Lib.ru/Классика: Антонович Максим Алексеевич. Чарльз Дарвин и его теория

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

(Life and Letters of Charles Darvin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darvin. In three volumes. London. John Murray).

Мы не станемъ излагать здѣсь даже вкратцѣ теорію Дарвина, предполагая ее достаточно общеизвѣстною. Мы только разсмотримъ здѣсь нѣкоторыя возраженія противъ этой теоріи и затѣмъ кратко изложимъ исторію ея возникновенія, появленія въ печати и первоначальнаго распространенія. Изъ всей массы возраженій мы займемся только одною, совершенно особою и своеобразною категоріей ихъ. Мы оставимъ въ сторонѣ возраженія серьезныя и научныя, которыя взвѣшены, оцѣнены по достоинству или отвергнуты учеными спеціалистами, а также и всю громадную массу возраженій невѣжественныхъ, недобросовѣстныхъ, ребяческихъ и совершенно вздорныхъ; и на нихъ, къ сожалѣнію, потрачено много времени и труда, и они тоже оцѣнены по достоинству, разоблачены во всей ихъ невѣжественной наготѣ и недобросовѣстности и покрыли позоромъ самихъ возражателей. Остановимся же мы только на возраженіяхъ, исходящихъ отъ людей, въ общемъ согласныхъ съ Дарвиномъ, признающихъ исходную точку его теоріи, но не сочувствующихъ руководящему принципу ея, именно только не сочувствующихъ; эти люди не принимаютъ теоріи Дарвина не по какимъ-нибудь теоретическимъ основаніямъ и аргументамъ, а только по сердечному нерасположенію къ ней, потому что она не удовлетворяетъ ихъ нравственному чувству; имъ, такъ сказать, не нравится только внѣшній обликъ ея, а не ея внутренняя сущность. Это, строго говоря, даже не возраженія, а дружественные упреки ей и сожалѣнія о томъ, что эта теорія легко поддается перетолкованію въ дурную сторону.

Эти возраженія нигдѣ не собраны въ печати полною коллекціей и не формулированы систематически и подробно, а разсѣяны по разнымъ мѣстамъ и попадаются въ видѣ отступленій и попутныхъ замѣчаній. Часто также приходится слышать ихъ во время устныхъ дебатовъ по поводу теоріи Дарвина. Смыслъ этихъ возраженій сводится къ слѣдующему. Теорія Дарвина жестока, безжалостна и безчеловѣчна, безнравственна и антисоціальна; она освящаетъ принципъ вражды, ненависти, борьбы. Дарвинъ реставрируетъ. и реабилитируетъ варварскій принципъ грубой силы; его теорія жестокосердо осуждаетъ на гибель все слабѣйшее; она выносить смертный приговоръ всему слабосильному, не умѣющему бороться и побѣждать, несмотря на то, что по другимъ своимъ качествамъ оно нуждалось)ы въ поддержкѣ и покровительствѣ. Дарвинъ распространилъ на всю природу жестокій принципъ, разъѣдающій человѣческія общества,-- принципъ необузданнаго, зложелательнаго соперничества, называемаго для благозвучія свободною конкурренціей; своимъ авторитетомъ естествоиспытателя онъ подтверждаетъ и усиливаетъ политико-экономическое vae victis своего соотечественника Мальтуса; всею силой многосложной и обширной ученой аргументаціи и эрудиціи онъ доказываетъ, что не только въ человѣческихъ обществахъ, но и во всей органической природѣ неограниченно и безусловно царствуетъ принципъ: умри, околѣй съ голоду, если ты не съумѣлъ съ бою достать себѣ мѣста за столомъ, на которомъ помѣщается всякое пропитаніе. Только англичанину, живущему среди самаго полнаго и роскошнаго разцвѣта буржуазной конкурренціи и плутократическаго соперничества, могла придти въ голову такая идея. И вотъ такой-то жестокій и неблаговидный въ нравственномъ отношеніи принципъ составляетъ краеугольный камень теоріи Дарвина; онъ святотатственно возведенъ имъ на священную степень дѣятельной и благодѣтельной силы, вызывающей и направляющей развитіе и прогрессъ органической жизни на землѣ. Теорія Дарвина -- это громадный вопіющій парадоксъ; по его представленію, стройное развитіе и совершенствованіе органическихъ формъ возникло изъ хаоса, борьбы, вражды, взаимоистребленія и разрушенія. О любви, согласіи, взаимопомощи, братствѣ, поддержкѣ слабаго и немощнаго, объ этихъ великихъ зиждительныхъ нравственныхъ силахъ нѣтъ ни слова въ теоріи Дарвина; онъ ихъ игнорируетъ и все отдаетъ въ жертву противуположнымъ силамъ. Понятно послѣ этого, что всякое животное хищничество, всякое своекорыстное зложелательство и эгоистическое соперничество находятъ себѣ защиту подъ сѣнью теоріи Дарвина.

Подобнаго рода возраженія и упреки до такой степени не серьезны, что невольно чувствуется неловкость при ихъ опроверженіи, потому что въ этомъ случаѣ приходится говорить почти все трюизмами. Прежде всего, нужно замѣтить, что ужь если бы теорія Дарвина до такой степени благопріятствовала буржуазной конкурренціи и эксплуатаціи и своекорыстной плутократіи, то общественные представители этихъ элементовъ и ихъ естественные защитники и покровители встрѣтили бы теорію съ распростертыми объятіями и съ шумными криками одобренія, чего, какъ извѣстно, на дѣлѣ не было, а было совсѣмъ противуположное. И въ настоящее время самыми ожесточенными противниками Дарвина оказываются тѣ сферы, которыя служатъ опорами и столбами буржуазной эксплуатаціи и всякой экономической и политической неправды. И это совершенно понятно, потому что ударъ, нанесенный этимъ сферамъ теоріей Дарвина, потрясшей весьма существенные традиціонные предразсудки, былъ гораздо дѣйствительнѣе и важнѣе, чѣмъ эта мнимая услуга, оказанная будто бы ею принципамъ эксплуатаціи и эгоистическаго соперничества. Далѣе, предположимъ, что теорія Дарвина дѣйствительно противорѣчитъ моральнымъ чувствамъ чело* вѣка и его соціальнымъ инстинктамъ. Въ области морали и соціологіи это возраженіе могло бы еще имѣть значеніе при обсужденіи какой-нибудь новой моральной или соціологической теоріи, но въ естествознаніи, въ области біологіи, этотъ аргументъ не можетъ имѣть никакого значенія; здѣсь онъ просто неумѣстенъ. Это все равно, какъ если бы кто-нибудь сталъ опровергать естественно-научную теорію эстетическими аргументами, хотя, впрочемъ, случается слышать и даже читать и подобную нелѣпость. Естественно-научная теорія можетъ быть опровергаема и опровергнута только фактами и аргументами изъ области естествознанія. Естествознаніе изучаетъ природу, существующую внѣ человѣческаго субъекта, и если факты и явленія этой природы подтверждаютъ какую-нибудь теорію, то противъ нея безсильна вся человѣческая субъективная мораль и эстетика. Внѣшняя природа возникла до человѣка, независимо отъ человѣка и не для человѣка, и онъ самъ есть продуктъ ея. Поэтому человѣку не подъ силу мѣрить и критиковать природу своею субъективною этико-соціологическою мѣркой. Антропоцентрическая точка зрѣнія на природу, подобно блаженной памяти геоцентрической теоріи, отошла уже въ область преданія. Шопенгауэръ или Гартманъ могутъ находить, что природа устроена скверно, что можно было бы, пожалуй, устроить болѣе совершенную и идеальную природу по рецепту ихъ философіи. Но трезвый естествоиспытатель, изучающій природу, старается познать и полюбить ее, какъ она есть фактически, считая идеальную природу фантазіей, а моральные укоры -- по меньшей мѣрѣ, излишними. Конечно, между фактическою природой и человѣкомъ, какъ частью и продуктомъ ея, не можетъ быть несоотвѣтствія, диссонанса или антагонизма; но если они существуютъ, то это вина человѣка, что онъ не умѣлъ сообразоваться съ природой или приспособиться въ ней, или даже не вина, а несчастье, выходъ изъ котораго зависитъ, все-таки, отъ человѣка, такъ какъ въ общемъ относительно природы съ цѣлью измѣненія ея онъ безсиленъ и долженъ уступать и подчиняться ей. Гельмгольцъ находитъ, что глазъ человѣка устроенъ въ оптическомъ отношеніи весьма несовершенно и что если бы оптикъ сдѣлалъ для него по его заказу инструментъ съ такими несовершенствами, какія представляетъ нашъ глазъ, то онъ прогналъ бы оптика и не принялъ отъ него сдѣланнаго по заказу инструмента. Но что же намъ дѣлать съ нашимъ глазомъ? Какъ бы онъ ни былъ несовершенъ, но съ этимъ нужно примириться и всякое сожалѣніе въ этомъ случаѣ, по меньшей мѣрѣ, было бы излишне. Можно ораторствовать противъ этого съ эстетической и этической точки зрѣнія сколько угодно и утверждать, что "это божественный органъ души, ея зеркало, что посредствомъ его мы объемлемъ всю вселенную, что онъ доставляетъ намъ эстетическія и всякія другія наслажденіями ужели же можно признать этотъ органъ несовершеніымъ? Считать его несовершеннымъ могутъ только грубые эмпирики, не видящіе дальше своего носа естествовѣды". Всѣ такія разглагольствоваіія прекрасны и сантиментальны; но фактически глазъ, все-таки, имѣетъ свои несовершенства, указываемыя наукой; очень жаль, но что же дѣлать? V естествоиспытателя на всѣ эстетическія и этическія возраженія готовъ:амый резонный отвѣть: мнѣ самому не нравится моя теорія и мнѣ она іажется жестокой и некрасивой; но что же мнѣ дѣлать, если она вѣрна, подтверждается фактами? Мнѣ самому было бы гораздо пріятнѣе, подобно древнему Эмпедоклу, смотрѣть на міръ какъ на истеченіе и воплощеніе Эроса -- любви и во всѣхъ его явленіяхъ видѣть проявленіе не борьбы и враждебности, а согласія и любви; но что же мнѣ дѣлать, когда на каждомъ шагу я вижу только вражду и борьбу? Для меня было бы гораздо симпатичнѣе, если бы тигръ и волкъ питались не невинными агнцами, а сѣнцомъ, и мое чувство покровительства животнымъ было бы болѣе удовлетворено, если бы человѣкъ могъ поддерживать свое существованіе, не губя для этого тысячи жизней, тысячи организмовъ животныхъ или растительныхъ. И какъ было бы прекрасно, если бы всѣ живыя существа, не терзая и не истребляя другъ друга, питались бы манною небесной, волкъ съ агнцемъ мирно гуляли бы по лугамъ и т. д.,-- словомъ, все бы въ мірѣ шло такъ, какъ это предполагается въ золотомъ вѣкѣ; но на фактѣ я вижу иное, вижу неумолимый жестокій законъ: одна жизнь поддерживается не иначе, какъ только смертью другой; кто-нибудь непремѣнно долженъ погибнуть; вели останется въ живыхъ невинный агнецъ, поколѣетъ волкъ. Какъ говорится въ сказкѣ Салтыкова, волкъ не по своей волѣ жестокъ, "а потому, что комплекція у него каверзная: ничего онъ, кромѣ мясного, ѣсть не можетъ; а чтобы достать мясную пищу, онъ не можетъ иначе поступать, какъ живое существо жизни лишить,-- однимъ словомъ, обязывается учинить злодѣйство, разбой". Англійскіе ханжи, пока витаютъ въ эмпиреяхъ, проповѣдуютъ любовь и братство даже относительно животныхъ и не могутъ безъ слезъ и содроганія говорить и слушать о физіологическихъ опытахъ надъ живыми животными; но какъ только они коснутся реальной почвы дѣйствительности, сейчасъ же отрезвляются, относятся благодушно и даже поощрительно къ откармливанію домашнихъ животныхъ, къ искусственному произведенію въ нихъ ожирѣнія сердца, печенки, почекъ, всѣхъ органовъ и всего организма, что, конечно, доставляетъ животнымъ болѣе продолжительныя мучительныя страданія, чѣмъ всякій физіологическій опытъ, но только не оскорбляетъ чувствъ сердобольныхъ и сантиментальныхъ людей. Словомъ, сердечныя чувствованія человѣка не могутъ служить критеріемъ сужденій о внѣшней природѣ. Свои собственныя человѣческія отношенія человѣкъ можетъ устраивать какъ ему заблагоразсудится; здѣсь моральныя и эстетическія требованія и соображенія вполнѣ умѣстны и безусловно обязательны. А относительно внѣчеловѣческой природы человѣкъ безсиленъ; она возникла и сложилась до него и помимо него и ему остается только познавать ее, какъ она есть, совершенно независимо отъ чувствъ, какія могутъ возбуждать въ немъ порядки и законы, господствующіе въ ней. Но и не въ одной только внѣшней природѣ господствуетъ борьба и соперничество; они играютъ важную роль и въ человѣческой сферѣ. И естествоиспытатель можетъ сослаться на обширную арену человѣческой борьбы, на исторію. Что наполняетъ всю исторію и что обусловливаетъ историческій прогрессъ? Борьба,-- борьба народовъ и племенъ, борьба государствъ, борьба религій, борьба сословій, борьба партій, борьба имущихъ и неимущихъ, борьба философскихъ, литературныхъ и эстетическихъ школъ, борьба убѣжденій и частныхъ мнѣній и т. д. Въ исторіи встрѣчаются крайне непріятныя вещи, возмущающія нравственное или эстетическое чувство, историческія событія часто принимаютъ оборотъ крайне нежелательный и возмутительный для самого историка. Однако же, историкъ долженъ бываетъ изображать этотъ оборотъ такимъ, каковъ онъ былъ, и никто не подумаетъ обвинять за это историка и исторію въ безнравственности или безсердечности, или давать предпочтеніе другому историку, который изображаетъ этотъ оборотъ не такъ, какъ онъ совершился, а такъ, чтобы онъ соотвѣтствовалъ нашимъ личнымъ моральнымъ и эстетическимъ симпатіямъ. Правда, впрочемъ, какъ въ исторіи, такъ въ естествознаніи и философія существовали и существуютъ не теоріи только, а цѣлыя системы, построенныя и разукрашенныя такимъ образомъ, чтобы онѣ удовлетворяли такъ называемымъ "потребностямъ человѣческаго сердца" и его порываніямъ къ сверхъ-опытному, безконечному, хотя въ существѣ дѣла они собственно удовлетворяли только сердечнымъ человѣческимъ слабостямъ, давали шипу сантиментальности, занимали фантазію и щекотали дѣтскій вкусъ въ чудесному. И потому трезвое изслѣдованіе безжалостно разрушало эти теорія, какъ несоотвѣтствующія суровой дѣйствительности, и считало ихъ просто фантазіями, годными только для умовъ, не имѣющихъ мужества прямо взглянуть въ глаза дѣйствительности, признать ее, какъ она есть, и потомъ уже сообразовать съ нею свои чувства и вкусы.

Очевидно, словомъ, одно то обстоятельство, что теорія Дарвина, объясняющая происхожденіе видовъ естественнымъ подборомъ, руководимомъ борьбою, очень непріятна для чувства и сердоболія,-- рѣшительно ничего не говоритъ противъ существа теоріи и не можетъ служить упрекомъ для нея, даже еслибъ эта борьба признавалась единственнымъ факторомъ при образованіи новыхъ видовъ. Но на самомъ дѣлѣ Дарвинъ далекъ былъ отъ мысли считать борьбу единственнымъ факторомъ естественнаго подбора и онъ энергически протестовалъ, когда ему навязывали такую мысль. Напротивъ, онъ самъ ставилъ себѣ въ заслугу то, что никто не собралъ столькихъ фактовъ, какъ онъ, доказывающихъ измѣненіе органовъ и частей тѣла вслѣдствіе ихъ употребленія или неупотребленія, т.-е. вслѣдствіе ихъ упражненія или бездѣйствія, и что онъ же собралъ не мало фактовъ, указывающихъ на измѣненіе видовъ вслѣдствіе прямого вліянія внѣшнихъ условій и обстоятельствъ. Хотя, съ другой стороны, совершенно вѣрно, что естественный подборъ, руководимый борьбою, Дарвинъ считалъ важнѣйшимъ факторомъ, и всѣ усилія его были, главнымъ образомъ, направлены въ разъясненію этого фактора.

Далѣе, порицатели Дарвина уже слишкомъ грубо представляютъ себѣ борьбу за существованіе. По тъ представленіямъ, эта борьба ведется преимущественно, если не исключительно, когтями, зубами, кулаками и другими подобными, но непремѣнно грубыми и смертоубійственными приспособленіями, вродѣ войны между людьми -- этимъ вѣнцомъ созданія и царемъ природы, причемъ борьба руководствуется ясно сознаваемою и опредѣленно намѣченною цѣлью уничтожить съ корнемъ, истребить противника. При этомъ, конечно, забываютъ, что такое понятіе о борьбѣ совершенно неприложимо въ растительному міру, который, однако, по теоріи Дарвина, тоже видоизмѣнялся и развивался борьбою за существованіе. Вотъ если бы порицатели Дарвина вдумались въ борьбу между растеніями и уяснили себѣ ея характеръ и потомъ перенесли полученныя такимъ образомъ представленія на борьбу между животными, то она не имѣла бы для нихъ суроваго и отталкивающаго вида разрушенія и взаимоистребленія. Это есть борьба чисто-пассивная, безъ ненависти и вражды, безъ соперничества и уничтоженія; это, такъ сказать, экзаменъ. Выдерживающіе его удостоиваются естественнаго подбора, а не выдерживающіе вымираютъ, причемъ подборъ и вымираніе устраиваются не самими соискателями и соперниками, а экзаменаторомъ, безстрастною, безпристрастною и абсолютно-справедливою съ своей точки зрѣнія природой, причемъ между успѣвшими и неуспѣвшими соискателями не только нѣтъ вражды, но можетъ существовать даже сочувствіе и взаимопомощь. Живетъ, наприм., семья въ самыхъ дурныхъ условіяхъ и одинъ членъ этой семьи отъ природы слабѣе здоровьемъ всѣхъ остальныхъ членовъ. Очевидно, онъ падетъ въ борьбѣ за существованіе, остальные члены побѣдятъ, переживутъ его, хотя тутъ не только нѣтъ борьбы и вражды, но существуетъ любовь, потому что остальные члены семьи окружаютъ больного самыми нѣжными попеченіями и съ самоотверженіемъ стараются помочь ему и поддержать его жизнь. Синонимомъ и истолкованіемъ естественнаго подбора и борьбы за существованіе служатъ слова: "переживаніе способнѣйшаго или наилучше приспособленнаго къ даннымъ условіямъ". Эти слова выражаютъ совершенно то же понятіе, какъ и слово борьба. И потому рѣшительно непонятно, что въ этой борьбѣ можетъ быть такого ужаснаго и жестокаго, такъ претящаго нашимъ нравственнымъ чувствамъ.

На такомъ же недоразумѣніи и перетолкованіи построенъ и тотъ упрекъ, будто теорія Дарвина освящаетъ принципъ грубой силы и законность насилія. По Дарвину-де выходитъ, что тотъ и правъ и имѣетъ право на существованіе, у кого крѣпкіе зубы, острые когти и сильные кулаки; ему благопріятствуетъ естественный подборъ, сама природа. На этотъ упрекъ данъ прекрасный отвѣтъ въ статьяхъ г. Тимирязева по поводу пресловутой книги Данилевскаго противъ теоріи Дарвина (Русская Мысль 1887 г., кн. V--VI). Почтенный профессоръ показалъ здѣсь, что теорія Дарвина не только не освящаетъ принципа грубой силы и насилія, а, напротивъ, представляетъ собою еще новое основаніе о поддержку для нашей вѣры въ прогрессъ.

Такъ же страненъ и тотъ упрекъ теоріи Дарвина, что ею злоупотребляютъ, хотятъ найти въ ней поддержку извѣстной теоріи Мальтуса, породившей теорію Дарвина, и естественно-научное основаніе для соціологическаго факта существованія въ обществѣ двухъ классовъ людей, однихъ благопріятствуемыхъ общественнымъ подборомъ, а другихъ -- отверженныхъ и осужденныхъ на вымираніе, и что, наконецъ, его теоріей прикрываются негодные, презрѣнные, алчные и преступные люди, выставляющіе свою омерзительную и разбойническую дѣятельность, какъ законную борьбу за существованіе, какъ указанную самой природой конкурренцію и т. д. Нѣкоторый видъ правдоподобія сообщаютъ этому упреку многіе фигурирующіе въ литературѣ полуобразованные люди, которые, наслышавшись дарвиновскихъ фразъ и помня самыя низменныя понятія о человѣческомъ существованіи, страшно злоупотребляютъ фразою о борьбѣ за существованіе. Такъ какъ, по представленію такихъ людей, существованіе есть единственно и исключительно только "шкура", то по ихъ терминологіи борьбою за существованіе называется только та дѣятельность, которая стимулируется низменными, пошлыми и алчными цѣлями, и потому всякій негодяй и преступникъ есть борецъ за существованіе, дѣйствующій по рецепту теоріи Дарвина. Высокій же и безкорыстный борецъ за правду и добро, за справедливость и попираемыя права человѣка, борющійся со зломъ, невѣжествомъ, насиліемъ, угнетеніями, обманомъ, борется не за свое существованіе, не за свою "шкуру", а за идеи или, лучше сказать, за фантазіи, за бредни; выражаясь очень снисходительно, это психопатъ, а не здравый и разумный человѣкъ, это средневѣковый фантазеръ и мистикъ, а не человѣкъ XIX вѣка, руководствующійся въ своей жизни и дѣятельности современною теоріей Дарвина. Подобнаго рода люди не въ состояніи понять, что въ сферу существованія входитъ еще что-нибудь другое, кромѣ шкуры, что идеи и бредни могутъ для иного человѣка составлять такую же или даже важнѣйшую часть существованія, чѣмъ шкура, и что человѣкъ, борющійся за идею, можетъ сказать о себѣ, что онъ борется за свое существованіе. Всѣ подобнаго рода упреки показываютъ, что напрасно твердили и твердятъ міру, что во всемъ мірѣ нельзя найти такой прекрасное и высокой вещи, которою нельзя было бы злоупотребить и пользоваться ею какъ предлогомъ для дурныхъ цѣлей. Кто не знаетъ, какіе ужасы совершались подъ предлогомъ od majorem Dei gloriam?

Наконецъ, упрекъ Дарвину за единомысліе съ Мальтусомъ и заимствованіе отъ него сути теоріи съ перваго взгляда имѣетъ видъ основательности; тутъ мы имѣемъ сознаніе въ виновности самого Дарвина. Дѣйствительно, онъ самъ съ свойственною ему откровенностью чистосердечно и довѣрчиво посвятилъ публику во внутренній процессъ развитія своихъ идей и прямо сказалъ, на какія мысли навело его чтеніе Мальтуса. Продолжительныя наблюденія надъ животными и растеніями, разсказываетъ Дарвинъ, вполнѣ подготовили его понять всю важность совершающейся повсюду борьбы за существованіе и потому при чтеніи Мальтуса ему тотчасъ же пришла въ голову мысль, что при такой борьбѣ благопріятныя измѣненія будутъ сохраняться, а неблагопріятныя уничтожаться (у. I, р. 83). Такимъ образомъ, чтеніе Мальтуса было для Дарвина тѣмъ же, чѣмъ было упавшее яблоко для Ньютона или качающееся паникадило въ пизанскомъ соборѣ для Галилея; это были импульсы, такъ сказать, вызвавшіе переходъ великихъ идей изъ потенціальнаго состоянія въ кинетическое. Бантъ тоже говоритъ, что онъ въ своей философіи подражалъ Конернику, что какъ Коперникъ нашелъ объясненіе кажущагося движенія небесныхъ тѣлъ не въ самихъ тѣлахъ, а въ человѣкѣ, такъ и онъ сталъ искать истину не во внѣшнемъ мірѣ и его явленіяхъ, а тоже въ самомъ человѣкѣ, въ законахъ и формахъ его мышленія. Пожалуй, и это можно назвать заимствованіемъ и родствомъ. Теорія Мальтуса и теорія Дарвина -- двѣ разныя вещи, имѣющія между собою внѣшнюю связь или внѣшнюю аналогію: одинъ говоритъ объ искусственныхъ условіяхъ человѣческихъ обществъ, а другой -- о естественныхъ условіяхъ всей органической жизни; та быстрота возростанія населенія, о которой трактуется у Мальтуса, совсѣмъ не то, что дѣйствительная возможность размноженія организмовъ; бѣдность средствъ пропитанія, ограничивающая ростъ населенія, тоже совсѣмъ не то, что указываемая Дарвиномъ просто физическая невозможность роста и жизни всѣхъ сѣмянъ растеній и всѣхъ яицъ и икринокъ животныхъ. Мальтуса опровергали и опровергаютъ данными экономической статистики, а противъ Дарвина эти данныя безсильны, потому что вовсе не касаются его теоріи. Оловомъ, попрекать и корить Дарвина Мальтусомъ совершенно несправедливо.

Наконецъ, было многое множество споровъ о томъ, религіозна или антирелигіозна теорія Дарвина; одни нещадно осуждали ее за крайнюю нерелигіозность, а другіе ставили ей въ большую заслугу, что она вполнѣ гармонируетъ съ религіей. По самому существу дѣла это вопросъ логически несообразный и совершенно праздный. Религія и наука естествознанія суть явленія совершенно резличныхъ порядковъ,-- явленія не имѣющія общихъ точекъ соприкосновенія и несоизмѣримыя. Религія имѣетъ свою вполнѣ обособленную сферу, обнимающую, главнымъ образомъ, чувство и волю человѣка, его практическую сторону, тогда какъ въ сферу пауки входить единственно только умственная теоретическая сторона человѣка. Существенный нервъ религіи -- это вѣра, безусловное довѣріе авторитету, дѣтское послушаніе и беззавѣтная покорность ему, тогда какъ существенный принципъ науки -- это скепсисъ, критическое отношеніе ко всякому авторитету. У религіи свои аргументы, свои орудія дѣйствія на людей, и орудія не плотскія, а чисто-духовныя, супранатуралистическія, тогда какъ аргументы и орудія естествознанія чисто-плотскія, чувственныя, опытъ и внѣшнее наблюденіе, передъ которыми естествознаніе преклоняется безусловно, тогда какъ для религіи они не имѣютъ никакого значенія и религія держится своего, что бы ни говорилъ внѣшній опытъ и наблюденіе. Исторія науки представляетъ множество примѣровъ того, что религіозность или антирелигіозность теорій была безразлична для ихъ научнаго значенія. Философскія и естественно-научныя измышленія Аристотеля считались когда-то вполнѣ согласными съ религіей, а они, все-таки, оказались научно-несостоятельными. И наоборотъ, теоріи, осужденныя какъ антирелигіозныя и еретическія и доводившія ихъ авторовъ до костровъ и эшафотовъ, оказывались научно-состоятельными и авторамъ ихъ, хотя уже поздно, воздавались почести и ставились памятники. Самъ Дарвинъ, имѣя въ виду ханжество извѣстной части англійской публики, счелъ нужнымъ замѣтить въ своемъ главномъ сочиненіи, что онъ въ своей теоріи не видитъ ничего такого, что могло бы шокировать чье-либо религіозное чувство. И затѣмъ, въ доказательство того, какъ странны бываютъ приговоры надъ научными теоріями съ религіозной точки зрѣнія, онъ припомнилъ дѣйствительно курьезный случай, какъ Лейбницъ не устыдился упрекать ньютоновскій законъ тяготѣнія, "величайшее открытіе, когда-либо сдѣланное человѣкомъ", какъ выражается Дарвинъ, въ томъ, что онъ подрываетъ естественную, а, слѣдовательно, и откровенную религію. При такомъ глубоко существенномъ различіи двухъ несоизмѣримыхъ вещей можно ли разсуждать о согласіи или несогласіи между ними, объ унисонѣ или октавѣ между градусомъ температуры и какимъ-нибудь тономъ? Въ Англіи возникновеніе вопроса о религіозности теоріи Дарвина можетъ быть до нѣкоторой степени объяснено извѣстнымъ англійскимъ ханжествомъ, считающимся тамъ признакомъ респектабельности, а въ другихъ мѣстахъ этотъ вопросъ былъ, вѣроятно, подражаніемъ.

-----

Первое проростаніе зерна великой теоріи Дарвина относится въ 1837 году, хотя, строго говоря, къ этому году относится только первое появленіе ея на бумагѣ въ исторической отнынѣ его записной книжкѣ. Впервые теорія эта блеснула въ его умѣ еще во время путешествія на кораблѣ "Бигль", а въ указанномъ году она приняла вполнѣ опредѣленныя очертанія съ опредѣленною программой изученія. По словамъ Дарвина, во время путешествія его особенно поразили три факта: 1) открытіе въ формаціи Пампасовъ большихъ ископаемыхъ животныхъ, покрытыхъ бронею подобно нынѣ существующимъ броненосцамъ; 2) близко родственные виды замѣщаются одни другими по мѣрѣ того, какъ мы подвигаемся къ югу по континенту (Ю. Америки), и 3) южно-американскій характеръ большей части формъ на архипелагѣ Галапагосъ и въ особенности то, что онѣ представляютъ легкія отличія на каждомъ островѣ группы, причемъ ни одинъ изъ этихъ острововъ не представляетъ большой древности въ геологическомъ смыслѣ. "Очевидно,-- говоритъ Дарвинъ,-- что какъ эти, такъ и другіе подобные факты могутъ быть объяснены не иначе, какъ только предположеніемъ, что виды животныхъ постепенно измѣнились; и этотъ предметъ сильно занялъ меня. Но такъ же очевидно, что ни дѣйствіе окружающихъ условій, ни желаніе организмовъ (особенно въ растеніяхъ) не могли объяснить безчисленнаго множества случаевъ, въ которыхъ всякаго рода организмы прекрасно приспособлены къ условіямъ ихъ жизни, напр., дятелъ или древесная лягушка къ ползанію по деревьямъ или сѣмя къ разсѣянію посредствомъ крючковъ и летучекъ. Меня всегда поражали такія приспособленія, и пока они не объяснены, мнѣ казалось почти безполезнымъ стараться доказать непрямыми доказательствами, что виды измѣнились. По возвращеніи въ Англію я пришелъ къ мысли, что только слѣдуя примѣру Ляйелля въ геологіи и собирая всякаго рода факты объ измѣненіи животныхъ и растеній домашнихъ и дикихъ, можно пролить нѣкоторый свѣтъ на этотъ предметъ" (Life а. Letters, у. I, р. 82--3). И вотъ началась удивительная, упорная, неослабная и непрерывная работа собиранія фактовъ, работа пчелы, отовсюду собирающей медъ, и работа не поспѣшнаго и самолюбиваго ученаго, торопящагося повѣдать міру свою теорію, а истиннаго мудреца, собирающаго факты безъ предвзятой теоріи, по самому строгому методу индукціи (on true Baconian principles). Прежде всего, факты нужно было собирать изъ книгъ, брошюръ и журналовъ. Такъ какъ Дарвинъ занимался одновременно изученіемъ нѣсколькихъ самостоятельныхъ вопросовъ, то, въ видахъ систематизаціи собираемыхъ фактовъ, у него было заведено нѣсколько большихъ портфелей, отъ 30 до 40 штукъ, которые помѣщались на особыхъ полочкахъ, имѣвшихъ каждая соотвѣтствующую надпись, и въ которые онъ вкладывалъ все собранное по вопросу, для котораго былъ отведенъ тотъ или другой портфель. При чтеніи книгъ Дарвинъ обыкновенно отмѣчалъ на поляхъ карандашомъ то, что ему было нужно, и на концѣ книги записывалъ соотвѣтствующую страницу. Если прочитанная книга принадлежала самому Дарвину, то составлялся предметный указатель къ записаннымъ страницамъ, отдѣльно по каждому предмету; если же книга была чужая, то изъ нея дѣлались выписки на особыхъ листкахъ по каждому предмету. Затѣмъ какъ эти выписки, такъ и предметные указатели раскладывались по соотвѣтствующимъ портфелямъ. Съ книгами Дарвинъ не особенно церемонился; онъ прямо вырывалъ изъ нихъ статьи, необходимыя для него, а то даже просто только нѣсколько листковъ и ихъ только хранилъ, а остальное бросалось, равно какъ и тѣ книги, въ концѣ которыхъ не было записано ни одной страницы и на которыхъ поэтому ставился нуль. Такимъ образомъ собрана была въ теченіе болѣе 20 лѣтъ невообразимая масса всякаго рода матеріаловъ, и Дарвинъ самъ удивлялся своему терпѣнію и прилежапію при взглядѣ на безконечный списокъ книгъ, брошюръ, журналовъ и изданій ученыхъ обществъ, которыя онъ не только перечиталъ, но еще сдѣлалъ изъ нихъ необходимыя извлеченія (т. 1, р. 83). Параллельно съ этимъ онъ велъ обширную переписку и вступалъ въ личныя сношенія съ учеными людьми и практическими дѣятелями и, наконецъ, самъ производилъ многочисленные опыты и наблюденія.

Въ то же время, сверхъ портфелей, онъ, особенно въ первые годы, велъ еще записныя книжки, въ которыя вносилъ свои собственныя мысли и замѣчанія по занимавшимъ его вопросамъ. И вотъ одна такая записная книжка начата была въ іюлѣ 1837 г. и въ ней набросанъ былъ самый общій и бѣглый очеркъ главнѣйшихъ пунктовъ его теоріи. Здѣсь вполнѣ опредѣленно высказана догадка или почти увѣренность, что виды образовались вслѣдствіе происхожденія ихъ одинъ отъ другого путемъ измѣненія и что это объясненіе примѣнимо ко "всему органическому царству". "Если мы дадимъ свободный просторъ догадкамъ,-- пишетъ Дарвинъ въ своей записной книжкѣ,-- то придемъ къ заключенію, что животныя, наши собратья по ощущеніямъ боли, по болѣзнямъ, смерти, страданіямъ и голоду, наши рабы въ наиболѣе трудныхъ работахъ, наши товарищи въ развлеченіяхъ, могли имѣть и общее съ нами происхожденіе отъ одного общаго предка, и мы всѣ слились бы въ одно. Различіе въ умственныхъ способностяхъ человѣка и животныхъ не такъ велико, какъ различіе между живыми существами, не одаренными мыслью (растеніями), и живыми существами, одаренными мыслью" (животными) (v. II, р. 6). Въ этихъ бѣглыхъ замѣткахъ записной книжки уже затронуто существенное возраженіе противъ его теоріи, что между видами должны были бы существовать переходныя формы, если бы виды происходили одни отъ другихъ. "Кювье,-- говорится въ этихъ замѣткахъ,-- возражаетъ противъ такого происхожденія, говоря: почему же до сихъ поръ нигдѣ не были открыты какія-нибудь промежуточныя формы между палеотеріемъ, мегалониксомъ, мастодонтомъ и нынѣ существующими видами? По моему мнѣнію (въ Южной Америкѣ), родоначальникъ всѣхъ броненосцевъ могъ быть братомъ мегатеріума, ихъ дяди, нынѣ вымершаго". "Возражатели скажутъ мнѣ: покажите ихъ (переходныя формы). Я могъ бы отвѣтить "да", если вы покажете мнѣ каждый переходъ между бульдогомъ и борзой" (v. II, р. 6--7). Наконецъ, въ этихъ замѣткахъ сдѣлано указаніе на то, что теорія измѣненія видовъ и генетической связи между ними прольетъ новый и интересный свѣтъ на многія науки, наприм., на сравнительную анатомію существующихъ и ископаемыхъ животныхъ и проч., а что всего важнѣе, вызоветъ желаніе доискиваться причинъ и законовъ измѣненія видовъ и откроетъ обширное поле для наблюденій, изслѣдованій и теоретическихъ выводовъ. Объ естественномъ подборѣ, о борьбѣ за существованіе тутъ еще нѣтъ помину. Въ этихъ замѣткахъ Дарвинъ высказалъ свои самыя сокровенныя, интимныя мысли, хранившіяся въ глубинѣ его души; онъ не рѣшался сообщить ихъ другимъ, такъ какъ и самъ не былъ еще проникнутъ убѣжденіемъ въ ихъ научной непоколебимости. Это были не положенія, прочно установленныя, а скорѣе планы и программы вопросовъ, подлежавшихъ дальнѣйшей обработкѣ.

Такимъ образомъ, въ 1837 г. Дарвинъ еще не выработалъ себѣ опредѣленныхъ представленій о причинахъ и законахъ измѣненія организмовъ; у него еще не сложились въ опредѣленной формѣ идеи объ естественномъ подборѣ и борьбѣ за существованіе, хотя онѣ уже находились въ его умѣ Въ зачаточномъ состояніи, въ видѣ готовыхъ элементовъ для нихъ, и нуженъ былъ только какой-нибудь импульсъ, чтобы вызвать ихъ къ самостоятельной жизни. Такимъ импульсомъ и былъ трактатъ Мальтуса о народонаселеніи, который Дарвинъ прочиталъ въ октябрѣ 1838 г., т.-е., по его собственнымъ словамъ, "спустя 15 мѣсяцевъ послѣ того, какъ я началъ мои систематическія изслѣдованія". Его сразу же осѣнила мысль, что при измѣнчивости видовъ и при борьбѣ за существованіе благопріятныя измѣненія будутъ сохраняться, а неблагопріятныя уничтожаться, и результатомъ этого будетъ образованіе новыхъ видовъ. "Такимъ образомъ,-- говоритъ Дарвинъ,-- я пришелъ, наконецъ, къ теоріи, при помощи которой можно было вести дальнѣйшую работу" (у. I, р. 83), великое дѣло его жизни, my species work, какъ онъ выражался.

При этомъ самымъ поразительнымъ образомъ обнаружились удивительное самообладаніе этого человѣка, его строгая до аскетизма правдивость и его добросовѣстная ученая осторожность. Найдя искомый способъ рѣшенія задачи, онъ не пришелъ въ самодовольный восторгъ, не воскликнулъ эврика, не предался искусительной мысли, что вотъ онъ, наконецъ, нашелъ всю истину, которую можетъ смѣло провозгласить въ назиданіе ученому и неученому міру. Совершенно наоборотъ: онъ отнесся къ блеснувшей въ его умѣ теоріи философски-спокойно, даже недовѣрчиво, скептически; онъ боялся быть поспѣшнымъ, боялся увлеченія предзанятою идеей. Й вотъ онъ даетъ себѣ строгій обѣтъ не только не публиковать основныхъ пунктовъ своей теоріи, но и не излагать ихъ на письмѣ даже для своего личнаго употребленія, не излагать даже въ видѣ замѣтокъ въ записной книгѣ, заведенной для теоріи. Онъ свято исполнялъ свой обѣтъ до 1842 г., и вотъ до какой степени свято. Въ 1837 г. онъ печаталъ журналъ своего путешествія на "Beagle", и хотя въ это время въ умѣ его, какъ мы видѣли, уже обрисовался общій обликъ его теоріи, однако, въ печатномъ журналѣ мы не видимъ ни малѣйшихъ слѣдовъ и вліянія теоріи. Попадаются мѣста, которыя какъ будто говорятъ въ пользу теоріи, но за то есть множество мѣстъ и такихъ, которыя вполнѣ согласны съ тогдашними общепринятыми теоріями. Даже во второмъ изданіи его путешествія, вышедшемъ въ 1845 г., когда его теорія уже окончательно сформировалась, нигдѣ нѣтъ замѣтныхъ слѣдовъ ея; онъ свято хранилъ свою тайну и не проговорился ни въ чемъ. Еще любопытнѣе въ этомъ отношеніи слѣдующій фактъ. Занимаясь своимъ любимымъ species work, Дарвинъ велъ и другія работы, дѣлалъ разныя спеціальныя изслѣдованія и, между прочимъ, работалъ надъ своею монографіей о Cirripeda. При этомъ онъ самымъ неусыпнымъ образомъ сторожилъ надъ собой, какъ бы ему не проговориться и не выдать секрета своей теоріи, и употреблялъ всѣ усилія, чтобы при этой спеціальной работѣ отрѣшиться отъ своей теоріи, забыть ее и не дать ей хоть сколько-нибудь повліять на эту работу. Съ точки зрѣнія его теоріи, вопросъ о томъ, есть ли данная форма особый видъ или только разновидность, не имѣло большого значенія, это вопросъ времени, т.-е. измѣнилась ли эта форма сегодня или вчера, какъ выражается самъ Дарвинъ. Но, несмотря на это, онъ дѣйствовалъ въ своей работѣ какъ добросовѣстный классификаторъ и руководствовался общепринятыми правилами классификаціи; онъ бился и мучился надъ установленіемъ видовъ и разновидностей, какъ правовѣрный послѣдователь вѣры въ постоянство видовъ и искатель хорошихъ видовъ. Въ письмѣ къ Д. Гукеру (1853 г.) онъ пишетъ про эту работу такъ: "Описавши рядъ формъ, какъ особые виды, я рвалъ потомъ мою рукопись и соединялъ ихъ въ одинъ видъ, затѣмъ опять рвалъ написанное и раздѣлялъ ихъ, а затѣмъ снова соединялъ ихъ въ одинъ видъ, и при этомъ скрежеталъ зубами, проклиналъ виды и спрашивалъ себя, за какіе такіе грѣхи я долженъ терпѣть такое наказаніе?" (v. II, р. 40). Работа Дарвина надъ Corripeda, по его собственнымъ словамъ, не многое дала ему для его теоріи; но, все-таки, дала ему много доказательствъ измѣнчивости формъ. "Я былъ просто пораженъ,-- разсказываетъ онъ,-- измѣнчивостью въ извѣстной легкой степени каждой части у всякаго вида. Строго сравнивая одинъ и тотъ же органъ у нѣсколькихъ особей, я всегда находилъ какое-нибудь легкое измѣненіе и потому убѣдился, что діагнозъ видовъ по мелкимъ различіямъ всегда опасенъ. До сихъ поръ я воображалъ, что однѣ и тѣ же части у особей одного вида гораздо болѣе походятъ (чѣмъ это было у Corripeda) на предметы, отлитые въ одну и ту же форму. Работа систематики была бы легка, если бы не эта путающая дѣло измѣнчивость, которая, впрочемъ, для меня, какъ теоретика, была пріятна, а какъ для систематика ненавистна" (т. II, р. 37).

Наконецъ, только спустя восемь лѣтъ, которыя можно считать инкубаціоннымъ періодомъ теоріи Дарвина, довѣріе его къ ней укрѣпилось настолько, что онъ сообщилъ секретъ ея нѣсколькимъ близкимъ друзьямъ, разрѣшилъ себя отъ своего обѣта и дозволилъ себѣ въ 1844 году изложить на бумагѣ краткій, но связный очеркъ теоріи, но, опять-таки, не для печати и даже не для прочтенія друзьямъ, а только для своего личнаго употребленія, для того, чтобы самому лучше оріентироваться въ массѣ добытыхъ положеній и резюмировать достигнутые результаты. Въ этомъ очеркѣ есть уже всѣ существенные пункты и всѣ главныя основы теоріи, есть уже, между прочимъ, и принципъ полового подбора. По увѣренію Гекели, въ этомъ очеркѣ Дарвинъ придавалъ въ дѣлѣ образованія измѣненій вліянію внѣшнихъ условій и унаслѣдованію пріобрѣтенныхъ привычекъ гораздо больше значенія, чѣмъ въ его печатномъ сочиненіи о происхожденіи видовъ. По убѣжденію же самого Дарвина, въ той фазѣ развитія его теоріи, которую представляетъ этотъ очеркъ, былъ одинъ существенный пробѣлъ, недоставало рѣшенія "одной проблемы большой важности", а именно объясненія слѣдующаго факта. Измѣненіе органическихъ формъ совершается не наобумъ, не какъ попало, а идетъ въ извѣстномъ опредѣленномъ направленіи, по крайней мѣрѣ, въ одномъ отношеніи. По мѣрѣ измѣненія близкихъ и сходныхъ формъ разница между ними по признакамъ все усиливается, и нѣмъ дальше идетъ измѣненіе, тѣмъ несходство между родственными прежде и сходными формами становится больше. Это и называется у Дарвина divergence of character, т.-е. расхожденіе признаковъ или усиленіе разницы между признаками. Между разновидностями одного и того же вида разница въ признакахъ незначительная, но разница между отдѣльными видами уже больше; разница между родами и семействами еще больше, а разница между порядками, классами и т. д. еще больше. А, между тѣмъ, по его теоріи, вся совокупность видовъ, родовъ и семействъ какого-нибудь класса произошла отъ одного общаго родоначальника, потомки котораго чѣмъ дальше размножались, тѣмъ больше разнились между собою, такъ что незначительная разница между разновидностями перешла въ большую разницу между видами и еще въ большую разницу между родами, семействами и т. д. Чѣмъ же объясняется такое усиленіе разницы между признаками и все увеличивающееся уклоненіе слѣдующихъ поколѣній отъ родоначальныхъ формъ? Дарвинъ долго ломалъ голову надъ этимъ вопросомъ, и когда, наконецъ, рѣшеніе его блеснуло въ его умѣ, то онъ крайне обрадовался и, по его словамъ, до конца жизни помнилъ то мѣсто на дорогѣ, по которой онъ ѣхалъ, гдѣ ему впервые пришло въ голову это рѣшеніе (v. I, р. 84), и при этомъ удивлялся, какъ онъ раньше не пришелъ къ такому очевидному рѣшенію. Рѣшеніе, какъ извѣстно, состоитъ въ томъ, что чѣмъ больше разнились между собою по своимъ признакамъ особи какого-нибудь вида, тѣмъ большую возможность они имѣли жить въ разныхъ мѣстахъ и въ разныхъ условіяхъ, тѣмъ благопріятнѣе были для нихъ шансы въ борьбѣ за существованіе и тѣмъ болѣе покровительствовалъ имъ естественный подборъ. Поле, засѣянное разными сортами пшеницы, даетъ большій сборъ, чѣмъ такое же поле, засѣянное однимъ сортомъ ея.

Дарвинъ, какъ сказано выше, не предназначалъ своего очерка для печати; онъ рѣшилъ выступить въ печать со своею теоріей только тогда, когда собраны будутъ всѣ наличные аргументы въ пользу теоріи и когда подробно будутъ разработаны всѣ стороны ея. Но при этомъ онъ не разсчитывалъ на маѳусаиловское долголѣтіе и потому принялъ мѣры, чтобы, въ случаѣ его смерти, былъ напечатанъ хоть этотъ краткій очеркъ теоріи. Онъ написалъ письмо на имя жены, которое должно было имѣть силу духовнаго завѣщанія. Въ немъ онъ писалъ: "Я только что кончилъ очеркъ моей теоріи видовъ. Если, какъ я думаю, моя теорія будетъ когда-либо принята хоть однимъ компетентнымъ судьею, то это будетъ значительнымъ шагомъ въ наукѣ". Затѣмъ онъ дѣлаетъ распоряженіе, чтобы, въ случаѣ его смерти, очеркъ теоріи былъ напечатанъ подъ редакціей какого-нибудь компетентнаго ученаго, но съ болѣе подробнымъ развитіемъ теоріи, съ дополненіями и измѣненіями, для какой цѣли въ распоряженіе этого редактора должны быть переданы всѣ его рукописи, замѣтки, выписки изъ книгъ и газетъ съ отмѣченными страницами и всѣ относящіяся къ теоріи портфели до 10 штукъ. Гонораръ редактору за эти труды полагался въ 400 фунт. стерлинговъ, а въ случаѣ надобности даже въ 500 и, кромѣ того, участіе въ прибыляхъ отъ сочиненія. Какъ на подходящихъ редакторовъ, онъ указывалъ на Ляйелля, Форбеса, Генсло и Гукера, изъ которыхъ послѣдній, по его мнѣнію, былъ бы самымъ подходящимъ. Если же нельзя будетъ найти редактора, тогда онъ дѣлалъ распоряженіе напечатать очеркъ такъ, какъ онъ есть, причемъ оговорить, что онъ былъ написанъ уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ и только по памяти, безъ предварительнаго провѣрочнаго просмотра тѣхъ сочиненій, на которыя дѣлаются ссылки, и что онъ вовсе не предназначался для печати.

Обезпечивъ, такимъ образомъ, свою теорію на случай своей смерти, Дарвинъ спокойнѣе могъ заняться дальнѣйшею разработкой ея и отложить опубликованіе ея до того времени, когда будутъ окончательно отдѣланы всѣ ея подробности и когда она явится во всеоружіи аргументовъ. При своей работѣ онъ на каждомъ шагу встрѣчалъ множество совершенно новыхъ вопросовъ, не затронутымъ въ литературѣ и никому не приходившихъ въ голову. Въ такихъ случаяхъ онъ обыкновенно обращался къ своннъ ученымъ друзьямъ и вообще къ ученнымъ спеціалистамъ, прося у нихъ отвѣтовъ и разъясненій по этимъ вопросамъ. Ее и друзья, и спеціалисты весьма часто не могли удовлетворить его, и потому онъ самъ принужденъ былъ дѣлать самостоятельныя наблюденія или производить опыты. Нѣкоторые изъ этихъ опытовъ могли казаться сами по себѣ незначительными и мелочными; но они оказываются весьма серьезными, если сопоставить ихъ съ тѣми поводами, какіе вызвали ихъ. Такъ, наприм., Дарвинъ вымачивалъ въ соленой водѣ сѣмена растеній и опредѣлялъ потомъ ихъ всхожесть, ловилъ водяныхъ птицъ, смывалъ илъ, приставшій къ ихъ ногамъ, и потомъ пробовалъ, нѣтъ ли въ этомъ илѣ способныхъ проростать сѣмянъ какихъ-нибудь растеній; онъ также пробовалъ, могутъ ли плавать на морской водѣ яйца ящерицъ и змѣй и какъ долго они могутъ сохранить жизненность, находясь въ этой водѣ. Эти опыты были вызваны такимъ поводомъ. Вопросъ о географическомъ распредѣленіи видовъ имѣлъ большую важность для теоріи Дарвина, и ему нельзя было обойти другого родственнаго и предварительнаго вопроса о способахъ разселенія и разнесенія видовъ по странѣ и по разнымъ странамъ. До Дарвина почти никто не обращалъ вниманія на этотъ послѣдній вопросъ и тогдашніе ученые для объясненія разселенія организмовъ прибѣгали къ самымъ смѣлымъ и рискованнымъ гипотезамъ. Находя одинаковые виды въ двухъ отдаленныхъ странахъ, раздѣленныхъ въ настоящее время моремъ, ученые, не долго думая, дѣлали предположеніе, что эти страны были прежде соединены между собою, составляли непрерывныя части одного материка, нынѣ исчезнувшаго или разорвавшагося на нѣсколько разъединенныхъ частей. И предполагалось около полудесятка такихъ исчезнувшихъ материковъ. Форбесъ предполагалъ материкъ, простиравшійся отъ Европы до Сѣверной Америки и до Саргассова моря, Гукеръ считалъ вѣроятнымъ, что Новая Зеландія была соединена съ Южною Америкой и материвъ шелъ дальше до Кергеденовой Земли; Волластонъ думалъ, что Мадера была соединена съ континентомъ, а Вудвардъ допускалъ, что почти всѣ острова въ Тихомъ и Атлантическомъ океанахъ были соединены съ континентами. Дарвина возмущалъ такой произволъ и такая щедрость на громадные перевороты въ распредѣленіи суши, совершившіеся, такъ сказать, на-дняхъ по геологическому времени, уже во время существованія нынѣшнихъ видовъ, хотя онъ ясно видѣлъ, что такіе континенты могли бы послужить большимъ подспорьемъ для его теоріи и устранить многія трудности, представлявшіяся ей. Надъ Гукеромъ Дарвинъ острилъ и писалъ ему, что онъ и его подражатели пекутъ континенты, какъ блины (т. II, р. 74); но въ письмахъ къ Ляйеллю онъ серьезно возставалъ противъ этой маніи создавать материки, убѣждалъ его противодѣйствовать этой маніи, допускающей въ новѣйшее геологическое время тулкія же катастрофы, какъ тѣ, противъ которыхъ ратовалъ нѣкогда самъ Ляйелль, и приводилъ множество аргументовъ противъ этихъ проблематическихъ континентовъ, бъ числѣ этихъ аргументовъ было и полное невѣдѣніе учеными способовъ разсѣянія и разнесенія видовъ; еслибъ эти способы быки извѣстны, то ими объяснилось бы нынѣшнее географическое распредѣленіе видовъ гораздо лучше, чѣмъ исчезнувшими континентами. И вотъ онъ занялся разъясненіемъ и изученіемъ этихъ способовъ. Могутъ ли сѣмена, плоды, яйца переноситься водою, могутъ ли они сохранитъ жизненность въ морской водѣ, могутъ ли содѣйствовать перенесенію ихъ птицы, рыбы и другія животныя? Ни литература, ни ученые друзья не могли дать ему никакихъ отвѣтовъ на эти вопросы; естественно, поэтому, онъ прибѣгъ къ собственнымъ опытамъ и наблюденіямъ. И съ легкой руки Дарвина способы разселенія и разнесенія видовъ стали изучаться подробнѣе и въ настоящее время составляютъ любопытную обширную главу въ наукѣ о географическомъ распредѣленіи видовъ. Такимъ образомъ, Дарвинъ, вымачивая въ морской водѣ сѣмена растеній и яйца животныхъ, не тратилъ времени попусту, не разбрасывался и не отвлекался отъ своей теоріи, а собиралъ матеріалы для ея созданія. Тоже самое нужно сказать и объ его изслѣдованіяхъ объ инстинктѣ. Какъ мы знаемъ, Дарвинъ возраженіями противъ его теоріи интересовался гораздо больше, чѣмъ аргументами въ пользу ея. А инстинкты, въ особенности же инстинкты спеціальные, выдающіеся своеобразностью, были рѣзкимъ эффектнымъ возраженіемъ противъ нея. И Дарвину необходимо было потратить много времени и труда на уясненіе того процесса, путемъ котораго могли развиться инстинкты при дѣйствіи естественнаго подбора; такъ какъ только этимъ уясненіемъ ему удалось отнять видъ непостижимости, не поддающейся никакому объясненію чудесности у инстинктовъ исключительныхъ и рѣдкихъ, показавши связь ихъ съ инстинктами общими, болѣе простыми и болѣе легкими для объясненія.

Печатная ученая литература дала Дарвину громадную массу матеріала для его теоріи, но весьма значительная доля такого матеріала была собрана имъ путемъ переписки. Цѣлая половина II тома разсматриваемаго нами сочиненія занята письмами его къ разнымъ лицамъ, написанными съ цѣлью полученія отъ нихъ разнаго рода свѣдѣній, необходимыхъ для его species work. Джозефъ Гукеръ первый удостоился чести узнать отъ Дарвина ее. вретъ его теоріи. Сообщая свой секретъ, повѣряя его въ первый разъ постороннему лицу, Дарвинъ чувствовалъ какую-то робость; онъ боялся, что его другу она можетъ показаться до того странною и дикою, что онъ отнесется къ ней съ полнымъ пренебреженіемъ, и потому онъ изъ предосторожности посвятилъ друга въ свою теорію не сразу, а постепенно и по частямъ сообщилъ ему ея главныя основанія. Въ письмѣ къ нему (отъ 11 января 1844 г.) онъ со скромностью и какъ будто даже съ неувѣренностью и колебаніемъ говоритъ такъ: "Все время послѣ моего возвращенія изъ путешествія я занимался очень притязательною работой и я не знаю никого, кто бы не назвалъ ее очень безразсудной. Меня до такой степени поразило распредѣленіе организмовъ на Галапагосѣ и пр. и пр. и характеръ американскихъ ископаемыхъ млекопитающихъ и пр. и пр., что я рѣшился собирать безъ разбора всякаго рода факты, имѣвшіе какую-нибудь связь съ вопросомъ о видахъ. Д перечиталъ массу сочиненій по земледѣлію и садоводству и непрерывно собиралъ факты. Наконецъ, для меня блеснулъ лучъ свѣта и я почти убѣдился (совершенно противуположно тому мнѣнію, изъ котораго я исходилъ), что виды измѣнчивы (это что-то вродѣ сознанія въ убійствѣ). Боже меня сохрани отъ Ламарковскихъ нелѣпостей, "стремленія къ прогрессированію", "приспособленія вслѣдствіе желанія животныхъ" и проч. Но заключенія, къ которымъ я пришелъ, немного разнятся отъ его заключеній, хотя въ способахъ измѣненія мы вполнѣ расходились. Мнѣ кажется, я нашелъ (вотъ какое притязаніе!) простой путь, которымъ виды такъ прекрасно приспособились къ разнымъ цѣлямъ. Васъ это поразить и вы, навѣрное, подумаете про себя: вотъ для какого человѣка я трачу свое время и даже переписываюсь съ нимъ! Пять лѣтъ назадъ и я подумалъ бы такъ же" (v. II, р. 23--24). Въ другомъ письмѣ онъ открылъ Гукеру еще одинъ уголокъ своей теоріи, и тоже скромно, безъ всякаго вида увѣренности. "Все, чего я ожидаю даже въ самые розовые моменты, это то, что я въ состояніи буду доказать всякому здравому натуралисту, что есть двѣ точки зрѣнія на вопросъ о неизмѣнности видовъ, что на всѣ факты можно смотрѣть и можно сгруппировать ихъ съ точки зрѣнія взгляда, что родственные виды произошли отъ общаго предка. Систематическихъ сочиненій по этому предмету я не знаю, исключая сочиненія Ламарка, которое представляетъ настоящій мусоръ, но на сторонѣ неизмѣнности стоять многіе, Ляйелль, Притчардъ и др. Агассицъ недавно выставилъ сильнѣйшій аргументъ въ пользу неизмѣняемости. Исидоръ Ж. Ст.-Илеръ написалъ нѣсколько дѣльныхъ статей въ пользу измѣнчивости. И какъ странно, что авторъ такой книги, какъ Animaux sans, могъ написать, что насѣкомыя, которыя никогда не видятъ своихъ яицъ, пожелали (а растенія свои сѣмена), чтобы они были извѣстной опредѣленной формы, такъ чтобы могли прикрѣпляться къ извѣстнымъ предметамъ. Другое общепринятое (именно въ Германіи) мнѣніе едва іи менѣе нелѣпо, т.-е. что будто бы климатъ, шица и проч. сформировали вошь такимъ образомъ, чтобы она могла ползать въ волосахъ, а дятла такимъ образомъ, чтобы онъ могъ лазить по деревьямъ. По моему мнѣнію, всѣ эти нелѣпые взгляды возникли вслѣдствіе того, что никто, насколько мнѣ извѣстно, не подходитъ къ этому предмету со стороны измѣнчивости домашнихъ животныхъ и изучивши все, что извѣстно о разведенія ихъ" (v. II, р. 29). Наконецъ, Дарвинъ выдалъ Гукеру весь свой секреть и далъ ему для прочтенія очеркъ своей теоріи.

Къ Гуверу адресовано большинство писемъ Дарвина съ просьбою о разъясненіяхъ, указаніяхъ, справкахъ и т. п. по вопросу о видахъ; за Гукеромъ слѣдуютъ Аза Грей и Ляйелль, а за ними цѣлый рядъ ученыхъ теоретиковъ и практиковъ. Для примѣра здѣсь можно привести нѣсколько отрывковъ изъ этихъ писемъ. Собранныя Дарвиномъ во время путешествія растенія были переданы для описанія Гукеру. По этому поводу Дарвинъ писалъ ему: "Сдѣлайте сравнительныя замѣчанія о видахъ, родственныхъ съ европейскими видами, для поученія ботаническихъ невѣждъ вродѣ меня. Мнѣ всегда казалось интереснымъ выяснить, есть ли въ Огненной Землѣ такіе европейскіе роды, которые не встрѣчаются вдоль Кордильеровъ; пространственная разъединенность въ этомъ случаѣ была бы громадна. Укажите также въ вашей работѣ, какіе роды американскіе и какіе европейскіе и какъ велики различія между видами европейскихъ родовъ" (v. II, р. 21--22). По поводу растеній съ Галапагоса Дарвинъ писалъ ему же: "Изъ моего журнала (путешествія) вы увидите, что птицы (этого архипелага) хотя представляютъ особые виды, однако, имѣютъ, очевидно, южно-американскій характеръ; я убѣдился, что то же самое можно сказать и относительно морскихъ раковинъ. Не представляютъ ли того же самаго и растенія, свойственныя этому архипелагу? Вы говорите, что по количественнымъ отношеніямъ они континентальны (а развѣ это не крайне любопытно?), но родственны ли они по формамъ съ Ю. Америкой?... Я побезпокою васъ и еще однимъ вопросомъ. Изъ бесѣдъ съ Гульдомъ я вывелъ такое заключеніе, что въ тѣхъ родахъ птицъ, которые имѣютъ всемірное или почти всемірное распространеніе, отдѣльные виды также имѣютъ обширныя области распространенія; такъ, наприм., сова всемірна, и многія изъ видовъ ея имѣютъ весьма обширныя области распространенія. Не повторяется ли то же самое явленіе въ тайнобрачныхъ растеніяхъ, не имѣютъ ли обширнаго распространенія тѣ виды, роды которыхъ всемірны? Я не предполагаю, чтобы имѣло силу обратное положеніе, т.-е. когда видъ имѣетъ обширное распространеніе, то и его родъ имѣетъ такое же распространеніе. Вы премного обяжете меня, если при случаѣ подумаете объ этомъ... Геологія открыла интересный фактъ относительно распространенія раковинъ: я считаю вполнѣ доказаннымъ, что тѣ виды, которые имѣли обширное географическое распространеніе, также весьма долго сохранялись и существовали долгое время" (v. II, р. 24--26).

Дальнѣйшая переписка Дарвина съ Гукеромъ вращалась около разныхъ уже опредѣленныхъ и формулированныхъ пунктовъ дарвиновской теоріи, въ которую уже вполнѣ былъ посвященъ Гукеръ. Такъ, въ одномъ письмѣ Дарвинъ пишетъ Гукеру: "Изъ вашихъ замѣчаній я вижу, что вы не поняли моихъ воззрѣній на измѣненіе. Я приписываю весьма мало значенія прямому дѣйствію климата и проч." (v. II, р. 82). Въ другомъ письмѣ онъ снова возвращается къ тому же предмету: "Отправивши къ вамъ мою рукопись, я потомъ уже сообразилъ, что слѣдовало бы сначала послать вамъ нѣсколько предварительныхъ вопросовъ о причинахъ измѣненія. Правъ ли я, или ошибаюсь -- это другой вопросъ; но заключеніе, къ которому я пришелъ совершенно независимо отъ географическаго распредѣленія, состоитъ въ томъ, что внѣшнія условія (къ которымъ такъ часто прибѣгаютъ натуралисты) сами по себѣ имѣютъ весьма мало значенія. Значеніе ихъ опредѣляется другими дѣятелями, относительно которыхъ мои понятія еще слабы. Я сужу на основаніи фактовъ измѣненія домашнихъ формъ и могу нѣсколько больше уяснить этотъ предметъ. Въ настоящее же время, когда я изложилъ его на бумагѣ, мое заключеніе то, что внѣшнія условія имѣютъ крайне мало значенія, исключая того, что они вызываютъ измѣняемостью. Но эта измѣняемость (вслѣдствіе которой дѣти не совершенно походятъ на своихъ родителей), по моему понятію, совершенно отлична отъ образованія рѣзкихъ разновидностей или новыхъ видовъ (конечно, и эта измѣняемость управляется своими законами, изъ которыхъ нѣкоторые я стараюсь уловить пока еще въ самыхъ неопредѣленныхъ чертахъ). Образованіе прочной разновидности или вида я почти вполнѣ приписываю подбору того, что не совсѣмъ точно можетъ быть названо шансомъ измѣненія или измѣняемости. Эта сила подбора находится въ самомъ прямомъ отношеніи ко времени и въ естественномъ положеніи видовъ можетъ дѣйствовать только крайне медленно. Даже тѣ легкія измѣненія, посредствомъ подбора которыхъ образуется, наконецъ, порода или видъ, находятся въ гораздо большей зависимости отъ ихъ сосѣдей, чѣмъ отъ внѣшнихъ условій, какъ это можетъ бытъ доказано (даже относительно растеній и съ очевидностью относительно животныхъ). Поэтому, на основаніи моихъ принциповъ,-- вѣрны ли они, или невѣрны,-- я не могу согласиться съ вашимъ положеніемъ, что время, измѣненныя условія и измѣненные сосѣди суть "однозначащіе термины". Первое и послѣдніе я считаю гораздо болѣе важными; время же важно только потому, что даетъ просторъ дѣйствію подбора" (v. II, р. 86--87). Въ другомъ письмѣ по поводу того же вопроса онъ писалъ Гукеру: "Я только что привелъ въ порядокъ мои матеріалы объ измѣненіяхъ, повидимому, происходящихъ отъ непосредственнаго и прямого дѣйствія внѣшнихъ причинъ, и меня поразилъ одинъ результатъ. Самые ярые приверженцы независимаго сотворенія видовъ признаютъ, что мѣхъ однихъ и тѣхъ же видовъ бываетъ тоньше на югѣ ихъ области распространенія, чѣмъ на сѣверѣ, что однѣ и тѣ же раковины на югѣ окрашены ярче, чѣмъ на сѣверѣ, и окрашены блѣднѣе въ глубокихъ водахъ, что насѣкомыя меньше и темнѣе на горахъ, а вблизи моря бываютъ блѣдными и съ жесткимъ покровомъ, что на горахъ растенія бываютъ меньше и болѣе волосисты и имѣютъ болѣе яркіе цвѣтки. Во всѣхъ этихъ и другихъ подобныхъ случаяхъ и отдѣльные виды, живущіе въ двухъ поясахъ, представляютъ то же самое явленіе. И это, по моему мнѣнію, проще всего объясняется тѣмъ, что роды, будучи, въ сущности, только рѣзко выраженными разновидностями, слѣдуютъ поэтому тому же самому закону, какъ признанныя и допускаемыя разновидности. Я упоминаю обо всемъ этомъ по поводу измѣненія растеній по мѣрѣ поступанія ихъ вверхъ по горамъ; и я сдѣлалъ это замѣчаніе въ общихъ чертахъ, не приводя примѣровъ, такъ какъ существуетъ много споровъ и сомнѣній, что называть разновидностями. Но мнѣ такъ много попадалось разныхъ случайныхъ замѣчаній, что такъ именно характеризуются разновидности растеній на горахъ, что, должно быть, это вѣрно. Какъ вы думаете? Существуетъ ли, по вашему мнѣнію, въ общепризнаваемыхъ разновидностяхъ растеній стремленіе по мѣрѣ поступанія вверхъ по горамъ становиться болѣе волосистыми и давать цвѣтки сравнительно большіе и ярче окрашенные?" (v. II, р. 90--91). Вѣроятно, Гукеръ не согласился съ этими обобщеніями и отвѣчалъ отрицательно, такъ какъ въ слѣдующемъ письмѣ Дарвинъ, между прочимъ, писалъ ему: "Ваше письмо разрушило всѣ мои соображенія, а я считалъ волосистость и проч. альпійскихъ видовъ общепризнаннымъ фактомъ и я помню, что я встрѣчалъ когда-то указанія на него... Ее сознаюсь, что уже послѣ того, какъ я написалъ вамъ о немъ, я былъ и самъ очень смущенъ, когда узналъ, что кто-то (кажется, Мокенъ-Тандонъ) утверждаетъ, что альпійскіе цвѣтки имѣютъ сильную тенденцію становиться бѣлыми, а Линней говоритъ, что холодъ дѣлаетъ растенія безлепестными, даже растенія одного и того же вида. Часто ли бываютъ безлепестными арктическіе виды? Моя компилятивная работа привела меня къ убѣжденію, согласному съ тѣмъ, что вы говорите о незначительности прямого вліянія климата, и я указывалъ на волосистость альпійскихъ растеній какъ на исключеніе. Пахучесть была бы прекраснымъ фактомъ для меня, еслибъ я зналъ, что разновидности становятся болѣе пахучими въ сухихъ странахъ. Считая волосистость альпійскихъ растеній общепризнаннымъ фактомъ, я не записывалъ указаній на него, такъ что теперь не могу видѣть, какого рода доказательства приводятъ авторы. Сознаюсь, впрочемъ, что когда однажды я спросилъ Фальконера, извѣстны ли ему случаи, чтобы растенія, вслѣдствіе переселенія, потеряли или пріобрѣли волосистость, то онъ отвѣчалъ отрицательно. Но вотъ сію же минуту я ясно припоминаю, что гдѣ-то читалъ и замѣтилъ фактъ, что волосистыя растенія съ Пиренеевъ потеряли водрски, когда ихъ стали культивировать въ Монпелье" (у. U, р. 91--92). Въ другомъ письмѣ онъ пишетъ по тому же поводу: "Вы прекрасно состригли волосы съ альпійскихъ растеній. Случай съ Anthyllis можетъ служить "связующимъ звеномъ" съ предполагаемымъ фактомъ, что пиренейскія растенія становятся гладкими на низшихъ уровняхъ. Если я найду случаи, доказывающіе это, то сообщу вамъ. Я удивляюсь, откуда могло взяться мнѣніе о волосистости? Не вытекло ли оно изъ понятія о цѣлесообразности, чтобы защищать растенія отъ холода? Въ разговорѣ со иною Фальконеръ сопоставлялъ два факта шерстистыхъ альпійскихъ растеній и животныхъ... Я иногда презираю себя, какъ жалкаго компилятора, совершенно такъ же, какъ вы презираете компиляторовъ, но я не презираю всей своей работы, такъ какъ, по моему мнѣнію, мы имѣемъ уже достаточно знаній для того, чтобы положить основаніе для изслѣдованія происхожденія видовъ. Я имѣю поводъ презирать себя и смѣяться надъ собою, какъ надъ компиляторомъ, такъ какъ написавши фразу: альпійскія растенія имѣютъ большіе цвѣтки, я, можетъ быть, принужденъ буду написать надъ нею другую: альпійскія растенія имѣютъ малые или безлепестные цвѣтки" (v. II, р. 96--97) Въ слѣдующемъ письмѣ Дарвинъ снова обращается къ тому же вопросу. "Я не знаю,-- пишетъ онъ Гукеру,-- до какой степени это васъ интересуетъ, но я нашелъ, что Мокенъ-Тандонъ въ своей Tératologie говоритъ о пушистости растеній и, кажется, приписываетъ ее больше сухости, чѣмъ высотѣ; но и по его мнѣнію нужно признать, что горныя растенія бываютъ пушисты и что эта пушистость только отчасти объясняется замѣчаніемъ Декандоля, что, вслѣдствіе малорослости горныхъ растеній, волоски сближаются между собою, что и придаетъ имъ видъ большей волосистости. Онъ ссылается при этомъ на Сенебье Physiologie végétale, какъ на авторитетъ въ подтвержденіе того, что горныя растенія болѣе волосисты. Еслибъ я могъ положительно доказать, что туземныя растенія въ сухихъ странахъ болѣе волосисты, тогда случай разновидности, ставшей болѣе волосистою на сухой почвѣ, былъ бы важнымъ фактомъ для меня" (т. II, р. 98). Нельзя не замѣтить здѣсь мимоходомъ, сколькихъ трудовъ стоила Дарвину установка каждаго факта, необходимаго для его теоріи, такъ какъ онъ почти не находилъ въ литературѣ отвѣтовъ на свои новые и совершенно своеобразные вопросы, и какъ онъ былъ при этомъ остороженъ, осмотрителенъ и чуждъ всякой поспѣшности и упорной предвзятости.

Въ одномъ изъ писемъ онъ проситъ Гукера поискать ботаническаго подтвержденія для сдѣланнаго имъ обобщенія относительно измѣнчивости. "Дорогой Гукеръ, вы говорите,-- и я увѣренъ, искренно,-- что вамъ не непріятны мои обращенія къ вамъ съ вопросами о разныхъ общихъ пунктахъ; вы же отвѣчайте или не отвѣчайте на нихъ, смотря по времени и расположенію. Я нахожу въ животномъ царствѣ, что всякая часть или органъ, развитые у какого-нибудь вида хотя и нормально (т.-е. не уродливо), но въ высшей или въ необыкновенной степени сравнительно съ тою же частью или органомъ у другихъ родственныхъ видовъ, подвержены измѣнчивости въ высшей степени. Для меня это несомнѣнно на основаніи массъ собранныхъ фактовъ. Напримѣръ, у клеста (еловика) клювъ развитъ необыкновеннымъ образомъ сравнительно съ другими родственными Fringillidæ, и этотъ клювъ въ высшей степени измѣнчивъ. Himantopus, отличающійся необыкновенною длиной своихъ ногъ, представляетъ большую измѣнчивость въ длинѣ ногъ. Я бы могъ привести множество любопытныхъ и поразительныхъ примѣровъ этого во всѣхъ классахъ, и такое множество, что они, по моему мнѣнію, не могутъ, быть случайностью. Но я не имѣю ни одного примѣра изъ растительнаго царства, вѣроятно, вслѣдствіе моего невѣжества. Если бы Nepenthes состоялъ изъ одного или изъ двухъ видовъ въ группѣ съ развитымъ кувшинчикомъ, тогда я сказалъ бы, что онъ будетъ очень измѣнчивъ. Но я не считаю Nepenthes подходящимъ примѣромъ, потому что если весь родъ или вся группа имѣетъ органъ необычайно развитымъ, то я не ожидаю, что онъ окажется очень измѣнчивымъ. Только тогда, когда одинъ или небольшое число видовъ сильно отличаются какою-нибудь частью или органомъ отъ формъ близко родственныхъ съ ними во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, эта часть или органъ будутъ въ высшей степени измѣнчивыми. Не подумаете ли вы объ этомъ? По-моему, это важный законъ" (v. II, р. 97--8). Отвѣтъ Гувера, какъ видно, былъ отрицательный, потому что въ слѣдующемъ письмѣ Дарвинъ писалъ ему: "Ваше письмо имѣетъ большую цѣну для меня, и оно поколебало меня относительно моего положенія. Но я позволяю себѣ сказать, что отсутствіе подтверждающихъ ботаническихъ фактовъ можетъ быть отчасти объяснено трудностью измѣрять легкія измѣненія. Вы, конечно, ничего не будете имѣть противъ того, если я сдѣлаю замѣтку, въ которой скажу, что вы обсуждали этотъ вопросъ, и хотя одинъ или два случая, повидимому, подтверждали его, но гораздо большее число случаевъ противорѣчили ему. Это отсутствіе ботаническихъ доказательствъ тѣмъ болѣе удивительно для меня, что вообще я замѣтилъ, что всякое мое положеніе гораздо скорѣе подтверждается наблюденіями, собранными мною въ ботаническихъ сочиненіяхъ, чѣмъ въ зоологическихъ. Я никакъ не ожидалъ, что вы заинтересуетесь этимъ предметомъ. Какъ бы то ни было, этотъ случай составляетъ одно изъ многихъ моихъ страшныхъ затрудненій". Въ слѣдующемъ письмѣ онъ снова возвращается къ тому же предмету и пишетъ Гукеру: "Я очень смущенъ вашимъ замѣчаніемъ, что нѣтъ очевидныхъ примѣровъ моего (или, вѣрнѣе, Уотергоуза) закона, что нормальныя образованія бываютъ въ высшей степени измѣнчивы. Я много думалъ надъ вашимъ замѣчаніемъ о трудности замѣчать или сравнивать измѣняемость въ растеніяхъ вслѣдствіе большой вообще измѣняемости частей ихъ. Я бы считалъ законъ вполнѣ отвергнутымъ, если бы вы поискали въ вашемъ умѣ случаевъ большей измѣнчивости какого-нибудь органа и затѣмъ сказали бы, легко ли найти подобные случаи; потому что еслибъ они были найдены и при этомъ оказалось бы, что они не совпадаютъ съ большимъ или ненормальнымъ развитіемъ, то это было бы полнымъ опроверженіемъ. Но и это только въ томъ случаѣ, если вы будете начинать въ вашемъ умѣ съ вопроса объ измѣняемости, а не съ вопроса о ненормальности. Можетъ быть, возможны случаи, въ которыхъ часть въ высшей степени измѣнчивая у всѣхъ видовъ группъ должна быть исключена, какъ представляющая что-нибудь особое и имѣющее связь съ сложнымъ предметомъ полиморфизма. Не довершите ли вы вашей помощи мнѣ дальнѣйшимъ обсужденіемъ предмета съ этой точки зрѣнія?" (v. II, р. 101).

Въ Гукеру же Дарвинъ обращался за содѣйствіемъ по Слѣдующему вопросу. "Всю эту большую работу,-- пишетъ Дарвинъ,-- задало мнѣ замѣчаніе Фриса, что виды обширныхъ родовъ болѣе близки и родственны между собою, чѣмъ виды малыхъ родовъ. А если это такъ, то на основаніи того, что виды и разновидности едва отличимы между собою, я прихожу къ тому заключенію, что въ обширныхъ родахъ должно бытъ больше разновидностей, чѣмъ въ малыхъ" (v. II, р. 103). Разсмотрѣвъ съ этой точки зрѣнія флору Новой Зеландіи и нѣкоторыхъ другихъ мѣстностей, Дарвинъ нашелъ въ нихъ подтвержденіе своего заключенія. Но этого ему казалось недостаточнымъ и онъ проситъ Гукера указать, не знаетъ ли онъ какой-нибудь хорошо-разработанной флоры въ 1,000--2,000 видовъ, въ которой были бы показаны разновидности, и, между прочимъ, спрашиваетъ его, нѣтъ ли описанія обширной русской флоры, въ которомъ были бы разновидности (v. II, р. 105). Изъ послѣдующихъ писемъ не видно, на какія флоры указалъ Гукеръ, но онъ сильно смутилъ Дарвина замѣчаніемъ, что, можетъ быть, и въ обширныхъ, и въ малыхъ родахъ число разновидностей на дѣлѣ относительно одинаково; но ботаники, описывая обширные роды съ многочисленными видами, невольно и безсознательно описывали и больше разновидностей, а при описаніи малыхъ родовъ съ меньшимъ числомъ видовъ описывали и меньше разновидностей, такъ сказать, для пропорціональности, хотя ихъ на дѣлѣ существуетъ, можетъ быть, и больше. Увѣренность Дарвина въ его заключеніи поколебалась. "Въ какому бы заключенію я ни пришелъ,-- пишетъ Дарвинъ Гукеру,-- но вы оказали мнѣ громадную услугу, обративъ мое вниманіе на возможность или вѣроятность того, что ботаники перечисляютъ больше разновидностей въ обширныхъ родахъ, чѣмъ въ малыхъ. Очень трудно будетъ для меня при выводѣ моего заключенія сохранить добросовѣстную непредубѣжденность" (v. II, р. 103). Въ этомъ затруднительномъ положеніи онъ, какъ видно будетъ дальше, обратился за указаніями въ А. Грею

М. А. А.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.V, 1893

Оставить комментарий Антонович Максим Алексеевич (yes@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 06/12/2023. 72k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика и философия	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Life and Letters of Charles Darvin including an autobiographical chapter. Edited by his son Francis Darvin. In three volumes. London. John Murray).

Антонович Максим Алексеевич Чарльз Дарвин и его теория

Чарльзъ Дарвинъ и его теорія.

Антонович Максим Алексеевич
Чарльз Дарвин и его теория