Анненков Юрий Павлович
Алексей Толстой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Юрий Анненков.
Дневник моих встреч

Цикл трагедий

[]

{121} Алексей Толстой

   Толстой. Мой приятель Алексей Толстой -- романист, новеллист, драматург, поэт, лауреат Сталинской премии, член советской Академии [Имеется в виду Академия наук СССР] и депутат Верховного Совета СССР, удостоенный ордена Ленина и других орденов и медалей...
   Говоря вообще, есть много неясностей, связанных с именем Толстого среди нерусских читателей. Конечно, культурным иностранцам более или менее известно, что "Война и мир", "Анна Каренина", "Воскресение" или "Живой труп" были написаны не Алексеем Толстым, а Львом Толстым. Что же касается творчества Алексея, то здесь положение осложняется. В многотомной французской "Общей иллюстрированной истории театра" Люсьен Дюбек, известный театровед, утверждает (том 5, с. 282): "Алексей Толстой (1817 -- 1875) был писателем, поэтом, романистом и драматургом высокого качества. Он написал драматическую трилогию, три пьесы которой называются: "Смерть Иоанна Грозного", "Царь Федор Иоаннович" и "Царь Борис"; они могут фигурировать среди образцов исторической трагедии и лучших произведений русского драматического искусства XIX века. Они созданы с большим старанием, с мастерством, и им не хватает только жизненной силы. Очень тонкий лирический поэт, Алексей Толстой написал также пьесы более умеренного регистра, и одна из них, "Любовь, книга золотая", очаровала чувствительных зрителей, когда Жак Копо [Жак Копо, основатель передового театра "Старая голубятня" (1913 г.), знаменитый французский актер и театральный постановщик (скончался в 1949 г.)] впервые поставил ее в театре "Старая голубятня"".
   Люсьен Дюбек, как и его французские читатели, оказывается, не знал, что Алексей Толстой, автор упомянутой драматической трилогии, скончавшийся в 1875 году, то есть за тридцать пять лет до смерти Льва Толстого (1910), не был автором пьесы "Любовь -- книга {122} золотая". Эту пьесу, поставленную в театре "Старая голубятня", написал внучатый племянник первого Алексея Толстого, второй Алексей Толстой, умерший в 1945 году, то есть на тридцать пять лет позже смерти Льва Толстого.
   Нам, русским, известны еще четвертый и пятый Толстой: Петр, дипломат (1645 -- 1729) и Федор, живописец (1783 -- 1879). Но эти два Толстых относятся уже к другим областям...
   
   В юные годы Алексей Николаевич Толстой увлекался поэзией, но потом он сам критически говорил о своих стихах, что они были подражанием Некрасову, Надсону, Тану-Богоразу и молодому Бальмонту. Ранними прозаическими опытами были романы "Чудаки", "Хромой барин", комедия "Насильники", поставленная в московском Малом театре...
   В годы первой мировой войны (1914 -- 1917) Толстым был написан также ряд пьес: "Нечистая сила", "Ракета", "Выстрел", "Горький цвет", "Касатка"... Кроме того, в 1916 году он был военным корреспондентом ("Русские ведомости") во Франции и в Англии.
   Сразу же после октябрьской революции, поздней осенью семнадцатого года, Толстой укрылся в Одессе, где им были написаны повесть "Калиостро" и пьеса "Любовь -- книга золотая". Затем -- Париж (начало трилогии "Хождение по мукам" и повесть "Детство Никиты" ["Детство Никиты" было написано в 1924 г.]). 1921 год -- в Берлине ("Черная пятница", "Рукопись, найденная под кроватью", "Аэлита"... ["Рукопись, найденная под кроватью" была написана в 1923 г., "Аэлита" -- в 1922 -- 1923 гг.]).
   Это были годы эмиграции, длившиеся почти полных пять лет. Но тоска по родине все сильнее томила Толстого. В конце 1921 года он сказал "да" марксизму-ленинизму или, вернее, вождям коммунистического интернационала, но не для того, чтобы стать гражданином СССР, но чтобы вернуться в свою родную страну Россию, что он и сделал весной 1922 года.
   Приблизительно в те же годы подобное "да" было сказано не только Толстым; он не явился исключением среди русских писателей. Это было также случаем Ильи {124} Эренбурга и среди других моего друга Виктора Шкловского. В своей книге "Ход коня" (шахматного), изданной в Берлине в 1922 году, Шкловский пояснял: "Причина в том, что конь не свободен, -- он ходит вбок потому, что прямая дорога ему запрещена... Но не думайте, что ход коня -- ход труса. Я не трус. Наша изломанная дорога -- дорога смелых, но что нам делать, когда у нас по два глаза и видим мы больше честных пешек и по должности одноверных королей... В 1917 году я хотел счастья для России, в 1918 году я хотел счастья для всего мира, меньшего не брал. Сейчас я хочу одного: самому вернуться в Россию. Здесь кончается ход коня. Конь поворачивает голову..."
   И героически Шкловский вернулся в СССР.
   Алексей Толстой не интересовался политической судьбой своей родины. Он не стремился стать официальным пропагандистом марксизма-ленинизма. Весельчак, он просто хотел вернуться к беззаботной жизни, обильной и спокойной. Жизнь за границей, жизнь эмигранта не отвечала таким желаниям, несмотря даже на успех его пьесы в Париже и на другие возможные успехи в дальнейшем. Толстой вернулся в близкие ему пейзажи Санкт-Петербурга (тогда Петрограда) и даже в Царское Село, петербургский Версаль.
   
   Я познакомился с Алексеем Толстым вскоре после его возвращения в советскую Россию. В это время я прочел уже почти все его произведения, до замечательно написанного первого тома (роман "Сестры", 1921) его трилогии "Хождение по мукам". Второй том ("Восемнадцатый год", 1928) и третий ("Хмурое утро", 1941) [Роман "Сестры" был написан в 1922 г., "Восемнадцатый год" -- в 1927 -- 1928 гг., "Хмурое утро" -- в 1940 -- 1941 гг.] оказались много слабее.
   Неподдельный граф, слившийся с коммунистической революцией, он был шутливо прозван "советским графом" и "рабоче-крестьянским графом". Он сблизился довольно быстро с вождями "пролетарской революции" и стал их фаворитом  1: этим людям всегда льстило их общение с подлинными аристократами, подлинными представителями русской знати.
   На 8 Всероссийском съезде советов в 1936 году В. М. Молотов произнес в своей речи: "Передо мной выступал всем известный писатель А. Н. Толстой. Кто не {125} знает, что это бывший граф А. Толстой? А теперь? Один из лучших и один из самых популярных писателей земли советской -- товарищ Алексей Николаевич Толстой. В этом виновата история. Но перемена-то произошла в хорошую сторону. С этим согласны мы вместе с самим А. Н. Толстым".
   Слова Молотова были встречены общим рукоплесканием.
   Случай с графом Толстым не был единственным. Вот еще пример: граф Игнатьев, бывший во Франции военным атташе при посольстве императорской России в годы 1914 -- 1917, тоже вернувшийся в Россию советскую...
   Блестящий и остроумный собеседник, Толстой был очень общителен, любил хорошо выпить (как и хорошо поесть). С ним можно было без устали судачить целые часы о любых пустяках. Но мое действительное сближение с ним произошло, когда Большой драматический театр в Петербурге предложил мне сделать декорации и костюмы для пьесы Алексея Толстого, написанной им под впечатлением книги Карела Чапека "Бунт машин". Это долгое и трудное сотрудничество привело нас к доброй и искренней дружбе.
   В эти годы (1919 -- 1924) я боролся в театре за динамические декорации (см. главу о Мейерхольде). "Бунт машин" меня захватил. Все элементы декораций (как и в постановке "Газа" Георга Кайзера, о которой я тоже упоминаю, говоря о Мейерхольде) были приведены в движение. Но здесь я пошел еще дальше. Постановщик Константин Хохлов и Толстой были вполне согласны со мной. Один из персонажей пьесы спускался со сцены через рампу в зрительный зал, проходил через него и исчезал за входной дверью. В эту минуту, в одно мгновение, сцена превращалась в экран, на котором кинематографический прожектор показывал фасад театра, и зрители видели того же человека, выходящим из подъезда на ночную улицу и убегавшим от преследовавших его других действующих лиц пьесы. Это было своего рода продолжением сцены, очень забавлявшим Алексея Толстого, и он придумал даже дополнительный эпизод: беглец прятался в уличный писсуар. Его преследователи, не заметив этого, бежали дальше и исчезали в ночной темноте. Спрятавшийся персонаж осторожно выходил из своего убежища, снова бежал к театру и скрывался {126} в его подъезде. Экран тотчас потухал, зрительный зал освещался, и в его дверях вновь появлялся беглец и, проходя через залу, снова подымался на воскресшую сцену.
   В том же году в Москве молодой режиссер Сергей Эйзенштейн, будущий постановщик фильма "Броненосец "Потемкин"", тоже объединил кинематограф с театральной пьесой в опытном спектакле Театра пролеткульта. Это было во времена, когда "социалистический реализм" не успел еще удушить свободное искусство, богатое исканиями новых форм.
   Несколько месяцев спустя мне было предложено сделать декорации и костюмы к фильму "Аэлита" (научно-фантастический роман Алексея Толстого, 1921), в постановке Юрия Желябужского (сына второй жены М. Горького, М. Ф. Андреевой, и моего друга детства). К сожалению, мой отъезд за границу помешал мне осуществить эту работу, которую я вынужден был прервать в самом начале.
   
   Это было в 1924 году. С тех пор я встретился с Толстым лишь в 1937 году, в Париже, куда он приехал на несколько дней в качестве знатного советского туриста, "советского графа". Мы провели вместе несколько часов, с глазу на глаз. В полной славе (в СССР), друг Сталина, завсегдатай Кремля, неизбежный гость на пышных приемах, устраиваемых вождями коммунистической партии и ее правительством, Толстой остался, как и раньше, неистощимым собеседником. Но когда я задавал ему вопросы, касавшиеся, хотя бы косвенно, политических аспектов жизни в СССР, он сейчас же прерывал меня:
   -- Политика? Мне здесь наплевать на нее, наплевать, наплевать! Я здесь отдыхаю.
   Во время наших прогулок в моем автомобиле Толстой заметил:
   -- Машина у тебя хорошая, слов нет, но у меня -- все же гораздо шикарнее твоей. И у меня их даже две.
   -- Я купил машину на заработанные мною деньги, -- ответил я, -- а ты?
   -- По правде сказать, мне машины были предоставлены: одна -- Центральным комитетом партии, другая -- ленинградским Советом. Но в общем, я пользуюсь только одной из них, потому что у меня всего один шофер.
   {127} Я спросил, чем объясняется, что в Советском Союзе у всех, у кого есть автомобиль, имеется обязательно и шофер, тогда как в Европе мы сами сидим за рулем. Шоферы служат либо у больных, либо у каких-нибудь снобов. Не являются ли в Советском Союзе шоферы прикомандированными чекистами?
   -- Чепуха, -- ответил Толстой, -- мы все сами себе чекисты. А вот если я заеду, скажем, к приятелю на Кузнецкий мост выпить чайку, да посижу там часа полтора-два, то ведь шин-то на колесах я уже не найду: улетят! А если приеду к кому-нибудь на ужин и просижу часов до трех утра, то, выйдя на улицу, найду только скелет машины: ни тебе колес, ни стекол, и даже матрасы сидений вынесены. А если в машине ждет шофер, то все будет в порядке. Понял?
   -- Понял, но не все, -- сказал я. -- В Советском Союзе не существует частной торговли, частных лавок, так на кой же черт воруются автомобильные шины, колеса, матрасы?
   Толстой взглянул на меня с удивлением:
   -- Не наивничай! Ты прекрасно знаешь, что это пережитки капиталистического строя! Атавизм!
   О "пережитках капиталистического строя" советские визитеры говорят до сих пор, когда замечают, что споткнулись, рассказывая о советской действительности.
   
   Я ездил с Алексеем Толстым в моей машине к Владимиру Крымову, основателю в давние годы (1913) журнала "Столица и усадьба", проживающему ныне в тихом парижском предместье Шату, на берегу Сены, прямо против Булонского леса. Была холодная зима. Остановив автомобиль около ворот крымовской усадьбы, я вытащил лежавший на сиденье плед и покрыл им радиатор. Улочка маленькая, узенькая, темненькая, затерянная между садами и заборами.
   -- Ты совсем сдурел! -- воскликнул Толстой. -- Ты оставишь все это вот так, в этой пустыне, вместо того, чтобы ввести твой спальный вагон за решетку, во двор Крымова?
   -- Мой спальный вагон вместе с пледом останется здесь, в пустыне.
   Обед, обильно орошенный водкой и винами высоких марок, был очень оживленным, и Толстой, наверное, забыл о моем автомобиле. Во втором часу ночи мы покинули {128} гостеприимный дом. На улице -- полная тишина. Моя машина, покрытая пледом, стояла на прежнем месте.
   -- Ты ее узнаешь? -- спросил я.
   Удивленный и даже почти озлившийся Толстой ответил:
   -- Да... Надо полагать, что переулок уж слишком пустынен.
   Но тут же он разразился хохотом.
   -- Пойми меня, -- продолжал он, -- я иногда чувствую, что испытал на нашей дорогой родине какую-то психологическую или, скорее, патологическую деформацию. Но знаешь ли ты, что люди, родившиеся там в 1917 году, год знаменитого Октября, и которым теперь исполнилось двадцать лет, для них это отнюдь не "деформация", а самая естественная "формация": советская формация...
   И так как мы смеялись, хотя, в сущности, смеяться здесь было не над чем, мы решили, что час возвращения домой еще не наступил. Я направил машину на Монпарнас и остановил ее перед ночным кабаре "Жокей". Так как там не было водки, мы пили коньяк. Толстой становился все более весел, у него никогда не было "грустного вина".
   -- Я циник, -- смеялся он, -- мне на все наплевать! Я -- простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я и их напишу! Но только это не так легко, как можно подумать. Нужно склеивать столько различных нюансов! Я написал моего "Азефа", и он провалился в дыру. Я написал "Петра Первого", и он тоже попал в ту же западню. Пока я писал его, видишь ли, "отец народов" пересмотрел историю России. Петр Великий стал без моего ведома "пролетарским царем" и прототипом нашего Иосифа! Я переписал заново, в согласии с открытиями партии, а теперь я готовлю третью и, надеюсь, последнюю вариацию этой вещи, так как вторая вариация тоже не удовлетворила нашего Иосифа. Я уже вижу передо мной всех Иванов Грозных и прочих Распутиных реабилитированными, ставшими марксистами и прославленными. Мне наплевать! Эта гимнастика меня даже забавляет! Приходится, действительно, быть акробатом. Мишка Шолохов, Сашка Фадеев, Илья Эренбрюки -- все они акробаты. Но они -- не {129} графы! А я -- граф, черт подери! И наша знать (чтоб ей лопнуть!) сумела дать слишком мало акробатов! Понял? Моя доля очень трудна...
   -- Что это? Исповедь или болтовня? -- спросил я.
   -- Понимай как хочешь, -- ответил Толстой.
   Мы опять смеялись, хотя, в сущности, смеяться было не над чем. Джаз звенел, трещал, галдел... Болтовня продолжалась. Я спросил, что представляет собой "любимый отец народов".
   -- Великий человек! -- усмехнулся Толстой. -- Культурный, начитанный! Я как-то заговорил с ним о французской литературе, о "Трех мушкетерах". "Дюма, отец или сын, был единственным французским писателем, которого я читал", -- с гордостью заявил мне Иосиф. "А Виктора Гюго?" -- спросил я. "Этого я не читал. Я предпочел ему Энгельса", -- ответил отец народов. Но прочел ли он Энгельса, я не уверен, -- добавил Толстой.
   
   Если позже Толстой написал-таки сталинизированного "Ивана Грозного", ему не удалось добраться до Распутина, так как этот не был коронован "нашим дорогим Иосифом". Тем не менее несмотря на все то, что было написано о творчестве Алексея Толстого, "циника", его книги -- "Голубые города" (1925), "Гиперболоид инженера Гарина" (1926) [Написан в 1925 - 1927 гг.], "Гадюка" (1928), "Черное золото" (1931), "На горе", "Прекрасная дама", "Под водой", "Мракобесы", "Нечистая сила", "Ибикус", "Изгнание блудного беса", "Азеф", "Заговор императрицы", "Чудеса в решете", "Комедия молодости", "Рассказы Ивана Сударева" (близкие уже к публицистике) и другие вещи -- всегда носят в их литературной фактуре, независимо от "политических нюансов", предписанных партией и правительством ("социальный заказ"), неоспоримые свидетельства очень крупного таланта их автора. Однако лучшими произведениями Алексея Толстого остаются все же те, что были написаны до возвращения в СССР: пьеса "Любовь -- книга золотая", роман "Хождение по мукам" (том первый) и повесть "Детство Никиты" (не имеющая никакого отношения к Никите Хрущеву).
   Не следует также забывать, что при всем своей "да" советскому строю и требованиям сталинского режима {130} Алексей Толстой написал в конце своей жизни: "Я отстаиваю право писателя на опыт и на ошибки, с ним связанные. К писательскому опыту нужно относиться с уважением -- без дерзаний нет искусства".
   Через день после проведенной нами парижской ночи Алексей Толстой снова уехал в СССР. Чтобы более никогда оттуда не вернуться.

---------------------------------------------------------------------

      Источник текста: Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий / Предисл. Е. И. Замятина: В 2 т. Л.: Искусство, 1991. Т. 2. 303 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru