Аннотация: Текст издания: журнал "Современникъ", кн. V--VII, 1913 г.
Какъ это было.
I.
Съ того самаго дня, какъ присяжный повѣренный Брагинъ принялъ на себя въ первый разъ въ жизни защиту предъ военнымъ судомъ девяти каторжанъ, обвиняемыхъ, по 279 статьѣ, карающей смертной казнью, имъ овладѣла совсѣмъ особое, неизвѣстное ему раньше, душевное состояніе. Въ него вселилась смутная, но большая тоска отъ страха за ихъ жизнь, и такая же смутная, но страстная надежда, что они будутъ спасены.
Пять дней пути къ тому сибирскому городу, гдѣ долженъ былъ состояться судъ, онъ думалъ только о нихъ и о нелѣпой жестокости казни.
Получивъ пропускъ, Брагинъ на шустрой извозчичьей лошадкѣ отправился въ тюрьму.
Пока простыя санки двигались по городскимъ улицамъ, его не покидало обычное теперь для него состояніе тоскливаго безпокойства за жизнь его девяти кліентовъ. Но когда, продолжая путь къ стоявшей за городомъ тюрьмѣ, онъ выѣхалъ на просторъ сверкающихъ бѣлизной снѣжныхъ полей, а потомъ пересѣкъ и старую сосновую рощу, съ могучими деревьями-великанами, усыпанными хлопьями снѣга, отъ которыхъ вѣяло неземнымъ спокойствіемъ непреходящей вѣковой красоты, онъ вдругъ весь встрепенулся, расправилъ въ шубѣ плечи, вздохнулъ всей грудью и заговорилъ самъ съ собой:
-- Что за вздоръ!? Висѣлицы -- среди этой красоты лѣсовъ и полей?.. Вздоръ!..
Онъ бодро, даже весело соскочилъ съ санокъ, подошелъ къ воротамъ тюрьмы и дернулъ заржавленную ручку звонка. Раздался протяжный, переливчатый звонъ, и все стихло.
Бѣлая стѣна тюрьмы съ угловой башней, на снѣгу у нея едва замѣтный, закутанный, недвижимый, какъ кукла, часовой, кругомъ снѣжная равнина, тишина и яркій свѣтъ морознаго зимняго полдня -- повѣяли на него полнымъ душевнымъ покоемъ и ясностью какого-то будто вновь родившагося въ душѣ чувства жизни. Забывшись и отдавшись этому новому настроенію, Брагинъ стоилъ у воротъ, безсознательно повторяя про себя навязавшіяся слова:
-- Не можетъ быть! Не можетъ быть!
-- Баринъ, звоните крѣпче,-- посовѣтовалъ извозчикъ. Они, черти, сразу никогда не откроютъ.
Брагинъ нетерпѣливо позвонилъ. Воротный надзиратель медленно зашевелился, посмотрѣлъ въ глазокъ маленькой калитки, отперъ ее и пропустилъ защитника.
На большомъ тюремномъ дворѣ лежалъ такой же бѣлый покровъ, и грудь дышала тѣмъ же морознымъ воздухомъ.
Такъ какъ "смертниковъ" не приказано было выводить изъ камеры, то послѣ долгихъ перезвоновъ по телефону въ конторѣ тюрьмы, послѣ подозрительныхъ оглядываній искоса -- Брагина повели въ помѣщеніе, въ которомъ находились его подзащитные.
Они провели въ тюрьмѣ уже два мѣсяца. За этотъ срокъ къ нимъ заходили только слѣдователь и прокуроръ, и еще однажды посѣтилъ ихъ губернаторъ, желавшій лично видѣть этихъ важныхъ преступниковъ, совершившихъ, какъ онъ говорилъ и думалъ, звѣрское, неслыханное по своей дерзости нападеніе на военный конвой съ цѣлью побѣга, вслѣдствіе чего губернаторъ и передалъ это дѣло въ военный судъ.
По отношенію къ себѣ начальствующихъ лицъ, по взглядамъ и разговорамъ караулившихъ ихъ солдатъ, по строгостямъ режима, по постоянному опасенію за ихъ побѣгъ начальника тюрьмы, его помощниковъ и надзирателей, по внезапно возникшему прозвищу ихъ "смертниками", а ихъ камеры "смертной" -- они знали, что всѣ считаютъ ихъ обреченными на казнь. Они сознавали это до такой степени ясно, что ихъ никогда не покидало чувство очевидности предстоящей имъ судьбы. Отъ этого у нихъ вытравились изъ сознанія всякіе расчеты на избавленіе отъ смерти, но вмѣстѣ съ тѣмъ развилась обычная черта всѣхъ смертниковъ -- мечтать, что какъ-нибудь случайно, какимъ-то чудомъ, но они въ концѣ-концовъ ускользнутъ отъ висѣлицы...
Всѣ девять содержались вмѣстѣ въ одной камерѣ, такой тѣсной, что они едва размѣщались на ея полу. Ни стола, ни наръ въ камерѣ не было. Грязное окно съ рѣшеткой было такъ высоко и такъ мало, что они не видѣли ни клочка неба. Для всѣхъ отправленій и днемъ и ночью стояла "параша".
Ни одного изъ нихъ ни разу не выпускали изъ камеры даже въ коридоръ, а въ глазокъ двери они постоянно видѣли слѣдившіе за ними глаза часового-солдата. Они были закованы по рукамъ и ногамъ, причемъ наручники были соединены такой короткой цѣпью (всего въ шесть вершковъ), что ни лежа, ни сидя, ни стоя, никакъ нельзя было найти для рукъ такого положенія, чтобы они не отекали и не ныли. И эта непрестанная боль въ рукахъ также непрестанно напоминала о казни, спугивая съ души всякій проблескъ осмысленной надежды. И дни и ночи они проводили большею частью лежа на полу, точно живые трупы въ общей, такъ сказать, предварительной могилѣ. Лишь временами они отчаянно шумѣли, ругались или спорили въ нѣсколько голосовъ подъ пронзительный лязгъ кандаловъ. Въ эти періоды казалось, что отъ нихъ отлеталъ неразлучный съ ними ужасъ смерти, но онъ напоминалъ о себѣ остальной тюрьмѣ, и она вся сразу вспоминала о своихъ девяти "смертникахъ". Потомъ они затихали, и тюрьма какъ будто забывала о нихъ... Ужасъ смерти снова безраздѣльно водворялся лишь въ ихъ камерѣ... Хотя они, какъ всѣ сбитые судьбой въ одну кучу, отрѣзанные отъ всѣхъ впечатлѣній человѣческой жизни, но люди, жили въ постоянномъ каждый противъ всѣхъ и всѣ противъ каждаго раздраженіи, но, когда это чувство особенно обострялось, то, крича, ругаясь, лязгая кандалами, они избавляли въ такіе моменты другъ друга отъ навязчиваго представленія объ ожидавшей ихъ участи. И это было ихъ общимъ спасеніемъ среди ихъ общей смертельной тоски.
Когда старшій помощникъ ввелъ Брагина въ пропитанный густой тюремной вонью коридоръ, и надзиратель, гремя желѣзомъ, быстро отперъ и распахнулъ дверь "смертной" камеры, заключенные моментально вскочили съ пола, и въ тотъ же мигъ раздался такой рѣзкій и страшный лязгъ сразу восемнадцати паръ кандаловъ, что Брагинъ отъ неожиданности и жуткой боли въ душѣ въ первую минуту совсѣмъ растерялся. Заключенные же сгрудились въ кучу, и всѣ придвинулись къ нему, ища взглядомъ его глазъ. Осмотрѣвшись въ полутьмѣ, онъ впервые въ жизни увидѣлъ предъ собой людей, знающихъ, что имъ навѣрное не избѣжать казни. Онъ увидѣлъ ихъ сверкающіе глаза, смотрѣвшіе съ блѣдныхъ, отечныхъ, тюремныхъ лицъ, какъ темная, холодная вода прорубей на рѣкѣ зимою, и вдругъ понялъ, какой ужасъ кроется въ этихъ стеклянныхъ взглядахъ, привыкшихъ въ долгіе дни и ночи сверлить лишь холодную бездну по ту сторону жизни.
Ихъ страшныя въ своей неподвижности лица и дико блестѣвшіе глаза всѣ уперлись въ растерявшагося защитника, стараясь уловить, есть ли у него какая-нибудь надежда? У Брагина же почти остановилось сердце, и онъ закрылъ на секунду глаза. Но, сдѣлавъ надъ собою усиліе и вспомнивъ свое настроеніе по дорогѣ чрезъ сосновую рощу, онъ овладѣлъ собой, и вдругъ сознательно, спокойно и ясно улыбнулся имъ и дружески сталъ здороваться съ ними.
-- Вы первый человѣкъ, котораго мы здѣсь видимъ,-- почти закричалъ одинъ изъ нихъ.
И всѣ они сразу, перебивая другъ друга, забросали Брагина вопросами, залязгали цѣпями, заговорили, не слушая ни его, ни другъ друга, быстро переглядываясь съ нимъ и между собой радостными взглядами. Они вдругъ прочли въ его лицѣ, въ его глазахъ, во всей его фигурѣ и жестахъ надежду на жизнь, о которой онъ не смѣлъ, не могъ или не умѣлъ сказать словами. И Брагинъ видѣлъ, какъ мгновенно сползла съ ихъ лицъ роковая неподвижность, и быстро исчезла та особая, покрывавшая ихъ уже тѣнь, которая бываетъ лишь на лицахъ приговоренныхъ къ казни. Среди смерти какъ бы пронеслось дуновеніе жизни...
Съ этого свиданія съ защитникомъ для заключенныхъ наступилъ новый періодъ ихъ существованія,-- періодъ напряженной борьбы съ судомъ за свою жизнь.
II.
Побѣгъ, за который грозила казнь всѣмъ девяти заключеннымъ, произошелъ такъ:
По старому сибирскому тракту шелъ этапъ. Стояла поздняя сибирская осень, сухая, морозная, когда снѣгу еще нѣтъ, а уже все мертво, оголено и лишено покрова, когда вѣтеръ такъ рѣзокъ, земля и небо такъ мрачны, а людямъ всегда такъ холодно, что кажется, будто бы и въ самой природѣ ничего не осталось, кромѣ злобы.
Арестанты, какъ полагается, т.-е. каждое утро на разсвѣтѣ, выступали изъ этапнаго помѣщенія и шли затѣмъ часовъ пять-шесть подрядъ, дѣлая верстъ двадцать до слѣдующаго этапа. Шли вереницей вперемежку съ солдатами, изнемогая отъ холода, отъ усталости, отъ долгаго голоданія, отъ плохой, неудобной обуви, отъ неуклюжей, тяжелой арестантской одежды, а главное отъ точившаго душу чувства безнадежности. Слабые и больные ѣхали на подводахъ. Послѣ полудня добирались до слѣдующаго этапнаго зданія, входили въ него и заставали тамъ обычно дымъ, угаръ и холодъ, такъ какъ этапныя помѣщенія топятся только въ дни прохода партій два раза въ недѣлю. Грѣлись, какъ могли, у огня или прижимаясь другъ къ другу, готовили себѣ пищу, кричали, ссорились, бранились и только къ вечеру затихали. Спали въ повадку на нарахъ и на полу тревожнымъ, тяжелымъ сномъ съ кошмарами, съ нытьемъ въ душѣ и въ тѣлѣ, со стонами, вздохами, хрипами, въ полутьмѣ коптящихъ лампъ, въ духотѣ и вони. А на утро опять вставали и шли дальше по старой "Владимиркѣ", по замерзшей дорогѣ среди обнаженнаго лѣса и пустыхъ паскотинъ.
Партія состояла изъ 33 арестантовъ и 18 конвойныхъ солдатъ. Ни женщинъ, ни дѣтей не было.
Когда этапъ вытягивался длинной вереницей, то впереди всегда оказывался каторжанинъ-аграрникъ Гуржій. Онъ твердо шагалъ по замерзшей землѣ и все какъ будто присматривался къ небу, къ молочнымъ, сѣрымъ облакамъ, къ унылому, пустому лѣсу. Это былъ молодой крестьянскій парень, сильный, здоровый, съ русскими усиками и чистыми, смѣлыми глазами. Ему шелъ всего только 20-й годъ.
Гуржій былъ добрый, мягкій человѣкъ съ жаждой творческаго земледѣльческаго труда. Идя межъ широкихъ паскотинъ, онъ мысленно глазами распахивалъ ихъ и радовался, какъ ребенокъ, рѣдкимъ полосамъ почернѣвшаго жнивья по дорогѣ. Въ этапѣ онъ непрерывно переживалъ смѣну двухъ острыхъ настроеній: то его наполнялъ порывъ почти молитвеннаго восторга предъ красотой и просторомъ полей и лѣсовъ, по которымъ онъ истосковался въ тюрьмѣ, то горько сокрушался объ убитыхъ имъ двухъ молодыхъ солдатахъ-башкирахъ изъ усмирявшаго его родную деревню отряда, и тогда его вдругъ одолѣвали приступы сильнѣйшей злобы къ начальству, къ своему помѣщику, къ пропагандистамъ, къ полиціи,-- вообще ко всѣмъ людямъ, доведшимъ, какъ онъ думалъ, его, скромнаго парня, до того, что онъ сталъ каторжникомъ и убійцей. И онъ изступленно проклиналъ ихъ.
-- Я еще покажу себя!-- кричалъ онъ и грозилъ какою то страшною местью.
Въ партіи онъ сторонился уголовныхъ каторжанъ, образовавъ около себя отдѣльную группу, ловко и хозяйственно устраивалъ ее при ночлегахъ, при распредѣленіи подводъ. Онъ покупалъ для нея пищу, возился съ варкой обѣдовъ, чая, закускою, хлѣбомъ по пути.
Другой каторжанинъ партіи изъ крестьянъ -- Синяковъ -- новобранцемъ попалъ въ такъ называемое возстаніе, которое заключалось въ томъ, что рота, куда онъ былъ зачисленъ, отказалась повиноваться офицерамъ, и вышла со двора казармы на улицу съ краснымъ флагомъ. За это Синяковъ и еще семь человѣкъ, такихъ же, какъ онъ, новобранцевъ, судились военнымъ судомъ, который осудилъ его къ смертной казни "за явное возстаніе въ числѣ болѣе восьми человѣкъ", какъ значилось въ статейномъ спискѣ Синякова. По конфирмаціи Синякову казнь была замѣнена безсрочной каторгой. Въ тюрьмѣ Синяковъ сталъ считать себя эсъ-эромъ и вѣрилъ, что скоро будетъ общее возстаніе, которое всѣхъ освободитъ. Въ противоположность Гуржію онъ всегда былъ въ ровномъ, ясномъ настроеніи.
Около Гуржія держался еще одинъ каторжанинъ -- Абрамъ Машурьянцъ, совсѣмъ юный, красивый кавказецъ, сынъ грегоріанскаго священника. Машурьянцъ учился въ гимназіи. Въ 4-мъ классѣ, семнадцати лѣтъ отъ роду, онъубѣжалъ изъ пансіона и примкнулъ къ шайкѣ экспропріаторовъ, называвшихъ себя анархистами. По ихъ порученіямъ онъ цѣлый годъ возилъ бомбы изъ города въ городъ. Машурьянцъ такъ привыкъ къ этому занятію, а чувство постоянной опасности такъ поднимало его въ собственныхъ глазахъ, что онъ испытывалъ почти тоску и скуку, когда въ его ручной багажной корзинкѣ не было снаряда. Съ бомбами же онъ былъ и арестованъ на вокзалѣ въ Одессѣ. Отстрѣливаясь при арестѣ, онъ убилъ городового, былъ судимъ и осужденъ судебной палатой на 20 лѣтъ каторги. Общительный, веселый нравъ Машурьянца, сохраненный имъ даже въ тюрьмахъ и на этапѣ, вызывалъ къ нему общую симпатію и арестантовъ и конвойныхъ солдатъ. Онъ жилъ минутными настроеніями, непрестанно острилъ и пѣлъ, жаждалъ только свободы и мечталъ объ удалой разбойничьей жизни на Кавказѣ. Случалось, что смѣлый и откровенный Машурьянцъ, обнимая солдатъ, разсказывалъ имъ о планѣ своего будущаго, необычайно отважнаго побѣга или мечталъ вслухъ о чудесномъ освобожденіи, и ему каждую минуту казалось, что вдругъ неожиданно это счастье освобожденія для него настанетъ и унесетъ счастливаго Абрама Машурьянца на Кавказъ къ его милымъ горамъ, къ яркому солнцу.
-- Смотри, Абрамъ, не сваляй дурака,-- говорилъ ему иногда строго старшой въ конвоѣ, унтеръ-офицеръ Лабановъ, природный сибирякъ, необычайно крѣпкій и плотный блондинъ съ рѣшительнымъ лицомъ.-- Придется тебя подстрѣлить, какъ зайца. Хорошій ты малый, а раздавимъ тебя, какъ червяка на дорогѣ.
Самую яркую и рѣзко отдѣленную группу въ этапѣ составляли восемь человѣкъ старыхъ уголовныхъ каторжанъ, осужденныхъ за разбои, убійства, грабежи, изнасилованія и т. л. Это была уголовная аристократія этапа, командовавшая всей партіей. Ихъ власть въ этапѣ была почти неограничена, и основаніемъ этой власти служилъ необузданный терроръ этихъ людей, которымъ нечего было терять. Они всегда имѣли деньги, взысканныя съ остальныхъ арестантовъ. Ежедневно по вечерамъ пили они водку, играли въ карты, неистово ругались, дрались и били или грозили побоями всѣмъ нарушителямъ ихъ обычаевъ. На этапное передвиженіе они смотрѣли, какъ на своего рода праздникъ въ своей однообразной каторжной жизни, и старались его по своему использовать.
Было въ партіи три крестьянина, возвращавшихся этапомъ на родину "за безписменность", т. е. за неимѣніе при себѣ паспортовъ. Всѣ трое бородатые мужики шли вмѣстѣ въ одно село. Совсѣмъ случайные люди въ тюрьмахъ и этапахъ, они держались особнякомъ, опасливо сторонясь каторжанъ. Они разговаривали между собою только о хозяйствѣ и о своихъ домашнихъ дѣлахъ, а къ неожиданному аресту и неволѣ относились съ истинно-крестьянскимъ терпѣніемъ и выдержкой.
Десять арестантовъ были назначены въ ближайшую губернскую тюрьму для отбытія наказаній за кражи по приговорамъ мировыхъ судей.
Четверо "слѣдственныхъ" шли на допросъ къ слѣдователю по дѣлу объ убійствѣ въ дракѣ.
Пять человѣкъ уголовныхъ ссыльно-поселенцевъ пересылались за самовольную отлучку въ мѣста ихъ приписки.
Былъ еще въ партіи худой, длинный 16-лѣтній мальчикъ, гимназистъ, единственный сынъ матери-вдовы, полякъ-католикъ Стась, какъ звали его всѣ въ этапѣ, высланный съ родины административно временнымъ генералъ-губернаторомъ "за участіе въ разнаго рода революціонныхъ организаціяхъ". Высылка была предпринята массовая, и Стась попалъ подъ нее только потому, что одинъ изъ филеровъ зналъ его имя и фамилію, когда-то и почему-то записанныя въ его записную книжку.
Несмотря на большой ростъ, Стась имѣлъ еще совсѣмъ дѣтскій видъ, и постоянно носилъ на лицѣ выраженіе какого-то недоумѣнія. Онъ былъ религіозенъ до экстаза и никогда не разставался съ маленькой карманной книжкой молитвенника и Евангелія въ лиловомъ бархатномъ переплетѣ съ тисненымъ золотымъ крестомъ на крышкѣ. Замкнутый въ себя, онъ восторженно изливалъ свою душу только въ молитвѣ, и въ этапныхъ помѣщеніяхъ ежедневно подолгу горячо молился, стоя гдѣ-нибудь въ углу на колѣняхъ съ своей завѣтной книжкой въ рукахъ, неслышно шепча обращенныя къ Богу слова, среди невѣроятнаго гама, отвратительной брани, лязга кандаловъ, криковъ, отчаянной картежной игры. Вообще, этапъ доставлялъ ему невѣроятныя нравственныя страданія, безпощадно разрушая и издѣваясь надъ его дѣтскими экзальтированными представленіями о людяхъ, о жизни и о мірѣ. Стась занималъ въ партіи совершенно исключительное положеніе общаго любимца.
Въ тайникахъ всякой самой озлобленной и цинично-жестокой человѣческой души, какъ извѣстно, всегда остается потребность нѣжности. И Стась, этотъ свѣтлый, чистый ребенокъ, среди преступныхъ или изстрадавшихся до отчаянія людей, былъ единственнымъ существомъ, на котораго эта нѣжность должна была излиться. Какъ бываютъ у арестантовъ голуби или котята, которыхъ кормитъ, бережетъ и ласкаетъ вся тюрьма, такъ ласкали и Стася. Во время одного изъ его долгихъ вечернихъ моленій былъ случай, что этапъ, захваченный зрѣлищемъ его молитвеннаго экстаза, вдругъ весь затихъ, и, пока онъ стоялъ на колѣняхъ, всѣ говорили шопотомъ, ходили на цыпочкахъ, чтобы не помѣшать Стасю въ его горячей молитвѣ.
III.
На одиннадцатый день по выходѣ изъ послѣдней пересыльной тюрьмы, въ субботу 28-го сентября, партія прибыла на этапъ въ деревню Богандинку. Здѣсь ей полагалось сдѣлать дневку и выступить дальше лишь утромъ въ понедѣльникъ. Всѣ нетерпѣливо ждали этого отдыха.
-- Ничего, этапщикъ въ Богандинкѣ хорошій мужикъ,-- сообщилъ старшой Лобановъ,-- онъ топитъ на совѣсть. Дровъ общественныхъ не воруетъ.
Когда вошли во дворъ, Лобановъ заперъ ворота и пропустилъ всѣхъ арестантовъ въ помѣщеніе этапа мимо себя по одному, громко считая и трогая каждаго рукой за плечо или спину, чтобы не сбиться въ счетѣ.
Арестанты заняли двѣ заднихъ камеры съ желѣзными рѣшетками въ окошкахъ, пробитыхъ подъ самымъ потолкомъ: лѣвую -- меньшую заняли Гуржій, Синяковъ, Машурьянцъ и Стась и другіе, правую -- большую захватили каторжане съ состоявшими при никъ уголовными арестантами.
Въ передней камерѣ, предназначенной для конвоя, солдаты составили свои ружья въ пирамиду, развѣсили зарядныя сумки и шинели.
Въ четвертой камерѣ-кухнѣ, гдѣ были навалены полѣнья сосновыхъ дровъ, былъ разведенъ огонь въ плитѣ, и тамъ тотчасъ собрались въ кучу солдаты и арестанты. Мирно шумя и слегка перебраниваясь, они кипятили чайники, сушили пимы {Валенки.}, варили пищу, грѣлись.
Когда размѣстились, старшой роздалъ кормовыя деньги до мѣста назначенія за четыре дня впередъ. Затѣмъ во дворъ были впущены крестьянки-торговки съ творогомъ, молокомъ, яйцами, пшеничнымъ хлѣбомъ.
Пришелъ на этапъ и единственный, жившій въ Богандинкѣ ссыльный политикъ -- Черницкій, бывшій солдатъ изъ крестьянъ, сосланный на поселеніе по приговору военнаго суда за чтеніе въ казармѣ нелегальныхъ книгъ.
Это былъ человѣкъ небольшого роста, съ бѣлымъ лбомъ, съ яснымъ выраженіемъ глазъ, съ грустной улыбкой на концахъ губъ, съ особымъ настроеніемъ дѣятельной доброты, заставлявшей его заботиться о каждой проходившей партіи. И теперь Черницкій доставилъ на этапъ заготовленный имъ пудъ мяса. Лобановъ встрѣтилъ его у воротъ, какъ стараго знакомаго и своего человѣка, бывшаго солдата, съ которымъ видѣлся при каждомъ движеніи этапа черезъ Богандинку. Онъ принялъ и послалъ съ солдатомъ мясо.
Приказавъ затѣмъ часовому пропустить Черницкаго на свиданіе къ Гуржію, старшой пошелъ на село, гдѣ были знакомые. Съ дороги онъ обернулся и весело крикнулъ:
-- А жиганы,-- то уже гамять.-- Чрезъ стѣны слышно. Какъ мухи въ бутылкѣ.
Когда часовой пропустилъ Черницкаго въ полутемный коридоръ этапа, его сразу оглушилъ смѣшанный, страшный для каждаго человѣка съ воли гулъ голосовъ и лязгъ цѣпей. Оказалось, что староста уголовныхъ каторжанъ -- по прозвищу Савка, бѣлый, пухлый, съ ассиметричнымъ лицомъ и сѣрыми холодными глазами, арестантъ, осужденный за то, что вырѣзалъ при грабежѣ цѣлую семью съ женщинами и дѣтьми, собиралъ со всѣхъ на общую выпивку изъ розданныхъ кормовыхъ денегъ, и всѣ были вынуждены отдавать почти все, что получили, подъ страхомъ жестокихъ побоевъ. И всѣ давали,-- одни покорно, другіе ругаясь.
Кончивъ сборъ, Савка тотчасъ послалъ въ монопольную лавку на село бывшаго въ этапѣ на побѣгушкахъ сына этапщика, мальчугана лѣтъ 14-ти, Степу, купить три четверти водки. Едва же Степа принесъ въ мѣшкѣ на спинѣ три четвертныхъ бутыли съ водкой съ казенными ярлыками, Савка овладѣлъ ими и сталъ одѣлять всѣхъ водкой. Арестанты толпились, подходя къ нему, а Савка, покрикиваетъ:
-- Пей! Не задерживай! Не напирай! Разобьешь.-- Убью!
Потомъ Савка вмѣстѣ со Степой зашелъ съ бутылью въ камеру Гуржія и тамъ также всѣхъ угостилъ водкой. Всѣ пили за исключеніемъ Стася. Одни съ жадностью, крякая послѣ глотка обжигавшей ротъ и горло влаги, другіе -- сосредоточенно и молча. Для каторжанъ Савка отдѣлилъ особую порцію, и они распили ее, усѣвшись въ кружокъ на нарахъ вмѣстѣ съ солдатами.
Когда всѣ три большія, зеленыя бутылки опустѣли, арестанты начали гонять Степу за водкой въ розницу. Степа прибѣгалъ, запыхавшись, приносилъ бутылки и полубутылки, смотрѣлъ изумленными глазами, съ какой они жадностью, а иные съ изступленіемъ на лицѣ выпивали "вино", получалъ мѣдяки, гривенники, двугривенные и опять, что было духу, по морозу несся въ валенкахъ и ситцевой рубахѣ и приносилъ новыя бутылки, полубутылки и сотки съ водкой.
Передъ вечеромъ часа въ четыре зашелъ на этапъ старшой Лобановъ, тоже выпившій на селѣ, справляться, все ли благополучно.
Когда же и ему здѣсь предложили водки, и одинъ, совершенно пьяный солдатъ по фамиліи Карасевъ, ласково и весело протянулъ ему налитый стаканъ, Лобановъ, вообще неустойчивый въ настроеніи, вдругъ вспыхнулъ, самъ смутившись повальнаго пьянства арестантовъ. Онъ ударилъ наотмашь кулакомъ по стакану. Водка расплескалась, стаканъ, треснувшись въ стѣну, разлетѣлся въ куски. Лобановъ разругался и раскричался на пьянаго солдата. Тотъ обидѣлся. Съ кровяными глазами, съ георгіевскимъ крестомъ на разстегнутомъ старомъ мундирѣ, онъ сталъ бить себя кулакомъ въ грудь и дико кричать:
-- Я георгіевскій, кавалеръ! Хоть ты начальство, а я не позволю! Ты старшой, а я нѣтъ!.. Не позволю!
Лобановъ сорвалъ съ него крестъ, оттолкнулъ, подбѣжалъ къ дверямъ, открылъ ихъ и, размахнувшись, забросилъ крестъ черезъ "пали". Карасевъ совсѣмъ озвѣрѣлъ и неистово порывался драться, но его удержали. Черницкій и Гуржій увели старшаго, и Лобановъ такъ же быстро успокоился, какъ раньше внезапно, вспыхнулъ.
Между арестантами тоже не разъ въ теченіе дня возникали ссоры, брань и драки. Возня же, гамъ, крики, тяжелыя, нудныя тюремныя пѣсни не прекращались цѣлый день.
Когда стемнѣло, Лобановъ приказалъ настрого пятерымъ, державшимся на ногахъ солдатамъ, оставаться въ этапѣ, а самъ ушелъ ночевать на село, гдѣ уже гуляли или спали остальные конвоиры.
Послѣ его ухода каторжане отправили черезъ Степу къ старухѣ-корчемницѣ два казенныхъ халата, пріобрѣли у нея взамѣнъ еще три бутылки водки и наскоро роспили ее своимъ кружкомъ. Степа получилъ за работу еще двугривенный и ушелъ домой къ отцу довольный и веселый.
Вечеромъ вѣтеръ упалъ. Сильно подморозило. Землю и крыши запорошило снѣгомъ. Настала тихая безлунная ночь. Темное небо надъ этапнымъ зданіемъ вызвѣздѣло, ушло глубоко въ высь и посылало оттуда землѣ, словно неясный шелестъ вѣчности,-- мерцающій свѣтъ звѣздъ. Бодрый воздухъ влеталъ съ дыханіемъ, казалось, въ самую душу и рождалъ упоительныя, неясныя надежды. Въ этапѣ же, послѣ страшнаго шума въ теченіе всего дня, брани, пѣсенъ, возни, и даже нѣсколькихъ дракъ, часамъ къ девяти тоже все успокоилось, стихло. Въ духотѣ и вони, въ туманѣ, стоявшемъ отъ дыханія, испареній человѣческихъ и пыли, въ полумракѣ жалкихъ керосиновыхъ лампъ, на нарахъ и на полу, въ раскрытыхъ камерахъ и въ коридорѣ, всюду почти на всемъ пространствѣ пола, лежали спящіе арестанты.
Въ камерѣ, помѣщеніи для конвоя, гдѣ стояли въ козлахъ ружья, и висѣли сумки и одежда, спали у стѣны лишь двое солдатъ, а посреди ея, на полу, вокругъ тусклой жестяной лампы, пятеро каторжанъ и двое конвойныхъ, босые, въ ситцевыхъ рубахахъ, играли въ карты, въ польскій банчокъ. Выигрывали и проигрывали другъ другу все, что имѣли -- деньги и вещи. Игроки напряженно слѣдили за картами, за серебряными деньгами, лежавшими посрединѣ кона, за руками сдатчика. Игра шла отчаянная, азартная, страстная, сосредоточенная и нелѣпая, ибо всѣ были пьяны. Однако, часовъ до 11 ночи все было спокойно. Слышались только храпѣніе, сонные вздохи, стоны изъ коридора, шлепанье картъ и сдержанные возгласы скверной брани среди игравшихъ. Одинъ изъ игравшихъ солдатъ, худой блондинъ съ мальчишескимъ лицомъ, по фамиліи Любихинъ, страстно и нелѣпо дѣлалъ ставки, то въ пятачокъ, то въ полтинникъ, и, желая отыграться, проигрывалъ уже казенныя вещи. Пьяный Савка все болѣе и болѣе обыгрывалъ его и ругался. Вдругъ у Любихина не хватило полтинника, уже поставленнаго на конъ и проиграннаго Савкѣ. Тогда Савка, ни слова не говоря, придвинулся къ блѣдному солдату и изъ всѣхъ силъ ткнулъ его кулакомъ подъ носъ. Солдатъ брякнулся на полъ. Раздалась неистовая брань, крикъ, поднялась драка.
Часовой, спавшій, сидя съ ружьемъ въ коридорѣ, очнувшись со сна съ испуга, далъ выстрѣлъ. Потомъ еще и еще... Отъ выстрѣловъ погасли лампы, и въ темнотѣ мгновенно поднялась невообразимая паника и свалка, въ которой всѣ били, и всѣ отбивались отъ своихъ сосѣдей, хватали ружья, лѣзли къ дверямъ, чтобы вырваться изъ этого страшнаго ада, чтобы перевести духъ отъ изступленнаго страха и злобы. Когда, наконецъ, выскочили на дворъ, всѣ на минуту успокоились... Но вдругъ изъ открытой настежь двери коридора донеслись отчаянные, раздирающіе слухъ вопли: кричалъ и вылъ конвоиръ Тараненко, тотъ самый, что спалъ на часахъ и стрѣлялъ. Онъ оказался раненымъ штыкомъ въ животъ, съ разрывомъ печени и желудка... Всѣ тотчасъ вернулись въ коридоръ, зажгли лампу, увидѣли, въ чемъ дѣло, и паника возобновилась,-- сосредоточенная, молчаливая, страшная, та, когда люди застываютъ отъ ужаса. Всѣ четверо бывшихъ въ этапѣ солдатъ, схватили ружья и побѣжали въ деревню, бросивъ среди арестантовъ и раненаго Тараненку и пьянаго Карасева, спавшаго на дровахъ въ кухнѣ. За воротами этапа они тотчасъ подняли тревогу, давъ десятка три выстрѣловъ.
Рѣзко и страшно прорѣзалъ сухой трескъ выстрѣловъ покой звѣздной зимней ночи въ глухой деревнѣ, дремавшей въ тишинѣ подъ легкимъ снѣжнымъ покровомъ. Выстрѣлы эти сразу взвинтили арестантовъ до безумія.
Поднялся плачъ, рыданія, визгъ, упреки, брань.
Машурьянцъ, непрестанно лелѣявшій мечту о чудесномъ бѣгствѣ, моментально схватилъ въ козлахъ солдатскую винтовку и, какъ былъ, въ однихъ штанахъ и черной рубашкѣ выскочилъ за ворота, оглядѣлся кругомъ и, что было силы, молніей понесся къ лѣсу, чернѣвшему узкой полоской за бѣлымъ полемъ въ верстѣ отъ этапнаго помѣщенія. Не чувствуя подъ ногами кочковатой земли, не ощущая собственнаго разгоряченнаго тѣла, обжигаемый морознымъ воздухомъ, ничего не соображая, летѣлъ онъ прыжками, упиваясь внезапнымъ счастьемъ свободы, ощущая это великое счастье съ восторгомъ всѣмъ тѣломъ и всей душой, безъ всякой мысли о томъ, кто онъ, что онъ, гдѣ и зачѣмъ бѣжитъ, какъ ощущается всегда всякое истинное счастье внѣ времени и мѣста.
Стась забился въ уголъ наръ, упалъ на колѣни съ лиловой книжкой Евангелія въ рукѣ и горячо молился, чтобы внезапно исцѣлился Тараненко, и всѣ успокоились и помирились. Губы Стася шептали страстные призывы къ Богу, а его открытые, наивные, сіяющіе вѣрой глаза, съ набѣгающими невольными слезами, упирались кверху, въ толстыя, почернѣлыя бревна, гдѣ могло быть распятіе, пронизывали ихъ взглядомъ и, казалось, видѣли за ихъ тупой деревянной преградой что-то чудесное и великое.
Каторжане кричали и дико, неистово мыкались по камерамъ. Савка съ отвратительной бранью требовалъ, чтобы всѣ бѣжали, злобствовалъ, что убитъ "духъ", т. е. конвойный солдатъ, и готовился съ товарищами къ побѣгу. Они разувались и раздѣвались, снимали кандалы, переобувались и переодѣвались въ вольную одежду, сорванную и отнятую у испуганныхъ, оторопѣлыхъ пересыльныхъ арестантовъ, имѣвшихъ свое платье, дрались и грозили убить при всякомъ намекѣ на сопротивленіе.
-- Передушатъ васъ всѣхъ, какъ паршивыхъ котятъ,-- свирѣпо оралъ Савка.-- Туда вамъ, сволочи, и дорога!
-- Шпана! Законныя вши!-- хрипѣлъ басомъ другой каторжанинъ, алкоголикъ Коврыга, измученный въ тюрьмѣ долгимъ воздержаніемъ отъ водки почти до сумасшествія, всегда злобный, а теперь совсѣмъ озвѣрѣвшій отъ выпивки.
Гуржій и Синяковъ, одѣтые въ солдатское платье въ поясахъ съ подсумками, съ ружьями въ рукахъ, переходили отъ одного къ другому и убѣждали и умоляли всѣхъ итти всѣмъ вмѣстѣ въ деревню требовать мировой отъ конвойныхъ и Лобанова, а если тѣ будутъ нападать, драться съ ними до послѣдней крайности. Но ихъ никто не слушалъ и не понималъ.
Потерявшись до невозможности кого-либо слушать, понимать или что-либо сдѣлать для своего спасенія, одни изъ нихъ метались по этапу, въ ужасѣ требуя отъ кого-то, чтобы ихъ спасали, другіе падали въ отчаяніи ничкомъ на нары, снова вскакивали, опять падали, и опять кричали и рыдали.
Всѣ восемь уголовныхъ каторжанъ по одному, по-двое, по-трое, выскакивали на дворъ и, осмотрѣвшись, быстро, безшумно, большими прыжками, убѣгали -- кто черезъ калитку, обѣгай зданіе этапа по улицѣ, а болѣе осторожные перелѣзай черезъ высокія "пали". Очутившись въ полѣ, они тотчасъ же направлялись къ лѣсу, мимо котораго партія проходила утромъ по дорогѣ въ Богандинку.
Послѣ побѣга каторжанъ, гамъ и хаосъ звуковъ въ этапѣ замѣтно ослабѣлъ, и опять явственно послышались изъ кухни стоны раненаго Тараненко.
Оставленный всѣми, онъ лежалъ въ кухнѣ навзничь на полу у стѣны, рядомъ съ пьянымъ, нешевелившимся Карасевымъ, и вылъ отъ боли, то вытягивая шею и ворочая затылкомъ по грязному полу, то вбирая голову въ плечи и стуча оскалившимися зубами.
Одинъ изъ пересыльныхъ крестьянъ, пожилой сибирякъ, съ прямыми, длинными, свѣтлыми волосами, въ синей рубахѣ, въ пимахъ съ розовыми, свѣтлыми разводами по фамиліи Сѣдыхъ, очень замкнутый и тихій въ обыкновенное время человѣкъ, мыкался съ горящими глазами изъ камеры въ камеру и визгливымъ и плачущимъ голосомъ умолялъ всѣхъ замолчать, послушать его, итти всѣмъ сообща искать старшого Лобанова, арестоваться, объяснить ему, что они всѣ стоятъ за одно съ солдатами, будутъ свидѣтелями, оправдаютъ ихъ своими показаніями. Потомъ и Сѣдыхъ ослабѣлъ, усѣлся на краюшкѣ наръ, схватился руками за голову, закачался и заскулилъ, какъ при невыносимой зубной боли.
Отъ выстрѣловъ, данныхъ солдатами, тревога быстро передалась всей мирно спавшей деревнѣ. Крестьяне -- мужики, бабы, дѣвки, дѣти, подростки, всѣ поднялись на ноги, всѣ догадались о несчастьѣ на этапѣ, но рѣдко кто рѣшился выйти на улицу изъ боязни и нежеланія вмѣшиваться въ чужое страшное дѣло. Во всѣхъ домахъ засвѣтились окна, но никто не двинулся къ этапу, только бабы и дѣвки неслышно перебѣгали въ тѣни заборовъ изъ дома въ домъ изъ страстнаго любопытства узнать, что случилось.
Отъ первыхъ же выстрѣловъ вскочилъ и сѣлъ на постели Черницкій. Мысль о бѣдѣ на этапѣ въ ту же минуту освѣтила его сонное сознаніе. Выстрѣлы повторялись еще и еще: заволновавшись, весь дрожа, онъ подкрутилъ вверхъ фитиль притушенной слегка на ночь лампы, наскоро одѣлся и вышелъ на улицу. Прислушался -- все было какъ будто тихо, но чуялось въ тиши звѣздной ночи что-то страшное и злое. Вдругъ вдоль по улицѣ раздались опять выстрѣлы, и къ этапу пробѣжали солдаты.
Черницкій опять весь задрожалъ отъ холода внутри тѣла. Не давая себѣ ни минуты подумать, зачѣмъ и что онъ дѣлаетъ, онъ быстро сталъ пробираться къ этапному помѣщенію. Крадучись, держась въ тѣни домовъ и заборовъ, перебѣгая отъ дома къ дому, легко безшумно, Черницкій приближался къ этапу. Но чѣмъ ближе онъ былъ къ нему, тѣмъ все больше и больше у него пропадало самообладаніе, и, несмотря на то, что Черницкій зналъ и былъ твердо увѣренъ, что долженъ туда итти, что это важно и необходимо для нихъ, для арестантовъ, для него самого, имъ овладѣло то стихійное чувство страха, надъ которымъ человѣкъ не воленъ.
-- Надо! Надо!-- шепталъ себѣ Черницкій, удерживая изъ всѣхъ силъ челюсти и противную дрожь въ тѣлѣ, и въ то же время самъ былъ готовъ каждую минуту бѣжать, стремглавъ, назадъ, укрыться въ своемъ углу, въ своей избѣ внѣ этой страшной бѣды.
Въ тотъ же мигъ на дворѣ этапа опять затрещали выстрѣлы одинъ за другимъ разъ пятнадцать. Пули ударились въ стѣны... Мелко зазвенѣло стекло. Плачъ и вой въ этапѣ, усилились. Послышался на дворѣ голосъ Лобанова:
-- Молчи! Становись на крыльцо! Держи двери! Никого не пускай! Убью!
Открылась дверь... На секунду Черницкому врѣзался въ уши чей-то визгливый, какъ бы дѣтскій или женскій плачъ... Вошли... дверь снова закрылась... Раздались глухіе выстрѣлы внутри... Погасъ свѣтъ въ окнахъ...
Черницкому было такъ жутко, что не хватало ни силъ, ни рѣшимости шевельнуться, только съ безумной пытливостью напрягая слухъ, и заработало воображеніе. Мгновеніями ему казалось, что стѣны нѣтъ, что онъ видитъ всѣхъ и все, всѣ ихъ раны и страданья, ихъ ужасъ, искаженныя страхомъ смерти лица... Но видѣніе исчезало, въупоръ предъ нимъ протягивалось обиндевѣвшее бревно, а изъ-за бревна неслись стоны и сдавленные крики ужаса. Все затуманивалось въ его головѣ. Онъ былъ готовъ сойти съ ума, грызть стѣну, у которой стоялъ, бить себя кулаками, лишь бы только очнуться.
А тамъ за стѣною опять раздавались выстрѣлы, слышались возня... удары... неистовые крики... мольбы... стоны... всхлипывающій плачъ... Затѣмъ все притихло... Зажгли свѣтъ... Снова раздались выстрѣлы внутри... Опять погасъ свѣтъ... Опять зажгли... Задвигали чѣмъ-то... Опять раздались выстрѣлы... потомъ все покрыли стоны, стоны и стоны... Снова показался свѣтъ въ окнахъ... Снова раздались выстрѣлы... Снова погасъ свѣтъ... Опять все стихло... Солдаты вышли на дворъ...
Свершилось страшное дѣло.
IV.
Старшой Лобановъ спалъ въ домѣ знакомой вдовы. Услышавъ выстрѣлы, перепуганная ими женщина вскочила и разбудила его. Еще Лобановъ не успѣлъ обуться, какъ прибѣжали четверо солдатъ съ этапа, блѣдные, съ растерянными лицами, безъ шапокъ, въ растрепанной одеждѣ. Когда Лобановъ увидалъ ихъ и догадался сразу, въ чемъ дѣло, онъ мгновенно представилъ себѣ, что теперь не миновать ему острога, этаповъ, кандаловъ, долгой, темной неволи. Въ приступѣ бѣшенной злобы, въ одномъ сапогѣ, съ босой другой ногой, онъ бросился на солдатъ съ бранью и ударилъ кулакомъ въ лицо того самаго тщедушнаго блондина Любихина, изъ-за котораго началась драка въ этапѣ, и который теперь плакалъ и причиталъ по-бабьему о своей загубленной жизни.
Одинъ за другимъ прибѣжали еще трое конвойныхъ, спавшихъ въ деревнѣ, испуганные, растерянные. Лобановъ и имъ пригрозилъ побоями и каторгой.
Робкіе, виноватые солдаты сгрудились у входа и притихли, тяжело и безсильно перебирая мысли, близкіе къ отчаянію, къ отупѣнію, къ полной апатіи.
Лобановъ, стиснувъ зубы, быстро одѣвался.
Вдругъ одинъ изъ вновь пришедшихъ, бойкій татаринъ Насибулинъ рванулся было бѣжать къ старостѣ, звать сельскихъ властей и крестьянъ, ловить бѣжавшихъ.
-- Стой, ты, татарва некрещеная,-- злымъ шопотомъ остановилъ его старшой.-- Безъ твоей косоглазой морды не знаю, что дѣлать! Ахъ ты... и онъ опять цинично обругался.
Онъ отрывисто, рѣзко бросалъ бранныя слова и въ то же время осматривалъ ружья и сумки съ патронами.
-- Хорошо!... черти... хотѣли бѣжать!.. я имъ покажу!
-- Идемъ! Всѣ за мной!-- строго скомандовалъ Лобановъ, и всѣ съ ружьями въ рукахъ побѣжали къ этапу, кромѣ жалкаго Любихина, который остался, какъ былъ, на лавкѣ съ головой, уткнутой въ колѣни.
Едва въ зданіи этапа Лобановъ увидѣлъ предъ собою жалкихъ, безоружныхъ, беззащитныхъ, безвредныхъ для него арестантовъ, плачущихъ, стонущихъ, съ отчаяніемъ молящихъ о пощадѣ, имъ овладѣло изступленіе и дикое наслажденіе жестокости. Онъ властно, могущественно, какъ дикій вождь, командовалъ и самъ билъ и стрѣлялъ, добивалъ прикладомъ, кололъ и рвалъ штыкомъ живое тѣло, живыхъ людей. Съ упоеніемъ онъ билъ и стрѣлялъ ихъ за то, что они были жалки и беззащитны, за то, что они въ ужасѣ съ перекошенными лицами глядѣли на него, за ихъ мученическіе глаза, за ихъ протянутые съ мольбой руки, за то, что они:шевелились и рыдали... Острѣе же всего онъ чувствовалъ, что мстилъ имъ, и наслаждался ихъ муками за тотъ скверный, овладѣвшій имъ, Лобановымъ, страхъ каторги, и онъ весь превратился въ одно сладострастное чувство жестокой мстительности.
Въ Богандинскомъ этапномъ зданіи Лобановъ съ его товарищами перебили прикладами, перестрѣляли, перекололи штыками сразу двадцать два человѣка. Стрѣляли, били и кололи, какъ попало, и возились въ этой кровавой грудѣ мертвыхъ и живыхъ тѣлъ съ изступленнымъ упорствомъ очень долго, можетъ быть, часъ, можетъ быть, полтора или два, пока смолкли въ ней всѣ голоса жизни.
Когда же все было кончено, Лобановъ, дрожащій, изнеможденный, кровавый, вывелъ изъ этапа солдатъ, продолжавшихъ безсознательно, неистовую возню съ холодѣвшими уже трупами.
На дворѣ, когда солдаты немного отдышались и, обмѣнявшись другъ съ другомъ взглядами воспаленныхъ глазъ, успѣли понять, какъ они теперь тѣсно скованы совершенными ими преступленіями. Лобановъ рѣшилъ и быстро сговорился съ ними относительно однихъ и тѣхъ же показаній. Они скажутъ, что всѣ конвойные ночевали въ этапѣ, что арестанты ночью внезапно на нихъ напали съ цѣлью побѣга, что они сопротивлялись имъ, дрались съ ними, какъ могли, изъ всѣхъ силъ, до послѣдней крайности, что, несмотря на это, многіе арестанты бѣжали, а остальные были убиты въ общей свалкѣ.
Затѣмъ Лобановъ повелъ ихъ заявлять сельскому старостѣ о побѣгѣ и писать протоколъ.
Въ деревнѣ, казавшейся особенно мирной и тихой отъ бѣлаго, легкаго покрова снѣга, звонко лаяли встревоженныя собаки, но нигдѣ не было слышно человѣческихъ голосовъ. Лишь свѣтившіяся всюду окна давили знать, что и люди засуетились по случаю бѣды на этапѣ.
Двухъэтажный домъ Богандинскаго старосты, стоявшій на углу тракта и узкой боковой улички, тоже свѣтился всѣми шестью небольшими окнами верхней горницы. Когда Лобановъ съ солдатами явился туда, самъ староста, красивый мужикъ, съ синими ясными глазами и курчавой русой бородой, по имени Климентъ Ивановичъ, сидѣлъ за столомъ, разспрашивая о побѣгѣ собравшихся у него бабъ, дѣвокъ,-- подростковъ и мальчишекъ, которые наперебой разсказывали подробно съ гримасами страха, создавшуюся уже между ними легенду о томъ, какъ бѣжали арестанты, подкравшись будто бы къ солдатскимъ ружьямъ и перебивъ на смерть всѣхъ до одного солдатъ. Но при входѣ живыхъ солдатъ всѣ остолбенѣли отъ ихъ ужаснаго и вмѣстѣ съ тѣмъ жалкаго вида,-- и женщины внезапно замолкли.
-- Сволочи! Хотѣли бѣжать! Мы имъ показали! Такъ на мѣстѣ и пришпилили!-- входя, заговорилъ Лобановъ развязнымъ, неестественнымъ, грубымъ голосомъ, отвѣчая на обращенные къ нему испуганные взгляды толпы подростковъ и женщинъ.
Лобановъ пролѣзъ за столъ, усѣлся рядомъ со старостой и началъ разсказывать дѣло.
Разсказывалъ онъ не то, что было въ дѣйствительности, а то, что должно было быть, чтобы онъ былъ правъ предъ своимъ начальствомъ и не могъ попасть подъ судъ. Поэтому, Лобановъ началъ свой разсказъ издалека и, между прочимъ, разсказалъ, что въ теченіе всего движенія этапа онъ вѣрилъ арестантамъ и не подозрѣвалъ побѣга. Они же побѣгъ давно задумали. Когда пришли въ Богандинку, тоже все было хорошо. Однако, прійдя вечеромъ на этапъ, онъ все-таки принялъ мѣры: размѣстилъ арестантовъ въ двухъ заднихъ камерахъ, а конвойныхъ нижнихъ чиновъ въ двухъ переднихъ. Выставилъ часовыхъ на два поста: одного въ коридорѣ, другого на дворѣ у воротъ. Часовъ въ 10-ть вечера часть конвойныхъ легла уже спать, а остальные пили чай и потихоньку разговаривали между собой. Арестанты сидѣли въ своихъ камерахъ такъ тихо, что казалось, что всѣ спали. Вдругъ по командѣ: разъ! два! три!-- двери обѣихъ арестантскихъ камеръ сразу были нажаты изнутри, и всѣ арестанты гурьбой вывалились въ коридоръ, напали на часового, вырвали винтовку и смяли его подъ себя. Однако часовой не растерялся, и прежде, чѣмъ былъ обезоруженъ, успѣлъ заколоть штыкомъ одного изъ арестантовъ. Остальные арестанты бросились въ камеру конвоя къ винтовкамъ. Тогда Лобановъ тоже не растерялся и скомандовалъ, что было мочи:-- Въ ружье!..-- Неспавшіе солдаты схватились за винтовки... Вскочили и тѣ, что спали въ кухнѣ, схватили полѣнья, и стали бить арестантовъ сзади то головамъ.-- Въ лѣвой камерѣ засѣло много арестантовъ, и ни одинъ не хотѣлъ сдаваться... Долго пришлось возиться съ ними, пока всѣхъ убили. Все успокоилось только часа черезъ два послѣ начала схватки...
Разсказывая впервые эту исторію мнимаго боя солдатъ съ арестантами и создавая ее, онъ былъ уже совсѣмъ, казалось, спокоенъ и увѣренъ въ себѣ, и, чувствуя производимое впечатлѣніе, даже началъ рисоваться предъ собравшейся толпой женщинъ своимъ холоднымъ, безпощаднымъ звѣрствомъ по отношенію къ арестантамъ.
-- Одинъ лѣзетъ ко мнѣ на колѣняхъ,-- говорилъ Лобановъ,-- вытянулъ руки, а его раскрытый ротъ и глаза такъ и уставились на меня. Ползетъ на колѣняхъ, а стриженая голова качается съ боку на бокъ... Я его какъ ахнулъ прикладомъ, такъ голова и лопнула, даже щелкнула, какъ пузырь. И что-то брызнуло изъ нея на руки мнѣ и въ лицо. А прикладъ сломался.
Солдаты сначала молчали, жалкіе, перетрусившіе, несчастные, подавленные происшедшимъ. Потомъ ихъ захватила и увлекла эта спасающая ихъ ложь Лобанова, и они сами стали вставлять въ нее и развивать свои подробности.
И впечатлѣніе ихъ разсказовъ о жестокостяхъ удивляло и потрясало не только слушателей, но и самихъ разсказчиковъ, и они наперебой другъ передъ другомъ изливали въ словесной передачѣ кровавыхъ картинъ охватившую ихъ всѣхъ страсть злорадной мести, и дико, и странно наслаждались рисовавшимися сценами убійствъ и смертей.
Изъ пятнадцати человѣкъ конвойныхъ, собравшихся у старосты, только семеро на самомъ дѣлѣ участвовали въ этомъ избіеніи безоружныхъ людей. Другіе восемь не имѣли ни на своихъ рукахъ, ни на своей совѣсти ничьей крови, ничьей жизни, Но и эти восемь непроизвольно лгали, взводя на себя кровавую хулу, каждый приписывая себѣ убійство одного, двухъ, трехъ, даже четырехъ человѣкъ.
Пожилому и умному мужику, старостѣ, похвальба кровью стала, наконецъ, отвратительна, и, несмотря на свое сочувствіе къ солдатамъ и презрительное отношеніе къ арестантамъ, онъ не выдержалъ ихъ наслажденія кровавыми образами и разогналъ бабъ и дѣвокъ по домамъ.
Солдатъ староста оставилъ ночевать у себя въ той самой горницѣ, гдѣ родились эти отвратительные ему разсказы. Самъ же Климентъ Ивановичъ съ Лобановымъ спустился въ низъ дома, въ кухню, писать донесеніе о случившемся въ волость и становому.
V.
Освободившись, оставшись наединѣ и обдумавъ все дѣло, Лобановъ разбудилъ татарина-солдата Насибулина и пошелъ съ нимъ осматривать этапъ. На дворахъ успокоились собаки, и вновь между бездоннымъ звѣзднымъ небомъ и утихшими подъ снѣжной пеленой полями какъ будто протянулись незримыя нити лучистаго сіянія звѣздъ, какъ бы посылавшихъ землѣ привѣтъ вѣчнаго мира и тихаго, святого счастья.
Въ этапѣ же было темно и страшно.
Ежась отъ жуткаго ощущенія царившей здѣсь злой смерти, они, крадучись, вошли въ коридоръ... Затворили и заперли изнутри двери... Прислушались... Было тихо, только въ кухнѣ слабо, жалобно стоналъ Тараненко. Они нагнулись надъ нимъ. Тараненко продолжалъ стонать, ничего не говоря, и то закрывалъ, то открывалъ свои сверкающіе болью глаза. Они принесли ему, вмѣсто воды, горсть чистаго снѣга, и онъ съ жадностью съѣлъ его. Затѣмъ они занялись пьянымъ, безчувственнымъ Карасевымъ. Послѣ долгой возни, растиранія ушей, кормленія снѣгомъ, расталкиванія они, наконецъ, подняли его на ноги. Тогда они уложили Тараненко на солдатскую шинель, вынесли его изъ этапа, и, подталкивая шедшаго впереди ничего не понимавшаго Карасева, снесли Тараненко въ домъ старосты. Затѣмъ вернулись обратно на этапъ. Лобановъ зажегъ принесенную съ собой лампу, но похолодѣвшее стекло лопнуло. Остался горѣть коптящій фитиль. Поднявъ свѣтъ надъ головой, Лобановъ заглянулъ въ камеру, гдѣ сбились въ кучу арестанты, и гдѣ теперь валялись въ крови ихъ остывавшія тѣла.
-- Въ ружье!-- еле дыша, скомандовалъ онъ, весь затрепетавъ предъ грудой мертвецовъ, которые словно шевелились при мерцающемъ свѣтѣ фитиля.
Лобановъ и Насибулинъ прислушались... никакого шелеста жизни. Только шумно дышали ихъ собственныя сильныя груди, и въ нихъ колотились сердца. На минуту, чтобы перевести духъ, пришлось закрыть глаза. Ноги у нихъ отнимались, трудно было сдвинуться съ мѣста.
Вдругъ въ грудѣ труповъ какъ будто снова послышался шопотъ... Содрогаясь, оба вылетѣли въ коридоръ и захлопнули дверь... Вышли на воздухъ, ободрились... Возвратились обратно. Все было покойно въ этапѣ, но попрежнему ужасно. Они опять пріотворили дверь къ мертвецамъ... прислушались... Тихо...
-- Бери! Смѣло! Тащи на дворъ,-- скомандовалъ Лобановъ, подбадривая крикомъ и себя и дрожащаго татарина...
Задыхаясь, съ подкашивавшимися ногами, они торопливо хватали горячими, вымазанными кровью, дрожащими руками холодныя руки мертвецовъ, растаскивали ихъ и распредѣляли группами.
Сначала подняли за руки и за ноги мертваго Сѣдыхъ, въ синей рубашкѣ съ разбитой изуродованной головой, и, пыхтя, выволокли его на дворъ... Потомъ приподняли трупъ снова и обнесли со двора кругомъ палей, и положили въ полѣ за этапомъ. Уложивъ трупъ, Лобановъ перевернулъ его ничкомъ, лицомъ къ землѣ, и прикрылъ его разбитую голову снятой съ Насибулина солдатской фуражкой.
Возвратившись, взяли другой трупъ, также отнесли на улицу и положили невдалекѣ отъ калитки этапнаго двора... Ослабѣвъ и потерявъ силы, Лобановъ присѣлъ на крыльцѣ, приказавъ товарищу стащить на улицу еще одного мертваго арестанта. Насибулинъ, схвативъ трупъ за ноги, понесъ его на спинѣ. Руки мертвеца повисли и поволоклись по полу. На крыльцѣ татаринъ споткнулся, сходя со ступенекъ, и упалъ на Лобанова вмѣстѣ съ трупомъ. Очутившись на землѣ подъ трупомъ, весь въ холодномъ поту, Лобановъ едва не лишился сознанія. Превозмогши кое-какъ страхъ, они съ Насибулинымъ распредѣлили остальные трупы группами въ зданіи и во дворѣ этапа.
Кончивъ эту инсценировку мертвецовъ къ слѣдствію, Лобановъ распорядился сбить прикладами запоры со всѣхъ дверей... Громъ и трескъ раздались въ этапѣ. Въ ушахъ Лобанова они отдавались съ удесятеренной силой, точно кононада среди мертвецовъ. Но едва останавливались ихъ руки, сразу наступала такая тишина смерти, что становилось еще страшнѣе, чѣмъ среди стука прикладовъ и треска разбиваемыхъ пробоевъ. Работая надъ пробоями, они то и дѣло выбѣгали на улицу убѣдиться, что ихъ никто не слышитъ, что за ними никто не слѣдитъ. Въ объятіяхъ этого страха и передъ мертвыми и передъ живыми они суетились, точно мыши, захваченныя мышеловкой.
Когда же они все-таки справились съ запорами и должны были уходить, Лобанова вдругъ опять потянуло въ этапъ, опять ему почудилось, что въ немъ есть кто-то живой помимо ихъ. Тогда онъ снова сталъ съ коптящею лампой въ рукѣ осматривать мертвецовъ, пробовалъ рукой ихъ холодныя тѣла, засматривалъ въ ихъ неподвижныя, недоумѣнныя мертвыя лица... Съ нихъ глядѣли на него остановившіеся глаза, кривые, перекошенные рты,-- и только. Живыхъ не было... Наконецъ, и эта скверная возня трусливаго заметанія слѣдовъ была, казалось, закончена. Лобановъ, совсѣмъ уже овладѣвшій собой, занялся дѣловымъ точнымъ подсчетомъ числа убитыхъ и бѣжавшихъ, необходимаго для рапорта по начальству, и перебиралъ въ мозгу имена и фамиліи покойниковъ, которыхъ онъ столько разъ живыми перекликалъ на утреннихъ и вечернихъ повѣркахъ. Какъ вдругъ его сознаніе съ новой силой пронизала мысль, что, кромѣ нихъ, еще кто-то живой есть, въ этапѣ. Опять его ушамъ послышался какой-то скрытый шорохъ... Потерявшись, онъ снова въ страхѣ выскочилъ на дворъ. И снова, овладѣвъ собой, онъ рѣшительно вошелъ въ арестантскую камеру, поставилъ лампу-коптилку на полъ и на колѣняхъ на четверенькахъ сталъ ползать по лужамъ крови и осматривать пространство подъ нарами.
Тамъ подъ нарами, въ углу, у стѣны, лицомъ къ нему лежалъ живой Стась. Все его тонкое, дѣтское тѣло прилипло къ стѣнѣ, а глаза горѣли, смотря въ упоръ на Лобанова. Увидѣвъ Стася, онъ застылъ на мѣстѣ. Потомъ вдругъ онъ почувствовалъ себя какъ-будто очнувшимся отъ забытія. Вмѣсто страха въ душѣ стояла тяжелая, невыносимая боль, было нестерпимо жаль и себя и Стася.
-- Вылѣзай! Скорѣй вылѣзай! Не трону,-- прошепталъ ему Лобановъ.
Но Стась не двигался, только дрожащими руками медленно закрылъ лицо своей книжкой Евангелія съ золотымъ крестомъ на крышкѣ.
-- Вылѣзай!..-- заоралъ на него Лобановъ дикимъ голосомъ, чувствуя, что имъ снова овладѣваетъ то состояніе, въ которомъ онъ съ наслажденіемъ изступленія убивалъ арестантовъ.
-- Вылѣзай! Вылѣзай! Вылѣзай сейчасъ!-- грозно, повелительно кричалъ, что было мочи, Лобановъ, какъ будто думалъ, что Стась его не слышитъ.
Стась все-таки не двигался, молчалъ, только скорчился и ляскалъ зубами.
Когда дымъ выстрѣла медленно разсѣялся, Лобановъ увидѣлъ, какъ Стась открылъ лицо, изъ его шеи шла струйкой кровь, а ротъ глоталъ воздухъ. Онъ выстрѣлилъ еще наугадъ, не цѣлясь, и тотчасъ выбѣжалъ въ кухню этапа и бросился ничкомъ на полъ.
Насибулинъ постоялъ надъ нимъ немного, попытался его растолкать, но ничего не вышло...
Оставшись одинъ, татаринъ не выдержалъ жути безмолвнаго страха смерти, наполнявшаго этапное зданіе, и, покинувъ въ немъ товарища, ушелъ въ домъ старосты...
VI.
Лобановъ очнулся не рано, часовъ въ девять утра. Все его тѣло ныло отъ боли, холодъ и ломота сковывали его руки и ноги. Въ первый моментъ пробужденія ему казалось, что у него не хватаетъ силъ шевельнуться, какъ бываетъ въ ночныхъ кошмарахъ. Онъ хотѣлъ уже кричать и звать на помощь, какъ вдругъ его сознаніе зажглось мыслью, что съ нимъ случилось что-то страшное, обрѣзавшее его прежнюю жизнь. Ему представилось, что когда-то давно, давно онъ велъ партію... потомъ была стрѣльба и убійства... давно, давно они съ Насибулинымъ растаскивали трупы, и вдругъ въ немъ ожилъ образъ Стася подъ нарами съ безумно горящими глазами, кровь на его шеѣ, глотающій воздухъ ротъ... Лобановъ завылъ, ринулся вонъ и, стремглавъ, побѣжалъ по деревнѣ, точно за нимъ кто-то гнался. Опомнившись, онъ свернулъ къ крайней недостроенной избѣ Черницкаго.
У самыхъ дверей въ сѣни Лобановъ заколебался, но затѣмъ мелькнуло въ его воображеніи обычно привѣтливое радушное лицо Черницкаго, и онъ понялъ, что кромѣ Черницкаго ему никто не нуженъ, что больше ему дѣться некуда.
Дома у Черницкаго оказались только дѣти,-- семилѣтняя дѣвочка Поля, глазастая, съ большимъ лбомъ, очень бойкая, всегда ласкавшаяся къ Лобанову, и мальчикъ лѣтъ трехъ, обычно державшійся около сестры. По глазамъ дѣтей, по взглядамъ ихъ, застывшимъ при его появленіи, Лобановъ понялъ, какъ онъ былъ теперь страшенъ не только внутри души, но и въ своемъ внѣшнемъ видѣ, который раньше онъ всегда считалъ благообразнымъ и красивымъ.
Лобановъ захохоталъ и свалился на ту самую кровать, подъ которой спрятались дѣти. Они, какъ мыши, молча перебѣжали комнату и забились въ уголъ, за большой сундукъ.
Понемногу Лобановъ замолкъ. Тогда дѣвочка, рѣшивъ, что онъ спитъ, какъ великанъ въ сказкѣ, воспользовалась этимъ, схватила на руки брата и убѣжала съ нимъ къ сосѣдямъ.
Часа въ три за Лобановымъ прибѣжалъ оторопѣлый солдатъ Любшинъ сказать, что пріѣхалъ изъ города жандармскій ротмистръ, разслѣдовать дѣло.
-- Не бойся, все будетъ по-нашему,-- успокоилъ товарища Лобановъ.
Онъ умылся, прибрался, и только тогда пошелъ на допросъ.
Ротмистръ, молодой, красивый человѣкъ, звенѣвшій при каждомъ движеніи шпорами, къ приходу Лобанова зналъ уже все, что разсказывали о дѣлѣ конвойные солдаты. Оживленно блестя глазами, ротмистръ встрѣтилъ Лобанова словами:
-- Молодецъ, Лобановъ, ты, какъ видно, не потерялся. Молодецъ!
-- Радъ стараться!-- сдержанно отвѣтилъ ему Лобановъ.
На дознаніи ротмистра, при осмотрѣ этапа и при допросѣ, въ то время, какъ солдаты подобострастно, робко суетились около него, забѣгая впередъ, стараясь угадывать его вопросы и приказанія, Лобановъ велъ себя съ ротмистромъ такъ сдержанно и такъ спокойно, какъ будто не сомнѣвался въ своей правотѣ, даже овоемъ превосходствѣ и доказанной на дѣлѣ храбрости.
Давая показаніе ротмистру, Лобановъ многое добавилъ по сравненію съ тѣмъ, что было въ его донесеніи, и что онъ разсказывалъ наканунѣ у старосты.
Такъ, между прочимъ, онъ добавилъ, будто въ партіи очень подозрительно вели себя четверо политическихъ арестантовъ -- Гуржій, Синяковъ, Машурьявцъ и Стась, изъ которыхъ трое первыхъ скрылись, а четвертый убитъ; будто по вечерамъ они всегда тайно совѣщались между собой, а вечеромъ, 28 сентября, переговаривались чрезъ глазки дверей съ уголовными каторжанами на какомъ-то непонятномъ языкѣ, вѣроятно, еврейскомъ, котораго русскій часовой не могъ понять.
О себѣ самомъ и о поведеніи конвоя: Лобановъ разсказалъ такъ:
Вырвавшись изъ камеры въ коридоръ, арестанты кричали: "Бей старшого! Прочіе сдадутся!", а Лобановъ отвѣчалъ на ихъ крики командой:-- "Ребята, не выдай! бей чѣмъ попало! Не сдавайся!".
Въ началѣ боя арестанты успѣли захватить 9 винтовокъ, и 9-ть же винтовокъ оставалось въ рукахъ солдатъ. Но арестантовъ было вдвое больше числомъ, и поэтому солдаты одолѣли только благодаря отчаянному сопротивленію и ловкости. Бѣжавшіе арестанты съ невѣроятнымъ искусствомъ въ кандалахъ перескакивали чрезъ высокія пали этапнаго двора. Одного изъ нихъ Лобановъ самъ штыкомъ снялъ съ забора, и онъ тутъ же легъ мертвымъ. Безоружный рядовой Кожешкуровъ, увидѣвъ лѣзущаго на заборъ арестанта съ винтовкой, которому она мѣшала, ловко провелъ арестанта, крикнувъ ему: "товарищъ, дай-ка ружье, я тебѣ помогу", тотъ отдалъ ружье и также палъ мертвымъ. Рядовой Николаевъ, оставшись безъ ружья, схватилъ кочергу и дѣйствовалъ ею съ такой силой, что одному изъ арестантовъ отсѣкъ ею руку, и на трупѣ, вмѣсто руки, дѣйствительно, торчала раздробленная кость, а кисть руки съ растопыренными пальцами валялась отдѣльно. Вообще солдаты выдержали рѣдко-тяжелый двухчасовой рукопашный бой, но одержали верхъ, уложивъ мертвыми 22 арестанта. Солдаты же -- пять человѣкъ -- получили только незначительныя пораненія рукъ и лицъ, и только одинъ -- рядовой Тараненко, тяжелую рану въ животъ. Изъ крестьянъ никто о дѣлѣ не знаетъ, ибо арестанты, выбѣжавъ съ винтовками на дворъ, открыли такую отчаянную, безпорядочную стрѣльбу и такъ напугали ею мужиковъ, что лишь на другой день многіе изъ нихъ рѣшились выйти изъ дому.
Ротмистръ старательно и быстро записалъ все это, составилъ показанія остальныхъ солдатъ и наскоро осмотрѣлъ этапъ.
-- Объ этомъ дѣлѣ будетъ доложено, и я постараюсь, чтобы тебѣ, Лобановъ, дали награду,-- сказалъ ротмистръ на прощанье.
По отъѣздѣ его Лобановъ тотчасъ же вернулся въ домъ къ Черницкему.
Но едва онъ оставилъ солдатъ, ротмистра, старосту, всѣхъ людей, съ которыми ему было такъ внѣшне хорошо и спокойно, среди которыхъ онъ такъ легко и просто лгалъ и предъ собой и предъ ними, едва очутился онъ у Черницкаго, куда его безотчетно тянуло, какъ вдругъ вся эта ложь и спокойствіе, какъ кора съ сухого дерева, свалились съ него, и онъ опять сталъ такъ же жалокъ и ужасенъ себѣ, какъ былъ жалокъ и ужасенъ утромъ при встрѣчѣ съ дѣтьми.
Черницкій встрѣтилъ Лобанова, какъ самаго несчастнаго изъ несчастныхъ. И весь вечеръ Лобановъ сидѣлъ съ нимъ съ глазу на глазъ, и, сгорбившись въ дугу, упорно опустивъ глаза въ грязный полъ, тихо плакалъ и уныло разсказывалъ, что произошло въ дѣйствительности на этапѣ. И удивительное дѣло, въ то время, какъ у ротмистра онъ могъ только лгать, здѣсь онъ могъ говорить только правду, и передавалъ ее такъ, съ такой полнотой, простотой и ясностью, какъ еще ни разу не представлялъ событія даже самому себѣ. Онъ велъ разсказъ такъ вдумчиво и откровенно, какъ будто сообщалъ исторію, бывшую съ кѣмъ-то давнымъ-давно, съ кѣмъ-то, дѣйствительно, глубоко злымъ и въ то же время несчастнымъ, но эта исторія была такъ жестока, и этотъ кто-то упалъ въ ней такъ низко, сдѣлалъ такъ много бѣдъ, доставлялъ такъ много страданій, и самъ былъ такъ низокъ, жалокъ и несчастенъ, что не было силъ удержать слезы въ горячей скорби о немъ и о загубленныхъ имъ людскихъ жизняхъ. Дойдя до убійства Стася, Лобановъ зарыдалъ и дико захохоталъ. Черницкій успокаивалъ его, поливалъ голову водой, утѣшалъ, говоря, что теперь, послѣ откровенной исповѣди, ему будетъ легче, и ласкалъ его со снисходительностью женщины.
-- Понимаешь, онъ у меня въ глазахъ стоитъ,-- шепталъ съ плачемъ, стиснувъ зубы, Лобановъ.
-- Я не хотѣлъ убивать Стася! Не хотѣлъ!.. Не хотѣлъ!-- кричалъ онъ, съ мокрымъ отъ слезъ лицомъ.
-- Пусти меня! Пусти меня! Я не могу, я не хотѣлъ!-- снова плакалъ Лобановъ, и то куда-то рвался изъ рукъ Черницкаго, то падалъ къ нему на плечо и мочилъ его бородатую щеку своими слезами.
Ночью, немного успокоившись, прекративъ плачъ, Лобановъ, все также глядя въ полъ предъ собой, тихо твердилъ:
-- Нѣтъ! Нѣтъ! Теперь мнѣ только удавиться. Нѣтъ! Я не могу... Нѣтъ! Нѣтъ!
VII.
Григорій Лобановъ былъ сынъ зажиточнаго сибирскаго крестьянина. Какъ его здоровые и дѣятельные родители, сколачивавшіе помалу, но неуклонно и вѣрно, свой достатокъ, какъ всѣ люди его среды, онъ привыкъ по совѣсти считать, что для каждаго человѣка было единственно важно въ жизни -- имѣть матеріальное благополучіе.
Самъ -- здоровый, хозяйственно-дѣятельный и обезпеченный онъ считалъ хорошими людьми только такихъ же, какъ онъ, людей -- дѣятельныхъ, здоровыхъ богатыхъ. На службѣ Лобановъ былъ послѣдній годъ. Она ему не нравилась однообразіемъ казарменной жизни, монотонностью солдатскихъ занятій и ученій, въ которыхъ на его взглядъ не было никакой понятной ему цѣли. Онъ ждалъ съ удовольствіемъ освобожденія отъ службы и надѣялся дома развернуться въ какомъ-нибудь торговомъ дѣлѣ или, можетъ быть, даже завести рыбный промыселъ въ Обдорскѣ. Въ ожиданіи же конца службы, Лобановъ устраивался на ней возможно лучшимъ образомъ.
Сначала постарался попасть въ учебную команду, чрезъ годъ былъ младшимъ унтеръ-офицеромъ, а послѣдніе два года ему постоянно поручали за страшого конвоировать этапы. Зимою и осенью это было очень тяжело. Но соблазнительно и хорошо было то, что въ этапѣ онъ всегда чувствовалъ себя независимымъ, стоящимъ выше всѣхъ. Нравилось движеніе по деревнямъ, остановки въ нихъ, гдѣ онъ былъ вездѣ въ своей средѣ хорошимъ, желаннымъ гостемъ. Нравилось также хозяйственно и дѣловито устраивать сложное сравнительно движеніе партій. Въ этапѣ ему всегда казалось, что онъ дѣлаетъ какое-то важное для государства дѣло... Главное же, что возвышало его здѣсь, въ собственныхъ глазахъ,-- это привычка быть неограниченнымъ начальникомъ въ этапѣ, имѣвшимъ право, какъ онъ думалъ, даже убить арестанта при всякой попыткѣ къ побѣгу. Это положеніе пріучило Лобанова, молодого, добродушнаго, довольнаго жизнью крестьянина, къ острому наслажденію самовластіемъ, которое онъ привыкъ и любилъ испытывать, начальствуя надъ арестантскими партіями.
Всѣхъ арестантовъ Лобановъ считалъ стоящими ниже себя, плохими людьми, потому что они сидѣли въ острогахъ, потому что были одѣты въ нелѣпую одежду и мучились въ кандалахъ, потому, что были лишними людьми, которые не умѣли устроиться въ жизни, и еще потому, что въ большинствѣ они были хилы, жалки, несчастны.
Не укладывались въ эти прочные и точные взгляды Лобанова только "политическіе" арестанты. "Политики" эти сначала казались ему просто чудаками, которые гдѣ-то, тамъ въ Россіи, взбунтовались не изъ-за своего дѣла и не изъ-за своего интереса и теперь вынуждены были горько расплачиваться за это неволей, ссылкой, ломкой всей жизни, потерей здоровья въ этапахъ, безчисленными страданіяіми. Потомъ, узнавъ ихъ ближе, сжившись и привыкнувъ къ нимъ, онъ сталъ сильно подозрѣвать, что, очевидно, плоха, голодна, холодна, неустроена та жизнь, тамъ въ Россіи, которая выбрасывала ихъ въ Сибирь, въ ссылку или даже въ каторгу. Нѣкоторыхъ изъ нихъ, людей съ образованіемъ, со средствами, и особенно крестьянъ, которые умѣли устраиваться на новыхъ мѣстахъ въ Сибири, Лобановъ, съ теченіемъ времени, даже сталъ уважать, какъ уважалъ, напримѣръ, Черницкаго, но это нисколько не мѣняло его общаго представленія объ арестантахъ, какъ о плохихъ, жалкихъ, негодныхъ и ненужныхъ для жизни людяхъ.
Къ арестантамъ онъ былъ сухъ, такъ какъ они, эти плохіе и жалкіе люди, всегда угрожали ему возможностью побѣговъ, разрушеніемъ въ такомъ случаѣ всего его благополучія и превращеніемъ его, Лобанова, въ такого же, какъ они, жалкаго арестанта. Сильно безпокоясь за возможность побѣговъ, онъ для предупрежденія ихъ грозилъ каждой партіи поголовнымъ избіеніемъ, и былъ убѣжденъ, что онъ можетъ и долженъ, въ случаѣ побѣга, перебить всѣхъ, и что онъ непремѣнно это сдѣлаетъ.
И вотъ, 28 сентября, Лобановъ сдѣлалъ то, что онъ, казалось ему, могъ и долженъ былъ сдѣлать въ случаѣ побѣга.
VIII.
Когда 29-го сентября Лобановъ и бойкій, дѣловитый ротмистръ, съ крестьянами-понятыми, съ конвойными, робѣвшими за себя, подошли къ этапу для составленія протокола и осмотра, то ихъ глазамъ представилась слѣдующая картина: былъ тотъ моментъ яснаго, морознаго дня, когда въ лучахъ солнца появляются первыя золотыя нити, когда чувствуется уже переломъ дня къ ночи, и въ чуткой тишинѣ воздуха уже ощущается грусть сумерекъ, хотя все еще кругомъ свѣтло и ярко. На деревянныхъ крышахъ прочныхъ сибирскихъ домовъ, на высокихъ этапныхъ "паляхъ", на всемъ, даже, на замерзшихъ трупахъ арестантовъ сверкалъ обильный иней. На улицѣ, противъ воротъ этапнаго двора, лежалъ арестантъ съ разбитой, изуродованной головой, босой, въ однихъ штанахъ и рубахѣ. Во дворѣ, на прямой линіи между воротами и крыльцомъ -- лежала груда изъ четырехъ мертвыхъ тѣлъ. Съ противоположной стороны, между зданіемъ и заборомъ, также въ кучкѣ, лежали еще четыре трупа -- окровавленные, застывшіе, въ скорченныхъ позахъ, съ множествомъ штыковыхъ ранъ. Въ полѣ за этапомъ валялся мертвый пересыльный арестантъ Сѣдыхъ -- съ фуражкой рядового Нассибулина на разбитой головѣ. Одинъ трупъ лежалъ на заднемъ крыльцѣ этапа, съ уцѣлѣвшимъ, перекошеннымъ лицомъ, съ раскрытыми глазами и ртомъ. Два лежали на полу въ коридорѣ, спинами вверхъ, прямо противъ открытой двери, загораживая входъ, такъ что для того, чтобы пройти внутрь, надо было перешагнуть черезъ нихъ. Солдаты поспѣшно подскочили и стащили ихъ въ сторону, чтобы очистить дорогу ротмистру и Лобанову. Два мертвыхъ тѣла валялись въ противоположномъ концѣ коридора. Въ правой арестантской камерѣ было три трупа, страшно изуродованныхъ, съ огнестрѣльными и колотыми ранами на животѣ и на бокахъ, и оторванная рука, которую Лорановъ отмѣтилъ въ своемъ показаніи. Остальные оставались въ лѣвой задней камерѣ. Ихъ было четверо, и среди нихъ былъ мертвый Стась, окоченѣвшій подъ нарами, съ лиловой книжкой Евангелія въ рукѣ, съ раскрытыми, потухшими глазами.
Боязливо, нерѣшительно потрогавъ трупы, сосчитавъ ихъ и отмѣтивъ это въ книжечкѣ, гдѣ сколько лежало, ротмистръ и всѣ сопровождавшіе его ушли къ старостѣ писать протоколъ дознанія, а у воротъ этапа остался рыжебородый караульный крестьянинъ по наряду оберегать цѣлость труповъ.
Вслѣдъ за ротмистромъ спѣшно пріѣхалъ въ Богандинку слѣдователь. Онъ составилъ подробный протоколъ осмотра этапа и труповъ, записалъ въ него выбитые пробои, опечаталъ ихъ и взялъ съ собой, и такъ же спѣшно, какъ и ротмистръ, уѣхалъ обратно.
Слѣдователь разрѣшилъ зарыть трупы. И раннимъ утромъ, еще въ темнотѣ, 30 сентября, четверо мужиковъ принялись копать большую общую яму, саженяхъ въ ста отъ этапа въ полѣ, въ виду синѣвшаго лѣса, въ которомъ скрылись убѣжавшіе каторжане. Кончивъ работу, смѣривъ нѣсколько разъ глубину ямы, поговоривъ о томъ, что яма достаточно глубока, и собаки не отроютъ, они сѣли группой на вырытой, глинистой, мерзлой землѣ отдохнуть, а вертѣвшагося теперь около нихъ Степу, сына этапщика, такъ же, какъ онъ раньше терся около арестантовъ, послали за водкой и сказать старостѣ Клименту Ивановичу, что могила готова.
Степа быстро слеталъ за бутылкой водки для могильщиковъ, и они, выбивъ пробку, распили ее изъ горлышка, отмѣчая пальцами на бутылкѣ каждый свою долю такъ, чтобы было поровну. Отъ скуки они покурили, потомъ подправили и расширили еще и безъ того большую и просторную яму.
-- То-жъ-отъ небось жить хотѣлось,-- сказалъ одинъ, кивнувъ на этапъ, и затянулся всласть трубкой такъ, что она засипѣла.
-- Какъ не хотѣть, лошадь на дорогѣ падаль увидитъ, и то храпитъ, боится. Корову на бойню приведешь, привяжешь, она хоть не понимаетъ смерти, а кровь чуетъ, реветъ, тоскуетъ, глаза мутные, бьется.
Затѣмъ пришелъ староста и съ нимъ человѣкъ двадцать крестьянъ. Молча, въ тишинѣ, они свалили трупы и молча зарыли, пыхтя и шурша лопатами и гремя объ нихъ комьями земли. И подъ этой глинистой, тяжелой, сухой, мерзлой землей, въ этой общей могилѣ нашли свой вѣчный покой сразу двадцать два человѣка.
По наряду отъ деревни пришли три женщины, вымыли полъ и нары въ этапномъ зданіи. А черезъ два дня оно уже вновь приняло въ свои стѣны партію живыхъ арестантовъ, транспортировавшихся въ обратномъ направленіи. Съ приходомъ живой партіи, ѣдкая тюремная вонь, шумъ, гамъ, лязгъ кандаловъ, общій хаосъ тюремныхъ звуковъ, раздирающихъ слухъ, и суматоха арестантской жизни снова наполнили его и какъ будто прогнали страшныя, витавшія еще, казалось, въ немъ тѣни его недавнихъ мучениковъ-жильцовъ. Но кровь ушедшихъ въ вѣчность, прилипшая мутными пятнами на стѣнахъ, на полу, на нарахъ, мучила живыхъ арестантовъ холодомъ могилы, и страшно имъ было, ночевать въ этомъ зданіи, чувствуя себя въ немъ, точно въ чужомъ гробу.
IX.
Въ то самое время, когда внезапно подступившая насильственная смерть оборвала страданія оставшихся въ этапѣ арестантовъ, для тѣхъ одиннадцати, что бѣгствомъ изъ него спасли свою жизнь, страданія только начинались.
Пьяный Коврыга, убѣгая къ лѣсу, былъ настигнутъ другимъ каторжаниномъ по фамиліи Макаровымъ, имѣвшимъ 10 лѣтъ каторги за убійство невѣрной жены. Очутившись ночью вдвоемъ въ лѣсу, они согласились держаться вмѣстѣ, хотя раньше всегда враждовали. Первые чаоа три они шли и бѣжали, что было силъ, вдоль опушки, прислушиваясь, страшась возможной погони. Когда замѣтили, что слабѣютъ, они безъ дороги стали пробираться въ гущу лѣса. Забравшись въ него такъ далеко, что не было слышно нигдѣ собачьяго лая, они свалились отдыхать. И тотъ и другой, убѣгая, захватили свой ситный хлѣбъ, лежавшій ночью подъ головами, но оба на-бѣгу потеряли коты, и ихъ ноги, опухшія и сбитыя, жестоко страдали. Кое-какъ они развели костеръ, согрѣлись, но уснуть не могли отъ страха погони, отъ боли въ ногахъ, отъ холода. Собравшись снова съ силами, они бросили горѣвшій костеръ и пошли, стараясь держаться у опушки лѣса. Такъ они проплутали по лѣсу три ночи и два дня, то подвигаясь впередъ, то прячась въ гущу лѣса, разводя тамъ костры, кое-какъ согрѣваясь у нихъ и отдыхая. Пока былъ хлѣбъ, ихъ силы поддерживала страстная надежда уйти, вырваться на волю, и они шли, несмотря на онѣмѣвшія отъ боли ноги и отчаянныя страданія отъ холода во всѣхъ костяхъ, въ головѣ, въ зубахъ.
Но на третій день пришлось голодать...
Когда стемнѣло, они пошли на огни деревни, которая оказалась вблизи. Хозяева первой съ краю избы, хотя пригрозили было имъ связать и донести начальству, однако, пустили обогрѣться, дали хлѣба и сообщили, что по всему тракту дано знать о розыскѣ бѣжавшихъ изъ Богандинки, что для поимки ихъ изъ города прислана цѣлая рота солдатъ.
Головы ихъ болѣли, ноги отнимались, не оставалось уже ни силъ, ни надежды, но угроза быть пойманными такъ показалась страшна, что они опять ушли въ лѣсъ... Ночью снова зажгли костеръ, уснули. Но насталъ день, и костеръ пришлось погасить изъ страха быть найденными по дыму. Опять начались мученія и отъ холода и отъ голода. Силы истощились, сталъ одолѣвать страхъ погибнуть, замерзнуть, наступила такая усталость, что въ душѣ ничего не оставалось, кромѣ непреодолимаго стремленія къ сну, къ покою. Утромъ, 2-го октября, они не выдержали, и, еле двигаясь, выбрались на опушку и пошли опять къ деревнѣ за хлѣбомъ и пріютомъ. Едва они вышли изъ лѣсу, какъ ихъ замѣтили. На опушку выскочилъ солдатъ и что-то грозно закричалъ. Оглянувшись, они увидѣли шагахъ въ двухстахъ отъ себя крестьянина и солдата, который цѣлился въ нихъ и что-то имъ кричалъ. Они оба грохнулись на колѣни, подняли руки вверхъ, чтобы показать, что сдаются. Тѣ, осторожно держа ружья наготовѣ, подошли, обыскали и погнали ихъ впереди себя къ деревнѣ. Но вдругъ на опушку выскочилъ изъ лѣсу другой солдатъ и прицѣлился. Бѣглецы повторили тотъ же маневръ съ паденіемъ на колѣни. Ихъ конвоиры въ испугѣ дѣлали солдату знаки, чтобы не стрѣлялъ. Но солдатъ ошалѣлъ отъ остраго чувства охотника, вдругъ увидѣвшаго дичь, которую онъ тщетно искалъ, и прежде чѣмъ опомнился, и понялъ, въ чемъ дѣло, далъ выстрѣлъ. Раненый въ животъ Макаровъ сначала присѣлъ, затѣмъ свалился. Стрѣлявшій солдатъ бросился къ нему, смущенный, разстроенный и испуганный тѣмъ, что онъ сдѣлалъ. Всѣ вмѣстѣ осмотрѣли рану. Всѣмъ было ясно, что Макарову больше не жить, но всѣ постарались его успокоить. Потомъ Коврыга взвалилъ стонущаго, смертельно раненаго товарища къ себѣ на плечи и понесъ его въ деревню подъ конвоемъ двухъ солдатъ и крестьянина, поддерживавшихъ его за руки и ноги.
Машурьянцъ, очнувшись въ лѣсу отъ экстаза, въ который его привело внезапно нахлынувшее ощущеніе свободы. тотчасъ же впалъ въ отчаяніе. Въ легкой рубашкѣ, готовый плакать отъ холода, безпомощности и одиночества, онъ началъ кричать и звать на помощь Гуржія. И тотъ услышалъ его, отыскалъ и повелъ съ собою. Утромъ слѣдующаго же дня они вмѣстѣ явились въ деревню Гнѣздилово и попросились обогрѣться также въ первый домъ съ краю деревни. Ихъ не пустили. Они зашли во второй. Хозяинъ, старый мужикъ, сжалился, увидѣвъ ихъ, и пропустилъ въ кухню. Тѣмъ временемъ, его сосѣдъ, къ которому они заходили, сбѣгалъ сказать старостѣ. Пришли мужики гурьбой и арестовали обоихъ.
Еще двое убѣжавшихъ каторжанъ утромъ слѣдующаго дня явились арестовываться къ сельскимъ властямъ: старостѣ и писарю деревни Курской. Разыскивая старосту, онк застали его въ лавкѣ, гдѣ собрались уже мужики узнать подробности Богандинскаго побѣга. Ихъ связали и побили. Потомъ староста накормилъ и обогрѣлъ ихъ въ своемъ домѣ изъ опасенія, что они убѣгутъ изъ сборной избы, а онъ будетъ отвѣчать за это, и отправилъ ихъ, крѣпко связанными веревками, съ десятскими въ городъ.
Изъ всѣхъ одиннадцати одинъ лишь Савка былъ такъ выносливъ, такъ находчивъ и такъ удачливъ, что ему удалось скрыться. Или, быть можетъ, онъ замерзъ гдѣ-нибудь въ лѣсу или погибъ отъ голода, предпочитая смерть на "волѣ", въ лѣсу, обращенію за помощью къ людямъ, сопряженному съ рискомъ каторги, неволи или казни.
Макаровъ умеръ въ тотъ же день, когда былъ раненъ.
Девять остальныхъ по разныхъ проселочнымъ дорогамъ, но съ одинаковыми физическими и нравственными страданіями были доставлены въ губернскую тюрьму, и здѣсь всѣ вновь соединены въ той общей камерѣ съ однимъ окномъ по прозванію "смертной", въ которой ихъ засталъ передъ судомъ ихъ защитникъ Брагинъ.
X.
Конвойный Тараненко тихо, безропотно умеръ въ домѣ старосты во время допроса его жандармскимъ ротмистромъ, производившимъ дознаніе. Когда ему предлагали вопросы о дѣлѣ, онъ, безучастно, медленно открывая глаза, какъ будто это движеніе вѣкъ было ему необычайно трудно, также безучастно смотрѣлъ на спрашивающихъ и не то неслышно стоналъ, не то тихо, какъ шелестъ, шепталъ: "Да-а... Да...-- а...-- а". Затѣмъ Тараненко затихъ и угасъ подъ скрипъ пера, заносившаго на бумагу то, о чемъ его спрашивали, угасъ такъ тихо, что никто не замѣтилъ момента его смерти. Женщины обмыли его тѣло, одѣли въ бѣлые холщевые штаны и рубаху и уложили въ тесовый гробъ деревенской работы. Солдаты же помѣстили гробъ съ простыя сани и на обывательской подводѣ отправили въ губернскій городъ, гдѣ стоялъ ихъ полкъ. Конвойный рядовой Любихинъ, по распоряженію Лобанова, сопровождалъ его, неся за обшлагомъ на рукавѣ шинели бумаги съ донесеніемъ о смерти Тараненко. До города пришлось ѣхать 70 верстъ. Ѣхали два дня, такъ какъ плелись шагомъ, мѣняя обывательскую лошадь и ямщика въ каждомъ селѣ. Почти всю дорогу, спасаясь отъ холода, Любихинъ шелъ пѣшкомъ за гробомъ товарища и безпокойно толковалъ, а когда слишкомъ уставалъ, то даже иногда плакалъ отъ тоски, отъ озноба въ тѣлѣ, отъ жалости къ себѣ.
Хоронили же Тараненку очень парадно, съ военной музыкой. На похоронахъ былъ весь полкъ, съ командиромъ, со всѣми офицерами. Пріѣхалъ на похороны и губернаторъ, очень важный человѣкъ, съ русыми бакенбардами, въ треуголкѣ. Подъ печальную, значительную музыку похороннаго марша процессія вытянулась по улицѣ, медленно двигаясь къ кладбищу. По бокамъ по деревяннымъ тротуарамъ, съ любопытствомъ смотря на блестящія трубы оркестра, прикованныя ихъ звуками, шли густыя группы городскихъ мальчугановъ и любопытныхъ.
Изъ всѣхъ оконъ, отъ всѣхъ воротъ ее провожали глаза обывателей, мужчинъ и женщинъ, старыхъ и молодыхъ. За нарядной группой офицеровъ и чиновниковъ слѣдовала длинная вереница экипажей съ дамами и городской публикой. Впереди, когда умолкла музыка, пѣлъ архіерейскій хоръ. Слушая его, старики и старухи, постоянные посѣтители всѣхъ большихъ похоронъ, умилялись и завидовали тому, какъ хорошо удалось умереть этому солдату. Совершавшій отпѣваніе архіерей произнесъ въ церкви рѣчь, въ которой постоянно повторялъ слова "враги" и "отечество", и въ концѣ сказалъ, что Тараненко исполнилъ свой долгъ передъ Богомъ, передъ людьми и передъ родиной, и что за это ему будутъ прощены всѣ грѣхи, и сотворена вѣчная память.
Когда вышли изъ церкви, полковой командиръ вызвалъ изъ густыхъ рядовъ солдатъ Лобанова и подвелъ къ губернатору. Губернаторъ, высокій человѣкъ, посмотрѣлъ на него, не поворачивая головы, сбоку и чрезъ бакенбарды и назвалъ его молодцомъ.
-- О тебѣ тоже доложено, и ты тоже получишь награду,-- поощрилъ его губернаторъ.
-- Радъ стараться!-- опять повторилъ Лобановъ.
Не зная, что ему дальше дѣлать, онъ пошелъ рядомъ съ губернаторомъ, неестественно держа руки вдоль ногъ, пока командиръ полка не сказалъ ему стать въ ряды.
Черезъ мѣсяцъ послѣ этого въ полку былъ парадъ. Служили благодарственный молебенъ, а послѣ молебна командиръ полка прочелъ передъ фронтомъ бумагу, въ которой была объявлена благодарность Лобанову, всему конвою и офицерскому составу полка, ихъ воспитавшему.
По поводу этого событія солдаты были освобождены на три дня отъ занятій, ихъ лучше кормили въ эти дни -- въ обѣдъ давали по крышкѣ водки. Въ офицерскомъ же собраніи, убранномъ флагами и гирляндами хвои, былъ по этому случаю балъ, на которомъ до глубокой ночи играла музыка, были танцы, а за ужиномъ командиромъ полка былъ произведемъ сборъ пожертвованій на памятникъ на могилѣ Тараненко. Такъ ликвидировано было это дѣло въ полку, гдѣ служилъ Лобановъ.
Лобанову же долго еще приходилось разсказывать о Богандинскомъ дѣлѣ.
И онъ всегда разсказывалъ о немъ одно и то же, но не то, что было въ дѣйствительности, а то, что ему казалось, должно было быть, и что онъ показывалъ о дѣлѣ прокурору, слѣдователю и жандармскимъ властямъ. И то, что онъ разсказывалъ, было совсѣмъ не страшно ни ему, ни слушателямъ, потому что этого не было. Вспоминать же о дѣйствительно случившемся ему всегда было тяжело и жутко, и онъ сознательно гналъ отъ себя эти воспоминанія.
Оставаясь наединѣ съ самимъ собой, первое время онъ всегда чувствовалъ себя нехорошо и тревожно и успокаивался только на томъ, что теперь все кончено, а скоро и совсѣмъ пройдетъ, забудется. Мысли глубокой, твердой мысли, которая могла бы его примирить со случившимся и съ его ролью въ немъ, у Лобанова не было. Онъ просто ждалъ избавленія отъ жившей въ немъ тревоги въ убѣжденіи, что она уйдетъ куда-то съ глубину времени, и сама исчезнетъ.
Но по ночамъ, когда онъ не владѣлъ собой, случалось, что ему снились убитые, и онъ просыпался со страхомъ, весь потрясенный сномъ. Сонъ всегда кончался на одномъ и томъ же видѣніи: живой, здоровый и милый Стась, сидя на нарахъ въ этапѣ, придвигался къ Лобанову и, по-товарищески обнимая его за плечо, просился пойти погулять по деревнѣ... Лобановъ хотѣлъ вырваться, но не было силъ, а Стась не пускалъ и все ближе и ближе придвигалъ къ нему свои дѣтскіе глаза. Очнувшись отъ кошмара, Лобановъ чувствовалъ невыносимую душевную боль, отъ которой некуда было дѣться. Но для успокоенія вновь являлась надежда, что будетъ судъ, покончитъ все, а вслѣдъ за нимъ все нераскрытое погибнетъ и въ душѣ Лобанова. Затѣмъ наступалъ день, и на людяхъ все въ его внутренней жизни какъ будто шло по-старому.
-- Случилось и ушло назадъ,-- думалъ онъ,--все равно ничего не поправишь.
И отъ ночной тревоги и душевной боли какъ будто ничего не оставалось.
Ни отъ кого ни разу Лобанову не приходилось слышать ни упрека, ни укора за свое злое дѣло. Ни разу онъ не видѣлъ на себѣ за него негодующаго или ненавистнаго взгляда. Отъ этого, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше все въ его жизни, на видъ, какъ будто становилось на старое мѣсто. Разница была лишь въ томъ, что все ему стало скучно, не интересно, не привлекательно, тогда какъ раньше было наоборотъ -- все въ жизни -- казалось значительнымъ, влекло, волновало, радовало. Новымъ было также и то, что Лобановъ теперь ясно и отчетливо представлялъ сабѣ, что онъ непремѣнно умретъ, какъ умираютъ всѣ люди, какъ умеръ Стась, какъ умерли убитые въ этапѣ арестанты, что и для него, Лобанова, какъ и для всѣхъ людей, неизбѣжна могила съ гробомъ и тлѣніемъ тѣла. И это новое жило въ немъ постоянно, гдѣ бы онъ ни былъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Онъ ложился и чувствовалъ его въ себѣ, вставалъ и вспоминалъ о немъ. Даже во время ротныхъ занятій, когда онъ передавалъ команду офицера рядамъ солдатъ, бѣгавшихъ на мѣстѣ съ отрывистымъ топотомъ сотни ногъ, или шелъ съ ними, упорно слѣдя за равненіемъ въ рядахъ, и поправлялъ испорченную линію солдатскихъ грудей, и тогда это новое онъ чувствовалъ въ себѣ, и оно дѣлало безсмысленными и занятія солдатъ, и ихъ бѣгъ на мѣстѣ, и равненіе, и его собственныя старанія научить ихъ этому искусству. Когда же онъ не былъ занятъ, это ощущеніе ненужности всего, что было вокругъ, всплывало въ острую мысль о нелѣпости человѣческой жизни вообще, въ виду неизбѣжности для нея смертнаго конца. И эта мысль заполняла все сознаніе молодого, жизнерадостнаго прежде и довольнаго жизнью Лобанова нудной стоячей тоской, сковывала всѣ его члены, дѣлала неподвижнымъ, тупымъ, скучнымъ. Въ такомъ состояніи Лобановъ ждалъ суда въ смутной надеждѣ на него, полагая почему-то, что послѣ суда къ нему вернется его прежнее довольство жизнью.
XI.
Когда за десять дней до судебнаго разбирательства пріѣхалъ въ Богандинку Брагинъ добывать, какъ онъ говорилъ, матеріалы для раскрытія причинъ и дѣйствительнаго содержанія этой кровавой человѣческой драмы, то Черницкій встрѣтилъ его какъ давно жданнаго нужнаго человѣка или даже какъ друга, призваннаго разрѣшить всѣ его недоумѣнія и тревоги.
-- Да, обвиненіе предъявлено къ нимъ по статьѣ, которая не знаетъ иного наказанія, кромѣ казни. Всѣ думаютъ, что они будутъ казнены. И разъ судъ осудитъ, сомнѣнія нѣтъ, что ихъ не помилуютъ, повѣсятъ. Повѣсятъ сразу девять человѣкъ,-- отвѣтилъ, заволновавшись, Брагинъ.-- Я надѣюсь только на васъ и хочу вѣрить, что ваши показанія разъяснятъ все дѣло.
-- Я почти что ничего не видѣлъ, хотя я знаю все,-- грустно отозвался Черницкій.
-- Я все разскажу на судѣ... лишь бы мнѣ повѣрили. Я ѣздилъ самъ въ городъ къ слѣдователю, но слѣдователь отослалъ меня назадъ, сказалъ, что онъ уже отдалъ дѣло прокурору.-- Пишите,-- говоритъ,-- если хотите, прокурору, а меня оставьте. Такъ я ни съ чѣмъ и уѣхалъ. А теперь слышу, проѣхалъ военный судъ, я и не знаю, что мнѣ дѣлать.-- Спасибо вамъ: вы пріѣхали. Буду васъ слушать. Скажите, что нужно, я все сдѣлаю.
Въ тѣсной недостроенной избѣ Черницкаго безъ сѣней, гдѣ происходилъ этотъ разговоръ, въ углу, у кровати, стояла жена Черницкаго, опрятная, еще молодая, но изможденная женщина. Она недовѣрчиво искоса, оглядывала барское платье защитника, а у ея юбки жались дѣти, откровенно разсматривая невиданнаго по одеждѣ человѣка.
-- Не ханжи! Думай лучше о себѣ!-- вдругъ сорвавшимся, непріятнымъ голосомъ оборвала она разсказъ мужа.
-- Постой, это потомъ,-- спокойно, твердо остановилъ жену Черницкій.
Неожиданно измѣнивъ тонъ, она жалобно, со слезами на глазахъ, быстро заговорила, обращаясь къ Брагину.
-- Не трогайте насъ, господинъ защитникъ, пожалѣйте насъ. Вѣрьте совѣсти, изстрадались,-- и, гладя обѣими руками головки прильнувшихъ къ ней дѣтей, плача и причитая, она вновь заговорила, указывая на мужа
-- Изъ-за его глупости пошли въ Сибирь. Чего только не натерпѣлись мы... и тамъ, пока онъ былъ въ тюрьмѣ, и въ дорогѣ на этапѣ... Пропадаемъ здѣсь на чужой сторонѣ... Холодныя сидимъ... Голодныя. А онъ все бѣгаетъ на этапъ въ каждую партію. Пропадемъ съ нимъ совсѣмъ... некому помочь намъ... некому защитить...-- и она неудержимо заливалась слезами, уткнувшись въ фартухъ.
Брагинъ смутился за себя, за свои надежды на показанія Черницкаго.
-- Урядникъ, конечно, грозилъ ей, что мнѣ не сдобровать, если буду свидѣтелемъ,-- сказалъ спокойно Черницкій, чтобы оправдать передъ Брагинымъ жену.
-- Только я этому не вѣрю,-- добавилъ онъ,-- Конечно, полиція будетъ придираться къ намъ, и меня политика всегда можетъ выслать отсюда. Но ужъ вы насъ тамъ побережете, какъ можете...
Черницкій подошелъ и сдержанно успокоилъ жену, и она по его просьбѣ занялась самоваромъ и приготовленіемъ къ чаю.
-- Помогите только мнѣ, чтобы я, могъ показать по совѣсти, и я раскрою на судѣ все дѣло и успокоюсь,-- просилъ Черницкій, сидя за самоваромъ у стола рядомъ съ женой, толково и обстоятельно сообщивъ Брагину все, все, что видѣлъ, что зналъ и о чемъ слышалъ по этому дѣлу.
Обсудивъ вмѣстѣ весь этотъ матерьялъ, они рѣшили пригласить старосту Климента Ивановича, этапщика, его сына Степу, сидѣлицу винной лавки, кое-кого изъ Богандинскихъ крестьянъ, чтобы разспросить ихъ, указать имъ, что обвиняемымъ грозитъ смерть на висѣлицѣ, и просить ихъ быть свидѣтелями и разсказать въ судѣ то, что они знаютъ о дѣлѣ.
Сидѣлица винной лавки рѣшительно отказалась.
-- Не лѣзьте, пожалуйста, ко мнѣ съ вашими дѣлами,-- рѣзко оборвала она Черницкаго, пришедшаго позвать ее.
Остальные намѣченные свидѣтели охотно явились на зовъ Брагина и Черницкаго.
Когда староста Климентъ Ивановичъ, блестя бѣлыми зубами и курчавой бородой, усѣлся прочно за столъ, Брагинъ просто, серьезно, убѣжденно сообщилъ ему и всѣмъ свидѣтелямъ, что, если не разъяснится дѣло на судѣ, всѣхъ 9-ть бѣжавшихъ съ этапа и пойманныхъ арестантовъ навѣрное ожидаетъ смертная казнь черезъ повѣшеніе.
-- Что мы знаемъ, то мы вамъ разскажемъ,-- отвѣтилъ староста, окинувъ Брагина сильнымъ, быстрымъ взглядомъ синихъ глазъ. Убѣдившись, что Брагинъ не чиновникъ, и что здѣсь нѣтъ риска, онъ сообщилъ подробности поведенія солдатъ и разсказалъ между прочимъ, что пьяный до безчувствія конвоиръ Карасевъ лишь на другой день узналъ о случившемся на этапѣ, и когда, понялъ, то сразу отрезвѣлъ и сталъ плакаться у него въ домѣ. Когда же его допрашивалъ ротмистръ, онъ показалъ, какъ всѣ, и разсказалъ, какъ онъ сосновымъ полѣномъ разбилъ головы двухъ арестантовъ.
-- Старуха Сафрониха сожгла два халата., купленные у арестантовъ за водку. Испугалась, какъ бы не обыскалъ слѣдователь, а теперь жалѣетъ.-- Вы бы ее позвали,-- предложилъ староста.
За старостой Степа и всѣ остальные разсказали все, что знали, и всѣ предлагали позвать еще свидѣтелей, знавшихъ подробности кровавой исторіи на этапѣ.
Брагинъ попросилъ старосту быть свидѣтелемъ и въ судѣ.
Въ отвѣтъ на это Климентъ Ивановичъ, откровенно улыбнувшись и пожавъ плечами, всѣмъ своимъ видомъ показалъ, что нельзя вмѣшивать зря человѣка въ чужое да еще непріятное дѣло, что не такой онъ чудакъ, какъ Черницкій, чтобы въ него путаться. Но изъ вѣжливости не сталъ объяснять этого словами, чтобы не обижать его, ибо считалъ это понятнымъ каждому человѣку -- не чудаку и не дураку.
-- Это дѣло не наше,-- коротко заявилъ онъ и, придавивъ столъ ладонью, всталъ, чтобы уходить.