Анненская Александра Никитична
В чужой семье

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Александра Анненская
  

В ЧУЖОЙ СЕМЬЕ

  
   Источник текста: А. Н. Анненская. Чужой хлеб: повести: М., ЭНАС, 2009.
   Сканирование, распознавание, вычитка - Глюк Файнридера.
  
  

Глава I

  
   Утренний поезд Николаевской железной дороги вошел под своды вокзала, оставляя за собой длинную полосу серого дыма, повисшую в сыром, мглистом воздухе. Пассажиры в вагонах засуетились: собирали вещи, одевались, выглядывали из окон, стараясь найти в толпе, встречавшей поезд, знакомые лица. Поезд остановился, и из вагона второго класса выскочила девочка лет четырнадцати. Она осматривалась кругом растерянными глазами.
   - Соня, это ты? - раздался голос подле нее.
   Она обернулась и бросилась целовать подошедшую к ней даму.
   - Тетя, милая! Вы сами приехали меня встретить! Какая вы добрая!
   - У тебя, наверное, есть багаж? - сказала дама, улыбаясь. - Дай билет Семену, - она указала на сопровождавшего ее слугу, - он его привезет, а мы поедем скорей домой.
   Через несколько минут Соня ехала в карете вместе со своей теткой, Анной Захаровной Воеводской, и в ответ на ее вопросы рассказывала:
   - Я доехала до Москвы с папой и с мамой; дорогой папа чувствовал себя очень нехорошо, так что мы прожили лишний день в Москве. Тамошний доктор сказал то же, что и наш: папе надобно отдохнуть от работы, прожить зиму спокойно в теплом климате, и к весне он может поправиться.
   - Ну, а братья твои у бабушки, в деревне?
   - Да, бабушка сама приезжала за ними: она ведь очень любит их.
   - Хорошо, что ты не поехала в деревню: ты бы там соскучилась!
   - Мама то же думала. Бабушка целый день или хозяйничает, или возится с братьями: они ведь маленькие - Коле всего три года! А потом, мне надобно учиться! Я кончила курс прогимназии и на будущий год поступлю в гимназию в Москве; там мне придется учиться иностранным языкам, а я училась немножко по-французски у мамы, а по-немецки совсем не знаю!
   - Ну, у нас научишься! У нас живет француженка. Нина говорит по-французски и по-английски, а теперь хочет брать уроки немецкого языка.
   - Тетя, правда, что Нина очень умная и ученая? Я даже боюсь ее!
   - Бояться нечего; а что она не по летам развита и очень много занимается, это правда! - не без чувства материнской гордости отвечала Анна Захаровна.
   - А что Митя? Помните, как мы с ним шалили, когда гостили все у бабушки? Это было давно! Больше пяти лет тому назад! Нина и тогда была умнее нас!
   - Да, к сожалению, Митя не похож на нее! Он очень огорчает и отца, и меня. Способности у него неважные, а главное, он очень ленив. В первом классе гимназии сидел два года, еле перешел во второй и теперь учится плохо, хотя к нему ходит каждый день репетитор.
   Проехав несколько улиц и переулков, карета остановилась у подъезда большого четырехэтажного дома. Соня вслед за теткой поднялась по лестнице, устланной ковром, в просторной передней сбросила пальто и шляпку и вошла в столовую. К ним тотчас же подбежала хорошенькая девочка лет семи. Она бросилась на шею Анны Захаровны и в то же время с полузастенчивой улыбкой протянула пухленькую ручку Соне.
   Соня крепко поцеловала маленькую девочку.
   - Это Ада, - сказала она, - я ее узнала по ее черным глазкам!
   Из-за чайного стола встал высокий, худой мальчик лет тринадцати.
   - А, провинциальная кузина! Здравствуйте! - проговорил он, протягивая Соне руку.
   - Здравствуйте, петербургский кузен! - с улыбкой отвечала Соня.
   За столом сидели еще: француженка-гувернантка, приветствовавшая прибывших какими-то непонятными Соне французскими словами, и девочка, немного постарше Ады, с желтовато-бледным личиком и больными глазами.
   - Это Мимочка? Здравствуй, милая! - наклонилась Соня, чтобы поцеловать ее.
   Девочка сердитым движением отвернула голову.
   - Оставь ее: она совсем дикарка, - заметила Анна Захаровна. - А ты, Митя, отчего же это не в гимназии? - обратилась она к сыну.
   - Я думал, у нас сегодня праздник, приезд кузины... - несколько сконфуженно отвечал мальчик.
   - Ты рад всякому случаю увильнуть от занятий, - раздраженно сказала Анна Захаровна. - - Ты знаешь, как папа не любит, когда ты пропускаешь уроки: опять будет бранить тебя! Неужели это тебе приятно?
   Митя ничего не отвечал и с угрюмым выражением лица опустил голову над своим стаканом чаю.
   - А где же Нина? Еще не встала? - спросила Соня, чтобы отвлечь внимание тетки от провинившегося мальчика.
   - Нина поздно встает, - отвечала Анна Захаровна, - она обыкновенно очень долго занимается по вечерам, и я не велю будить ее.
   Соня успела напиться чаю, умыться и переодеться после дороги, а Нина все не вставала; наконец отворилась дверь ее комнаты, завешанная тяжелыми портьерами, и в детскую, где помещалась гувернантка с двумя младшими девочками, вышла стройная брюнетка лет четырнадцати; на ней была надета светлая блуза, перехваченная на талии толстым шелковым шнурком; масса темных вьющихся волос свободно падала ей на шею и обрамляла ее бледное, серьезное лицо.
   - Опять дети шумели и не давали мне спать! - недовольным голосом обратилась она по-французски к гувернантке, затем заметила Соню и подошла к ней. - Здравствуй, милая! - сказала она голосом, в котором звучала нотка снисходительного покровительства, и протянула руку Соне. - Если тебе неинтересно сидеть здесь, с детьми, пойдем в мою комнату: там мы поговорим и постараемся познакомиться...
   Соня никогда не воображала, чтобы у "девочки" (Нина была всего на два месяца старше нее, и она считала как себя, так и ее еще девочками) могла быть такая комната, похожая скорее на кабинет ученого или литератора. Два письменных стола, один очень большой, заваленный толстыми книгами, другой поменьше, с разными изящными письменными принадлежностями, два высоких шкафа, заполненных книгами, на стенах портреты известных писателей, бюсты великих людей.
   - Как у тебя много книг! - проговорила Соня, с некоторым страхом оглядываясь кругом. - Ты много учишься, Нина?
   - Не знаю, как тебе сказать, - отвечала Нина, снимая несколько книг с кушетки и очищая место для кузины. - Сколько ни учусь я, мне все кажется мало: ведь наука бесконечна, как и искусство!
   Бедная Соня не знала, как поддерживать разговор с такой умной особой.
   - Расскажи мне что-нибудь о себе, - покровительственным тоном заговорила Нина. - Ведь у вас в Ч. страшная глушь! Ты, наверное, задыхалась в этой дикой среде?
   До сих пор Соне ни разу не приходило в голову, что в Ч. глушь, что там можно задыхаться; а теперь, сидя в этом "ученом" кабинете, она вдруг чуть не до слез почувствовала тоску по светлым комнаткам родного дома.
   - Ах, нет, - вскричала она, - у нас было очень хорошо в Ч.! Я училась в прогимназии, у меня было много подруг, и мы очень весело проводили время!
   - Неужели? Что же вы делали?
   Соня охотно готова была рассказывать все подробности своей домашней и школьной жизни, но она заметила насмешливую улыбку, скользнувшую по лицу Нины, и это сразу остановило ее.
   - Расскажи лучше, чем ты занимаешься, - это интереснее, - заметила она упавшим голосом.
   - В нынешнем году я занимаюсь преимущественно словесностью и историей. У меня очень хороший учитель по этим предметам. Математикой и естествознанием я занимаюсь с учительницей, но слегка: это не моя специальность; по-французски читаю с нашей француженкой, а с будущей недели начну брать уроки немецкого языка: я читала Шиллера в переводе, а мне хочется прочесть его в подлиннике.
   Соня вздохнула. Напрасно тетя сказала, что она может заниматься вместе с Ниной! Она была еще не тверда в русской грамматике и в арифметике, не знала ни слова по-немецки, а ей говорят о словесности, о математике, о Шиллере! Вообще говоря, она казалась сама себе совсем маленькой и ничтожной, сравнительно с Ниной; ей было очень трудно поддерживать умный, чинный разговор, и она от души обрадовалась приходу учителя Нины, который положил ему конец. Когда позднее горничная спросила, где ей угодно будет спать, на кушетке в комнате Нины Сергеевны, или на диване в детской, она не задумываясь выбрала последнее.
   Скоро Соня познакомилась со всем строем жизни в доме петербургских родственников и не раз со вздохом повторяла про себя:
   - У нас в Ч. было гораздо лучше и веселее!
   Отец Сони занимал должность на казенной службе, кроме того, он управлял большим заводом. Дела у него было "выше горла", как он сам выражался; но те часы, когда ему можно было отдохнуть, он вполне отдавал семье. Он возился с маленькими сынишками, разговаривал с Соней, устраивал веселые праздники ей и ее подругам.
   - Завтра у папы свободный вечер, и он будет дома! - радостным голосом объявляла мать, и весь дом оживлялся: всем - и детям, и прислуге - хотелось, чтобы добродушный хозяин остался доволен.
   И он, действительно, был всем доволен: все распоряжения жены находил превосходными, своих детей считал самыми милыми и умными детьми в свете, свою прислугу образцовою. Вера Захаровна, мать Сони, была "строжее папы", как говорил маленький Коля, но зато она была неразлучна с детьми. Возвращаясь домой из прогимназии, Соня тотчас бежала к матери: она поверяла ей все свои горести и радости и обсуждала с нею все свои школьные дела. Мать знала всех Сониных подруг, и Соня, со своей стороны, знала всех знакомых матери, знала, кто из них живет счастливо, у кого есть горе, кому надо помочь.
   В Петербурге было совсем не то: и дядя, и тетка были любезны и ласковы с ней, но она чувствовала себя как-то холодно и неуютно в их доме.
   "Как они странно живут, точно не вместе!" - думалось иногда девочке.
   И действительно, в просторной квартире Воеводских у всех членов семьи были свои отдельные комнаты и своя отдельная жизнь. Хозяина дома, Егора Савельича, дети видели только за обедом. Утренний кофе он пил у себя в кабинете, потом уезжал на службу и возвращался в шестом часу, к обеду, усталый, раздражительный, недовольный. После обеда он уходил в свою комнату отдыхать, вечер проводил в клубе и домой возвращался уже поздно ночью. Дети больше боялись, чем любили его, и этот страх, по-видимому, разделяла и Анна Захаровна.
   - Я пожалуюсь барину! - говорила она прислуге, чем-нибудь рассердившей ее.
   - Вот ужо узнает папа! Я скажу папе! - была угроза, которой пугали детей.
   Егор Савельич почти никогда не разговаривал с детьми, и при нем все они, даже шалунья Ада, сидели молча, чинно и смирно. Одной Нине предлагал он время от времени вопросы; одна она заговаривала с ним, но обыкновенно не о своих делах, а о чем-нибудь, что вычитала в книгах или газетах.
   Анна Захаровна была всегда очень добра и снисходительна к детям, почти никогда не бранила их и любила доставлять им удовольствия; но она совсем не занималась ими. Она куда-то выезжала, принимала у себя гостей и в детские комнаты редко заглядывала. Дети жили своею собственною жизнью, и притом жили не все вместе, а каждый порознь. Две младшие девочки были совершенно предоставлены гувернантке-француженке; Ада, как более живая, иногда бегала по всем комнатам и непрошенная врывалась к матери или к Нине; тихая же, болезненная Мима выходила из детской только в столовую пить чай, завтракать и обедать. Нина занималась, читала, брала уроки в своей комнате, не пуская в нее ни брата, ни сестер. Митя ходил в гимназию, а вечера проводил, запершись со своим репетитором.
   У всех них были свои собственные знакомые, до которых другим не было дела. К Аде и Миме приезжали маленькие мальчики и девочки с гувернантками и боннами, к Мите застенчиво пробирались его товарищи-гимназисты. Нина не вела знакомства со своими сверстницами: она предпочитала разговоры с совершенно взрослыми людьми, и Соня не раз, смирно сидя в уголку гостиной, удивлялась, как смело и непринужденно разговаривает ее умная кузина не только с барышнями, но даже с "большими" мужчинами.
  
  

Глава II

  
   Первые дни по приезде Соня пыталась сблизиться с Ниной. Она стала брать вместе с ней уроки немецкого языка, арифметики и естественной истории, часто присутствовала на уроках словесности и всеобщей истории, читала книги, которые Нина давала ей, разговаривала с ней. Но она скоро убедилась, что Нина смотрит на нее свысока, считает ее гораздо глупее себя, что поэтому настоящая дружба между ними невозможна.
   С Мимой и с Адой Соня сначала почти совсем не могла разговаривать. Гувернантка старалась, главное, научить их болтать по-французски и не позволяла им сказать ни слова по-русски; а Соня с трудом могла склеить несколько французских фраз.
   Между тем ей очень не нравилось то, что происходило в детской. Ада, умненькая, ласковая, хитрая девочка, успела подольститься и к матери, и к гувернантке, почему ей прощались все ее недостатки, и все, что она делала, считалось очень милым. Мима, напротив, угрюмая по природе или, может быть, вследствие болезненности, не пользовалась особенною любовью матери; гувернантка же была к ней просто несправедлива: если она не могла заучить урок так скоро, как младшая сестра, француженка бранила ее; если она не соглашалась играть в ту игру, какую предлагала Ада, у нее отнимали игрушки; если она сердилась, когда Ада дразнила ее, гувернантка ее наказывала. Во всех ссорах детей всегда была права Ада и виновата Мима. Все это еще больше портило от природы не мягкий характер девочки и прямо озлобляло ее.
   Соне от души жаль было смотреть, как она по целым часам сидит в углу молча, с сердитым, надутым лицом. Она попробовала было поговорить о том, что делается в детской, с Ниной; но та с первых же слов остановила ее.
   - Я знаю, - сказала она, - что мои обе сестрицы - пренесносные девочки: Ада шалунья и капризница; Мима упряма и тупа; но что же мне с этим делать? Их воспитывают мама и гувернантка, и до меня это не касается!
   "Не касается, что делается с сестрами? Как это странно! - думала Соня. - Вот и Митины дела, кажется, также не касаются никого в доме! Никто не обращает внимания, что пять лет тому назад он был здоровый, веселый, живой мальчик, а теперь стал худой, как щепка, сидит вечно повесив нос, смотрит исподлобья..."
   Сколько было у Сони рассказов всякий день по возвращении из гимназии! И с каким интересом слушала эти рассказы не только мама, но и маленький братишка Миша, и ключница Анисья, и горничная! Митя никогда ничего не рассказывал о своей гимназии, и никогда никто его не расспрашивал. Ему предлагали обыкновенно один только вопрос: какую получил отметку? И так как отметки его были по большей части плохи, то Егор Савельич бранил его, Анна Захаровна с грустной укоризной качала головой, а Нина смотрела на брата с нескрываемым презрением.
   Один раз, увидев, что Митя возвращается из гимназии какой-то особенно сгорбленный и хмурый, Соня тихонько проскользнула за ним в его комнату. Мальчик сердито бросил на пол ранец с книгами и сам опустился на кровать.
   - Что, устал, Митя? - участливо спросила Соня, заглядывая в его бледное, исхудалое лицо.
   - Устал и надоело! - неохотно отвечал он.
   - Что надоело? Гимназия?
   - Гимназия и всё, всё надоело! Жить надоело! - с каким-то озлоблением прокричал Митя. Сердце Сони сжалось. Она как-то сразу почувствовала, что мальчик не шутит и не ломается, что ему в самом деле тяжело, что его надобно развлечь, утешить.
   - А помнишь, как нам хорошо было тогда в деревне, у бабушки? Какие мы с тобой шалуны были! Помнишь?
   Она села подле него и стала оживленно болтать, вспоминая разные детские проказы. Митя сначала хмурился и молчал, но мало-помалу оживление Сони сообщилось и ему: он поднял голову, в глазах его блеснул веселый огонек, он стал рассказывать и свои воспоминания. Через полчаса в комнате раздавался такой веселый смех, какого эти стены почти никогда не слыхали.
   - Отчего ты был сегодня такой сердитый? - спросила Соня, когда увидела, что дурное настроение брата исчезло. - Не случилось ли с тобой какой неприятности в гимназии?
   - Русский поставил двойку! - мрачно проговорил Митя.
   - Русский! Неужели? Разве был такой трудный урок?
   - Стихи длинные - знаешь "Смерть Олега"? - все повторить. Я вчера говорю своему дураку...
   - Какому дураку, Митенька?
   - Да этому хохлатому, репетитору! Говорю: дайте мне стихи учить, - я не знаю. А он выдумал заставлять меня переводы латинские повторять да слова! Продержал за своею латынью до 10 часов, а потом и говорит: "Стихи учите одни, без меня!" А я и не стал учить! Очень нужно! Думал, не вызовут!
   - А скоро у вас выдают четвертные? Может, еще поправишься? - озабоченно спросила Соня.
   - Какое там поправишься! У меня уже есть из русского двойка; да за диктовку три с минусом, наверное, два выведет! - безнадежно махнув рукой, отвечал Митя.
   Соня с грустным недоумением смотрела на брата. Она не могла отнестись к его отметкам беззаботно, как к делу неважному; но не хотела осуждать его, давать ему советы... Она понимала, что он достаточно наслушался этого от других и что это только рассердит его...
   Митя первый прервал молчание.
   - Соня, иди сюда, посмотри, что я тебе покажу! - сказал он, подходя к столу.
   Он достал из ящика листок бумаги и положил его перед девочкой.
   - Что это? Твой репетитор! - вскричала Соня с веселым смехом. - Как похоже! И каким уродом ты его нарисовал!
   - А это, смотри, наш инспектор! А это латинист, а это учитель русского языка! Все похожи! - и он выложил перед ней несколько листочков с весьма удачными карикатурами учителей.
   - Митя! Как ты хорошо рисуешь! - вскричала Соня, любуясь рисунками и в то же время смеясь над ними.
   - Это что, пустяки! Это я в гимназии рисую, когда станет скучно; а у меня есть целый альбом хороших картин: я срисовываю из "Нивы" и из других книг.
   Альбом понравился Соне еще больше, чем карикатуры.
   - Митя, ты просто художник! - вскричала она.
   - Да, вот рисованию я хочу учиться, так меня не учат! - опять с озлоблением заговорил мальчик. - А латынь мне противна, так нет, непременно учи ее!
   - Как же, Митенька, ведь без латыни нельзя учиться в гимназии, нельзя попасть в университет... - робко заметила Соня.
   - Я все равно не попаду в него! Я не могу и не хочу учиться - вот и всё!
   После этого Соня стала всякий день заходить к Мите в комнату поболтать часок перед обедом, и ему это было, видимо, приятно. С ней он был более разговорчив и не так угрюм, как с другими.
   В половине октября гимназистам выдавали так называемые "табели", то есть листки с отметками за четверть года. Митя пришел домой позже, чем обыкновенно, очень бледный и мрачный.
   - Приди ко мне! - сказал он вполголоса Соне, встретив ее в коридоре.
   - Что случилось? - спросила она с беспокойством, входя в его комнату.
   Вместо ответа он протянул ей свой табель. Действительно, было чем огорчаться!
   В табеле красовались три двойки: из русского, из латинского и из французского; из остальных предметов стояли тройки и только из рисования пятерка.
   - Плохо дело, Митя! - заметила Соня, покачав головой.
   - Мне что! Мне наплевать! - возразил мальчик. - А только отец поднимет историю, вот что неприятно! Он уже третьего дня спрашивал, скоро ли я получу табель!
   В этот день Егор Савельич был как-то особенно мрачен и молчалив за обедом. Когда после стола дети подошли, по обыкновению, благодарить его, он не дал руки Мите и спросил его отрывисто:
   - Получил табель?
   - Получил, - прошептал Митя, опуская голову.
   - Принеси его ко мне в кабинет!
   Митя вышел из комнаты, и Егор Савельич обратился к жене:
   - Мальчишка окончательно избаловался! - сказал он сердитым голосом. - Я заезжал сегодня к директору гимназии, и он мне сказал, что если так будет продолжаться, его исключат! Утешительно!
   И он ушел к себе в кабинет, сильно хлопнув дверью.
   Через несколько минут к нему прошел Митя с злосчастным табелем в руках. Вскоре в столовой послышался рассерженный голос отца и отдельные бранные слова: "Лентяй, негодяй, дурак!" Мити совсем не было слышно, но Егор Савельич сильно горячился: может быть, самоё молчание мальчика, который не мог или не хотел ничего сказать в свое оправдание, еще более усиливало его гнев.
   Наконец, дверь кабинета открылась.
   - Помни же! Высеку! Своими руками высеку! - кричал Егор Савельич. - Даю тебе честное слово! Если будет хоть одна двойка, высеку!
   Митя быстрыми шагами, низко опустив голову, прошел через столовую к себе в комнату, и дверь кабинета снова захлопнулась.
   - Господи, как это ужасно! - вскричала Соня, чуть не плача от волнения. - Неужели это правда, Нина? Неужели он это сделает?
   - Не знаю, - отвечала Нина, остававшаяся вместе с кузиной в столовой, - это, конечно, ужасно, Соня; но подумай также, как ужасно, что Митя не хочет учиться, растет таким неинтеллигентным.
   - Что же, Нина, не все могут быть такие умные, как ты! - заметила Соня.
   - Но все должны стремиться развивать свой ум и приобретать познания, - наставительно проговорила Нина.
   Соня вздохнула. Нет, она положительно глупа и никогда не научится говорить с Ниной; лучше пойти попытаться утешить Митю.
   Митя лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Соня села подле него и начала убеждать его, что слова отца были, наверное, пустой угрозой, что он, конечно, не решится подвергнуть большого мальчика такому позорному наказанию, что, наконец, Мите ведь стоит немного, очень немного постараться, и он не доведет себя до этого.
   - Ах, какая ты странная, Соня! - сказал Митя, дав ей вдоволь наговориться. - Да неужели ты думаешь, я позволю сделать это над собой? Разве я маленький! И учиться из-за страха наказания я тоже не намерен!
   - Что же ты будешь делать, Митя? - спросила встревоженная Соня.
   - Уж я знаю, что я придумал! - с каким-то мрачным озлоблением проговорил мальчик.
   - Скажи, Митенька, что такое? Пожалуйста, скажи! - просила Соня, которую очень пугала тайная угроза, скрывавшаяся в словах брата.
   - Что там говорить! Просто возьму да и уйду из дому!
   - Уйдешь? Да куда же тебе идти?
   - Мало ли куда! Хоть в Америку!
   - Полно, Митя, разве это можно! В Америку уйти нельзя: туда далеко ехать, а это стоит очень дорого; без денег же тебя не повезут ни по железной дороге, ни на пароходе.
   - Ну, положим, деньги у меня есть! Я еще три года назад начал себе копить на велосипед, и теперь у меня денег очень много...
   - Митя, неужели же ты можешь решиться уйти из родного дома?.. Неужели ты не будешь скучать?
   - Небольшое мне веселье в родном доме!
   - И тебе не жалко будет ни сестер, ни мамы? Ведь если ты уйдешь, это будет такое горе для нее и для всех!
   - Не беда - утешатся!
   Соня была в отчаянии. Все ее слова были, видимо, бессильны.
   - Я скажу тете, - проговорила она наконец, вставая.
   - Не смей! - закричал Митя, хватая ее за платье. - Слушай, Соня, если ты хоть кому-нибудь расскажешь, что я тебе говорил, я с тобой рассорюсь, на всю жизнь рассорюсь! Слова тебе никогда не скажу! И чего ты испугалась? Ведь я не сейчас же уйду! У меня еще ничего не готово. Отец стращает, если я к Рождеству принесу дурной табель, а до Рождества еще далеко!
  
  

Глава III

  
   Убедившись, что дружба с умной Ниной для нее невозможна, Соня обыкновенно тотчас после урока уходила из ее комнаты, чтобы не мешать ей заниматься. Она очень удивилась, когда один раз Нина попросила ее подождать немного.
   - Мне надобно рассказать тебе одну вещь, - сказала она. - Видишь ли, дети тети Ольги Савельевны затевают на праздниках играть домашний спектакль; они пересмотрели много пьес и ничего не могли выбрать; тогда я обещала, что сама сочиню пьесу.
   - Сочинишь пьесу? Ниночка! Ведь это страшно трудно!
   - Да, я много об этом думала, не спала сегодня целую ночь. Наконец, я, кажется, придумала, у меня пока составлен только план. Хочешь, я тебе прочту?
   - Пожалуйста, прочти, Ниночка! Это так интересно!
   Соня уселась на кушетку и приготовилась с некоторым благоговением слушать чтение кузины. Нина достала из стола синенькую тетрадку и начала:
   - "Торжество таланта", драма в трех действиях. Действующие лица: отец, мать, старшая дочь Мирра 15 лет, младшие дети 10, 8 и 7 лет; начальник отца, почтальон, горничная. Первое действие. Мирра сидит на стуле и читает книгу, вбегают дети, кричат, вертятся вокруг нее, зовут играть с собой; она отказывается и просит детей не мешать ей читать. Входит мать, бранит Мирру за то, что она не занимает детей; отнимает у нее книгу и приказывает ей играть с детьми. Мирра упрашивает мать отдать ей книгу; мать не соглашается и выталкивает ее в сад, куда уже убежали дети. Входит горничная и приносит разные угощения. Мать разговаривает с ней и велит ей снести угощения в сад детям. Приходит отец и приносит разные подарки жене и детям. Мать зовет их из сада. Младшие дети радуются подаркам; а Мирра просит, чтобы вместо браслета мать возвратила ей ее книгу, а отец дал бы ей несколько копеек на бумагу, а то ей не на чем писать. Отец и мать сердятся на нее, называют ее неблагодарной; отец со злостью бросает ей в лицо деньги; младшие дети смеются над ней, и она в слезах уходит из комнаты. Занавес падает. Действие второе. Мирра одна в комнате. Вся семья уехала кататься, а ее не взяли. Она ходит по комнате и говорит о своем несчастии. Ее никто не любит, все преследуют, ее заставляют потешать детей, никто и не подозревает, что у нее талант, что она писательница! Она вспоминает, сколько вещей она написала и разорвала, потому что они ее не удовлетворяли. Наконец, своим последним произведением, исторической драмой, она довольна. Она послала эту драму к одному издателю, с просьбой напечатать ее, но не получает никакого ответа. Вдруг звонок. Входит отец. Он бледный, расстроенный. С ним случилось несчастие. Он истратил чужие деньги; его лишили места, и он должен продать все, что у него есть, чтобы отдать то, что растратил, иначе его посадят в тюрьму. Мирра хочет утешить его, он отталкивает ее. Приезжает мать и другие дети, они все в отчаянии. - Действие третье. Семья переехала в маленькую квартиру, все одеты бедно. Отец приходит и говорит, что нигде не мог найти себе работы. Мать жалуется, что от холодной квартиры у нее сделался ревматизм. Все плачут. Вдруг стук в дверь; входит почтальон и подает Мирре денежное письмо. Все удивляются. Это письмо от издателя, которому Мирра послала свою драму. Он очень хвалит ее, посылает ей сто рублей, обещает прислать еще, как только драма будет напечатана, и просит ее продолжать писать. Никто не понимает, что это значит. Мирра рассказывает, что пока мать веселилась и оставляла ее одну дома, она сочиняла. Отец и мать смущены, особенно когда Мирра отдает им все полученные деньги и обещает отдавать все, что будет получать за свои произведения. Они осыпают ее похвалами и благодарностью. Вдруг входит бывший начальник отца. Он прочитал драму у издателя и пришел познакомиться с автором. Он прославляет Мирру за ее талант; а она просит, чтобы он возвратил отцу его прежнюю должность. Он соглашается. Отец и мать обнимают и благодарят Мирру. Занавес падает.
   - Нина, неужели ты сама сочинила все это? - с неподдельным восторгом вскричала Соня. - Как хорошо!
   Нина самодовольно улыбнулась.
   - Конечно, сама. Но у меня готов еще только план. Вся главная работа впереди. Мне надобно особенно хорошо отделать роль Мирры: ведь я сама буду ее играть. Я вот о чем хотела просить тебя, милая! Не можешь ли ты постараться, чтобы дети шумели не так ужасно? Последнее время от них просто житья нет! Мне, пожалуй, придется писать по ночам: днем они мне страшно мешают.
   Соня обещала усмирять детей, хотя чувствовала, что это очень трудная задача.
   Ее вмешательство, хотя очень незначительное, в дела детской не только не приносило пользы, но, пожалуй, даже вредило. Прежде Мима, зная, что все против нее, с угрюмым молчанием переносила выговоры и наказания гувернантки и хоть очень неохотно, но все же уступала Аде. Теперь, чувствуя, что у нее есть союзница, она стала говорить гувернантке дерзости, а с Адой была постоянно груба и сварлива. Шум в детской не умолкал ни на минуту. Если Ада не болтала и не хохотала над своими же собственными выдумками, непременно слышались резкие окрики гувернантки, сердитые голоса ссорящихся девочек или их громкий плач. Увещевать девочек, мирить их было бесполезно; чтобы дать возможность Нине написать ее сочинение - шутка ли сказать, драму в трех действиях! - Соня решила попробовать занять их игрой, которой часто занимала ее мама, когда она была еще маленькая. Она вырезала из белой бумаги несколько кукол - мужчин, женщин и детей - и разложила их на столике перед собой. Ада с недоверием отнеслась к этим новым игрушкам.
   - Какие же это куклы! - заметила она презрительно. - Совсем и на людей не похожи, да и платьев у них нет!
   Мима, из духа противоречия сестре, тотчас же захотела играть с Соней.
   Соня устроила целую школу из бумажных учениц и так хорошо изображала и детей, и классных дам, и учителей, что сумрачная Мима оживилась и стала сама говорить за некоторых кукол; а через полчала и Ада подкралась к столику и приняла участие в игре. Часа два в комнате царили мир и тишина. Гувернантка была вполне довольна, тем более что дети все время говорили по-французски; одно удивляло ее: как могла взрослая девочка находить удовольствие в глупой игре с маленькими детьми!
   "У нее, должно быть, очень ограниченный ум, у этой бедной Софи", - думала про себя француженка.
   С этих пор игра в бумажные куклы повторялась каждый день и стала любимым времяпровождением Ады и Мимы. Кроме того, Соня отыскала в библиотеке Нины несколько детских книг и иногда читала детям громко, а иногда заменяла чтение рассказами. Дома она до последнего времени все еще с удовольствием читала и перечитывала разные детские книги, так что знала много интересных историй. Здесь ей приходилось рассказывать их по-французски; это, конечно, затрудняло ее, но ее маленькие слушательницы были неприхотливы и охотно прощали ей все погрешности против языка.
   Приятна ли была для самой Сони эта постоянная возня с детьми моложе ее? Конечно, нет: она часто скучала, но ей необходимо было чем-нибудь занимать себя, иначе ей становилось слишком грустно и тяжело на сердце. Она привыкла жить среди ласки, среди сочувствия окружающих, а здесь она была совсем одинока. У всех в доме были свои дела, свои заботы; до нее, до того, что она думает и чувствует, никому не было дела. Первый раз в жизни рассталась она с семьей, и еще при каких обстоятельствах! Отец болен, мать должна постоянно ухаживать за ним, маленькие братья в деревне, и о них она получает лишь очень запоздалые вести от матери, так как старой бабушке трудно писать и к ней, и за границу. Мать пишет, правда, аккуратно, но ее письма мало удовлетворяют Соню. Вера Захаровна подробно описывает те местности, где они живут, тех людей, с которыми встречаются; но о здоровье отца упоминает вскользь, а о себе совсем ничего не говорит. Соня понимает, почему это так: она ведь и сама описывает матери только внешнюю сторону своей жизни; обеим им тяжело на душе, и каждая боится откровенным признанием огорчить другую. Часто Соня прижимает к губам спокойное, как будто даже веселое письмо бедной мамочки и обливает его горькими слезами. Этих слез никто в доме не видит и даже не подозревает. Первое время Соня пробовала говорить о своем беспокойстве Нине и Мите; но они слушали ее как-то рассеянно, безучастно; Анна Захаровна иногда спрашивала ее мимоходом: "Ну, что пишет мама?" - и вполне удовлетворялась теми описаниями Флоренции или Рима, которые она ей прочитывала из писем матери. Итак, Соне приходилось таить в душе свою тревогу, и от этого ей было еще тяжелее. Точно так же никому не решалась она высказать, как беспокоилась о Мите. Его ученье шло почти так же неудовлетворительно, как в первую четверть, и он по-прежнему очень часто во время уроков, вместо того чтобы слушать объяснения учителей, занимался рисованием карикатур или маленьких картинок; тем не менее он не забывал грозного обещания отца, не забывал и собственного намерения. Случилось, что он несколько дней возвращался из гимназии позже обыкновенного.
   - Отчего ты так поздно, Митя? Верно, наказали? - спрашивала Соня.
   - Нет, - отвечал он, - я заходил к одному товарищу, к Лазареву.
   - Ты, должно быть, очень дружен с Лазаревым? - спросила Соня, когда этот ответ повторился несколько раз.
   - Нисколько не дружен: он препротивный мальчишка.
   - Так зачем же ты так часто ходишь к нему?
   - Да я совсем не к нему хожу, а к его старшему брату, которого в прошлом году исключили из гимназии. У меня с ним есть дело.
   "Дело с мальчиком, которого исключили из гимназии! Навряд ли это может быть хорошее дело", - мелькнуло в голове Сони, и она не отстала от Мити, пока он не признался ей, что Лазарев тоже намерен бежать в Америку, и что они вместе делают приготовления к отъезду.
   - Боже мой! - вскричала она. - Да неужели ты это серьезно задумал, Митя?
   - Ничего нет серьезного. Мы так, просто разговариваем, - поспешил успокоить ее Митя: он боялся, что она как-нибудь проговорится о его планах.
  
  

Глава IV

  
   Около трех недель писала Нина свою драму, проводя большую часть дня запершись у себя в комнате, наконец, она торжественно объявила, что кончила и что в этот же вечер пригласит тетиных детей и прочтет всем свое произведение. К удивлению Сони, ни Егор Савельич, ни Анна Захаровна не могли присутствовать на этом чтении: у него было неотложное дело, а ее отозвала какая-то знакомая, справлявшая в этот день свои именины. Боже мой! Если бы Соня была такая умная, если бы она сочинила "драму в трех действиях", наверное, и папа, и мама захотели бы первые прочесть ее! У Воеводских же собралась исключительно молодая компания, их двоюродные братья и сестры.
   Чтение Нина устроила в столовой. Все слушатели были рассажены на стулья в два ряда; сама Нина села против них за маленький столик, на котором горели две свечи и стоял стакан с сахарной водой. Несмотря на свою обычную самонадеянность, девочка, видимо, сильно волновалась. Ее раздражала возня младших детей, которые никак не могли усесться спокойно, и насмешливые замечания старшего двоюродного брата, гимназиста восьмого класса Алеши. Наконец, все успокоились. Молодая писательница выпила глоток воды, откашлялась и начала чтение, сначала робко, не вполне уверенным голосом, потом - ясно и с большим выражением. Когда она кончила, Алеша подал знак к аплодисментам, и дети, которые немножко утомились от продолжительного чтения, принялись неистово хлопать в ладоши и кричать "браво". Насилу удалось успокоить их, и тогда принялись за распределение ролей. Алеша брался исполнить роль начальника и показывал, каким важно-покровительственным тоном будет говорить со всеми; его младший двенадцатилетний брат и десятилетняя сестра должны были играть детей; роль Мирры Нина считала своею, а матерью предложила быть своей 15-летней кузине Варе.
   - С какой же стати мне быть матерью? - заспорила Варя. - Ты, Нина, выше меня ростом, я лучше буду Миррой.
   - Нет, - решительно объявила Нина, - если мне нельзя играть Мирру, я совсем не играю.
   Алеша поддержал ее: он находил, что лучшая роль по праву должна принадлежать автору пьесы, и Варе пришлось уступить.
   - А кто же будет отец? Ты, Митя?
   - Вот выдумала! - вскричал Митя. - Да ни за что на свете! Этакая длинная роль! Мне ее ни за что не выучить! Да и с какой стати я буду представляться таким дураком и негодяем! Слуга покорный!
   Все знали, что Митя упрям, и не пытались уговаривать его. Алеша обещал привести одного из своих товарищей, который любил участвовать в домашних спектаклях и не затруднится взять какую угодно роль.
   - Младшую девочку может играть наша Ада, - предложила Нина, - я ее выучу.
   Ада была очень рада, но зато Мима убежала из комнаты в горьких слезах.
   - Жаль, что ты берешь одну Аду, - заметила Соня, - это очень обидно Миме.
   - Пустяки! - отвечала Нина. - Разве можно обращать внимание на капризы девочки?
   Оставалась невзятой одна маленькая роль горничной.
   - Соня, я на тебя рассчитывала: ты, наверное, согласишься играть с нами. Ведь это нетрудно: сказать несколько слов и принести поднос с гостинцами.
   Соня попыталась было отказываться, но все стали так упрашивать ее, что она в конце концов согласилась.
   До Рождества оставалось всего две недели; времени нельзя было терять, и решено было на другой же день приняться за переписывание и разучивание ролей, через четыре дня сделать первую репетицию и затем съезжаться для репетиций непременно через день.
   22-го декабря назначена была после обеда общая репетиция в том самом зале, где должно было происходить представление. В этот же день распускали гимназистов на праздники и выдавали им табели за вторую четверть. Соня со страхом ждала прихода Мити. С трех часов она сидела в столовой, прислушиваясь ко всякому шуму на лестнице, выбегая в переднюю при каждом звонке. Но вот половина четвертого, четыре, а его все нет... В пять все сели за обед, место Мити оказалось пустым.
   - А где же Дмитрий? - спросил Егор Савельич, окидывая взглядом стол.
   - Не знаю, должно быть, или наказан, или зашел из гимназии к какому-нибудь товарищу, - равнодушным тоном отвечала Анна Захаровна.
   Соня страшно волновалась. Если бы на нее обращали больше внимания, наверное, заметили бы, что она то краснеет, то бледнеет и ничего не может есть.
   После обеда дети начали собираться на репетицию.
   - Можно мне не ехать, Ниночка? - попросила Соня. - Моя роль маленькая, вы обойдетесь и без меня.
   Нина возмутилась:
   - Что это ты выдумала, Соня? Да разве это мыслимо? Общая репетиция, первый раз на сцене, и одного действующего лица не будет! Это невозможно! И отчего тебе не ехать? Ведь ты здорова?
   - Митя не возвращался из гимназии... Я так беспокоюсь... - несмело проговорила Соня.
   Нина посмотрела на нее, как на помешанную.
   - Какая ты странная, Соня! - сказала она. - Точно Митя маленький! Да он, может быть, пройдет прямо к тете: ведь он слышал, как мы сговаривались начинать пораньше.
   Эта надежда несколько ободрила Соню и, приехав к Веретенниковым, она прежде всего стала искать Митю. Нет, его там не было! О, как нестерпимо долго тянулся для нее этот вечер! Как трудно было ей произносить те немногие слова, каких требовала ее роль: как тяжело было слышать беззаботный смех и веселые разговоры!.. У нее спрашивали, отчего она такая бледная и молчаливая. Она должна была ссылаться на головную боль. Она не смела никому рассказать о том, что так тревожит ее: ведь Митя обязал ее честным словом. Репетиция затянулась очень долго, и был уже первый час, когда дети вернулись домой.
   - Дома Дмитрий Егорович? - спросила Соня у отворившего им лакея.
   - Никак нет-с, не приходили.
   Нина быстрыми шагами прошла к себе в комнату. Младшие девочки заснули дорогой, и гувернантке пришлось с помощью горничной раздевать и укладывать их полусонными.
   Соня не могла лечь спать, не могла уйти в детскую. Она осталась в столовой и с волнением прислушивалась ко всякому шуму на улице. Что ей делать? Сказать кому-нибудь из взрослых? Но дяди нет дома, а тетке... это только напугает ее и не принесет никакой пользы...
   Во втором часу раздался звонок. У Сони не хватило терпения ждать, пока явится заспанный лакей, она сама выбежала в переднюю и отворила дверь. Перед ней стояла высокая фигура Егора Савельича.
   - Ах, дядя, это вы! - девочка в смущении отступила.
   - Соня! Что это значит? Что случилось?
   - Дядя... Мити нет дома, он не приходил из гимназии...
   - Дрянной мальчишка! Какие новые штуки выдумал! - довольно спокойно проговорил Егор Савельич, сбрасывая шубу на руки лакея и готовясь войти в свой кабинет.
   Соня не могла больше выдержать.
   - Ах, нет, дядя, это не то! - вскричала она взволнованным голосом. - Дядя, я так боюсь...
   Егор Савельич внимательнее посмотрел на девочку, и его поразила ее бледность, ее встревоженный вид. Он взял ее за руку, ввел в свой кабинет и запер дверь.
   - Ну, что случилось? Рассказывай мне все! - проговорил он настоятельно.
   Прерывающимся голосом, путаясь в словах, рассказала ему Соня, как отнесся Митя к его угрозе и как он собирался уйти из дому.
   - Сегодня раздавали табели, - заключила она, почти рыдая, - у него, наверное, есть двойки... Что, если он...
   Егор Савельич тревожно зашагал по комнате.
   - Пожалуй, чего доброго!.. - говорил он как бы про себя. - С нынешних мальчишек все станется... Отец наказывает за дело - это бесчестье; а быть лентяем и дураком - не бесчестье...
   - Дядя, право, Митя не дурак! - возразила Соня.
   - Не дурак? Умен, по-твоему? Два года сидел в первом классе и во втором учится так, что его не сегодня завтра выгонят! - вскричал Егор Савельич.
   - Ему не хочется учиться в гимназии...
   - Не хочется! Желал бы я знать, чего же ему хочется?
   - Он хочет быть художником! Дядя, вы не видели его рисунков, - с жаром проговорила Соня, - право, он очень хорошо рисует! Я думаю, если бы у него было время заниматься рисованием, он стал бы гораздо лучше учиться; а теперь он на уроках все думает о своих картинках!
   - Так что же, по-твоему, предоставить ему забавляться картинками и ничему его не учить? - раздражительно спросил Егор Савельич.
   - Нет, учить его надо, - просто отвечала Соня, - только нельзя ли взять его из гимназии? Кажется, в реальных училищах учат рисованию? Не будет ли ему там лучше?..
   Вдруг все тревоги, все опасения снова охватили девочку.
   - Мы говорим о нем, а, может быть, теперь он уже далеко... - почти прошептала она и закрыла лицо руками.
   Егор Савельич побледнел. Он подошел к окну, приподнял занавес и несколько минут молча следил за двигавшимися мимо экипажами и пешеходами.
   - Тетка знает? - спросил он затем упавшим голосом.
   - Я ничего не говорила тете, - отвечала Соня. - Когда мы вернулись, она была уже в своей комнате; у нее болела голова, она не велела будить себя.
   Егор Савельич снова молча зашагал по комнате. Соня тоже не говорила ни слова; она сидела на стуле неподвижно, чувствуя дрожь во всем теле, но не решаясь выйти из этой комнаты: одиночество пугало ее. Вдруг звонок... С быстротой молнии вскочила девочка, бросилась в переднюю и отворила дверь.
   Митя! Но какой! Страшно бледный, еле стоит на ногах.
   - Что это ты? Здоров ли?
   - Озяб... устал... - еле проговорил мальчик и, не раздеваясь, в пальто и фуражке, пошел прямо к себе в комнату. Соня последовала за ним туда же.
   - Какие холодные руки! - сказала она, дотрагиваясь до его руки. - Садись сюда на диван, поближе к печке; я сейчас принесу спиртовую лампочку и заварю тебе чаю: ты согреешься.
   Она сняла с головы его фуражку, стащила с него пальто, усадила его на диван, укрыла его теплым одеялом и быстро принесла все, что было нужно для приготовления чая. Он как-то машинально подчинялся ей; его била лихорадка, так что зубы стучали. Только после двух стаканов горячего чая он несколько согрелся и пришел в себя.
   - Благодарю тебя, Соня, - сказал он, - только ты напрасно заботишься обо мне. Я все равно погибший человек!
   - Полно, что это ты! Как так погибший? - спросила Соня, садясь подле него на диван и участливо заглядывая ему в глаза.
   - В табеле три двойки... Я не хотел возвращаться домой... - прерывающимся голосом заговорил мальчик. - Мы с Лазаревым уехали по Варшавской дороге... Его отец узнал... Подлец братишка выдал... Он телеграфировал... Нас из Луги привез жандарм... Все узнают... папа... в гимназии... позор!.. - Он не мог больше говорить, упал на диван и истерично зарыдал.
   Испуганная Соня побежала за Егором Савельичем. Он стоял в столовой и, очевидно, прислушивался к тому, что делается в комнате сына.
   - Дядя! - задыхающимся голосом проговорила девочка. - Дядя, он такой несчастный!.. Сходите к нему!
   Егор Савельич подошел к дивану, на котором Митя продолжал рыдать. Он несколько минут молча стоял над ним, с глубокою печалью глядя на него, и не мешал ему выплакаться.
   - Ну, довольно! Успокойся, бедный мальчик! - сказал он, наконец, таким мягким голосом, какой редко слышали от него домашние. - Я все устрою, и тебе не будет никаких неприятностей... Успокойся, ложись спать, постарайся заснуть, и не думай ни о чем дурном!
   Он сам раздел мальчика, уложил его в постель, укрыл теплым одеялом и перекрестил несколько раз. Никогда не видел Митя своего отца таким ласковым; он удивлялся, он хотел говорить, но не мог. После всех волнений, пережитых в этот день, его охватила полнейшая слабость. Глаза его закрылись как-то сами собой, и он уснул.
   Егор Савельич постоял над ним несколько минут и, убедившись, что он спит, на цыпочках вышел из комнаты. Соня стояла около дверей.
   - Все кончилось благополучно, - сказал ей дядя мимоходом, - иди спать! - Он дошел до противоположной двери и вдруг вернулся, взял ее обеими руками за голову и крепко поцеловал в лоб.
   На другой день Митя чувствовал себя нездоровым и не выходил из своей комнаты. Перед обедом Соня зашла к нему. Он сидел на диване; на столе были разложены его рисунки.
   - Представь себе, что случилось! - этими словами он встретил девочку. - Ко мне сегодня утром пришел папа, стал расспрашивать, отчего мне неприятно в гимназии, потом пересмотрел мои рисунки и спросил, буду ли я лучше учиться, если он меня переведет в реальное училище. Я, конечно, сказал, что буду! Кто ему говорил о моем рисовании? Наверное, ты?
   - Да, я. Он очень беспокоился о тебе вчера, Митя! Ты думаешь, что он на тебя сердится, так значит и не любит тебя? А это неправда: он тебя очень любит!
   - Может быть, - задумчиво ответил Митя, - сегодня он был очень добрый!
  
  

Глава V

  
   Спектакль у Веретенниковых назначен был на второй день праздника. Все участники его собрались с утра, чтобы помогать Алеше и его приятелю устраивать сцену и чтобы сделать последнюю репетицию. Всех больше суетилась маленькая Ада, которая заставляла всех и каждого выслушивать те пять-шесть фраз, которые составляли ее роль, и повторяла перед зеркалом все те движения, какими должны были сопровождаться эти фразы. Нина старалась казаться спокойной, но по ее бледности, по той нервной раздражительности, с какою она относилась к окружающим, видно было, что она сильно волнуется. Да и было отчего! Ей не только принадлежала главная роль пьесы, но она была и автором драмы. Детям ее произведение понравилось, но как отнесутся к нему взрослые? Что, если они встретят его насмешкой?
   В семь часов все приготовления были окончены. Часть большой столовой была превращена в сцену, в другой части стояли рядами кресла и стулья для зрителей. Зрителей собралось человек пятьдесят. Всем интересно было видеть игру детей и особенно интересно видеть пьесу, написанную девочкой.
   Занавес отдернули. Маленькая Ада засмотрелась на публику и забыла, что ей надобно было говорить; Илюша, игравший ее брата, бесцеремонно дернул ее за руку, и она стала очень естественно представлять капризную, балованную девочку. Другие дети хорошо знали свои роли. Приятель Алеши старался подражать настоящим актерам; Алеша вздумал почему-то придать комический оттенок своей роли и возбудил общий смех; к Варе очень шло длинное платье матери и нарядная шляпа с перьями; но всего больше внимания привлекала, конечно, Нина. После каждого акта зала оглашалась громкими рукоплесканиями и криками: "Автора! Автора!" Нина выходила взволнованная чуть не до слез и неловко кланялась во все стороны. По окончании пьесы ей поднесли большой букет цветов и красивую бонбоньерку* конфет. Анна Захаровна украдкой утирала слезы радости, Егор Савельич как-то особенно прямо и гордо держал голову.
  
   * Бонбоньерка - изящная коробка для сладостей.
  
   Сонина роль кончилась в первом акте; со второго она села среди зрителей рядом с Митей и усердно аплодировала актерам.
   - Митя, ты рад, что у тебя такая сестра? - шепотом спросила она мальчика.
   - А мне что? - беззаботно отвечал он. - Мне от этого ни тепло, ни холодно.
   - Да разве тебе не приятно, что ее все хвалят, что она сочинительница? Я бы очень хотела быть такой, как она.
   - А я бы не хотел, чтобы ты была такая, - отвечал Митя, - по-моему, ты лучше.
   Соня с удивлением посмотрела на него. Она была уверена, что он говорит это "нарочно", что никому она, такая простая и незначительная девочка, не может нравиться больше, чем талантливая, умная Нина!
   По просьбе Мити, ни отец, ни Соня никому не рассказывали историю бегства в Америку. Анна Захаровна очень удивилась, когда муж объявил ей, что после праздников переводит Митю в реальное училище. Митя не скрывал радости при известии об этой перемене в своей судьбе: во-первых, ему можно будет заниматься своими любимыми предметами - рисованием и черчением; во-вторых, он избавится от "косматого репетитора", которого терпеть не мог; в-третьих, вместо латинского языка ему нужно будет усиленно заниматься немецким, а это было для него гораздо легче, так как в раннем детстве он свободно говорил по-немецки со своей бонной-немкой.
   На посторонний взгляд отношения между отцом и Митей нисколько не изменились: отец не стал мягким и снисходительным, Митя не сделался ласковым и откровенным; но та достопамятная ночь не пропала для них даром. Егор Савельич по-прежнему бранил Митю за всякую неисправность, но в его голосе не слышалось прежних резких, неприязненных нот; а Митя относился к выговорам отца далеко не с прежнею угрюмою озлобленностью.
   Вечер спектакля был настоящим торжеством для Нины. Дети и подростки смотрели на нее с уважением, как на "сочинительницу", взрослые осыпали ее похвалами, предсказывали ей блестящую будущность. После такого праздника вернуться в обычную колею домашней жизни было как-то странно. Отец горячо поздравил ее с успехом и спросил, не нужно ли ей для ее занятий каких-нибудь книг, не хочет ли она пригласить новых учителей. Анна Захаровна подробно рассказывала всем знакомым о торжестве дочери. Ни в чем другом отношение родителей к ней не изменилось. Остальные члены семьи, по-видимому, еще меньше сознавали, какая для них честь - иметь такую талантливую сестру: младшие девочки по-прежнему шумели около дверей ее комнаты, Митя по-прежнему небрежно относился к ее мнениям и замечаниям.
   Чтобы утешить себя за холодное отношение родных к своим талантам и приготовить себе новое торжество, Нина решила снова приняться за сочинительство. На этот раз она не ограничится маленькой пьеской для детского спектакля: она напишет большую историческую драму под заглавием "Царевна София". Учитель истории посоветовал ей предварительно прочесть несколько исторических сочинений, касавшихся жизни царевны и современного ей быта; но она объявила, что это лишнее: Шиллер в своей "Жанне д'Арк" мало придерживался исторических фактов, и она последует его примеру. Снова крепко-накрепко заперлась дверь в детскую, снова приходилось гувернантке выслушивать каждый день и от Анны Захаровны, и от Нины замечания, что она не умеет ни унять, ни занять своих воспитанниц. Эти замечания, естественно, раздражали француженку, и она вымещала свой гнев на детях, особенно на нелюбимой Миме; вследствие этого дела в детской шли все хуже и хуже.
   К сожалению, на этот раз Соня не могла всегда улаживать их. Митя упросил отца не брать для него репетитора, но он еще не привык заниматься один и беспрестанно звал к себе Соню: то решить вместе с ним какую-нибудь сложную арифметическую задачу, то помочь ему написать упражнение по русскому языку, то прослушать, хорошо ли он выучил заданный урок. Кроме того, оказалось, что Соня нужна и Нине: сочинять пятиактную трагедию, сидя запершись у себя в комнате, было нелегко, а Соня оказывалась именно такой слушательницей, с которой приятно было делиться мыслями и планами. Поэтому Нина каждое утро перед приходом учителей усаживала ее на своей кушеточке, прочитывала ей то, что написала накануне вечером, и рассказывала, что намерена писать дальше. Чтобы избавиться от постоянных жалоб гувернантки и Нины на младших девочек, Анна Захаровна пообещала им, что если они будут хорошо вести себя, она на Масленой возьмет их с собой в театр смотреть новый балет. О роскошной постановке этого балета рассказывали чудеса, так что и старшим очень хотелось видеть его. Обещание матери подействовало на Миму и Аду совершенно иначе, чем она ожидала, и дало им повод к новым ссорам. При всякой провинности Мимы Ада злорадно замечала ей, что она не увидит нового балета; Мима сердилась, кричала и зорко следила за всяким проступком сестры, чтобы, в свою очередь, отомстить ей такой же угрозой. Ада не ограничивалась криком и слезами, а непременно бежала жаловаться гувернантке или матери и поднимала целую историю.
   - Обе вы дурные девочки, и я не возьму ни одной из вас! - говорила иногда Анна Захаровна, выведенная из терпенья.
   - Нет, мамочка, я не дурная! Я тебя очень, очень люблю! - тотчас же начинала уверять хитренькая Ада, ласкаясь к матери, а Мима глядела на них исподлобья злыми глазами.
  
  

Глава VI

  
   Знаменитый балет давался во вторник на Масленой. Утром Мима раскапризничалась при одевании и на выговор гувернантки ответила дерзостью. Рассерженная француженка объявила за утренним чаем Анне Захаровне, что девочку непременно надобно наказать. Анна Захаровна нехотя согласилась; но Мима при этом так горько расплакалась, что матери стало жаль ее.
   - Ну, перестань, Мимочка! - сказала она. - Я тебя на этот раз прощаю; но если сегодня еще хоть раз кто-нибудь на тебя пожалуется, так и знай, что я тебя оставлю дома одну.
   Мима успокоилась и все утро старалась вести себя хорошо: училась прилежно, не ссорилась с сестрой, слушалась гувернантку. После завтрака гувернантка приказала девочкам приготовить урок к завтрашнему дню, чтобы иметь свободный вечер. Урок состоял из шести строк французского стихотворения, которое они должны были чисто, без ошибки переписать в тетрадь и выучить наизусть. Ада, по обыкновению, была готова раньше сестры. Она прыгала вокруг стола, весело напевая; затем подбежала к Миме, нагнулась посмотреть, много ли ей осталось, и толкнула ее. Мима, выводившая с большим трудом последнюю строку, сделала кляксу.
   - Как тебе не стыдно, Ада! - закричала она. - Ты мне все испортила! Mademoiselle, я не буду переписывать: я не виновата - это Ада меня толкнула!
   - Неправда! - оправдывалась Ада. - Я тебя не толкала, это ты сама!
   - Нет, ты!
   - Нет, не я, а ты!
   - Во всяком случае, Мима, - строго сказала гувернантка, - вы должны показать мне чисто написанную страницу, без ошибок и без клякс! Пишите еще раз!
   Мима, с трудом удерживаясь от рыданий, начала чистую страницу.
   - Что, взяла? Вот и должна писать! - поддразнила ее Ада, продолжая вертеться вокруг нее.
   Этого Мима уже не могла выдержать. Она вскочила со стула, бросилась на сестру и вцепилась ей в волосы. Гувернантке пришлось с большим трудом освобождать Аду, которая кричала и от боли, и от злости.
   - Посмотрим, что скажет теперь ваша маменька! - заметила гувернантка. - Найдет ли она, что вы себя хорошо ведете и заслужили награды?
   - Я пойду расскажу маме, какая Мима гадкая, злая девочка! - рыдая, проговорила Ада и побежала к матери.
   У Анны Захаровны сидели гости: ей некогда было разбирать ссоры детей.
   - Скажи Миме, что она не поедет в театр, - сказала она, выпроваживая из гостиной Аду.
   Ада поспешила передать сестре слова матери.
   - Нет, поеду! - отвечала Мима и упрямо твердила эти слова на все уверения сестры и гувернантки.
   После обеда гувернантка причесала Аду и надела на нее нарядное платьице. Мима сама пригладила волосы перед зеркалом и кое-как натянула на себя новое розовое платье. Когда девочки вышли в гостиную, Анна Захаровна заметила:
   - Ты напрасно нарядилась, Мима: я ведь сказала, что ты не поедешь.
   - Нет, поеду!
   - Вот она и все так! - вмешалась Ада. - Я ей говорю: "Мама не возьмет", а она говорит: "Нет, поеду!"
   - Ты не можешь ехать, если я не позволяю, Мима! - строго сказала Анна Захаровна. - Иди и разденься.
   - Нет, я поеду! - еще раз повторила глупенькая упрямица, топая ногами и стуча кулаками по столу.
   Анна Захаровна велела горничной увести Миму в ее комнату. Тогда только девочка поверила своему несчастью: она вырвалась из рук горничной, бросилась на пол, принялась неистово колотить ногами и рвать на себе платье.
   - Господи, какой ужасный ребенок! - проговорила Анна Захаровна с тоской. - Даша, пожалуйста, не отходите от нее, успокойте ее чем-нибудь!
   И она поспешила уйти, чтобы не слышать капризного крика дочки. Остальные дети последовали за ней. Соня хотела подойти к Миме, но гувернантка остановила ее:
   - Оставьте, mademoiselle: она скорее успокоится, когда останется одна.
   Действительно, когда шум отъезжавшего экипажа замолк, когда вся надежда была потеряна, Мима перестала кричать, поднялась с полу, мимоходом ударила горничную Дашу, пытавшуюся увещевать ее, и прошла в гостиную. Там она уселась на диване, повернулась, по своему обыкновению, лицом к стене и заплакала тихими, горькими слезами. Даша попробовала было предложить поиграть с ней во что-нибудь, но она ответила сердитым мычаньем. Вдоволь наплакавшись и утомившись от слез, Мима сама не заметила, как уснула. Даша подложила ей подушку под голову и тихонько вышла из комнаты. Барышня успокоилась, - значит, можно с чистою совестью оставить ее одну и посидеть в кухне.
   Мима проспала больше часа. В гостиной было совсем темно, когда она проснулась. Открыв глаза, она не сразу могла понять, где она и отчего так темно. Она стала звать Аду, гувернантку, горничную - никто не откликался. Все было тихо, и девочке стало жутко среди этой тишины и темноты. Она слезла с дивана и ощупью, натыкаясь на стулья и столы, стала пробираться к двери. Вдруг в углу комнаты что-то блеснуло: какие-то два огонька, то поднимаясь, то опускаясь, приближались к ней. Ужас охватил бедную Миму. Она хотела крикнуть - судорога сжала ей горло. Она закрыла лицо руками и стояла, как окаменелая. И вот что-то теплое, мохнатое, огромное, как ей показалось, вскочило ей на спину. Она крикнула и без чувств упала на пол. Когда через несколько минут Даша вошла в комнату с зажженной лампой в руках, она увидела, что Мима лежит на полу без движения, а около нее сидит и мурлычит большой черный кот. Перепуганная Даша снесла девочку на ее кровать и стала употреблять все известные ей средства для приведения ее в чувство. Долго усилия ее оставались напрасными; наконец, Мима полуоткрыла глаза и тихо простонала.
   - Барышня, миленькая, что с вами? Вы ушиблись? Вам больно? Скажите словечко! - суетилась Даша.
   Но Мима ничего не отвечала и только стонала.
   Когда семья вернулась из театра, Мима лежала с ледяным компрессом на голове, а подле нее сидел доктор.
   Можно себе представить, как испугалась Анна Захаровна! Она отослала Аду с гувернанткой спать в свою комнату. Соню попросила перейти к Нине, а сама решила остаться на всю ночь около больной девочки вместе с Дашей, которая чувствовала себя неправой и всячески старалась загладить свою вину.
   К утру у Мимы сделался жар; она металась по постели, никого не узнавала и вскрикивала от страха, когда кто-нибудь дотрагивался до нее. Доктор сомнительно качал головой и на вопрос Егора Савельича отвечал, что считает болезнь очень опасной, и советовал бы для ухода за девочкой пригласить опытную сиделку. Анна Захаровна так утомилась и измучилась за одну ночь, что охотно приняла совет доктора. Часа через два в детской, из которой вынесли все лишние вещи, водворилась чужая женщина со спокойным, строгим лицом и тихим, беззвучным голосом. Мима была вполне сдана на ее попечение, и - странное дело - после этого все как будто успокоились. Егор Савельич совсем не входил к больной; Анна Захаровна заходила на минутку осведомляться, какова она, и, получая в ответ: "все так же", со вздохом уходила прочь. Митя и Нина занимались каждый своим делом, точно ничего особенного не случилось; звонкий смех Ады раздавался так же часто, как обыкновенно.
   Соню удивляло такое равнодушие родных к бедной девочке: ей невольно вспоминалось, как год тому назад заболел тифом ее брат Миша, как она ухаживала за ним, сменяя мать, когда та после бессонных, тревожных ночей засыпала, обессиленная усталостью. Отец по целым часам носил мальчика на руках. Соня месяц не ходила в гимназию; мать предоставила ведение хозяйства ключнице; даже маленький Коля был сдан на руки няни, и о нем мало заботились. В доме ни о чем не говорили, не думали, кроме больного. И зато какая была радость, когда бедняжка очнулся из забытья, когда он узнал окружающих! Что будет, когда очнется Мима? Она увидит около себя чужое, незнакомое лицо; она, может быть, испугается этой неизвестной женщины!
   На следующее утро доктор привез с собой своего товарища, специалиста по детским болезням; они долго исследовали больную, долго совещались между собой, прописали несколько новых лекарств, но не сказали ничего утешительного...
   Сиделка ушла завтракать. Соня тихонько вошла в комнату больной и села около ее кровати. Мимочка не металась больше - она лежала неподвижно; личико ее было мертвенно-бледно, глазки неплотно закрыты; она дышала часто и неровно. Исхудалая ручка ее горела. Сердце Сони сжалось. Бедная крошка! Как немного радостей видела она в своей короткой жизни! И умрет она на руках чужой женщины, и никто не будет сильно тосковать о ней: она нелюбимое дитя в доме!
   Соня тихонько ласкала худенькую ручку, и слезы текли из глаз ее. Она не слышала, как дверь осторожно отворилась: маленькая Ада прокралась в комнату и подошла к кровати. Увидев, что Мима лежит неподвижно, а Соня плачет, девочка смутилась; плутовато-торжествующее выражение, с каким она вошла в комнату, очевидно, улизнув от гувернантки, сменилось испуганным, и она робко спросила:
   - Сонечка, что ты плачешь? Разве Мима умрет?
   - По всей вероятности, умрет, - отвечала Соня, которую все эти дни раздражал беззаботный смех Ады.
   Ада стояла несколько секунд молча, с жалобным видом глядя на больную.
   - Соня, - проговорила она со слезами в голосе. - Мне жалко Мимы!.. Я не хочу, чтобы она умерла!
   - А зачем ей жить? - заговорила Соня взволнованным голосом. - Чтобы опять мучиться? Помнишь, как ты всегда обижала ее? Ты здоровая, сильная девочка и нисколько не жалела ее, слабенькую, болезненную! Ты нарочно дразнила ее, а когда она сердилась, ты же бежала жаловаться на нее! Ты злая девочка... Бог видит это и отнимет у тебя сестрицу! Пусть ты растешь одна, и не с кем тебе будет играть, не с кем дружиться!
   Ада побледнела и смотрела на Соню широко раскрытыми глазами. Никогда никто так не говорил с ней.
   Слова Сони производили на нее сильное впечатление: она инстинктивно чувствовала, что в них сквозит искреннее чувство.
   - Сонечка, - робко произнесла она после минутного молчания, - ты добрая, попроси Бога, чтобы Мимочка не умирала! Скажи ему, что я больше не буду обижать ее!
   Соня была тронута.
   - И ты тоже молись Богу, милая, - сказала она ласково, - и потом старайся не шуметь, не кричать в тех комнатах. Если ты испугаешь Мимочку, она, наверное, умрет. Поцелуй ее ручку, - видишь, какая маленькая, худенькая ручка! А теперь уйди отсюда.
   Ада покорно сделала все, что говорила Соня; глаза ее были полны слез, а личико бледно и как-то необычно серьезно.
   Жизнь и смерть вели упорную борьбу в хрупком тельце Мимочки. Наконец жизнь победила.
   Утром, на третий день после описанной сцены, сиделка объявила, что больная спит спокойно и что у нее больше нет жара. Ада вскочила со стула и готовилась по обыкновению бурно выразить свою радость; но Соня удержала ее:
   - Ты слышала, она спит! Если ты ее разбудишь, ей опять станет хуже, - сказала она.
   Ада вдруг притихла и на цыпочках вышла из комнаты.
   Выздоровление Мимы пошло очень медленно.
   Пока она была так слаба, что не могла ни разговаривать, ни поднимать головы с подушки, она довольствовалась уходом сиделки. Но по мере того, как силы возвращались к ней, ей становилось скучно с этой чужой, молчаливой женщиной, которая не умела ни играть, ни рассказывать сказки. Егор Савельич выражал свое участие к больной тем, что покупал ей игрушки; Анна Захаровна раза три в день заходила в ее комнату, гладила ее по голове и говорила ей несколько ласковых слов; но сидеть около нее, забавлять ее - этого не могли ни отец, ни мать; это просто казалось лишним и им, и Нине, и Мите. Соня не разделяла этого мнения. Бледная, слабенькая Мимочка живо напоминала ей ее больного брата; она не забыла тех нежных забот, которыми окружали его выздоровление, и по сравнению с ним Мимочка представлялась ей каким-то заброшенным ребенком. Она не могла равнодушно видеть ее унылого личика, слышать жалобный голосок, каким она говорила: "Мне очень скучно!" и старалась как можно больше времени проводить с нею.
   Она часто звала и Аду занимать больную. Роль "добренькой девочки" нравилась Аде как новинка, тем более что ее нетрудно было разыгрывать: Мима не имела сил не только драться, но даже кричать. При всякой неприятности исхудалое личико ее складывалось в такую жалкую гримасу, она начинала так жалобно плакать, что не было возможности сердиться на нее.
   - Не плачь, миленькая, - утешала ее Ада, - я сделаю, как ты хочешь! - и затем, обращаясь к Соне, она прибавляла. - Видишь, я ведь добрая?
   Митя очень досадовал, что Соня отдает так много времени детям.
   - У Мимы есть сиделка, у Ады - гувернантка, для чего еще ты сидишь с ними? - ворчал он.
   - У тебя есть учителя, есть товарищи, для чего мне сидеть с тобой? - отвечала Соня и полушутя, полусерьезно упрекнула его, что он не любит своих сестер и вообще не умеет сочувствовать чужому страданию.
   Митя надулся и отошел от нее, но на следующий день он принес Миме картинку своей работы и потом стал чуть не каждый день заходить к ней и рассказывать ей разные происшествия из жизни училища.
   Одна только Нина не выказывала никакого участия к больной. Она была в очень дурном настроении духа: "Царевна София" положительно не давалась ей. Она написала первые три-четыре сцены, а дальше ничего не могла придумать. Ей хотелось сделать из Софии героиню, а она все как-то выходила честолюбивой злодейкой. Бедная писательница рвала лист за листом и сердито расхаживала по своему кабинету, досадуя на смех, который раздавался в комнате выздоравливавшей Мимочки.
  
  

Глава VII

  
   Болезнь Мимы и уход за нею поглощали все внимание Сони; но по мере выздоровления больной ее мысли чаще и чаще обращались к родной семье. Письма матери сильно беспокоили ее: несмотря на очевидное желание Веры Захаровны не тревожить дочь, в них все больше и больше сквозила грустная нота. Наконец, Соня стала настоятельно просить мать ничего от нее не скрывать и совершенно откровенно написать ей, каково здоровье отца.
   Вот какой малоутешительный ответ получила она после двух недель нетерпеливого ожидания: "Ты угадала, моя дорогая, - писала Вера Захаровна, - что у меня тяжело на душе. Дело в том, что здоровье папы, заметно поправившееся зимою, теперь опять сильно тревожит меня: он стал раздражителен, не интересуется ничем окружающим, тоскует, плохо спит, ничего не ест. Дня через три мы едем в Париж посоветоваться с известным специалистом по нервным болезням. Я телеграфирую тебе, как он определит болезнь папы и куда посоветует нам ехать: я понимаю, что неизвестность должна томить тебя".
   Когда после получения этого письма Соня пришла к обеду, все заметили ее заплаканные глаза и ее бледность. Егор Савельич, который в последнее время вообще очень внимательно относился к ней, тотчас спросил, что с ней, и она рассказала, какое получила письмо. Дядя и тетка старались утешить и ободрить ее; но Соня чувствовала, что они говорят не вполне искренно, что они и сами находят ее беспокойство основательным.
   Можно себе представить, с каким нетерпением ждала она телеграммы из Парижа! По всем расчетам она должна была получить ее через неделю.
   Но вот прошло девять дней, а телеграммы нет и нет! Бедная девочка чуть не заболела от волнения. Напрасно старалась она заставить себя жить, как прежде, брать уроки, читать, играть с детьми, - это было выше ее сил. Она не понимала ни того, что говорили учителя, ни того, что было написано в книгах; она не могла придумать никакой игры и совершенно забыла имена всех Адиных кукол. Ада и Мима ласкались к ней и упрашивали ее быть повеселее. Егор Савельич и Анна Захаровна выказывали ей большое участие. Митя при всяком звонке выбегал в переднюю узнавать, не приходил ли телеграфист. Десять дней! Молчание матери Соня могла объяснить себе только одним: доктор нашел болезнь отца очень опасною, и мать не решается сообщить ей об этом в коротенькой телеграмме. Надо ждать письма! Прошло еще два дня томительного ожидания, и вот Митя как сумасшедший вбежал в детскую с письмом в руке: возвращаясь из училища, он встретил почтальона у подъезда дома, выхватил у него письмо и спешил обрадовать Соню. Соня была до того взволнована, что с трудом могла разорвать конверт; волнение ее еще более усилилось, когда она окинула взглядом письмо. Оно было на одной страничке. "Милая Соня, - писала Вера Захаровна из Парижа, - в телеграмме я передала тебе мнение доктора и потому пишу всего несколько слов: завтра мы выезжаем отсюда. В понедельник на Страстной едет из Петербурга в деревню соседка бабушки, Марья Антоновна Пешкова, она зайдет к тебе: поезжай вместе с нею прямо к бабушке. Прощай, голубчик, крепко целую тебя".
   - Боже мой! Что же это значит! Я ничего не понимаю! Мне ехать к бабушке, а куда же поехали папа с мамой? Все сказано в телеграмме, а я никакой телеграммы не получала! - и она с отчаянием опустилась на стул.
   Митя взял у нее из рук письмо и тоже прочел его.
   - Надобно разыскать эту телеграмму! - вскричал он. - Я скажу папе: он, может быть, знает, как это сделать! Говорят, телеграммы никогда не пропадают.
   В эту минуту в комнату вошла Даша.
   - Какую телеграмму вы потеряли, Дмитрий Егорович? - спросила она. - Не эту ли?
   И она подала ему нераспечатанную телеграмму на имя Сони.
   - Даша, где вы ее нашли? - спросил Митя.
   - Да у Нины Егоровны под столом. Я вымела ее с сором, а теперь слышу - вы кричите: "Телеграмма, телеграмма!" - подумала, может, она нужная.
   У Сони так дрожали руки, что она не могла распечатать телеграмму. Митя сделал это за нее и прочел ей: "Тоска по родине. Скорей Россию едем все лето бабушке. Здоровы".
   От волнения Соня не сразу поняла, в чем дело; но когда с помощью Мити ей удалось разобрать, что все благополучно, что доктор не нашел у отца никакой серьезной болезни и что недели через две она снова будет в кругу родной семьи, - она вдруг разразилась истерическими рыданиями: нервы ее не выдержали неожиданной радости. Ада и Мима перепугались; француженка-гувернантка и Даша стали хлопотать около Сони, поили ее водой, давали ей успокоительные капли; на шум вышла из своей комнаты и Нина. Митя тотчас бросился к ней с вопросом, как могло случиться, что Сонина телеграмма очутилась у нее под столом.
   - Я, право, не знаю, - решительно заявила Нина; потом она вдруг вспомнила, что несколько дней тому назад лакей передал ей какую-то телеграмму, которую она бросила к себе на стол среди разных бумаг и о которой совершенно забыла. - У меня голова была полна совсем другими мыслями, - прибавила девочка.
   - Другими мыслями! - кипятился Митя. - Ты видела, как мучилась Соня, как мы все жалели ее; а у тебя "другие мысли"! Ты злая, бессердечная девочка, Нина, вот ты кто!
   - Ах, Митя, разве я нарочно! - оправдывалась Нина.
   - Нина никого сильно не любит, ни о ком сильно не беспокоится, оттого она и могла это сделать! - проговорила Соня с упреком в голосе. Ее припадок прошел; она сидела на кровати и еще раз перечитывала успокоительные слова матери.
   Нина ничего не отвечала, она вернулась в свою комнату и плотно заперла за собой дверь.
   Неужели это правда? Неужели она в самом деле злая, бессердечная, никого не любит? Нет, неправда! Она всегда плачет, когда ей попадаются в книгах описания несчастий или какие-нибудь трогательные сцены; она горячо сочувствует всем героям, которые жертвуют собою для блага других. Нет, она не бессердечная, она никогда никому нарочно не делала зла! Она только не замечала... забывала... она была занята своим делом...
   В голове Нины проносились обрывки воспоминаний. В прошлом году у отца ее были неприятности по службе; он был мрачен, раздражителен. Мать плакала... маленькая Ада беспрестанно ласкалась к ней и просила: "Мамочка, дай я тебя утешу!" А она, старшая? Она в это время только что начала брать уроки у учителей; это занимало ее настолько, что она не думала ни о чем другом... Митя учился дурно... Она ни разу не попробовала помочь ему, поделиться с ним своими знаниями... Мима умирала... Она почти не подходила к ней, не обращала на нее внимания... А теперь Соня... Нет, неправда! Она все-таки не бесчувственная... Она и любит, и жалеет, но только забывает! Ей стоит захотеть, и она не будет забывать! Нина отерла слезы, которые текли по лицу ее, и тряхнула головой с решительным видом. Но неприятные мысли не оставляли ее. Соня, конечно, всем расскажет историю с телеграммой, пожалуй, и все отнесутся к ней так же, как Митя: назовут ее злою! Она, такая умная, никогда не делавшая ничего дурного, должна будет признать себя виноватой, должна будет выносить выговоры отца, упреки матери, осуждение чужих... Густая краска заливала щеки девочки; она в волнении ходила взад и вперед по комнате и не могла придумать, как выйти из своего неприятного положения.
   Беспокойство ее оказалось совершенно напрасным. Соня была так поглощена теми радостными известиями, какие получила от матери, что говорила только о них: все думали, что эти известия сообщались в письме, и Соня никого не разубеждала: ей не хотелось делать неприятности Нине. Митя всегда отличался молчаливостью, а теперь, ввиду скорой разлуки с Соней, ему было окончательно не до разговоров. Француженка и младшие девочки плохо поняли, в чем было дело. Нина вошла к обеду в столовую едва ли не первый раз в жизни смущенная, с опущенными глазами, и вдруг с удивлением заметила, что о телеграмме никто ничего не знает. Она поняла деликатность Сони и почувствовала благодарность к ней. После обеда она увела ее к себе в комнату. Просить прощения, признавать себя виноватой - как это было ново и непривычно для нее!
   - Соня, - заговорила она смущенным голосом. - Мне так жаль, что я тебя огорчила... Не сердись... Не думай, что я нарочно...
   - Нет, Ниночка, я, право, нисколько не сержусь на тебя, - поспешила перебить ее Соня, - я знаю, что ты не нарочно... Ты просто не могла себе представить, как я люблю папу, как я за него беспокоюсь!
   - У меня тоже есть папа, и я тоже люблю его! - проговорила Нина.
   Соне хотелось сказать: "У тебя какая-то особенная любовь - ее не видно"; но она удержалась. Однако Нина, вероятно, прочла в глазах ее нечто подобное и отвернулась грустная и смущенная.
   Через четыре дня Соня получила от матери уже из Москвы более длинное и обстоятельное письмо. Вера Захаровна сообщала, что все болезненные припадки мужа, которые так тревожили ее, совершенно исчезли, что московский врач, у которого они были по приезде, нашел его здоровье вполне удовлетворительным и одобрил его намерение провести лето в деревне, прежде чем вернуться к серьезной работе. В заключение Вера Захаровна писала: "По твоим письмам я вижу, что бедная Мимочка плохо поправляется. Попроси тетю, чтобы она отпустила ее вместе с тобой к нам в деревню: мы ее будем беречь, насколько возможно, а чистый деревенский воздух, наверное, принесет ей пользу".
   Когда Соня передала эту часть письма дяде и тете, Анна Захаровна выразила сомнение, хорошо ли отпускать такого болезненного ребенка в деревню, где поблизости нет ни доктора, ни аптеки; но Егор Савельич заявил решительным голосом:
   - Довольно пользовалась она у нас докторами да лекарствами! Если Соня берет ее на свое попечение, так лучше этого ничего не может быть!
   Все, и особенно Соня, с удивлением посмотрели на Егора Савельича: такое выражение доверия было чем-то совсем необыкновенным с его стороны!
   В понедельник на Страстной вся семья провожала на вокзале отъезжавших девочек. На прощанье Егор Савельич крепко поцеловал Соню.
   - Благодарю тебя, моя дорогая! - шепнул он ей.
   Митя стоял, мрачно сдвинув брови.
   - Прощай! - сухо проговорил он и отвернулся; видно было, что он не плачет только потому, что "мальчикам стыдно плакать".
   Прощаясь с Ниной, Соня просила сообщить ей, как пойдет "Царевна София"; в ответ на это Нина обняла ее и простым, задушевным тоном сказала:
   - А ты, милая, напиши поскорей, как найдешь всех своих.
   Ада несчетное число раз обнимала и целовала отъезжавших.
   - Приезжай поскорей, Мимочка! - просила она сестру. - Я больше не буду обижать тебя! Я скоро сделаюсь такая же добрая, как Соня, - вот увидишь!
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

https://likolod-poet.ru/
Рейтинг@Mail.ru