Зелигъ отвѣсилъ три фунта хлѣба и медленно, съ неудовольствіемъ подалъ женщинѣ, стоявшей по другой сторонѣ прилавка.
-- Все въ долгъ! все въ долгъ!..-- проговорилъ онъ какъ бы про себя, покачивая печально головой.-- Создатель! когда же этому будетъ конецъ!
Женщина несмѣло взяла ковригу и осталась посреди лавки съ опущенной головой, какъ осужденная.
Съ перваго взгляда ее можно было принять за старуху, хотя ей еще не было и 30 лѣтъ. Худое безъ кровинки лицо, впалыя щеки, засохшія губы и нѣсколько воспаленные глаза съ выраженіемъ горькой безпомощности,-- это, какъ и вся сгорбленная фигурка женщины, говорило о жизни полной горя, страданій и долгихъ хроническихъ лишеній. Впечатлѣніе это дополнялось нищенской одеждой, состоявшей изъ грязнаго, обтрепаннаго ситцеваго платья, искривленныхъ башмаковъ и полинялаго платка, надвинутаго на самые глаза.
Зелигъ раскрылъ длинную, засаленную записную книгу, отыскалъ замусленную страницу и, уставивъ въ нее палецъ, проговорилъ почти въ ужасѣ.
-- Ребъ Зелигъ...-- заговорила не громко и робко женщина. Что же мнѣ дѣлать... Вы же хорошо знаете мое положеніе... Ждали столько, подождите уже еще нѣсколько дней... Господь вознаградитъ васъ... Вѣдь теперь, слава Богу, Мойша работаетъ... Въ пятницу онъ получитъ деньги.
И она закончила глубокимъ вздохомъ.
Зелигъ закрылъ книгу, пожалъ плечами и ничего не отвѣтилъ.
Да и что онъ могъ бы отвѣтить! Ему, въ самомъ дѣлѣ, было хорошо извѣстно безвыходное положеніе бѣдной женщины. Два мѣсяца ея мужъ пролежалъ въ больницѣ, а она съ тремя дѣтьми осталась безъ всякихъ средствъ. Единственнымъ спасеніемъ было то, что Зелигъ, дальній родственникъ ея мужа, давалъ хлѣбъ въ долгъ. Онъ и самъ -- бѣднякъ, но нельзя же оставлять "еврейскую дочь" съ тремя дѣтьми "падать среди улицы".
Женщина снова вздохнула и, проговоривъ слабо: "Добрый день, ребъ Зелигъ... спасибо", тихо съ низко опущенной головой вышла изъ лавочки.
-- Добрый годъ, Сора -- отвѣтилъ ей вслѣдъ уже мягко Зелигъ и махнулъ рѣшительно рукой, какъ бы желая этимъ сказать: "Съ моимъ характеромъ вѣчно останусь нищимъ!"
Лавченка Зелига находилась въ заброшенномъ и жалкомъ переулкѣ на окраинѣ одного изъ захолустныхъ бѣлорусскихъ городовъ.
Моросилъ нескончаемый осенній дождикъ. Переулокъ съ его старенькими, сиротливо разбросанными домишками имѣлъ крайне жалкій видъ. Онъ былъ весь залитъ жидкой грязью. Держась около стѣнъ, и перескакивая по полузатопленнымъ кирпичамъ и дощечкамъ, разбросаннымъ у домовъ, добралась Сора до избушки, въ которой жила. Открывъ обитую лохмотьями дверь и пройдя большую комнату, гдѣ работалъ хозяинъ -- сапожникъ, она зашла въ свою каморку.
Каморка была крошечная, съ однимъ оконцемъ. Чуть ли не половину ея занимала кровать, на которой сидѣло теперь двое дѣтей, мальчиковъ. Одинъ, лѣтъ 7-ми, былъ въ порванныхъ штанишкахъ, большой шапкѣ и "арбэ-канфесѣ"; {Нагрудникъ къ которому привязываются нитки -- "цицесъ".} другой, лѣтъ 4-хъ, въ одной рубашенкѣ, "арбэ-канфесѣ" и ермолкѣ. Посреди комнаты висѣла люлька, въ которой спалъ грудной ребенокъ.
-- Мамэ! мамэ! Вотъ мамэ пришла!-- воскликнулъ младшій мальчикъ не то радостно, не то плаксиво и, соскочивъ съ кровати, схватился за подолъ матери.-- Дай мнѣ завтракать, мамэ! дай хлѣба!
-- Тише!-- крикнула сердито мать, оттолкнувъ его.-- Обжора! Смотри, какъ ему некогда -- порога переступить не даетъ!
-- Пошелъ, паскудникъ, мнѣ надо идти въ "хедеръ" отозвался смѣло старшій, отталкивая брата.-- Мамэ, дай мнѣ завтракъ, я пойду.
Мать отрѣзала два ломтя хлѣба и дала дѣтямъ.
Потомъ она достала изъ столика огурецъ, отрѣзала половинку и дала старшему.
-- Хорошій у тебя "хедеръ" нечего сказать!-- отозвалась она съ упрекомъ.-- Многому тамъ научишься: черезъ часъ прибѣжишь обѣдать... Чтобъ моимъ врагамъ знаться съ этой талмудъ-торой {Безплатная народная школа для бѣдныхъ дѣтей.}, съ ея меламедами. Даромъ только, злодѣи, деньги берутъ отъ города.
Получивъ хлѣбъ и огурецъ, старшій мальчикъ поспѣшно выбѣжалъ изъ комнаты и черезъ минуту уже мчался босикомъ по грязи. Младшій, взобравшись снова на кровать, забился въ уголокъ и принялся, смакуя, съ выраженіемъ полнаго блаженства, ѣсть свой хлѣбъ. Мать мелькомъ взглянула на него, постояла съ минуту въ нерѣшительности и, наконецъ, отрѣзала и дала ему тоже кусокъ огурца.
-- На, прорва, жри!-- проговорила она не столько сердито, сколько грустно.-- Вчера днемъ взяла три фунта хлѣба, а сегодня чуть свѣтъ -- опять бѣги за хлѣбомъ. Надо имѣть клады Ротшильда, чтобы накормить ихъ!
"Клады Ротшильда" напомнили Сорѣ о ея денежныхъ дѣлахъ. До пятницы осталось всего два дня. Въ пятницу Мойша принесетъ цѣлыхъ четыре рубля... Глаза откроются, можно будетъ передохнуть, начать расплачиваться съ долгами... Какъ ни какъ, а трудное время, слава Создателю, минуло...
Отъ этихъ размышленій у Соры немного прояснилось на душѣ.
Она вышла въ комнату хозяина.
-- Который часъ могъ бы быть теперь, Яхнинка,-- обратилась она нѣсколько заискивающе къ хозяйкѣ, подслѣповатой женщинѣ, сидѣвшей на скамейкѣ у печи и чистившей картофель.
-- Знаю я?-- протянула гнусаво и съ неудовольствіемъ Яхна. Что я -- часы, что ты меня спрашиваешь?
И, взглянувъ съ ненавистью на мужа, который сидѣлъ, нагнувшись за работой, она прибавила съ злобной ироніей:
-- Должно быть еще рано: видишь, вонъ, мой праведникъ только что окончилъ молитву.
-- Десять часовъ!-- отозвался отрывисто, тономъ сдержаннаго гнѣва, сапожникъ и принялся нервно разбивать подошву на опрокинутомъ утюгѣ безъ ручки.
-- Ой, горе мое! такъ поздно, а я еще не приготовила картошки!-- воскликнула испуганно Сора и принялась поспѣшно чистить картофель.
Въ низкой комнатѣ было мрачно, холодно, неуютно. Всѣ молчали. Сапожникъ работалъ поспѣшно, какъ бы стараясь задушить свою злобу, успокоить свое раздраженіе.
-- У Шлейме-Мейлеха старшій мальчикъ уже третій день опасно боленъ, лежитъ, какъ пластъ,-- заговорила уныло, ни къ кому не обращаясь, Яхна.
-- Ой, горе мое! крошечка моя! Съ самаго утра я не кормила ее... Она вѣрно плакала здѣсь, когда я уходила?
-- Да, пищала...-- прогнусила нехотя Яхна.
Сора поспѣшно зашла, въ свою каморку, вынула изъ люльки ребенка, завернутаго въ мокрыхъ и грязныхъ пеленкахъ, издававшихъ острый, удушливый запахъ, дала ему грудь и вернулась съ нимъ обратно въ комнату сапожника.
-- Говорю вамъ, Яхненке, одурѣть можно...-- начала она жаловаться.-- Великое чудо, что голова держится на плечахъ... Вѣдь сегодня уже, не забудьте, три мѣсяца, какъ я ломаннаго гроша въ глаза не видала... Можете себѣ представить, какъ я задолжала! Говорю вамъ, когда начинаю думать о долгахъ...
-- Не грѣхъ было бы и о насъ вспомнить,-- перебила ее Яхна.-- Слава тебѣ Господи, уже пятый мѣсяцъ, какъ ты за квартиру не платила...
Сора, забывшая было, что она говоритъ съ квартирной хозяйкой, которой сильно задолжала, отозвалась поспѣшно.
-- Ой, дорогая, золотая моя! Чтобъ Богъ такъ думалъ обо мнѣ, какъ я думаю о моемъ долгѣ вамъ! Что? слѣпая?.. Не вижу, что вы нуждаетесь? Первый рубль, который Мойша принесетъ, я раздѣлю -- чтобъ я такъ имѣла счастье!-- между вами и Зелигомъ...
-- Гляди! гляди! картошка кипитъ!-- перебила ее Яхне.
Сора поспѣшно положила ребенка въ люльку, вынула изъ печи "обѣдъ", отлила часть въ небольшой горшечекъ, нарѣзала хлѣба, завязала все въ платокъ, и вышла изъ дому.
Она понесла мужу обѣдать.
II.
Если бы нищета представляла собою предметъ гордости и тщеславія, то Сора могла бы гордиться своимъ происхожденіемъ. Ея отецъ, дѣдъ, прадѣдъ -- всѣ предки до десятаго колѣна были истинными, чистокровными бѣдняками, безъ всякой "примѣси", "какъ Богъ велѣлъ".
Они были бѣдняками, но не ремесленниками!.. Сора это хорошо помнила и гордилась этимъ. Ея дѣдъ былъ служкой при большой синагогѣ. Только вотъ отецъ... Горькая нужда заставила его стать ремесленникомъ! И какимъ ремесленникомъ -- портнымъ-лапотникомъ. Эта же самая горькая, безысходная нужда заставила и мужа Соры изъ меламеда сдѣлаться землекопомъ.
Шмуэль-лапотникъ, отецъ Соры, имѣлъ четырехъ дочерей, изъ которыхъ самой старшей была Сора. Шмуэль овдовѣлъ, когда послѣдней не было еще полныхъ 13 лѣтъ -- и всѣ хозяйственныя заботы сразу легли на ея неокрѣпшія плечи. Она должна была замѣнить своимъ младшимъ сестрамъ мать, должна была работать и, къ тому еще, поддерживать отца, котораго совершенно пришибла, пригнула къ землѣ преждевременная смерть жены.
Сора съ перваго же дня покорно впряглась въ ярмо, работала съ утра до поздней ночи, вела хозяйство и "воспитывала" сестеръ. Вѣчная нужда, постоянная неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ рано состарили Сору, задушили въ ней всякую молодость, и къ 17-ти годамъ она уже выглядѣла старушкой, ходила сгорбившись, со сморщеннымъ лбомъ, съ озабоченнымъ лицомъ, съ потухшими глазами. Въ молодомъ сердцѣ, не успѣвъ расцвѣсти, завяли, замерли всѣ чувства молодости, всякое стремленіе къ счастью, къ любви... Разъ, одинъ только разъ въ этомъ сердцѣ шевельнулось нѣчто похожее на любовь, но это было мимолетное, такое хилое и бѣдное чувство... Вотъ какъ это случилось. Однажды, въ какой то праздникъ, Сора умылась, одѣлась и посмотрѣла на себя въ осколокъ зеркала, который былъ приклеенъ къ стѣнѣ. Она засмотрѣлась дольше обыкновеннаго. Въ душѣ ея встрепенулось какое-то новое чувство, незнакомое и тревожное; сердце сжалось тоской и нѣгой -- и Сора запѣла одну изъ тѣхъ заунывныхъ народныхъ пѣсенъ, въ которыхъ говорится о суетности жизни, о покорности судьбѣ, о грѣховности и смерти. Она пѣла долго и всплакнула при этомъ. Вечеромъ она отправилась къ подругѣ въ гости. Тамъ она нашла цѣлую компанію молодежи, среди которой было нѣсколько рабочихъ каменщиковъ. Они были празднично одѣты, были оживлены, дышали жизнью, шутили, смѣялись. Одинъ изъ нихъ, высокій, широкоплечій съ рѣшительными и смѣлыми движеніями былъ особенно оживленъ и забавлялъ всю компанію своими остротами.
Сора заглядѣлась на него.
-- Какой красавецъ, молодецъ какой!... Если-бъ онъ ко мнѣ посватался,-- подумала она и густо покраснѣла отъ такой "вольной" мысли.-- Да очень я ему нужна! Найдетъ невѣсту покрасивѣе и побогаче меня,-- добавила она уныло и вздохнула.
Въ теченіе всего праздника Сора думала о каменщикѣ, была разсѣянна и нѣсколько разъ даже всплакнула. Но когда наступили будни, когда на столѣ вновь появились рвань и заплаты, и возобновилась обычная война съ нуждой, мечта о красавцѣ-каменщикѣ улетучилась, исчезла.
Больше такихъ сказочныхъ исторій съ Сорой не случилось.
Шмуэль обоготворялъ свою Сореле, ничего не дѣлалъ безъ ея совѣта и былъ увѣренъ, что такой дѣвушки, какъ его дочь, не найти во всемъ мірѣ. Однако, когда Сорѣ исполнилось 19 лѣтъ, онъ началъ безпокоиться, его начала тревожить мысль, что она засидится въ дѣвушкахъ.
"Что за польза -- размышлялъ онъ,-- что она такой "брилліантъ", если у нея нѣтъ приданнаго! Нынѣшнія времена, нынѣшніе молодые люди! Кто возьметъ безприданницу?
Однажды, возвращаясь утромъ изъ синагоги, Шмуэль встрѣтился съ ребъ Волфомъ-шадхеномъ {Сватомъ.}. Съ ребѣ Волфомъ Шмуэль былъ давно знакомъ, даже считалъ себя его другомъ и возлагалъ на него большія надежды: ужъ онъ найдетъ для Соры подходящаго жениха, не дастъ ей засидѣться въ дѣвкахъ. Но проходили мѣсяцы, годы, Сорѣ минуло 18, затѣмъ 19 лѣтъ, а ребъ Волфъ не являлся съ "предложеніями". Шмуэль постепенно началъ разочаровываться въ своей надеждѣ. Въ душу стараго портного начало проникать чувство горечи и обиды противъ стараго друга, и при случайныхъ встрѣчахъ съ нимъ, Шмуэль бормоталъ про себя тономъ горькаго упрека: "Старые друзья! Ай, ай-ай!.. Нынѣшнія времена!.. Конечно, если бы у меня лежало для Соры 30 или 50 рублей приданнаго -- онъ обивалъ бы пороги... А теперь онъ дѣлаетъ видъ, что даже не знаетъ, что у меня взрослая дочь!.."
Встрѣтившись на этотъ разъ съ ребъ Волфомъ, Шмуэль вспомнилъ свою обиду, пробормоталъ "Добраго утра!" и, опустивъ голову, намѣревался поспѣшно пройти мимо. Но ребъ Волфъ его остановилъ.
-- А! хорошо, что я тебя встрѣтилъ!-- воскликнулъ онъ оживленно.-- Я собирался сегодня зайти къ тебѣ. Зайдемъ въ шинокъ, выпьемъ по рюмкѣ.
Шмуэль понялъ, что рѣчь пойдетъ о партіи для Соры, сильно обрадовался, но постарался сохранить на лицѣ равнодушное выраженіе.
-- Въ шинокъ?.. Ну! зайдемъ, что же!.. Старые друзья, какъ бы это сказать... Къ тому же, послѣ молитвы... Отчего не выпить рюмочку. За это Богъ не накажетъ...
-- Накажетъ? разсмѣялся ребъ Волфъ.-- Ты видно совершенно не знаешь Бога, какой Онъ умница! Онъ самъ послѣ утренней молитвы не прочь пропустить рюмочку-другую.
-- Ай-ай, какія слова вы говорите ребъ Волфъ! протестовалъ слабо, съ робкой улыбкой Шмуэль.
-- Ладно! за меня не безпокойся!-- успокоилъ его ребъ Волфъ.-- Я знаю, что говорю. У меня съ Богомъ имѣются такіе счеты, которыхъ тебѣ не понять. У насъ съ нимъ старые счеты. Разъ я Его обижу, въ другой разъ Онъ меня обидитъ, но, въ общемъ, живемъ дружно, не ссоримся.
Когда товарищи сидѣли за графинчикомъ водки, ребъ Волфъ обратился къ Шмуэлю съ такимъ вопросомъ:
-- Скажи мнѣ, Шмуэль, что ты думаешь о своей Соркѣ? Что? Ты забываешь, что она уже не маленькая? Или ты думаешь, что дѣвушка, какъ настойка, чѣмъ больше выдержишь, тѣмъ лучше?
Слова эти глубоко задѣли Шмуэля. Что это за вопросы? Что онъ, издѣвается надъ нищетой, что ли? Но Шмуэль и здѣсь не показалъ виду, что онъ задѣтъ, и отвѣтилъ спокойно и равнодушно.
-- Что значитъ: "что я думаю?" Забываю!-- нѣтъ, не забываю. Но, какъ это сказать... Слава Богу, дѣвушка, хозяйка въ домѣ... чего торопиться... И что тамъ? Ей всего 19 лѣтъ.
-- Ну, ну, разсказывай сказки!-- перебилъ его ребъ Волфъ.-- "Чего торопиться." Но, съ другой стороны, какъ же тебѣ иначе говорить? Говоришь, какъ отцу слѣдуетъ говорить... Ну "л'хаимъ" (на здоровье!)
-- Л'хаимъ тейвимъ у л'шолемъ! (На доброе здоровье и миръ).
Товарищи выпили.
-- Ну, будемъ говорить, какъ люди,-- заговорилъ ребъ Волфъ серьезно, придвинувшись ближе къ Шмуэлю.-- Думаешь, я не замѣтилъ, что ты на меня сердишься? Я не только замѣтилъ, а даже знаю, что ты думалъ. Ты думалъ: "старый другъ -- подлецъ. Забылъ про мою Сорку"...
-- Что вы, ребъ Волфъ?..-- началъ было протестовать Шмуэль, но шадхенъ его перебилъ:
-- Ша! Дай мнѣ говорить. Ты это думалъ,-- не разсказывай мнѣ сказокъ. А я молчалъ и тоже думалъ. Я все время помнилъ, что у тебя дочка, что ей нуженъ хорошій женихъ -- и присматривалъ товаръ. А пока не находилось ничего подходящаго, что я могъ говорить? А? Что скажешь теперь?
Шмуэль былъ сильно смущенъ этимъ признаньемъ и забормоталъ:
-- Что мнѣ сказать... Понятно, грѣхъ думать... Старые друзья... Но Богъ, Богъ всегда дѣлаетъ все къ лучшему...
-- Э! не всегда! Но это особь статья. Теперь слушай съ головой, что я тебѣ скажу... Перво на перво скажи мнѣ, какого тебѣ надо жениха для Сорки?
Шмуэль сильно наморщилъ лобъ и съ минуту молчалъ съ страдальческимъ выраженіемъ въ глазахъ.
-- Я вамъ скажу, ребъ Волфъ, по чистой совѣсти... Понятно, говорить "хочу" или "не хочу" -- не имѣетъ никакого смысла. Я хотя простой человѣкъ, но все-таки знаю, что за сорокъ дней до рожденія ребенка съ неба раздается голосъ: "дочь такого-то выйдетъ за сына такого-то!"
-- Чтобъ меня громъ убилъ, если я хоть разъ слышалъ такой "голосъ", хотя у меня слухъ острый, и мнѣ было бы очень важно его услышать!-- воскликнулъ, смѣясь, ребъ Волфъ.
-- Ай, ай, ребъ Волфъ! что вы говорите!-- протестовалъ опять нѣсколько робко Шмуэль.
-- Ну, ну, что дальше?
-- Ну, такъ я говорю: если разсуждать, какъ слѣдуетъ, то, конечно, и говорить нечего, то ли хочешь или другое. Выбирай -- не выбирай, а суженаго не миновать... Но, какъ бы это сказать, человѣкъ грѣшенъ, онъ думаетъ...
-- Говори къ дѣлу!
-- Я жъ говорю. Вы спрашиваете, какого жениха хочу я для Соры? Такъ, вотъ, я вамъ скажу. Во-первыхъ, я хотѣлъ бы, что онъ былъ тихій человѣкъ и набожный. Теперешнихъ молодыхъ людей, щеголей, въ манишкахъ, съ вычищенными сапогами и безъ пейсъ ѣмнѣ не надо. Такой обвѣнчается, а черезъ два мѣсяца броситъ жену и улетитъ куда-нибудь, въ Америку, къ дьяволу -- ищи его!.. Затѣмъ, хотѣлось бы, чтобъ онъ хоть немного зналъ талмудъ. Ну, и понятно, чтобъ онъ былъ изъ хорошей семьи, чтобъ не стыдно было передъ людьми... О моей семьѣ вамъ же нечего разсказывать: вы вѣдь знаете, кто былъ и отецъ мой и дѣдъ и...
-- Знаю!-- отвѣтилъ важно и сурово ребъ Волфъ.
-- Ну, и ко всему этому, хотѣлось бы, чтобъ онъ могъ дать женѣ кусокъ хлѣба... При моей бѣдности, вы понимаете...
-- Понимаю!-- перебилъ его сразу ребъ Волфъ.-- Я тебѣ далъ высказать -- а теперь выслушай меня. Но раньше -- " л'хаимъ! "
Выпили по второй рюмкѣ.
-- Скажи мнѣ, Шмуэль,-- началъ ребъ Волфъ, значительно растягивая слова.-- Знаешь ты ребъ Эльце меламеда?
-- Немножко знаю.
-- Хорошая семья?
-- На всѣхъ евреевъ будь сказано!
-- А младшаго сына ребъ Эльце знаешь?
-- Слышалъ о немъ. Кажется, видѣлъ гдѣ-то его...
-- Такъ вотъ слушай меня съ головой. "Бахуръ" (юноша) ребъ Эльце -- не "бахуръ", а кладъ, золото! Это я тебѣ говорю! Во-первыхъ, онъ "ламдонъ" (ученый), знаетъ наизусть 100 листовъ талмуда. Во-вторыхъ -- онъ тихъ какъ голубь, мухи не тронетъ. Въ третьихъ, ребъ Эльце обѣщалъ ему два года содержанія.
-- ...Взять твою Сору, "какъ она стоитъ и ходитъ" безъ копѣйки приданаго!-- закончилъ ребъ Волфъ.
Шмуэль глядѣлъ на ребъ Волфа широко раскрытыми глазами, въ которыхъ выражался недоумѣвающій вопросъ. Ребъ Волфъ помолчалъ съ минуту и, взглянувъ мелькомъ на Шмуэля, заговорилъ спокойно:
-- Ты, значитъ, удивляешься, почему онъ согласенъ? Да?.. Ну, такъ я тебѣ объясню.
Ребъ Волфъ положилъ на столъ свою мохнатую руку и заговорилъ нѣсколько инымъ, болѣе искреннимъ тономъ:
-- Понимаешь ли, мой другъ: если бъ я разговаривалъ съ кѣмъ-нибудь другимъ, не съ тобою, я завелъ бы цѣлую рацею, наговорилъ бы Богъ знаетъ что. Но съ тобою вѣдь другое дѣло; съ тобою буду говорить прямо: женихъ имѣетъ не-до-статокъ!
-- Недостатокъ!-- отвѣтилъ твердо и рѣшительноиребъ Волфъ.-- Что? вѣдь ты жъ не маленькій ребенокъ, не женщина,-- вѣдь долженъ же ты понять, что такъ просто ребъ Эльце не сталъ бы брать твоей дочери. Не надо же обманываться. Ребъ Эльце-меламедъ, а ты портной-лапотникъ и не даешь дочери ни гроша приданаго...
-- А какой недостатокъ?
-- Недостатокъ!-- воскликнулъ уже тономъ возмущенія ребъ Волфъ.-- Не стоитъ плевка! Глупости -- а не недостатокъ! Слава Богу, бахуръ, какъ всѣ бахуры, не слѣпой, не глухой, не нѣмой, имѣетъ обѣ руки, обѣ ноги... Дай Богъ всѣмъ евреямъ.
-- Что же?
-- Что же? Ничего. Когда онъ быстро говоритъ, онъ немного заикается, немного тяжелъ на языкъ, вотъ и все! Ну? большая тебѣ бѣда отъ этого? Тебѣ что нужно? Тихій, набожный, ученый молодой человѣкъ или острый язычекъ? А Соркѣ твоей, то же самое, развѣ ей надо, чтобъ ей любки строили?
-- Конечно, но все-таки...-- началъ было уныло Шмуэль.
-- Что, "все-таки"? Чего дурачишься?-- прикрикнулъ на него ребъ Волфъ.-- Попалось тебѣ счастье, такъ не выбирай, а хватай обѣими руками. Завтра еще такой партіи для дочери не найдешь. Да и здѣсь мнѣ пришлось достаточно поработать, пока ребъ Эльце согласился.
-- Хорошо, я подумаю.
-- Подумай, но завтра же дай отвѣтъ. Зайди въ синагогу, посмотри жениха, поговори съ нимъ -- и конецъ. Долго думать нечего. Да -- да, нѣтъ -- нѣтъ. Да и ребъ Эльце не захочетъ ждать.
Товарищи выпили еще по рюмкѣ и разошлись.
Шмуэль въ этотъ день не работалъ. Онъ цѣлый день бѣгалъ, смотрѣлъ жениха, совѣтовался съ какими-то старыми евреями, съ родственниками и, наконецъ, вечеромъ имѣлъ длинный разговоръ съ Сорой, которой повторилъ дословно всѣ доводы ребъ Волфа. Сора спокойно отвѣтила ему, что она согласна. Она полагалась на отца, а еще больше на ребъ Волфа, который, какъ она знала, былъ очень расположенъ къ ней. А что женихъ заика -- то за это еще, пожалуй, надо благодарить Бога. Не будь онъ заикой, вѣдь не взялъ бы онъ ее, безприданицу.
На слѣдующій день Шмуэль далъ свое согласіе, черезъ два дня была помолвка, а черезъ мѣсяцъ сыграли и свадьбу. Сора перешла въ новую семью.
III.
Мужъ Соры, Мойша, былъ юноша лѣтъ 19-ти, низенькій, худенькій, плоскогрудый, сутуловатый, съ мелкими чертами лица, съ робкимъ испуганнымъ взглядомъ. На всей его тощей и жалкой фигуркѣ лежала печать хилости и забитости. Эта забитость и робость были и главными причинами, почему Мойша заикался.
Мойша былъ "ламдонъ" (ученый). Онъ зналъ наизусть сотню листовъ талмуда и, что удивляло всѣхъ, могъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ читать наизусть талмудъ, не заикнувшись ни разу. Свои талмудическія знанія Мойша пріобрѣлъ очень дорогой цѣной. Каждую страницу талмуда отецъ, ребъ Эльце -- чахоточный и озлобленный меламедъ -- вбивалъ ему въ голову смертнымъ боемъ. Но Мойшѣ были знакомы побои и болѣе прозаическаго характера. Съ ранняго дѣтства онъ получалъ колотушки отъ всякаго, кому только не лѣнь было колотить. Его била мать, базарная торговка, вымещая на немъ злобу за всѣ свои невзгоды; его колотили старшіе братья и сестры, колотили, потому, что онъ былъ слабѣе и безпомощнѣе ихъ, потому что онъ былъ заикой, потому, что онъ былъ "Мойшке-дуракъ", его колотили товарищи по школѣ, колотили христіанскіе мальчишки на улицѣ. А онъ, считая себя ниже всѣхъ, глупѣе всѣхъ, покорно принималъ побои и только старался избѣгать людей. Онъ всегда и всюду держался въ сторонкѣ, забивался въ уголъ, какъ затравленный звѣрекъ. Такимъ онъ былъ и тогда, когда его засватали и когда его повели къ вѣнцу.
Первое время послѣ свадьбы Мойша испытывалъ какой-то мистическій страхъ передъ своей женой.
Онъ считалъ себя невыразимо ниже, глупѣе ея, хотя и двухъ словъ не промолвилъ съ нею. Онъ считалъ грѣхомъ взглянуть на нее, и въ ея присутствіи краснѣлъ, терялся, заикался. Съ своей стороны и Сора какъ-то не могла убѣдить себя, что этотъ черненькій робкій и забитый мальчикъ ея мужъ, ея "хозяинъ".
Отношенія домашнихъ къ Мойшѣ остались и послѣ свадьбы такими же, какъ и раньше. Надъ нимъ попрежнему издѣвались, попрежнему всѣ помыкали имъ, онъ оставался все тѣмъ же "Мойшке-дуракомъ" -- и онъ попрежнему все это переносилъ молча и покорно.
Сора въ первое время глубоко возмущалась такимъ отношеніемъ къ ея мужу и, какъ ей это ни было трудно, часто заступалась за него. Вмѣстѣ съ этимъ она, съ глазу на глазъ, укоряла Мойшу, что онъ даетъ себя въ обиду, ставила ему на видъ, что онъ уже теперь не мальчикъ, а мужъ и "хозяинъ". Мойша сперва былъ пораженъ, испуганъ этими укорами и наставленіями. Но онъ почувствовалъ въ словахъ жены, въ ея шепотѣ, что-то хорошее, нѣчто такое, чего онъ раньше не зналъ и не слыхалъ -- онъ почувствовалъ въ Сорѣ близкаго, родного человѣка -- и сразу привязался къ ней всѣми силами своей нетронутой души. Однажды ночью онъ вдругъ совершенно неожиданно разсказалъ ей обо всѣхъ своихъ обидахъ.
Онъ говорилъ прерывающимся голосомъ, полнымъ горечи и жалобы, говорилъ какъ сынъ съ матерью -- и, припавъ къ ея плечу, зарыдалъ, какъ ребенокъ. Сора его поняла, почувствовала его изстрадавшуюся душу -- и приласкала, какъ ребенка. Съ этого дня между ними установилась та великая духовная связь, которая остается неразрывной до конца жизни. Положеніе Мойши въ семьѣ начало измѣняться къ лучшему. Сора теперь нисколько не стѣснялась заступаться за него, да и Мойша при ея нравственной поддержкѣ, съ каждымъ днемъ становился все бодрѣе, самостоятельнѣе.
Первые нѣсколько мѣсяцевъ молодые прожили у ребъ Эльце на хлѣбахъ, ничего не дѣлая. Затѣмъ, хотя молодымъ и былъ обѣщанъ даровой столъ на два года, родители начали пріискивать какое-нибудь занятіе для Мойши и Соры. Для Мойши самымъ подходящимъ занятіемъ было бы, конечно, учительство, но косноязычіе дѣлало для него почти невозможнымъ это занятіе. Однако, ребъ Эльце удалось достать для Мойши взрослаго ученика -- "товарища", который платилъ рубль въ недѣлю. Сора заняла на проценты 25 рублей и поставила на базарѣ "шкафикъ" съ галантерейной мелочью. Съ заработка она выплачивала часть займа съ процентами..
Спокойная жизнь молодыхъ на даровыхъ хлѣбахъ продолжалась, однако, недолго. Ребъ Эльце ужъ многіе годы страдалъ чахоткой, но онъ, не смотря на это, продолжалъ учительствовать, и семья его жила безбѣдно. Но однажды, приблизительно черезъ полгода послѣ свадьбы Мойши во время занятій съ учениками, у ребъ Эльце хлынула кровь горломъ, и онъ слегъ. Родители учениковъ, прождавъ нѣсколько недѣль и видя, что ребъ Эльце не поправляется, отдали дѣтей другимъ учителямъ. Главный источникъ существованія сразу изсякъ, и вся семья ребъ Эльце осталась на плечахъ его жены Малки, продававшей яйца и птицу на базарѣ. Въ домъ стала быстро, со всѣхъ сторонъ прокрадываться злая нужда, а вмѣстѣ съ нею и все ростущее раздраженіе противъ молодыхъ. Малка начала уже довольно недвусмысленно намекать имъ, что ей трудно давать имъ даровой столъ, она стала жаловаться сосѣдкамъ, что молодая пара ее объѣдаетъ.
-- При такой дороговизнѣ, при такой дороговизнѣ,-- говорила она -- я одна должна припасать для всѣхъ! Я должна заработать, я должна принести, я должна приготовить, а они -- чтобъ имъ, Господи, подавиться!-- какъ паны сидятъ и объѣдаютъ меня!
Мойша началъ отдавать матери рубль, который онъ зарабатывалъ. Еще 50 копѣекъ давала Сора съ своего заработка, но Малка нисколько не успокоилась этимъ, и съ каждымъ днемъ становилась все придирчивѣе къ молодымъ. Мойша, съ ранняго дѣтства, привыкшій къ попрекамъ и проклятіямъ, мало смущался упреками матери въ дармоѣдствѣ. Но Сора глубоко страдала отъ нихъ. Не легко ей жилось подъ кровлей отца, но тамъ она, по крайней мѣрѣ, не знала такихъ обидъ, тамъ не попрекали ее каждымъ кускомъ хлѣба, тамъ она чувствовала себя хозяйкой. Хотя въ глубинѣ души она считала, что свекровь обязана давать ей и Мойшѣ даровой столъ, она, все-таки, не задумавшись, ушла бы отъ нихъ, если-бъ была малѣйшая надежда хоть какъ нибудь устроиться самостоятельно. Но такой надежды и тѣни не было, а Сора между тѣмъ чувствовала, что скоро сдѣлается матерью.
-- Барыня! Хвора ты была сварить обѣдъ, который вы же сами сожрете?
-- Кто жъ его варилъ, какъ не я?-- удивилась Сора.
-- Варила? У-у! чтобъ на свадьбахъ у твоихъ сестеръ были такіе обѣды. Ха! сварила! Надруганье одно! Выкипѣло до дна! Но какое ей до этого дѣло? Она и Мойшка, вѣроятно, не голодны, вѣроятно, наѣлись уже. Вѣдь они зарабатываютъ свой хлѣбъ.
-- "Зарабатываютъ"!.. Мойша вѣдь отдаетъ вамъ свой рубль, я даю вамъ 50 копѣекъ...
-- Что? Шести карбованцевъ въ мѣсяцъ мало за то, чтобъ накормить двухъ такихъ вампировъ.
-- Кто же виноватъ въ томъ, что Мойша не умѣетъ зарабатывать больше?-- воскликнула уже съ раздраженіемъ Сора.
-- Слы-ша-ли вы ис-то-рію!-- заговорила протяжно Малка. Оказывается, что ее, бѣдненькую, обманули! всучили ей мужа калѣку! Ну? Шутка ли? Дочь самого Шмуэля "лапотника" съ такимъ приданымъ! Захватили обманнымъ образомъ этотъ кладъ!.. У-у! стыдилась бы! Молчала бы лучше!.. Но пусть будетъ по твоему! Пусть обманули тебя! Чѣмъ же я виновата? Десять мѣсяцевъ кормили васъ -- довольно! Мойша у меня не единственный сынъ. Вамъ не вырвало глазъ, вы видите, что я бьюсь, какъ рыба объ ледъ, вы видите, что Эльце не только не зарабатываетъ, но еще самъ нуждается въ уходѣ, въ лучшей пищѣ. Чего вы хотите, чтобъ я его оставила умереть съ голоду, и васъ бы кормила? Чего вы на меня насѣли? Идите себѣ, идите!
-- Куда мнѣ... идти!.. Съ кѣмъ мнѣ...
И не окончивъ фразы, Сора горько заплакала.
-- Ша! ша! не оплакивай меня живую!-- отозвалась упавшимъ голосомъ Малка.-- Я тебѣ больше ни слова не скажу! Ѣшьте, ѣшьте мой хлѣбъ, если у васъ хватитъ сердца...
Малка съ минуту стояла молча, съ опущенной головой.
-- И ей, бѣдной, есть что завидовать, ой-ой-ой!-- проговорила она съ тяжелымъ вздохомъ.
Черезъ нѣсколько недѣль послѣ этого разговора Сора родила мальчика, а нѣкоторое время спустя отдѣлилась отъ ребъ Эльце и перебралась на собственную квартиру.
На обзаведеніе Малка дала имъ столикъ, пару скамеекъ, кадушку и двѣ оловянныхъ тарелки. Шмуэль тоже далъ кой какую рухлядь и изъ послѣдняго купилъ и подарилъ имъ козу.
Больше всего безпокоилась за будущую судьбу Мойши и Соры именно Малка.
-- Чтобъ мнѣ такъ знать горе, какъ я знаю, какъ они будутъ жить и съ чего будутъ жить,-- сокрушалась она.
-- Женщина! не говори, какъ ребенокъ, не грѣши!-- останавливалъ ее умирающій ребъ Эльце,-- "Богъ кормитъ червяка подъ камнемъ" -- Онъ и ихъ не оставитъ.
При помощи раввина, Мойша досталъ еще одного ученика -- "товарища", который платилъ 3 рубля въ мѣсяцъ -- и молодая семья начала самостоятельную жизнь.
Черезъ четыре года послѣ свадьбы, Сора имѣла уже трехъ дѣтей. Заработокъ Мойши не увеличивался, а къ послѣднему семестру онъ совершенно потерялъ своихъ "товарищей". Вмѣсто жизни впроголодь выступилъ призракъ голодной смерти.
IV.
Однажды, когда Мойша былъ одинъ дома, къ нему пришелъ его тесть, Шмуэль. По выраженію его лица, по тому, что онъ былъ одѣтъ въ субботнемъ сюртукѣ, и даже потому, какъ онъ произнесъ: "Доброе утро" Мойша понялъ, что это визитъ экстраординарный, по какому-то важному дѣлу.
ПІмуэль сѣлъ у стола, вздохнулъ сокрушенно и, потупивъ глаза, заговорилъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ:
-- Слушай, мой сынъ, что я тебѣ скажу... Я пришелъ поговорить съ тобою о важномъ, онень важномъ дѣлѣ.
Мойша подошелъ къ столу и устремилъ на тестя недоумѣвающій взглядъ. О какомъ такомъ важномъ дѣлѣ будетъ онъ говорить?
Шмуэль снова вздохнулъ и продолжалъ.
-- Вѣдь дѣло въ томъ... вѣдь ты самъ хорошо понимаешь, что -- горько! Что и говорить! "Товарищей" у тебя нѣтъ, другихъ заработковъ Господь не посылаетъ. А жить вѣдь надо? Надо вѣдь кормить семью? Не такъ ли я говорю? Что?
-- Надо...-- согласился тихо и безнадежно Мойша.
-- Понятно, надо!-- нѣсколько оживился Шмуэль.-- Но нынѣшнія времена! Гдѣ найдешь заработокъ? хоть ложись да умирай! Охъ-охъ-охъ!
Онъ взглянулъ мелькомъ на Мойшу и продолжалъ:
-- Развѣ что?.. развѣ стать рабочимъ?.. Чего люди не дѣлаютъ, чтобы имѣть возможность прокормить жену и дѣтей?.. А? что ты на это скажешь?..
Мойша меньше всего ждалъ подобнаго предложенія. Мысль о физическомъ трудѣ ему никогда не приходила въ голову,-- да если-бъ и пришла, она показалась бы ему странной и дикой. Какъ, онъ, Мойше, слабый и хилый, въ сюртукѣ до пятъ -- и вдругъ рабочій...
-- Что мнѣ сказать? Развѣ я знаю?..-- пробормоталъ онъ, не зная что отвѣтить, и тотчасъ же, почти безсознательно прибавилъ: -- Надо спросить Сору, что она скажетъ...
-- Съ Сорой я уже говорилъ... она согласна...-- отвѣтилъ тихо, нѣсколько виноватымъ тономъ и опустивъ глаза, Шмуэль.
Мойша слегка вздрогнулъ. Сора согласна -- значитъ все уже рѣшено, все кончено и нечего больше разговаривать.
-- О чемъ же разговаривать?-- проговорилъ онъ съ горечью и волненіемъ.-- Если вы совѣтуете, если... Сора... Co-pa -- началъ онъ вдругъ быстро заикаться и сразу осѣкся.
-- Я совѣтую?-- воскликнулъ поспѣшно Шмуэль.-- Я совѣтую? Легко мнѣ сказать тебѣ: "Сынъ мой, оставь талмудъ и стань рабочимъ!" Тяжело и горько мнѣ, что я долженъ давать тебѣ такіе совѣты... И, вообще говоря, кто я и что я, чтобы соваться съ какими нибудь совѣтами!.. Я былъ лапотникомъ и умру лапотникомъ... Твоего совѣтчика, твоего отца,-- да почіетъ онъ тамъ, въ свѣтломъ раю!-- ты потерялъ. Онъ не допустилъ бы тебя до этого! Охъ-охъ-охъ!
Но Мойша не слышалъ этой тирады. Онъ думалъ о другомъ.
-- Легко сказать: стать рабочимъ. Вѣдь въ одинъ день рабочимъ не станешь. Надо же знать ремесло, я ничего не знаю.
-- Э! это мелочь:-- перебилъ его поспѣшно Шмуэль.-- Пусть это будетъ послѣдней заботой... Видишь ли, мой сынъ, заговорилъ онъ спокойнѣе.-- Разскажу тебѣ подробно, какъ я пришелъ къ мысли объ этомъ. Вчера вечеромъ, выходя изъ синагоги, я встрѣтилъ Залмана-трепача. Ну, старые знакомые, дальніе родственники, остановились. "Добрый вечеръ" -- "Добрый вечеръ". Позвалъ онъ меня въ кабачекъ. Зашли. Угостилъ онъ меня рюмкой водки, коржикомъ. Ну, сидимъ у стола, разговариваемъ. О чемъ разговаривать? Конечно, о своихъ невзгодахъ. Разсказываю, значитъ, я ему, какъ вы бьетесь. Выслушалъ онъ меня и вдругъ говоритъ: "Отчего бы Мойшкѣ не взяться за какую нибудь работу, даже въ святомъ талмудѣ сказано: "Люби трудъ и ненавидь барство"... Я ему на это говорю: "Какую работу Мойшка можетъ дѣлать?" Тогда онъ мнѣ говоритъ:-- "Знаешь что: я бы его взялъ къ себѣ. Теперь, слава Богу, работа есть. Трепачество работа не трудная и не мудреная: въ нѣсколько дней научился бы. Въ первое время я платилъ бы ему 1 1/2 рубля въ недѣлю, а затѣмъ и больше"...-- Ну, что я могъ ему отвѣтить? Я ему сказалъ: надо подумать, надо услышать, что Мойше скажетъ. Пошелъ я къ тебѣ и по дорогѣ встрѣтилъ Сору. Какъ разсказалъ я ей -- она обѣими руками и ухватилась за это предложеніе.
Пока Шмуэль говорилъ, Мойша переживалъ совершенно новое для него душевное состояніе. Онъ какъ-то сразу почувствовалъ и понялъ, что выступившій передъ нимъ вопросъ -- вопросъ всей его жизни и что для рѣшенія его еще недостаточно согласія Соры и Шмуэля, а необходимо, чтобы онъ самъ, Мойша, обсудилъ его и далъ свое согласіе.
Это сознаніе было неожиданно, ново для Мойши.
До сихъ поръ онъ постоянно жилъ чужой мыслью, чужой волею. Отецъ приказывалъ ему зубрить талмудъ и -- онъ зубрилъ; приказалъ ему идти подъ вѣнецъ и -- онъ пошелъ. Сора сказала ему, что надо отдѣлиться отъ его родителей -- онъ предоставилъ ей это сдѣлать; она дала ему нести на новую квартиру оловянныя тарелки -- онъ ихъ несъ. Короче, онъ постоянно дѣлалъ, что ему приказывали и никогда ему не приходило въ голову, что и онъ можетъ имѣть свое сужденіе, проявить свою волю.
Теперь онъ точно проснулся отъ глубокаго сна. Онъ сразу и ясно понялъ, что предстоитъ радикальное измѣненіе всей его жизни. Передъ нимъ предсталъ его двойникъ, другой Мойша, рабочій, который проводитъ цѣлые дни среди простыхъ людей, который съ утра до ночи занятъ грубымъ физическимъ трудомъ.
Мойша крѣпко потеръ лобъ и проговорилъ совершенно необычнымъ для него тономъ, спокойно и твердо:
-- Слушайте, тесть: такого дѣла не рѣшаютъ въ разъ и два. Надо хорошо подумать...
Шмуэль не замѣтилъ новой нотки въ тонѣ Мойши, но проговорилъ поспѣшно:
-- Какъ же, какъ же, мой сынъ! Кто говоритъ: въ разъ, два! Боже избавь! Развѣ кто тебя торопитъ? Напротивъ, я тоже говорю: надо подумать, посовѣтоваться. Зайди къ раввину, зайди къ ребъ Шлеймеле, посовѣтуйся съ ними... Какъ же! какъ же!
Когда Мойша остался одинъ, онъ долго ходилъ взадъ и впередъ по своей крошечной каморкѣ; онъ размышлялъ. Онъ сознавалъ, какъ тяжело и горько отказаться отъ теперешней жизни, отъ синагоги, отъ священныхъ книгъ, отъ привычнаго общества талмудистовъ; какъ тяжело и горько будетъ проводить цѣлые дни среди рабочихъ, грубыхъ, невѣжественныхъ, вѣроятно, пьяницъ и развратниковъ. Но одновременно съ этимъ, онъ въ глубинѣ души сознавалъ, что иного исхода нѣтъ, что если онъ не станетъ рабочимъ, передъ нимъ и его семьей вѣчно будетъ стоять призракъ голодной смерти.
Мойша ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ сознавалъ, что вопросъ не можетъ имѣть двухъ рѣшеній и -- не столько размышлялъ, сколько страдалъ, страдалъ терпѣливо, покорно, какъ человѣкъ, который стоитъ надъ могилой дорогого существа. Мойша чувствовалъ, что его прошлая жизнь умерла, похоронена... И за эти нѣсколько часовъ, что онъ оставался одинъ въ своей убогой комнаткѣ, Мойша какъ бы переболѣлъ, перестрадалъ неожиданный переломъ въ его жизни. И ему стало легче на душѣ. Онъ чувствовалъ, что самъ согласился начать новую жизнь.
Когда вернулась Сора, Мойша сказалъ ей спокойно и съ какой-то особенной самостоятельностью въ тонѣ:
-- Ну, Сора, рѣшено. Я становлюсь рабочимъ. Нечего толковать, нечего совѣтоваться. Видно, такова воля Господня. Онъ знаетъ, какъ лучше -- пусть Онъ ведетъ. Въ талмудѣ сказано: "Сдирай кожу съ падали на базарѣ и не нуждайся въ людской помощи".
Сора не поняла значенія талмудической сентенціи, но, почувствовавъ въ тонѣ Мойши что-то новое, чего она раньше не знала, нѣсколько смутилась и, не зная, что сказать, пробормотала, сложивъ руки:
-- Дай Богъ въ добрый, въ счастливый часъ!
Черезъ нѣсколько дней Мойша ушелъ съ Залманомъ на работу.
Для Мойши началась новая жизнь. Первое время работа казалась ему невыносимо тяжелой. Ныли всѣ члены, и руки, и ноги и спина. Минутами онъ чувствовалъ, что силы окончательно его покидаютъ. Онъ уставалъ до того, что лишился и сна и аппетита. На работѣ онъ чувствовалъ себя, какъ въ темницѣ, минуты казались часами, все кругомъ было чуждо, дико, противно. Мысль постоянно находилась далеко, тамъ, въ большой теплой синагогѣ, гдѣ Мойша проводилъ бывало цѣлые дни. Съ мучительной тоской вспоминалъ онъ теперь "золотое время", когда онъ занимался съ "товарищами". Тогда этотъ трудъ казался тяжелымъ и Мойша иногда повторялъ обычное выраженіе своего отца: "Лучше самая тяжелая физическая работа, лучше канавы копать, чѣмъ заниматься съ оболтусами талмудомъ!" Очевидно, что и отецъ и онъ самъ горько ошибались...
Однако, понемногу онъ началъ втягиваться въ работу, привыкать къ ней. Невыносимо тяжелой она казалась ему только въ продолженіе первыхъ недѣль. Затѣмъ съ каждымъ днемъ она становилась для него все легче, товарищи по работѣ ближе, обстановка привольнѣе, а черезъ 3--4 мѣсяца Мойша хотя еще и не сталъ заправскимъ рабочимъ, но вполнѣ вошелъ въ колею рабочей жизни.
Трепачи, съ которыми Мойша вмѣстѣ работалъ, сперва встрѣтили его не особенно дружелюбно. Они сразу узнали въ немъ человѣка иной среды, человѣка, къ тому же забитаго, робкаго, который не отвѣтитъ на оскорбленіе, даже на побои и надъ которымъ можно и надсмѣхаться безнаказанно, и выкинуть злую шутку.
Однако, постепенно отношенія рабочихъ къ Мойшѣ стали мѣняться къ лучшему, по мѣрѣ того, какъ они его ближе узнавали. Однихъ онъ привязывалъ своей скромностью, тѣмъ, что онъ не ругался, не употреблялъ циничныхъ выраженій, другихъ своей трезвостью и прилежаніемъ къ работѣ. Но особенно сильное уваженіе почувствовали рабочіе къ Мойшѣ, когда они узнали, что онъ "ламдонъ" (ученый).
Товарищи стали убѣждать его тогда, чтобы онъ сдѣлался прихожаниномъ "рабочей молельни". Ему отвели тамъ даровое мѣсто у почетной восточной стѣны и съ первой же субботы ему стали отдавать наиболѣе почетныя функціи во время молитвы и при всякихъ обрядахъ. Къ нему стали обращаться за объясненіемъ непонятныхъ древне-еврейскихъ словъ, а также всякій разъ, когда возникали какія-нибудь сомнѣнія во время богослуженья. Иногда въ субботу, послѣ вечерней молитвы, онъ читалъ для прихожанъ "рабочей молельни" нѣчто вродѣ лекцій или проповѣди. Дошло до того, что жены рабочихъ начали обращаться къ Мойшѣ за разрѣшеніемъ религіозныхъ вопросовъ, въ рѣшеніи которыхъ компетентны обыкновенно одни только раввины. И хотя Мойша постоянно съ нѣкоторымъ испугомъ отсылалъ ихъ къ раввину, женщины оставались въ глубокомъ убѣжденіи, что Мойша знаетъ не меньше, а, пожалуй, и больше самого раввина.
Часть почтенія, которымъ новая среда окружила Мойшу, перешла и на Сору. Ей уступали дорогу, ей выказывали уваженіе. Даже мясникъ, гроза всѣхъ хозяекъ, на нее почти никогда не кричалъ и удѣлялъ ей лучшіе куски. Онъ молился въ одной синагогѣ съ Мойшей и высоко цѣнилъ его. Сора не осталась нечувствительной къ этому почтенію и сама тоже начала иначе относиться къ мужу, стала больше его уважать и цѣнить, внимательнѣе прислушиваться къ его словамъ.
Все это не могло остаться безъ вліянія и на самого Мойшу. Онъ чувствовалъ себя бодрѣе, самостоятельнѣе, нѣсколько разогнулъ спину, сталъ глядѣть болѣе смѣло на міръ Божій, не боялся ужъ вставлять своего слова и все рѣже и рѣже заикался.
И потянулась для Мойши новая жизнь. Жизнь была бѣдная, трудная, съ вѣчными лишеніями и непрерывной борьбой за кусокъ хлѣба. Но это была борьба. Человѣкъ боролся за жизнь, а не гнилъ, какъ раньше, молча и покорно съ нищенски протянутой рукой.
Работа трепача давала кусокъ хлѣба только зимой. Лѣтомъ же приходилось искать другого занятія. Сперва Мойша пробовалъ искать учениковъ, но затѣмъ, привыкнувъ къ физическому труду, онъ и лѣтомъ сталъ работать то при постройкахъ, то по упаковкѣ товаровъ на рѣчной пристани. Въ концѣ концовъ онъ остановился на работѣ землекопа. Работа была тяжелая, но доходная. Постепенно, привыкнувъ къ ней, Мойша послѣ двухъ, трехъ лѣтъ работы, началъ считаться хорошимъ землекопомъ.
Въ теченіе 10 лѣтъ совмѣстной жизни у Мойши и Соры было пятеро дѣтей, изъ которыхъ двое старшихъ умерли. Несмотря на то, что Мойша никогда не сидѣлъ безъ работы, семья еле пробивалась. Послѣдней зимой Мойша, сильно простудившись, пролежалъ въ больницѣ четыре мѣсяца. Сора заложила и продала что могла, задолжалась кругомъ. Къ веснѣ Мойша оправился и снова принялся за работу.
Канава находилась на большомъ огороженномъ дворѣ, на которомъ лежали кучи камней, клѣтки кирпича, бревна и доски. По обѣимъ сторонамъ канавы тянулись какъ бы земляные валы отъ выброшенной земли. Тутъ же у самыхъ валовъ стояло нѣсколько клѣтокъ кирпича.
Землекопы работали молча и каждый на свой манеръ. И въ манерѣ работать высказался характеръ и темпераментъ каждаго рабочаго. Мойша работалъ медленно, набиралъ половинки лопаты земли. Онъ еще былъ слабъ послѣ болѣзни. Но онъ работалъ ровно, методически, какъ заведенная машина. Молодой человѣкъ работалъ нервно, поспѣшно, сердито и неровно. То онъ выбрасывалъ одну за другой нѣсколько полныхъ лопатъ, то лопата у него "задирала", и онъ угощалъ ее руганью или проклятіями. Христіанинъ работалъ ровно, методически, набирая полныя лопаты земли. Самъ Шмерлъ дѣлалъ только видъ, что работаетъ. Онъ то заравнивалъ стѣнки, то схватывалъ на лопату и выбрасывалъ камушекъ, но больше глядѣлъ, какъ другіе работаютъ, что-то мурлыкалъ про себя и гладилъ широкую бороду.
Взглянувъ вверхъ, на небо, гдѣ солнце уже стояло высоко, Шмерлъ вдругъ плюнулъ и воскликнулъ съ раздраженіемъ.
-- Ахъ! сгорѣть ему, выкресту! Скоро полдень, а его нѣтъ!
-- Навѣрное въ кабакъ зашелъ -- отвѣтилъ молодой человѣкъ.
-- Провалиться ему сквозь землю...
Въ это время къ канавѣ подошелъ еврей рабочій лѣтъ 40, крѣпкій и спокойный. Онъ принесъ съ собою два новыхъ заступа. Осторожно опустивъ ихъ въ канаву, онъ затѣмъ и самъ быстро и ловко опустился туда.
-- За ангеломъ смерти тебя хорошо было бы посылать!-- накинулся на него Шмерлъ.-- Сходить къ Лейвику въ кузницу у тебя продолжается битыхъ три часа.
-- Будь ты проклятъ вмѣстѣ съ Лейвикомъ,-- отвѣтилъ хладнокровно пришедшій.-- Не знаешь ты Лейвика, что ли? вѣдь онъ же не работаетъ, а копается, какъ жукъ въ навозѣ. Только что сдѣлалъ заступы.
-- Ахъ, сгорѣть ему...-- выругался спокойно Шмерлъ и прибавилъ уже совсѣмъ мягко, даже нѣсколько заискивающе:
-- Ну, Борухъ, мы за то оставили тебѣ правый уголъ. Возьмись!
И онъ подалъ ему одинъ изъ заступовъ.
Борухъ, пришедшій рабочій, молча взялъ заступъ и принялся работать. Онъ работалъ легко и "чисто". Заступъ у него игралъ въ рукахъ. Легко, какъ въ масло, врѣзывается онъ въ землю, быстро выскакиваетъ оттуда съ правильной горкой земли, которая плавно летитъ вверхъ и заступъ уже снова скользитъ въ землю. Борухъ работалъ играючи, безъ малѣйшаго напряженія, граціозно, артистически. Не даромъ считался онъ лучшимъ рабочимъ. Онъ зналъ себѣ цѣну и держался съ подрядчиками независимо.
Съ полчаса всѣ работали молча, усердно.
На дворъ въѣхала тяжелая подвода. Рыхлыя стѣнки едва замѣтно задрожали. Черезъ нѣсколько минутъ ко рву подошелъ старенькій сгорбленный еврей съ острой бородкой и, нагнувшись надо рвомъ, воскликнулъ оживленно дребезжащимъ голосомъ.
-- Шмерлъ! пойдемъ, выпьемъ! Взялъ таки перевозку кирпича.
-- Идемъ!-- отвѣтилъ поспѣшно Шмерлъ.
-- Лейзеръ! Не будь подлецомъ!-- крикнулъ возмущенно Борухъ.-- Ты обѣщалъ поставить кварту для всей компаніи, если получишь подрядъ.
-- Правильно!-- поддержалъ его христіанинъ.
-- Ша! не будь нахаломъ!-- отвѣтилъ, смѣясь, Лейверъ.-- Сказалъ, такъ сказалъ. Ставлю кварту -- нечего толковать! Вылѣзайте всѣ. И обѣдать скоро пора.
Шмерлъ, собираясь вылѣзть изъ рва, обратился къ Мойшѣ:
-- Мойша! вѣдь, ты не пьешь. Останься, пока жена принесетъ тебѣ обѣдать, закончишь эту сторонку...
-- Ладно...-- отозвался покорно Мойша.
Когда рабочіе ушли, Мойша нѣсколько минутъ стоялъ неподвижно, опираясь на лопату. Онъ хотѣлъ было начать работать, но вдругъ почувствовалъ сильную усталость и прислонился къ стѣнѣ.
Въ канавѣ было мрачно, сыро, тяжело, какъ въ могилѣ.
Мойша задумался. Мысли унесли его далеко изъ этой канавы. Ему представилась его каморка-квартира, Сора съ ея измученнымъ лицомъ, дѣти босыя, голодныя. Онъ вспомнилъ, какъ они приходили въ больницу провѣдывать его, какъ у него болѣзненно сжималось сердце, когда онъ глядѣлъ на нихъ: блѣдныя, тихія, грустныя, какъ пташки съ перешибленными крыльями.
Онъ вспомнилъ дальше, какъ два года тому назадъ у него умеръ старшій мальчикъ. Была суровая зима, мальчикъ простудился и въ три дня сгорѣлъ... Какой это былъ замѣчательный ребенокъ! какая умница!
-- Можетъ-быть, если-бъ тогда во время нашлось 80 копѣекъ, чтобъ позвать доктора сейчасъ же -- мальчика можно было бы спасти...-- пронеслось въ мысляхъ Мойши.
Ему сдѣлалось ужасно грустно.
Вдругъ Мойша какъ-бы очнулся. Ему показалось, что кто-то толкнулъ его въ спину, ему показалось, что стѣнки рва дрогнули.
Мойша поспѣшно отеръ глаза и принялся усердно работать какъ бы желая отогнать тяжелыя мысли.
-- Сора сейчасъ принесетъ обѣдъ,-- подумалъ онъ.
Вдругъ Мойша услыхалъ надъ собою страшный шумъ, какой-то скрипъ и грохотъ, точно на дворъ въѣхало нѣсколько тяжело нагруженныхъ возовъ. Онъ поднялъ голову и увидѣлъ, что верхняя часть стѣны канавы осѣла, выпучилась и всей своей тяжестью сползаетъ въ канаву, влача за собою нѣсколько клѣтокъ кирпича, которые со стономъ и скрипомъ расползаются во всѣ стороны. Все это продолжалось мгновеніе.
-- Ай-ай!! спасите!-- вырвалось у Мойши стономъ ужаса. Онъ хотѣлъ броситься бѣжать, но въ этотъ моментъ глыба земли съ клѣтками кирпича съ громомъ и трескомъ рухнули въ канаву, похоронивъ подъ собою Мойшу.
VI.
Землекопы, сидѣвшіе въ кабакѣ, допивали бутылку водки, когда кто-то вбѣжалъ и, задыхаясь, сообщилъ имъ объ обвалѣ. Они всѣ выскочили изъ кабака и бросились къ канавѣ.
Къ мѣсту катастрофы со всѣхъ сторонъ сбѣгался народъ. Никто не зналъ, что случилось, всякій спрашивалъ другого и каждый проталкивался къ краю канавы, чтобы заглянуть туда.
-- Не засыпало ли тамъ кого-нибудь!-- слышались тревожныя восклицанія.
Они начали метаться по двору, не зная и не соображая, что дѣлать.
-- Скорѣе, скорѣе заступовъ! Ради Бога заступовъ!-- выкрикивалъ съ рыдающей мольбой Щмерлъ, мечась по двору.-- Борухъ! Лети къ Хаиму у него работаютъ христіане. Пусть бѣгутъ сюда! Захвати у нихъ лопаты! Гвалдъ! Спасите!
Возлѣ канавы уже толпилось нѣсколько десятковъ человѣкъ. Всѣ знали, что произошелъ обвалъ и засыпало рабочаго. Всѣ были взволнованы, возмущены -- каждый проталкивался поближе къ краю, и въ то же время кричалъ другому: "Куда лѣзешь? Чего не видалъ?" Въ толпѣ раздавались отдѣльные возгласы:
-- Какъ это случилось?
-- Кто онъ такой?
-- Кто такой?-- раздавался почему-то возмущенный отвѣтъ.-- Такой же человѣкъ какъ ты: съ носомъ, съ глазами!
-- Я спрашиваю: еврей или русскій...
-- Откопай его и увидишь!
Въ другомъ мѣстѣ слышались восклицанія:
-- Человѣческій фундаментъ!
-- Беркинъ въ своихъ каменныхъ домахъ часто кладетъ такіе фундаменты.