Анненков Юрий Павлович
Николай Евреинов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Юрий Анненков.
Дневник моих встреч

Цикл трагедий

0x01 graphic

{90} Николай Евреинов

   В 1953 году скончался в Париже Николай Николаевич Евреинов, один из наиболее крупных русских театральных деятелей нашей эпохи. Он был одновременно драматургом, историком и теоретиком театра, ревностным искателем новых форм сценического выражения и искусным постановщиком. Кроме того, Евреинов изучал музыкальную композицию, будучи учеником Николая Римского-Корсакова, и прекрасно овладел техникой пианиста.
   После Станиславского имя Евреинова должно стоять рядом с именем Мейерхольда, Комиссаржевского, Таирова и Вахтангова. Но идеи Евреинова расширяли понятие о театральности и об искусстве актера, вынося их даже за пределы театрального помещения.
   "То, что считалось до сих пор театром, -- писал Евреинов, -- не более как одна из многочисленных вульгарных форм удовлетворения чувства театральности, -- лишь незначительный в конечном результате эпизод из истории соборной театральной культуры, а главное (что чрезвычайно примечательно) -- не всегда театр в полном смысле этого слова".
   Евреинов не ждал от такого театра дальнейшего развития: "Опыт двух тысяч с лишком лет, -- добавлял он, -- не дает оснований предполагать в будущем нечто высшее в этом отношении, чем сценическая быль времен Софокла и Аристофана".
   Идя дальше, Евреинов утверждал, что "прекрасно искусство, создающее новые ценности; увлекательно искусство, не желающее ничего брать напрокат, как бы дешево это ни стоило, и дерзновенно творящее даже собственное небо, в котором подчас больше небесного, чем в настоящем небосклоне".
   Искусство, стремящееся подражать действительности, воспроизводить действительность, покорять зрителя такого рода иллюзиями, Евреинов не считал искусством, так как основное качество подлинного искусства, говорил он, это его искусственность. "Близкое будущее {91} явит нам всеобщее признание смысла художественного произведения исключительно в его форме: ее будут чтить как истинное содержание искусства, а все остальное -- лишь балластом".
   
   Режиссерская деятельность Евреинова началась в 1907 году в Петербурге, в "Старинном театре" [Будучи инициатором создания "Старинного театра", Н. Евреинов не ставил спектаклей в первый сезон работы этого театра (1907 - 1908). Режиссерская деятельность Н. Евреинова началась в Театре В. Ф. Комиссаржевской], где им была поставлена (в сезон 1911 - 1912 г.) пьеса испанского поэта и драматурга тысяча шестисотых годов Лопе де Веги "Фуэнте Овехуна". Там же, в постановке Александра Санина, была исполнена пьеса Евреинова "Три волхва".
   После "Старинного театра" Евреинов перешел в Театр В. Ф. Комиссаржевской, где он поставил "Франческо да Римини" Габриеля Д'Аннунцио; "Саломею" Оскара Уайльда, запрещенную цензурой после генеральной репетиции; "Ваньку-ключника и пажа Жеана" Федора Сологуба.
   Когда Вера Комиссаржевская покинула этот театр, оставив его своему брату Федору Комиссаржевскому, переименовавшему его в "Веселый театр для пожилых детей" [Ф. Комиссаржевский, работавший в театре своей сестры, в 1909 г. организовал вместе с Н. Евреиновым "Веселый театр для пожилых детей", который давал представления в Театре В. Ф. Комиссаржевской на пасхальной неделе], Евреинов поставил там свою пьесу "Веселая смерть".
   Приблизительно в то же время в петербургском "Палас-театре" шла оперетка "Беглая": текст, музыка и постановка Евреинова.
   Впрочем, одна из самых первых пьес Евреинова, "Степик и Манюрочка", была поставлена на сцене императорского Александринского театра еще в 1905 году, со Стрельской и Медведевым в заглавных ролях.
   Но наибольшее количество евреиновских пьес, шедших в его же постановках, публика увидела в петербургском театре "Кривое зеркало".
   
   Меня связывала с Николаем Евреиновым сорокалетняя дружба. В ней было три основных периода: "Кривое зеркало", двадцатые годы в СССР и потом -- {92} Париж. Но если парижский "период" был для нас периодом воспоминаний, годы "Кривого зеркала" и двадцатые годы были временем тесного и очень частого (почти постоянного) сотрудничества.
   В 1913 году (как давно и вместе с тем как будто вчера!) я работал в журнале "Сатирикон", издававшемся и редактировавшемся ныне здравствующим М. Г. Корнфельдом, журнале, в котором каждую неделю появлялись мои рисунки. И вот однажды у меня на дому зазвонил телефон.
   -- Говорит Александр Рафаилович Кугель, -- раздался голос.
   Не может быть, подумал я: А. Р. Кугель был основателем и директором театра "Кривое зеркало" и редактором журнала "Театр и искусство"!
   -- Николай Николаевич Евреинов и я, -- продолжал голос, -- хотим предложить вам сделать декорации для одной из пьес, которая пойдет в нашем театре.
   Я не поверил и подумал, что это чья-нибудь шутка. Но голос в телефонной трубке назначил мне точный час свидания в "Кривом зеркале", на Екатерининском канале. На следующий день, все еще не веря, я тем не менее пошел на свидание. Невероятное оказалось реальностью: А. Р. Кугель и Н. Н. Евреинов (точь-в-точь похожий на знакомые мне портреты) действительно ждали меня и предложили мне сотрудничество.
   -- Мы следили за вашими рисунками в "Сатириконе", -- сказал Кугель, -- и находим, что они родственны стилю нашего театра.
   Театр "Кривое зеркало" прославился в первые же дни своего существования знаменитой "Вампукой", пародией на оперную постановку (музыка Эренберга, либретто Волконского). Успеху "Вампуки" в значительной мере способствовала танцовщица Леонтина Пуни, исполнявшая с большим юмором роль прима-балерины и танцевавшая "Танец семи покрывал". Леонтина Пуни была внучкой композитора Цезаря Пуни, автора балетов "Конек-горбунок", "Эсмеральда", "Царь Кандавл" и некоторых других. Она окончила Императорское театральное училище, поступила в труппу Мариинского театра и уже достигла к тому времени звания "корифейки" и вместе с тем некоторой известности. Двоюродным братом Леонтины был мой друг детства, художник Иван Пуни.
   {93} "Кривое зеркало" было не только сатирическим театром: это был театр издевательский. Люди шли в него не для того, чтобы только поулыбаться или посмеяться: они шли туда, чтобы хохотать. Самый термин "Кривое зеркало" означал "искажение". Если московский театр "Летучая мышь", руководимый Никитой Балиевым (театр, часто упоминавшийся, по недоразумению, наряду с "Кривым зеркалом"), тоже ставил в программу одного вечера три, пять или семь коротеньких и улыбчатых пьесок ("миниатюр"), то в отличие от "Кривого зеркала" театральная форма этих пьес бывала обычно общепринятой и не порывала ни с какими традициями.
   В "Кривом зеркале" протекла значительная часть театральной молодости Евреинова. Кроме чисто режиссерской безустанной работы (Евреинов осуществил в "Кривом зеркале" свыше ста постановок!), там были показаны многие его пьесы. Но моя первая работа с Евреиновым не касалась его произведений: меня пригласили сделать декорации и костюмы для пьесы Бенедикта [Псевдоним писателя Н. Вентцеля, постоянного автора театра "Кривое зеркало"] "Homo sapiens" в постановке Евреинова. Это было моим первым контрактом с театральной сценой, и я помню мое волнение, когда я увидел в моих декорациях (изображающих слева Дворец пороков, обвитый змеями, а справа -- беленький домик с надписью: "Отпускаются на прокат добродетели по умеренным ценам") смехотворно-символические персонажи: Скупость, Любострастие, Благоразумие, Воздержание, Праздность, Карабинер, Хронос, Гнев, Чревоугодие и другие. Чревоугодие исполнялось З. В. Холмской, женой А. Р. Кугеля, прекрасной актрисой, физически чрезвычайно совпадавшей с символом своей роли.
   Стоявший рядом со мной за кулисами Евреинов ущипнул меня за локоть и прошептал, улыбаясь:
   -- Да перестаньте ужасаться, Христа ради, а то актеры перепутают свои роли!
   Пьесами Евреинова, которые прошли в моих декорациях и костюмах (в "Кривом зеркале"), были "Четвертая стена", "Эоловы арфы", "Сказка о шести красавицах", "Карагез", "Школа этуалей"... Особенно запомнилась мне "Четвертая стена", пьеса, в которой Евреинов {94} разоблачал условность театральных постановок: на сцене всегда стоят три стены, с окнами, с дверьми и пр. Но четвертая стена непременно отсутствует, чтобы не прятать актеров от зрителей. Занавес в пьесе Евреинова раскрывался перед стеной, и все действие угадывалось по голосам, доносившимся иа-за полураскрытых окон, и по редким появлениям персонажей перед этими окнами. Внутренность дома была скрыта.
   В театре "Кривое зеркало" шли также евреиновские пьесы "Вечная танцовщица", "В кулисах души", "Кухня смеха", "Коломбина сего дня", а также пьеса Льва Урванцева "Сладкий пирог" и "Песни Билитис" французского автора Пьера Луиса шли в "Кривом зеркале" с музыкальным сопровождением Евреинова-композитора.
   Среди пьес иностранного репертуара, показанных Евреиновым в "Кривом зеркале", были также "Врачи" Бернарда Шоу...
   В те же далекие годы евреиновские пьесы ставились и на других петербургских сценах: в Александринском театре -- "Бабушка". В Малом (Суворинском) театре (переименованном после Октября в Большой драматический театр) -- "Красивый деспот" и "Такая женщина". В театре Яворской -- "Фундамент счастья". В 1914 году, в Малом (Суворинском) театре Евреинов поставил также "Орлеанскую деву" Фридриха Шиллера, с Глаголиным в заглавной роли.
   Все пьесы Евреинова привлекали к себе внимание не только своим содержанием, но, главным образом, постоянной новизной форм театрального зрелища, театрального воплощения.
   Тогда же Евреинов поставил "Кандида" Вольтера и "Снег" Пшибышевского в театральном кружке баронессы Будберг, и к той же эпохе относится сохранившаяся у меня афиша Летнего театра в Куоккале: "Белый вечер", 4 июля 1915 года. Вот программа этого вечера:
   
   "И. Е. Репин: Вступительное слово (памяти Н. Б. Северовой) [*]
   А. Ц. Пуни [**]: Solo на виолончели.
   {95} Л. Н. Шувалова [***], В. И. Репина [****]: Разговор двух дам из "Мертвых душ" Н. Гоголя.
   Юлия Пуни [*****](балерина): Variation de la folie из балета "Весталка".
   Корней Чуковский: Статья о "Детстве" М. Горького.
   Владимир Маяковский: Свои стихотворения.
   Г. Ф. Гнесин: Ария Фигаро из оперы "Севильский цирюльник" Россини.
   Е. Анненкова [******]: Египетский танец.
         Режиссер вечера: Н. Н. Евреинов
         Декоратор: худ. Ю. П. Анненков".
   
   [*] -- Наталья Борисовна Нордман-Северова, жена И. Репина.
   [**} -- Солист Его Императорского Величества, первый виолончелист Мариинского театра, сын Цезаря Пуни и отец художника Ивана Пуни.
   [***} -- Блестящая опереточная актриса.
   [****} -- Вера Ильинична Репина, дочь Ильи Репина.
   [*****] -- Младшая сестра Леонтины Пуни, редкая красавица, дошедшая до выпускного класса Императорского театрального училища, но умершая в том же году.
   [******] -- Елена Анненкова, танцовщица-босоножка, ученица А. Дункан, актриса в театрах: "Летучая мышь", "Кривое зеркало", Театр имени В. Ф. Комиссаржевской... Первая жена Ю. Анненкова.
   
   Как видно, куоккальские "дачники" не проводили свои вечера бессмысленно.
   Дружба, завязавшаяся у меня с Евреиновым в первые же дни нашего сотрудничества в "Кривом зеркале", никогда более не прерывалась. В день первого представления "Homo sapiens" мы уже перешли на "ты".
   В 1916 году Евреинов попросил меня исполнить иллюстрации (двадцать рисунков) для второго тома его нашумевшей книги "Театр для себя", где, между прочим, был воспроизведен мой набросок с Евреинова, сделанный на моей даче в Куоккале и печатавшийся впоследствии десятки раз в разных странах. Этого тома у меня, увы, нет. Первый и третий том "Театра для себя" вышли с иллюстрациями Николая Кульбина...
   Как был тогда Евреинов молод, задорен и неистощимо остроумен! Как он, ученик Римского-Корсакова, прекрасно импровизировал на рояле! Как невероятно выстукивал он чайными ложками по своему лбу, темени, затылку и скулам народные мелодии и оперные арии! Это поистине диковинное искусство так поразило моего отца, что он попросил Евреинова (когда тот исполнял этот "номер" за ужином, в гостях у моих родителей) бисировать каждый напев.
   -- Это -- тоже "театр для себя"? -- улыбался отец.
   {97} -- Это -- опера для себя, -- рассмеялся Евреинов.
   Перерыв в наших встречах произошел сразу же после октябрьского переворота, в первых числах ноября, когда мы закончили совместную постановку пьесы Винниченко "Черная пантера" в Малом (Суворинском) театре. Евреинов уехал на Кавказ, я остался в Петербурге. Гражданская война отделила нас друг от друга. Разрыв продолжался до 1920 года. В Петербурге уже царили голод, холод, сыпняк, принудительные повинности, пайковые хвосты (замечательно запечатленные на рисунке М. В. Добужинского, напечатанном в журнале "Сатирикон", возобновленном М. Г. Корнфельдом в Париже в 1931 году).
   Вдруг, неизвестно каким путем, я получил письмо от Евреинова из Тифлиса, еще не занятого красными. Евреинов спрашивал меня, не могу ли я, благодаря моим возможным знакомствам в Петербурге, помочь ему вернуться в этот город без особых препятствий со стороны советских властей? В Тифлисе жил тогда также художник Сергей Судейкин, который ввиду приближения большевиков предпочел уехать за границу. Евреинов решил вернуться в Петербург.
   В том же письме он сообщал мне, что закончил большую пьесу и желал бы поставить ее в одном из петербургских театров.
   У меня действительно (как и у других "деятелей искусства", живших тогда в Петербурге или в Москве) были близкие отношения с некоторыми "влиятельными товарищами", и я с удовольствием выполнил просьбу Евреинова: он беспрепятственно вернулся в Москву и, прожив там два -- три месяца, перебрался наконец в Петербург; в сентябре (если память мне не изменяет) "влиятельный товарищ" Борис Каплун (см. главу о Гумилеве), относившийся с большим интересом к творчеству Евреинова, "раскрепостил" даже его национализированную квартиру в Манежном переулке.
   Театральная жизнь Евреинова сразу же возобновилась, и его первым публичным выступлением был сделанный им в Доме искусств доклад: "Воля театра". В то время можно было еще говорить о "воле театра", а не только о "воле партии и правительства". После доклада, как полагалось, были бурные прения, в которых приняли участие почти все присутствовавшие на докладе петербургские "работники театра" (термин, уже вошедший тогда в обиход): Сергей Радлов. Владимир {98} Соловьев, Адриан Пиотровский (впоследствии расстрелянный Сталиным), Александр Кугель... Говорил также и Владимир Маяковский. Председательствовал Аким Волынский, к театру, впрочем, прямого отношения не имевший [А. Волынский был известным балетным критиком]: он был "старостой" Дома искусств.
   Через несколько дней после этого началась у Евреинова грандиозная работа -- самое крупное "массовое зрелище" нашего века: "Взятие Зимнего дворца", поставленное под открытым небом, в Петербурге, на Дворцовой площади (переименованной в площадь Урицкого), 25 октября, в третью годовщину большевистской революции. Зрелище, вновь связавшее нас сотрудничеством.
   Организатором этого спектакля был очень талантливый пианист и композитор, мой друг, юный Дмитрий Темкин. Его творческая и организаторская энергия была (и осталась) неисчерпаемой и чрезвычайно продуктивной, воодушевлявшей всех создателей и участников спектакля. Вскоре после этой постановки Темкин уехал за границу: сначала в Германию, затем во Францию и в 1925 году -- в Соединенные Штаты Америки, где с годами достиг вполне заслуженной мировой известности как один из лучших и наиболее серьезных творцов кинематографической музыки. Темкин участвовал в создании около ста пятидесяти фильмов и четыре раза был награжден премией "Оскар" за музыкальное оформление, сделанное к фильмам "Поезд свистнет три раза" (постановка Фреда Заннеманна, 1952), "Начертано в небе" (постановка Хауарда Хокса, 1954), "Гигант" (постановка Джорджа Стивенса, 1956) и "Старик и море" (постановка Джона Стерджеса, 1958). Кроме того, Темкин был удостоен ордена Почетного легиона (Франция) и ордена Изабеллы Католической (Испания).
   Евреинов был захвачен зрелищной, постановочной стороной этого спектакля. Ввиду необозримых размеров постановки режиссура была коллективная: главный режиссер -- Евреинов, затем -- Кугель, Петров, Державин и я. Я был также автором декораций и костюмов. Сделанные мною декоративные сооружения были во всю ширину площади Зимнего дворца, доходили до третьего этажа Главного штаба и состояли из двух гигантских платформ ("белая" и "красная"), соединенных {99} крутым мостом. Действующих лиц было около 8000 человек. Но кроме действующих лиц в спектакле принимали участие подлинные танки, подлинные пулеметы и, наконец, знаменитый крейсер "Аврора", который, причалив к набережной вблизи Зимнего дворца, должен был по сигналу из нашей режиссерской будки сделать три "исторических" холостых залпа. Сигнальная будка, в которой мы разместились, была построена на пьедестале Александровской колонны, со всеми необходимыми электрическими кнопками и телефонными аппаратами. Действующие лица были разделены на самостоятельные группы, и таким образом каждые сто человек имели своего "ответственного", который, подчиняясь нашим сигналам, вызывал те или другие движения, крики или пение своей группы.
   Мы провели подряд несколько бессонных ночей. Технические сложности постановки оказывались почти непреодолимыми. Мне потребовалось, например, для световых эффектов около ста пятидесяти мощных прожекторов. В компании с административным помощником организатора зрелища, композитора Дмитрия Темкина, я отправился в петроградский электроцентр. Нас принял "товарищ заведующий". Я объяснил ему, что нам требовалось.
   -- Пять или шесть прожекторов, пожалуй, будет возможно, но о ста пятидесяти не может быть и речи, -- заявил товарищ заведующий и уже направился к двери.
   -- Товарищ заведующий! -- произнес помощник Темкина. -- У вас на дому есть телефон?
   -- Есть. А на что вам?
   -- Вы женаты?
   -- Женат.
   -- Рекомендую вам немедленно позвонить вашей жене и сказать ей, что вы больше домой не вернетесь.
   Произошло короткое молчание.
   -- В сущности, я смогу вам выдать сейчас даже сто шестьдесят нужных вам прожекторов, но с просьбой тут же забыть наш предварительный разговор, -- произнес товарищ заведующий почти дрожащим голосом.
   -- Забыто, -- твердо ответил мой спутник.
   Через десять минут на нашем грузовике стала расти гора прожекторов со всеми необходимыми принадлежностями...
   {100} В Зимнем дворце, в Тронном и в Гербовом залах, мы репетировали массовые сцены. По узорному паркету, с криками "ура", красноармейцы проносились атаками, в сомкнутом строю и в рассыпном. На дворе походные кухни кипятили воду для липового чая с сахарином. Дворец не отапливался.
   Евреинов потерял голос, выкрикивая с тронной эстрады свои указания.
   В 1561 году скульптор Леон Леони писал Микеланджело: "Я занят самым пышным празднеством, какое только осуществлялось за последние сто лет. В нем участвуют горы, острова, настоящие воды, сражения на суше и на море, с небом, адом и многочисленными постройками в перспективе. Мантуя представляет собой сейчас настоящий хаос, и можно подумать, что я прислан сюда для разрушения. Здесь больше не найти ни досок, ни гвоздей, ни крыш, ничего: так много материала я употребляю для этих построек".
   Русская революция, голодная и бессапожная, вплавляла новое могучее звено в цепь спектаклей под открытым небом, искусство, где участвуют многочисленные массы и где именно количество создает форму зрелища; цепь, восходящая к далеким векам, к средневековым мистериям, к санкюлотским празднествам, французской революции в честь Федерации, Конституции, Разума и Высшего Существа...
   В декоративной области нашего спектакля осложнения постоянно возрастали. Площадь Зимнего дворца могла быть мне предоставлена только в день спектакля, так как вырывать ее на пять или шесть дней из ежедневного городского движения было невозможно. Я работал в течение двух недель в ряде декоративных, столярных и плотничьих мастерских, где строились отдельные части платформ, декоративных конструкций и иных элементов, которые должны были быть скреплены в одно целое и установлены на площади в несколько часов. Вот почему, когда все это в законченном виде выросло на мостовой вечером 25 октября и когда на мои эстрады и мост стали подниматься тысячи действующих лиц, я дрожал от страха, что гигантские сооружения могут рухнуть. По счастью, этого не произошло.
   Действие начиналось в полной ночной тьме, пушечным залпом, вслед за чем освещался мост с фанфаристами и начиналась симфония Гуго Варлиха (оркестр в пятьсот человек). Снова тьма. Когда в симфонию вливалась {101} "Марсельеза", вспыхивал свет на правой "белой" эстраде, где зарождалась актерская игра. Вслед за этим освещалась левая "красная" эстрада, и, наконец, свет распространялся на обе эстрады, на мост и на самую площадь, через которую, появившись из-под арки Главного штаба, отряды красногвардейцев, с пулеметами и броневиками, рванулись к Зимнему дворцу, отгороженному дровяными баррикадами, за которыми укрылись юнкера и женский батальон.
   Выстрелы, и опять -- тьма. И вдруг действие переносилось во внутренность Зимнего дворца, где в осветившихся окнах второго этажа начались силуэтные сцены сражений...
   Канва спектакля была создана "коллективным автором". Председателем был избран Евреинов. В эту канву (сценарий) каждый из нас вносил свои идеи. Перенесение действия за окна Зимнего дворца было моей выдумкой. Об этих силуэтных боях Адриан Пиотровский писал в своей книге "За советский театр!" (изд. Гос. инст. истории искусства, "Academia", Ленинград, 1925 г.) [Пиотровский А. За советский театр! Л., Academia, 1925]: "Одновременно и счастливая выдумка, и острая неудача. Окна дворца зажглись, он ожил. Какое развитие реального, живого пространства! Да, но введение его в действие случайно, оживление его не мотивировано предшествующим действием, целиком развивавшимся на двух противоположных площадках. Перенос фокуса внимания на третий предмет был слишком внезапен".
   Николай Петров в своей книге "50 и 500" (изд. Всероссийского театрального общества, Москва, 1960) говорит об этой сцене несколько подробнее: "Дворец становился главным действующим лицом. Он был весь темный. Но как только восставшие врывались во двор... прожектора начинали беспокойно метаться по крыше. Дворец сразу же превращался в силуэт, и тотчас же во всех его окнах вспыхивал свет. В окнах были спущены белые шторы, а на их фоне -- приемом театра китайских теней -- разыгрывались маленькие пантомимы боя. Этот эпизод в представлении так и назывался "Силуэтный бой". Поединки в окнах кончались победой восставших. Все прожектора -- и "Авроры", и с Дворцовой площади -- концентрировались на огромном {102} красном знамени, взвившемся над дворцом, и во всех окнах вспыхивал красный свет".
   Однако если моя силуэтная выдумка (как члена "коллективного автора") несколько смутила А. Пиотровского, то как автор всего декоративного оформления спектакля я в той же статье Пиотровского с удовольствием прочел следующее: "Все же заключительная атака освещенных факелами автомобилей была несомненно эффектна. Эффектным и в известном смысле величественным было и все зрелище, в особенности фантастические, пылающие в ночи огнями огромных рамп города постройки Анненкова".
   Страшная фраза административного помощника Дмитрия Темкина сыграла весьма полезную роль...
   Массовый актер "в этот памятный день выявил творческие способности первой мировой театральной армии", -- писал Евреинов в своих воспоминаниях ("Histoire du ThéБtre Russe", изд. du Chène, Париж, 1947).
   Когда в спектакле дошла очередь до выстрелов "Авроры", заведующий сигнализацией нажал соответствующую кнопку. Раздался залп. Потом -- другой и третий. Снова нажали кнопку, чтобы остановить выстрелы, но пальба продолжалась пять, восемь, десять... В отчаянии мы все тыкали пальцем в кнопку, но скоро поняли, что электрический ток, соединявший нас с крейсером, был прерван. Канонада была неудержима. Гуго В ар лих, управлявший в нашем зрелище оркестром, который должен был "грянуть" победную музыку сразу же после третьего выстрела, безнадежно кричал нам в телефонную трубку:
   -- Когда же? Когда же?! Когда же?!
   -- Может быть, никогда! -- произнес Евреинов и расхохотался.
   Пришлось выручать положение иными способами. Я хорошо запомнил лицо и кожаную куртку ("кожанку") одного из юных помощников режиссера. Вавилов, Санька (где он теперь? Что с ним?), который, с трудом пробравшись со своим велосипедом сквозь стопятидесятитысячную толпу зрителей, заполнивших площадь, выехал на набережную и, докатив до "Авроры", приостановил канонаду. Спектакль, по счастью, продолжал развиваться безостановочно, так как остальные режиссерские сигналы не пострадали.
   {103} Наконец "грянул" оркестр, и бесчисленные зрители даже не ощутили драматического недоразумения, приняв канонаду за боевой аккомпанемент.
   
   Лев Никулин, принимавший участие в составлении "сценария" нашего зрелища, писал позже в своих "Записках спутника" (гл. 3-я, "Балтика", 1932 г.): "Не помню, кому пришло в голову поставить на площади Урицкого, на бывшей Дворцовой площади, массовую социальную феерию "Взятие Зимнего дворца"... Штаб действовал совершенно по-военному, он мобилизовал режиссеров и художников, актеров и воинские части... Построили декорации таких размеров, каких, вероятно, не было никогда. Затем построили трибуны по правую и по левую руку колоссальной сцены и начали репетиции. Они происходили ночью в Гербовом зале Зимнего дворца. Полторы тысячи актеров и статистов, потрясая оружием, бегали и кричали и безумствовали в огромном оранжево-черном Гербовом зале. Отряд режиссеров пытался внести некоторую организованность в хаос, но все это было началом, цветочками, потому что на площади участвующих должно было быть не менее десяти тысяч. Три ночи мы провели в Зимнем дворце и сделали не один и не десять километров по скудно освещенным переходам и коридорам дворца. Со времени 7 ноября 1917 года, я полагаю, дворец не видел таких бурных ночей... Спали не раздеваясь, в шинелях и сапогах, на обитых малиновым штофом золоченых диванах... Резали хлеб на малахитовых столах, спорили и ругались, не избегая самых крепких слов в собственных его величества Александра Второго покоях. Творческий азарт художников и административный восторг организаторов доходил до экстаза... Нужно добавить, что исторический крейсер "Аврора" прибыл в ту ночь из Кронштадта и стал на якорь у Николаевского моста... Все благоприятствовало зрелищу, за исключением погоды. Только энергия штаба могла заставить отважных актрис появиться на самой большой в мире сцене в открытых бальных платьях. Петроградская осень приготовила самую отвратительную погоду. Снег с дождем... Однако несмотря на погоду Зимний дворец был взят с редким энтузиазмом..."
   Дальше Л. Никулин, вспоминая, как мы возвращались вместе домой, говорит, что "Ю. Анненков, автор декораций ко "Взятию Зимнего дворца", шел рядом и мечтал {104} о том, где можно воспроизвести рисунок замечательного спектакля... Рисунок (все, что осталось от той ночи) был воспроизведен в единственном в ту пору литературно-художественном журнале "Красный милиционер". Да, журнал именно так и назывался, но в нем не было ничего, имеющего прямое отношение к милиции и городской охране. Он печатался на превосходной бумаге, в нем печатались Шкловский и некоторые формалисты, его иллюстрировал Анненков..."
   В упомянутой выше книге "50 и 500" Николая Петрова можно также прочесть: ""Красной площадкой" руководил я, а режиссура "белой площадки" была поручена А. Р. Кугелю, К. П. Державину и Ю. П. Анненкову (он же являлся и художником всей постановки). Общим руководителем был Н. Н. Евреинов... За проделанную работу режиссура получила следующее вознаграждение: А. Р. Кугель, Ю. П. Анненков, К. П. Державин и автор этих строк (Н. Петров) получили паек табаку на сто папирос и по два кило мороженых яблок, а Н. Н. Евреинов как общий руководитель (хотя он, по правде сказать, почти ничего не делал) [Это, конечно, чересчур преувеличено] получил еще шубу на лисьем меху".
   Этот же эпизод был также рассказан и в очень значительном труде Марка Слонима "Russian Theater" (изд. The World Publishing Company, Нью-Йорк, 1961). Но ни Н. Петров, ни М. Слоним, к сожалению, не добавили (вероятно, по неосведомленности), что три дня спустя после "празднества" Евреинов, отоспавшись, вызвал к себе юного помощника режиссера и в благодарность подарил ему свою лисью шубу.
   У меня сохраняется пожелтевший экземпляр сценария "Взятия Зимнего дворца" (своего рода исторический документ) и, кроме того, "требование личного состава" для "белой" правой трибуны, режиссура которой частично находилась в моих руках.

"Белая:
Правая трибуна
Требование личного состава

   125 балетных артистов
   100 циркачей
   1750 статистов и студистов
   {105} 200 женщин, желательно студисток
   260 вторых артистов и
   150 сотрудников
   А также: Лопухов, Масловская, И. Дворищин и 18 помощников.

Подписано: Ю. Анненков
Утверждено: Д. Т.[*], ИСК.[**]
21/IX 1920".

   [*] -- Дмитрий Темкин.
   [**] -- Исполнительный комитет.
   
   О зрелище "Взятие Зимнего дворца" упоминается почти во всех трудах (энциклопедии, монографии, статьи), посвященных истории современного театра, вышедших в разных странах и на разных языках. Кроме процитированных здесь уже книг А. Пиотровского ("За советский театр!"), Н. Петрова ("50 и 500"), Л. Никулина ("Записки спутника") и журнала "Красный милиционер" (No 4, Петербург, 1920), я назову здесь лишь те из этих книг и статей, которые находятся у меня под руками:
   Б. Казанский. "Метод театра" (изд. "Academia", Ленинград, 1926).
   А. Пиотровский. "Хроника ленинградских празднеств 1919 - 22 г." -- статья, помещенная в сборнике "Массовые празднества" (изд. Госуд. института истории искусств, Ленинград, 1926 [Academia. Л., 1926]).
   Г. Крыжицкий. "Режиссерские портреты" (изд. "Теакинопечать", Ленинград, 1928).
   Fülop Miller. "Das russische Teater", 1928.
   "История советского театра" (Гос. изд., Ленинград, 1933).
   N. Gourfinkel. "ThéБtre Russe Contemporain" (éd. Albert. Париж, 1933).
   Michel Philippe. "Présentation de Nicolas Evreïnov" (revue "Education et ThéБtre", Париж, 1953).
   N. Evreïnoff. "Histoire du ThéБtre Russe" (éd. du ChЙne. Париж, 1947).
   G. Annenkov. "En habillant les vedettes" (éd. Robert Marin. Париж, 1951).
   Ettere Lo Gatto. "Storia del Teatro Russo" (éd. G. C. Sansoni, Флоренция, 1952).
   {106} "Larousse du XX-e siècle" (Энциклопедия), Париж, 1953.
   "Encyclopedia dello Spettacolo" (éd. Le Maschere, Рим, 1954).
   Raymand Cogniat. "Cinquante ans de Spectacle en France, les Décorateurs de ThéБtre" (ed. "Librairie Theatrale", Париж, 1955).
   Н. А. Горчаков. "История советского театра" (Изд. имени Чехова, Нью-Йорк, 1956).
   Michel Seuphor. "Dictionnaire de la peinture abstraite" (éd. Fernand Hazan, Париж, 1957).
   L. Dominique. "G. Annenkov" (Париж, 1958).
   Angelo Maria Ripellino. "Majakovskij e il Teatro Russo d'avanguardia" (изд. GiuHo Einaudi, 1959).
   И эта же книга, изданная на французском языке: Angelo Maria Ripellino. "Maiakovski et le théБtre russe d'avant-garde" (изд. L'arche Editeur Ю Paris, 1965).
   Но встречалась в прессе и невежественная путаница. Так, например, в объемистой книге Камиллы Грей "The Great Experiment: Russian Art 1863 - 1922" (изд. Thames and Hudson Ltd., Лондон, 1962), где напечатана фотография моих декораций к "Взятию Зимнего дворца" (1920), говорится, что этот спектакль был исполнен в 1918 году художником Натаном Альтманом, Иваном Пуни и его женой Ксенией Богуславской (которую я знал еще молоденькой красавицей, воспитанницей одного из петербургских институтов "для благородных девиц"). Имена Евреинова и других действительных участников создания этого зрелища в книге Камиллы Грей не упоминаются. Все же три названных художника не имели к этому зрелищу никакого отношения. Что же касается Пуни и Богуславской, то в октябре 1920 года они жили уже в эмиграции, за границей, о чем свидетельствует следующее письмо Богуславской:
   
   "11-9-63.
   По просьбе г-жи Евреиновой я подтверждаю, что ни мой муж Иван Пуни, ни я (К. Богуславская) не участвовали в создании декораций к зрелищу "Взятие Зимнего дворца" в Ленинграде в ноябре 1920 года, будучи в ту эпоху уже за границей. Путаница вызвана тем фактом, что в 1918 году, к первой годовщине революции, Пуни, я, Альтман и четыре других товарища исполняли {107} огромные плакаты, лозунги и афиши в залах Зимнего Дворца.

К. Пуни (Богуславская)"

   
   Почти сразу же после своего возвращения с Кавказа Евреинов передал мне для прочтения рукопись обещанной пьесы "Самое главное" ("для кого комедия, а для кого драма", в четырех действиях). Почему он передал ее именно мне? Дело в том, что в 1920 году режиссер Николай Петров (Коля Петер), поэт Лев Никулин (бывший одновременно со мной "сатириконцем") и я основали, с согласия Театрального отдела, руководимого в Петербурге М. Ф. Андреевой, женой Максима Горького, государственный (все тогда было уже "государственным") театр "Вольная комедия" и стали его дирекцией. Театр находился в скромном подвальном помещении на Итальянской улице. Подвал был перестроен по моим проектам, и я же расписал его. Наш репертуар должен был состоять из спектаклей, еще нигде не показанных и преимущественно из одноактных пьес на "злободневные" темы.
   Евреинов и я были уже давними друзьями, и поэтому его пьеса попала прежде всего в мои руки.
   Я прочитал "Самое главное" в тот же вечер и наутро дал Евреинову утвердительный ответ: пьеса будет поставлена в нашем театре. "Самое главное" меня чрезвычайно заинтересовало. Можно как угодно относиться к этому произведению, но нельзя отрицать его несомненной оригинальности. "Самое главное" не вызывает в нашей памяти никакой другой пьесы. Его сюжет стоит особняком в современной драматургии. Даже не только сюжет, но и самое понимание театра и назначение актера, выраженное в пьесе. Евреинов предлагает актерам покинуть профессиональный театр и заняться применением своего "амплуа" в повседневной жизни: "первому любовнику" разыгрывать роль влюбленного в несчастную некрасивую девушку; красавице-босоножке -- увлечь собой студента, уже покушавшегося на самоубийство; комику -- развлекать и веселить людей в их тусклой будничной жизни и т. д.
   Сверх того пьеса Евреинова глубоко человечна. Евреинов предлагает актеру "реально, а не эфемерно приносить пользу другим". "Высшая задача искусства, -- говорится в пьесе, -- это наполнить своим проявлением жизнь, подобно тому, как цветок наполняет своим {108} ароматом воздух! Претворить жизнь в искусство! Достичь искусства жизни! Думали ли вы когда-нибудь об этом, вы, старые кормчие театральных кораблей?"
   Нет. Конечно, "старые кормчие театральных кораблей" об этом не думали. Их горизонты ограничивались театральными подмостками, или, в крайнем случае, закулисными интригами.
   "Арлекин, Пьеро, Коломбина и доктор из Болоньи! -- восклицает Евреинов. -- Вы воскресли, друзья мои! Вновь воскресли! Но уже не для театра только, а для самой жизни, опресневшей без нашего перца, соли и сахара! Мы вмешались в жизненный пирог, как приправа, без которой он ничего не стоит на вкус, и подрумянили его огнем нашей любви, как праздничную булку!.. Слава настоящим артистам, спасающим своим искусством жалкие комедии несчастных дилетантов!"
   Пьеса, написанная для театра и восстающая против него же, против театра. Парадокс, единственный в своем роде.
   Но еще более заинтересовала меня форма этого спектакля: параллельное развитие и переплетение обыденной жизни и жизни придуманной, грусть и скука обывательщины рядом с карнавальной красочностью итальянской комедии. У Чехова или у Горького этого не сыщешь.
   После нескольких дней предварительных обсуждений, горячих споров, затягивавшихся "далеко за полночь", мы приступили к постановке. Евреинов наотрез отказался от режиссуры, и ее взял на себя Николай Петров. Декорации и костюмы были поручены мне. Репетиции пошли полным ходом. Евреинов держался в стороне и почти никогда не заходил в театр. Труппа состояла преимущественно из молодых и в большинстве очень талантливых актеров. Две-три юные актрисы поражали своей грацией и красотой, несмотря на свои затасканные, полинялые, подштопанные платья и мятые валенки (нэп тогда еще едва намечался в мозгу Ленина). Здесь нельзя не добавить, что в эти самые дни Петербург переживал большие волнения: репетиции "Самого главного" происходили в период Кронштадтского восстания. Вспоминая об этом в "Записках спутника", Лев Никулин, заведующий литературной частью нашего театра, рассказывает, что "актеры выбегали на улицу прислушиваться к канонаде. Гудели пушки "Петропавловска"..."
   {109} Наиболее неожиданным оказалось для нас всех то, что актеры прекрасно справлялись с той частью их роли, где они изображали актеров, долженствующих играть на сцене, но спотыкались о целый ряд затруднений в тех местах пьесы, где они превращались в актеров, играющих в жизни. Затруднения этого рода носили типично профессиональный характер: "играть" роль на сцене -- даже в самых реалистических тонах (например, у Станиславского) -- прямое назначение актера, основа его творческой натуры. Скрывать "игру", делать ее невидимой, неощутимой -- оказалось в противоречии с этой натурой.
   Я помню оживленные разговоры, происходившие у нас с Николаем Петровым по этому поводу. Нам казалось иногда, что актер, играющий в жизни, а не в театре, не столько превращает жизнь в театр, сколько самого себя превращает из актера в лицемера, в лгуна. Но мы сознавали, однако, или, вернее, чувствовали, что нравственный, моральный смысл пьесы Евреинова категорически опровергает подобную версию. Как-то раз, когда постановка "Самого главного" приближалась уже к генеральной репетиции, Евреинов спросил меня:
   -- Сказать умирающему, что все поправимо и что он выживет, есть ли это лицемерие или акт доброты, благодеяние?
   Этой фразой, казалось бы, он формулировал всю сущность своей пьесы. Однако несмотря на это репетиционная практика и часто возникавшие в это время рассуждения и споры показывали, что между актерской игрой в обыденной жизни, игрой, не отгороженной от зрителя рампой или иными сценическими условностями, и превращением жизни в театр (идея Евреинова) лежит огромная пропасть. Присутствие такой пропасти становилось порой настолько ощутимым, что в репетиционный, довольно длительный период Евреинов счел нужным вносить время от времени некоторые изменения в первоначальный текст пьесы, а Николай Петров закричал однажды во время репетиции благим матом:
   -- Товарищи! Да ведь здесь же вы все-таки в театре!
   И, обернувшись к электротехнику:
   -- Прохор! Давай полную рампу, черт подери!!!
   Все эти сложности "подымали настроение" участников постановки и в особенности актеров (главным образом тех из них, кому достались роли актеров, играющих {110} в жизни: Шмитгоф -- в роли Параклета, "meneur de jeux", обаятельная Валя Щипалова -- "танцовщица-босоножка" и др.).
   Наряду с моральной стороной пьесы и с затруднениями актеров, постепенно преодолевавшимися, стояли передо мной лично проблемы ее декоративного., оформления. Если в первом действии "небольшая комнатка" гадалки, "с бедным убранством, среди которого сразу же обращают на себя внимание три чучела: совы со светящимися глазами, водруженной на кронштейн, большой летучей мыши, свешивающейся с потолка, и тощего черного кота, сомнительно украшающего стол гадалки", а также развешанные по стенам "старинные карты звездного неба", "оракулы" со знаками зодиака, гороскопы, фотографии медиумических эманации, явлений духов и т. п.; если отсутствие декораций во втором акте; если банальный натурализм меблированных комнат Марьи Яковлевны в третьем акте не представляли, в общем, больших сложностей и не вызывали особого напряжения фантазии, то карнавально-фантастическое превращение этих комнат в четвертом акте, апофеоз превращения жизни в театр требовали от декоратора большой игры воображения и изобретательности.
   Евреинов чувствовал необходимость быстрых, мгновенных зрелищных перемен. Отсюда -- его режиссерские "ремарки" в тексте четвертого акта: "Свет на секунду гаснет", "Снова комната наполняется светом"... Но мне этот секундный мрак или мгновенное возвращение света казались недостаточными. Я искал нечто более непредвиденное, более убедительное, более красочное. Я задумывался ночами на эту тему и вдруг увидел падающий с потолка многоцветный ленточный занавес, то есть не с потолка, а с невидимых колосников сцены, так как потолок на сцене всегда казался мне прижимом, преградой для воображения зрителя. Этот непредвиденный ленточный занавес представлялся мне тем более оправданным, что в этом действии летали по сцене и конфетти, и серпантин. Широкие и семиаршинной длины ленты являлись для меня увеличенным серпантином, или, как говорят кинематографические работники, "большим планом", "первым планом" серпантина.
   "Свет на секунду гаснет", -- это было для меня на сцене не более чем "технический прием", тогда как появление ленточного занавеса становилось обогащением зрелища, входило в действие как новый живой, динамический {111} элемент. Я рассказал о моей выдумке Евреинову, и она ему очень понравилась. Николай Петров тоже немедленно согласился со мной. Теперь предстояло самое трудное (для меня). Шел двадцать первый год, год Кронштадтского восстания, мы спали в шубах и в валенках, питались пайковыми суррогатами, но мы не покидали искусства, мы "строили" театр и ставили "Самое главное", пьесу Евреинова, не имевшую ничего общего с марксизмом-ленинизмом.
   Мой друг художник Александр Божерянов был привлечен мной к декоративной части постановки в качестве моего "сообщника". Божерянов и я делали все возможное, законное и "противозаконное" ("чернобиржевое"), чтобы раздобыть материал для моего занавеса. Это было тем более трудно, что ленты должны были быть шелковыми, атласными и при игре света рампы и софитов отливать всеми цветами радуги. Но в каких-то тайных подворотнях и на "нелегальных" рынках, где торговцы разбегались при первом появлении милиционера, нам все же удалось, при нашем терпении и настойчивости, накопить необходимый материал.
   Когда впервые, на одной из последних репетиций, занавес упал наконец с колосников, разноцветные ленты вихрем разлетелись по всем направлениям -- вправо, влево, в глубину сцены и, через рампу, над первыми рядами кресел. Потом ленты смирились и сомкнулись волнующейся полосатой стеной. Немедленно сквозь занавес -- то там то сям -- стали проникать на авансцену и снова ускальзывать между лент действующие лица.
   -- Хо-хо!.. О-ля-ля!.. Добро пожаловать!.. Звените, бубенчики!.. Цветите, цветы!.. Радуйся весне, вечно юное сердце. Звоните, колокола!.. Торжествуй, солнце!.. Пляшите, звезды!..
   Вся сцена заколыхалась в волнах ленточного моря. Влюбленная девушка забросала серпантином Пьеро, "любовно обвивая его эфемерными узами"... Серпантин перемешался с занавесом...
   Пьеса Евреинова имела огромный успех. Зрители не только аплодировали, они топали сапогами, ботинками, валенками, без конца вызывали автора и всех участников постановки. Больше того: когда на "премьере" в последней фразе Режиссер (одно из действующих лиц пьесы, а не Петров), зажигая бенгальский огонь, закричал ко всем окружающим его актерам и, конечно, к зрительному залу:
   {112} -- Господа, общие танцы!.. Музыка! Начинайте!.. Смейтесь! -- невероятное случилось: многие зрители кинулись по ступенькам на сцену и в неудержимом порыве слились в танце с костюмированными актерами -- арлекинами, коломбинами, римскими сенаторами, маркизами...
   В своей книге "Искусственная жизнь", изданной в Петербурге в 1921 году, Александр Беленсон в статье "Самое главное о "Самом главном"" описывал "театральный разъезд" после первого представления этой пьесы. Вот разговор двух зрителей:
   -- Недурен конец четвертого акта, завершающий представление чарующим шумановским карнавалом. Построение групп, темп движений превосходно оттеняют скрытую за обилием бытовых деталей фантастичность авторского замысла.
   -- И все-таки, отнимите от постановки декорации Анненкова, хотя бы только занавес из лент, неожиданным взлетом преображающий бедную меблированную комнатку в волшебный зал, отнимите костюмы четырех хорошо знакомых всем нам персонажей, среди которых -- причудливый костюм Коломбины, напоминающий сказочный цветок, и...
   -- Зачем же отнимать! Режиссер и художник, соединившись в мастерстве, создали, не прибегая к помощи трюков, театральное зрелище, долженствующее воплотить чудовищно оригинальную идею автора...
   Впоследствии мой ленточный занавес повторялся также в некоторых заграничных постановках "Самого главного".
   О нашей постановке этой пьесы Н. Петров писал ("50 и 500"): "После третьего акта зрители устроили нам овацию, мы выходили кланяться раз двадцать, а может быть и больше. Этот спектакль прошел более ста раз за один сезон, что, естественно, наложило определенный отпечаток на репертуар театра. Мы не понимали тогда, что "Самое главное", вступив в острейшие противоречия с одноактными сатирическими сценами на темы сегодняшнего дня, выражало, конечно, иную по сравнению с установленной программой театра идеологию. Успех же пьесы объясняется тем, что сделана она была мастерски и хорошо игралась, а одноактные программные спектакли очень быстро сходили с репертуара и часто не достигали цели из-за своей обнаженной тенденции и низкого художественного качества".
   {113} И -- Н. Евреинов: "Смысл жизни для ребенка -- игра. Смысл жизни для дикаря -- тоже игра. Знаем ли мы другой смысл жизни, мы, неверующие, разочарованные не только в значении ценностей этических и научных, но и в самом скептицизме? Мы можем только рассказывать друг другу сказки; смешить, пугать или восторгать выдуманными нами личинами; обращать силу, знания, любовь и ненависть в некое сценическое представление, где все хорошо, что зрелищно, полно интриги, красиво и музыкально и что отвлекает нас от входных дверей, за которыми нет больше театра, нет сказки, нет мира нашей воли, непрестанно играющей потому, что ей играется".
   
   Первое представление "Самого главного" состоялось в Петербурге, в театре "Вольная комедия" 20 февраля 1921 года. Но думали ли мы тогда, Петров и я, ставя эту пьесу в занесенном снегом, обледенелом городе Петра, что она обойдет весь мир, будет сыграна в двадцати шести странах? Италия, Польша, Соединенные Штаты Америки, Голландия, Бельгия, Китай, Испания, Франция, Германия, Югославия, Чехословакия, Венгрия, Австрия, Аргентина, Португалия, Англия, всех не перечислить... Разве мы предполагали, что она будет поставлена в Париже Шарлем Дюлленом и запечатлена на экране Марселем Л'Эрбье?
   Во Франции и вообще за границей "Самое главное" было переименовано в "Комедию счастья".
   Вскоре после премьеры в "Вольной комедии" "Самое главное" было впервые отпечатано отдельной книгой в Государственном издательстве в Петербурге. Книга вышла в моей обложке, изображавшей Арлекина, распятого на кресте. У меня хранится книга Э. Ф. Голлербаха "Современная обложка" (изд. Академии художеств, Ленинград, 1927), где моя обложка к "Самому главному" прекрасно воспроизведена в двух красках (черное и малиновое) и где Э. Голлербах очень лестно говорит, что "Ю. П. Анненков, В. В. Лебедев, В. М. Ходасевич, Н. Кульбин и мн. др. способствовали освобождению современной обложки от мирискуснического неоклассицизма, они явились таранами, пробившими искусственный мрамор холодных стен мирискуснической обители, они согрели чопорную графику дыханием живой страсти, пламенем исканий".
   {114} Моя обложка к "Самому главному" воспроизведена также в "Истории советского театра" (Ленинград, 1933 г.).
   
   В 1921 году в том же театре "Вольная комедия" была возобновлена пьеса Евреинова "В кулисах души", но на этот раз -- в моих декорациях и костюмах. В "Кривом зеркале" она была представлена в декорациях самого Евреинова. В 1922 году я также сделал декорации и костюмы к возобновленной на сцене "Вольной комедии" евреиновской пьесе "Коломбина сего дня", прошедшей в "Кривом зеркале" в декорациях и костюмах художницы А. Мисс (сотрудницы журнала "Сатирикон"), То же самое произошло и с новой постановкой "Кухни смеха", названной в "Вольной комедии" "Международным конкурсом остроумия". В чьих декорациях шла "Кухня смеха" в "Кривом зеркале", я не помню.
   
   Пьесы Евреинова, прошедшие в театре "Вольная комедия", стали моим последним сотрудничеством с Н. Н. Евреиновым, моим другом Николашей.
   Впрочем, намечалось еще одно, уже -- в парижский период: Евреинов должен был ставить в Национальном пражском (а не парижском) театре в 1935 году "Горе от ума" А. Грибоедова с моими декорациями и костюмами. Переговоры были уже почти закончены. У меня сохранилась открытка Евреинова, касающаяся этого вопроса:
   

"2-Х-935

   Дорогой Юрочка, будь добр -- позвони мне завтра часов в 11 утречком насчет Праги: они согласны, но мало дают, т. к. в Министерстве новые сметы для театра. Но я безумно хочу, чтобы ты! и верю -- мы с тобой замечательную постановку выдумаем.

Твой N. Evreïnoff"

   По несчастному совпадению неожиданное продление одного из моих кинематографических контрактов не позволило мне выехать из Парижа, и я вынужден был в последний момент отказаться от пражской работы. Евреинов поставил "Горе от ума" с другим декоратором.
   Несмотря, однако, на эту неудачу, мои парижские встречи с Евреиновым продолжались до последних дней его жизни. Вот еще одна открытка (Евреинов почти всегда писал на открытках):
   

{115} "26-6-944 Aut. 18-46.

   Дорогой Юрочка,
   мне давно хочется повидаться с тобой и спросить у тебя совета и относительно готовящейся монографии (в которой жду от тебя блестящей "темирязевской" [Борис Темирязев -- мой литературный псевдоним] статьи подлинного [Подчеркнуто Евреиновым] театроведа), и относительно очень забавного qui pro quo с нашим "Театром Рус. Драмы", и о кой о чем другом. Если бы ты был так добр позвонить мне утречком, часов до 11-ти, мы бы сговорились о свидании. Я все эти 20 лет очень много о тебе думаю, а видимся мы -- "кот наплакал", в смысле времени. Я бесконечно благодарен тебе за твой отклик на мое 40-летие, исполняющееся в 1945 г. [Сорокалетие театральной деятельности Евреинова: 1905 - 1945.]
   Любящий тебя

Н. Евреинов"

   Теперь -- открытка просто дружеская:
   

"12-7-944

   Дорогой Юрочка,
   протелефонируй мне, дружок, утречком, когда мы с тобою увидимся.
   Мой телефон все тот же: Aut. 18-46.
   Любящий тебя

Николаша Евреинов"

   И еще одна, бессловесная, но с фотографией: слева сидит седой Николай Римский-Корсаков, справа -- толстый Александр Глазунов, а посередине, чуть-чуть за ними, юный красавец -- Н. Евреинов. Под фотографией -- печатная французская надпись: Conservatoire de Saint-Peterbourg, 1905.
   
   Кроме "Самого главного" многие пьесы Евреинова были показаны на иностранных сценах: "Представление любви" -- в Эстонии и Германии; "Театр вечной войны" -- в Польше и в Италии; "Корабль праведных" -- в Польше, в Сербии, в Чехословакии и в США; "Веселая смерть" -- в Париже, в театре "Старая голубятня" в 1922 году, в театре "Ателье" -- в 1963 году и в Риме в Театре Пиранделло в 1925 году; "История {116} русской драмы" -- в Париже, в театре Salle d'Iéna, и там же в 1930 году -- пантомима "Коломбина сего дня" в исполнении замечательной русской пантомимной актрисы Бэллы Рейн, выступавшей в этой пьесе еще в Петербурге в "Вольной комедии", где она играла и в "Самом главном" в роли машинистки Любочки. В казино "Монпарнас" -- "Comédie Infernale". В театре "Бродячие комедианты" была поставлена на русском языке пьеса "Муж, жена и любовник" (написанная уже в Париже), с участием Е. Рощиной-Инсаровой и М. Разумного, с которым я подружился еще в "Кривом зеркале"... В оперном театре в Монте-Карло в 1946 году была осуществлена постановка балета "Шота Руставели" (либретто Евреинова, музыка А. Онеггера, Н. Черепнина и Арсани, хореография С. Лифаря, декорации князя А. К. Шервашидзе. Этот же балет был представлен в Париже, в театре "Ателье", в 1963 году...
   Энергия постановщика в Евреинове тоже не угасла. Кроме "Горя от ума" (в Праге) он поставил также "Свою семью" Грибоедова [Комедия "Своя семья, или Замужняя невеста" была написана А. Шаховским с помощью А. Грибоедова и Н. Хмельницкого] в Париже, в русском театре Salle d'Iéna, пригласив меня в качестве художественного советника. Там же -- "Ничего подобного" Н. А. Тэффи и "Вечер Козьмы Пруткова". Затем в Большом театре Елисейских полей Евреиновым были поставлены "Руслан и Людмила" М. Глинки, "Снегурочка" и "Царь Салтан" Н. Римского-Корсакова; в Театре Ришелье -- "Недоросль" Д. Фонвизина; в театре "Старая голубятня" -- "Отче наш" Франсуа Коппе и "Медведь и паша" Евгения Скриба; в театре de 1'Avenue -- "Ржавчина" В. Киршона (на французском языке, в переводе Фернанда Нозьера)... Список далеко не полный.
   В связи с постановкой пьесы советского автора (В. Киршона) у меня сохраняется его письмо, написанное в Москве, 24 декабря 1929 года:
   
   "Уважаемый товарищ!
   Я получил всю прессу по поводу постановки "Ржавчины" в Париже и должен Вам сказать, что только в крайне правых и фашистских газетах успех пьесы заостряется против нас; основная масса рецензий отмечает два факта: во-первых, что в пьесе лишь критика недостатков, а в основном громадная уверенность в революционной {117} правде и в победе коммунизма, и во-вторых, что все разговоры о том, что в советской стране в художественных произведениях не допускается критика и свободные мысли, оказываются ложными после того, как эта пьеса, прошедшая в Москве, увидела свет в Париже.
   Мне, однако, будет чрезвычайно интересно узнать Ваше мнение о постановке пьесы. Я посылаю Вам записку в театр, после чего надеюсь получить от Вас письмо с Вашей оценкой постановки и реагирования на нее публики. Было бы, конечно, очень хорошо, если бы Вы черкнули в какой-нибудь из наших журналов, например, в "Огонек". Прошу Вас также, если будете присылать статейку, копии выслать мне.
   Как живете в Париже, скоро ли приедете? У нас тут все очень здорово, живем интересно, строимся вовсю.
   Привет

В. Киршон".

   Несмотря на его "громадную уверенность в революционной правде", несмотря на признание, что в СССР существует свобода мысли и творчества, что все там "очень здорово", что все "живут интересно и строятся вовсю", бедный Киршон в сталинский период оказался в числе расстрелянных.
   
   В течение всей своей творческой жизни Евреинов был неутомимым и весьма продуктивным писателем. К сожалению, перечислять все написанное Евреиновым о театре -- статьи и книги, вышедшие на разных языках (или еще не напечатанные), а также все написанное о Евреинове в разных странах, является здесь для меня затруднительным. Вслед за упомянутой уже "Histoire du ThéБtre Russe" вышла в Париже в 1953 году на русском языке очень трогательная книжка Евреинова "Памятник мимолетному", посвященная истории, далеко не полной, эмигрантского театра в Париже. В 1956 году, три года спустя после смерти Евреинова, была выпущена, тоже в Париже, его пьеса "Шаги Немезиды", написанная полностью на политическую тему: сталинский внутрипартийный террор 1936 - 1938 годов, аресты, вынужденные доносы, вынужденные самообвинения, вынужденная ложь, вынужденный цинизм, взаимная ненависть, истязания, пытки, расстрелы, весь ужас тех преступных лет. Героями пьесы являются: Сталин, {118} Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Ягода, Ежов, Радек, Вышинский, доктор Левин и пр. Написана пьеса очень сильно, читается с большим интересом (и не только политическим). Поставленная на сцене, она, несомненно, вызвала бы ожесточенные споры, окрики негодования и множество противоречащих друг другу комментариев. Но в "Шагах Немезиды" не осталось ничего от евреиновского понимания моральной, философской и художественной роли театра. Пьеса по своей форме -- классична. Евреинов не мог не чувствовать этого, и мне жаль, что в самых последних фразах, произнесенных перед падением занавеса, Евреинов, не удержавшись, вложил свои идеи в уста преступного Ягоды, отвечавшего на вопросы не менее преступного Вышинского. Вот этот разговор:
   "Ягода. Я всю жизнь ходил в маске, выдавая себя за большевика, которым никогда не был!
   Прокурор Вышинский. Зачем же вы притворялись?
   Ягода. Затем, что носом чуял: придет время большевиков и начнется дележка наследства буржуев! (Потирает руки.) Будет чем поживиться!.. Да и не я один актерствовал в этом роде, а почти все, начиная со Сталина... Вглядитесь только, что сейчас происходит на подмостках России! -- все власть имущие действуют под псевдонимами, словно в театре, ходят в масках, потайными ходами, притворяются верноподданными ее величества Партии и пресмыкаются перед ее вождями, которых норовят стащить за ногу и сбросить в подвалы Лубянки. Всюду одна лишь комедия -- комедия служения народу. Комедия обожания вождей! Комедия суда и принесения повинной! Комедия, наконец, смертной казни! Какая-то беспардонная игра в театр или кровавая мелодрама, какие сочинялись в прежние времена, на потеху черни! Вот что такое наше теперешнее житье-бытье. Одни играют роли "благородных отцов народа", другие -- доносчиков-предателей, третьи -- "роковых женщин", четвертые "палачей"! (Показывает на себя.) И все это несуразное представление дается с серьезным видом, словно невесть какое остроумное ревю!" [Выделено Евреиновым.]
   Этим монологом Ягоды Евреинов показал обратную сторону медали "Самого главного": отвратительный, преступный, бесчеловечный смысл "театрализации {119} жизни", "преображения жизни в искусство". Можно ли повторить после этого монолога Ягоды слова Евреинова о том, что актеры "подрумянили жизненный пирог огнем своей любви, как праздничную булку" и "спасли своим искусством жалкие комедии несчастных дилетантов".
   К сожалению, эта пьеса, написанная в 1939 году, была опубликована лишь в 1956 году, то есть в год официальной "десталинизации".
   
   Вслед за "Шагами Немезиды" в 1964 году в русском журнале "Возрождение" (Париж) появилась впервые пьеса Евреинова "Чему нет имени, или Бедной девочке снилось", вышедшая в начале 1965 года отдельным изданием. Но, насколько мне известно, остаются еще неопубликованными пьесы "Огонек в окошке", "Граждане второго сорта", "Радио-поцелуй", "Любовь под микроскопом", книга "Откровение искусства", затем обширный том о театре "Кривое зеркало" -- "В школе остроумия" и, наверное, еще другие.
   Очень любопытна книга Евреинова, посвященная портретной проблеме: "Оригинал о портретистах", выпущенная Государственным издательством в Москве в 1922 году. Евреинов позировал И. Репину, С. Сорину, М. Добужинскому, А. Шервашидзе, Н. Кульбину, Д. Бурлюку, В. Маяковскому, Н. Ремизову (сатириконец Ре-ми), А. Мисс (Ремизова, сестра Ре-ми), О. Дымову, Г. Шилтьяну, Б. Григорьеву, М. Вербову, Н. Акимову, С. Судейкину, Е. Рубисовой, В. Каменскому, Н. Калмакову, мне... Я сделал с Евреинова два карандашных портрета и один набросок пером.
   В предисловии к этой книге Евреинов приводит фразу Никола Буало, из его "Art poétique":
   
   "Как часто драматург, лишь свой портрет любя,
   Героев драм своих рисует сам с себя".
   
   Дальше, в несколько иронической, свойственной ему форме, Евреинов говорит о неизбежном сходстве портрета не только с оригиналом, а и с художником, который исполнял портрет.
   Но лично для меня наибольший интерес среди литературных произведений Евреинова представляют его книги о театре, книги, посвященные философии и назначению театра: "Введение в монодраму", "Театр как {120} таковой" и "Театр для себя", значительная часть которого была написана в Куоккале, на даче моих родителей.
   
   Как все люди (в особенности люди искусства), склонные к парадоксам, Евреинов вызывает по отношению к себе и своему творчеству глубокий и вполне оправданный интерес, приводящий иногда к восторженному восхвалению. Но наряду с этим встречаются и совершенно противоположные реакции. Так, например, Леонид Андреев писал о Евреинове: "Евреинов искренне аморален и пижонист: поняв одно основание театра -- театральность, он пижонски прозевал второе: моральность. Любопытна его ссылка на то, что в конце второго века в Риме выродилась и прекратилась трагедия; как пижон, он усматривает в этом факте признак несостоятельности самой трагедии и не понимает, что упадок трагедии и трагического был следствием и спутником уже тогда начавшегося падения самого Рима" (архив Музея МХАТ).
   Теперь -- Александр Блок: "Вечером пошел в "Кривое зеркало", где видел удивительно талантливые пошлости и кощунства г. Евреинова. Ярчайший пример того, как может быть вреден талант. Ничем не прикрытый цинизм какой-то голой души" (Дневник А. Блока от 11 ноября 1912 г.).
   Следует ли вступать с этим в спор? Нет. Лично я всегда стоял за полную свободу мысли, слова и противоречий. "Всякое искусство создается исключительно индивидуальностью. Индивидуальность -- это все, чем обладает человек", -- говорил Эрнест Хемингуэй.

---------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий / Предисл. Е. И. Замятина: В 2 т. Л.: Искусство, 1991. Т. 2. 303 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru