Кто пойметъ эту бездну отчаянья, Этотъ адъ безнадежной тоски?! Т. Гудъ.
I.
По одной изъ отдаленныхъ улицъ Петербурга быстро шла высокая худощавая женщина. На видъ ей казалось лѣтъ тридцать. Блѣдное лицо носило слѣды тревогъ и безсонныхъ ночей; большіе черные глаза смотрѣли какъ-то вопросительно-испуганно. На ней была короткая, суконная, на ватѣ, кофточка. Потерявшая форму и цвѣтъ шапка, подъ котикъ, надвинутая плотно на лобъ, старила еще больше эту, повидимому, когда-то красивую женщину. Она шла неровной торопливой походкой, по временамъ останавливаясь, какъ бы желая что-то припомнить, сообразить, и опять продолжала путь.
На углу одного изъ переулковъ Марья Павловна Стрѣшнева -- такъ звали худощавую женщину -- нерѣшительно остановилась и, какъ бы внезапно озаренная новой мыслью, повернула за уголъ.
"Зайти развѣ къ Васильевымъ?.. Онъ недавно получилъ двадцать-пять рублей отъ матери, изъ провинціи... Нѣтъ, что же!.. Совѣстно -- сами они люди бѣдные, всегда въ нуждѣ... Тоже, вѣрно, къ празднику ничего не осталось... Можетъ-быть, мужъ достанетъ?" -- Горькая усмѣшка пробѣжала по губамъ Марьи Павловны, и, понуривъ голову, она вернулась на улицу, по которой шла раньше.
Около низенькаго каменнаго дома, съ мелочной и портерной лавками въ подвальномъ этажѣ, тянулся длинный деревянный заборъ, окрашенный въ коричневую краску; за полуоткрытой калиткой виднѣлся грязный дворъ съ кучками невывезеннаго снѣга. Стрѣшнева робко шагнула въ калитку; пугливо озираясь по сторонамъ, она прошла дворъ и, взбѣжавъ по темной, сырой лѣстницѣ, запыхавшаяся, нетерпѣливо позвонила у низенькой одностворчатой двери.
-- Ну, еще... въ послѣдній... Получимъ, все отдадимъ,-- съ трудомъ выговариваетъ каждое слово Марья Павловна.
-- Ужъ наши получки!...-- Матрена сердито повела плечами.-- Ну, да все одно, дѣтямъ не пропадать же... Пойду!
Она быстро повернулась и вышла изъ комнаты.
II.
У Матрены была вообще страсть къ дѣтямъ. Неряшливая, лѣнивая, грубая на видъ, она ради чужихъ даже дѣтей готова была на всевозможныя жертвы. Взрослаго, по ея мнѣнію, и жалѣть нечего -- "самъ всѣмъ дѣламъ виноватъ", но дѣти -- "Божьи души".
Вынося страшную нужду, зачастую голодая, она и не думала искать себѣ лучшаго мѣста; терпѣливо ждала она по нѣскольку мѣсяцевъ своего грошоваго жалованья и опять тратила его въ ту же семью, на дѣтей, а, ужъ въ очень тяжелыя минуты, даже не задумываясь тащила въ закладъ свое послѣднее тряпье.
-- Молчи! Ужасно какъ умно,-- опять суетливо заговорила дѣвочка,-- вотъ погоди, сейчасъ придетъ мама и задастъ тебѣ.
Дѣти притихли.
А Марья Павловна, между тѣмъ, стоя посрединѣ своей комнаты, уныло оглядывалась кругомъ. "И заложить нечего... Лампа?... Нельзя... все таки нужно -- приходится переписывать и ночью иной разъ... Часы?.. Грошъ дадутъ, и за новые-то заплачено два рубля, да и какъ безъ часовъ? Проклятая жизнь! Хоть бы мужъ скорѣй пришелъ, ужъ въ какомъ видѣ все равно, только бы пришелъ... будто легче... Самостоятельный женскій трудъ?... Эхъ!... Мѣсто бы какое достать... постоянное... На мужа рукой махнуть... Да вездѣ кандидатокъ этихъ видимо-невидимо... знакомство нужно... Записалась, просилась... да что толку"...
Вдругъ, точно вспомнивъ что-то, Марья Павловна быстро подошла къ комоду. Тамъ во второмъ ящикѣ среди убогаго тряпья, важно именуемаго Матреною бѣльемъ, была спрятана ложка, завѣтная столовая ложка, съ вырѣзаннымъ вензелемъ и обозначеніемъ года и числа окончанія Марьей Павловной гимназическаго курса,-- послѣдній подарокъ ея матери. Сколько разъ, бывало, когда ужъ очень тяжко приходилось, Марья Павловна, подержавъ въ рукахъ эту свою единственную драгоцѣнность, опять укладывала ее на прежнее мѣсто, не рѣшаясь разстаться съ ней даже на время, считая преступнымъ, чуть не святотатственнымъ снести эту ложку въ закладъ. Но сегодня она рѣшилась "Мама чай будетъ?" точно все еще тоскливо звучитъ у нея въ ушахъ тоненькій голосокъ дѣвочки... А тамъ еще двое -- и всѣ ждутъ... Обѣдать отвыкли... одинъ чай, и того нѣтъ... "Будетъ, будетъ родные, будетъ"... рѣшительно, почти отчаянно шепчетъ Марья Павловна въ отвѣтъ грустно звенящему въ ея ушахъ тоненькому голоску и продолжаетъ рыться въ комодѣ, комкая и переворачивая въ немъ все... Ложки нѣтъ... она съ испугомъ выдвигаетъ другіе яшики -- нѣтъ, и тутъ нѣтъ. "Неужели, неужели?. Не можетъ быть", пытается отогнать она отъ себя налетѣвшую внезапно мысль, судорожно, съ возрастающимъ волненіемъ перерывая вещи въ комодѣ...
-- Нѣтъ!-- Она безпомощно опустилась на близъстоявшій стулъ, подавленная этимъ открытіемъ, и заплакала горько, горько.-- Унесъ! Пропилъ!..
Стукнули дверью. Вернулась Матрена.
-- Плюшка есть?.
-- А мнѣ?
-- По Плюшкиной дорогѣ пошла... На-те ситникъ, и то ладно.
-- И не грѣхъ ему, не грѣхъ! Послѣднее, что оставалось, память матери...
Краска гнѣва и горькой обиды залила блѣдныя щеки Марьи Павловны; ей сдѣлалось точно жутко всего, даже самой темноты вокругъ нея, и хотѣлось уйти куда-нибудь, убѣжать... она спрятала голову въ подушку.
"Заснуть, что ли?.. Вѣдь вотъ, какъ нарочно, не заснешь... Мысли одна другой нелѣпѣе лѣзутъ въ голову, мысли отрывистыя, не ясныя... Что дѣлать? Что?... Опять безработица... Жди, когда подвернется работа; послѣднюю только что отнесла... четыре дня сидѣла, не разгибаясь -- переписывала... устала ужасно, а получить не пришлось -- тоже человѣкъ не богатый, у самого къ празднику ничего неосталось... обѣщалъ послѣ праздниковъ... Охъ, ужъ эти праздники! Всѣ точно съ ума сойдутъ... Живутъ себѣ ничего, спокойно и вдругъ -- какъ помѣшаются: забѣгаютъ, засуетятся... Мы вотъ тоже праздники встрѣчаемъ... весело... Эхъ, лучше не думать... заснуть... заснуть...
-- Вотъ погоди, тебѣ ужо отецъ-то накачаетъ,-- ворчитъ Матрена.
-- Матрена, разскажи, какъ ты у генерала жила?-- упрашиваетъ дѣвочка.
-- Чего тамъ жила. Извѣстно, не по нынѣшнему.
-- Зачѣмъ ты ушла?
-- Ушла изъ-за самой,-- такая карактерная была -- невозможно: у нихъ изъ-за этого и прислуга не жила, а онъ ужъ, можно сказать, баринъ настоящій.
-- Онъ самомдѣлешній генералъ былъ?
-- Какъ же, съ эполетамъ. Бывало, придетъ въ дѣтскую, дитенка сваво всего какъ есть перецѣлуетъ и сейчасъ это со мной: "Какъ тебя, кормилка, кормятъ?-- и насчетъ всей жизни вообче начнетъ это допрашивать.-- "Всѣмъ довольна, ваше превосходительство".-- А онъ и скажетъ бывало: "Ты смотри, ни въ чемъ не сумлевайся, все мнѣ объясни". А она, бывало, какъ взойдетъ, хвать изъ рукъ дитенка, кричитъ, кричитъ -- даже нутро заболитъ, ее слушавши: все нечисто, и все грязно, и все не по-ейному. Изъ-за того и ушла, какъ дитенка откормила... Енаралъ оставлялъ -- ушла. Къ мужу, въ деревню, поѣхала, тутъ и мой дитенокъ померъ.
-- А потомъ, какъ ты къ попу попала?
-- Ну-у, это уже апосля, это въ нашемъ городѣ. Мужа схоронила, со свекровкой жить не захотѣла... уѣхала, значить, да къ батюшкѣ прямо и поступила.
-- Ну, ну, и что же? допрашивали дѣти.
-- Онъ нича-во-о былъ, грѣхъ сказать, и она ничаво, только скупа, ахъ скупа,-- сгноитъ, а человѣку не дастъ. И кому копила? Одинъ сынъ у нихъ былъ, и тотъ большой. Жениться задумалъ, попадья-то и поѣхала -- прослышали въ одномъ богатомъ селѣ у батюшки дочка есть... Такъ онъ: нашъ-то, такъ мать умолялъ, такъ умолялъ, чтобы безпремѣнно невѣста была съ черными глазами -- безпремѣнно, а то не хочу. Попадья, значитъ, ни съ чѣмъ и пріѣхала, только деньги задаромъ стратила.
-- Ну-у, отчего?
-- Въ невѣстѣ глаза-то сѣрые. Попадья страхъ убивалась: и сына-то жалко, а пуще денегъ -- рублевъ десять, почитай, проѣздила.
-- Чего нѣту? Хозяинъ велѣлъ получить, потому праздникъ, и то снисхожденіе было.
-- Нѣту, нѣту, и нѣту.
-- Чего нѣту?-- возвысилъ голосъ дворникъ.-- Выселить велятъ.
-- Ну и выселяй, а нѣту.
-- Все одно -- лучше барынѣ скажи.
-- Да гдѣ я те барыню-то возьму, чортъ-лѣшій.
-- Чего лаешься?
-- Ничаво не лаюсь, а видишь -- нѣту. Вотъ сидимъ тутъ, чай пьемъ, дожидаемся.
Дворникъ еще постоялъ съ минуту, тряхнулъ головой и вышелъ.
Матрена опять принялась за чаепитіе.
-- Ну, ну, что же дальше?-- приставали дѣти.
-- Ну, жила я, жила, да и заскучала, такъ заскучала, такъ заскучала -- страсть. Хочу повидать скормленника, да и все тутъ. Попадья не пущаетъ: "да куда ты поѣдешь, да зачѣмъ, да ты пропадешь тамъ". Ну, не могу и не могу, хочу да и только. А сюда пріѣхала -- и никакихъ концовъ не найти: енералъ-то померъ, а они всѣ уѣхамши незнамо куда; назадъ ворочаться не охота. Подумала, подумала, тутъ и осталась, да въ скорости къ вамъ и поступила. Вотъ теперь и путаюсь словно какъ путаникъ, прости Господи.
Опять раздался, стукъ въ дверь. Матрена, не обращая вниманія, бережно подносила къ губамъ блюдечко съ горячимъ чаемъ.
-- Стучатъ,-- шопотомъ проговорили дѣти.
-- Пущай, не горитъ.
Стукъ повторился съ новой силой. Стоявшая на столѣ посуда задребезжала.
-- Стучатъ, Матрена!
Дѣти испуганно вскочили.
-- Тьфу ты, прости Господи, и чаю-то не дадутъ напиться... Вѣрно баринъ нашъ, Григорій Ивановичъ. Слышу! Чего ломитесь? Дѣтей испужали.
Матрена сердито пошла къ двери.
III.
Въ дверяхъ показался высокій, худощавый брюнетъ блѣдный, съ красиво окаймлявшей лицо бородою и черными выразительными глазами на выкатѣ. На немъ былъ помятый цилиндръ и осеннее коротенькое пальто. Онъ покачивался, но, видимо, старался казаться бодрымъ и сохранить франтоватый видъ.
-- Не умѣешь служить, деревня!-- по-мальчишески запальчиво крикнулъ Григорій Ивановичъ, задорнымъ, презрительнымъ взглядомъ окидывая Матрену. Ему,видимо, хотѣлось толкнуть ее поэнергичнѣе, но, очевидно, побаиваясь сильныхъ, мускулистыхъ Матрениныхъ рукъ, онъ только слегка отстранилъ ее и прошелъ, покачиваясь, мимо.
Григорій Ивановичъ, очевидно, желая отомстить Матренѣ, на этотъ разъ сдѣлалъ болѣе энергичный жестъ, но рука, описавъ въ воздухѣ неправильный кругъ, потеряла равновѣсіе и упала на ручку двери, ведущей въ комнату.
Матрена, не смущаясь, стала стаскивать пальто. Григорій Ивановичъ продолжалъ отмахиваться руками, наконецъ съ шумомъ распахнулъ наотмашь дверь и шагнулъ въ комнату. Марья Павловна вздрогнула. Она приподнялась на кровати и испуганными глазами всматривалась въ темноту, "Ну-у, явилось... сокровище"!-- прошептали блѣдныя губы, и голова снова упала на подушку.
-- Маня, Маня, представь, какой к-у-у-ріозъ!..
-- Отстань!-- послышался въ отвѣтъ глухой голосъ
-- Ахъ, я такъ и зналъ! Исторія... опять сцены... Эти женщины ни-к-ка-ко-то чутья... ни... Хотѣлъ разсказать встрѣчу...
-- Оставь меня въ покоѣ!-- рѣзко отчеканила Марья Павловна.
-- Х-х-характерецъ!-- процѣдилъ иронически Григорій Ивановичъ.
Онъ подошелъ къ кровати, на которой лежала жена.
-- Слушай ты!.. Если бъ я не былъ честный человѣкъ... честный чекъ,-- то повышая, то понижая голосъ, запинаясь бормоталъ онъ,-- я... я... я бы тебя и всѣхъ твоихъ поросятъ.
-- Ради Бога, уберите его отъ меня, раздѣньте, уложите спать... Только возьмите, ради Бога, возьмите!
-- Не смѣть!-- крикнулъ было Григорій Ивановичъ.
Но Матрена, не обращая вниманія на этотъ возгласъ, проворными руками стала стаскивать визитку, Григорій Ивановичъ отчаянно отмахивался и, волнуясь, издавалъ полубезсвязные звуки.
-- Ддд-рянь!.. Баба!...
-- Ладно, ладно, проспись, а тамъ и ругайся, безстыдникъ! Еще баринъ, отецъ дѣтямъ...
-- Не смѣть!-- напрягая послѣднія усилія, опять выкрикнулъ Григорій Ивановичъ, но Матрена ужъ усадила его на кровать и энергично стаскивала съ него сапоги.
-- Вотъ сапоги въ дырахъ... Объ чемъ только думаешь?
-- Н-и-не смѣть!-- уже коснѣющимъ языкомъ пробормоталъ Григорій Ивановичъ, и грузно повалился на подушки.
Матрена поправила голову, подняла и уложила на кровать свѣсившіяся ноги, закрыла ихъ и вышла изъ комнаты. Въ кухнѣ присмирѣвшія дѣти тихо сидѣли на полу.
Матрена стала убирать посуду.
-- Ну, ребятки, и мы что ли спать?
-- Нѣтъ, нѣтъ, разскажи еще про генерала?
-- Дѣти, спать!-- раздался голосъ Марьи Павловны.
-- Слышь, мамаша серчаетъ... Завтра день -- и разскажу. Неча по ночамъ полуношничать.
Долго еще было слышно шлепанье туфель Матрены, дѣтскіе голоса, плесканье воды.. Наконецъ, все затихло.
IV.
Марья Павловна поднялась съ постели, чтобы раздѣться и окончательно улечься спать. Раздавшійся позади легкій скрипъ двери заставилъ ее вздрогнуть, оглянуться. На порогѣ стояла маленькая фигурка съ тоненькими ножками и ручками; спустившаяся съ одной стороны ветхая рубашонка обнажала блѣдное, худое плечико; бѣлокурые волосы были туго заплетены въ одну косичку. Дѣвочка дрожала отъ холода и страха.
-- Что тебѣ? Иди спать, ради Бога,-- простудишься...-- проговорила испугавшаяся мать.
Марья Павловна бросилась къ ней и, взявъ на руки блѣдное, трепещущее тѣльце, перенесла ее къ себѣ на кровать. Безпомощно перекинувъ за шею матери свои худенькія ручки и крѣпко прижавъ лицо къ ея лицу, дѣвочка плакала тяжелыми, неутѣшными слезами.
-- Ну, чего ты? Чего, моя миленькая?...-- пыталась успокоить ее Марья Павловна. Съ мучительной болью въ груди, прижимаясь все ближе и ближе къ рыдающему ребенку, она чувствовала, какъ порывисто билось и трепетало его крошечное сердце, такъ рано постигшее горе жизни,-- и готова была сама разрыдаться...
-- Ну, чего ты? Чего?...-- повторяла она, задыхаясь и теряя самообладаніе.
-- Онъ спитъ?-- тревожно спрашивалъ ребенокъ. И того... что тогда... не будетъ?..
Вспомнивъ, какъ нѣсколько дней тому назадъ рано утромъ, еще въ постели, она услышала громкій споръ за дверьми, потомъ глухой стукъ, будто отъ паденія какого-то тяжелаго предмета, и раздавшійся вслѣдъ за этимъ не то крикъ, не то стонъ своей матери,-- дѣвочка залилась еще больше слезами.
-- Ну, довольно,-- убѣждала Марья Павловна, стараясь придать какъ можно больше твердости дрожавшему, постоянно ей измѣнявшему голосу,-- если ты любишь маму, ты перестанешь... Онъ спитъ -- отецъ... и ничего не будетъ... Ты тоже лягъ и спи... понимаешь?... Если меня любишь... Ты добрая дѣвочка, ты моя дочка, милая, ты родная моя... да?.. да?...
Она гладила ребенка по головкѣ, говорила долго, долго, полушопотомъ нѣжныя ласковыя рѣчи, она цѣловала блѣдныя прозрачныя ручки, съ трудомъ сдерживая подступавшія къ горлу рыданія и глотая слезы. Убаюканная лаской матери, согрѣтая теплотой ея близости, дѣвочка стала всхлипывать рѣже и рѣже, потомъ раза два еще судорожно вздрогнула всѣмъ своимъ маленькимъ худымъ тѣльцемъ и, склонивъ бѣлокурую головку на плечо матери, наконецъ, тихо заснула. Боясь встревожить этотъ сонъ, Марья Павловна осторожно отвела висѣвшія, какъ плети, вокругъ ея шеи ручки дѣвочки, бережно положила ее на свою кровать и стала поспѣшно раздѣваться.
Въ комнатѣ раздается храпъ Григорія Ивановича; гдѣ-то залаяла собака, хлопнула дверь внизу, кто-то прошелъ по лѣстницѣ, напѣвая пьянымъ голосомъ пѣсню. "Праздничный"... Марья Павловна легла на кровать... "И сна вѣдь нѣтъ". Блѣдный лучъ луны скользитъ по убогой комнатѣ, освѣщая своимъ фосфорическимъ свѣтомъ раскинувшуюся на постели дѣвочку. Мать, съ щемящей тоской въ груди, разглядываетъ безмятежно-невинное лицо ребенка съ невысохшими еще слезинками, оставшимися и словно застывшими въ углахъ его закрытыхъ глазъ.
-- Прости, прости ты меня,-- шепчетъ Марья Павловна, беззвучно прильнувъ губами къ высокому, бѣлому лбу дѣвочки.-- Прости ты меня грѣшную... несчастную... Что я могу тебѣ дать, что?.. Даже накормить до сыта не могу... И впереди просвѣта не вижу... Петля, петля!..
И руки ея инстинктивно хватаются за горло, точно на самомъ дѣлѣ пытаются освободить его, сорвать съ него накинутую чьей-то невидимой рукой, неотступно давящую страшную петлю.
-- Завтра хоть въ прорубь головой -- вотъ какъ подошло! Дождались... Воззвать къ общественной благотворительности, что ли?
Марья Павловна вздрогнула отъ какого-то внутренняго протеста, и точно ища нравственной поддержки, изнывающая, безпомощная, жалась къ своему ребенку...
И вспомнилось ей ея собственное дѣтство. Отца она не знала... Онъ былъ врачомъ и умеръ очень рано, заразившись дифтеритомъ отъ больного, оставивъ безъ всякихъ средствъ жену и дочь. Помнитъ Марья Павловна себя совсѣмъ маленькой дѣвочкой, на постели рядомъ съ матерью, въ узкой, полутемной комнатѣ при библіотекѣ, гдѣ служила библіотекаршей ея мать -- худенькая блондинка, вѣчно озабоченная, нервная и больная... Помнитъ любимую куклу, Надю, въ малороссійскомъ костюмѣ, и помнитъ, какъ, бывало, въ интимныхъ бесѣдахъ дѣлилась она съ этой Надей своими мечтами, воображая себя взрослой, помогающей мамѣ, зарабатывающей много денегъ... Затѣмъ видитъ себя Марья Павловна уже дѣвочкой, подросткомъ, читающей по праздникамъ съ матерью "Жанну д'Аркъ" и чувствующей въ своей груди жажду знанія, геройскихъ подвиговъ и борьбы со зломъ... Потомъ... послѣдній годъ гимназіи -- печальный годъ: библіотека закрыта, мать Марьи Павловны частной работой, корректурой и перепиской, едва-едва доводитъ до конца образованіе дочери... Вотъ наступилъ, наконецъ, и желанный день. Видитъ Марья Павловна себя веселой, полной жизненныхъ силъ, вѣры въ будущее, и тутъ же рядомъ счастливую, заплаканную мать... А тамъ мечты о высшихъ курсахъ,-- неосуществившіяся мечты... болѣзнь матери... ея смерть... нужда... встрѣча съ Григоріемъ Ивановичемъ... благородное желаніе спасти его... ненужное тяжкое замужество... несчастныя дѣти... опять нужда... случайный и невѣрный заработокъ, вѣчный страхъ за завтрашній день. За что все это, за что?..
Утомленныя вѣки смыкаются -- не то сонъ, не то дѣйствительная жизнь.
...Голубое небо... солнца нѣтъ... теплый, теплый воздухъ... кругомъ сѣрыя скалы... Марья Павловна стоитъ у подножія одной изъ нихъ... Темныя волны моря набѣгаютъ сердито, разольются возлѣ самыхъ ногъ и, будто чѣмъ-то недовольныя, мѣрно отхлынутъ назадъ...
А на берегу устрицы... много, много устрицъ... "Надо собирать скорѣй -- не успѣешь"... Снова слышенъ какой-то особенный, не то грозящій, не то ласкающій шумъ, и темныя волны, покрытыя бѣлой пѣной, опять набѣгаютъ... Откуда-то голосъ, точно въ тактъ отбою и прибою, отчеканиваетъ слова: "Въ отлива часъ не вѣрь измѣнѣ моря... Въ отлива часъ не вѣрь измѣнѣ моря... Въ отлива часъ..."
Марья Павловна очнулась.
-- Что за чушь! и сны какіе-то дурацкіе!... Устрицы и море, которое и видѣла только на картинахъ А завтра?.. Господи!.. Петля... петля...
Часы шипятъ и жалобно отбиваютъ три удара.
Марья Павловна безпокойно замѣталась на кровати.
-- Къ кому идти?.. Куда?.. Просить?.. Какъ это пишутъ въ газетахъ: "обращаемъ вниманіе гг. благотворителей..." А это что еще?... Какой-то цыганскій романсъ лѣзетъ въ голову... Ахъ... какъ это глупо!
-- Не смѣть...-- бормочетъ во снѣ Григорій Ивановичъ.
-- Ну, еще этотъ несчастный... Э, да что, взять и уйти... бросить. Ну, а уйдешь -- развѣ легче? Кому онъ нуженъ? Пропадетъ, какъ собака... Человѣкъ тоже...
Опять какой-то неуловимый знакомый мотивъ раздается въ ушахъ. Несносно! Мотивъ звучитъ все назойливѣе, потомъ тише... тише... и Марья Павловна забывается подъ эти звуки.
... Большой домъ. Солнце яркимъ свѣтомъ освѣщаетъ комнаты. Дѣвочки въ коричневыхъ платьяхъ, бѣлокурыя, черноволосыя, красивыя и некрасивыя, ходятъ, о чемъ-то волнуясь говорятъ. Видимо, ожидается что-то необычное. Марья Павловна тоже въ коричневомъ платьѣ, съ волосами, зачесанными гладко въ одну косу. Она принимаетъ дѣятельное участіе во всеобщемъ волненіи. Экзаменъ, и какой противный -- географіи. Учитель -- чистая жаба, придира, какихъ свѣтъ не создавалъ... Батюшки!.. Гдѣ же книга? Марья Павловна испугана, чувствуетъ, что все перепутала, забыла, а книгъ нѣтъ.. "Сейчасъ, вотъ сейчасъ нужно отвѣчать..." Она быстро сбѣгаетъ внизъ по лѣстницѣ, въ швейцарскую, начинаетъ искать около своего платья -- нѣтъ... "Домой бѣжать? Все равно -- не успѣешь вернуться..." И хочется ей куда-нибудь спрятаться, уйти отъ этого страха, чтобы и отыскать нельзя было...-- "Григорьева!" слышитъ она нѣжный дѣтскій голосъ. Передъ нею стоитъ тоненькая бѣлокурая дѣвочка съ наивными голубыми глазами.-- "Григорьева, не бойся, это я, Женя Добровольская!.. Тебѣ нужны книги -- возьми". Дѣвочка подаетъ книги. "Ахъ, да вѣдь это Добровольская!..." Онѣ вмѣстѣ сидятъ уже третій годъ на одной скамейкѣ... Конечно, нужно было у нея спросить... Марья Павловна опять торопится наверхъ, чтобы не опоздать къ экзамену... Чье-то всхлипыванье... Кто-то зоветъ ее по имени...
-- Ахъ, какъ ты меня испугалъ!.. Отстань, пожалуйста, ступай, ложись, ради Бога!
-- Подлецъ, я самъ сознаю, подлецъ!
-- Дашь ты мнѣ, наконецъ, покой?
-- Какъ это пошло!..-- съ запальчивостью, нервно вскрикиваетъ Григорій Ивановичъ.-- Я пришелъ говорить съ тобой, какъ съ другомъ, а ты...
-- Тише,-- перебиваетъ его Марья Павловна,-- здѣсь ребенокъ... Уйди, я спать хочу.
Молчаніе.
-- Маня!
Марья Павловна не откликается.
-- Я съ тобой, кажется, говорю,-- раздражительно произноситъ Григорій Ивановичъ.-- Ахъ, вы сердитесь, вѣрно, за ложку, возмущены, что я ее взялъ... Ну, взялъ. Взялъ! Скажите, какое преступленіе! Значитъ, было нужно...
Марья Павловна продолжаетъ молчать.
-- Что же вы молчите... не отвѣчаете?.. Что же, лакей я, по-вашему? Собака? Неодушевленный предметъ?..
-- Ахъ, это несносно!.-- Марья Павловна не въ силахъ больше сдерживаться. Давъ полную волю накипѣвшему въ ней негодованію, она вдругъ заговорила торопливымъ полушопотомъ, чтобы не разбудить ребенка, захлебываясь отъ слезъ, задыхаясь:-- Ты мнѣ надоѣлъ, понимаешь, надоѣлъ и... жить съ тобой надоѣло... прощать надоѣло... жалѣть тебя надоѣло... все... все... и твои обидныя выходки, и приступы раскаянья, и безполезное самобичеванье, и этотъ вѣчный страхъ, что въ одинъ прекрасный день раздавятъ тебя гдѣ-нибудь пьянаго... изуродуютъ, и что я бьюсь одна безъ поддержки, безъ помощи... все надоѣло... Понимаешь ты меня? Понимаешь?
Все понимаетъ Григорій Ивановичъ, но почему-то ему кажутся не заслуженными эти упреки, и даже напротивъ, онъ чувствуетъ себя чѣмъ-то въ родѣ жертвы, оскорбленной въ своихъ лучшихъ чувствахъ.
-- Ну, что же!.. Вы правы,-- съ саркастической улыбкой произсноситъ онъ обиженнымъ голосомъ.-- Конечно, я не могу вамъ дать комфорта и обезпеченнаго существованія, но я васъ не обманывалъ -- вы знали, на что шли, что я не имѣю средствъ... А теперь... Что жъ... уйти спокойнѣе, чѣмъ дѣлить горе и нищету со мной, съ дѣтьми... И я васъ не держу -- уходите...
-- И уйду.
-- И уходите!
Марьѣ Павловнѣ вдругъ почему-то дѣлается жалко, до боли жалко это выброшенное за борть, еще воображающее себя человѣкомъ, безвольное, погибшее, никому ненужное созданье.
-- Послушай,-- обращается она черезъ минуту къ нетерпѣливо шагающему по комнатѣ мужу.-- Послушай ну... ну... подойди ко мнѣ и дай руку... Прости... Ахъ, такая жизнь, самъ знаешь, тяжелая!..
Григорій Ивановичъ крѣпко жметъ и подноситъ какъ-то сконфужено къ губамъ протянутую ему руку. Самыя разнообразныя ощущенія волнуютъ его душу: и будто стыдно чего-то, и будто совершенно правъ онъ, а сердце бередитъ гнетущая, тупая боль.
Часы пробили пять. Не спится обоимъ. Тяжелыя,упорныя думы сверлятъ мозгъ. Тихо. Только мѣрно стучитъ маятникъ, да изъ сосѣдней комнаты доносится храпъ Матрены да сладкое причмокиванье во снѣ одного изъ дѣтей.
"Маня удивительная женщина... Да! Но нѣтъ чуткости этой, понять ничего не можетъ, уяснить себѣ",-- думаетъ Григорій Ивановичъ и, успокоенный этимъ выводомъ, сново начинаетъ засыпать.
Марья Павловна тревожно ворочается на своей постели. Упорныя, неотступныя, требовательныя мысли то соберутся тучами надъ ея головой, то разсѣются, и не поймать ихъ смысла, то сново налетятъ вихремъ и крѣпко держатъ въ своихъ тискахъ; сердце усиленно бьется, передъ глазами мелькаютъ какіе-то неопредѣленные образы: не то змѣи, не то молніи и среди этого безформеннаго хаоса рѣзко выдѣляется чей-то бѣлокурый образъ. "Добровольская"... проносится въ полусонномъ сознаніи Марьи Павловны. "Да, она славная была, теперь замужемъ, я слышала, отъ кого не помню... за Иткарскимъ... директоръ банка... Важная барыня... богачка"...
-- Что это, сонъ или правда?-- Взволнованная Марья Павловна приподнимается на постели.-- Добровольская: вотъ идея... Великолѣпно! Точно внушеніе какое-то. Завтра же пойду къ ней: чтожъ дѣлать -- лучшій исходъ... идти надо: петля.
Часы, попрежнему предварительно зашипѣвъ, отбили равномѣрно шесть ударовъ.
-- Еще только шесть... охъ, какъ долго... Чтожъ, спать надо.
Голова Марьи Павловны снова упала на подушку.
Добровольская...
... И вотъ опять выплываетъ откуда-то изъ тумана все та же Женя Добровольская... Она протягиваетъ руку съ книгой и улыбается... улыбается, словно дразнитъ... а туманъ наростаетъ все больше и больше... Опять мелкнули голубые глазки... покрылись легкой дымкой... вокругъ все тускнѣетъ... тускнѣетъ... и ничего не видно... одинъ мутный, сплошной туманъ...
VI.
Девятый часъ на исходѣ. Въ комнатѣ чуть брезжится полусвѣтъ петербургскаго зимняго чахоточнаго утра.
Съ раскраснѣвшимися щеками, раскинувшись на постели, крѣпко спитъ Марья Павловна.
-- А что?-- встрепенулась Марья Павловна. Она сладко потянулась на кровати, чувствуя себя совершенно разбитой. Все болитъ, буквально все... и лежала бы только, лежала... спала...-- Который часъ?-- произноситъ она слегка осипшимъ, полусоннымъ голосомъ.
-- Неча валяться, пора вставать... Ужъ и спите,-- недовольно ворчала Матрена.-- Дитенка сваво чуть-что не раздавили; я унесла, положила въ кровать. У васъ все не какъ въ людяхъ... Сочельникъ, дѣтямъ чаю нѣтъ... Надыть чего къ празднику припасать...
Марья Павловна быстро вскакиваетъ и начинаетъ одѣваться. Что-то упорное, неотвязное шевелится въ мозгу; что -- она сама хорошенько не можетъ уяснить, но что-то нужное, особенное...
-- Неужели такъ поздно?-- испуганно спрашиваетъ она Матрену, указывая на убранную уже мужнину кровать.-- Гдѣ же? Всталъ?
-- И слѣдъ простылъ... Ему все одно!..-- Матрена безучастно махнула рукой.
"Надо торопиться". Марья Павловна сама не понимаетъ, "почему", но только "надо, надо". Она поспѣшно бѣжитъ въ кухню умываться.
"Что же мнѣ сегодня было необходимо сдѣлать неотложное?" думаетъ она, плеская на лицо холодную изъ подъ крана воду. Матрена молча подаетъ старенькое полотенце. Марья Павловна крѣпко третъ свои покраснѣвшія отъ холода руки и лицо и торопливо возвращается въ комнату доканчивать свой незатѣйливый туалетъ.
-- Барыня, а барыня, чего припасать будемъ?-- глядя исподлобья, мрачно спрашиваетъ Матрена.-- Я дѣтей не бужу -- пущай спятъ... Проснутся -- ѣсть запросятъ... Тамъ отъ ситника малость оставши, а я въ лавку больше не пойду... ну, ихъ -- черти.
-- Ахъ, отстань, пожалуйста, съ своимъ нытьемъ. Все будетъ!
-- Будетъ, будетъ! У насъ завсегда такъ,-- продолжала сердито ворчать Матрена,-- зато все и есть. Вотъ Сашеньки послѣдняя наволочка вся въ дырьяхъ пошла, Костя, тоже, почитай, голый... Собрала кое-что бариново тряпье -- ковыряла, ковыряла да и бросила -- просто ужасти!
-- Оставь ты меня! Отвяжись!
-- Чего кричать-то? Ваши дитенки... не чужіе... Вонъ у Мани тоже...
-- Ахъ, да уйди ты отъ меня, убирайся!-- рѣзко крикнула она на Матрену.
-- И уйду, и совсѣмъ уйду, не очень спужалась. Изъ-за дитенковъ только и живу -- жалѣю!.. Эхъ, совѣсть господская!
Матрена, сердито хлопнувъ дверью, вышла изъ комнаты. Марьѣ Павловнѣ неловко, она чувствуетъ, что неправа: "Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, за что терпитъ эта горемычная Матрена? У другихъ, по крайней мѣрѣ, хотъ сыта была бы, а тутъ... И что у меня сегодня за странное настроеніе?.." думаетъ она, одѣваясь въ сильно поношенное коричневое платье. "Точно пустила я мой челнъ по вѣтру и плыву, не задумываясь... Все равно -- думай, не думай -- лучше не будетъ. Угодно Господу Богу -- спасетъ, нѣтъ -- значитъ, ложись и умирай.
"Ай-ай-ай! опять локоть прорванъ... Хорошо, что увидала, да какъ тутъ зашить -- кругомъ штопано-перештопано... Ну, какъ-нибудь...
"Ужъ не жду отъ жизни ничего я
И не жаль мнѣ прошлаго ничуть..."
тихо мурлыкаетъ она, штопая рукавъ.
"Эка темень какая! Столичное утро!"
"Я бъ хотѣлъ забыться и заснуть!..
"Забыться... да!.. Заснуть... Ну ужъ ночь сегодня была у насъ -- ужасъ!.. сплошной кошмаръ... Тоже стихи какіе-то... сама кажется пѣла. Или нѣтъ? Ахъ, да! Море... что же дальше?.. вотъ не могу припомнить... что-то знаменательное... Ну, ладно, кое-какъ тутъ заштопала! Противный цвѣтъ! Вотъ надоѣлъ-то!"
Марья Павловна разсматриваетъ въ зеркалѣ свое блѣдное, истомленное лицо.
"Ахъ, какая красавица! Отъ коричневаго еще будто желтѣе стала. И прежде-то онъ не шелъ ко мнѣ, когда въ гимназіи была... Боже мой, да вѣдь я сегодня ночью гимназію видѣла. Вотъ вѣдь исторія... да, да... да!.. И экзаменъ держала... книги забыла... а Женя Добровольская выручила... да, да!.. Иткарская... Отчего же не пойти?.. Попытаюсь -- вѣдь голову не снимутъ, а можетъ-быть тутъ и спасеніе".
-- Матрена, Матрена!
Матрена сидѣла въ кухнѣ, печально облокотясь на подоконникъ. Она была очень недовольна барыней и въ эту минуту находила ее и незаботливой, и безтолковой.
-- Ишь, въ церковь идтить надо -- такой день, а она пѣсни поетъ.
"Чтобъ въ груди дрожали жизни силы..." доносилось изъ комнаты.
-- У, ты! Дитенковъ только разбудитъ! И объ чемъ, только думаетъ?