Человѣчество безмѣрно льститъ себѣ, воображая, будто его мыслители способны уловить теченіе жизни, а художники и поэты изобразить ее. Мысль человѣческая совершенно не въ состояніи вмѣстить, воображеніе не въ силахъ представить, слово не можетъ выразить того ужаснаго и смѣшного, возмутительнаго и трогательнаго, прекраснаго и отвратительнаго, величественнаго и жалкаго, что именуется жизнью.
Исторія, оперирующая съ эпохами, народами, царствами и классами, рисуетъ жизнь только грубыми схематическими чертами, не дающими настоящаго представленія о страшной внутренней сложности этого явленія, слагающагося изъ безконечнаго разнообразія событій, чувствъ, идей и стремленій безчисленнаго множества живыхъ существъ, непрестанно борющихся за свое существованіе во всѣхъ уголкахъ земного шара, во всѣ времена бытія человѣческаго.
Настоящая мѣра времени не вѣка, на мгновенія, а классы и народы состоятъ изъ милліоновъ отдѣльныхъ людей, своей собственной жизнью живущихъ, по своему чувствующихъ и мыслящихъ.
А между тѣмъ именно въ ихъ микроскопическихъ существованьицахъ, въ ихъ мимолетныхъ радостяхъ и страданіяхъ заключенъ подлинный смыслъ человѣческой жизни, къ какимъ бы результатамъ не пришло человѣчество въ своемъ общемъ движеніи, какія бы заданія ни ставили передъ нимъ Богъ или природа.
Жизнь не въ столкновеніяхъ народовъ, борьбѣ классовъ, созданіи религій и философскихъ системъ. Она въ томъ, чего всѣ эти событія являются завершеніемъ: въ мысляхъ, чувствахъ и поступкахъ всѣхъ людей.
Всякое историческое событіе есть ни что иное, какъ совокупность усилій и переживаній большаго или меньшаго числа людей; значительность его можетъ измѣряться только значительностью этихъ переживаній.
Легенда о всемірномъ потопѣ не потому такъ ужасна, что потопъ, якобы, грозилъ уничтоженіемъ всего человѣческаго рода, а потому, что въ его мутныхъ водахъ погибали милліоны живыхъ сушествъ, съ бѣшенствомъ отчаянія боровшихся за свою собственную жизнь. Если бы каждому изъ этихъ существъ въ отдѣльности не угрожала гибель, мысль объ уничтоженіи человѣческаго рода не ужаснула бы никого. Опустѣвшая земля вступила бы въ сонмъ необитаемыхъ планетъ, безчисленное множество которыхъ и нынѣ вращается въ міро8
вомъ пространствѣ, и жалѣть объ этомъ было бы некому и не для чего.
Великое переселеніе народовъ ужасно не потому, что это было переселеніе именно народовъ, а потому что это было движеніе милліоновъ живыхъ людей, какъ саранча, въ крови и грязи, въ лишеніяхъ и болѣзняхъ, среди пожаровъ, убійствъ и грабежей идущихъ по лицу земли. Однихъ гнало честолюбіе, другихъ власть, третьихъ голодъ, четвертыхъ личныя связи, пятыхъ жажда грабежа и насилій, но каждый изъ этихъ людей шелъ со своими собственными интересами, со своими радостями и печалями, не отдавая себѣ отчета ни въ общихъ размѣрахъ, ни въ послѣдствіяхъ того движенія, въ которомъ онъ участвовалъ. Большинство погибло еще задолго до окончанія пути, а движеніе это улеглось не тогда, когда это было необходимо для человѣчества, а когда всѣ отдѣльныя песчинки осѣли на дно.
Трагизмъ великой французской революціи не въ томъ, что она уничтожила феодальный строй, а въ томъ, что она послужила кровавымъ фономъ для смертельной борьбы множества личныхъ интересовъ, честолюбій, желаній, идей, корысти, ненависти, любви, зависти, мужества, трусости, страданій и смерти.
Ужасъ наполеоновскаго похода въ Россію не въ томъ, что имъ былъ положенъ предѣлъ воинственному расширенію французскаго вліянія на дѣла Европы, а въ томъ, что сотни тысячъ живыхъ людей были убиты въ сраженіяхъ, замерзли въ снѣгахъ русскихъ степей, остались безъ крова, потеряли своихъ близкихъ, пережили всѣ муки страха и отчаянія, на какія вообще способенъ человѣкъ. Весь трагизмъ этой страницы исторіи заключается между страданіями послѣдняго французскаго солдата, замерзшаго на Смоленской дорогѣ, и страданіями сокрушеннаго честолюбія императора Наполеона.
Великая Европейская война ужасна не потому, что рухнула мечта о всемірной гегемоніи Германской имперіи, и британскій капитализмъ восторжествовалъ, и карта Европы измѣнилась, а потому, что въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ милліоны ошалѣвшихъ отъ злобы и страха людей звѣрски убивали и калѣчили другъ друга, разоряя цѣлыя страны и обрекая милліоны другихъ людей на сиротство и нищету.
И къ какимъ бы результатамъ ни пришла грядущая всемірная соціальная революція, трагизмъ ея будетъ не въ паденіи того или иного класса, а въ томъ, что множество живыхъ, страдающихъ людей будетъ втянуто въ смертельную борьбу, обречено на муки и гибель. Въ случаѣ ея побѣды не торжество идеи будетъ важно, а облегченіе участи опять-таки милліоновъ живыхъ людей. Но хотя бы для грядущихъ поколѣній выгоды этой революціи были бы даже неисчислимы, онѣ все-таки ни на Іоту не уменьшатъ ужаса страданій и смерти тѣхъ, кто падетъ въ этой борьбѣ.
Если мы представимъ себѣ такое положеніе, что роду человѣческому грозитъ полное уничтоженіе, всѣ религіи умерли, искусства и науки исчезли, цивилизація погибла, общественный строй принялъ самыя отвратительныя формы, жизнь стала варварской, безобразной и безсмысленной, но вмѣстѣ съ тѣмъ, въ силу какихъ-то внутреннихъ причинъ, всѣ люди на землѣ чувствуютъ себя совершенно довольными и счастливыми, то намъ станетъ ясно, что ничего лучшаго и желать нельзя!
Если мы представимъ себѣ, что ни формы общественнаго строя, ни состояніе цивилизаціи намъ неизвѣстны, и только извѣстенъ тотъ фактъ, что среди множества счастливыхъ людей на землѣ есть еще и несчастные, то мы будемъ въ правѣ заключить, что не все обстоитъ благополучно, что на этомъ успокоиться нельзя и надо стремиться къ чему-то иному.
Если, наконецъ, мы представимъ себѣ, что искусства и науки процвѣтаютъ, истинная религія воцарилась повсюду, культура достигла высшаго развитія, общественный строй справедливъ и мудръ, но люди все-таки несчастны и страдаютъ, то развѣ мы не признаемъ, что грошъ цѣна всему этому великолѣпію -- и культурѣ, и религіи, и наукамъ, и искусству, и общественному строю!
Очевидно, что человѣчество можетъ быть счастливо или несчастно въ зависимости не отъ того, насколько оно приблизилось къ тому или иному идеалу общественнаго строя и культуры, а оттого, сколько, въ каждый данный моментъ и при каждомъ данномъ состояніи, въ его средѣ имѣется счастливыхъ и несчастныхъ людей.
И очевидно еще, что все, что совершается на землѣ -- будь то политическій переворотъ, религіозное движеніе, научное открытіе или стихійное явленіе -- не имѣетъ цѣны само по себѣ, а оцѣнивается только по степени его вліянія на судьбу большаго или меньшаго количества отдѣльныхъ живыхъ существъ.
А характеръ этого вліянія своеобразно преломляется въ личности. Какъ солнечный свѣтъ, доставляя радость замерзающему, причиняетъ невыразимыя мученія изнывающему въ пустынѣ отъ жажды, такъ и всякое измѣненіе въ жизни человѣчества по-своему оцѣнивается каждымъ отдѣльнымъ человѣкомъ.
Ибо только человѣкъ есть мѣра вещей, и люди давно должны были бы понять, что они имѣютъ право оцѣнивать все сущее съ точки зрѣнія только и чисто человѣческой.
В22;ЧНЫЙ МИРАЖЪ
I
Съ тѣхъ поръ, какъ люди начали сознательно относиться къ своему существованію, прошли вѣка и смерть смела съ лица земли милліоны поколѣній.
Въ теченіе этого времени жизнь человѣческая непрестанно видоизмѣнялась. Перестраивались формы общественныхъ отношеній, созидались и разрушались алтари, исчезали царства и народы, открывались новые пути къ тайнамъ природы, но горестное сознаніе несовершенства своей жизни ни на одно мгновеніе не покидало душу человѣка.
Конечно, далеко не всѣ люди способны къ общимъ и широкимъ выводамъ. Большинство изъ нихъ такъ поглощено заботами сегодняшняго дня, что даже не отдаетъ себѣ отчета въ причинахъ своего смутнаго безпокойства. Увлекаемое потокомъ жизни, оно не имѣетъ ни времени, ни силъ остановиться и вдуматься въ конечный смыслъ своихъ усилій. Быть можетъ, это и къ лучшему. Кто знаетъ, къ какой ужасной катастрофѣ пришло бы человѣчество, если бы всѣ люди умѣли прямо смотрѣть въ лицо дѣйствительности и правильно оцѣнивать результаты своей мучительной работы? Не привело ли бы это къ безпросвѣтному отчаянію, къ полному обезцѣненію всѣхъ благъ жизни, къ омертвѣнію и самаго инстинкта жизни?
Только подъ покровомъ глупости, легкомыслія и невѣжества человѣчество можетъ жить и наслаждаться жизнью.
-- Во многой мудрости много печали,-- сказалъ Экклезіастъ,-- и кто умножаетъ познанія, тотъ умножаетъ скорбь!
Но хотя большинству людей чужды "міровая скорбь" и "вѣчные вопросы", но неудовлетворенность своимъ существованіемъ присуща всѣмъ людямъ безъ изъятія, а мечта о лучшемъ будущемъ является одной изъ самыхъ устойчивыхъ чертъ человѣческой души.
Отъ колыбели и до могилы человѣкъ живетъ надеждой, что съ какого-то времени его жизнь измѣнится къ лучшему. Для того, чтобы этой туманной надеждѣ дать хоть какое нибудь основаніе, онъ обманываетъ себя, какъ ребенокъ, постоянно, съ упорствомъ отчаянія, намѣчая срокъ, съ котораго, якобы, должна для него начаться новая, настоящая, счастливая жизнь.
Ребенокъ мечтаетъ о томъ, когда онъ вырастетъ; юноша стремится къ самостоятельности; взрослый человѣкъ борется за достиженіе высшей ступени на общественной лѣстницѣ; старикъ мечтаетъ объ отдыхѣ; дѣвушка о замужествѣ; женщина о будущемъ своихъ дѣтей; бѣднякъ объ улучшеніи своего матеріальнаго состоянія; художникъ о новомъ созданіи; ученый о завершеніи своего опыта; общественный дѣятель о соціальномъ или политическомъ переворотѣ; мистикъ о загробномъ блаженствѣ... Нѣтъ такого момента и такого состоянія, въ которомъ человѣкъ былъ бы удовлетворенъ своимъ настоящимъ и не мечталъ бы о лучшемъ будущемъ.
Эта потребность до того сильна и постоянна въ человѣкѣ, что если въ данный моментъ въ его жизни рѣшительно не предвидится ни единаго крупнаго событія, которое дѣйствительно могло бы въ корень измѣнить его существованіе, то человѣкъ мечтаетъ о такомъ вздорѣ, надъ которымъ сомъ посмѣялся бы въ другое время... Порой ему серьезно кажется, что вожделѣнную перемѣну принесетъ ему переѣздъ въ другой городъ, новое время года, пріобрѣтеніе новой обстановки, даже новое платье, наконецъ!
Можно съ увѣренностью сказать, что каждый человѣкъ, которому на завтра не угрожаетъ какая нибудь неотвратимая и вполнѣ опредѣленная непріятность, ежедневно ложится спать со смутной мыслью о томъ, что именно съ завтрашняго дня онъ почему-то станетъ жить лучше, плодотворнѣе, счастливѣе.
Безъ этой спасительной надежды настоящее кажется ему отвратительнымъ, будущее темнымъ, какъ ночь, существованіе невозможнымъ.
Можно утверждать, что если бы удалось доказать людямъ, что надѣяться рѣшительно не на что, то многіе изъ нихъ покончили бы жизнь самоубійствомъ, а остальные впали бы въ глубокую душевную пустоту, смерти подобную.
И вѣдь, казалось бы, доказать это вовсе не трудно: помимо того, что каждая человѣческая жизнь, несмотря ни на какія достиженія, неизбѣжно заканчивается мучительной и страшной смертью, всякій человѣкъ на личномъ опытѣ могъ бы убѣдиться, что всякое новое достиженіе, казавшееся ему рѣшительнымъ поворотомъ къ лучшему будущему, съ теченіемъ времени неизмѣнно приводитъ его къ исходному положенію: къ неудовлетворенности настоящимъ и опять-таки къ мечтѣ о лучшемъ.
Съ невѣроятной легкостью и непостижимой быстротой человѣкъ привыкаетъ къ любому положенію, перестаетъ цѣнить то, чего домогался такъ страстно, превращаетъ новое въ скучный будень и снова мучительно мечтаетъ о будущемъ.
Этотъ своего рода Сизифовъ трудъ, очевидно, совершенно безсмыслененъ, но къ счастію или къ несчастію, но только и самая желѣзная логика и даже очевидность безсильны передъ тѣмъ, что заложено въ самую глубь человѣческой души, что вытекаетъ изъ самой сущности жизни. И потому, несмотря на грандіозный опытъ милліоновъ поколѣній, несмотря на здравый смыслъ, жажда перемѣны неистребима въ человѣчествѣ, и мечта о лучшемъ будущемъ живетъ въ душѣ человѣка вѣчно, питая въ ней чувство горечи и духъ мучительнаго безпокойства.
Вся дѣятельность человѣчества, всѣ проявленія его творческаго генія неразрывно связаны съ этой мечтой. Она -- источникъ энергіи, она двигатель прогресса, ей посвящена работа лучшихъ умовъ человѣческихъ, ею они связаны по рукамъ и ногамъ, и если эти лучшіе умы подымаются надъ жалкимъ личнымъ благополучіемъ, то только для того, чтобы перенести ту же мечту въ пространство, на грядущіе вѣка, на отдаленныя поколѣнія своихъ потомковъ.
-- За лучшее будущее, если не для насъ, то хотя бы для дѣтей нашихъ!
Вотъ лозунгъ, во имя котораго пролились рѣки крови и слезъ, и нѣтъ иного лозунга, который былъ бы способенъ заставить такъ восторженно биться сердца человѣческія.
II
Въ неустанномъ стремленіи къ созданію лучшаго будущаго, издавна намѣтилось два пути: одинъ -- черезъ устроеніе такихъ условій существованія, которыя непосредственно устранили бы изъ жизни всѣ причины страданій и недовольства, другой -- черезъ устроеніе внутренней гармоніи, путемъ поисковъ такого смысла бытія, который былъ бы способенъ примирить человѣка со всѣми горестями его личной жизни.
Человѣкъ, продѣлавшій огромный путь эволюціоннаго развитія отъ обезьяноподобнаго существа до европейца нашего времени, но все еще недалеко ушедшій отъ своего четверорукаго предка, не обладаетъ достаточными средствами, знаніями и волей, чтобы неуклонно идти по первому пути, какимъ бы онъ прямымъ ни казался. Въ сравненіи съ громадностью и сложностью причинъ, дѣлающихъ человѣческую жизнь неудовлетворительной во всѣхъ смыслахъ, результаты, до сихъ поръ добытые точнымъ знаніемъ, все еще слишкомъ ничтожны.
Поэтому большинству людей представляется, что гораздо легче найти себѣ опредѣленную цѣль въ жизни и, посвятивъ себя этой цѣли, не только примириться съ неизбѣжными жертвами и страданіями, но даже извлечь изъ нихъ радость и счастье"
Именно на этотъ путь, въ теченіе многихъ тысячелѣтій" были главнымъ образомъ направлены силы человѣческой мысли.
И, не анализируя причинъ этого явленія, человѣчество долго и упорно вѣрило, что исканіе смысла и цѣли бытія проистекаетъ изъ какихъ-то особыхъ и притомъ, высшихъ, свойствъ человѣческаго духа, свойствъ, вложенныхъ въ человѣка, если не божественной силой, то, по крайней мѣрѣ, счастливымъ случаемъ.
Даже такой апостолъ раціональнаго мышленія, какъ Мечниковъ, говоритъ:
"Изъ всѣхъ извѣстныхъ данныхъ мы имѣемъ право заключить, что человѣкъ является чѣмъ-то вродѣ обезьяньяго урода" и его можно разсматривать, "какъ необыкновенное дитя человѣкообразной обезьяны, родившееся съ болѣе развитымъ мозгомъ и умомъ, чѣмъ его животные предки".
Было бы, конечно, весьма затруднительно объяснить, какимъ образомъ въ той цѣпи естественнаго развитія, которою является вся органическая жизнь, могъ случиться такой казусъ, какъ появленіе существа, одареннаго совершенно новыми свойствами. Такая случайность и вмѣшательство божественной воли стоятъ другъ друга.
Гораздо естественнѣе предположить, что всѣ свойства человѣческаго духа есть прямой результатъ причинъ, лежавшихъ въ самой сущности жизни.
Настойчивое исканіе смысла бытія, красной нитью проходящее черезъ всю исторію человѣческой мысли, является естественнымъ послѣдствіемъ тѣхъ условій жизни, благодаря которымъ страданія, нравственныя и физическія, подавляюще превалируютъ надъ свѣтлыми ея сторонами.
Едва ли бы человѣчество, хотя бы и одаренное развитымъ мозгомъ, когда либо задумалось надъ смысломъ и цѣлью своего существованія, если бы оно было удовлетворено жизнью, какъ таковой.
Желаніе найти смыслъ и цѣль чего бы то ни было возможно, естественно и необходимо только тогда, когда данное переживаніе само по себѣ не удовлетворяетъ насъ. Человѣкъ никогда не ищетъ смысла въ прямомъ наслажденіи -- напримѣръ, въ половомъ актѣ, вкусной ѣдѣ или созерцаніи красоты -- ибо то, что удовлетворяетъ само по себѣ, является самоцѣлью и ни въ какихъ обоснованіяхъ не нуждается.
Мы ищемъ пищи, подчиняясь чувству голода. Если бы голодъ не былъ мучителенъ, то ничто не заставило бы человѣка задуматься надъ вопросомъ о пищѣ.
Только тогда, когда переживаніе не только не приноситъ удовлетворенія, но даже вызываетъ страданія, человѣкъ вынужденъ искать смысла и цѣли, которые оправдывали бы затрату силъ и переносимыя мученія.
И если человѣчество, съ незапамятныхъ временъ, такъ настойчиво и страстно ищетъ смысла своего существованія, то это значитъ, что жизнь такая, какова она есть, не въ состояніи удовлетворить его.
Но, однако, изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что человѣкъ -- существо такого высшаго порядка, для котораго земная дѣйствительность слишкомъ ничтожна и бѣдна.
Такое лестное для человѣка предположеніе могло бы имѣть оправданіе только въ томъ случаѣ, если бы жизнь, сама по себѣ, была прекрасна. Конечно, скучать въ раю, не удовлетворяться даже истинно-прекраснымъ и стремиться къ чему-то еще болѣе прекрасному и высокому,-- на это было бы способно только существо высшее, слишкомъ прекрасное, небесно-восхитительное.
Но для того, чтобы рваться на волю изъ тюрьмы, страдать отъ зубной боли, бояться смерти, тосковать въ пустынѣ и вообще мечтать о лучшемъ, находясь въ отвратительныхъ условіяхъ, для этого вовсе не нужно быть существомъ высшимъ, а достаточно быть тѣмъ, что и есть человѣкъ: чувствующимъ животнымъ.
Ибо даже свинья, когда ее рѣжутъ, визжитъ и рвется, а голодный баранъ, конечно, по-своему мечтаетъ о лучшей долѣ.
Жизнь же человѣка ничуть не лучше жизни недорѣзанной свиньи и голоднаго барана. Она вся -- одна непрестанная и мучительная борьба со страданіемъ, осложненнымъ сознаніемъ страданія. Въ короткій промежутокъ времени между первымъ и послѣднимъ вздохомъ, промежутокъ настолько короткій, что его не хватаетъ даже на то, чтобы въ полной мѣрѣ использовать свои силы и возможности, каждое сознательное мгновеніе жизни человѣка полно болѣе или менѣе мучительныхъ ощущеній.
Опасность и голодъ, холодъ, усталость, разочарованія, необходимость подчиняться чужой волѣ, сознаніе своего безсилія, разлука, старость и смерть слѣдуютъ за человѣкомъ неотвязной и безконечной чередой. Моменты удовлетворенія, наслажденій и радости -- крайне рѣдки, мимолетны и непрочны.
"Сочтите часы счастія, пережитые вами, сочтите дни страданій, и знайте, кто бы вы ни были, что лучше бы вамъ не родиться совсѣмъ!" -- говоритъ Байронъ.
Человѣкъ буквально дышетъ страданіями. Они окружаютъ его, какъ ядовитый туманъ, закрывающій солнце. Если въ какой либо моментъ человѣкъ и находится въ состояніи покоя, то вокругъ него ни на мгновеніе не прекращается все та же смертельная, полная тоски, ужаса и гнѣва, борьба другихъ существъ. И чѣмъ человѣкъ умнѣе, чѣмъ онъ чувствительнѣе, тѣмъ труднѣе для него не видѣть ужасовъ, творящихся вокругъ и не принимать въ нихъ участія.
"Если представить себѣ все то множество бѣдъ, страданій и мученій, которыя солнце освѣщаетъ на пути своемъ, то станетъ ясно, что лучше бы ему производить на землѣ такъ же мало жизненныхъ явленій, какъ и на лунѣ!" -- писалъ Шопенгауэръ.
"Болѣзни, страсть, зависимость отъ воли и власти другихъ -- неустранимы" -- говоритъ Гартманъ,-- "и сколько бы ни изобрѣтали лѣкарствъ отъ страданій, число ихъ будетъ расти скорѣе. Веселая, безпечная молодость всегда будетъ малой частицей жизни, а большая часть ея всегда будетъ погружена въ угрюмую старость." Жизнь человѣческая, какъ и жизнь всякаго иного живого существа, буквально построена на страданіи. Страданіе положено въ основу каждаго чувства, дѣйствія и мысли. Въ сущности говоря, только страданіе и является настоящимъ двигателемъ жизни, и жизнь застыла бы въ мертвенномъ бездѣйствіи, если бы страданіе и страхъ страданія не толкали ее на поиски спасенія. Всякое сознательное творчество и всякое безсознательное влеченіе равно возбуждаются или прямой необходимостью бороться со страданіемъ, или желаніемъ предохранить себя отъ страданія въ будущемъ.
Только безсиліе личности и страхъ одиночества создало общеніе между людьми, легло въ основу общественнаго строительства, создавая семью, государство, всѣ виды ассоціацій. Только борьба съ голодомъ, болѣзнью, смертью и смутнымъ страхомъ передъ тайнами окружающей насъ природы двигаетъ наукой. Тотъ же страхъ создаетъ религіи. Безобразіе творитъ искусство... Мы любимъ, спимъ, творимъ, ѣдимъ, испражняемся, мыслимъ,-- только потому, что неудовлетворенность вызываетъ страданіе или угрожаетъ имъ.
Глубоко вдумавшись въ любое духовное проявленіе человѣческой личности, мы всегда въ корнѣ его увидимъ скрытое страданіе.
И всѣ наши попытки измѣнить этотъ извѣчный законъ жизни до сихъ поръ только приводили къ разочарованію, доходящему до отчаянія.
"Все, что съ такимъ страданіемъ и стараніемъ устраиваютъ люди, если и стоитъ чего либо, то развѣ только того, чтобы все это съ наслажденіемъ бросить!" -- говоритъ Толстой.
По опредѣленію Шопенгауэра, жизнь человѣческая "подобна маятнику, который качается между страданіемъ и скукой!"
Эти свидѣтельства мудрыхъ о характерѣ человѣческой жизни можно было бы продолжить до безконечности, но едва ли нужно тратить много словъ для доказательства очевидности.
Если бы обладать такимъ нечеловѣческимъ слухомъ, чтобы сразу слышать всѣ звуки земли,-- сквозь шумъ лѣсовъ и водопадовъ, сквозь шорохъ милліардовъ движеній, стукъ машинъ, шопотъ любовниковъ, смѣхъ играющихъ дѣтей, выстрѣлы, крикъ, смѣхъ, аплодисменты, свистъ и брань міровой толпы,-- можно было бы различить одинъ непрерывный, ни днемъ, ни ночью не смолкающій, вѣчный голосъ страданія. Стонутъ и хрипятъ умирающіе, визжатъ рождающія, дико вскрикиваютъ убиваемые, плачутъ обездоленные, жалуются обиженные, вопятъ о помощи погибающіе, и все это -- крики, стоны, плачъ и проклятія -- сливаются въ одну ноту -- основную ноту жизни.
Природа не дала человѣку возможности слышать все, и въ этомъ большое счастье, ибо среди этой адской какофоніи наше существованіе обратилось бы въ сплошную пытку.
Изо всѣхъ золъ, существующихъ въ мірѣ, самое великое зло -- жизнь, ибо она заключаетъ въ себѣ все остальное!..
III
Однако, существуютъ люди, которые утверждаютъ, что они любятъ жизнь, что жизнь есть радость и величайшее благо.
Въ большинствѣ случаевъ это -- люди ограниченнаго сознанія, недалеко ушедшіе отъ своего четверорукаго предка, вѣчно поглощенные удовлетвореніемъ самыхъ грубыхъ потребностей своего организма. Для прославленія жизни имъ совершенно достаточно матеріальнаго благополучія, дающаго вкусную и обильную пищу, красивую обстановку, развлеченія и половое наслажденіе. Если они стоятъ ступенькой выше, они извлекаютъ тѣ же наслажденія изъ области искусствъ, изъ общенія съ интересными людьми, изъ легкой игры ума и даже игры въ науку. Но это уже предѣлъ, и они рѣзвятся въ мірѣ, какъ рѣзвилась обезьяна въ тропическомъ лѣсу: чѣмъ гуще, запутаннѣе и непроницаемѣе его листва, тѣмъ больше простора для игры -- и только.
Другая группа "утверждающихъ жизнь* состоитъ изъ людей, охваченныхъ какой нибудь навязчивой идеей. Это люди или религіозно настроенные, или фанатики соціальной борьбы. Первые настолько подчиняютъ свою жизнь грезящейся имъ волѣ какого-то божества" что совершенно не способны критически относиться къ ней, и если не могутъ отрицать наличности страданій, то стараются оправдать ихъ какой-то мистической необходимостью. Они рабы по природѣ. Для нихъ жизнь мудра и прекрасна уже потому, что она послана по волѣ ихъ Господина. Ихъ счастье въ томъ, чтобы творить волю Пославшаго. Гдѣ кончается здѣсь бредъ, вызванный причинами, лежащими въ основахъ жизни, и гдѣ начинается простая глупость -- сказать мудрено.
Что касается людей, охваченныхъ политической борьбой, то въ духовной узости ихъ и въ ихъ умственномъ убожествѣ не можетъ быть сомнѣній. Какъ лошадь въ шорахъ, они видятъ только въ одну сторону, и не въ состояніи вывести свою мысль изъ круга одной политической программы.
Если бы они были въ состояніи вдуматься въ сущность своихъ идей и стремленій, они должны были бы увидѣть, что жизнь, заключенная въ рамки исключительно соціальнаго благоустройства, до того убого сама по себѣ, что не заслуживаетъ никакого интереса. Но борьба увлекаетъ ихъ до такой степени, что они уже не въ состояніи разсуждать. Въ самомъ характерѣ ихъ дѣятельности есть уже отрицаніе жизни, ибо они ставятъ надъ жизнью идею, во имя которой допускаютъ всякое насиліе надъ чувствомъ, волею и жизнью того же человѣка, за котораго они борются.
Утвержденіе жизни въ устахъ человѣка болѣе высокаго порядка вызываетъ только сомнѣніе въ его искренности, ибо, желая быть послѣдовательнымъ, онъ неизбѣжно вынуждается на абсурдное утвержденіе, что и въ самомъ страданіи есть наслажденіе, въ безобразіи -- красота, въ нелѣпости -- мудрость, въ смерти -- жизнь.
Такъ Фино, одинъ изъ немногихъ, имѣвшихъ смѣлость дойти до логическаго конца, увѣрялъ въ чарующей прелести даже трупнаго разложенія:
-- Жизнь продолжается даже въ могилѣ! Жизнь шумная, вѣчно обновляющаяся! Здѣсь также любятъ, рождаются, размножаются, живутъ, и могильный покой ничто иное, какъ обманъ!.
Трудно убѣдить живого человѣка въ прелести жизни, ссылаясь на веселіе могильныхъ червей, творящихъ тризну на трупѣ еще такъ недавно чувствовавшаго мыслящаго существа, обращеннаго въ кучку зловонной слизи. И такъ же трудно увѣрить страдающаго въ томъ, что онъ долженъ наслаждаться своимъ страданіемъ.
"Если все въ мірѣ чудо, то чуда нѣтъ вовсе!"... Если все въ мірѣ радость и наслажденіе, то ни радости, ни наслажденія вовсе нѣтъ. Огульное утвержденіе жизни есть простое признаніе факта и отказъ отъ всякой критики, а въ томъ числѣ, значитъ, и отъ критики благожелательной, оправдательной. Для того же, чтобы дѣйствительно оправдать жизнь, надо доказать или, что въ ней нѣтъ страданія, или, что они играютъ ничтожную роль. Но это сдѣлать невозможно, ибо этого не позволитъ очевидность, и всѣ попытки въ томъ направленіи, повторяю, только вызываютъ сомнѣніе въ искренности или въ здравомъ разсудкѣ.
Правда, остается лазейка, въ которой логика противоестественно сочетается съ мистическимъ бредомъ: можно утверждать, что жизнь прекрасна потому, что въ ней все сущее необычайно мудро, а такъ какъ страданіе и смерть входятъ въ кругъ жизни, то они также мудры, а слѣдовательно и такъ же прекрасны.
Но это передержка, ибо мудрость и красота не сино* нимы. Сказать: это мудро, это естественно, это нужно, не значитъ сказать, это прекрасно! Если колеса паровоза, которыя давятъ человѣка, и человѣкъ, который подъ давленіемъ колесъ превращается въ груду мяса и костей, иллюстрируютъ мудрость и непреложность законовъ природы, то это нисколько не мѣшаетъ жертвѣ этихъ законовъ испытывать величайшія мученія. Утѣшать человѣка тѣмъ, что, страдая, онъ подчиняется хотя бы и самымъ мудрымъ законамъ необходимости, это значитъ, отнять у человѣка всякое право сознавать себя, превратить его въ ничто.
Всякая цѣпь имѣетъ два конца. Кухарка, которая жаритъ карася на сковородкѣ, и карась, который любитъ жариться въ сметанѣ, несомнѣнно является двумя звеньями одной и той же цѣпи, но законы природы, исполняющей должность кухарки, и человѣкъ, играющій роль карася, имѣютъ право оцѣнивать событія каждый съ своей точки зрѣнія. Отнять это право, значитъ, отнять право мыслить, чувствовать и жить.
Всѣ попытки оправдать страданіе путемъ логическихъ построеній ничто иное, какъ простое словоблудіе. Правда, фальшь въ такомъ вопросѣ, который, казалось бы, исключаетъ всякую возможность фальшивить, болѣе чѣмъ странна и неожиданна, но не надо забывать, что трусость человѣческая велика и она хорошо оплачиваетъ услуги тѣхъ, кто "возвышающимъ обманомъ* скрываетъ отъ нихъ "тьму низкихъ истинъ". Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что спросъ рождаетъ предложеніе, и многіе, даже и большіе умы, сознательно или безсознательно берутся за эту задачу.
Впрочемъ, иногда обманываютъ сами себя, и тогда остается только съ жалостью отнестись къ ихъ слабости.
Совершенно единичны примѣры истинно мудрыхъ и смѣлыхъ людей, которые, пройдя черезъ горнило отрицанія, приходили къ оптимистическому утвержденію жизни. Ни въ ихъ умѣ, ни въ ихъ искренности мы не имѣемъ права сомнѣваться, но никогда не надо забывать завѣта Шопенгауэра:
-- Не придавайте значенія тому, что я буду говорить умирая, ибо это будетъ говорить уже не Шопенгауэръ, а только его трупъ!..
Какъ общее правило -- оптимистическое міросозерцаніе формируется у великихъ отрицателей вмѣстѣ со старостью. Быть можетъ, тутъ играетъ роль естественное ослабленіе умственныхъ способностей, но вѣроятнѣе, что, когда организмъ явно начинаетъ разрушаться и призракъ смерти встаетъ въ непосредственной близости, тогда падаетъ силами и великій духъ.
Инстинктъ жизни и страхъ смерти не только не угасаютъ съ лѣтами, но, напротивъ -- развиваются до крайней степени. Молодость не цѣнитъ жизни, не боится смерти, которую даже и представить себѣ не можетъ, до того она переполнена жизненными соками. Старость же обѣими руками цѣпляется за остатокъ дней своихъ и въ ужасѣ передъ черной дырой могилы готова отказаться отъ опыта всей своей долгой и славной жизни. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что великіе умы, доживъ до глубокой старости и почувствовавъ въ костяхъ холодъ могилы, пали духомъ и старались набросить хоть какой нибудь покровъ на свой собственный неизбѣжный и страшный конецъ.
Эти послѣдніе потуги умирающаго духа бываютъ страшны до смѣшного. Соломонъ дошелъ до бреда о царствѣ сорока тысячъ праведниковъ, Левъ Толстой впалъ въ ханжество.
IV
Если бы жизнь человѣческая была гармонична и прекрасна, человѣку не было бы никакой надобности доискиваться ея смысла и стремиться къ лучшему. Въ каждый моментъ своего существованія онъ восклицалъ бы отъ всей полноты души:
-- Мгновеніе, остановись!.. Ты прекрасно!..
Съ другой стороны, если бы не было страха смерти, никакія силы, ни земныя, ни небесныя, не заставили бы человѣка тянуть жизнь, настолько несовершенную и настолько отягченную страданіями, что она постоянно заставляетъ мечтать о лучшемъ, будь то иныя формы земного существованія или блаженство загробнаго міра.
Мечниковъ называетъ страхъ смерти "великимъ закономъ, безъ котораго всѣ земныя существа были бы давно уничтожены".
Есть люди, которые увѣряютъ, что имъ совершенно чуждъ страхъ смерти. Но если это не свидѣтельствуетъ именно о глубокомъ отвращеніи къ жизни или не является результатомъ крѣпкой вѣры въ безсмертіе за гробомъ, то говоритъ лишь о малой сознательности. Въ большинствѣ же случаевъ это, конечно, просто бравада, глупое и ненужное хвастовство!
"Тотъ лжетъ, кто увѣряетъ, что не боится смерти!" -- сказалъ Руссо.
При мысли о смерти, каждаго человѣка охватываетъ если не паническій ужасъ, то смутное безпокойство -- предчувствіе ужаса.
-- О, эта мысль ужасна!-- воскликнулъ Золя -- бываютъ моменты, когда я ночью вскакиваю съ постели и стою остолбенѣлый въ состояніи невыразимаго ужаса!
Шопенгауэръ опредѣляетъ страхъ смерти, какъ самое сильное чувство, на которое способенъ человѣкъ, а Левъ Толстой признается, что долженъ прибѣгать къ хитрости, чтобы не лишить себя жизни изъ страха смерти.
Счастливъ человѣкъ, что ему удается на болѣе или менѣе значительное время забывать о смерти.
Впрочемъ, мысль о ней, мысль о полномъ уничтоженіи своего я настолько противорѣчитъ самосознанію человѣка, что ему даже и невозможно достаточно ясно представить себѣ моментъ своей агоніи и перехода въ небытіе. Едва ли я ошибусь, если за всѣхъ людей признаюсь, что у каждаго изъ насъ, гдѣ-то въ самомъ глубокомъ тайникѣ души, подъ сознаніемъ, внѣ разума и логики, вопреки даже самой очевидности, шевелится неопредѣленная и безсмысленная надежда, что, хотя и правда, что всѣ люди смертны, но именно мы, мы не можемъ умереть! Знаменитое логическое построеніе -- "всякій человѣкъ смертенъ, Кай -- человѣкъ, значитъ -- Кай смертенъ!" -- нисколько не обязательно для нашего внутренняго подсознательнаго чувства, на которомъ, собственно, и держится такъ крѣпко древняя вѣра въ личное безсмертіе.
Если бы это было не такъ, если бы ни на одно мгновеніе нельзя было забыть о смерти, жизнь стала бы невыносимой. Именно этой невыносимостью даже хотя бы одного часа жизни, при полномъ сознаніи неотвратимости смерти, объясняется тотъ странный фактъ, что многіе люди, приговоренные къ смертной казни, кончаютъ жизнь самоубійствомъ, и при томъ зачастую способомъ гораздо болѣе мучительнымъ, чѣмъ тотъ, который ожидалъ ихъ отъ рукъ палача.
Гонкуръ говоритъ, что жизнь его "была бы облегчена отъ тяжкаго бремени, если бы онъ могъ изгнать изъ своего сознанія мысль о смерти".
Сакья Муни, впервые понявъ значеніе смерти, въ отчаяніи воскликнулъ:
-- Горе краткой жизни человѣческой! Горе всѣмъ прелестямъ удовольствія, напрасно соблазняющимъ сердце!
Будда просилъ отца своего даровать ему безсмертіе, въ противномъ случаѣ отказывается отъ всѣхъ благъ жизни, то есть, изъ страха смерти предпочитая жизни смерть.
Экклезіастъ, размышляя о смерти, "возненавидѣлъ жизнь и проклялъ всѣ дѣла, которыя дѣлаются подъ солнцемъ, какъ безсмысленную суету суетъ и томленіе духа".
Даже въ полномъ свѣтлыхъ упованій жизнеописаніи Христа черной молніей мелькаетъ Его отчаянная молитва въ саду Геесиманскомъ, гдѣ до кроваваго пота молился Онъ, чтобы миновала Его чаша сія. Въ послѣднюю минуту, когда Онъ почувствовалъ приближеніе смерти, ужасомъ и холодомъ вѣялъ Его крикъ:
-- Господи, Господи, почто Ты меня оставилъ!
Всѣ вожди и пророки, старавшіеся вложить въ жизнь человѣческую религіозный смыслъ, претворивъ ее въ служеніе Богу, все же должны были обѣщать людямъ безсмертіе, ибо передъ лицомъ полнаго уничтоженія оказывается безсильнымъ всякій нравственный законъ и безсмысленнымъ всякій смыслъ.
Самая благостная изъ религій, ученіе Христа, все построенное на самоотреченіи, не избѣгло догмата о безсмертіи, вновь подтвердивъ тѣмъ, что вопросъ о смерти есть основной вопросъ о жизни, безъ удовлетворительнаго рѣшенія котораго человѣку не нужно ничего -- ни жизни, ни любви, ни Бога.
А между тѣмъ, казалось, въ самомъ фактѣ смерти нѣтъ ничего ужаснаго.
Конечно, веселіе могильныхъ червей и прелести разложенія, столь краснорѣчиво воспѣтыя блаженнымъ Фино, достаточно отвратительны и сами по себѣ, что" бы внушить отвращеніе къ смерти. Но, вѣдь, они находятся уже "по ту сторону", за предѣлами сознательнаго воспріятія, а потому не должны были бы пугать человѣка. Да и не тѣмъ мучится человѣкъ!
Физическія страданія, конечно, ужасны, но они не обязательны, и, кромѣ того, у человѣка имѣется достаточно средствъ, чтобы прекратить ихъ въ любой моментъ.
Достоевскій даже утверждалъ, что предсмертныя страданія не только не усложняютъ ужаса смерти, но даже облегчаютъ его.
"Подумайте, если, напримѣръ, пытка... При этомъ страданіе и мука тѣлесная, а, стало быть, это отъ душевнаго страданія отвлекаетъ, такъ что однѣми ранами и мучаешься, пока не умрешь. А, вѣдь, главная, самая сильная мука не въ ранахъ!.."
Многіе изъ людей, особенно остро переживающихъ страхъ смерти, только тѣмъ себя и успокаиваютъ, что предсмертныя страданія должны быть такъ велики, такъ ужасны и невыносимы, что или потеряешь сознаніе, или ужъ до такой степени измучишься, что возжелаешь смерти, какъ избавленія.
Если же говорить о горечи разлуки съ жизнью, солнцемъ, дорогими людьми, любимымъ дѣломъ и прочимъ, то, вѣдь, страшатся смерти, а иногда и болѣе другихъ, люди совершенно одинокіе, по натурѣ суровые, сердцемъ черствые и разумомъ тупые. Дикій быкъ и тотъ въ ужасѣ рветъ ногой землю и мычитъ, увидя въ полѣ мертвую бычью кость. Страшатся и тѣ, чья жизнь была сплошнымъ мученіемъ, безъ радости, безъ любви, безъ смысла. Люди соглашаются на вѣчное одиночное заключеніе, лишь бы избѣжать смерти. У того же Достоевскаго сказано, что человѣкъ, приговоренный къ смертной казни, охотно согласился бы милліоны лѣтъ, скорчившись просидѣть на вершинѣ голаго утеса, въ полномъ мракѣ и безмолвіи, лишь бы только не умирать, лишь бы жить и жить!
Человѣкъ содрагается даже при мысли о смерти во снѣ, безъ сознанія и мученій.
Такъ ясно же, что страхъ смерти существуетъ и помимо отвращенія къ физическому страданію, и помимо боязни предсмертныхъ мученій, и помимо горечи разлуки съ жизнью.
Въ чемъ же секретъ этого страшнаго, непобѣдимаго чувства, парализующаго такъ много дѣлъ и мыслей человѣческихъ? Есть ли это изначальный законъ или нѣчто иное?
V
Когда удовлетворена какая нибудь органическая потребность человѣка, наступаетъ пресыщеніе. Самая пылкая страсть угасаетъ, когда она насыщена. И чѣмъ больше потребностей человѣка удовлетворены единовременно, тѣмъ естественнѣе для него желаніе покоя, отдыха.
Поэтому мы въ правѣ думать, что если бы въ процессѣ жизни всѣ потребности человѣка равномѣрно и гармонично насыщались, то наступило бы, наконецъ, пресыщеніе и самой жизнью. Человѣкъ такъ же естественно возжелалъ бы смерти, какъ желаетъ онъ уснуть послѣ долгаго трудового дня.
Тогда смерть явилась бы такою же потребностью, какъ и всякая иная потребность.
Если же этого нѣтъ, то, слѣдовательно, не насыщается человѣкъ своей жизнью и вѣчно остается неудовлетвореннымъ.
Если грубо схематизировать всѣ потребности человѣка, вытекающія изъ прирожденныхъ его свойствъ, то онѣ распадутся на три группы: потребности сохраненія своего я, потребности выявленія своихъ индивидуальныхъ способностей и потребности знанія, то есть, соприкосновенія со всѣмъ окружающимъ міромъ. Между этими основными требованіями не всегда можно провести рѣзкую грань, но все, о чемъ мечтаетъ, чего желаетъ и къ чему стремится человѣкъ, заключено въ этой схемѣ.
А между тѣмъ, отъ зари сознанія и до нашихъ дней, въ жизни человѣчества не было такого момента, когда бы условія его существованія не были бы прямо враждебны удовлетворенію его потребностей, его запросовъ. Напротивъ, съ каждымъ новымъ шагомъ по пути внѣшняго и внутренняго прогресса идеалъ гармонической жизни, какъ будто, все дальше и дальше отодвигается въ область недостижимыхъ утопій. Жизнь пещернаго человѣка, изнемогавшаго въ борьбѣ со стихіями, едва ли не была болѣе гармонична, чѣмъ жизнь современнаго "царя природы", вооруженнаго всѣми завоеваніями науки и окруженнаго всѣми благами культуры.
Если наша задача заключалась въ томъ, чтобы создать такія условія, при которыхъ всѣ стороны человѣческой личности получали бы гармоническое развитіе и всѣ потребности ея были бы удовлетворены, то придется признать, что наши тысячелѣтніе труды привели къ совершенно обратнымъ результатамъ.
Жесточайшая эксплуатація, раздѣленіе людей на враждующія націи и классы, фальшивыя и уродливыя формы сожительства двухъ половъ, безконечное ограниченіе правъ личности и гнетъ надъ мыслью, вотъ то, чего мы добились!
Жизнь превратилась въ узкую тюремную камеру, подобную тѣмъ знаменитымъ клѣткамъ Людовика ХІ-го, въ которыхъ нельзя было ни сидѣть, ни стоять, ни лежать, и въ которыхъ человѣкъ днемъ и ночью, до самой смерти былъ вынужденъ пребывать въ самомъ неестественномъ, полусогнутомъ положеніи.
И ужасъ этого положенія усугубляется тѣмъ, что впереди нѣтъ никакого просвѣта. Человѣчество не только не стремится къ освобожденію, но явно приближается къ полному зарѣпощенію. Какъ бы отчаявшись въ достиженіи счастья, люди впадаютъ въ безумную мысль: заставить человѣка быть счастливымъ!.. Рождается и растетъ дикій планъ превратить всю землю въ рабочую казарму, уничтоживъ личность до конца, превративъ все человѣчество въ клѣточки единаго организма, все назначеніе котораго -- вырабатывать пищу и потреблять ее.
Между прочимъ, существуетъ весьма распространенное мнѣніе, будто всѣ уродства современной жизни произошли благодаря какой-то роковой ошибкѣ, и множество людей искренно вѣритъ, что со временемъ эта ошибка будетъ исправлена, и люди вернутся на какой-то иной, настоящій путь.
Поэтому они осуждаютъ культуру, проклинаютъ цивилизацію и зовутъ человѣчество назадъ, къ первобытной простотѣ жизни и нравовъ.
Такое представленіе о процессѣ историческаго развитія болѣе чѣмъ наивно. Человѣчество не есть нѣчто единое, движимое однимъ чувствомъ и одной волей. Человѣчество -- это сложнѣйшій конгломератъ, совокупность безчисленныхъ воль, разнообразнѣйшихъ индивидуальностей. Только борьба за существованіе внѣшне объединяетъ людей, но не больше, чѣмъ половой инстинктъ объединяетъ собачью стаю. На подлинно общее движеніе, а слѣдовательно и на общую ошибку, человѣчество не способно. Глупость и злая воля отдѣльныхъ лицъ хотя и вліяютъ на общій ходъ историческаго процесса, но лишь постольку, поскольку форма и вѣсъ отдѣльной горошины вліяютъ на движеніе милліоновъ мѣръ гороху, высыпаннаго на покатую плоскость.
Какъ русло рѣки опредѣляется взаимоотношеніемъ двухъ силъ -- напора массы водныхъ частицъ и сопротивленія грунта, такъ и путь человѣчества опредѣленъ столкновеніями каждаго атома человѣческой массы съ противодѣйствіемъ всѣхъ окружающихъ силъ, отъ стихіи до индивидуальныхъ интересовъ каждаго живого существа въ отдѣльности.
Человѣчество въ массѣ не могло ошибиться, не могло сбиться съ дороги, ибо оно всегда шло и всегда будетъ итти по единственному естественному направленію: въ сторону наименьшаго сопротивленія, во всѣхъ своихъ дѣлахъ подчиняясь одному закону -- потребности момента.
И если послѣ многихъ вѣковъ пути оно оказалось тамъ, гдѣ находится нынѣ, то иначе, очевидно, и быть не могло.
Самыя вопіющія уродства и несправедливости нашей жизни являются логическимъ послѣдствіемъ тѣхъ условій, въ которыхъ приходится жить, чувствовать и мыслить какъ общей человѣческой массѣ, такъ и ея отдѣльнымъ представителямъ. И если человѣчество не удовлетворено достигнутыми результатами, то и это свидѣтельствуетъ не объ ошибкѣ, а лишь о томъ, что всегда существовало великое несоотвѣтствіе между потребностями человѣка и тѣми средствами, которыми онъ располагалъ для ихъ удовлетворенія.
Всякая потребность вызываетъ влеченіе къ предмету или дѣйствію, въ которыхъ заключается, или хотя бы только предполагается, возможность удовлетворенія. Это влеченіе можетъ быть осознано, но по существу оно безсознательно, инстинктивно. Объединяя причину и слѣдствіе въ одномъ понятіи, то есть, слагая потребность и влеченіе, мы различаемъ цѣлый рядъ инстинктовъ -- половой, самосохраненія и т. д.,-- а такъ какъ всѣ потребности человѣка, въ ихъ общей совокупности, могутъ быть удовлетворены только въ процессѣ жизни, то у человѣка является влеченіе къ жизни, является стремленіе продолжить свою жизнь до тѣхъ поръ, пока она не насытитъ его. Это влеченіе къ жизни есть сумма инстинктовъ -- инстинктъ жизни.
Пока этотъ инстинктъ не удовлетворенъ, въ человѣкѣ неизбѣжно, понятно и неустранимо, ибо естественно, отвращеніе къ смерти. Только тогда, когда будутъ такія условія жизни, при которыхъ станетъ возможнымъ насыщеніе жизнью, онъ избавится отъ "тяжелой ноши" страха смерти.
Ибо тогда явится новая потребность: естественное желаніе покоя, отдыха, смерти.
Мечниковъ не правъ, полагая, что это можетъ быть достигнуто простымъ удлиненіемъ человѣческой жизни. Срокъ тутъ не при чемъ! Полнота жизни измѣряется не временемъ, а исчерпывающей полнотой переживаній.
Только тогда человѣкъ скажетъ "довольно!", когда получитъ возможность свободнаго и полнаго развитія своей личности, неограниченнаго простора для удовлетворенія всѣхъ своихъ потребностей.
Только созданіе такихъ условій и можетъ быть цѣлью какъ каждаго отдѣльнаго человѣка, такъ и всего человѣчества въ массѣ.
Достижима ли эта цѣль -- вопросъ достойный лишь человѣка, не отдающаго себѣ отчета въ громадности задачи, стоящей передъ человѣческимъ геніемъ. Впереди милліоны лѣтъ, милліарды силъ, не поддающихся учету. Мы можемъ только опредѣлять ближайшіе шаги и оцѣнивать то, что дѣлается у насъ на глазахъ.
VI
Созданіе такого идеальнаго бытія всегда было и будетъ первой задачей человѣческаго общества, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣчнымъ поводомъ къ распрямъ межъ людей.
На рѣшеніе этой задачи затрачены вѣка" въ жертву принесены милліоны жизней, но отъ конца мы и нынѣ стоимъ такъ же далеко, какъ въ первый день мірозданія. Безплодность всѣхъ усилій давно бы стала очевидной, если бы страхъ впасть въ отчаяніе не закрывалъ намъ глаза.
Наряду съ точной наукой и положительнымъ творчествомъ, направленными къ непосредственному улучшенію условій жизни, человѣчество упорно стремится къ отысканію такого всеобъемлющаго и всеоправдывающаго смысла своего существованія, который спасъ бы его отъ отчаянія, примиривъ со своею участью. Именно это желаніе, найти смыслъ и цѣль существованія, указываетъ на то, что въ душѣ человѣка издавна и постоянно, хотя, можетъ быть, слишкомъ смутно, живетъ сознаніе, что жизнь и не можетъ удовлетворить его ни при какихъ внѣшнихъ условіяхъ порядка и культуры.
Не будь этого рокового сознанія, можно съ увѣренностью сказать, что вопросъ о томъ, какую именно роль во вселенной призвано играть человѣчество, никогда не заинтересовалъ бы человѣка.
По существу цѣль жизни заключается въ самой жизни. Въ общемъ круговоротѣ мірозданія, конечно, человѣкъ не можетъ быть ни центромъ, ни самоцѣлью. Все человѣчество не болѣе, какъ песчинка въ ураганѣ вѣчности и безконечности, но тѣмъ не менѣе ему не можетъ быть никакого дѣла до того, какую именно партію въ міровой симфоніи предназначили ему Богъ или природа.
Если бы человѣкъ былъ счастливъ на землѣ, онъ никогда и не подумалъ бы о небѣ.
И если бы не было страха смерти, этого "великаго закона чувствующихъ существъ", то человѣкъ уже давно возвратилъ бы свой билетъ на право играть какую бы то ни было роль въ этой безсмысленной, съ его точки зрѣнія, трагедіи безъ начала и конца.
Но страхъ смерти существуетъ, и всѣ усилія человѣческаго разума направлены къ тому, чтобы, если не уничтожить, то хотя бы парализовать его.
Многообразны пути человѣческой мысли, но въ какомъ бы направленіи она ни работала, всегда ея конечной цѣлью было и будетъ -- побѣдить смерть.
Наука, философія и религія, несмотря на то, что часто находятся въ непримиримой враждѣ, равно преслѣдуютъ созданіе такихъ условій, при которыхъ человѣкъ не испытывалъ бы мучительной тоски въ борьбѣ со страхомъ смерти.
Наука даетъ человѣку новыя средства къ удовлетворенію его потребностей, борется съ болѣзнями, дряхлостью, защищаетъ его отъ преждевременной гибели, и возможно, что изъ всѣхъ существующихъ путей этотъ путь прямѣе всѣхъ. Но онъ дологъ, безконечно дологъ, а смерть не ждетъ, страхъ владѣетъ душой человѣка, страданіе его удручаетъ. Ни одно живое существо, находясь въ здравомъ умѣ и твердой памяти, не можетъ утѣшаться тѣмъ, что черезъ милліоны лѣтъ наука, наконецъ, разрѣшитъ всѣ вопросы, дастъ всѣ средства. Каждый человѣкъ требуетъ рѣшенія задачи немедленно, для самого себя, и въ силу столь же естественнаго, сколь и легкомысленнаго требованія мысль человѣческая устремляется на пути иные.
Вмѣсто логическаго и кропотливаго пути познанія, отъ опыта къ опыту, отъ вывода къ выводу, ощупью пробирающагося къ далекой истинѣ, огромное большинство людей предпочитаетъ стремительныя умозаключенія, болѣе или менѣе остроумныя гипотезы.
Такъ называемыя философскія и религіозныя ученія однимъ скачкомъ, черезъ всѣ препятствія дѣйствительности и черезъ всѣ бездны незнанія, стремятся перепрыгнуть прямо къ цѣли.
Это такъ заманчиво, это кажется такимъ возможнымъ, что цѣлыя толпы все еще невѣжественныхъ и полудикихъ людей устремляются за пышными знаменами философіи и религіи, принося имъ въ жертву и силы, и разумъ, и самую жизнь.
Конечно, никакая философская или религіозная гипотеза не можетъ стать фактомъ, не можетъ ни на іоту измѣнить того, что есть, но цѣль философіи и религіозныхъ ученій не въ этомъ и заключается. Ихъ задача -- черезъ голову дѣйствительности воздѣйствовать на сознаніе такъ, чтобы примирить человѣка съ его существованіемъ, найти объясненіе всѣхъ его страданій и на томъ успокоить.
VII
Происхожденіе религіи теряется въ глубочайшей древности, у самой колыбели сознанія -- въ темномъ мозгу первобытнаго человѣка.
Установить, при какихъ условіяхъ возникло первое религіозное представленіе, возможно лишь съ помощью гипотезы, такъ какъ изученіе исторіи религій началось лишь въ ХІХ-омъ вѣкѣ, и до сихъ поръ мы еще не имѣемъ описанія всѣхъ формъ религіознаго сознанія, а слѣдовательно не можемъ даже и приблизительно опредѣлить моментъ его зарожденія.
По существу же всякое религіозное міровоззрѣніе заключается въ признаніи нѣкоего абсолюта, отъ котораго зависитъ все, а въ томъ числѣ и человѣкъ, и въ стремленіи согласовать свою жизнь съ требованіями этого абсолюта.
Поэтому всякое религіозное ученіе распадается на двѣ части: догматическую, опредѣляющую самое представленіе о существѣ верховнаго начала, и практическую или культъ, которымъ опредѣляется взаимоотношеніе между этимъ Началомъ и человѣкомъ.
Низшая ступень религіознаго сознанія есть грубый фетишизмъ, обожествляющій видимые предметы -- камни, растенія, небесныя свѣтила, человѣка. Слѣдующей ступенью является политеизмъ, обожествляющій стихійныя силы природы -- свѣтъ, движеніе... Въ послѣ* дующей стадіи развитія антропоморфизмъ облекаетъ эти силы въ сверхъестественные образы, по образу и подобію человѣка мыслимыхъ боговъ. Наконецъ, высшая ступень религіознаго сознанія есть идея Единаго высшаго начала, верховной сущности, одаренной нечеловѣческими свойствами, идея Бога.
Впрочемъ, эпитеты "высшая и низшая* могутъ быть приложимы не по реальнымъ признакамъ, а лишь по установившемуся взгляду, ибо не только по существу, но и въ хронологическомъ порядкѣ здѣсь невозможно установить первенство. Весьма трудно было бы доказать, что вѣра въ единаго Бога, творца неба и земли, разумнѣе и выше вѣры въ любой изъ фетишей, а различныя формы религіозныхъ представленій появлялись и исчезали въ самомъ хаотическомъ безпорядкѣ, вытѣсняя взаимно другъ друга. Да и вообще религіозное сознаніе, блуждая въ туманахъ слѣпой, ни на чемъ не основанной вѣры "на слово", всегда было такъ смутно, что смѣшивало самый грубый фетишизмъ съ самыми отвлеченными идеями, путаясь къ тому же между Богомъ-существомъ и Богомъ-сущностью.
Имѣется множество болѣе или менѣе остроумныхъ гипотезъ о зарожденіи идеи Божества, но всѣ онѣ страдаютъ недостаткомъ, фатально присущимъ всѣмъ гипотезамъ безъ изъятія: всякая гипотеза только тѣмъ и хороша, что на ея мѣсто можно, по собственному усмотрѣнію, поставить другую гипотезу, не нанеся этимъ никакого видимаго ущерба истинѣ.
Теоріи, объясняющія возникновеніе религіознаго чувства, дѣлятся на супранатуралистическія и раціоналистическія. Первыя признаютъ религіозное чувство врожденнымъ или, по крайней мѣрѣ, результатомъ нѣкоего Божественнаго Откровенія, вторыя -- пріобрѣтеннымъ въ процессѣ борьбы за существованіе.
Послѣднее, конечно, представляется болѣе обоснованнымъ, ибо при внимательномъ анализѣ религіозныхъ представленій ясно обнаруживается въ ихъ построеніи участіе такихъ факторовъ, какъ страхъ передъ непонятными явленіями внутренняго и внѣшняго міровъ, художественное творчество, облекающее эти явленія въ опредѣленные образы, и разумъ, ищущій объединяющихъ началъ.
Но, какъ бы то ни было, нельзя не признать, что роль религіознаго чувства въ жизни человѣческой громадна. На извѣстной ступени развитія религія замѣняетъ человѣку и философію, и науку.
Оглядываясь въ прошлое, гдѣ въ туманной дали вѣковъ двигаются несмѣтныя полчища полудикихъ существъ, блуждающихъ въ полномъ невѣжествѣ, трудно даже и представить себѣ, какъ бы могло человѣчество обойтись безъ объединяющихъ, организующихъ общество религіозныхъ представленій.
Вольтеръ сказалъ, что, если бы не было Бога, то его надо было бы выдумать.
"Не то странно, не то дивно,* -- говоритъ Достоевскій, устами Ивана Карамазова,-- "что Богъ въ самомъ дѣлѣ существуетъ, но то дивно, что такая мысль, о необходимости Бога, могла залѣзть въ голову такому дикому и злому животному, какъ человѣкъ."
И это было бы дѣйствительно дивно, и дѣйствительно эта мысль была бы "трогательна, премудра и свята", если бы религія была самоцѣлью. Но назначеніе ея совершенно опредѣленно и носитъ чисто утилитарный характеръ: она творитъ нравственный законъ и опредѣляетъ цѣль жизни. Религіозныя представленія дороги человѣку лишь постольку, поскольку они помогаютъ ему строить общество, переносить страданія и бороться со страхомъ смерти. Въ этомъ послѣднемъ смыслѣ вліяніе религіи, дѣйствительно, чрезвычайно велико. Но она дѣйствуетъ не на разумъ, а на чувство, не проясняя, а затемняя сознаніе. Какъ только ея гипнотическое вліяніе ослабѣваетъ и религія больше не даетъ человѣку покоя и утѣшенія, такъ тотчасъ же всякое религіозное представленіе выбрасывается прочь, не только безъ сожалѣнія, но даже съ озлобленіемъ, точно простое стекло, принятое нищимъ за алмазъ.
И именно потому, что задача всякой религіи примирить человѣка съ его страданіями и убить въ немъ страхъ смерти, всѣ религіи неизмѣнно сводятся къ торжественному обѣтованію безсмертія. Въ этомъ ихъ главный смыслъ, и даже нравственный законъ, ими творимый, служитъ, главнымъ образомъ, къ вѣрнѣйшему достиженію загробнаго блаженства.
Такъ какъ во всемъ видимомъ мірѣ нѣтъ угла, куда бы человѣкъ могъ спрятаться отъ смерти и страданій, то всѣ религіи основаны на вѣрѣ въ иной, невидимый и для разума непостижимый міръ.
Поскольку страхъ смерти и жажда безсмертія вытекаютъ изъ неудовлетворенности земной жизнью, то этотъ невидимый міръ естественно представляется міромъ совершеннымъ, "идеже нѣсть ни болѣзни, ни воздыханія, но жизнь безконечная", міромъ чудеснаго сліянія съ Богомъ, міромъ, исполненнымъ свѣта и радости. Въ этомъ мірѣ окончательно воплощается все та же неистребимая мечта о лучшемъ будущемъ.
Естественно, что если такое стремленіе серьезно овладѣваетъ сознаніемъ, то оно способно совершенно примирить человѣка съ его горькой участью на землѣ и даже вполнѣ уничтожить страхъ смерти. И ужъ конечно, если бы религіозное сознаніе могло опереться на неоспоримые факты, то человѣчество и не нуждалось бы ни въ чемъ иномъ.
Но, къ сожалѣнію, существованіе Божества и загробнаго міра не подтверждается ничѣмъ, кромѣ развѣ свидѣтельства такъ называемыхъ пророковъ да галлюцинацій религіозныхъ фанатиковъ.
Правда, эти галлюцинаціи являются уже до нѣкоторой степени реальными данными. Еще недавно столь модный прагматизмъ предлагалъ исходить изъ такого положенія: ни одинъ человѣкъ не въ состояніи видѣть и осязать всю совокупность явленій внѣшняго міра и представленіе о немъ создаетъ на основѣ авторитетныхъ свидѣтельствъ, а потому, если тысячи людей, въ искренности которыхъ нѣтъ основаній сомнѣваться, свидѣтельствуютъ о божественныхъ откровеніяхъ, то и ихъ свидѣтельства должны быть учтены, какъ доказательства, какъ факты. Вѣдь, въ концѣ концовъ, "человѣкъ есть мѣра вещей"!
Такое разсужденіе имѣло бы значеніе только въ случаѣ, если бы "многообразіе религіознаго опыта" было доступно всѣмъ людямъ независимо отъ ихъ отношенія къ религіи. Но всѣ, имѣющіяся въ нашемъ распоряженіи, свидѣтельства исходятъ отъ людей не только религіозныхъ, но даже фанатически-религіозныхъ. Всякій опытъ цѣненъ лишь постольку, поскольку онъ поддается хладнокровной и произвольной повѣркѣ, безъ приведенія себя въ какое либо особое настроеніе. Если мы никогда не видѣли мыса Доброй Надежды и вѣримъ свидѣтельству географовъ и путешественниковъ на слово, то мы знаемъ по опыту, что въ любой моментъ можемъ поѣхать и увидѣть этотъ мысъ собственными глазами. Религіозныя же видѣнія были и остаются достояніемъ немногихъ избранныхъ, въ большинствѣ случаевъ явно-истерическихъ субъектовъ. По желанію этихъ видѣній вызвать нельзя. Поэтому ихъ реальная цѣнность исчерпывается доказательствомъ, что на извѣстной ступени напряженія религіозное чувство можетъ вызывать въ человѣкѣ какія-то особенныя переживанія.
Безпочвенность всякаго религіознаго міровоззрѣнія, это знаменитое Джемсовское "право принять положеніе, опирающееся на вѣру, даже въ томъ случаѣ, если оно не оправдывается никакими логическими мотивами", привело къ безконечной трансформаціи религіознаго сознанія.
Религіи созидались и разрушались, существовали одновременно, взаимно отрицая другъ друга, развѣтвлялись на множество догматическихъ теченій и, въ концѣ концовъ, не дали человѣчеству ничего, кромѣ свирѣпаго фанатизма, религіозныхъ войнъ, крестовыхъ походовъ и грубыхъ насилій надъ совѣстью и разумомъ. Безусловно, никакое другое явленіе въ жизни человѣчества не стоило ему столько крови, какъ религія. И врядъ ли эта кровь не перевѣшиваетъ съ избыткомъ ту пользу, которую религія, какъ организующее начало, принесла жизни.
Разумъ, подвергающій религіозныя представленія жестокой критикѣ, является величайшимъ и непримиримымъ врагомъ религіи. Поэтому всѣ религіи упорно боролись съ разумомъ и его законнымъ дѣтищемъ -- наукой.
Въ былыя времена (да врядъ ли и не нынѣ) всякая критика религіозныхъ догматовъ почиталась ересью, богохульствомъ, а наука вызывала изступленныя обвиненія въ чернокнижіи.
Впослѣдствіи отношеніе религіи къ даннымъ научнаго познанія, реальную цѣнность которыхъ было уже невозможно отрицать, приняло форму компромисса, блестяще формулированнаго знаменитымъ Раймондомъ Великимъ, прозваннымъ"благоухающимъ монахомъ", который потребовалъ для человѣка права: съ одной стороны отрицать, основываясь на опытѣ и выводахъ своего разума, а съ другой -- согласно требованіямъ культа, считать абсолютной и незыблемой истиной.
Не въ столь эквилибристической формѣ, но такое отношеніе къ наукѣ и чистому разуму до сихъ поръ присуще многимъ религіознымъ мыслителямъ, охотно признающимъ непререкаемость научныхъ выводовъ, но упорно ставящимъ надъ разумомъ еще болѣе непререкаемую цѣнность отвлеченныхъ религіозныхъ настроеній.
Анри Бергсонъ, этотъ послѣдній пророкъ въ сюртукѣ профессора, провозгласилъ, что разумъ способенъ охватить только мертвое, раздѣльное, интуиція же охватываетъ единое, нераздѣлимое.
И въ самое новѣйшее время, среди религіозно настроенныхъ людей, появилось стремленіе вовсе отрицать разумъ, какъ нѣкое низшее свойство человѣка, только мѣшающее ему установить истину, отвлекающее его вниманіе отъ главнаго къ мелочамъ.
Но такъ какъ для доказательства такого рискованнаго положенія отрицатели разума должны пользоваться разумомъ же, какъ оружіемъ, то этимъ доказывается только печальная способность человѣка окончательно и безнадежно запутываться въ собственныхъ словахъ.
Вражда между религіознымъ чувствомъ и разумомъ оказалась непримиримой и привела къ торжеству разума. Въ нашу эпоху религія стала достояніемъ самыхъ темныхъ массъ, по суммѣ знаній и развитію недалеко ушедшихъ отъ пещернаго человѣка.
Правда, колоссальное большинство людей все еще сохраняетъ въ душѣ смутную потребность какой-то вѣры, но ихъ религіозныя представленія шатки и сбивчивы. Въ ихъ личной жизни эти представленія играютъ столь незначительную роль, такъ мало вліяютъ на ихъ поступки и характеры, что могли бы быть изъятыми безъ всякаго ущерба, если бы у нихъ хватило смѣлости отказаться отъ послѣдней, крошечной надежды на безсмертіе.
-- Вѣрю, Господи, помоги невѣрію моему, ибо иначе ужъ черезчуръ страшно жить!..-- вотъ и весь источникъ ихъ религіознаго чувства.
Религія умираетъ, заходитъ величавое солнце вѣры, столько вѣковъ освѣщавшее пути человѣчества, и, глядя на его сумрачный закатъ, человѣкъ съ тревогой и грустью думаетъ, что оно уже не взойдетъ болѣе.
Но... "одна заря смѣнить другую спѣшитъ, давъ ночи полчаса..."
VIII
Стремленіе къ уясненію смысла бытія ищетъ себѣ удовлетворенія съ одной стороны въ религіозныхъ упованіяхъ, а съ другой -- въ научныхъ выводахъ, основанныхъ на изученіи реальныхъ явленій.
Но до сихъ поръ ни наука, ни религія не могли удовлетворить человѣчество, ибо наука еще не въ состояніи точно установить связь между явленіями внутренняго и внѣшняго міровъ, или вѣрнѣе -- ихъ тождественность, а религія, убѣдительная для того, кто хочетъ вѣрить, ничего не говоритъ тому, кто хочетъ знать.
Вѣра и наука находятся въ непримиримой враждѣ. Вѣра не нуждается въ доказательствахъ и даже боится ихъ, ибо даже въ самой потребности доказательствъ -- залогъ разрушительнаго сомнѣнія, тамъ же, гдѣ царствуетъ разумъ, нѣтъ мѣста для вѣры.
И вотъ, философія, по выраженію профессора Кирѣевскаго, "кругленькимъ яблочкомъ упала между религіей и наукой". Черпая свои утвержденія изъ анализа дѣятельности и сущности, философская мысль близко соприкасается съ наукой, но по своимъ заданіямъ уходитъ за тотъ кругъ, гдѣ вращается религіозная мысль.
"Философія,-- говоритъ Ковалевскій,-- равняется наукѣ плюсъ нѣчто, что стоитъ внѣ науки, и является объектомъ гипотезъ."
Поэтому философія такъ часто является источникомъ религіознаго культа. Многія религіи, какъ, напримѣръ, Буддизмъ, въ основѣ своей имѣютъ чисто-философское ученіе. И явленіе это совершенно естественно: философская мысль стремится дать немедленный и исчерпывающій отвѣтъ на вопросъ о конечномъ смыслѣ бытія, а разъ какое либо ученіе претендуетъ на обладаніе конечной истиной, для адептовъ его слишкомъ большой соблазнъ -- претворить гипотезу въ догматъ. Это тѣмъ легче, что большинство философскихъ ученій вращается у мысли о безсмертіи, составляющей, въ сущности, основу всякаго религіознаго міровоззрѣнія.
Платонъ утверждалъ, что "истинный философъ всю жизнь свою размышляетъ о смерти".
Долгое время философская мысль была поглощена идеей безсмертія личнаго, но уже Аристотелемъ эта идея была отвергнута, и ей на смѣну явились разнообразныя гипотезы о посмертномъ сліяніи съ какимъ-то блаженнымъ источникомъ вѣчной жизни. Какъ говоритъ Мечниковъ: "за неимѣніемъ загробной жизни, которую первобытныя вѣрованія представляли себѣ довольно ясно, философія не нашла ничего другого кромѣ туманнаго возврата къ общему и вѣчному началу."
Съ этого момента, геніальная въ своей трогательной наивности и столь драгоцѣнная для человѣчества мечта о лучшемъ будущемъ за могилой отошла въ область чисто-религіозныхъ упованій, а философская мысль углубилась въ дебри пантеистическихъ представленій, туманныхъ, какъ вѣчность и безконечность, съ которыми онѣ неразрывно связаны.
Философскія системы многочисленны и многообразны, но всѣ они сводятся къ одному основному заданію найти смыслъ бытія.
Изобрѣтательность человѣческаго разума, пышность фантазіи и гибкость языка дали многимъ философскимъ ученіямъ возможность создать изумительныя и ошеломляющія своей стройностью и красотой системы, но реальная цѣнность всѣхъ этихъ умственныхъ симфоній осталась равной всякому произведенію искусства. Какъ музыка услаждаетъ слухъ и воздѣйствуетъ на чувство, такъ и онѣ увлекаютъ, не двигая съ мѣста. Тайна о происхожденіи міра и роли въ немъ человѣка осталось тайной. Самая блестящая гипотеза все же не фактъ, и, какъ бы ни была стройна система логическихъ построеній, въ концѣ концовъ все же возникаетъ вопросъ: да, все это прекрасно, все это убѣдительно, но можетъ быть это все-таки не такъ?
Оперируя логическимъ методомъ, философская мысль создаетъ стройное зданіе и, именно въ силу требованій стройности, всѣ явленія внутренняго и внѣшняго міровъ вынуждена слить въ единую гармонію, приводя, въ концѣ концовъ, къ выводу о полнѣйшей цѣлесообразности законовъ мірозданія.
Отсюда Гегелевское, все разумно, и выводъ "Фихте": "цѣль нашего существованія вовсе не въ томъ, чтобы быть блаженными, а въ томъ, чтобы стать достойными блаженства."
Ибо разъ все во вселенной цѣлесообразно и разумно, то оно и прекрасно. Если же все прекрасно, то человѣкъ не имѣетъ права быть неудовлетвореннымъ. Если онъ страдаетъ, то только по недомыслію, не понимая гармоничности своихъ страданій, или потому, что не желаетъ, не умѣетъ приспособиться къ мудрымъ, прекраснымъ, цѣлесообразнымъ законамъ природы. Онъ долженъ понять это и долженъ безъ ропота и страха примириться со своею участью, какъ бы тяжела она ни казалась.
Такіе выводы, конечно, весьма слабое утѣшеніе для чувствующаго и страдающаго человѣка. Чѣмъ блестящѣе были теоріи, чѣмъ неотразимѣе доказательства мудрой цѣлесообразности, тѣмъ сильнѣе чувство горечи и безсилія, ибо изъ абсолютной цѣлесообразности нѣтъ уже никакого выхода. На этой почвѣ зародился ядовитый червь сомнѣнія, который превратился въ великолѣпную черную бабочку отрицанія, и на сцену выступила философія пессимистическая. Она окончательно отвергла всякую мысль о безсмертіи и, въ концѣ концовъ, пришла къ роковому выводу о полной безсмысленности человѣческой жизни, съ точки зрѣнія человѣческаго разума и чувства.
Область діалектики, въ которой оперировала философская мысль, утопила ее въ водоворотѣ фразеологіи. Она такъ далеко отошла отъ непосредственной жизни, что, наконецъ, въ ней не осталось ничего, кромѣ игры понятій, умственной гимнастики.
Современная роль философскихъ исканій великолѣпно характеризуется одной случайной фразой изъ письма типичнѣйшаго россійскаго интеллигента Станкевича:
-- Во Флоренціи мы перебалтывали логику, зимой думаемъ приняться за философію!
Оглядываясь на прошлое, должно, конечно, признать, что для умственнаго развитія человѣчества философія имѣла огромное значеніе, и этого совершенно достаточно, чтобы съ почтеніемъ обозрѣвать философскія руины прошлаго.
Но не надо забывать, что жизнь, это -- такая чудовищная машина, которая, въ конечномъ итогѣ, перерабатываетъ себѣ на потребу все, что угодно. Она используетъ и друзей, и враговъ, и яды, и лекарства, но въ большинствѣ случаевъ совсѣмъ не въ ту сторону, куда это предполагалось.
Безстрашно же оцѣнивая завоеваніе философской мысли въ смыслѣ прямого приближенія къ разрѣшенію задачи о смыслѣ и цѣли человѣческой жизни, нельзя не видѣть, что въ итогѣ получился -- если не нуль, то огромный вопросительный знакъ -- и только.
И если закатывается солнце вѣры, то и философская луна находится на ущербѣ.
IX
Продолжая судорожно метаться въ поискахъ иной, лучшей жизни, отчаявшись въ религіозныхъ упованіяхъ и разочаровавшись въ философскихъ гипотезахъ, человѣчество обратилось къ непосредственной борьбѣ съ несовершенствами самаго строя своей жизни.
Люди, кажется, поняли, что "тамъ, надъ звѣздами, нѣтъ никого", и что самыя прекрасныя гипотезы не могутъ дать ни покоя, ни удовлетворенія, пока въ силѣ остаются реальныя причины страданій.
На смѣну религіознымъ и философскимъ ученіямъ пришли ученія соціальныя, усматривающія причину несовершенства жизни въ несправедливомъ устройствѣ человѣческаго общества. Эти ученія, самоувѣренно опираясь на данныя, добытыя такъ называемой соціологіей, заявили претензію дать человѣчеству все, о чемъ оно мечтало, въ чемъ такъ нуждалось съ незапамятныхъ временъ: и смыслъ жизни, и цѣль борьбы, и счастье на землѣ.
Соціологія есть терминъ, введенный Кантомъ, для обозначенія науки о законахъ, управляющихъ общественной жизнью. Матеріаломъ для этой науки служитъ все, что такъ или иначе опредѣляетъ взаимоотношеніе различныхъ группъ человѣческой массы: исторія, экономика, право, этнографія и т. д. Но несмотря на все обиліе и разнообразіе матеріала, не взирая на примѣненіе естественно-научнаго метода изслѣдованій, соціологія врядъ ли заслуживаетъ названія точной науки, ибо до сихъ поръ еще даже приблизительно не намѣтила основныхъ законовъ развитія человѣческаго общества. По отношенію къ подлинно точнымъ наукамъ она находится въ томъ же положеніи, въ какомъ астрологія находилась къ астрономіи, и алхимія -- къ химіи. Это только смутный зародышъ науки, находящійся въ стадіи первоначальнаго образованія.
И тѣмъ не менѣе она уже породила цѣлый рядъ ученій, играющихъ въ жизни человѣчества огромную роль.
Явленіе это, впрочемъ, обычно для исторіи человѣческой мысли. Человѣчество, нетерпѣливо жаждущее осуществленія своей страстной мечты о лучшемъ будущемъ, уже не разъ, очертя голову, бросалось въ погоню за едва мелькнувшимъ призракомъ.
Волнуясь и спѣша, оно съ жадностью набросилось на смутныя, не провѣренныя опытомъ, не вылившіяся въ точную формулу, данныя соціологіи, и много сильныхъ разумомъ и волею людей подняло знамя кровавой борьбы за новые идеалы, съ яростью фанатиковъ, отвергая всякое сомнѣніе въ правильности своихъ выводовъ.
А выводы эти крайне общи и поверхностны, представляя изъ себя, въ сущности, ничто иное, какъ только рядъ лозунговъ безъ подлинно-реальнаго содержанія. А потому въ жизненномъ толкованіи ихъ сталкиваются самыя противорѣчивыя программы, Эти толкованія, эти программы умножаются день это дня, запутывая понятія, сталкивая, какъ лютыхъ враговъ, людей, казалось бы, искренно идущихъ къ одной и той же цѣли, подъ одними и тѣми же знаменами.
Соціализмъ и анархизмъ, распадающіеся на множество мелкихъ теченій, являются важнѣйшими изъ опредѣлившихся соціально-политическихъ ученій, во имя которыхъ уже пролились потоки крови и слезъ.
Въ основу ихъ равно положено грубо-матеріалистическое представленіе о человѣкѣ, какъ о производномъ отъ чисто-экономическихъ причинъ, и оба эти теченія движутся увѣренностью, что съ устраненіемъ экономическаго неравенства, созданіемъ справедливаго, въ смыслѣ распредѣленія труда и его продуктовъ, общественнаго строя, исчезнутъ всѣ язвы, отравляющія человѣческую жизнь.
Однако же пути къ этому земному раю намѣчаются не только различные, но и прямо противоположные.
Если отшелушить всѣ эти ученія и выявить ихъ подлинную сущность, то ее можно выразить въ очень немногихъ словахъ.
Анархизмъ отрицаетъ принужденіе, отвергаетъ всякій внѣшній авторитетъ, власть и законъ. Согласно этому ученію, только при условіи неограниченной свободы личности человѣчество сможетъ подняться на ту высоту умственнаго и моральнаго развитія, на которой станетъ возможнымъ единеніе людей, какъ свободное, могучее и счастливое братство.
Соціализмъ противоположенъ индивидуалистическому анархизму. Это ученіе требуетъ подчиненіе личности интересамъ коллектива, и единеніе людей мыслитъ не какъ свободное братство, а какъ трудовую артель, спаянную.общими экономическими интересами. Необходимости принужденія соціализмъ не отрицаетъ. Его законъ суровъ и жестокъ: кто не работаетъ на общее благо, тотъ не имѣетъ права существовать!.. Цѣнность человѣческой личности, столь высоко возносимой анархистами, здѣсь попадаетъ до цѣнности простой рабочей единицы.
Соціализмъ имѣетъ два развѣтвленія: коллективизмъ и коммунизмъ. Коллективизмъ сохраняетъ нѣкоторую свободу личности, признавая частную собственность и требуя лишь обобществленія орудій производства, сношеній и обмѣна. Коммунизмъ же, являясь, несомнѣнно, логическимъ завершеніемъ основной идеи о подчиненіи личности интересамъ коллектива, отвергаетъ всякую частную собственность, уничтожаетъ субъективную цѣнность человѣческой личности и рамками общественной полезности кладетъ предѣлъ индивидуальному творчеству. Это уже не подчиненіе, а полное поглощеніе личности. Платонъ, правда, представитель утопическаго коммунизма, требовалъ даже обобществленія женъ и дѣтей. Идеалъ коммунизма не братство и даже не рабочая артель, а просто какой-то усовершенствованный человѣческій механизмъ, въ которомъ отдѣльный человѣкъ долженъ играть роль простой клѣтки въ организмѣ.
X
Анархическое ученіе туго проникаетъ въ сознаніе массъ, ибо его идеалы слишкомъ туманны, а теоретики этого ученія не въ состояніи дать яснаго представленія объ анархическомъ строѣ. По выраженію Грава анархизмъ все еще только "хаосъ идей".
Лишь очень немногіе мечтатели и фантазеры могутъ удовлетвориться тѣми пышными, но лишенными всякаго реальнаго содержанія фразами "о свободной жизни свободныхъ людей на свободной землѣ", которыми, въ сущности, исчерпываются всѣ данныя о будущемъ анархическомъ строѣ человѣческаго общества.
Но человѣчество, какъ собраніе живущихъ и страдающихъ людей, не можетъ только мечтать. Оно нуждается въ точныхъ формулировкахъ, въ конкретномъ представленіи. Обреченное вѣчно зависѣть отъ мелочей своего быта, оно желаетъ въ реальныхъ чертахъ представить себѣ тотъ фантастическій міръ освобожденной личности, о которомъ такъ увлекательно говоритъ анархистская проповѣдь.