеко не та сила физическая, какая была в молодые годы.

[]

   Слух о новом путешествии, сильно смахивавшем на военную экспедицию, встревожил Англию. У нее были крупные осложнения с тибетцами, вторгшимися в граничащий, с англо-индийскими владениями Сикким.
   "Русские пользуются случаем, чтобы захватить Тибет", -- говорили там.
   "Путешествие генерала Пржевальского, -- писали в иностранной прессе, -- предпринимается, будто бы, исключительно с научной целью, тем не менее оно сильно беспокоит британских государственных деятелей своим совпадением с военными действиями в Сиккиме, так что в английских политических сферах усматривают в экспедиции политическое, а может быть, даже военное значение, и полагают, что она предпринята с целью создать новые затруднения для Англии. В Лондоне убеждены, что русский генерал, по прибытии в Лхассу, не преминет заключить секретный договор с далай-ламой" ["Indépendence Beige"].
   Встревожился и Китай и отказал в пропуске.
   "Для нас не вполне ясно, -- писали советники цзун-ля-ямыня, -- берет ли с собой русский офицер Пржевальский солдат или прислугу. Если это -- солдаты, то министерству трудно было бы на это согласиться. Если же это -- прислуга, то двух десятков нам кажется слишком много, потому что когда людей много, то это вызывает изумление и весьма легко может повести к неприятным историям. Если же смотреть на них, как на людей, необходимых на случай опасности, то в случае таковой, двадцать человек прислуги делу не помогут, а в спокойное время они будут только пугать население".
   Пржевальский, крутой и непреклонный, как всегда, уже собирался идти без всякого паспорта, когда Китай, по обыкновению, уступил и прислал проходной лист, снабдив его обычными советами, увещаниями далеко не ходить и отказом в гарантии безопасности.
   Осенью 1888 года Пржевальский покинул деревню и тронулся на Восток. Перед самым его выездом опасно заболела нянька, старуха Макарьевна. Прощаясь с ним, целуя его, вся в слезах, она выкрикнула:
   -- В последний раз!
   Он был мрачен. Обошел весь дом, сад, простился с рабочими и их детьми и заплакал. На одной колонне написал свое имя и попросил здесь же расписаться Роборовского, Козлова и Телешова.
   В пути, в вагоне, его нагнала весть о смерти старухи. Он заволновался, хотел вернуться на похороны, но было уже слишком поздно.
   Мысль о смерти не покидала его.
   "В 4 часа почтовый поезд повез меня в пятое путешествие по Центральной Азии. Радость великая! Опять впереди свобода и дело по душе. Но для успеха его необходимо прежнее счастье, которое да не отвратится и ныне от меня", -- записал он в дневнике.
   А Роборовскому и Козлову сказал:
   -- Если путешествие окончится благополучно, то жизнь моя будет самая тяжелая. Я привык к деятельности и не могу сидеть дома. Меня томит и давит покой, я должен по природе всегда бороться в достижении заданной себе цели. А тут старость, упадок сил и толстота не позволят мне делать то, к чему стремится душа. Самая грустная, будущность ожидает меня в старости. Нет, я хотел бы умереть не дома, а в путешествии, на руках отряда, в нашей семье.
   Это желание исполнилось раньше, чем он ждал.
   Неподалеку от Пишпека, на берегах реки Чу, свирепствовал тиф. Пржевальский запретил спутникам пить сырую воду из реки, сам же, разгоряченный охотой на фазанов, не утерпел и напился. Через неделю, приехав в Каракол, он почувствовал себя больным.
   Когда Роборовский и Козлов утром вошли к нему, они застали его бледным, но аккуратно выбритым и причесанным.
   -- Да, братцы, -- сказал он, -- я видел себя сегодня в зеркале таким старым и страшным, что просто испугался и скорей побрился.
   Ни одна квартира в городе не нравилась ему, и за один день он переменил их четыре.
   -- Та темна, другая сыра, в этой стены давят, мрачно, выйти некуда. Надо посмотреть место за городом, поближе к горам, там поселимся в юртах, по экспедиционному.
   Так и сделали, разбили юрты близ Каракольского ущелья и переехали. Но и здесь он чувствовал себя плохо.
   -- Жарко, жарко, воздуху не хватает, -- твердил он.
   Он уже знал, что заболел, но позвать врача отказывался, сам измерял себе температуру и считал пульс.
   На следующий день, задыхаясь, он вышел из юрты и увидал вдали сидящего грифа.
   -- Дайте-ка ружье, -- сказал он, сразу преобразившись, и выстрелил.
   Когда громадную мертвую птицу принесли к нему, он повеселел.
   -- Вот это для меня лекарство, -- сказал он, любуясь ею.
   Но состояние его ухудшалось с каждым днем. Вызванный врач настоял на переезде в город. Больного поместили в чисто выбеленном бараке Каракольского лазарета, под окнами во дворе расположился весь отряд, а на соседней лужайке паслись уже частью закупленные верблюды. Таким образом, он оставался в "своей семье".
   Вскоре охвативший его бред был весь заполнен заботами об отряде. Ночью, придя в себя, он увидел кругом товарищей и слезы на их глазах.
   -- Бабы вы! -- сказал он, -- я не боюсь смерти, я несколько раз стоял лицом к лицу с нею.
   Приближение смерти было очевидно. Он сделал последние распоряжения.
   -- Ланкастер оставляю Роборовскому, Перде -- Козлову. Похороните меня на берегу Иссык-куля, но чтобы не размыло водою. Надпись просто "Путешественник Пржевальский".
   Ночью жар усилился и достиг 40,5о. Он страдал и, закрыв глаза рукой, заплакал. Сознание не возвращалось к нему.
   В девять часов утра он отбросил одеяло, вскочил на ноги и, поддерживаемый присутствующими, выпрямился во весь рост. Постояв так несколько мгновений и обведя всех ясным взглядом, он сказал:
   -- Ну, теперь я лягу.
   Но едва голова его коснулась подушки, как дыхание прекратилось и тело вытянулось неподвижно.
   Он умер 20 октября 1888 года.
   Спутники вырыли ему могилу в каменном грунте скалы над синими водами Иссык-куля под гром ружейных залпов.
   Впоследствии здесь был воздвигнут памятник -- орел с распростертыми крыльями на скале.

[]

   Примечания
   1
   
   (обратно)
   2
   
   (обратно)
   3
   

----------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Пржевальский, его жизнь и путешествия. С портр. Пржевальского, ил. и карт / П. Аренский. -- Москва; Ленинград: Огиз -- Мол. гвардия, 1931 (Ленинград : тип. "Коминтерн"). -- 243 с., 1 вкл. л. карт.; ил.; 20х13 см. -- (Библиотека экспедиций и путешествий)
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru