Анненская А.Н. -- Своим путем: Повести и рассказы для детей ст. возраста. -- Санкт-Петербург : тип. М.М. Стасюлевича, -- 1889
Scan, OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г.
Исправлено в соответствии с современной орфографией.
А.Н.Анненская
Трудная борьба
Посвящается читательницам старшего возраста.
ГЛАВА I
В жаркий августовский день трое детей сидели за большим столом в тесной комнате и прилежно занимались письмом. Мальчик лет одиннадцати и девочка лет десяти четким, довольно красивым почерком писали в тетради какое-то стихотворение, очевидно, заученное ими наизусть, а мальчуган лет девяти списывал с книги, выводя большие, неуклюжие буквы. В комнате было душно, рои мух неугомонно жужжали около детей, заставляя их беспрестанно останавливаться в работе и отмахиваться; сквозь отворенное окно виднелась тихая, почти безлюдная улица одного из предместий города К*.
-- Я кончила! -- вскричала девочка, с видимым удовольствием поставив огромную точку. -- А ты, Митя, скоро?
-- Я пишу последнюю строчку! -- отозвался старший мальчик.
-- А ты, Петя?
-- Мне еще страсть как много осталось!-- плаксиво отвечал младший.
-- Эх, ты, мешок! Четыре строки списываешь целый час! -- вскричала девочка. -- Постой, я тебе помогу: я буду диктовать тебе по буквам, а ты пиши, -- так скорей дело пойдет!
Действительно, с помощью сестры, Пете удалось так скоро кончить урок, что Митя только два раза успел спросить:
-- Ну, кончил? Скоро ли же?
-- Кончено! -- радостно провозгласила девочка, закрывая книгу. -- Побежим скорей, пока мамы нет дома.
Дети кое-как засунули книги и тетради в ящик стола, схватили свои шляпы с комода, занимавшего один из углов комнаты, и, толкаясь, перегоняя друг друга, выбежали из душной комнаты в сени, оттуда в маленький заваленный разным сором дворик, и из него, через маленькую калитку забора, в огород, зеленевший грядами капусты, свеклы, огурцов, гороху и бобов. Заперев за собой калитку огорода, дети приостановились и с видимым удовольствием огляделись кругом.
-- Ну, куда же мы пойдем? Что мы будем делать? -- спросил старший мальчик.
-- Останемся здесь, здесь хорошо! -- предложил Петя, с трудом поспевавший за старшими.
-- Вот выдумал! Что тут делать? -- вскричал Митя.-- По грядам бегать нельзя, все перемнем, прятаться негде, какую тут игру выдумаешь! Побежим лучше на пустырь.
-- Конечно, побежим, на пустыре отлично! -- согласилась девочка.
Маленький Петя по опыту знал, что старших не переспорить, и со вздохом последовал за ними. А они между тем уже пробирались быстрыми шагами вперед, то легко ступая по узенькой тропиночке , то перескакивая через гряды, то срывая на пути пучек гороху или огурец.
В конце огорода был опять забор, но уже без всякой калитки, Это нисколько не остановило детей. Митя первый перелез через него, ловко цепляясь руками и ногами, сестра хотела последовать за ним, но ее остановил пискливый голосок Пети: "А я-то как же? Мне не перелезть!" Она подсадила братишку снизу, Митя подтянул его сверху, и мальчик был счастливо переправлен. Девочка без всякой посторонней помощи очутилась на другой стороне забора; правда, после этой переправы на холстинковом переднике ее появилась довольно большая дыра, но она и внимания не обратила на такую мелочь. Тотчас же за забором начиналось то, что дети называли "пустырем". Это было довольно большое пространство, на котором в прежние годы возвышался большой барский дом, окруженный службами, цветниками, огородом. Дом сгорел, владелец почему-то счел лишним отстроить его вновь, и запустил все прилегавшее к нему место. Службы пришли в ветхость и мало-помалу разрушились, цветники и огороды поросли густой травой. Кучи мелких камней, мусору, песку и пр. на месте прежних строений придавали этому месту унылый, печальный вид, но детям оно очень нравилось. Действительно, для игр трудно придумать более удобное место. Здесь можно было и вдоволь набегаться, и ловко прятаться за грудами мусора и за разными кустами и кустиками, беспорядочно разбросанными то там, то сям, и покарабкаться по кучам камней и, наконец, спускаться в "глубокую пещеру" -- бывший погреб барского дома. А главное -- никто из взрослых никогда не заглядывал на "пустырь"; значит, здесь детям было вполне привольно и любовно.
И наши маленькие знакомцы вполне воспользовались этой свободой. Оля,--так звали девочку, -- предложила играть в "беглецов", и братья с удовольствием согласились Каждый из играющих поочередно должен был изображать "беглеца", спасающегося от преследования, а двое других всеми силами старались словить его. Толстенький, неповоротливый Петя очень скоро попадался в руки врагов, но Митя увертывался так быстро, что брат и сестра совсем выбились из сил, преследуя его.
-- Постой же, -- говорила Оля, едва переводя дух от усталости и с торжеством ведя за руку своего пленника: -- дай отдохнуть минутку-другую, и я помучаю тебя так же, как ты меня.
И в самом деле, поймать ее оказалось не легко: она бегала не так скоро, как Митя, но зато умела ловко пользоваться всяким средством спасения: то вдруг делала крутой поворот, то завлекала Петю в густую траву и, пока он путался в ней, с легкостью птички пробегала под самым его носом, то неожиданно исчезала за кустом или среди каменных развалин...
Игра детей была в полном разгаре, как вдруг из-за забора огорода раздался громкий женский голос:
-- Митя, Оля, где вы? Дети! Митя, Оля, Петя! Куда они забрались?!... Оля, Ольга, я тебя зову!
С каждым восклицанием голос звучал все сердитее и сердитее.
Петя первый услышал его.
-- Мама зовет, надо идти, -- объявил он старшим. Лица детей вытянулись.
-- Ничего, -- утешил Митя: -- мы скажем, что приготовили уроки, так мама, может быть, нас опять отпустит. Полезем скорей, а то она рассердится.
Дети прежним путем переправились через забор, не останавливаясь пробежали огород, дворик, сени, свою тесную классную и очутились в другой комнате, попросторнее первой, хотя также очень бедно меблированной. Там, на клетчатом, сильно потертом диване сидела пожилая, очень худощавая дама в черном шерстяном платье, а около нее ласкалось трое малюток от двух до пяти лет. Услыша шум шагов приближавшихся детей, дама повернула голову к двери, видимо собираясь что-то сообщить пришедшим, и остановилась на первом же слове -- глаза ее упали на Олю.
-- Ольга, где это ты была? -- вскричала она. -- Что ты это наделала, дрянная девчонка?
-- Я? Да ничего, мама! -- недоумевающим голосом отвечала девочка.
-- Ничего! Еще говоришь -- ничего!... Посмотри-ка на нее, Анюта, полюбуйся.
Последние слова были обращены к старшей, бледной девочке лет 14-ти, сидевшей за пяльцами у окна и до этой минуты не поднимавшей головы от работы. Анюта взглянула на сестру и неодобрительно покачала головой. Действительно, Оля в эту минуту была не особенно красива. От жара и усиленного движения лицо ее было красно и покрыто потом; лазая по камням, она перепачкала себе руки, и следы грязных пальцев ясно виднелись на ее щеках, носу и лбу. Густые темные косы ее расплелись, волосы спутались и беспорядочными космами падали на лоб, на щеки и на шею; она потеряла одну подвязку, и грязный, запыленный чулок ее спускался до самой земли, по самой средине ее передника красовалась огромная дыра, и темненькое ситцевое платье ее было покрыто большими белыми и серыми пятнами.
-- Где ты была, негодная девчонка? Что ты делала? Говори сейчас же!.. -- сердилась мать.
-- Да я, мама, с братьями играла; мы приготовили уроки, и пошли бегать
-- С братьями!... Скажите пожалуйста, куда мальчишки, туда и она! Я тебе сто раз приказывала с сестрой сидеть, а не за мальчишками бегать! Говори, приказывала?
Она взяла девочку за ухо и сильно потрясла.
-- Да я, мама... ой, пустите... я немножко побегала... -- хныкала Оля, силясь освободиться.
-- Немножко!... Смотри, на кого ты похожа; хуже всякой уличной девчонки! Мученье ты мое! Возьми сейчас свой чулок, садись подле Анюты и работай! Если ты посмеешь без спроса встать с места, я тебя высеку, -- честное слово, высеку: с тобой больше делать нечего...
Оля, рыдая, вытащила из-под стула ненавистную работу и, усевшись на стуле подле сестры, делала вид, что принимается за вязанье, хотя слезы мешали ей различать петли.
Рассерженная Марья Осиповна -- так звали Олину мать -- тяжело опустилась на диван и несколько минут сидела молча, сдавливая руками виски, как бы от боли. При виде беды, стрясшейся над сестрой, все дети присмирели. Митя и Петя жались к дверям, выжидая удобной минутки, чтобы улизнуть, а младшие стояли, широко раскрыв глазенки и приготовляясь расплакаться за компанию с Олей. Отдохнув несколько секунд, Марья Осиповна обратилась к старшему сыну.
-- А я шла к тебе с радостью, -- сказала она: -- да эта дрянная девчонка всякую радость испортит... Была я у директора гимназии, -- просила, молила его за тебя; он согласился принять тебя в приходящие без платы, если ты хорошо выдержишь экзамен.
-- Как, мама, в гимназию? Нынче? -- встрепенулся Митя.
-- Да, нынче. На будущей неделе, во вторник, экзамен, а там и классы. Надо тебе хорошенько все протвердить, Митенька, чтобы выдержать экзамен-то. Ведь ты подумай, какое это счастье, что тебя принимают в гимназию! Кончишь ты там курс -- тебе все дороги открыты, а ты ведь старший в семье, на тебя вся наша надежда. Ты это понимаешь?
-- Конечно, понимаю, маменька, -- не без чувства собственного достоинства отвечал Митя.--Я, кажется, все знаю к экзамену; вот разве только грамматику да молитвы нужно еще повторить..
-- Ты, Митя, о местоимениях повтори, -- вмешалась Оля, которая настолько заинтересовалась переменою в судьбе брата, что забыла и свое недавнее горе, и свой неприятный урок.
Митя отправился в ту комнату, где прежде дети приготовляли уроки, и усердно принялся за ученье. Петя получил от матери позволение поиграть во дворе вместе с младшими детьми, а Марья Осиповна пересела поближе к пяльцам старшей дочери, с которою она любила толковать обо всех своих делах.
-- Уж так-то я буду рада, Анюта, если это дело устроится,--говорила она.--Хоть одному удастся дать образование! Петенька еще мал; со временем и его как-нибудь удастся пристроить...
-- Только вот что, маменька, -- заметила благоразумная Анюта:--говорите, у гимназистов одежда да книги дорого стоят; откуда вы на это возьмете?
-- Это-то я уже обдумала, голубчик. Теперь, вот я весь последний год учителю платила по 15 рублей в месяц. Это не шутка!... А как Митенька будет в гимназии, на что нам учитель? Тебе скоро 15 лет, ты довольно учена; Пете еще время терпит--раньше 10 лет все равно в гимназию не принимают; с ним вон Лизавета Ивановна, по доброте своей, не откажется позаняться иногда, да и ты присадишь его за книжку, -- ему еще немного надо. Так вот у меня те деньги, что я учителю платила, и пойдут на Митину одежду, да еще несколько лишних рублей останется.
-- А у кого же я буду учиться, маменька?--спросила Оля, прислушиваясь к рассуждениям матери.
-- Эх, Оличка, об тебе я и не думаю! -- с полным убеждением отвечала Марья Осиповна.-- Ты девочка... Что тебе надо? Читать, писать умеешь, привыкнешь около сестры к рукодельям--вот и хорошо! Много ли Анюта училась, а смотри, как все ее хвалят; да если бы ты на нее стала похожа, так лучшего ничего и не нужно!
-- Оля, -- раздался из другой комнаты голос Мити: -- я забыл, что учитель говорил про "который". Поди сюда!
-- Меня маменька не пускает! -- надувши губки отвечала Оля.
-- Чего не пускает! -- вскричала Марья Осиповна.-- Не пускаю шалить да повесничать с мальчишками, потому что это неприлично барышне, а если можешь помочь брату, так иди, помоги.
Обрадованная предлогом отделаться от чулка, Оля быстрым движением подбросила его под стул, и прежде чем мать открыла рот, чтобы заметить ей, как дурно такое небрежное отношение к работе, она уже очутилась подле брата.
Разрешив его недоумения насчет местоимения "который", она стала предлагать ему другие грамматические вопросы; они вместе припоминали объяснения учителя, вместе повторяли выученные молитвы и стихи. Потом, воспользовавшись тем, что мать и сестра ушли из соседней комнаты, они мало-помалу отложили книги в сторону и увлеклись мечтами о новой жизни, открывавшейся для Мити. Ни один из них никогда не был в школе; они не имели никакого понятия о школьных порядках, об отношениях учителей к ученикам и учеников друг к другу, -- даже о том, каким именно премудростям обучаются в гимназии; но это открывало им тем больший простор для всевозможных предположений. Вечерняя прохлада сменила дневной жар, и через открытое окно вливался в комнату мягкий полусвет сумерек, а дети, облокотясь на подоконник, все говорили и мечтали, и в десятый раз повторяла Оля:
-- А ты мне это будешь рассказывать? А мы это будем вместе? -- и в десятый раз уверял Митя, что, конечно, она будет все знать, что до него касается, во всем принимать участие.
С тех пор, как Оля стала ходить и говорить, она была постоянным, неразлучным товарищем Мити. Они спали в одной комнате, под охраной одной и той же старушки няни, засыпали под одни и те же однообразные сказки этой старушки, проснувшись играли одними и теми же игрушками, даже шалости делали одинаковые и равно заслуживали добродушное ворчанье няни. Вместе вышли они в первый раз из улиц города и с радостным изумлением очутились среди зеленевшего простора полей; вместе, выучил их отец читать, писать и считать свои десять пальцев; вместе, крепко взявшись за руки, с одинаковым недоумением и горем, стояли они, два года тому назад, у гроба этого отца... До сих пор все у них было общее: и горести, и радости, и игры, и занятия. Только в последнее время мать начала все чаще и чаще ворчать на Ольгу за ее мальчишеские манеры, все чаще и чаще отзывать ее от братьев и присаживать за женские рукоделья. По правде сказать, девочка обращала мало внимания на новые требования матери. Она, подобно большинству детей, смотрела на материнские выговоры и наказания как на неизбежные невзгоды детской жизни и, чтобы избегнуть их, старалась об одном -- пореже попадаться на глаза матери. Все же рассуждения о том, что она девочка, что поэтому ей следует быть кроткой, смирной, чисто одетой, гладко причесанной, любить вязанье, шить и исполнение разных мелких хозяйских обязанностей, -- все эти рассуждения казались ей просто скучным ворчаньем, не производившим на нее ни малейшего впечатления.
ГЛАВА II
Экзамен Мити и его поступление в гимназию были такими важными событиями в семействе Марьи Осиповны, что целых десять дней все в доме были ими заняты и озабочены. Учитель, по просьбе матери, приходил каждый день и давал уроки одному Мите; прочим же детям строго воспрещалось входить в классную комнату, "чтобы не помешать". Чулок Оли свободно валялся под стульями и столами; никто не бранил за него девочку, не присаживал ее за работу: решено было, что она может помочь брату в его приготовлениях к экзамену, и потому ей позволялось оставаться с ним, но при этом мать беспрестанно повторяла:
-- Да вы пустяков не болтайте! Митенька, учись, голубчик! Оля, ты смотри, не шали, помогай брату.
Анюте мать поручила наблюдать за занятиями детей, а сама старалась подольше удерживать младших вне дома, чтобы они не мешали. Впрочем, и младшие дети понимали, что в доме происходит нечто важное; они посматривали с каким-то не то любопытством, не то благоговением на Митю, и трехлетняя малютка Маша заговаривала шепотом даже в огороде, оставаясь одна с матерью. Утром перед экзаменом старая работница Фекла с таинственным видом подала Мите какой-то комочек, зашитый в грязную тряпичку и прикрепленный к шнурочку.
-- Надень это, касатик, на шею, на голое тело, -- убеждала она его:--это носят на счастье; мне одна старушка-странница дала.
Митя -- бледный, взволнованный -- взял дрожащею рукой ладанку и навесил ее себе на шею. Он знал, что это пустяки, что никакие тряпочки не помогут ему выдержать экзамен, а все же думалось "на всякий случай, может быть, и вправду пригодится".
Наконец экзамен выдержан, и выдержан вполне удовлетворительно: мальчик принят бесплатно приходящим учеником в гимназию.
Чтобы отпраздновать такое радостное событие, Марья Осиповна устроила закуску, на которую пригласила своих богатых родственников, Илью Фомича и Лизавету Сергеевну Потаниных, учителя, нескольких соседок и соседей. Все поздравляли ее с устройством судьбы старшего сына, все считали своим долгом, похвалив Митю за хорошо выдержанный экзамен, прочесть ему наставление о том, как он должен примерным прилежанием и поведением вознаградить мать за все ее заботы, как он должен помнить, что ему придется служить поддержкою и матери, и сестрам. Митя, молча и краснея, выслушивал и похвалы, и наставления, но в глубине души его шевелилось гордое чувство самоуверенности, когда он слышал, какие надежды возлагались на него. Оля все время вертелась около брата, ей и радостно было за него, и немножко обидно, что на нее никто не обращает внимания, что после Мити считают нужным толковать о будущем устройстве Пети, и даже Васи, а на нее никто не возлагает никаких надежд, о ее судьбе никто не говорит...
Митя начал ходить в гимназию. В первый день он был ошеломлен новостью классной обстановки, знакомством с товарищами, -- знакомством, начинавшимся по большей части посредством потасовок или, по крайней мере, довольно чувствительных взаимных пинков, но на второй день он вернулся домой гордый и ликующий; он в первый раз надел гимназическую форму, и знакомый лавочник почтительно поклонился ему; товарищи, испытав силу кулаков его, охотно приняли его в свою среду, и трое завзятых шалунов даже предложили ему дружбу; учитель арифметики дважды похвалил его... Но это бы все еще ничего, -- главную гордость мальчика составляло то, что в этот день он был в первый раз на уроке латинского языка и успел заучить несколько латинских слов. Учиться по-латыни!.. Это сразу поднимало его над всеми окружающими. Что такое арифметика, грамматика, география?.. Их хотя немножко да знает и маменька, и Анюта, и Оля, и маменькина кума, и даже дворников Тимоша, который с прошедшего года ходит в школу. Но по-латыни никто из них, даже сам важный дядюшка Илья Фомич, не понимает ни слова! Он скажет "rana coaxat" (лягушка квакает), -- и они все вытаращат глаза и не будут знать, что это такое. Эх, жаль, что он не знает как закричать по-латыни: "Давайте обедать, я есть хочу"! Ну, да ничего, выучится, а пока и одной "rana" довольно.
Оля поджидала брата у ворот и, завидев его, тотчас бросилась к нему навстречу.
-- Ну что, Митенька, -- спрашивала она, следуя за ним во двор, в сени и в комнату: -- хорошо ли было сегодня в гимназии? Что ты там делал?
-- Какая ты странная, -- несколько свысока отозвался Митя: -- что делал?.. Конечно, учился. По-латыни начал.
-- Ну, что же? Это интересно? Трудно?
-- Конечно, очень трудно, да ничего, я выучусь.
-- А у меня, Митя, какое горе,--жаловалась девочка, пока брат бережно развешивал на гвоздики новенькое пальто и такую же новенькую фуражку: -- сегодня нас с Петей в первый раз учила Лизавета Ивановна. Она, должно быть, ничего не знает! Представь себе, заставляла нас все время читать да с книги списывать!.. Я у нее спрашиваю: "А арифметике и грамматике когда вы меня будете учить?" -- а она говорит: "Пете это еще рано, он ни читать, ни писать не умеет, а с тобой отдельно заниматься мне некогда". Я сказала это маме, а мама говорит: "И за то благодари, что чему нибудь учат: Лизавета Ивановна ведь денег с нас не берет, по доброте это делает". -- Хорошо учит! Что меня учить читать да писать, когда я и без нее умею...
В другое время Митя, вероятно, выказал бы некоторое участие к огорчению сестры, но на этот раз он был так занят своими собственными успехами и желанием похвастать ими перед всеми домашними, что не мог думать ни о чем другом.
Едва дослушав сестру, он пошел к матери и там, при работнице Фекле, при Анюте и при Пете, торжественно произнес с десяток латинских слов. Анюта и Петя с некоторым уважением посмотрели на молодого ученого; Марья Осиповна осталась очень довольна такими быстрыми успехами сына, Фекла даже перекрестилась от умиления. Одна Оля была огорчена. Равнодушие брата сильно оскорбляло ее. Ей казалось, что именно теперь, когда он сам стал счастлив, он должен сочувствовать ей, стараться помогать.
После обеда, когда мальчик взялся за книги, чтобы готовить уроки к следующему дню, она опять начала с ним прежний разговор.
-- Вот, Митя, -- заметила она грустно: -- всегда мы с тобой все учились вместе, а теперь ты учишься, у тебя новые книги, а меня никто не хочет учить!
-- Ну, так что же? Ведь ты не можешь ходить со мной в гимназию, -- ты не мальчик! Да и учиться тому, чему я учусь, тебе нельзя: это слишком трудно для девочек!
-- Вот выдумал, -- обиделась Оля: -- да разве я до сих пор отставала от тебя в ученье? Еще учитель говорил, что я задачи скорее тебя решаю, и ошибок в диктовке делаю меньше.
-- Это что, пустяки! Я теперь буду учиться по-латыни, это не про тебя писано... И вообще, Оля, ты лучше уйди, не мешай мне! Гимназические уроки не для девочек задаются, ты тут ничего не поймешь! Поди прочь!
Оля отошла от брата обиженная, оскорбленная до глубины души. Ей хотелось и прибить Митю, и выплакаться на просторе. Первое трудно было исполнить, так как Митя был сильнее ее, и потому она прибегла ко второму. Хлопая дверями, толкнув по дороге братишку, подвернувшегося под ноги, направилась она в огород. Там, за грядой гороха, было уединенное местечко, на котором она не раз выплакивала свои горести, сидя на небольшом камне. И теперь она побежала к тому же камню и, только усевшись на него, дала полную волю накопившимся слезам.
"Митя знать ее не хочет, Митя важничает перед ней! А давно ли все у них делалось вместе, сообща, давно ли она помогала ему готовить уроки, поправляла ошибки! Он гордится тем, что ходит в гимназию, что учится по-латыни, но разве она виновата, что ее не хотят учить! Он говорит, что его уроки слишком трудны для девочек, -- неправда, не может быть, она не глупее его, хотя он и мальчик! И какое это, право, несчастие быть девочкой! Братья шалят и бегают,-- мать ничего им не говорит, а ее бранит, когда она с ними играет; братья разорвут, перепачкают свою одежду, на них только поворчат, а ее за каждую дырочку мать наказывает, да еще зашивать заставляет! Господи, и отчего это я не родилась мальчиком, -- рыдая, думала бедная девочка: -- теперь ходила бы в гимназию вместе с Митей, училась бы всему, чему он учится, он не гнал бы меня от себя, не говорил бы, что его книги не про меня писаны! Это, положим, он врет, наверное врет! Только бы он мне показал эту латынь, я наверное выучу ее не хуже его! И все другое выучу. Хоть он и мальчик, а я не глупее его, я это ему покажу! Сходить разве к нему, попросить, чтобы он показал..."
При этой мысли слезы высохли на глазах девочки. Она раза два обошла огород, не решаясь войти в комнату, из которой ее так нелюбезно удалили, но наконец желание доказать брату на деле несправедливость его низкого мнения о ней взяло, верх над чувством мелкой обиды, и она твердыми шагами направилась в комнаты. Мите между тем несколько надоело сидеть одному над книгами; занятие латинским языком, правда, значительно возвышало его в собственных глазах, но заучиванье грамматических правил и целого десятка трудных слов было вовсе не интересно. Он обрадовался, увидя сестру, с которой можно перемолвиться словечком в промежутках между учением.
-- Митя, -- вкрадчивым голосом попросила Оля: -- дай мне посмотреть, что ты учишь, мне очень интересно.
-- Да смотри, пожалуй; видишь -- латинская книга.
-- Какие буквы! Совсем не такие, как по-русски! Трудно их заучить?
-- Нет, не очень. Нас учитель только один час учил читать, а потом сразу стал говорить грамматику да заставлять переводить. И к завтрему -- вон какой кусина задал!
-- Ну, а скажи-ка мне буквы: может быть, я пойму!
Учить прилежную, понятливую ученицу, которая притом позволяла и кричать на себя, было несомненно веселее, чем самому долбить, и потому Митя, забыв свои собственные слова, что латынь недоступна для девочек, показал Оле произношение всех букв, заставил ее прочесть несколько строк и не мешал ей учить вместе с собой урок, заданный к следующему дню. Учиться вместе было и легче, и веселее, чем в одиночку, дети давно уже испытали это, и теперь Митя снова убедился в том же. После латыни ему нужно было еще выучить наизусть и суметь написать без ошибок небольшое стихотворение по-русски, и эта работа была окончена скоро, без скуки. Прежде наступления сумерек дети уже бежали играть в огород, по прежнему дружные, готовые все делать сообща, и Митя забыл, что Оля девочка, что ей недоступно многое, возможное для него, мальчика. С этих пор всякий раз, как Митя принимался готовить уроки, Оля усаживалась подле него и старательно выучивала все, что ему было задано. Девочка не рассуждала, нужны ли для нее эти знания, пригодятся ли они ей когда нибудь; она видела одно, что этому учат мальчиков, что все это будет знать Митя, и не хотела ни на шаг отставать от него. Митя очень скоро не только помирился с намерением сестры учиться с ним вместе, но даже радовался этому: приготовлять уроки вдвоем было веселее, чем одному, а повторяя сестре объяснения и рассказы учителей, он мог принимать важный, наставительный тон, который очень ему нравился. Когда Оля объявила матери, что не станет больше брать уроков у Лизаветы Ивановны, а будет заниматься вместе с Митей, Марья Осиповна назвала это глупостью:
-- Не хочешь у Лизаветы Ивановны учиться -- пожалуй, не учись, -- сказала она; -- читать, писать, считать умеешь, молитвы знаешь, с тебя и довольно, а к брату нечего лезть, мешать ему: ты не можешь тому учиться, чему он учится, с тобой он только шалить будет!
-- Да нет же, мама, -- уверяла Оля: -- право, я ему не мешаю, хоть у него самого спросите.
-- Глупые это все затеи, ничего больше! Этакая ты уже большая девчонка, и ничем порядочным ты заняться не хочешь... Брала бы пример с Анюты! Тебе лучше около нее быть, а не с мальчиками, -- от нее больше хорошего научишься!..
Оля знала, что спорить с матерью бесполезно; она вздохнула и заплакала. Но она знала также, что хотя мать часто любила поворчать, иногда под сердитый час не прочь была и прибить, но в сущности не строго следила за детьми и по большей части позволяла им делать, что они хотели, только бы не шумели, не рвали и не пачкали одежды, вообще не попадались ни в каких шалостях. Таким образом, несмотря на запрещение матери, Оле всякий день удавалось часа на два на три улизнуть из-под надзора и заняться вместе с Митей. Заставая их вдвоем с братом за книгами, Марья Осиповна молчала, видя, что Митенька учится прилежно; иногда же, когда она бывала в дурном расположении духа или слышала, что Митя не сам долбит, а что нибудь объясняет сестре, она разражалась бранью на девочку, уводила ее вон из комнаты, засаживала за работу, запирала в чулан. Ольга плакала и злилась, а на следующий день повторяла ту же вину, рассчитывая, что "сегодня маменька не сердитая".
Чтобы ни в чем не отставать от брата, ей надобно было одной проделывать те упражнения, какие он исполнял в гимназии во время классов. Это также приходилось делать почти тайком, заниматься урывками, употреблять разные уловки, чтобы избежать упреков и наказаний.
Марья Осиповна осталась после смерти мужа с шестерыми детьми и самыми ограниченными средствами к жизни. Много нужно ей было и заботиться, и трудиться, чтобы прокормить всю эту семью, и она не жалела ни забот, ни трудов. Сама она няньчила младших детей, сама и шила, и мыла на всех, и помогала Фекле стряпать, и находила еще время заработать несколько рублей в месяц вязаньем на спицах теплых платков и шарфов. Анюте было уже 12 лет когда умер отец. Она видела и понимала, как трудно матери справляться с такой большой семьей и, по мере сил, она старалась помогать ей. Всегда тихая, благоразумная и прилежная, она стала еще более серьезна и трудолюбива. Мать достала ей в одном магазине заказ вышивок по канве, и с тех пор она почти все дни проводила за пяльцами, радуясь, что сама может зарабатывать деньги на свой скромный туалет.
-- Золотые пальчики! -- говорили родные и знакомые, любуясь на розы и ландыши, которые складывались в изящные букеты под искусными ручками бледной, молчаливой девочки, и мать с радостью и умилением поглядывала на свою старшую дочь. Естественно, ей хотелось, чтобы и Оля сколько-нибудь походила на сестру, чтобы и она, по мере сил, являлась в доме помощницей, а не помехой. Зарабатывать деньги она еще не могла, но она должна была приучаться к рукодельям и затем исполнять разные мелкие поручения.
"Оля! -- слышалось с утра, -- принеси воды мыть братьев!" -- "Оля, подай на стол чашки!" -- "Оля, подмети здесь пол!"-- "Оля, беги скорей в лавочку, возьми на две копейки соли!"
-- "Ах ты Господи! Васенька выбежал на улицу! Ольга приведи его скорей домой".
Оля исполняла все приказания, хотя не с особенным удовольствием, но беспрекословно; затем ей хотелось или поиграть с детьми, или написать тот перевод, который накануне Митя делал в классе, но едва бралась она за игрушку или за перо, как около нее раздавался голос матери:
-- Ольга, это ты опять с утра ничего не делаешь! Ах, наказанье мое эта девчонка! Да постыдись ты, сударыня! Смотри, сестрица сколько уже нашила, а ты что? Только бы шалить! Бери сейчас свою работу, садись подле Анюты и работай!
Ольга работала, надувши губки, потом опять бежала исполнять какое-нибудь поручение, потом опять работала, но мысли ее были далеки от того дела, которое она исполняла, и видя, как неловко двигаются ее руки, как сердито поглядывает она по сторонам, выжидая случая улизнуть, мать со вздохом замечала про себя: "Нет, этой далеко до Анюточки".
ГЛАВА III.
Илья Фомич Потанин был родной брат мужа Марьи Осиповны. Братья, оставшись с раннего детства сиротами, воспитывались у родственников, далеко друг от друга. Всю молодость они провели не видавшись, и встретились только за несколько лет до смерти Александра Фомича, когда Илья Фомич приехал в К*, где он занял довольно важное и выгодное место по службе. Особенной дружбы между братьями не было, но Илья Фомич, видя, что брату трудно содержать большую семью, охотно помогал ему, хотя много помогать не мог. Он привык жить не отказывая себе в разных удобствах, и даже в некоторой роскоши. Жена его, Лизавета Сергеевна, ни за что не хотела ни в чем отставать от самых богатых дам города; при этом, понятно, они не могли много уделять бедным родственникам. По правде сказать, Лизавета Сергеевна очень тяготилась этими родственниками, особенно, когда после смерти Александра Фомича семья осталась почти в нищете. Ей, важной барыне, ездившей не иначе как в карете, неприятно было встречать на улице детей в полинялых, заштопанных платьях и знать, что это ее племянники; ей было стыдно, когда в ее роскошную гостиную входила женщина в смятой старомодной шляпке, без перчаток; она готова была провалиться сквозь землю, когда эта женщина называла ее "сестрицей". Чтобы избежать этой неприятности, она принимала у себя родственников только тогда, когда не ожидала к себе никого посторонних; сама же посещала их очень редко, в особенно торжественные случаи, и при этом держала себя важно и высокомерно, чтобы уничтожить с их стороны всякую попытку к дружеской короткости. Впрочем, она совершенно неосновательно боялась этой короткости. Марья Осиповна всегда с почтением смотрела на родственников, особенно, когда после смерти мужа ей пришлось терпеть нужду и пользоваться пособиями их. Дети, само собой разумеется, терпеть не могли важной тетушки, которая всегда находила в них какие-нибудь недостатки: Анюта держалась сутуловато, у Оли мужицкие манеры, Митя смотрел волчонком и т. д. до маленькой Маши, которая кажется удивительно глупой для своего возраста. Визит Лизаветы Сергеевны всегда производил переполох в маленькой квартире Потаниных, и даже Митя и Оля, державшие себя самостоятельнее остальных членов семьи, спешили привести в порядок свой наряд и свои вещи, когда знакомая фиолетовая карета останавливалась около калитки их домика.
-- Вот едет тетенька! -- провозгласил однажды утром Петя, проводивший большую часть времени у окна, наблюдая за уличными происшествиями.
-- Лизавета Сергеевна? Господи Боже мой! А на детях грязные платья!--засуетилась Марья Осиповна.--Вася, Глаша, Маша, идите скорей в кухню к Фекле, не смейте нос сюда показывать, замарашки вы этакие! Петенька, ты опять ковыряешь в носу! Ольга пригладь волосы, смотри -- коса расплелась! Анюточка, посмотри, не криво ли я надеваю чепчик? Перемени нарукавники, милая: они у тебя измяты... Что это она выдумала к нам заехать?
Бедная женщина растерянно металась по комнате, выпроваживая младших детей в кухню, оглядывая старших, спеша прибрать подальше от глаз разные мелкие вещицы, беспорядочно валявшиеся в ненадлежащем месте. Гостья, между тем, вышла из кареты с помощью лакея, без которого она никогда не выезжала, и направилась к дверям дома, окидывая презрительным взглядом полузаросший травою дворик.
Марья Осиповна встретила невестку в передней и с низкими поклонами проводила ее в комнату, служившую для семьи и столовой, и гостиной. Лизавета Сергеевна отвечала легким наклонением головы на поклоны и приветствия. брезгливо опустилась на кожаный прорванный диван, окинула критическим взглядом переконфуженных детей, заметила, что Анет совсем уже взрослая барышня, -- жаль, что держится плохо! -- что Ольга неряшливо одета, что неряшливость большой порок в женщине, что Петя слишком толст и неповоротлив, что в комнате душный воздух, что Марья Осиповна напрасно держит старую Феклу, которая не умеет даже хорошенько вымыть пол, и наконец приступила к настоящей причине своего визита.
Я к вам приехала с радостью, -- возвестила она, усиленно понюхав несколько раз духов из маленького серебряного флакончика, как будто воздух, которым дышали бедные родственники, был нестерпим для ее деликатных нервов: --
Илье Фомичу удалось одно выгодное предприятие; он решил часть полученных денег употребить на доброе дело, и я говорю ему, что нечего благодетельствовать чужим, когда родные в нужде. Ваш Митя, слава Богу, получает образование, надобно подумать о других. Анет уже велика, ей поздно учиться! Те малы... Что же это их не видно сегодня?.. А вот из этих двух, -- она строго взглянула на Олю и Петю,-- мы могли бы поместить которого нибудь в гимназию и даже, пожалуй, снабжать деньгами и одеждой. Что вы на это скажете?
-- Уж не знаю и благодарить вас! -- вскричала Марья Осиповна со слезами умиления на глазах. -- Истинно, вы наши благодетели! Известно, нельзя оставить детей без образования, а что я могу с моими малыми средствами?
-- Ну, и чудесно, я знала, что вы будете довольны; я сама внесу деньги в гимназию, и на одежду, и на книги дам вам сколько нужно будет. Которого же из них вы думаете начать просвещать? -- Она снова с усмешкой оглянула Олю и Петю.
-- Конечно Пфтеньку, если будет ваша милость, -- поспешно отвечала Марья Осиповна: -- он мальчик: ему образование нужнее!
-- Это справедливо, -- милостиво согласилась Лизавета Сергефвна: -- в таком случае вам нужно будет только озаботиться, чтобы он выдержал экзамен. Петя, -- строго прибавила она, обращаясь к мальчику: -- ты понимаешь, какую милость тебе делают, постараешься заслужить ее?
-- Постараюсь, -- пролепетал сильно сконфуженный мальчик.
Несмотря на весь страх, возбуждаемый важною тетушкою, Оля не выдержала.
-- Маменька, -- проговорила она взволнованным голосом:-- отчего же вы не хотите, чтобы лучше я поступила в гимназию? Ведь Петя моложе меня и меньше знает, а мне так хочется учиться!
Лизавета Сергеевна с удивлением оглядела племянницу. -- Какая она у вас, однако, речистая, -- заметила она, обращаясь к Марье Осиповне. -- Ты хочешь учиться, милая? Прежде всего следовало бы выучиться почтительному обращению с матерью и старшими. Мы не спрашиваем ни твоего совета, ни твоего мнения. Надеюсь, мы лучше тебя понимаем, что делать. В свое время, родственники позаботятся и о тебе.
Оля хотела возражать, хотела отстаивать свои права, но тетка так решительно отвернулась от нее, а Анюта с таким волнением дергала ее за платье и делала ей знаки что она замолчала и поспешно вышла из комнаты, чтобы в уединении дать полную волю и досаде, и слезам.
Ей было о чем и плакать, и злиться. Опять, в заботах о брате, забывают ее; ей предпочитают другого, менее способного, более слабого, и предпочитают потому, что он мальчик, а она -- имела несчастие родиться девочкой...
Благодеяние тетушки, стоившее таких горьких слез Оле, очень мало обрадовало и Петю. Это был от природы мальчик вялый, малоспособный. Рассказы Мити о шумных играх и веселых проделках товарищей не возбуждали в нем желания принять участие в школьной жизни, а напротив -- пугали его. Когда он видел, как старший брат проводил целые вечера согнувшись над книгами, ему си тоскою думалось: "Неужели и мне придется когда-нибудь так много учиться? Хорошо, кабы меня никогда не отдавали в эту противную гимназию".
И вдруг тетенька приехала -- оказать ему великую милость; ему велят благодарить эту тетеньку, целовать ее ручку; мать плачет от радости; старшая сестра поздравляет его, младшие веселятся, сами не зная чему!
"Говорят, в гимназии надо держать экзамен. Может быть, я еще не выдержу!" -- с слабою надеждою думает мальчик.
Не тут-то было! Мысль об экзамене пришла в голову не ему одному.
-- Где же Пете поступить в гимназию, -- заметил Митя, услышав о семейной радости:-- он ничего не знает; ему не выдержать экзамена!
Марья Осиповна встревожилась.
-- Митенька, голубчик, -- обратилась она к старшему сыну: -- у меня одна надежда на тебя... Послезавтра у тебя начнутся каникулы, ты уж позаймись с братом, подготовь его.
-- Пожалуй, отчего не позаняться! -- с важностью согласился Митя.
Он кончал переходные экзамены из второго класса в третий, считался первым учеником и более чем когда-нибудь гордился своими занятиями... Занятия с братом он начал строгим экзаменом, после которого заявил, что Петя ничего не знает, очень неразвит и что учить его -- будет чистым мучением. Можно себе представить, как такое заявление ободрило маленького ученика, и без того не чувствовавшего желания напрягать свои силы для ненавистного экзамена! Каждый день урок кончался тем, что Петя горько плакал и проклинал книги и гимназию, а Митя строгим, учительским голосом читал ему наставление о необходимости внимания и прилежания, и назначал ему какое-нибудь наказание за леность. Марья Осиповна всегда брала сторону старшего сына и сама бранила и наказывала Петю, так что жизнь бедного мальчика, до сих пор такая спокойная и беззаботная, стала очень несчастною. Он даже похудел от беспрестанных слез и частых наказаний. Попробовал он поискать сочувствия у Анюты, которая всегда была добра и кротка с детьми, но она благоразумно заметила:
-- Ах, Петечка, ведь это все делается для твоей же пользы: поступишь в гимназию, станешь хорошо учиться, как Митя, сам рад будешь.
Петя вздохнул и отошел от сестры, очень мало утешенный. Оля была не так благоразумна, как Анюта.
-- Экий ты дурак, Петька, ревешь из-за того, что учиться заставляют, а я бы была рада-радехонька, если бы меня учили! -- говорила она. Но все-таки ей жаль было братишку, которому приходилось так часто терпеть и брань, и наказания. У нее было свое горе, и потому ей не трудно было сочувствовать чужой печали. Сидя вдвоем в уголку комнаты или в укромном местечке огорода, дети поверяли друг другу свои огорчения. Оля говорила о том как бы ей хотелось учиться, как ей трудно догонять Митю, который иногда отказывается объяснить ей что-нибудь непонятное, или не дает ей своих книг, как ее мало времени заниматься и как часто мать бранит ее за эти занятия... Петя, с своей стороны, жаловался на то, что гимназия и общество будущих шалунов товарищей пугают его, что ему хотелось бы еще хоть годик пробыть дома, что ему трудно учиться, особенно, когда Митя говорит с ним таким важным, строгим голосом. Оля утешала его, представляя ему приятные стороны гимназической жизни, ободряла его, обещая помогать ему готовить уроки и объяснять все непонятное, и часто старалась облегчить ему настоящие занятия. Петя, в благодарность за это, обещал всегда давать сестре свои книги и доставать для нее книги из гимназической библиотеки и от товарищей, обещал всегда, даже когда будет в старших классах, рассказывать ей все, чему выучится сам и, кроме того, всеми силами стараться, чтобы ее также отдали в гимназию. Эти разговоры вдвоем сближали детей и утешали их. Петя стал менее грустно смотреть на свою судьбу, Оля перестала завидовать брату.
Несмотря на строгие внушения Мити и на помощь Оли, Петя выдержал экзамен довольно плохо. Его согласились принять из жалости к слезам Марьи Осиповны и потому что, как заметил инспектор: "У него умный, прилежный брат, который поможет ему учиться".
С первых же дней поступления мальчика в общественное заведение начались для него неприятности. Товарищи били его, как всякого новичка, насмехались над его слезливостью и неумелостью постоять за себя. Без заступничества Мити -- ему пришлось бы очень плохо от их кулаков, но и это заступничество не всегда спасало его. Частенько возвращался бедняга домой с синяками на лице, с разорванным, перепачканным платьем и горько жалуясь на свою судьбу.
-- Экий ты ведь какой несчастный уродился, -- жалостно покачивала головой Марья Осиповна: -- Митя в той же гимназии учится, с ним никогда таких бед не случалось, как с тобой! Что делать, голубчик, потерпи, -- зато будешь умным, образованным человеком...
Петя вздыхал и не надеялся достигнуть когда-нибудь той цели, какую ему сулила мать. Ученье давалось ему очень туго. Без помощи Мити или Оли -- он не мог приготовить положительно ни одного урока. Видя, что Петя беспрестанно обращается с своими вопросами к сестре и что она на все отвечает ему толково, Марья Осиповна перестала выгонять девочку из комнаты, где братья ее готовили уроки, хотя все-таки с большим недоверием относилась к ее знаниям.
-- Петенька, говорила она часто мальчику: --что ты все у Оли спрашиваешь, она и сама-то этого, я думаю, нн знает; ты бы лучше попросил Митю тебе показать да объяснить.
-- Ах, нет, маменька,-- возражал Петя: -- Оля все отлично знает... Митя сердится, а Оля так хорошо объясняет, я ее лучше всех понимаю.
-- Ну, так ты, Оля, смотри, подумавши говори, напутаешь что-нибудь, а его за это учитель накажет, -- увещевала мать.
-- Не напутаю, маменька!
-- Оля никогда ничего не путает! -- защищал сестру Петя, чувствовавший с каждым днем все больше и больше уважения к ее уму и знаниям.
Благодаря занятиям с Петей, Оле удавалось и утром спокойно посидеть за книгами часок-другой. Когда мать начинала ворчать на нее за это "безделье", она успокаивала ее, говоря:
-- Дайте мне немножко поучиться, маменька, тогда я буду всегда помогать Пете, и Васю сама приготовлю к экзамену, как только он подрастет.
Марья Осиповна соглашалась, что иметь даровую учительницу для мальчиков очень выгодно и приятно, и оставляла Олю трудиться над решением математических задач или над разбором запутанных латинских фраз, но все-таки не могла одобрить странных занятий девочки.
-- Не знаю, право, в кого уродилась моя Ольга, -- жаловалась она и Анюте, и разным кумушкам соседкам: -- точно мальчик, все бы ей за книгой сидеть, а женское дело в руках не спорится.
Соседки с сожалением покачивали головами и утешали мать тем, что "еще молода, даст Бог -- поправится", а Анюта часто с удивлением спрашивала сестру, для чего та ломает себе голову над такими бесполезными вещами, вместо того, чтобы сшить или связать себе что-нибудь хорошенькое?
-- Странная ты, право, Анюта, -- горячилась Оля: -- для чего я учусь? Да просто мне это интересно, -- интереснее, чем вязать себе кружева к юбкам или нашивать оборки на платья! Вот ты целые дни сидишь за иголкой, и не понимаешь, о чем Митя говорит со своими товарищами, а я все понимаю и обо всем могу говорить с ними...
-- Да мне этого вовсе и не надо, -- возражала Анюта:--с какой же стати мне мешаться в разговоры мальчиков! У них свои дела, у меня свои!
-- Ну да, и они считают тебя глупою, необразованною, а я не хочу, чтобы обо мне так думали; я не хочу быть глупее других!
Анюта, не любившая споров, пожимала плечами и замолкала, а Оля продолжала заниматься прилежно и очень мало отставала от Мити, хотя он перешел в четвертый класс гимназии опять первым учеником.
ГЛАВА IV.
Учась у одного брата и уча другого, исполняя, кроме того, по приказанию матери, разные мелкие хозяйственные работы, Оля была до того занята, что не обращала внимания на все, что делалось вокруг нее дома. Она не замечала, что у них стали чаще прежнего собираться гости, что иногда Анюта целый день сидела с красными, заплаканными глазами, а в другой раз, напротив, была необыкновенно оживлена и весела. Наконец дело объяснилось.
-- Ольга, -- объявила ей один раз мать с торжествующим видом: -- поздравь сестру: она выходит замуж!
-- Анюта!.. Замуж?! -- вскричала Оля, широко раскрывая глаза. -- Как же это можно! Разве она уже совсем большая?
-- Глупенькая, -- засмеялась Анюта с сильно закрасневшимися щеками, и слезами на глазах: -- ведь мне семнадцать лет!
-- Да, в самом деле! За кого же ты выходишь, Анюточка?
-- За Филиппа Семеновича Верхнеудинского! -- тем же торжествующим тоном провозгласила Марья Осиповна.
-- Господи! Неужели правда? Он такой сердитый и некрасивый! -- вскричала Оля. Ей ясно представилась тощая, длинная фигура Верхнеудинского, его тонкие губы, безжизненные серые глаза, редкие обвислые волосы; ей стало жаль сестры, и она со слезами прижалась к ней.
-- Глупости ты говоришь, -- заметила довольно строго Марья Осиповна:-- красота последнее дело, а что Филипп Семенович сердит, это неправда: он только человек серьезный, не любит пустяков, имеет свои привычки, свой взгляд на вещи, которые нужно уважать. У Анюточки характер тихий, кроткий, она сумеет угодить ему, и тогда ей от него ни в чем отказа не будет. Вон, погляди, какие часы с цепочкой он ей подарил.
Анюта вынула из кармана и открыла перед глазами сестры футляр, в котором, на синем бархате, блестели маленькие золотые часики, окруженные длинною, толстою золотою цепочкой. В эту минуту Оле представлялась высокая фигура жениха рядом с маленькою, тщедушною фигуркою сестры; ее нежный, робкий голосок рядом с его твердым, нетерпящим возражений голосом и -- из-за слез, застилавших глаза ее -- она не могла хорошо разглядеть блестящего подарка.
Оставшись одна с сестрой, Оля вздумала вызвать ее на откровенность: ей все казалось, что Анюта не может по доброй воле согласиться на замужество с таким человеком.
-- Анюточка, -- допрашивала она ее: -- скажи мне правду: ты рада, что идешь замуж за Филиппа Семеновича? Тебе не страшно?
-- Чего же бояться, Олечка? -- с своею обычною спокойною рассудительностью отвечала Анюта.--Конечно, будущего никто не может знать, но я надеюсь, что мне будет хорошо; ведь теперешняя моя жизнь не очень-то сладка.
-- Тебе неприятно работать? Но ведь ты это делаешь по своей охоте: если ты хочешь, маменька не будет тебя заставлять!
-- Не одно это, Оля. Разве приятно так жить, как мы живем? Ни мы никого не видим, ни нас никто не видит, не на что платья себе порядочного сделать... Другие девушки в мои годы веселятся, наряжаются, а мне и в гости не в чем выйти! Я знаю, что у Филиппа Семеновича характер суровый, но я уже решилась во всем угождать ему. Зато я буду хозяйкой у себя дома, и знакомство у меня будет порядочное; он меня и в театр, и в клуб на танцевальные вечера будет вывозить, -- он уже обещал ,-- и на наряды будет мне давать деньги...
-- А ты зато должна будешь во всем ему, во всем покоряться, вечно угождать?
-- Ну, так что же, Олечка?И покорюсь! Зато увидишь, как я славно заживу! У нас будет квартира в пять комнат, в гостиной будет стоять синяя шелковая мебель! Ты будешь часто приходить ко мне в гости?
Оля не могла отдать себе ясного отчета в своих чувствах, но была возмущена до глубины души. Чтобы получить хорошую квартиру, нарядные платья, безбедную жизнь покоряться человеку, постоянно угождать ему; это казалось ей чем-то гадким, унизительным... А мать и Анюта говорят об этом спокойно, как о чем-то неизбежном, даже приятном, и Анюта сулит ей в будущем такую же судьбу! Нет, нет, ни за что на свете! Ей не нужно ни нарядных платьев, ни театров! Никто не говорит Мите, что когда он вырастет большой, ему придется кому-нибудь покоряться,--напротив, все говорят, что он сам себе заработает все, что нужно; ну, и она будет так же жить, как Митя, будет сама для себя все зарабатывать, а ни за что, ни за что не выйдет замуж так, как бедная Анюта...
Анюте очень хотелось сыграть свадьбу тихую, в присутствии только родных и самых близких знакомых, но Филипп Семенович рассудил иначе; ему приятно было поскорее показать веем знакомым свою молоденькую, хорошенькую невесту, и он решился отпраздновать свадьбу блестящим балом, на котором было бы около сотни гостей. Такое решение сильно встревожило Марью Осиповну. Ей и детям нельзя было не присутствовать на свадьбе, а в каких костюмах явятся они в такое многолюдное общество? Просить у жениха--было совестно: он и без того дарил Анюте и деньги, и разные безделушки. Пришлось обратиться к Лизавете Сергеевне, и она не отказала в помощи, так как от души радовалась "счастью", выпавшему на долю племянницы. Решено было, что младшие дети останутся дома, что гимназисты старательно вычистят свое форменное платье и поедут в нем, Марья Осиповна наденет старое шелковое платье, мантилью и чепчик Лизаветы Сергеевны, которая сделала себе к этому случаю новый роскошный туалет, а Оле сшили хоть не богатое, но свеженькое, хорошенькое беленькое платье.
В первый раз еще пришлось быть детям в таком многолюдном, незнакомом, нарядном обществе, среди богатой, блестящей обстановки. Они совсем растерялись, не знали, на что глядеть, чем любоваться. Сначала, для большей смелости, они стояли вместе, втроем, и на ухо робким шепотом передавали друг другу замечания обо всем окружавшем. Но вот Митя заметил среди гостей своих двух товарищей гимназистов и отправился к ним вместе с Петей, а Оля осталась одна. Девочка чувствовала такое смущение, такую неловкость, что даже перестала жалеть Анюту. Ей казалось, что все на нее смотрят, что сейчас кто-нибудь подойдет, заговорит с ней, а она не будет знать, что отвечать. Но вот музыка заиграла, в зале составилась кадриль. Олю никто не приглашал на танцы, никто даже не обращал на неф внимания, и она мало-помалу осмелилась до того, что стала разглядывать танцующих. Что это? В нескольких шагах от нее, среди взрослых девиц и мужчин, танцующих кадриль, стоит девочка, по-видимому, не старше ее. Но только эта девочка нисколько не конфузится! Как она мило танцует, как мило развеваются ее пепельные локоны из-под венка розовых маргариток! Как она оживленно разговаривает со своим кавалером! Как громко смеется! Даже, кажется, слишком громко! Вон с каким удивлением посмотрела на нее эта госпожа в желтом платье... Хорошо бы с ней познакомиться -- она, кажется, такая веселенькая и совсем не важничает...
Кадриль кончился. Оля не спускала глаз с девочки. Она видела как ее подозвала к себе полная дама в фиолетовом бархатном платье и что-то пошептала ей; девочка покраснела, попыталась возражать,--дама строго взглянула на нее, прошептала еще что-то, и девочка, сильно покрасневшая, недовольная и сконфуженная, удалилась в тот самый уголок, в котором сидела Оля. Несколько минут они сидели рядом, молча, искоса оглядывая друг друга. Первая заговорила Оля:
-- Вы любите танцевать? -- спросила она, чтобы начать разговор.
-- Нет, не люблю. А вы?
-- Я совсем не умею, -- краснея созналась Оля.
-- Как не умеете! Вас не учат?
-- Не учат.
-- Экая счастливая!
-- Отчего же счастливая? Вы так весело танцевали сейчас...
-- Да, хорошо веселье, нечего сказать! Я немножко пошалила, посмеялась, -- этот офицер, с которым я танцевала, рассказывал такие смешные анекдоты, невозможно было удержаться от смеха, -- а меня сейчас маменька разбранила, сказала, что я не умею держать себя в обществе, что я не танцую, а скачу, что я хохочу, как горничная... Теперь мне надолго будут из-за этого неприятности!
Разговор, начатый так откровенно, продолжался с полною непринужденностью. Не прошло и четверти часа, как девочки уже знали историю друг друга. Оля узнала, что ее новую знакомую зовут Елена Зейдлер, что она дочь богатого генерала, и что мать всеми силами старается сделать из нее вполне светскую девушку, с изящными манерами и тонким знанием приличий. Это изящество и эти приличия никак не давались живой, подвижной Леле. Напрасно искусный танцмейстер с шестилетнего возраста заставлял ее делать самые замысловатые па и грациозные движения,-- ноги ее беспрестанно забывали полученные уроки и среди танцев позволяли себе скачки и подпрыгиванья, мало отличавшиеся грацией; напрасно француженки гувернантки беспрестанно твердили ей: "tenez vous droite", "lever la tete", -- плечи ее, несмотря на туго стянутый корсет, выставлялись вперед, а спина гнулась и горбилась; напрасно англичанка-надзирательница заставляла ее говорить тихим, размеренным голосом и спокойно относиться ко всему окружающему,-- она при малейшей неожиданности забывала эти наставления, вскрикивала от восторга, хлопала в ладоши, взвизгивала от страха; напрасно мать учила ее относиться почтительно и сдержанно к старшим и высшим, а с низшими соблюдать снисходительную приветливость, без малейшей фамильярности, -- она бросалась на шею к своей кормилице и душила ее поцелуями, а перед старой графиней делала небрежный книксен. За все такие уклонения от светских правил девочке приходилось выслушивать длинные, длинные нотации, мучившие ее больше наказаний, приходилось по целым часам упражняться в любезных поклонах, милых улыбках, грациозных движениях.
-- Вы, верно, и музыке не учитесь? -- спрашивала Леля у Оли.-- Вот тоже мученье, я вам скажу... Представьте себе, меня заставляют играть по четыре часа в день, да все такие трудные вещи...
-- Вы только этому и учитесь? -- полюбопытствовала Оля.
-- Нет, как можно! Я учусь по-французски, по-немецки, по-английски; с француженкой-гувернанткой я читаю разные путешествия, а с англичанкой все исторические книги. Maman говорит, что это необходимо, чтобы уметь обо всем поддержать разговор в обществе...
Оля рассказала о своих занятиях.
-- Вы учитесь по-латыни? И математике? И физике? Точно мальчик? Какая вы умная! -- удивлялась Леля. -- Впрочем, если латинский язык такой же трудный и скучный, как немецкий, я вам не завидую. Физика -- я даже не знаю, что это значит? А вот математике мне ужасно хотелось бы учиться... Ко мне ходит учитель арифметики, я очень люблю с ним заниматься. Но он приходит только один раз в неделю, и мне часто даже некогда приготовить ему урок. Ах, Боже мой, вон маменька строго глядит на меня, зовет к себе... Ну, да это оттого, что я опять стала крутить батистовый платок. Этакая гадкая привычка!
Леля чинным шагом, стараясь как можно лучше держать ноги, руки и голову, направилась к матери. Генеральша заметила ей, что не следует много болтать с незнакомыми девочками, и приказала сидеть возле себя, ожидая приглашения на танцы. Леля повиновалась со вздохом и грустно поглядывала на Олю, отвечавшую ей сочувственной улыбкой. В течение вечера девочкам удалось еще несколько раз сойтись и поболтать. За ужином они сидели рядом и подружились до того, что стали придумывать, где бы опять увидеться.
-- Меня maman к вам не пустит, -- говорила Леля:-- она не познакомилась с вашtй маменькой, а без себя она меня никуда не пускает. Приходите вы ко мне!
-- Ах, нет, я боюсь вашей маменьки! -- откровенно призналась Оля.
-- Ну, так мы вот как устроим, -- предложила Леля, не настаивая на своем приглашении: maman непременно будет у Филиппа Семеновича, -- она его очень уважает и говорит, что должна научить вашу сестру, как устроить все в доме, чтобы ему было хорошо, -- я попрошу ее взять меня с собой и дам вам знать, а вы приходите, будто в гости, к своей сестре.
Оле показалось немножко странно, что девочки, которые нравились друг другу, должны были употреблять такие уловки чтобы увидеться, но она не возражала и--свидание было условлено.
ГЛАВА V
Через несколько дней после свадебного пира в квартиру Потаниных вошла незнакомая горничная и передала Оле клочек бумаги, на котором карандашом, видимо второпях, было написано:
"Милая Оленька! Сегодня в два часа мы будем у ваших. Пожалуйста, приходите непременно. Никому не говорите, что я вам пишу. Е. 3."
Оля про себя усмехнулась тайне, которую ее новая подруга делала из такого пустяка, и без труда выпросила у матери позволение сходить к Анюте. Она пришла к сестре несколько раньше назначенного срока и застала ее в сильных попыхах. Анюта знала о том, что генеральша намерена посетить ее и, как молодая, еще неопытная хозяйка, волновалась, что не сумеет достаточно хорошо принять такую важную и взыскательную гостью.
-- Да из-за чего ты так суетишься, Анюта? -- спросила Оля, видя, как сестра то тревожно оглядывала комнаты, переставляя ту или другую мебель, то выбегала в кухню отдавать хлопотливые приказания прислуге, то подбегала к зеркалу и поправляла что-нибудь в своем довольно нарядном костюме. -- Что же за беда, если этой генеральше что-нибудь у тебя не понравится? Разве тебе так приятно ее знакомство?
-- Ах, Оля, выдумала ты: приятно! Да по мне хоть бы она никогда не приезжала! Но, видишь ли, Филипп Семенович очень дорожит ее знакомством. Он велел мне как можно лучше принять ее.
Гости, наконец, приехали. Генеральша держала себя покровительственно любезно относительно обеих сестер. Впрочем, она обратила мало внимания на Олю и все время разговаривала с одной Анютой, поспешившей усадить ее в гостиной, обитой синей шелковой материей. Леля была в шляпке с цветами, в светлых перчатках и при матери держала себя так чинно, была так молчалива и безукоризненно сдержанна, что Оля едва узнала ее. Наконец, наскучив сидеть подле этой накрахмаленной барышни, называвшей ее "mademoiselle" и как-то сквозь зубы цедившей все слова, она предложила ей походить по столовой. Едва дверь гостиной затворилась за девочками, как Леля переродилась и опять явилась такою, какою была на свободе,-- веселой, болтливой, откровенной. Целый час провели девочки в самых непринужденных разговорах и остались довольны друг другом еще больше, чем при первом свидании.
-- Как жалко, что нам нельзя почаще видеться! -- говорила Леля, обнимая Олю и целуя ее.
-- Да, очень жаль, -- вздохнула Оля.
-- Надо будет что-нибудь придумать... Уж я придумаю! -- вскричала Леля.
В эту минуту мать позвала ее, чтобы уезжать, и девочки распрощались, не зная, когда опять увидятся.
Дня через два после этого, к великому удивлению Марьи Осиповны, в переднюю ее вошел высокий ливрейный лакей и, передавая ей письмецо, запечатанное в розовый надушенный конвертик, важным голосом произнес: "Барышне Ольге Александровне!"
Оля догадывалась, кем прислан надушенный конвертик, и не без волнения распечатала его. Она не ошиблась: письмо было от Лели, написано довольно красивым почерком, видимо очень старательно. Вот его содержание:
"Милая Оленька! Узнав от меня, что вы не учитесь по-французски, хотя очень желали бы говорить на этом языке, маменька предлагает помочь вам в исполнении этого желания, которое она находит весьма похвальным. У нас в доме живет француженка, моя бывшая гувернантка, которая, по просьбе маменьки, согласится давать вам уроки французского языка, если вы станете приходить к нам раза два-три в неделю. Если желаете, уроки могут начаться с завтрашнего же дня, часов в 10 утра.
Остаюсь готовая к услугам
Елена Зейдлер".
На конце страницы было нацарапано: "Милая, пожалуйста, приходите!"
Оля улыбнулась этой приписке: она поняла, что Леля нарочно изобрела для нее эти уроки, чтобы найти предлог часто видаться с ней, и задумалась. Конечно, ей и самой приятно было поддерживать знакомство с милой, веселой Лелей, да и жалко было упустить случай научиться французскому языку; но ходить в дом к важной, чопорной генеральше, пользоваться ее милостями,--нет, это неприятно...
-- Что же ты так сидишь, Оля? -- прервала ее думы Марья Осиповна: ведь ждут ответа! Кто это тебе пишет? Что такое? Покажи!
Оля протянула матери письмо.
-- Вот уж истинное счастье тебе!--вскричала Марья Осиповна, с некоторым благоговением прочитав Лелино послание.--Этакая добрая душа эта генеральша! Анюточку не оставляет советами да покровительством и тебе такое благодеяние оказать хочет...
Оля попробовала возразить, намекнула на то, что не желает этого благодеяния, но Марья Осиповна ни о чем подобном и слышать не хотела.
-- Чего это ты чудишь! -- раздражительно заметила она: -- то непременно хочешь учиться, по ночам сидишь за братниными книгами, а тут предлагают учить тебя тому, чему учат всех барышень, так ты -- "не хочу"... Что это за капризы!
Оле пришлось отказаться от "каприза" и отвечать Леле благодарственным письмом с обещанием придти непременно завтра.
На следующее утро девочка, по обыкновению, помогла матери в разных мелких хозяйственных работах и затем неохотно, медленным шагом направилась к дому генеральши Зейдлер. Хотя идти пришлось довольно далеко--генеральша жила не в предместьи, как Потанины, а на одной из главных улиц города -- и хотя Оля не торопилась, но ее утро начиналось так рано, что она подошла к генеральскому дому раньше, чем на церковных часах пробило десять.
В передней ее встретила Леля в утренней блузе, с папильотками в волосах.
-- Милая моя, вы на меня не сердитесь, что я так устроила дело? -- говорила она, обнимая Олю.-- Я нарочно назначила так рано, 10 часов, пока маменька еще спит, чтобы вам не так было страшно. Mademoiselle Emilie также еще не одета: мы можем с полчасика свободно поболтать у меня в комнате.
Она помогала, или, лучше сказать, мешала Оле освобождаться от пальто и шляпки и тащила ее за собой в свою собственную комнату. Эта комната, с большим трюмо, в котором Оля сразу увидела всю себя с ног до головы, с изящно украшенным туалетом, заставленным множеством баночек и скляночек, с мягкою, спокойною мебелью и хорошеньким пианино в углу, смутила девочку, привыкшую к скудной обстановке своей квартиры.
-- Как у вас здесь хорошо! -- говорила она, оглядываясь кругом.
-- В самом деле! Вам нравится? -- немножко удивилась Леля. -- А я так привыкла ко всему этому, что не замечаю, хорошо здесь, или худо. Я здесь занимаюсь, а сплю в комнате рядом, вместе с мисс Розой. У Mademoiselle Emilie особенная комната, -- она там и будет вас учить. Она прежде была моей гувернанткой, а теперь осталась компаньонкой у maman и, кроме того, дает мне уроки французского языка.
Болтовня Лели дала время Оле оправиться; она пригляделась к необычной обстановке и мало-помалу стала по прежнему непринужденно разговаривать с своей новой подругой.
-- Вы здесь занимаетесь? А где же ваши книги? Их совсем не видно, -- заметила она.
-- Ах, вы ученая, -- смеясь, вскричала Леля: -- у вас, я думаю, целый стол завален книгами да бумагами! А я, видите ли, страшно занята целый день, а книг у меня всего четыре-пять, вон на полочке над столиком.
-- Чем же это вы так страшно заняты?
-- Вы мне не верите? Постойте, я вам расскажу. Встаю я довольно рано, в десятом часу; с половины одиннадцатого до половины первого играю на фортепьяно, потом завтракаю, потом одеваюсь и, в хорошую погоду, еду с maman кататься; потом ко мне приходит раз в неделю танцмейстер, два раза учительница пения, раз учитель русского языка и арифметики, два раза немка-учительница; в пять часов я одеваюсь к обеду, а после обеда, когда у нас нет гостей и мы сами никуда не едем, я занимаюсь с англичанкой и с француженкой. Видите, весь день наполнен. Я уверена, что у вас больше свободного времени, чем у меня.
-- Не думаю, -- улыбаясь, возразила Оля, и в подробности рассказала свое времяпрепровождение.
Во время разговора девочек в комнату несколько раз входила пожилая дама с сухим, строгим лицом, обрамленным седыми локонами. Она всякий раз делала Леле какое-нибудь замечание на английском языке, девочка отвечала ей односложно, и затем -- то выпрямлялась, то переставала вертеть руками, то переменяла положение ног. Оля поняла, что строгая надзирательница исправляет погрешности в манерах своей воспитанницы, и ею опять овладело смущение, ей страшно стало каким-нибудь неловким движением провиниться в глазах людей, обращающих так много внимания на внешность. В эту минуту в комнату вошла мадемуазель Емили, довольно молодая француженка, одетая очень щеголевато и на вид далеко не такая строгая, как англичанка. Хотя Оля ни слова не понимала по-французски, она заговорила с ней на этом языке, очень любезно извинилась, что заставила ее так долго ждать, и попросила ее к себе в комнату чтобы начать урок. Оля постаралась отнестись к этому уроку с самым полным вниманием: знание латинского языка значительно помогало ей запоминать французские слова и формы выражения, так что учительница осталась очень довольна ею и на прощанье наговорила ей кучу любезностей, которых девочка не понимала. Леля выскочила из-за фортепиано попрощаться с ней и, крепко целуя ее, прошептала:
-- Смотрите, приходите после завтра еще раньше, я нарочно встану в девять часов и буду вас ждать.
Оля обещала. Уходя из дома генеральши, она чувствовала себя гораздо добрее и веселее, чем входя в него.
С этих пор она приходила по три раза в неделю брать уроки французского языка. Уроки эти сами по себе мало привлекали ее: мадемуазель Емили заставляла ее переводить и заучивать наизусть множество бессвязных фраз, редко умела объяснить, почему в одном случае употреблялся один способ выражения, в другом -- другой; кроме того, она смущала ее, без умолку болтая с ней по-французски и предлагая ей на этом языке вопросы, которых девочка не могла понимать. Гораздо приятнее для Оли были те получасы и часы, которые она проводила в комнате Лели. Часто она заставала подругу еще в постели, или только что начавшую одеваться, и с удивлением видела, как для такого простого дела, как обуванье и надеванье блузы, Леле непременно требовалась не только помощь горничной, но еще присутствие надзирательницы, замечавшей, где нужно подтянуть чулок, где обдернуть юбку, где расправить кружевца. Чаще, впрочем, к ее приходу Леля была уже в утреннем костюме, и с нетерпением ждала ее. Выслушав от нее все подробности ее жизни и самые обстоятельные описания всех окружавших ее лиц, Оля, с своей стороны, должна была как можно подробнее описать ей и своих домашних, и своих знакомых, и свой образ жизни. Особенно интересовали Лелю ее занятия. Она заставила ее принести латинскую книгу, прочесть и перевести из нее целый отрывок, опять подивилась ее учености, но нашла, что занятие латынью не интересно, что этот язык хуже французского. Зато, когда Оля, по ее просьбе, объяснила ей, что такое физика, когда она на примерах показала ей, какие явления становятся понятными благодаря этой науке, Леля пришла в восторг.
-- Этому я непременно должна учиться!-- вскричала она.-- Милая, голубушка, я дам вам денег, купите мне книгу, где все это написано, я буду читать ее, пока не заучу всю наизусть.
Оля знала только тот учебник физики, по которому учились гимназисты, и купила его для подруги. Леля с радостью схватила ее и в тот же день, урвав несколько свободных минут, пока горничная расчесывала ей локоны, принялась прилежно читать его. Но, ах! с первых же страниц ее ждало горькое разочарование! Учебник составлен был для гимназистов, уже знакомых и с алгеброй, и с геометрией, а бедная девочка и арифметике-то училась с грехом пополам. Со слезами на глазах жаловалась она на следующий день Оле на свою неудачу, и Оля объяснила ей, что до начала занятий физикой необходимо ознакомиться с математикой.
-- Ну, хорошо, -- вскричала Леля, -- так я буду учиться математике: сегодня же попрошу маменьку нанять мне учителя!
Не откладывая дела в долгий ящик, девочка в тот же день за завтраком высказала матери свою просьбу.
-- Учиться математике, физике? -- удивилась генеральша.-- Это что за выдумка? Кто это тебя надоумил?
-- Оля Потанина учится этому, маменька, она мне рассказывала: это очень интересно.
-- Глупенькая девочка, -- с сострадательной усмешкой заметила генеральша:--как ты легко поддаешься чужому влиянию! Твоя Оля -- девушка бедная, которой придется собственными трудами зарабатывать себе хлеб, оттого она и должна учиться, а тебе на что же это?
-- Да так просто, maman, интересно знать.
-- А ты воображаешь, это знание легко дается? Взял книжку, прочел -- да все и узнал? Нет, друг мой, чтобы научиться тому, чему ты хочешь, надо долго сидеть над книгами. А от этого лицо бледнеет, глаза краснеют, спина сгибается, на лбу делаются морщины, не хватает времени заняться своим туалетом, приобрести приятные таланты, и женщина перестает нравиться. Возьми для примера твою же Оленьку. Я не спорю, она, может быть, хорошая девочка. Но какие у нее угловатые, неграциозные манеры, как к ней не идет ее прическа! Никогда не придумает она, чем украсить хоть немножко свой простенький костюм, -- ни галстучка, ни ленточки! Опять-таки скажу: для нее, как для девушки бедной, это ничего, но я бы просто с ума сошла, если бы ты была на нее похожа! Нет, моя милая, слушайся меня, учись тому, чему я тебя учу, а остальное предоставим мужчинам да несчастным гувернанткам: поверь, так ты будешь гораздо счастливее!
Леля не привыкла возражать матери, не привыкла рядом с ее мнением защищать свое собственное. Она опустила голову и замолчала, стараясь скрыть слезы, навертывавшиеся на глаза ее, но, между тем, объяснения матери не только не удовлетворили ее, а напротив, вызвали в душе ее смутно неприятные чувства, возбудили в голове ее множество неотвязных вопросов.
"Учиться, приобретать знание об интересующих предметах могут только бедные девушки, но ведь бедным не на что нанять учителей, не на что купить книг, им даже и времени нет: они, как Оля, с ранних лет начинают работать. Какие же женщины будут учиться? Предоставить это мужчинам? Но с какой же стати? С какой стати они будут понимать все, что делается кругом, а я должна только нравиться? Да и кому нравиться? Вот я, в блузе и в папильотках, нравлюсь Оле и она мне нравится, и по моему, все в ней мило: и прическа, и темненькое платьице -- все гораздо милее, чем у кузины Жюли, которую мама всегда ставит мне в пример. От книг лицо побледнеет, делаются морщины? А отчего же княжна такая бледная, и у нее такие морщины около глаз: она ведь ничего не читает, кроме модного журнала? Надо приобретать приятные таланты? Хорошо, кому они приятны, а когда я терпеть не могу музыки, и к пению у меня нет никакой способности... Заставляют меня играть и петь при гостях, но, наверно, это никому не доставляет удовольствия, -- все слушают только от скуки... И ради этого я никогда не буду знать того, что знают другие, что знает Оля! Она говорит, что стала учиться, чтобы понимать разговоры Мити и его товарищей, чтобы они не считали ее глупее себя. Значит, меня они всегда будут считать глупой? Значит, я буду нравиться только тем, кому нравятся глупые?..."
Вот какие мысли, какие вопросы засели в кудрявую головку Лели и не давали ей покоя. Она не смела откровенно высказать матери все свои сомнения, не смела повторить просьбу, на которую раз получила отказ, а между тем покориться в этом, как она покорялась во многом другом, казалось ей слишком тяжело. Она решила высказать свое недоумение Оле, просить ее совета.
-- Странно, -- с горькой усмешкой заметила Оля: -- тебе нельзя учиться потому, что ты богата, мне -- потому, что я бедна.
-- Но ведь ты же учишься, несмотря на свою бедность! -- с нетерпением вскричала Леля. -- Не могу ли же и я учиться, несмотря на свое богатство?
-- Попробуй, я охотно помогу тебе.
Девочки условились, что Оля купит Леле все необходимые книги и каждый раз, приходя по утрам, станет объяснять ей непонятное в этих книгах, а Леля в течение дня будет читать что нужно, заучивать наизусть, по возможности проделывать разные письменные упражнения.
С этих пор утренние свидания девочек проходили не в разговорах, а в серьезных занятиях. Англичанка-гувернантка сначала несколько встревожилась этой переменой, боясь, чтобы "эта бедная мещанка", -- как в доме генеральши называли Олю, -- не сообщила бы чего-нибудь вредного "барышне". Чтобы успокоить ее, Леля должна была объяснить ей содержание книг и пообещать, что чтение их не помешает ни ее урокам музыки, ни другим занятиям. И действительно, девочка ухитрялась учиться почти незаметно для окружающих: она решала геометрические задачи, пока ей причесывали голову, на прогулке или за обедом мысленно повторяла Олины объяснения, ложась спать, клала книгу под подушку и читала или поздно вечером, когда надзирательница уже сладко похрапывала, или утром, проснувшись пораньше. Способности у нее были необыкновенно богатые. Оля не могла надивиться, как легко она схватывает и быстро запоминает то, что не только ей самой, но даже Мите давалось с большими трудами, с большими усилиями. Правда, иногда, от непривычки к напряженной умственной работе, она скоро уставала и еще чаще скучала занятиями, хотела перескочить через какой нибудь отдел, казавшийся незанимательным, и скорее дойти до интересного, так что Оле, как учительнице, приходилось насильно заставлять ее не забегать вперед.
-- Нет, Леля, -- серьезным голосом говорила она: -- так я не хочу заниматься. Учи все по порядку, иначе выйдет путаница. О том, что пойдет дальше, я теперь не скажу тебе ни слова: если ты не хочешь говорить о сегодняшнем уроке, так закроем книгу -- и кончено.
-- Господи, какая строгая! -- хохотала Леля, обнимая подругу: -- поступай ко мне в гувернантки вместо мисс Розы: ты ее вылитый портрет! Ну, извольте объяснять, сударыня -- я с почтением слушаю вас.