Село Опухтино вытянулось почти правильным рядом почерневших и покосившихся от времени изб на берегу речки, превращавшейся каждую весну в широкую, бурливую реку и казавшейся летом маленьким ручейком, тихо журчавшим на дне широкого оврага. От реки деревня отделялась широкой улицей, пыльной во время засухи и страшно грязной во время дождей, да нешироким лугом, который весной был обыкновенно залит водой, в июне пестрел красными, желтыми и лиловыми цветами, а к концу лета покрывался копнами душистого сена.
С одной стороны деревни возвышалась старая деревянная церковь с невысокою, несколько покривившеюся от времени колокольнею, с другой -- стоял небольшой домик, своей постройкой отличавшийся от сельских изб. Он отделялся от остальной деревни огородом, засаженным капустой, луком, морковью и репой; перед окнами его разведен был маленький цветник, а сзади к нему примыкал огромный запущенный сад, с длинными, темными аллеями лип, тополей и кленов, с развалившимися беседками и мостиками, с искусственно-насаженными рощицами, до половины скрывавшими когда-то великолепный барский дом, пришедший теперь в полное запустение.
В одно августовское утро, когда солнце только что выглянуло из-за горизонта и не успело обогреть землю своими лучами, девочка лет десяти осторожно отворила дверь домика и быстрыми шагами направилась к калитке, которая из цветника вела на улицу деревни.
-- Аня, Анюточка, куда это ты? -- раздался за ней старушечий голос. Одно из окон домика отворилось, и из него выглянула седая голова.
-- А я, бабинька, в лес, за черникой,-- ответила девочка, подбегая к окну,-- нас много ребят идет!
-- Ну, иди себе с богом! Да ты покушала ли чего-нибудь?
-- Как же, бабинька! Я ходила с няней доить Машку и выпила парного молока, и няня мне дала лепешки с творогом: я половину съела, а половину с собой взяла.
Девочка приподняла кузовок и показала большой кусок ржаной лепешки с творогом, лежавший на дне его. Старушка добродушно усмехнулась, а Аня, боясь дальнейших расспросов, пустилась со всех ног бежать по аллейке цветничка и затем по улице деревни к большому камню, у которого дети назначили сборный пункт перед отправлением в лес. Три мальчика и две девочки уже сидели подле камня, поджидая остальных, и минут через десять после прихода Ани вся компания, состоявшая человек из пятнадцати деревенских детей, оказалась в сборе.
Лес расстилался на противоположном деревни берегу реки. Дети перебежали мост, перекинутый против церкви, и с веселым смехом разбрелись по густой темной чаще, едва освещенной косыми лучами солнца. Черники в лесу оказалось много, но кузовки наполнялись довольно медленно. Во-первых, каждому хотелось отложить часть -- и значительную часть -- ягод в рот; во-вторых, в лесу, кроме ягод, было много удовольствий. Мальчики влезали на верхушки деревьев, девочки прятались в кусты, все собирали еловые шишки и бросали их друг в друга; кто-нибудь открывал белочку, притаившуюся в ветвях; нужно было спугнуть ее, чтобы полюбоваться ее ловкими прыжками, и потом проследить, куда она денется; другой находил ежа, свернувшегося колючим клубком в траве,-- его также нельзя было оставить без внимания. А птичьи гнезда! Как же не исследовать, не найдется ли в котором-нибудь из них запоздалых яичек или неоперившихся птенцов? Все это отнимало немало времени, и солнце поднялось уже довольно высоко, когда один из старших мальчиков заметил, что пора по домам, а то, пожалуй, тятька приколотит: зачем баловался так долго, дела не делал. Большинство детей согласилось со справедливостью этого замечания, и вся ватага направилась к выходу из леса. Когда они подошли к дороге, пересекавшей лес, мимо них промчалась на четверке красивых лошадей коляска, в которой сидело семейство одного из соседских помещиков.
-- Ишь как важно едут! -- заметил мальчуган, следивший глазами за экипажем, засунув пальцы в рот.
-- Господа всегда так ездят,-- отозвалась одна из девочек.-- Вот Аня -- барышня, и она, как вырастет, тоже так будет ездить!
-- Неправда, я не барышня! -- вскричала Аня, вспыхнув.-- Я девочка такая же, как ты!
-- Совсем не такая! Мы вон босиком ходим, а ты в чулках да в башмаках -- как есть барышня!
-- Я надела башмаки, потому что бабушка велела, я их терпеть не могу; когда я буду большая, я всегда буду ходить босиком!
Девочка села на землю, быстро стащила с ног чулки и башмаки, бросила их в траву и, догоняя подруг, с торжеством заявила, показывая им свои босые ноги:
-- Вот я теперь и совсем как вы.
Действительно, между Аней и остальными деревенскими девочками разница была небольшая. Лицо Ани было покрыто таким же густым слоем загара, как и лица ее подруг, руки ее были не менее черны и грубы, волосы ее были так же растрепаны, а одежда ее состояла, так же как и их одежда, из толстой холстинной рубашки и холстинного же сарафана. Правда, утром, когда девочка уходила из дому, и сарафан, и рубашка ее были совершенно чисты; но она так усердно валялась по траве, пролезала через кусты и садилась на мокрую землю, что чистота эта почти совершенно исчезла.
Дети вышли из леса почти прямо против домика, где жила Аня. Чтобы добраться до моста, им нужно было вернуться назад и пройти с полверсты берегом реки.
-- Эка даль какай! -- вскричала Аня.-- Мне-то особенно! Потом ведь надо будет опять всю деревню пройти! Чего там мост! Я лучше прямо через реку.
Смелая девочка бегом спустилась по крутому берегу реки, подняла выше колена сарафан, чтобы не замочить его, и, не задумавшись ни на секунду, вошла в холодную воду.
За лето речка сильно пересохла. Аня ловко перепрыгивала с камешка на камешек, разбрасывая вокруг себя серебристые брызги и весело вскрикивая, когда вода покрывала ножки ее чуть не до колен. Остальные дети сначала призадумались немного, но пример заразителен: мало-помалу все они точно так же вскочили в воду. Старшие девочки помогали младшим братишкам и сестренкам; шалуны толкали и обливали друг друга водой; боязливые вскрикиванья трусливых покрывались громким смехом и шутками всех остальных. Переправа совершилась совершенно благополучно. Аня первая выскочила на берег, наскоро вытерла об траву ноги и пустилась бежать к домику, у дверей которого уже стояла старушка-няня, поджидая проказницу.
-- Няничка! -- вскричала девочка. -- Смотри, сколько я черники набрала! Ты мне спечешь сладенькую ватрушку? Спечешь?
-- Ну, черники-то тут не больно много,-- заметила няня, качая головой,-- а где же твои чулки и башмаки?
-- Ах, няня, я их оставила в лесу. Я говорила бабушке, что не буду носить их: девочки все меня дразнят, что я барышня, я не хочу быть барышней!
-- Глупый ты, неразумный ребенок! -- с ласковым упреком проговорила старушка.-- Ну, иди скорей кушать: бабушка давно тебя ждет; смотри, рассердится она за башмаки-то!
Эта угроза, видимо, нисколько не испугала Аню. Она весело вбежала в комнату, весело обняла бабушку, маленькую, седенькую старушку, одетую в темный ситцевый капот и белый кисейный чепчик, и весело начала рассказывать обо всем, что видела в лесу. Няня подала на стол обед семьи, состоявший из молочной похлебки с картофелем и из вареного поросенка с хреном и сметаной, а сама села есть рядом со своей питомицей. Аня болтала без умолку, а обе старушки с радостной улыбкой смотрели на ее оживленное личико и на ее здоровый, чисто деревенский аппетит.
-- Я, бабинька, теперь пойду в поле, -- объявила девочка, окончив обед и захватив с собой большой кусок черного хлеба, густо намазанный сметаной.
-- Иди себе, голубчик, гуляй на здоровье! -- отвечала бабушка, провожая ее любящим взглядом.
Аня повернула в сторону, противоположную деревне, пошла вдоль полей, на которых торчали остатки желтых стебельков сжатой ржи, и по меже между двух нив дошла до небольшого пруда, в воде которого полоскалось целое стадо гусей и уток.
На берегу этого пруда, под тенью развесистой ивы, сидел мальчик лет одиннадцати, худенький и бледный, одетый чуть ли не в лохмотья.
-- Ну что, Сеня, сделал ты мне? -- бросилась к нему Аня.
-- Да как же, сделаешь тут,-- недовольным голосом ответил мальчик.-- Вчера коршун утащил утенка: управляющий уж ругался, ругался, сказал, коли еще что с птицей случится, отошлет меня к отцу, а отец, сама знаешь, какой: до смерти исколотит!
-- Экая досада! -- грустным голосом проговорила Аня.-- Ты и за тростником не ходил?
-- Где уж тут ходить, не до того! Аня задумалась.
-- А хочешь так, Сеня,-- предложила она, -- ты сходи за тростником, а я здесь посижу, постерегу птиц?
-- Постережешь? -- Сеня подозрительно поглядел на свою собеседницу.-- А как не усмотришь?
-- Усмотрю, Сеничка, голубчик! Помнишь, как ты тогда ходил за белкой, я же смотрела.
-- Ну, пожалуй, я пойду, только коли что случится, я так на тебя и скажу. А хлеб ты мне свой отдай на дорогу: небось ты-то уж наелась!
Аня беспрекословно отдала мальчику свой кусок, от которого она успела уже отъесть почти половину, взяла его длинную хворостину и уселась так, чтобы видеть все вверенное ее попечению стадо и самым добросовестным образом исполнить взятую на себя роль.
Сеня, по-видимому, очень довольный выдумкой своей маленькой приятельницы, ушел, насвистывая какую-то песню и с наслаждением кусая Анин хлеб.
Часа два пришлось просидеть девочке на берегу пруда. Чтобы развлечь себя, она несколько раз перегоняла свое стадо с одного места на другое, бросала в воду кусочки травы и любовалась, как птицы ловили их, скликала к себе то утят, то гусят, и все-таки, в конце концов, нашла, что быть пастухом очень скучно и что Сеня ужасно долго пропадает.
Наконец он вернулся, неся в руках несколько палочек тростника, и лицо девочки засияло радостью. Маленький пастух уселся рядом с ней и принялся с помощью обломка ножа выделывать из тростника дудки. Ане давно уже сильно хотелось иметь этот музыкальный инструмент, а никто во всей деревне не сумел бы сделать его так искусно, как Сеня. Когда две дудки были готовы, друзья начали музыкальные упражнения, от которых всякий зажал бы себе уши, но которые доставляли им нескончаемое удовольствие. Наигравшись досыта и от души поблагодарив Сеню за его подарок, Аня побежала домой похвастаться бабушке своим искусством. Старушка работала в маленьком цветничке, обрезая сухие листья и подвязывая молодые веточки растений. Надобно было полить цветы; Аня тотчас же схватила лейку и побежала к реке достать "самой свеженькой водицы". Чтобы полить весь садик, девочке пришлось раз пять прогуляться таким образом за водой, всякий раз поднимаясь по крутому берегу реки с тяжелой лейкой в руках,-- но это нисколько не утомило ее. Ее молодые силы требовали работы; поднимать тяжести, карабкаться на крутизну доставляло ей истинное удовольствие.
Отдохнув несколько минут за чаем, к которому няня приготовила для нее ватрушку с черникой, она опять убежала из дома на берег реки, где ее уже поджидали деревенские товарищи и подруги. Солнце клонилось к закату, дневные работы были кончены, и дети собирались на обычное место своих вечерних игр, на луг, тянувшийся между улицей и рекой. Сено с этого луга было уже скошено и убрано, засохшие стебельки травы несколько кололи босые ноги детей, но на такую мелкую неприятность никто не обращал внимания. Все были заняты шумной, веселой игрой "в разбойники": одним надо было придумывать, как искуснее нападать, другим -- как ловчее спасаться от нападений. Аня, назначенная начальницей одного разбойничьего отряда, в пылу битвы толкнула девочку, изображавшую "проезжего", так, что бедняжка упала и получила себе большую шишку в лоб, а сама, за ослушание воли главного атамана, была пребольно выдрана им за волосы -- но это нисколько не уменьшало ее веселья. На темном небе уже зажглись звезды, а смех и крики детей все еще не умолкали, пока наконец строгие матери не зазвали их в избы, пригрозив за непослушание розгой.
-- Ой, как я устала, как спать хочется! -- говорила Аня, опускаясь на крылечко своего дома.
Няня раздела полусонную девочку -- и она почти не помнила, как очутилась в постельке; бабушка заботливо прикрыла ее чистенькой простыночкой и долго стояла над ней, любуясь на ее крепкий, спокойный сон.
-- Сударыня, к вам письмо,-- проговорила няня, осторожно отворяя дверь спальни.--Иван вернулся из города, привез.
Бабушка взяла конверт, надела очки, не торопясь, распечатала письмо и принялась читать его при свете одинокой свечки. Она читала долго и внимательно, как будто не совсем понимая содержание письма или не доверяя глазам своим.
Когда она кончила наконец чтение, руки ее дрожали, старческое лицо ее побледнело, и она в изнеможении опустилась на близ стоящий стул.
ГЛАВА II
Анна Федоровна Карпова была дочерью священника и очень молодая вышла замуж за небогатого чиновника соседнего уездного городка. У нее было несколько человек детей, но все умирали очень скоро после рождения. Одна только дочь, самая младшая, осталась жива и росла на утешение отца и матери. Впрочем, отцу недолго пришлось радоваться на свою маленькую девочку; Саше еще не исполнилось и семи лет, как он заболел и вскоре умер. После смерти его Анне Федоровне пришлось самой работать, чтобы добывать необходимые средства к жизни для себя и ребенка. Она бодро принялась за труды -- и вскоре самые богатые барыни города не давали шить свои платья и шляпки никому, кроме нее. Маленькая Саша не нуждалась ни в чем необходимом. Мать и единственная прислуга в доме, Матрена, нянчившая всех детей Анны Федоровны, посвящали ей всю свою жизнь. Самая хорошенькая комнатка в небольшой квартире была отдана в ее распоряжение; одета она была не хуже богатых девочек ее лет; когда ей пришло время учиться, Анна Федоровна отдала ее не в школу для детей бедных горожан, а во французский пансион, где она сидела рядом с дочерьми тех барынь, на которых работала ее мать. Желание Саши было законом для обеих женщин; чтобы доставить ей удовольствие, они готовы были целые ночи просиживать за работой. И девочка ценила эти заботы, эту любовь. Немножко избалованная, она иногда была капризна и требовательна; но стоило ей заметить, что ее капризы огорчают мать,-- и на глазах ее тотчас же появлялись слезы раскаяния, и она всеми силами старалась загладить свой необдуманный поступок. Анна Федоровна и Матрена считали ее чудом красоты, ума и доброты. Она и в самом деле была добрая и неглупая девочка, хотя не отличалась никакими необыкновенными способностями; зато красота ее действительно обращала на себя общее внимание. Когда она, ребенком, весело припрыгивая, возвращалась из пансиона домой в сопровождении Матрены и легкий румянец играл на ее нежных беленьких щечках, а глаза ее ярко блестели и светились, встречавшиеся на дороге барыни не могли удержаться от восклицания: "Какая прелестная девочка!". Когда она -- высокая, стройная девушка, с удивительно нежным цветом лица, глубокими темно-синими глазами и длинными, густыми, золотистыми волосами -- гуляла с матерью в общественном городском саду, прохожие заглядывались на нее, и не раз приходилось ей краснеть, слыша восклицание: "Какая красавица!".
Саше только что исполнилось семнадцать лет, и она, окончив курс в пансионе, искала уроков, чтобы облегчить матери ее трудовую жизнь, когда в город приехал из Петербурга один очень богатый барин, помещик села Опухтина. Он где-то случайно увидал Сашу, и она с первого же раза необыкновенно понравилась ему. Он познакомился с Анной Федоровной и через несколько недель знакомства стал просить у нее руки ее дочери. Грустно было Анне Федоровне выдавать замуж дочь, которую она считала еще почти ребенком, и выдавать за человека малознакомого, который должен был увезти ее далеко, в Петербург, но Саша объявила, что будет несчастна всю жизнь, если мать не согласится на ее брак, и Анна Федоровна скрепя сердце дала свое согласие. Матвей Ильич -- так звали жениха -- отпраздновал свадьбу великолепнейшим образом, осыпал молодую жену свою самыми богатыми подарками и через три дня после венчания увез ее в Петербург, где она должна была начать совершенно новую для себя жизнь, среди роскоши и богатства.
Саша уговаривала было мать переехать к ней, жить в Петербурге, в ее доме, но Анна Федоровна и слышать об этом не хотела.
-- Нет, милая моя,-- решительным голосом сказала она,-- пока я имею силы работать, я ни за что не соглашусь жить за счет твоего мужа. Да и зачем я с тобой поеду? Ты счастлива, я тебе не нужна; у тебя будут богатые знакомые, важные родные -- что я стану делать среди них? Ты знаешь, я женщина простая, малообразованная, к светскому обществу не привыкшая; еще тебе, пожалуй, пришлось бы краснеть за меня.
Саша в душе не могла не сознавать, что мать отчасти права, и не настаивала больше, тем более что и Матвей Ильич не выражал особенного желания жить вместе с тещей.
Пустыми и одинокими показались Анне Федоровне и Матрене комнатки их квартиры, когда они вернулись домой, проводив молодых. Вся жизнь их в течение десяти лет была посвящена Саше, трудам для нее, заботам об ее удобствах и удовольствиях -- и вдруг теперь Саши нет... Для кого же жить? Для кого работать?
Несколько дней обе женщины были как потерянные: они не принимались ни за какое дело, не готовили для себя даже пищи. Анна Федоровна в сотый раз пересматривала все маленькие вещицы, принадлежавшие Саше и оставленные ею у матери; в сотый раз она и Матрена пересказывали друг другу разные мелкие происшествия из жизни их любимицы, хотя все эти происшествия давно были очень хорошо известны, обеим, им.
Но мало-помалу время сделало свое дело и несколько притупило их горе. Волосы Анны Федоровны поседели; она продолжала шить платья и шляпки для городских модниц, но работала менее усердно, чем прежде, отказывалась от спешных заказов и часто по целым часам сидела сложа руки, бесцельно глядя перед собой. Матрена исполняла по-прежнему должность кухарки, но она не придумывала каждый день какого-нибудь сладенького и в то же время дешевенького кушанья; она перестала весело смеяться, распивая кофе с соседней прислугой,-- она заметно сгорбилась, постарела. От Саши часто приходили письма: веселые, нежные письма, в которых она описывала свою счастливую жизнь с любимым мужем и уверяла, что для полноты счастья ей недостает только одного: чтобы дорогая мама и милая няня жили с ней. Можно себе представить, как радовали эти письма Анну Федоровну и Матрену! Анна Федоровна обыкновенно перечитывала их до тех пор, пока и она, и Матрена не знали их наизусть; затем они пересказывали их всем, кто сколько-нибудь интересовался Сашей, и вели между собой длинные разговоры и споры о значении каждой фразы, чуть ли не каждого слова драгоценного послания.
Так прошло четыре года после свадьбы Саши. Вдруг Анне Федоровне принесли письмо, написанное не рукою дочери. Она распечатала пакет, не предчувствуя беды, и чуть не упала в обморок, читая письмо. Оно было от Матвея Ильича. Он писал, что у него родилась дочь, но что жена его очень больна и беспрестанно зовет к себе мать; он посылал теще деньги на дорогу и умолял ее не медлить ни минуты. Анна Федоровна тотчас же собралась и в тот же день уехала в Петербург. Она нашла Сашу при смерти. Все в доме хлопотали около нее, а на новорожденную малютку мало обращали внимания; она казалась совсем слабой, хилой, и все решили, что ей не пережить матери. Несмотря на все свое горе при виде болезни дочери, Анна Федоровна почувствовала сострадание к бедной малютке, обреченной на смерть через несколько дней после рождения. Она взяла на свое попечение крошку, названную в честь ее Анной, и делила свои заботы между нею и Сашей. Через десять дней бедная молодая женщина умерла. Матвей Ильич был в отчаянии. Он рвал на себе волосы, проклинал докторов, не сумевших спасти от смерти его дорогую жену, отказывался видеть ребенка, делать какие-нибудь распоряжения. Горесть Анны Федоровны была едва ли не менее сильна, хотя выражалась менее резко. Навряд ли хватило бы у нее даже сил перенести страшный удар, если бы судьба не послала ей в утешение малютку Аню. Благодаря ее заботам, девочка, видимо, поправлялась, и опытный детский доктор, осмотрев ее, нашел, что за ее жизнь нечего больше бояться. Известие об этом мало обрадовало Матвея Ильича.
-- Я не могу любить эту девочку, я не могу даже видеть ее, -- сказал он Анне Федоровне, пришедшей сообщить ему слова доктора,-- она слишком напоминает мне покойницу. Умоляю вас, окажите мне великое благодеяние: возьмите ребенка на свое попечение, живите с ним в Опухтине, тамошний воздух будет полезен, а вы любите деревню; денег берите у меня сколько хотите, только не заставляйте меня самого заботиться о девочке, это свыше сил моих.
Взять на свое попечение Аню! Да это было такое счастье, о котором Анна Федоровна не смела и мечтать.
Как только девочка была в состоянии перенести путешествие, она отправилась с ней в Опухтино. Матвей Ильич отдал приказание управляющему имением не жалеть денег для доставления всевозможных удобств его теще и дочери; но Анна Федоровна не потребовала больших расходов -- ни для себя, ни для ребенка. Она никогда не жила, в богатстве и не имела даже понятия о том, как устроить свою жизнь роскошно. Ей казалось нелепым заставлять отделывать для себя запустелые комнаты большого барского дома, отделенного огромным садом от остального мира; она не видела никакой надобности набирать для себя толпы прислуги. Она поселилась вместе с Аней в небольшом флигеле, служившем в прежние времена жилищем главного садовника; выписала из города Матрену -- помогать ей нянчиться с ребенком, а для грубой домашней работы наняла себе смирную деревенскую девушку.
Воздух Опухтина действительно оказался здоровым для Ани. Она росла толстеньким, живым, веселым ребенком, почти не страдая от обыкновенных детских болезней. Анна Федорович мечтала сначала сделать из нее такую же беленькую, нежную барышню, какою была Саша, но вскоре убедилась, что это невозможно. В два года Аня плакала около калитки сада и просилась на улицу к босоногим деревенским ребятишкам; в три года она пролезала между двумя перекладинами забора и, очутившись на улице деревни, ни за что не соглашалась вернуться в свой сад. Встревоженная Анна Федоровна просила Матрену не оставлять ребенка и всюду следовать за ним. Матрена два-три лета заботливо ходила за своей питомицей, но потом увидела, что труд этот ей не по силам, да и совершенно бесполезен: ей было не угнаться за резвой девочкой, бегавшей, скакавшей и лазавшей без устали целые дни; Аня перезнакомилась и передружилась со всеми детьми деревни; старшие девочки слегка присматривали за ней; она участвовала во всех играх и шалостях младших и училась у них остерегаться больших опасностей и мужественно переносить мелкие невзгоды вроде заноз, царапин и синяков. В первое время Анна Федоровна беспокоилась, когда девочка уходила на несколько часов из дома и даже из деревни, забиралась в лес или вместе со своими маленькими приятелями и приятельницами отправлялась на дальний сенокос -- снести работавшим там крестьянам обед; но мало-помалу она привыкла к этим отлучкам. Аня возвращалась домой такая веселая, довольная, с таким здоровым румянцем на щеках и с таким славным аппетитом, что бабушке приходилось только радоваться на нее. В девять лет Аня вместе с мальчишками лазала по деревьям за птичьими гнездами, не задумываясь, перепрыгивала через рвы и перелезала через заборы, помогала пастухам загонять домой коров и коз, ловко работала большими граблями и смело правила лошадью, стоя в пустой телеге или сидя на верхушке огромного воза сена. По наружности она очень мало чем отличалась от крестьянских девочек, разве тем, что благодаря заботам бабушки и няни, была поздоровее да почище их. Попытка Анны Федоровны одевать ее, как барышню, совершенно не удалась: она рвала в клочки свои кисейные платьица, изнашивала в неделю пару прюнелевых ботинок, портила шляпки, употребляя их то вместо корзинки, то вместо посуды для черпания воды.
-- И зачем ты, бабушка, шьешь мне эти гадкие платья! -- чуть не со слезами на глазах говорила девочка, примеривая хорошенький костюм, сшитый для нее Анной Федоровной.-- Так в них тесно и неловко! Я, знаешь, лучше поменяюсь со Стешей: у нее болит ножка, она все равно сидит дома, я отдам ей это платье, а себе возьму ее сарафан -- в нем лучше.
И, несмотря на возражения бабушки, мена совершалась: больная Стеша сидела у окна своей избы в нарядном костюме, а Аня, вполне довольная своей выдумкой, бегала по деревне в заплатанном сарафане.
Бабушка и няня добродушно смеялись над проказницей; хорошенький костюм прятался в сундук, а вместо него Ане шили простые сарафаны; ей позволяли бегать без шляпки и зонтика и даже в теплые дни снимать чулки и ботинки.
-- Пусть себе резвится, только бы была здорова! -- говорила няня, с любовью следя глазами за своей питомицей.
-- А что, Матрена,-- озабоченно спрашивала бабушка,-- ведь ей далеко до покойницы Сашечки: та в ее годы была такая красавица, загляденье!
-- А, полноте, сударыня,-- сердилась Матрена,-- красавица! Да чем наша Анюточка не хороша? Полненькая, красненькая! Какой вам еще красоты нужно; известно, ребенок, вырастет, и она будет загляденье!
Навряд ли кто-нибудь, посмотрев на девятилетнюю Аню, согласился бы с мнением Матрены. Еще зимою, когда загар и веснушки несколько сходили с лица ее, она становилась красивее, но летом трудно было назвать хорошеньким это толстенькое, краснощекое личико, смуглое от загара, вечно исцарапанное или кошками, или ветвями деревьев. Впрочем, Аня нисколько и не заботилась о своей наружности; едва ли ей когда-нибудь приходил в голову вопрос о красоте; только бы ей не мешали играть и бегать, а то не все ли равно -- хороша она или нет? На другой, более важный вопрос: счастлива ли она -- девочка также не сумела бы ответить.
-- Как -- счастлива ли? Не знаю! -- сказала бы она, с недоумением вытаращив свои синие глазки, и, не привыкнув задумываться над трудными вопросами, тотчас занялась бы чем-нибудь другим.
А между тем она действительно была счастлива. Все лето было для нее одним длинным, веселым праздником. Почти каждый день приносил ей какое-нибудь новое удовольствие: то затевались шумные игры на улице, то отдаленные прогулки с деревенскими друзьями, то собирание ягод, грибов, орехов; то она помогала сгребать сено на громадном лугу, где конца не видно было копнам, и засыпала на душистой траве; то открывала в чаще гнездо с какими-нибудь удивительно красивыми яичками, которые показывались только любимым подругам; то она набирала целые пуки полевых цветов и плела из них самые разнообразные венки; то она работала в своем собственном садике, устроенном для нее няней под окнами домика; то кормила кур и уток, клевавших зерна из ее передника; то приручала белочку или ежа; то бегала смотреть, как доят коров и бьют масло; то упрашивала какого-нибудь мужика взять ее с собой на мельницу и восхищалась плеском воды у плотины, шумом мельничных колес, видом белой, мягкой муки. Все окружающее доставляло ей удовольствие. Ей весело было встать очень-очень рано утром, пока бабинька еще спала, неслышными шагами, в одной рубашоночке выйти из комнаты, взобраться на чердак и, просунув голову в слуховое окно, любоваться на утреннюю зарю и на первые лучи восходящего солнца; ей весело было в полуденный жар купаться и плескаться в речке или войти в лесную чащу, где все было так тихо и прохладно, где со всех сторон неслись такие чудные запахи. Ей весело было и играть с другими детьми, и тихонько идти одной среди полей, на которых волновалась спелая, высокая рожь, и сидеть на берегу речки, любуясь, как солнце серебрит одну струйку за другой. Ей не приходилось страдать ни от несправедливости старших, ни от ссор с детьми. Бабушка и няня души в ней не чаяли; прежде чем за что-нибудь, побранить ее, они долго совещались, как бы не слишком огорчить девочку, и всякий выговор их превращался в ласку. Подруги и товарищи любили Аню за ее веселость и смелость, за ее добрый, уступчивый нрав, за ее готовность всякому помочь, со всяким вместе и поплакать, вместе и посмеяться. Без ссор дело, конечно, не обходилось, но это были маленькие ссоры, начинавшиеся из-за пустяков, очень скоро кончавшиеся и не оставлявшие по себе никакого неприятного чувства.
Зимой в деревне было, конечно, не так весело, как летом. Но во-первых, игры на улице прекращались только в самые холодные, ненастные дни; во-вторых, бабушка всегда позволяла девочке приглашать к себе сколько она хотела гостей, и Аня с помощью тряпичных кукол, деревянных чашечек, столов и стульев, придумывала разные замысловатые игры, за которыми ни она, ни подруги ее не замечали, как летело время. А зимние вечера! Как любила их девочка! В эти вечера бабушка часто надевала очки и, придвинув к себе поближе две свечи, читала что-нибудь из больших книг, хранившихся в ее сундуке. Читала она или жития святых, или какое-то длинное, бесконечное путешествие. Аня сидела на маленькой скамеечке, прислонившись головкой к ее ногам, и слушала. Она мало понимала читаемое, но ей приятно было прислушиваться к тихому голосу старушки; из нескольких понятных ей слов и фраз она составляла свои собственные истории и обдумывала их, занималась ими, пока не засыпала, убаюканная тишиной и мерным чтением бабушки. Когда Анна Федоровна не бралась за книгу,
Аня влезала на лежанку, где каждый вечер сидела няня с чулком в руке,-- и тут она опять слушала, но слушала рассказы вполне для себя понятные. Матрена видала много людей на своем веку, память у нее была отличная, и она всегда находила что порассказать из своей жизни или из жизни своих знакомых.
Девочка часто прерывала ее разными вопросами, и она ни один из них не оставляла без ответа. Ответы эти показались бы очень неудовлетворительными детям, учащимся в школах, привыкшим размышлять об окружающем их; но Аня была довольна ими. Она вполне верила, что отец Матрены свалился с лошади и сломал ногу оттого, что, когда он выезжал из деревни, заяц перебежал ему дорогу; что Матрена была долго больна оттого, что ее сглазила завистливая подруга; что никакого дела нельзя начинать в понедельник; что тот, кому не хочется заводить в доме ссор, не должен просыпать соль и тому подобное.
Аня очень любила и объяснения, и рассказы эти, но ей еще больше нравились сказки старухи Панкратьевны, жившей с кучею внучат на самом краю деревни, и пастуха Антона. Няня рассказывала про настоящих людей; конечно, интересно было узнавать, как они жили, чем зарабатывали себе пропитание, отчего делались счастливыми или несчастными, но в ее историях не было ничего особенно удивительного.
То ли дело сказки Антона или особенно Панкратьевны! Дети собирались толпой в ее избушку и, обступив ее со всех сторон, тесно прижавшись друг к другу, с жадностью слушали ее. Панкратьевна была длинная, сухая, седая, безобразная старуха, и самый вид ее придавал еще больше ужаса тем сценам, которые она описывала. Костлявые пальцы ее сжимались -- точно когти Бабы Яги, глаза ее разгорались и дико сверкали из-под седых бровей; она то понижала голос до хриплого шепота, от которого мурашки пробегали по телу, то вдруг громко вскрикивала и заставляла вздрагивать своих слушателей. Дети дрожали, слушая ее, и после вечера, проведенного с нею, не только ни одна девочка, но даже ни один мальчик не решался возвращаться домой в одиночку. Аню всегда провожала Матрена, и девочка робко жалась к няне, пугаясь тени кустов, освещенных луною; добравшись до своей кроватки, она зарывалась с головой в подушки и ночью часто просыпалась от тревожных снов. Несмотря на этот страх, внушаемый рассказами Панкратьевны, Аня сильно любила их и горько плакала, если бабушка не соглашалась отпустить ее к старухе. А между тем, вероятно благодаря этим рассказам, Аня, как и большая часть ее подруг, боялась множества вовсе не страшных вещей.
Она ни за что не решилась бы пройти ночью по деревенскому кладбищу; она боялась войти в большие запустелые комнаты "господского дома", как она, по примеру деревенских детей, называла старый помещичий дом своего отца. Она была смела и находчива перед всякой действительной опасностью, но беспрестанно боялась появления чего-нибудь сверхъестественного какого-нибудь лешего, домового, живого мертвеца и тому подобное.
Не одни только сказки и рассказы занимали осенние и зимние вечера. Дети очень часто сходились в чьей-нибудь избе, пели песни, затевали игры, шумели и возились. На рождество они придумывали себе самые разнообразные костюмы и ходили друг к другу наряженные; на масляной у них в деревне всегда возвышалась большая снежная гора, и маленькие салазки целый день скользили по ней, и вокруг нее раздавался неумолкаемый говор и смех как детей, так и больших.
Среди всех этих удовольствий время быстро неслось для Ани, и она очень удивилась и даже огорчилась, когда в один августовский день бабушка объяснила ей, что она прожила на свете уже целых десять лет, что большая часть ее детства прошла.
ГЛАВА III
Мы оставили Анну Федоровну за чтением письма, сильно огорчившего ее. Уже много лет привыкла старушка делить все горести и радости со своим неизменно-верным другом -- Матреною. Так и теперь, несколько оправившись от поразившего ее удара, она, не выпуская из рук письма, нетвердыми шагами вышла из комнаты, перешла небольшие сени, разделявшие домик на две равные половины, и очутилась в просторной кухне, где Матрена что-то хлопотала около печи.
-- Беда, Матренушка, над нами стряслась! -- проговорила она упавшим голосом.
-- Беда? Полноте, сударыня, Христос с вами! Анюточка здорова -- какая там беда? -- с некоторой досадой спросила Матрена.
-- Здорова-то она, голубушка, здорова,-- с тяжелым вздохом отвечала Анна Федоровна,-- да недолго нам с тобой на нее радоваться.
-- Что такое? Что вы говорите?! -- испугалась Матрена, подходя к старушке, в изнеможении опустившейся на стул.
-- То и говорю, что есть,-- отвечала Анна Федоровна.-- Мы с тобой нянчили, холили ребенка, думали, старые дуры, что и век с ним не расстанемся, что он наш: дуры и вышли.
Матрена посмотрела на свою барыню тревожными глазами, как бы сомневаясь в ее здравом уме.
-- Да что это, сударыня, я вас просто и в толк не возьму! -- сказала она.-- Как же нам было не считать Анюточку своею, ведь мы же за ней чуть не с самого ее рождения ходили; ведь сами же вы говорили, что, не будь вас, она и месяца не прожила бы; да ведь и дочка-то она чья? Нашей же Сашечки!
-- Она дочь Матвея Ильича Миртова, Матрена; мы с тобой это часто забывали, а он вспомнил; вон он благодарит меня за все, что я сделала для нее, а потом пишет: "...от одной из наших соседок, бывших здесь прошлой зимой, я слышал много рассказов об Анне. Мне очень приятно, что она вполне здорова, но она достигла теперь такого возраста, когда одного физического здоровья мало, когда должно позаботиться об умственном воспитании ребенка. К сожалению, я не могу взять этого на себя, так как множество разнообразных дел заставляет меня беспрестанно переменять место жительства, но брат мой, живущий постоянно в Петербурге, соглашается принять Анну к себе, а жена его берется заменить ей мать и воспитывать ее наравне со своими детьми". Ну, там разные фразы насчет благодарности и насчет того, что я, вероятно, понимаю, как полезна будет для девочки такая перемена судьбы, а в конце: "Я счел своим долгом заранее предупредить вас о моих намерениях насчет ребенка. В первых числах октября я пришлю женщину, с которой прошу вас отправить ко мне девочку".
-- Господи ты, боже мой! Злодей какой! -- вскричала Матрена, едва дослушав последние слова.-- Да неужели же он и вправду смеет отнять у нас Аничку! Ведь она же вам не чужая -- внучка родная.
-- А ему она дочь, Матрена. Против воли отца нельзя идти. Конечно, если бы он мог кого-нибудь так любить, как я ее люблю, если бы он понимал, как она мне дорога, он не сделал бы этого! Давать воспитание! Я сама знаю, что я женщина простая, необразованная, что я ничему не могу научить ребенка, так разве бы он не мог прислать сюда из Петербурга гувернантку, которая бы занималась с ней! Да если бы он этого желал, я сама переехала бы в Петербург; учили бы ее там умные люди, а я бы берегла ее, мою голубушку, да...-- Старушка не могла договорить, слезы брызнули из глаз ее, она припала головой к столу и зарыдала.
Всю эту ночь провели обе бедные женщины без сна. К утру они решили, что Анна Федоровна напишет к Матвею Ильичу, предложит ему переехать вместе с Аней в Петербург; если же он на это не согласится -- попросить его еще хоть на один год отсрочить ужасную для нее разлуку. Это решение несколько успокоило старушек: они надеялись, что Матвей Ильич тронется письмом тещи, и положили до получения ответа от него ни слова не говорить Ане о предстоящей ей перемене жизни.
Через две недели получен был ответ. Матвей Ильич в весьма мягких и деликатных, но вполне решительных выражениях объявлял, что намерен взять дочь от Анны Федоровны и поместить ее у своего брата, и просил снарядить девочку в дорогу в первых числах октября.
Мы не станем описывать того горя, какое принесло это письмо Анне Федоровне и Матрене. Как бы ни была сильна печаль человека молодого, полного здоровья и надежд на будущее, она не может сравниться с печалью старика, теряющего свою последнюю радость, свое последнее утешение в жизни.
Аня приняла решение о предстоящей ей перемене судьбы так, как приняло бы большинство детей ее лет. Она была удивлена, растерялась и как-то не знала -- радоваться ей или печалиться. Когда бабушка или няня начинали говорить ей о предстоящей разлуке, она бросалась к ним на шею и, рыдая, уверяла, что не хочет уезжать от них, что никого никогда не будет любить так сильно, как их, что убежит от гадкого петербургского дяди и непременно вернется к ним назад. Когда подруги завидовали ей и рассуждали о том, как много разных удовольствий ожидает ее в большом городе, среди богатой семьи -- глаза ее радостно блестели и ей казалось, что она в самом деле очень счастлива. Чаще же всего она вовсе не думала об отъезде.
Осень стояла теплая, сухая. В лесу уродилось множество орехов, и они занимали девочку гораздо больше предстоящего отъезда. За орехами поспела рябина -- опять новое занятие, новая работа: когда тут думать о Петербурге!
Анна Федоровна и Матрена радовались беззаботности девочки. Они делали над собой усилия, чтобы не выказывать своего горя при ней, чтобы встречать ее с улыбкой, чтоб без слез слушать ее веселую болтовню.
-- Чего понапрасну тревожить ребенка,-- рассуждала Матрена,-- пусть себе радуется да веселится, придет ее пора -- и она узнает горе!
-- Для нас-то,-- говорила Анна Федоровна,-- разлука с ней, конечно, горе, горе безысходное, а ее, кто знает, что ждет впереди: может, ей там и лучше будет. Она у нас здорова, счастлива,-- это правда: зато образования мы ей никакого дать не можем, а там из нее выйдет умная, ученая барышня, не нам, глупым, чета!
И обе старушки, вздыхая и украдкой вытирая слезы, хлопотали о том, как бы снабдить свою любимицу всем необходимым в дорогу. Пока Аня бегала с товарищами по лесам и наполняла целые корзины орехами и рябиной -- они шили ей дорожное платьице, вязали тепленькие чулочки и перчаточки, приводили в порядок весь ее скудный гардероб и в этих заботах отчасти забывали грозящую беду.
ГЛАВА IV
В один ненастный октябрьский день в большой, роскошно меблированной столовой Ивана Ильича Миртова собралось к завтраку все его семейство. Жена его, Татьяна Алексеевна, довольно молодая и очень красивая дама, лениво наливала кофе из большого серебряного кофейника; по правую руку ее сидели две худенькие, стройные девочки лет двенадцати-тринадцати, одетые с самым безукоризненным изяществом; подле них помещалась француженка-гувернантка, очень живая, бойкая молодая особа, о чем-то горячо спорившая с мальчиком лет пятнадцати, сидевшим по левую руку матери и отвечавшим своей собеседнице полунасмешливым, небрежным тоном. Его гувернер, важный, солидный немец, видимо, не одобрял поведения своего воспитанника и бросал на него сердитые взоры; но мальчик не обращал на это ни малейшего внимания. На другом конце стола Иван Ильич прихлебывал кофе из большой фарфоровой чашки, углубившись в чтение газеты.
В передней раздался звонок.
-- Довольно, Жорж, перестань,-- остановила сына Татьяна Алексеевна,-- верно, дядя приехал.
-- И привез с собой маленькую дикарку; а, это интересно! Жорж повернулся к двери, и глаза всех присутствовавших
обратились туда же.
Через несколько минут в комнату вошел Матвей Ильич, держа за руку Аню. Бедная малютка составляла странный контраст со всею обстановкою комнаты и со всеми лицами, сидевшими в ней. Длинное байковое платье, сшитое ей бабушкой, было очень тепло и удобно для дороги, но не отличалось ни малейшей красотой; волосы ее растрепались под теплой шапочкой, снятой ею в передней, и падали беспорядочными прядями на лоб и глаза ее; ноги ее, обутые в шерстяные чулки и войлочные валенки, казались непомерной величины, а рук ее не было видно из-под длинных рукавов платья.
-- Ну, вот, честь имею представить вам мою дочь; прошу любить да жаловать! -- произнес Матвей Ильич, подводя сконфуженную и сильно покрасневшую девочку к своей невестке.
Татьяна Алексеевна ласково, с оттенком сострадания поцеловала Аню; Иван Ильич покровительственно погладил ее по голове; гувернантка оглядела ее с ног до головы и с некоторым ужасом воскликнула: "Dieu, la pauvre enfant!" Девочки смотрели на приезжую, как на какого-то курьезного зверька. Жорж первый заговорил с ней.
-- Позвольте мне представиться вам, -- произнес он, отвешивая ей с комической важностью низкий поклон,-- ваш кузен Жорж Миртов! Не угодно ли вам сесть подле меня, на этот стул, и покушать; я по опыту знаю, как приятно съесть после дороги кусок горячего мяса, и рекомендую вам заняться этим делом.
Аня поняла очень мало из речи своего кузена, но она видела, что он подставил ей стул, что он наложил ей на тарелку вкусного кушанья и приглашал ее утолить голод, и она почувствовала к нему признательность. Между взрослыми начался по поводу ее оживленный разговор на французском языке. Все сожалели о том дурном воспитании, какое получала до сих пор девочка, ужасались ее "невозможному" костюму, ее полному неумению держать себя. Аня, конечно, не понимала ни слова из этого разговора, не понимала даже, что речь идет о ней, и, проголодавшись с дороги, с самым неизящным аппетитом кушала все, что Жорж подкладывал ей на тарелку. Матвей Ильич упрашивал невестку и гувернантку заняться бедной малюткой и сделать ее "более похожей на ребенка", а Татьяна Алексеевна и француженка с жаром обещали ему приложить все старания к ее перевоспитанию.
Это перевоспитание началось тотчас после завтрака. Гувернантка увела Аню к себе в комнату и там занялась ее туалетом. С помощью небольшой перешивки одно из старых платьев кузин пришлось девочке впору; гувернантка усердно вымыла ей лицо, шею и руки душистым мылом, подстригла,
припомадила и туго перевязала ленточкой ее волосы, обула ее в новенькие прюнелевые сапожки и в таком виде, с некоторою гордостью, представила Татьяне Алексеевне.
-- Ну вот, теперь на что-нибудь похожа,-- заметила тетка, одобрительно осматривая девочку.
Может быть, Аня действительно была в это время на что-нибудь похожа, но, надобно сознаться, на что-нибудь весьма некрасивое. Голубое кашемировое платье выказывало гораздо резче деревенского сарафана грубость кожи девочки и красноту ее рук; зачесанные назад и крепко привязанные волосы придавали какое-то странное, неестественное выражение ее лицу, в глазах ее вместо оживления, каким они блистали в деревне, виднелось какое-то тяжкое недоумение; губы ее складывались в плачевную гримасу; туго затянутый лиф платья стеснял ее движения; она едва смела ступить в своих новых сапожках на высоких каблуках -- ей все казалось, что она сейчас упадет.
-- Тетя, можно мне теперь снять все это? -- робким голосом спросила она, простояв несколько минут перед Татьяной Алексеевной и надеясь, что весь этот мучительный костюм надет на нее только на время, напоказ.
-- Как снять, глупенькая! -- удивилась Татьяна Алексеевна.-- Что же ты наденешь? Неужели свои деревенские лохмотья? Нет, душечка, здесь у нас ты будешь всегда одета прилично. Поди теперь с мадемуазель в комнату твоих кузин и постарайся вести себя, как следует барышне.
В деревне Аня сердилась и топала ножкой, когда ее называли "барышней"; если ей предлагали сделать что-нибудь очень неприятное, она кричала: "Я не хочу" и убегала прочь; но здесь это было невозможно. Во-первых, новость и необычность обстановки сильно смущали ее: она не могла свободно говорить со всеми этими людьми, которые были так непохожи на людей, окружавших ее до сих пор; она как-то инстинктивно понимала, что ласковость в обращении этих людей не была полною любви ласкою ее бабушки, что под этой ласковостью скрывалась настойчивость, против которой ей нельзя бороться. И она не пыталась бороться. Она спокойно последовала за гувернанткой в комнату своих двоюродных сестер, покорно подвергалась их насмешкам над ее некрасивою наружностью, покорно сложила руки, как учила гувернантка, и покорно просидела целый час на стуле, пока Варя и Лиза брали урок французского языка. Она чувствовала себя как будто под влиянием какого-то тяжелого, давящего сна, от которого она не имела сил освободиться. Иногда в голове ее мелькала мысль: "Это все сейчас пройдет, сейчас их никого не будет". Но все не проходили они, не исчезали, а, напротив, заставляли девочку и стоять, и сидеть, и ходить не так, как она привыкла и как ей было удобнее, а так, как им казалось лучше и приличнее.
Впрочем, если бы не неудобный костюм и не беспрестанные замечания гувернантки, твердо решившейся отучить свою новую воспитанницу от мужичьих манер, Ане, может быть, понравилось бы ее новое жилище. Там было так много неизвестного, интересного для нее! Она никогда в жизни не видала таких огромных, высоких комнат, не сидела в таких мягких, красивых креслах; она не понимала назначения тысячи хорошеньких безделок, лежавших повсюду,-- ей очень хотелось многое потрогать, пощупать и даже полизать языком; но, к сожалению, строгая гувернантка не сводила с нее глаз, а при ней девочка едва смела шевелиться.
Перед обедом Татьяна Алексеевна показала ей несколько кусков красивых материй, из которых ей должны были сшить платья.
-- А сарафан будет у меня, хоть один? -- спросила девочка.
-- Нет, дружок, в Петербурге девочки не носят сарафанов, ты уж лучше и не думай о них. Посмотри, какую миленькую шляпку я тебе купила!
Аня печально дала надеть на себя шляпку, украшенную бантами и перьями, и безучастно поглядела в зеркало, к которому подвела ее тетка. Личико, глядевшее на нее из этого зеркала, казалось ей каким-то чужим, незнакомым, совсем непохожим на то, которое весело смеялось ей из маленького бабушкиного зеркальца.
К обеду приехал Матвей Ильич с целым магазином самых разнообразных вещей. Во-первых, он накупил Ане множество великолепных игрушек, во-вторых, он привез всем домашним подарки, чтобы, как сам он выразился, им не так скучно было возиться с его маленькой дикаркой. У Ани глаза разбежались от удивления при виде всех вещей, накупленных ей отцом. Она едва смела прикасаться к богато наряженным куклам; особенно кукла, закрывавшая глаза и довольно внятно произносившая папа, мама, внушала ей некоторый ужас; ей страшно было брать в руки тоненькие, изящные чашечки и тарелочки, составлявшие кукольное хозяйство; а когда отец показал ей прелестный туалетный столик с зеркалом и всеми туалетными принадлежностями куклы-модницы, она пришла в полное недоумение.
-- Зачем же это? Что же с этим делать? -- с удивлением спрашивала она, рассматривая миниатюрные щеточки, гребеночки, крошечные флакончики с духами и баночки с помадой.
Старшие смеялись над ее недоумением, а Варя и Лиза, которые сами не прочь были поиграть в красивые игрушки и после подарков дяди стали добродушнее относиться к маленькой дикарке, обещали объяснить ей употребление всех незнакомых ей вещей.
-- Только, пожалуйста, говорите со мной по-русски, я ведь не понимаю по-вашему! -- попросила Аня.
Татьяна Алексеевна разрешила детям говорить с Аней первый месяц по-русски, пока она немножко привыкнет и к ним, и к французскому языку; и конец дня прошел для девочки веселее начала. Кузины показывали ей все свои вещи, играли с ней и, занимаясь ее игрушками больше, чем ею самой, не смеялись над ней.
Вечером, когда пришло время ложиться спать, случилось одно обстоятельство, крайне удивившее Аню: в комнату вошла молодая девушка, про которую она тотчас же подумала: "Это, верно, барышня, какая она нарядная!",-- и, почтительно поклонившись гувернантке, сказала:
-- Матвей Ильич наняли меня ходить за маленькой барышней, я пришла раздеть их.
Гувернантка указала ей Аню, и она принялась раздевать ее так осторожно и деликатно, как будто она была хрупкая парижская кукла, не умевшая шевелить ни ногами, ни руками. При этом горничная беспрестанно говорила самым почтительным голосом: "Позвольте-с, барышня! Не угодно ли вам-с, барышня!" -- так что девочка, никогда в жизни не видавшая подобного обращения, была окончательно смущена.
-- Не нужно, я сама,-- говорила она, стараясь поскорей расстегнуть пуговицы своего платья и развязать тесемки юбок.
-- Не извольте беспокоиться-с, барышня,-- отвечала горничная,-- я вам все развяжу-с; пожалуйте сюда, сядьте на кроватку, я вам разую ножки.
-- Да не надо, я сама умею разуваться,-- чуть не со слезами возражала Аня.
-- Зачем же самим-с. Уж вы позвольте, я вам все сделаю-с. Ане совестно было спорить с нарядной барышней, она покорно протягивала ей руки и ноги, краснея при этом до корня волос. До сих пор еще никто никогда не служил ей; бабушка и няня иногда раздевали ее, когда она засыпала одетою, или помогали ей в том, чего сама она не умела сделать, но и она с своей стороны оказывала им разные мелкие услуги, и эти взаимные услуги вызывались взаимной любовью, желанием оказать взаимную помощь, они доставляли удовольствие и тому, кто их оказывал, и тому, кто их принимал; они не могли смущать так, как смутила неопытную девочку почтительная услужливость горничной.
"Верно, они думают, что я совсем глупенькая, ничего сама не умею делать!" -- с некоторой обидой думала Аня, спеша спрятаться от этой услужливости под мягкое шелковое одеяло, покрывавшее ее нарядную петербургскую кроватку. Но нет, она напрасно обиделась. Варя и Лиза были старше ее, они-то уж конечно умели снять платья и башмачки, а между тем к ним также подошла нарядная барышня и начала раздевать и разувать их, причем они несколько раз сердито кричали на нее и бросали свои вещи чуть не в лицо ей, а она говорила с ними вежливо и почтительно.
"Как здесь все странно! -- думала Аня, закрывая глазки и приготовляясь заснуть.-- Совсем не так, как у нас в деревне!"
ГЛАВА V
Со времени переселения Анны в Петербург прошло больше месяца. В первые дни девочка сильно тосковала по деревне, по милой бабушке, по доброй няне. Впрочем, тоска эта находила на нее главным образом по вечерам, когда она лежала в постельке и не могла заснуть. Днем же ей некогда было вспоминать о прошлом; все окружающее было так для нее ново, ей приходилось беспрестанно видеть столько незнакомых вещей, слышать столько неизвестных слов, делать столько непривычного, что все мысли ее были заняты настоящим. Сначала это настоящее смутило и ошеломило ее, показалось ей в высшей степени неприятным; она даже подумывала привести в исполнение свой прежний план и бежать из Петербурга назад, в деревню. Но побег оказался невозможным: все верхнее платье ее было спрятано в каком-то шкафу, ключ от которого хранился у горничной, а в передней, около самой двери на лестницу, постоянно сидел высокий лакей, которого она сильно побаивалась, хотя он и услуживал ей весьма почтительно за обедом; да и сама она далеко не была так свободна в доме тетки, как у бабушки; там она бегала по полям и лесам, никого не спрашиваясь, здесь всякий раз, как она хотела перейти из комнаты в комнату, гувернантка останавливала ее вопросом: "Куда вы? Зачем?" -- и часто приказывала ей смирно сидеть подле себя.
Таким образом, о побеге нечего было и думать. Впрочем, присмотревшись немножко к окружающей обстановке и слегка попривыкнув к новой жизни, Аня стала находить, что и в ней есть много приятного. Отец чуть не каждый день привозил ей какой-нибудь подарок: то игрушку, то коробку конфет, то хорошенькую вещицу для наряда; подарки радовали" ее, она помнила, что в деревне у нее не было ничего подобного, и ей становилось уже жалко расстаться со своими сокровищами. Тетка часто брала ее с собой кататься, и она с удовольствием следила глазами за пестрой толпой, сновавшей по улицам. Когда ее возили в театр, она приходила в такой восторг, что гувернантке стоило большого труда удержать ее от криков радости; дома ей приятно было играть новыми, богатыми игрушками, приятно было рассматривать разные красивые безделушки, украшавшие комнаты, приятно было расхаживать по мягким коврам, устилавшим эти комнаты, особенно приятно вечером, при ярком свете ламп.
Четвертого декабря, в день именин Вари, Миртовы обыкновенно устраивали небольшой детский вечер. У Жоржа и сестер его было много знакомых мальчиков и девочек, и все они получили приглашение повеселиться с именинницей. У детей заранее шли самые оживленные толки об этом вечере; мать заботилась о том, чтобы приготовить им новые, свежие наряды и накупить побольше угощений; они рассуждали и советовались, как лучше занимать своих гостей.
Аня, конечно, могла принимать мало участия в этих совещаниях, но она с большим интересом прислушивалась к ним. Как девочка живая, она очень любила общество и в деревне привыкла постоянно проводить время вместе с другими детьми; с кузинами своими она не могла подружиться: они были старше ее, они знали множество вещей, о которых она не имела ни малейшего понятия, они не интересовались тем, что ее занимало. В числе же приглашенных гостей должны были приехать, как ей сказали, несколько девочек и мальчиков одних с нею лет и моложе ее; Аня мечтала о том, как она познакомится и подружится с ними, и с нетерпением ожидала увидеть их; она припоминала все те игры, которые особенно любила в деревне, и собиралась поиграть в них со своими новыми знакомыми, а когда они устанут бегать и играть, она думала угостить их самой интересной из сказок Панкратьевны. Аня успела уже отчасти привыкнуть к петербургским костюмам: она выучилась ходить в сапожках на каблучках и носить платья с лифами, хотя все еще просила шить их как можно пошире в талии. Новое белое платьице, приготовленное для нее Татьяной Алексеевой к четвертому декабря, сидело на ней очень свободно; горничная, услуги которой она уже принимала спокойно, нисколько не конфузясь, согласилась завязать ее новый розовый кушак так, чтобы он нимало не стеснял ее; а парикмахер, убиравший ей голову, нашел, что всего лучше пустить ее густые волосы свободно виться локонами вокруг головы и шеи. Девочка вбежала совершенно довольная в гостиную, где уже сидела ее тетка и кузины. Вид ярко освещенных, прибранных по-праздничному комнат привел ее в еще более веселое расположение духа; она не смутилась даже, когда гувернантка перевязала ее кушак несколько потуже, а тетка сказала ей:
-- Смотри, Анна, веди себя прилично, помни, что ты не в деревне!
Все мысли ее были заняты ожиданием гостей, и она перебегала от одного окна к другому, чтобы скорей увидеть их. И вот наконец они начали съезжаться. Сначала Аня сконфузилась было немножко и отошла в задний угол комнаты, но когда она увидела, как ласково целуют ее важные барыни, к которым подводила ее Татьяна Алексеевна, как приветливо протягивают ей руку все незнакомые мальчики и девочки, она ободрилась, стала смело разглядывать гостей, которые казались ей необыкновенно красивыми, развязно отвечала на все вопросы и громко делала свои собственные замечания.
-- Что это у тебя такое? -- обратилась она к одной из старших девочек, дергая веер, висевший на серебряной цепочке у ее пояса, и, когда веер был открыт, с удивлением воскликнула:-- Эво-на, штука какая! -- Девочка с недоумением поглядела на Варю, и та поспешила объяснить ей по-французски:
-- Маленькая кузина только что приехала из деревни, она совсем глупенькая и не умеет даже говорить.
Аня не поняла этих слов, не поняла того снисходительно-презрительного взгляда, каким окинула ее Варина подруга, и минуту спустя начала оживленный разговор с одним мальчиком, уверяя его, что бегать по этому гладенькому полу (она подразумевала паркет) и не расквасить себе нос не в пример труднее, чем влезть на высокую сосну.
-- Да вы разве пробовали? -- с улыбкой спросил мальчик.
-- Эка, еще бы! Да я, знаешь, выше Митьки влезала, а он на что был ловкий. Это у нас раз ребята заспорили... -- Увлекшись воспоминаниями своей деревенской жизни, девочка собиралась рассказать одно из своих похождений, которое, вероятно, привело бы в крайнее удивление петербургских детей, но гувернантка заметила выражение насмешливого недоумения на лицах ее слушателей и успела вовремя остановить ее.
В ожидании танцев, которые должны были начаться в девять
часов, Жорж увел своих товарищей к себе в комнату; Варя и Лиза ушли со старшими девочками в гостиную, а Аня осталась в зале с младшими детьми. Никого из старших в комнате не было, и девочка чувствовала себя совершенно непринужденно.
-- Давайте во что-нибудь играть,-- обратилась она к детям.
-- Давайте,-- отвечали ей благовоспитанные дети, сидевшие чинно в ряд, скромно сложа ручки.
-- Как же мы будем играть? -- придумывала Аня.-- Хотите в стадо? Это ужасно занятно! Вот ты (она указала пальцем на одного из мальчиков) будешь пастухом, а кто-нибудь будет волком, а я буду собакой, а другие будут коровами -- хорошо?
-- Пожалуй!
Благовоспитанные дети встали с места, оправили свои платьица и стояли кучкой, не зная, что делать.
-- Ну, чего же вы,-- командовала Аня.-- Кто волк? Ну, будь ты! -- Она указала на одну из девочек.-- Спрячься вон там, за фиртупянами, а ты -- как тебя зовут-то? Петя, что ли? Возьми эту палку, это будет кнут, и гони коров, а я собака, я тебе буду помогать!
Коровы в бальных платьицах направились в противоположный угол комнаты, толстенький пастух последовал за ними, с трудом таща огромную палку, всунутую ему в руку Аней, а сама Аня самым добросовестным образом принялась за роль собаки. Она бегала вокруг стада, лаяла и ворчала по-собачьи, делала вид, что собирается укусить ту или другую корову, отходившую от стада, и даже не на шутку перепугала самых маленьких из девочек. Когда наконец на сцену выступил волк, одушевление ее достигло высших размеров. Девочка, представлявшая хищного зверя, думала, что эта игра, вроде большинства известных ей, должна состоять в том, что она будет догонять "коров" и что пойманною сочтется та, до которой ей удастся дотронуться. Но Аня понимала дело иначе.
Увидя волка, вышедшего из засады, она громко заворчала и набросилась на него, готовясь вступить в настоящую драку.
-- А ты чего же? -- закричала она на пастуха.-- Валяй его палкой! Экий пентюх!
В своем увлечении Аня не заметила, что ее лай привлек старших девочек, которые, стоя в дверях залы, насмехались над ней, что Лиза побежала обо всем пересказать матери и что к ней подходила тетка.
-- Довольно, дети,-- сказала Татьяна Алексеевна мягким голосом, хотя лицо ее выражало беспокойство и неудовольствие.-- Перестань, Анна, ты смяла платьице Лиденьки; Лиза, займи гостей, пока не начались танцы, а ты, Анна, приди ко мне на минутку.
Она взяла за руку девочку и увела ее с собой. Проходя мимо детей, Аня слышала, как они говорили: какая она смешная! Она лает, точно собака! Она разорвала мне платье. Да это просто какая-то мужичка!
Татьяна Алексеевна довела ее молча до своей спальни и там только заговорила с ней.
-- Бедная девочка! -- сказала она ей ласковым голосом.-- Ты слышала, как все смеются над тобой! Что делать, ты не виновата, что не умеешь еще вести себя как следует. Ничего, понемногу научишься! А пока тебе лучше держаться подальше от других детей. Не ходи к ним, посиди здесь, я тебе пришлю твои игрушки и гостинцы. Не плачь, я ведь это говорю для твоего добра! Тебе же неприятно будет служить посмешищем для всех гостей.
Ане это было действительно очень неприятно; ей вовсе не хотелось возвращаться в зал, где ее насмешливо называли мужичкой, но и сидеть одной, когда все веселились, лишиться праздника, которого она ожидала с таким нетерпением, было тяжело. Она не дотронулась ни до игрушек, ни до гостинцев, присланных ей теткою, и, забившись в самый темный угол комнаты, долго безутешно плакала. Еще никогда в жизни не чувствовала она себя такой несчастной, как в эту минуту. И что она такое сделала? Из-за чего смеялись над ней, бранили ее? В деревне она сто раз играла в "стадо", все дети очень любили эту игру, и все именно ее выбирали в "собаки", потому что она хорошо лаяла и храбро дралась с волком. А здешние дети? И играть-то совсем не умеют? Она смяла платьице Лиденьки -- экая важность! В деревне она не только рвала рубашки "волков", но даже подставляла им порядочные синяки под глаза, и никто этому не удивлялся, без этого нельзя играть -- как же не бить волка? В деревне было гораздо лучше! И вот ей представилась комната ее бабушки, слабо освещенная одною свечою. Бабушка сидит на стуле йодле большой лежанки, Матрена на лежанке; обе они вяжут чулки и о чем-то вполголоса разговаривают, а в другом углу она, Аня, играет со своими двумя любимыми подругами: кузнецовой Феклушей и Стешей. На обеих девочках надеты довольно толстые, грязные рубашки, волосы их растрепаны, руки грубы и нечисты, они очень некрасивы, совсем не похожи на тех девочек, которые танцуют теперь там, за несколько комнат от нее. И тот зал, где они танцуют, вовсе непохож на бабушкину комнату! Какой он большой, светлый, красивый! В воображении девочки ясно представилась картина великолепных комнат в доме дяди, и сравнительно с этими комнатами жилище ее бабушки в первый раз показалось ей бедным, жалким, неприглядным. Ей вспомнилось, как она собиралась убежать из Петербурга и вернуться в деревню...
"Какая я была глупая! -- подумала она.-- Здесь у меня так много игрушек и все такое хорошее; в деревне я играла одними палками да оборванной куклой: как же мне убежать отсюда! Бабушку-то жалко, и няню, и всех; там все добрые, никто надо мной не смеялся -- а здесь! Ах, если бы я была такая же умная, как Варя, Лиза, Лиденька и другие девочки! Мне бы так хотелось танцевать и веселиться с ними, они такие хорошенькие!" -- И девочка опять горько заплакала.
Тетка говорила ей, что она не виновата, если не умеет вести себя как следует, что она научится. Ах, как бы ей хотелось научиться поскорее!
Вдоволь наплакавшись, она подошла к зеркалу и попробовала сделать несколько шагов, сложа руки и вывертывая ноги, как учила гувернантка. Вышло очень некрасиво, совсем непохоже на Лиденьку.
-- Бедная я, бедная девочка! -- с горьким вздохом пролепетала Аня. Звуки музыки и веселых голосов, доносившиеся до нее из других комнат, еще более увеличивали ее горе. Она плакала и грустила, пока не заснула, свернувшись клубочком в углу дивана; и во сне ей все представлялись красивые комнаты, нарядные мальчики и девочки.
ГЛАВА VI
Вечер, проведенный Анной в уединении, пока другие дети веселились, произвел на нее сильное впечатление. До сих пор она беззаботно пользовалась удовольствиями петербургской жизни и смотрела на неприятности этой жизни, как на зло, которое всеми силами нужно стараться облегчать для себя. Она покорно исполняла приказания тетки и гувернантки насчет своего костюма и обращения потому только, что не смела прямо ослушаться их; но пользовалась всяким удобным случаем незаметно нарушить их предписания и возвратить себе свободу. Оставаясь одна в комнате, она зачастую быстро расстегивала платье, сбрасывала узкие сапожки и принималась резвиться по-деревенски: бесцеремонно размахивала руками, перепрыгивала через стулья и тому подобное. Когда кузин ее не было в комнате, она пользовалась тем, что гувернантка плохо понимала по-русски, рассказывала своим куклам деревенские сказки, пела им деревенские песни, играла с ними в деревенские игры. Теперь она в первый раз поняла, что этого не должно быть, что предписания тетки не были пустым капризом, что их следует исполнять очень строго, а иначе жизнь в Петербурге сделается нестерпимою. Если бы ее бранили и наказывали за неловкость и неумение держать себя, она, наверное, возмутилась бы и возненавидела и приличные манеры, которым так трудно было выучиться, и красивые платья, из-за которых приходилось страдать. Но дело в том, что никто не думал обращаться с ней строго. Взрослые относились к ней нос гневом, а с состраданием. Рассказывая игру, затеянную ею на вечере четвертого декабря, Татьяна Алексеевна несколько раз тяжело вздохнула, а Матвей Ильич, слушая рассказ своей невестки, с такою тоскою произнес "моя бедная девочка!", точно говорил об опасно больной или о неизлечимом уроде. Все это и волновало, и страшно огорчало Аню. В деревне бабушка и няня восхищались ею и всеми ее поступками; товарищи и подруги признавали, что но своей ловкости, смелости и силе она имеет полное право занимать одно из первых мест во всех играх; взрослые крестьяне называли ее "молодцом" и "славной девочкой", ей никогда и в голову не приходило, что кто-нибудь может считать ее неизмеримо ниже, несравненно хуже себя! А между тем в Петербурге вышло именно так: она для всех окружающих была существом низшим, заслуживающим сострадательное презрение! И -- что всего хуже -- она чувствовала, что окружающие правы, что она и в самом деле не может сравняться с ними. Бедная девочка! Подле нее не было никого, кто объяснил бы ей всю маловажность, все ничтожество тех преимуществ, каких у нее не хватало,-- и она мучилась и тосковала, точно уличенная в каких-нибудь ужасных пороках!
С самого первого дня приезда новая обстановка петербургской жизни подавила в ней большую часть ее деревенской резвости и деревенского своеволия; теперь же все заметили, что она окончательно присмирела и оробела. Она стала внимательнее прежнего слушать наставления тетки и гувернантки, она не нарушала их приказаний, даже оставаясь совсем одна, она следила за всем, что делали и говорили кузины, и старалась подражать им. Усилия ее разыгрывать роль светской барышни были так забавны, что окружающие, особенно Варя и Лиза, не могли удержаться от смеха. Смех этот страшно смущал Анну, она терялась, становилась еще более неловкой и смешной и в отчаянии пряталась куда-нибудь в угол, где бы никто не мог видеть ее. Гостей она стала положительно бояться и со слезами выпросила у тетки позволения не показываться чужим, приезжавшим в дом. Татьяна Алексеевна с тайным удовольствием согласилась на ее просьбу; по правде сказать, ей было немножко стыдно показывать знакомым свою племянницу-дикарку, и она охотно оставляла Анну одну, когда Варя и Лиза принимали у себя подруг или сами ездили в гости. От домашних Аня также по возможности сторонилась.
"Я глупая, я не умею говорить по-ихнему,-- думала она,-- что мне к ним лезть!"
И она по целым часам сидела одна, ни с кем не разговаривая, стараясь никому не попадаться на глаза. Скучно, очень скучно было девочке в эти часы. Если бы она хоть могла играть в свои старые, любимые игры! Но нет -- то были игры глупые, мужицкие, а ей нужно было поскорее сделаться барышней, она должна была забросить, забыть их!
Бог знает, что сделалось бы с Аней, если бы эта скука, это недовольство протянулись на очень долгое время. Но неожиданным образом она напала на средство сократить для себя долгие часы одиночества, развлечь и рассеять себя. Она сначала от скуки, от нечего делать принялась за книги, чтение заинтересовало ее, и скоро она пристрастилась к нему. В деревне бабушка научила ее только читать, и то не совсем бегло, да писать буквы. Матвей Ильич пришел в ужас от невежества своей дочери и решил, что ее нужно поскорей начать учить как можно больше.
К Анне три раза в неделю ходила учительница, которая занималась с ней русским языком, географией и арифметикой; она училась французскому языку у гувернантки, а английскому языку, музыке, танцам и рисованью -- у учителей своих кузин.
В деревне девочка несколько ленилась: там для нее было так много удовольствий, что ей казалось ужасно скучным разбирать слова в книгах или выводить на бумаге буквы. В Петербурге не было деревенских удовольствий. Она находила, что читать красивые книги с картинками, купленные для нее отцом, веселее, чем сидеть сложа руки, и усердно принялась за чтение.
Учителя и учительницы нашли, что у ней большие способности, похвалили ее прилежание, и эти первые похвалы, услышанные девочкой с приезда в Петербург, возбудили в ней еще больше рвения к учению.
Один раз учительница русского языка дала Анне прочесть рассказ о жизни Ломоносова.
-- А что, хорошенький был этот Ломоносов? -- спросила девочка, кончив чтение, по-видимому сильно заинтересовавшее ее.
-- Хорошенький? Нет, не очень! -- улыбнулась учительница.-- Да не все ли равно.
-- Да, может быть, для мужчины все равно,-- задумчиво проговорила Анна,-- а если бы это была женщина некрасивая, да мужичка, над ней бы все смеялись!
-- Ну, нет, это вы напрасно так думаете,-- отвечала учительница, -- и женщина может заслужить уважение умом и знанием, может достигнуть того, что ею будут восхищаться, забывая ее некрасивую наружность.-- Чтобы убедить девочку в справедливости своих слов, она рассказала ей историю нескольких некрасивых женщин, прославившихся своими талантами. Анна с жадностью слушала эти рассказы. Учительница радовалась вниманию девочки, но не догадывалась, отчего вдруг так зарумянились щеки ее, так заблистали глаза ее. А дело в том, что головка девочки вдруг наполнилась самыми тщеславными мечтами.
"Они надо мной смеются,-- думалось ей,-- они говорят, что я некрасивая, неловкая мужичка, но я умная, и бабушка это говорила, да и учителя тоже находят; ну, хорошо же, я буду учиться, много-много учиться, и сделаюсь еще умнее, такой умной, что все станут восхищаться мной; на Варю и на Лизу всякий полюбуется только несколько минут, а со мной будет приятно разговаривать, всякий будет считать мое знакомство за честь".
С этой минуты Анна стала учиться уже не только от скуки. Она видела в учении средство сравняться с другими петербургскими девочками, даже превзойти их, заслужить их уважение, их зависть, и с жадностью накинулась на это средство. Целые дни проводила она или за книгами, или за фортепьяно, или за рисованием. Учителя приходили в восторг от ее успехов.
-- Какой удивительно талантливый ребенок,-- говорили они Матвею Ильичу,-- вы необыкновенно счастливый отец! -- Ваши дочери занимаются очень недурно,-- отвечали они на вопросы Татьяны Алексеевны,-- но ваша племянница просто маленькое чудо! Не знаешь, чему больше удивляться: ее понятливости или ее необыкновенному прилежанию!
Анна слышала все эти похвалы и с некоторою гордостью поднимала свою маленькую головку: цель ее была отчасти достигнута. В похвалах ее уму и прилежанию часто забывали ее некрасивую наружность и угловатые манеры.
Матвей Ильич не глядел на нее с такой тоской, как в первое время по приезде ее из деревни, и, лаская, называл ее "умная головка"; замечая какую-нибудь ее неловкость, француженка-гувернантка часто снисходительно прибавляла: "Ну, что делать, совершенством нельзя быть: вы никогда не будете так милы, как ваши кузины, зато вы будете ученая". Татьяна Алексеевна несколько раз замечала своим дочерям:
-- Нечего вам смеяться над Анной. Она со временем будет блистать не наружностью, а умом.
Варя и Лиза не полюбили свою маленькую кузину, но они уже не относились к ней с прежним презрением: когда им хотелось посмеяться над ней, они называли ее не "дурочкой" и "деревенщиной", а "ученой барышней", "синим чулком" и тому подобными прозвищами, не только не оскорблявшими девочку, а, напротив, доставлявшими ей удовольствие. Всего приятнее для Анны было то. что ее ум оценил Жорж. С самого первого дня приезда она почувствовала необыкновенное уважение, чуть не благоговение к этому красивому, ловкому, остроумному мальчику. Все, что говорил и делал Жорж, казалось ей верхом совершенства. И вдруг этот Жорж, сначала не обращавший на нее никакого внимания, едва замечавший ее, начал заговаривать с ней, приносить ей книги, расспрашивать у ней о том, что она читала, рассматривать ее рисунки, просить ее сыграть для него на фортепьяно ту или другую пьесу, нравившуюся ему. Анна была вне себя от восторга. Она не замечала, что мальчик просто забавлялся ее болтовней, как часто взрослые забавляются болтовней умненького ребенка; что он зевал, слушая ее музыку, что он удерживал ее подле себя, потому что ему льстила та готовность, с какой она исполняла всякое его поручение, то уважение, с каким она слушала и повторяла всякое его слово. Ей казалось, что ему приятнее проводить время с ней, чем со своими сестрами, потому что она умнее их, потому что она лучше их умеет понимать его; и как гордилась она своим умом, как хотелось ей все более и более выставлять его напоказ другим.
Она тщательно замечала в книгах слова и обороты речи, казавшиеся ей почему-либо особенно умными, и старалась почаще употреблять их; когда при ней заходил разговор о чем-нибудь непонятном для нее, она зорко следила за выражением лиц старших: если на губах их появлялась улыбка, она смеялась, сама не зная чему; если вид был печален и озабочен, она глядела серьезно и задумчиво.
-- Неужели ты понимаешь, Анна, о чем мы говорим? -- спрашивал у нее иногда кто-нибудь из взрослых.
-- Понимаю,-- отвечала девочка. Она краснела, потому что говорила ложь, а взрослые, которым не было ни времени, ни охоты разузнавать правду, принимали смущение ее за признак скромности и все более и более убеждались, что она действительно "удивительно умный ребенок".
ГЛАВА VII
Чтение, музыка, рисование и занятие уроками наполняли время Анны настолько, что ей почти некогда было скучать.
Похвалы уму и прилежанию, которые она слышала со всех сторон, придавали ей смелость, заставляли ее относиться к себе самой с меньшим унижением. Она начала сознавать, что может приобрести некоторые достоинства, помимо красоты и внешней привлекательности. Правда, она все еще с завистью поглядывала на своих кузин, когда они легко и грациозно расхаживали по комнатам, в свеженьких нарядах, ловко сидевших на них, когда они весело и непринужденно болтали не только со своими подругами, но и со взрослыми гостями: ей все еще хотелось когда-нибудь сделаться такой же хорошенькой и привлекательной, как они, но это казалось ей совершенно невозможным.
"Экая я безобразная! -- часто с грустью думала она, оглядывая в большое трюмо всю свою неуклюжую фигуру.-- Нет, уж с такой рожей нечего думать о красоте! Ну, что делать, буду учиться -- хоть умом возьму".
И она снова принималась за книги и старалась особенно усердно читать их, когда приезжали гости.
-- Что это ваша кузина вечно за книгой? -- спрашивали у Вари и Лизы подруги их.
-- Да это маленький профессор в юбке,-- насмешливо отвечали они.
Насмешка эта обижала Анну; много раз ей хотелось присоединиться к веселому обществу в гостиной, болтать и смеяться вместе с другими детьми, а не сидеть отшельницей, заучивая какой-нибудь длинный, скучный урок; но самолюбие останавливало ее: что, как ее опять назовут неуклюжей мужичкой, как ее опять найдут недостойной общества благовоспитанных детей?
Именины Ивана Ильича праздновались летом. В этот день маленький садик, окружавший великолепную дачу Миртовых, обыкновенно иллюминовался разноцветными фонариками, а широкая стеклянная галерея, шедшая вдоль всего дома, украшалась цветами и превращалась в красивую танцевальную залу.
-- Знаете, что я придумал? -- вскричал в один жаркий майский день Жорж, с шумом входя на балкон, где сидели сестры его.-- Сделаем папе сюрприз: устроим ему к именинам живые картины!
-- Живые картины? Что ж, великолепно! -- вскричала Лиза. - Мы можем поставить их в саду и осветить бенгальским огнем, а зрители будут смотреть из открытых окон галереи,-- предложила Варя.-- Только бы мама позволила!
Для переговоров с Татьяной Алексеевной отправился Жорж, который, как любимец матери, редко встречал у нее отказ на свои просьбы. И на этот раз она, сделав несколько неважных возражений, согласилась позволить детям исполнить задуманное ими. Постановка живых картин -- дело хлопотливое. Много книг и эстампов перерыли Миртовы, прежде чем выбрали такие картины, которые им можно было изобразить без особенного труда и без большой траты на декорации и костюмы. После этого явилось новое затруднение: подыскать подходящих действующих лиц. Главные роли взяли на себя Жорж и его сестры; но их троих было слишком мало. Зимой они, конечно, легко нашли бы желающих принять участие в представлении, но на лето многие из знакомых уехали за границу или в деревню, другие жили на дачах, далеко от Петербурга, и не могли присылать детей своих на репетиции. Наконец и это затруднение было кое-как улажено. Началось шитье и примеривание костюмов, повторение разных поз. Анна с завистью глядела на оживление своих кузин. Она, конечно, не смела заикнуться о том, что ей также хотелось бы иметь хоть какую-нибудь самую ничтожную роль в живой картине: уж где ей, такой неуклюжей, такой некрасивой, мечтать об этом!
За три дня до праздника, когда почти все было уже готово, вдруг случилась беда: одна из участниц картин, та самая
Лиденька, которая должна была представлять волка в игре, затеянной Анной на детском бале, заболела корью.
-- Какое ужасное несчастье! -- говорила Варя, показывая брату письмо, извещавшее о болезни девочки.-- Последняя картина расстраивается, у нас не будет "гения"!
-- Да нельзя ли передать ее роль кому-нибудь? -- задумался Жорж.
-- Кому же? Ведь тут нужна маленькая девочка: Вязину не пускают, у Сомовой коклюш; если бы наша Анна была покрасивее, можно бы ее взять, она небольшого роста.
-- Ну уж, где ей! -- заметила Лиза.-- Она не сумеет, да и она такой урод!
-- Кто это урод? -- спросил Жорж, невнимательно слушавший разговор сестер.
-- Да Анна, мы говорим, что ей нельзя дать роль Лиденьки.
-- Анна урод! -- вскричал Жорж с непритворным удивлением.-- Хорошее же у вас понятие о красоте! Неужели вы никогда не замечали, какие у нее чудные синие глаза? А ее волосы! Сколько вы ни взбивайте свои косички, у вас никогда не будет таких славных, густых волос! Теперь она еще слишком толста, и кожа у нее грубовата, и она одета не к лицу, но подождите, какова она будет годика через три,-- вы лопнете от зависти!
-- Так что же, по-твоему, она может играть "гения" в нашей картине? -- спросила Варя, мало польщенная словами брата.
-- Ну не знаю, об этом надо подумать,-- отвечал Жорж. Анна слышала весь этот разговор из соседней комнаты.
Сердце ее сильно билось. Как, неужели это правда? Она не безобразна, она даже хороша -- может, пожалуй, сделаться лучше Вари и Лизы? И это сказал Жорж,-- Жорж, которого многие, смеясь, называли знатоком красоты, на вкус и мнение которого полагались даже большие! Она толста, у нее груба кожа, она одета не к лицу... Это все можно исправить! Гувернантка уже раз предлагала ей мазать чем-то руки, чтобы смягчить на них кожу; чтобы похудеть, она будет есть как можно меньше и попросит у тетки позволения носить такой же узкий корсет, как у Лизы, и одеваться к лицу... Но этому ее научат! И вдруг Жорж позволит ей участвовать в живых картинах, играть роль Лиденьки, стоять на мраморной колонке и держать лавровый венок над его головой -- какая это прелесть! Попросить разве его? Он добрый, он, может быть, согласится.
В эту минуту Жорж проходил по дорожке сада, мимо окна, у которого стояла девочка. Она выбежала из комнаты через балконную дверь и в одну минуту очутилась подле него.
-- Жорж! -- проговорила она умоляющим голосом.-- Пожалуйста, позвольте мне представлять вместо Лиденьки!
Жорж окинул ее насмешливым взглядом.
-- Я не думаю, чтобы "гений" могли быть такие толстые и смуглые! -- смеясь, отвечал он.
-- Да ведь я кажусь толстой оттого, что у меня платье широкое,-- просила Анна.- Меня можно затянуть в корсет, право, можно; а вечером я буду казаться белее.
-- Лиденька очень хорошо держалась, ты так не сумеешь! -- заметил Жорж, отчасти склонившийся на просьбу девочки.
-- Вы меня поучите; я все буду делать, как вы скажете; Жорж, позвольте, у постараюсь хорошенько держаться!
-- Ну, если тебе так хочется, так пожалуй, будь "гением", надобно только уговорить сестер.
Варя и Лиза были очень недовольны новым "гением", но за неимением лучшего принуждены были согласиться. Зато в каком восторге была Анна. Как терпеливо становилась она "в позу" по двадцать раз в день, как интересовалась она всеми подробностями своего костюма "гения", как вертелась она перед всеми зеркалами, примеривая, какая прическа ей больше к лицу.
В день торжества все участники живых картин несколько волновались и суетились, но больше всех волновалась Анна. После несчастного вечера четвертого декабря прошло полтора года; с тех пор она еще ни разу не показывалась в многолюдном обществе. Как-то она покажется теперь? Что-то о ней скажут? Что-то подумают? Девочка не мечтала, как тогда, сойтись с подругами своих лет и побольше повеселиться; она думала об одном: как бы показать всем, что она уже не "мужичка", что у нее красивые глаза и волосы, что со временем из нее выйдет красавица, да еще умная красавица!
Одеваясь перед началом живых картин, она сердито топнула ножкой на горничную за то, что та не довольно туго затянула корсет, и заставила раз пять перечесать свои волосы, пока золотая коронка, украшавшая их, не была прикреплена именно так, как ей казалось лучше всего.
Ей нужно было являться только в самой последней картине. В ожидании, когда придет ее очередь, она стояла, спрятавшись за деревом в саду, то бледнея, то краснея от волнения. Вот опустился занавес, прикрепленный между двумя деревьями, ее позвали, чьи-то сильные руки поставили ее на колонну, с которой она должна была изображать гения, а Жорж шепнул ей:
-- Смотри, Анна, держись хорошенько, не осрамись! Она машинально приняла ту позу, какой ее учили, в глазах
у нее потемнело, в ушах зашумело, она ничего не видела, ничего нс понимала. Раздались рукоплескании и выражения удовольствия зрителей.
А кто же этот прелестный "гений"? спросил кто-то.
Сердце Ани вдруг так сильно забилось от радости, что она чуть не выронила венок, который держала в руках, чуть сама Не слетела со своего пьедестала. К ее счастью, занавес опустили и она благополучно очутилась на земле.
Зрители осыпали действующих лиц картин самыми восторг, щедрыми похвалами и комплиментами. На долю Анны досталось также немало этих похвал: одна дама нашла, что она стояла точно "настоящий ангел", другая назвала ее "прелестным ребенком"; кто-то похвалил ее волосы, кто-то нашел даже у нее славный цвет лица. Конечно, все это было сказано вскользь; конечно, через несколько минут гости занялись своими разговорами и совершенно забыли о "прелестном гении", но тщеславие Анны было удовлетворено. Тугой корсет с непривычки до того давил ей на грудь, что она едва могла дышать и не смела подумать притронуться к лакомствам, которыми ее угощали; от узких сапожек ноги ее болели так, что она с трудом могла ходить,- но она мужественно переносила эти неприятности: она слышала, как Жорж сказал, указывая на нее, Лизе: