Анненковы в Нижнем Новгороде

  

   {Очерк составлен С.Я. Гессеном и А.В. Предтеченским по рассказам Е.К. Гагариной, по документам семейного архива и по письмам декабристов к Анненковым (собрание Пушкинского Дома).}

  

   Источник: Полина Анненкова. Воспоминания

   М.: Захаров, 2003. -- 384 с. -- (Серия "Биографии и мемуары").

   OCR Ловецкая Т.Ю.

  

   Анненков не сразу решился покинуть Тобольск, когда манифест Александра II открыл декабристам путь в Европейскую Россию. К этому времени неподвижность Ивана Александровича приобрела гомерические размеры. Недаром воспитанник декабристов, тобольский семинарист М.С.Знаменский, вспоминал, что он даже салфетку за обедом брал "с таким ленивым видом, с каким я способен был брать только одного Цицерона". Декабрист Л.С. Бобрищев-Пушкин зло острил, что у Анненкова два часа уходит на то, чтобы пересесть с одного стула на другой.

   Такому человеку нелегко было пуститься зимою в далекий путь, и все нетерпение Прасковьи Егоровны, горевшей желанием скорее ехать в Россию, казалось, ни к чему не приводило. Так, в различных отсрочках, кончился 1856 год, а с наступлением следующего, 1857 г., Иван Александрович серьезно захворал, и самая жизнь его находилась в опасности. При таких условиях, вопрос об отъезде, конечно, снова откладывался на неопределенное время. Но и тогда, когда Анненков уже стал поправляться, он из-за слабости здоровья все еще не решался пускаться в далекий путь, Прасковья Егоровна нервничала и хандрила в Тобольске, дети -- Ольга и Иван, давно уже находившиеся в России, тосковали и не знали, чем объяснить эти промедления. А Анненков пребывал в мрачной нерешительности, вопреки настояниям друзей-декабристов, давно перебравшихся по ту сторону Урала и уговаривавших Ивана Александровича скорее следовать их примеру. "Я уверен, -- писал из Нижнего Новгорода Свистунов, -- что путешествие поправит вас вернее, нежели все лекарства, вместе взятые. Отправляйтесь в путь возможно скорее".

   С самого начала у Анненкова зародилась мысль о переезде в Нижний, где тогда губернаторствовал декабрист А.Н.Муравьев. В этом направлении и хлопотали его товарищи. Свистунов, собиравшийся перебираться из Нижнего в Калугу, заблаговременно заботился о подыскании для Анненковых помещения и завещал им все свое домашнее обзаведение. Он же, совместно с И.И. Пущиным и Е.И. Якушкиным, сыном декабриста, хлопотал о его служебном положении по возвращении в Россию.

   В ряду прочих забот Анненкова тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. Тревога эта была не безосновательна, а источники ее чрезвычайно любопытны для характеристики положения вообще амнистированных декабристов. 16 января 1857 г. из Н.Новгорода Свистунов писал Анненкову "по поводу известной вам бумаги, в которой говорилось о надзоре, коему министр Ланской, или, вернее, чиновник его канцелярии, хотел вас подвергнуть своим частным распоряжением. Сергей Петрович (Трубецкой) писал своей сестре Потемкиной, ссылаясь на русскую поговорку "где жалует царь, не разжалует псарь". Она говорила с Долгоруким, встреченным ею в салоне, который засвидетельствовал ей, что он не слышал ни о каком распоряжении касательно надзора за вами со стороны кого бы то ни было. Самое любопытное в этом то, что есть бумага одного из министров сибирским губернаторам, в которой требуется установить два разряда: один для амнистированных, другой для оставляемых под надзором. Виктор Антонович (Арцимович) направил здешнему губернатору чиновника, через которого он поручил ему установить надзор за Пущиным. Губернатор был чрезвычайно удивлен этим известием и обратился к министру за разъяснениями. Он считает, что это -- секретный надзор, и, стало быть, дело жандармерии, тогда как у него на это нет ни полномочий, ни средств".

   Вскоре после того вопрос о переводе Анненкова вполне оформился. 7 февраля Свистунов извещал Ивана Александровича, что от самого губернатора слышал о его переводе. После того потребовалось, однако, еще около полугода на то, чтобы объединенные усилия Прасковьи Егоровны и друзей-декабристов возымели действие. В июне Анненков был определен "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата", и в конце следующего месяца Анненковы выехали в Нижний.

   Прасковье Егоровне было под шестьдесят лет, когда она возвращалась в Россию. Отшумевшие грозы оставались далеко позади, и жизнь, входившая все более в обыденную колею, не требовала уже того колоссального напряжения всех душевных сил, как прежде. Она и сквозь тридцатилетнюю ссылку, вопреки всем невзгодам и болезням, казалось, пронесла в неприкосновенности свою поразительную жизнеспособность. Сибирские снега бессильны были затушить горевший в ней огонь, но самому огню этому теперь, на закате, оставалось освещать только семейный очаг.

   Анненковы навсегда обосновывались в Нижнем. Дом они снимали на Большой Печорке. Все пережитое по-новому воспитало их вкусы, ограничив потребности. Поэтому и обстановка у них была чрезвычайно скромная: в гостиной стоял диван, с боков по три кресла, вдоль стен -- стулья, и у самого окна -- кушетка, излюбленное место Прасковьи Егоровны. В семье господствовал строгий, раз навсегда заведенный порядок. Между тем как на женской половине царила безгранично Прасковья Егоровна, во всех остальных делах главенствующую роль играл Иван Александрович. И надо сказать, что в домашнем быту он был крайне деспотичен: весь дом жил, как того хотел Анненков. Для Прасковьи Егоровны, при ее французском воспитании, такое положение вещей казалось вполне естественным, и иной жизни она не мыслила.

   А властный характер Анненкова часто давал себя весьма основательно чувствовать всем членам семьи. Так, без его разрешения никто, ни даже жена, не имел права велеть заложить лошадей, и обыкновенно вынуждены бывали ходить пешком. Но когда в городе случалась ярмарка, то все городские магазины, исключая съестных, переводились туда. Попасть на ярмарку пешком, по дальности расстояния, бывало крайне затруднительно. В таких случаях надлежало за помощью обращаться к Прасковье Егоровне, которая, улучив у мужа счастливую минуту, получала требуемое разрешение. Из конюшни выводили по нескольку дней не запрягавшихся, оплывших жиром лошадей, которые необычайно быстро уставали и к возвращению домой буквально сплошь покрывались мылом. Иван Александрович стоял на крыльце и неизменно, при виде взмыленных лошадей, сердился на приехавших: "Опять загнали лошадей!" Заботливость его о лошадях простиралась до того, что он и для себя лично старался их не тревожить. "Дома я буду в субботу, -- пишет он жене во время одной из своих поездок, -- для меня не стоит беспокоить лошадей. Достаточно будет телеги для чемодана, а я приеду на извозчике".

   Семья поднималась и закусывала в девять часов утра, после чего Иван Александрович обыкновенно удалялся к себе в кабинет, или в "Дворянскую канцелярию", помещавшуюся дома, либо же ехал в земскую управу. Обед бывал в пять, и, в промежутке, по заведенному им порядку, не полагалось кушать. С трудом удалось О.И. Ивановой получить у матери разрешение на то, чтобы детям ее давали завтрак. Завтраки происходили, правда, в столовой, но за маленьким столиком, наспех, причем Прасковья Егоровна стояла неизменно в дверях, ведущих в комнаты Ивана Александровича, с таким расчетом, чтобы он никак не мог увидеть этого нарушения порядка. "Ну, кушайте же, кушайте же скорее, -- торопила Прасковья Егоровна, -- а то дедушка увидит!.."

   В пять часов вся семья собиралась к обеду, который продолжался часа два, ибо Анненков ел крайне медленно и много, и, несмотря, на то, что бывало по 6--5 блюд, он всегда брал вторую порцию, а пока он не кончал, конечно, не подавали следующего блюда. После обеда Иван Александрович на два часа укладывался спать, и тогда в доме воцарялась гробовая тишина, хотя он и спал богатырским сном, так что никакой шум не мог бы его потревожить. Вечером старики усаживались в гостиной, он на диване, она на кушетке, с шитьем либо вязаньем. Анненков сидел неизменно в одной позе, переложив ногу на ногу таким образом, что мог видеть свою подошву. По-видимому, это была еще тюремная привычка. По крайней мере, Прасковья Егоровна говорила, что так он сидел в крепости целыми часами. В руке у него была неизменная табакерка, и зачастую рука с понюшкой табаку долгое время оставалась висящей в воздухе. Так просиживали они до двух и до трех часов ночи, углубленные в свои мысли.

   Прасковья Егоровна и в старости была полною противоположностью мужу. Она никогда не оставалась без дела, и подвижность ее не знала границ. Хотя она так и не научилась хорошенько говорить по-русски и выражалась ужасно, но тем не менее отлично и весьма энергически объяснялась с прислугой. Конечно, не обходилось без курьезов. Так, как-то, ухаживая за цветами, которых было множество в первой комнате, она закричала лакею: "Скарей, ска-рей, принеси поганый стул!" -- "Какой поганый стул?" -- "Из кухня! Поганый стул!" Внучка догадалась, что это должно было обозначать табурет.

   При всем том, Прасковья Егоровна содержала хозяйство в образцовом порядке. Правда, жили Анненковы замкнуто. Но хотя они и не устраивали приемов, тем не менее вследствие высокого и влиятельного положения, которое занимал Иван Александрович в Нижнем, к ним целый день ездили. Он не всегда даже выходил, и всех принимала Прасковья Егоровна. Она постоянно носилась по дому, и часто Иван Александрович, сидя в кресле, кричал жене, бывшей где-нибудь наверху в мезонине: "Полина, дай мне носовой платок", хотя этот последний лежал в двух шагах от него.

   Центром забот Анненковых были дети. Заботы эти особенно обострились еще в Сибири, по мере того как сыновья стали подрастать, и приходилось думать об их дальнейшей судьбе. В 1849 г. старший сын Владимир окончил гимназию, и Иван Александрович стал хлопотать об устройстве его в университет. Усилия его не увенчались успехом, и талантливый и одаренный юноша вынужден был начинать службу в должности канцелярского писца. Но даже в те тяжелые времена его неоспоримые достоинства взяли верх над клеймом "сына государственного преступника", и впоследствии он достиг поста председателя окружного суда.

   Так же начинал карьеру и второй сын Анненковых -- Иван. Очень скоро, однако, он рассудил перейти в военную службу, где полагал найти больше возможностей выдвинуться, и завязалась новая длительная переписка. Только в конце декабря Анненков узнал, что "государь император по всеподданнейшему докладу просьбы губернского секретаря Анненкова (из бывших государственных преступников) высочайше повелеть соизволил: сына его, Ивана Анненкова, кончившего курс в тобольской гимназии, с правом на чин 14-го класса, определить согласно с его желанием в военную службу унтер-офицером без экзамена, на правах вольноопределяющегося I разряда".

   Этот Иван, Ванюша, не отличавшийся особенно положительным характером и пользовавшийся головокружительным успехом у женщин, служил предметом особых забот и беспокойств родителей. Должно, впрочем, оговорить, что Анненковы предоставляли сыновьям полнейшую свободу действий, и если случалось им воздействовать на детей, то делали они это совершенно нечувствительно для последних.

   Младший сын, Николай, умерший около 1873 г., много и подолгу хворал. Упоминание об его болезни встречается в письме Прасковьи Егоровны к мужу еще от 11 апреля 1859 г., причем она пользуется случайным поводом, чтобы преподать мужу маленький урок насчет его постоянных страхов: "Врача, лечившего сына, постиг удар, парализовавший все тело, что меня крайне огорчает. Это -- предупреждение тебе, милый друг: ты так боишься всякой потери крови, а между тем должен благодарить Бога, когда это случается".

   В 1862 г. Анненкову, после больших трудов, удалось устроить Николая в Пензу мировым посредником (как позднее и Ивана). По этому случаю он в письме к жене, от 7 сентября, разразился горькой филиппикой относительно непослушания сыновей: "Нет никакого сладу с детьми. Все хотят делать по-своему, всегда недовольны тем, что я для них делаю, а сами только глупости вытворяют".

   Смерть Николая явилась последним ударом, который суждено было пережить 73-летней Прасковье Егоровне. Она перенесла эту потерю со свойственным ей стоицизмом, но оправиться совсем уже не могла. Она перестала выезжать, и тогда тяжелая обязанность сопровождения на балы младшей, незамужней дочери Наталии пала на Ивана Александровича, который эту повинность выполнял с присущей ему аккуратностью и методичностью. Наталья, с детства проявлявшая признаки психического расстройства, болезненно боялась всего холодного до такой степени, что не касалась голой рукой дверной ручки. Поэтому Иван Александрович, за несколько времени до отъезда на бал, клал ее браслеты в карманы сюртука и методично прогуливался по комнатам в ожидании, пока они согреются.

   Так же методичен и исполнителен был он и в отношении всех принятых на себя обязанностей. А обязанностей этих было очень много. Кроме деятельного участия в осуществлении крестьянской реформы и занятий по должности уездного предводителя дворянства, много внимания приходилось уделять своим имениям, доставшимся ему в крайне запущенном состоянии, заложенными и перезаложенными в опекунском совете. Поэтому ему нередко случалось разъезжать по делам, и всякая такая поездка являлась для Ивана Александровича пыткой. Он собирался в путь по две недели, а то и долее. С чердака приносили чемодан, который целыми днями стоял раскрытым, покуда Прасковья Егоровна ходила за ним по пятам, настаивая на скорейшем отъезде. Как некогда, перед выездом из Сибири, он придумывал всевозможные оттяжки и отсрочки. Но и отправившись уже в путь, Анненков проявлял непреодолимую склонность к разным остановкам, хотя сам же и журил себя за это. Письма его к Прасковье Егоровне пестрят объяснениями и истолкованиями путевых задержек. Всякий раз случается, что "дорога ужасна", "снега выпало множество", "подвигаться можно только шагом" и т.д.

   Подобно многим возвращенным в Россию декабристам, Анненков принял горячее и деятельное участие в осуществлении крестьянской реформы. Впервые он столкнулся с вопросом об освобождении крестьян в 1858 году, когда был назначен членом от правительства в Комитете по улучшению быта помещичьих крестьян. Позднее он состоял членом Нижегородского губернского присутствия, причем в этой должности имел ближайшее отношение к разработке реформы 1861 года. Наконец, уже после реформы, Анненков занял должность председателя Нижегородского съезда мировых посредников. На этом поприще он заслужил большую популярность среди передовых слоев нижегородского общества, видевших в нем одного из наиболее гуманных и убежденных деятелей крестьянской реформы.

   Так протекали последние годы старика-декабриста и его жены, даже на закате своем не раз заволакивавшиеся тревожными тучами. В 1860 году Анненков ездил на четыре месяца за границу. Вслед за тем, в 1861 году, съездила на родину и Прасковья Егоровна. Об этой поездке ее, к сожалению, не сохранилось никаких следов, исключая случайного упоминания в черновой рукописи воспоминаний. Вероятно, она и недолго отсутствовала, потому что Анненков, положительно, не мог жить без нее. "Ты не можешь себе представить, как мне тяжело без тебя", -- жаловался он ей в 1862 году из Пензы. Прасковья Егоровна в семейном кругу любила подтрунивать добродушно над этой внешней несамостоятельностью и медлительностью мужа. В отсутствие его она часто вспоминала случай из молодости Анненкова, когда он запаздывал на развод и, чтобы избежать штрафу, усадил солдат на извозчиков и таким образом прибыл вовремя к месту назначения.

   Рассказывала она и другой случай, относящийся уже ко времени их пребывания в Нижнем. В проезд великой княгини, будущей императрицы Марии Федоровны Анненков должен был иметь аудиенцию, на которую отправлялся с младшей дочерью. Однако они так долго собирались и одевались, что подъехали к Кремлю, когда уже все кареты отъезжали оттуда. Переждав, пока кончился разъезд, Анненков тем не менее проехал в Кремль и просил доложить о себе. Аудиенция была ему дана. Прасковья Егоровна, видевшая в окно разъезд, встретила мужа упреками: "Ну, ты, конечно, опоздал!" Анненков, со свойственной ему невозмутимостью, отвечал: "Нисколько. Нас приняли отдельно".

   Смерть Прасковьи Егоровны наступила внезапно. Утром 14 сентября 1876 года ее нашли в постели уже похолодевшей. В это же утро кончилась, по существу, жизнь и Ивана Александровича -- жить без нее он не смог, душевная болезнь его быстро прогрессировала, и через год с лишним, 27 января 1878 года, его не стало.

   "После смерти И.А. Анненкова, -- писал в некрологе декабрист Розен, -- осталось в живых восемь из так называемых декабристов". Круг первых русских революционеров, редея, смыкался все уже...